– Вы с папой из Ленинграда приехали? Как тебя зовут?
– Богдан.
– О как! И почему ж тебя так назвали?
– Потому что откуда же я взялся?! – сурово ответил мой шестилетний сын.
И тогда еще совсем молодые муж с женою одобрительно рассмеялись.
Вот так ровно тридцать лет назад в Пицунде, где я единственный раз в жизни побывал по путевке Союза писателей с сынишкой и состоялось наше знакомство с Мариной и Николаем Коняевым.
Несмотря на то, что наша хорошая по тем временам гостиница с питанием, красиво именовалась Домом творчества, большинство населявших ее писателей, в основном из Союзных республик, с шумными чадами и крикливыми домочадцами, пребывало на пляже, купалось в море, совершало экскурсии на базар, и если уделяло время на творчество, то как то весьма скромно, почти незаметно.
Исключением был "дядя Коля".
– А где "полявинка"? – спросил я на пляже Марину. Именно так спрашивали патрульные милиционера, если вечером обитательница Дома творчества выходила за его территорию. "Где полявинка? Без полявинка туда сюда гулять нэльзя".
– Полявинка работает.
– Так ведь лето, море...Отдых.
– Он говорит, что его отдых в смене занятий....
Это была правда. Коля бывал на пляже очень рано, до завтрака, чтобы окунуться в море, и ближе к вечеру, когда писательская братия отправлась на ужин или в значительном числе усаживалась чуть не до рассвета за разнообразные чаепития и застолья.
– Дядя Коля! – кричал Богдан, – Пойдем покажу, какой я фигвам построил!
И Николай посмеиваясь шел смотреть "фигвам", в котором помещалась только его голова, когда он покорно укладывался на песок "кабутто индеец". У них с Богданом образовалась дружба. Они возжигали костры и сидели у огня, о чем то подолгу разговаривая. Мы с Мариной наблюдали эти "индейские" вечера "сторонне". В такие моменты Николай и Богдан в нашем обществе не нуждались. Они вываривали в какой то найденной на помойке кастрюльке, вынесенные морем рапаны, исключительной тошнотворной вонючести, чтобы впоследствии сделать из них настоящее "дикарёвское" ожерелье...
– Пацаны! – говорила, глядя на них Марина. – Наверно эту "дикарёвскую вонь" мы и в Питер привезем.
А вот ни в литературных разговорах, ни в знакомстве с тогдашними метрами литературы, пребывавшими на отдыхе в изрядном числе, ни в прочих тусовках, ни в завязывании "нужных" контактов дядя Коля и тетя Марина, как то не участвовали... Николаю – некогда – все время работал, а Марине, без него, наверно, не интересно. При всей улыбчивости, доброжелательности и открытости, даже внешне они не вписывались в тогдашний партийно-номенклатурный бомонд...
В Питере мы с Богданом и примкнувшей к нам трехлетней сестренкой Сашей несколько раз ходили к Коняевым в гости в их маленькую тесную от книг квартиру. Книг там было столько, что казалось все стены сложены из книжных стеллажей.
Я всегда старался максимально дозировать свое присутствие во времени и пространстве друзей, это позволяло сохранять хорошие отношения, поэтому и визиты совершали мы крайне редко. Но Коля искренне радовался нашему появлению.
– Как хорошо, что вы пришли, а то все пишишь, пишешь, не разгибаясь... От такой жизни с ума можно сойти! – и с нескрываемым удовольствием смотрел как Богдан уплетает торт, а Саша с обезьяней скоростью перемешается по спинке дивана, по стульям, карабкается на стеллажи ... и прыгает оттуда под вскрики Марины "О, Господи!" – и радостный одобрительный смех Николая:
– Марина, не переживай! Она не расшибется! Ее ангелы подхватят...
"У поэтов есть такой обычай: в круг сойдясь оплевывать друг друга" – написано в одном из стихотворений Д. Кедрина. Вот этого у нас с Николаем такого не было никогда! Мы никогда никого заглазно не осуждали... Да и вообще о литаратуре не говорили. А чего говорить? Пиши – предъявляй свой труд... Учиться друг у друга? Так у нас у обоих гуманитарное образование, примерно, одинаковый читательский багаж... И, как выяснялось, опять таки из книг, а не из бесед – очень близкое мировоззрение...
А книги то друг друга мы читали пристально! Хотя никогда между собой не обсуждали.
Только однажды, когда потребовалась рецензия на мой роман "Дорога на Стамбул" – Коля ее мгновенно и легко написал и она поразила меня глубиной, пониманием и полным совпадением наших точек зрения, на события и духовную составляющую, казалось бы такой далекой от нас Русско-турецкой войны.
За тридцать лет нашего знакомства (я не вправе говорить дружбы, но сердечной приязни и понимания), был очень нагляден профессиональный рост и тот путь, который прошел писатель Николай Коняев. И это не только виртуозное владение словом (чтобы писать максимально просто, без самодеятельных изысков, выкрутасов литературщины и вымучивания "новых слов" которых нет в русском языке), это рост духовный, который правильнее именовать восхождением.
В годы, когда казалось бы жить писательским трудом, в самом грубом бытовом смысле, стало невозможно – не прокормиться на копеечные гонорары, Коняев не оставил писательства.
– Он живет писательским трудом! – как то с гордостью сказала Марина.
А писательский труд и всегда то не изготовление рукописей по шаблону, который предлагается в дамских журналах, в рубрике "Как написать роман", (к сожалению, так и пишут), а служение...
Николай служил, ревностно, молчаливо и непрерывно, как монах. Низвержение русской литературы до состояния чтива, а писательства до нищенства, добавило в его служение еще и аскезы.
Николай Коняев оставался писателем всегда! Его ничто не могло отвратить от данного ему судьбой призвания. Он оказался стоиком! Что в наш век строго говоря – немыслимо!
Вероятно, среди современных литераторов, исключая тех, на кого трудятся, так называемые, литературные рабы, воздвигающие горы разнообразной растиражированной макулатуры, у Николая Коняева больше всех изданных книг. Они составляют целую библиотеку современной русской литературы.
Но, чтобы так несгибаемо трудится, чтобы так неколебимо стоять в своем служении – нужна опора. Без нее суета и ежедневная борьба за выживание, в прямом физическом смысле, не дадут сосредоточится, завалят мусором ежедневных забот, отвратят от призвания... Опора в Православной Вере.
С годами Православная основа души, характера и жизни Николая становилась все видимей, все ясней. Он изменился и внешне, вместе с сединою пришла и внешняя невозмутимость и глубина в каждом слове. А в душе – что отчетливо виделось – Православное смирение и постоянно ощущение Воли Божьей...
Я нисколько не удивился увидев его в стихаре. Он и без стихаря виделся как убежденный, сложившийся и воцерковленный Православный человек. Для верующих во Христа мирян, достигнувших уровня, на котором пребывал в последние годы Николай – храм везде. Он и молиться то любил в разрушенном храме Шлиссельбурга, на коем нет крыши – а только покров небесный и невидимый в нашей мирской суете Покров Богородицы. Потому совершенно естественно и просто, прозвучали его слова:
«Небо очень близко...».
Это правда! Ему видно! Ему можно верить. В своем ежедневном тяжелом и молчаливом подвижническом восхождении, писатель Николай Коняев к небесам поднялся.
С.– Петербург
Борис Алмазов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
