Наша повседневная жизнь находится в непрерывном движении. Внутренний счёт в этом движении ведёт некая таинственная субстанция – Время. Ещё со школьной скамьи, в соответствии с грамматикой современного русского языка, мы делим время на прошлое, настоящее и будущее. Однако, в реальной жизни происходит нечто странное: некое “будущее”, минуя какой-то неуловимый рубеж, сразу ускользает в “прошлое”, а “настоящему” в этом непрерывном потоке места будто и не остаётся. Да и может ли неумолимо бегущее время стать “настоящим”, т.е. хоть на миг остановиться?!
Но рубеж-то существует. Каждый человек постоянно ощущает его, как некую “сиюминутную” точку своей жизни. Эта точка на границе между прошлым и будущим, в свою очередь, тоже непрерывно движется навстречу будущему, оставляя за собой всё более длинный шлейф прошлого. Через эту, непрерывно движущуюся точку проходит вся жизнь человека. В этом движении homo sapiens познаёт мир, познаёт себя, принимает решения, совершает открытия… а затем хранит всё это в памяти. Это и есть наше “настоящее”, наше “аз есмь”, время пребывания нашего “я” в земной жизни – в этой непрерывной цепи бесконечно малых мгновений.
Неотъемлемым инструментом познания мира является Речь. Благодаря её струнам рождается некий вселенский диалог, обмен информацией, которая может передаваться через слух или зрение, т.е. через звуки или знаки. Таким образом между людьми устанавливается общение, устное или письменное. Однако эти две системы заметно отличаются друг от друга.
Устная речь, прозвучав, умолкает в ожидании ответа или какой бы то ни было реакции на сказанное. Это всегда взаимодействие живых участников беседы. В устном диалоге озвучиваются иногда скрытые, но всегда живые вопросы и проблемы настоящего времени, поэтому устная речь как способ общения между людьми – это всегда живой акт настоящего. Устная речь остаётся лишь в памяти её соучастников и исчезает вместе с ними, вместе с их памятью.
Письменности присущи несколько иные свойства. Рождается она тоже как акт настоящего, но, в отличие от устной речи, не как живой диалог, а как авторский монолог. Этот монолог, став рукотворным, обращённым к будущему читателю, в итоге неизбежно уходит в прошлое как некий артефакт. Письменный текст может оказаться в поле зрения любого, непредсказуемого читателя, даже весьма отдалённого, как по времени, так и по интересам, и такая возможность для письменного текста вполне допустима, ибо нередко он и пишется со скрытым или явным намерением стать достоянием вечности.
Разумеется, на практике всё не так однозначно. Устная речь тоже может сохраняться веками в памяти её носителей, передаваясь от поколения к поколению, как это происходит, например, с фольклором или эпосом.
Письменность в этом плане более материально-статична. Она обретает плоть в рукотворном тексте, в документе, в литературном произведении… Ну и, конечно же, предметом изучения языковедческой науки могут становиться только письменные тексты.
Выдающийся русский мыслитель Михаил Михайлович Бахтин, анализируя природу языковедческой науки, обнаруживал в ней, по его выражению, некий “первородный грех”.
«Эта наука складывалась, – говорил он, – на пути изучения слова уже мёртвого, чужого, письменного, монологического, созданного автором, замкнутым в своём мире. Но ведь весь необозримый океан Слова предстаёт перед нами главным образом как слово живое, родное, устное, и, в конечном счёте, диалогическое, когда каждый его момент содержит в себе ответ на нечто произнесённое ранее, содержит вопрос, ожидающий ответа. Языковедческая наука исследует не весь необозримый океан Слова, а лишь созданный языковедами специфический предмет науки, искусственную модель, так, что за пределами языкознания остаётся не только преобладающее, но главное бытие Слова. А это главное бытие есть почти всё в человеческой жизни».
(По книге «М.М. Бахтин: беседы с В.Д. Дувакиным.» Глава В.В. Кожинов «Бахтин в живом диалоге». М., 2002 г. «Согласие». Стр. 308.)
В культурном наследии Древней Руси таинственно присутствует некая поистине феноменальная реликвия, которую принято называть памятником литературы.
В конце XII века была создана рукопись, текст которой так или иначе дошёл до нашего времени.
Автор этого текста, видимо, принимал участие в какой-то встрече княжеских персон в качестве песнотворца-импровизатора. Результатом этой встречи явился письменный текст, в котором, где-то, в его виртуальном пространстве и, вместе с тем почти зримо как бы продолжают присутствовать участники этой встречи, и автор текста, обращаясь к ним как к присутствующим, называет их “братья”.
Лаконично сжатый, этот текст буквально наполнен так называемыми “намёками”, которые ну никак не могли быть адресованы какому бы то ни было случайному читателю, но исключительно тем же осведомлённым слушателям, с которыми у автора состоялся некий поэтический диалог на едином с ними информационном поле. Т.е., чтобы понимать эти “намёки”, слушатели, а затем читатели непременно должны были обладать теми же знаниями, той же информацией, что и употребивший и записавший их автор.
Всё это находится за “кадром”, но этого не могло не быть.
Более того, слушатели не только виртуально присутствуют в данном тексте, но являются его главными действующими лицами. И таким образом, этот текст, фиксируя состоявшийся важный разговор, обретает значение не безликого монолога, посланного кем-то кому-то в неопределённое будущее, а значение живого политического акта, направленного на решение насущных проблем “сего времени”.
Однако, спустя несколько веков, текст чудом дошедшей до нас рукописи приняли за памятник этакой “художественной” литературы. И с тех пор, вот уже третье столетие языковедческая наука бьётся над его прочтением, над поисками автора и т.д.
Но ясные ответы, к сожалению, не приходят.
Да, конечно, речь идёт о таинственной поэме Древней Руси – «Слове о полку Игореве». Она была “пропета” поэтом-импровизатором на собрании слушателей, а затем, им же и записана. Поэт не был писцом-книжником, литературная форма была для него непривычна, и он на страницах рукописи просто воспроизвёл устную речь, видимо, так, как она прозвучала.
А мы, в свою очередь, читая этот текст, попытаемся проникнуть в его скрытое, но реально существующее пространство.
Живой диалог возникает буквально с первой фразы поэмы:
Не лепо ли нам было, братья,
начати старыми словесами ратных повестей
о походе Игоря, Игоря Святославича.
Автор обращается к “братьям” с тонкой иронией, дескать, не лепо ли нам было, братья, начать речь о походе нынешнего Игоря старыми словесами. Значит, кто-то перед этим уже начал было речь о походе Игоря старыми словесами, и “братьям” это начало было “лепо”.
Далее Автор, но уже без иронии, продолжает:
Начати же ся той песне
по былинам сего времени,
а не по замышлению Боянову.
Так значит, именно этот самый Боян и положил то самое начало речи о походе Игоря.
На основании этого текста можно вообразить, что некий, неведомый нам, придворный краснобай по имени Боян, взявшись творить песнь об Игоревом походе, подменил этот сложный творческий акт развлекательным исполнением “старых ратных повестей”, чем “братья” – слушатели остались вполне довольны. Именно эту его уловку Автор и называет “замышлением Бояновым”, иронизирует по этому поводу, и, приступая к собственной песне, предупреждает слушателей о своих творческих намерениях петь не о старых временах, о которых пропел Боян, а о событиях “сего времени”.
Завязывается живой, абсолютно средневековый поэтический поединок.
Не будем забывать только, что этот трудно уловимый смысл открывается нам лишь, когда мы безоговорочно доверяем дошедшему до нас тексту и не пытаемся исправлять его, переводить, подгонять под заранее заготовленный ответ.
А вся беда состоит в том, что ещё в конце XVIII века монологически мыслящие и романтически настроенные первооткрыватели «Слова» с патриотическим восторгом приняли “вещего Бояна” за некого сусально-легендарного певца, не просто певшего о старом времени, но, якобы, и жившего, и творившего в то старое время, т.е. лет за сто с лишним до Игорева похода. С тех пор все учёные, исследователи и переводчики упорно подгоняют текст поэмы под этот эпически-романтический канон. Однако, как и должно быть в таких случаях, подлинный текст ну никак не укладывается в это ложе, и образ “вещего Бояна” так и остаётся в непроглядном тумане, из которого проступают лишь одни знаки вопросов.
Правда, был некий “переводчик”, который в своё время взялся прочитать подлинный текст поэмы так, как он написан. В конце 1836 года А.С. Пушкин приступил к переводу «Слова» и сразу уловил главное: он указал на «явное противуречие» в прежних переводах, а по поводу Бояна с удивлением записал: «Если не ошибаюсь, ирония пробивается сквозь пышную хвалу…»Однако, до трагической гибели Великого Поэта оставались буквально считанные дни.
Монологически мыслящий читатель может задать вполне логичный вопрос: а зачем вообще Автор, взявшись за повествование об Игоревом походе, начал свою повесть с этого иронического и довольно пространного диалога с каким-то неизвестно откуда взявшимся Бояном, с диалога, который к событиям Игорева похода не имеет ни малейшего отношения? По законам монологической науки вопрос вполне обоснованный. Однако, в данном случае текст поэмы складывался по другим законам. Перед Автором не стояла задача создать монологический рассказ о походе Игоря. Он записал то, что реально произошло, как цепь живых событий, записал все свои речи, произнесенные в аудитории собравшихся “братьев”, речи, в которых каждое слово содержит в себе «ответ на нечто прозвучавшее прежде, содержит вопрос, ожидающий ответа».
Итак – поединок!
По всем правилам средневековых турниров, Автор воспламеняет своё поэтическое вдохновение, раскрывая перед слушателями истинное лицо противника со всеми его уязвимыми чертами и скрытыми недостатками. Первая попытка начертания этого словесного портрета звучит иронически иносказательно:
Боян бо вещий, если хотел кому-то песнь творить,
т.е. если брался о ком-то сотворить новую песнь,
то растекался мыслию по древу,
т.е. его творческая мысль разбегалась в многословии и неопределённости.
серым волком по земле,
т.е. рыскал в поисках поэтической добычи,
сизым орлом под облаками,
т.е. высокопарно.
Портрет не лишён и удивившей А.С. Пушкина пышно-иронической хвалы.
Помнил ведь речь об усобицах прежних лет.
Тогда пускал тех десять соколов на стадо лебедей.
который дотекал, так прежде песню брал
о старом Ярославе, о Храбром Мстиславе,
что зарезал Редедю пред полками касожскими,
о Романе Красном – Святославиче.
Ясно, что все эти песни о подвигах старых князей собравшимся “братьям” были хорошо знакомы, были любимы ими. Боян же, потакая вкусам “братьев”, снискал себе славу “соловья старого времени”. Однако, какая причина заставила его взяться за несвойственный ему жанр импровизации на тему современных событий, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Несомненно только, что он за него взялся. Но скорее всего Боян был застигнут врасплох и оказался “не в теме”. В этом мы ещё убедимся в дальнейшем.
И наконец:
Боян же братья, не десять соколов
на стадо лебедей пускал,
но свои вещие персты на живые струны воскладал,
они же сами князьям славу рокотали.
Завершая характеристику своего противника, Автор опять-таки с едкой иронией намекает, что творчеству Бояна в полной мере свойственна и придворная лесть. Она была ему столь привычна, что его живые струны сами князьям славу рокотали.
Перед нами абсолютно ясный образ:
1. Когда Боян брался творить новую песнь, то растекался мыслию…
2. Когда вспоминал и исполнял старые песни, то дотекал, но лишь пальцами до струн.
3. Когда же свивал славу вокруг сего времени, то его живые струны сами…
Однако, пора приступить к собственному повествованию, и Автор начинает:
Почнём же, братья, повесть сию…
И что же?
А с первого разбега не взлетел – видимо увлёкся иносказательной иронией. Автор решает начать повесть заново. Нужно оттолкнуться от противника резче, решительнее. И Автор прибегает к прямой насмешке над противником, обращённой прямо ему в лицо:
О, Боян, соловей старого времени,
когда бы эти ты полки ущекотал!
скача, соловей, по мыслену древу,
летая умом под облаками,
свивая славы обаполы, сего времени,
рища в тропу Троянову, через поля на горы.
“Через поля на горы” – видимо, что-то вроде “через пято на десято”, “через пень-колоду” и т.п.
Автор вышел на взлётную полосу. Его слух “…наполнил шум и звон…”
Пети было песнь Игорю,
Того Олега внуку:
Не буря соколов занесла через поле широкое –
галки стадами бегут к Дону Великому.
Или так воспеть,
Вещий Боян – Велесов внук!
И вот “…громада двинулась и рассекает волны…”
Комони ржут за Сулою –
звенит слава в Киеве.
Трубы трубят в Новеграде –
стоят стяги в Путивле.
Поэт “встал на крыло” и его поэтический взор, поэтический слух, его мысль полетели над Русской землёй, над полем Половецким, повествуя о событиях Игорева похода от его начала и до возвращения князя из половецкого плена. Это и есть собственно «Слово о полку Игореве», оно занимает около двух третей всей поэмы. А вот в третьей трети о чём пойдёт речь?..
Смыслы, которые звучат в этой части, подчас столь неожиданны, что и поверить-то в них довольно трудно.
Сразу после печального эпизода, повествующего о пленении Игоря, возникает уже и вовсе мрачная тема “мутного сна Святослава”: это очень пространная прямая речь, огромная цитата, звучащая как пересказ чего-то, будто действительно произнесённого на каком-то другом собрании, на котором Автор то ли лично присутствовал, то ли узнал всё из чьих-то рассказов, а может быть и вовсе – сам сочинил.
Но нас интересует другое: о чём идёт речь в этом замысловатом тексте?
А Святослав мутен сон видел
в Киеве на горах этой ночью с вечера:
одеваете меня, говорит, чёрною паполомою
на кровати тисовой,
черпают мне синее вино с прахом смешано
сыплют мне пустыми тулами
поганых толковин крупный жемчуг на лоно и негуют меня.
Уже стол без князя в моём тереме златоверхом.
Всю ночь с вечера серые вороны
вскаркивали на плесах,
за городом в дебрях откликнулись
и понесли этот слух к синему морю.
Вот уж тут потребуется подход сугубо диалогический:
Великий князь Киевский Святослав рассказывает своим боярам, что он этой ночью видел во сне собственные похороны. А вернее Автор пересказывает своим слушателям – “братьям” этот мрачный рассказ Киевского князя. И хотя речь идёт о смерти, только приснившейся Великому князю, но в поэзии такие сны просто так не снятся, за них надо отвечать, их надо объяснять.
Этот рассказ помещён Автором сразу после описания поражения и пленения Игоря так, что у тех, кто слышал рассказ о “мутном сне”, сразу возникает мысль о связи между поражением Новгород-Северского князя и сном, приснившимся князю Киевскому. Более того, киевские бояре, которым Святослав рассказал о своём сне, сразу именно так и пытаются объяснить причину сна. Однако, некий энтузиазм, с которым они говорят об этом, наводит на подозрение, что бояре озабочены скорее тем, чтобы утешить своего князи и отвести его “ум” от какой-то более мрачной “туги”:
И сказали бояре князю:
уже, княже, туга твой ум полонила,
оттого, что два сокола слетели
с отчего злата стола
поискать града Тмутороканя,
а либо испить шеломом Дону.
Уже двум соколам крыльца
к земле прибили поганых саблями,
а самих опутали в путы железные.
Уже понеслась хула на хвалу,
уже нужда сотрясает волю,
уже дикие вторглись на Русскую землю.
И вот уже готские красные девы
воспели на бреге синего моря.
Звоня русским златом,
поют о люты́х временах,
лелеют месть Шаруканову, –
и вдруг, как-то совсем по-детски проговариваются:
А мы-то, дружина, заждались веселия.
Понятно, что устами бояр проговаривается сам Автор, давая тонкий намёк уже своим собеседникам.
И после этого звучит “золотое слово Святослава со слезами смешанное”. Думается, что Автор вряд ли был даже каким бы то ни было редактором “золотого слова”. Он его просто сочинил, но сочинил на основе абсолютно достоверной реальности, которая для него и его собеседников была самой их жизнью.
“Золотое слово” Святослава – это портрет Великого князя, его нынешнее состояние, раскрытое Автором перед аудиторией собравшихся “братьев”:
Тогда Великий Святослав
изронил злато слово со слезами смешано и сказал:
О, мои чада, Игорь и Всеволод!
рано начали вы Половецкую землю
мечами дразнить, а себе славы искать.
Но не по чести одолели,
не по чести кровь поганую пролили.
Ваши храбрые сердца в горячих битвах скованы,
А в хладнокровии закалены.
Князь присоединяется к упрёкам бояр в адрес своих племянников – “сыновча” и одновременно восхищается их храбростью. А дальше зазвучала главная тема:
Что же сотворили вы моей серебряной седине!
И покатились “слёзы”:
А уже не вижу власти
сильного и богатого брата моего Ярослава
с многочисленным войском его,
с черниговскими былями, с могутами,
и с татранами, и с шельбирами, и с топчаками,
и с ревугами, и с ольберами.
Эти ведь без щитов, с засапожниками
кликом полки побеждают,
звоня в прадедов славу.
Но вы говорите: мужаемся сами,
прежнюю славу сами похитим,
а завтрашней сами поделимся.
А вот и последняя старческая попытка взмахнуть крылами:
А что за диво, братья, и старому помолодиться!
Когда сокол в летах бывает,
высоко птиц взбивает –
не даст гнезда своего в обиду.
И, наконец, грустный финал:
Да вот зло:
Князья мне не в помощь, в ничто времена обратились.
Вот главная причина “мутного сна”: положение дел на Киевском княжеском дворе, а следовательно и на всей Русской земле. Старый князь, утративший власть над своими вассалами, видящий во сне собственные похороны и его сильно приунывшая дружина.
А далее, после краткого сообщения о бедственном положении Владимира Глебовича Переславского, возникшего в результате Игорева похода, Автор поимённо обращается к князьям. Для монологической науки эти обращения – наглухо закрытая дверь. Но диалогическое слышание текста убеждает нас, что так можно обращаться только к лично присутствующим. Это и есть те самые “братья”, к которым Автор неоднократно обращался по ходу своего повествования. Кстати и субординация в этих обращениях чётко соблюдается. В поэме упоминаются только два Великих князя – Киевский Святослав и Владимирский Всеволод. Киевский на данном собрании не присутствует, его Автор лишь развёрнуто цитирует, а вот Владимирский присутствует, к нему Автор обращается к первому, и с великим почтением, несравнимым с обращениями к другим князьям:
Великий княже Всеволоде!
не мыслию тебе перелететь издалеча
отчего злата стола поблюсти.
Ты ведь можеши Волгу вёслами раскропити,
и Дон шеломами выльяти.
Когда же бы ты был,
то была б рабыня по ногате, а раб по резани.
Ты ведь можешь посуху живыми шереширами
удалыми стрелять сынами Глебовыми.
После “мутного сна” Святослава и его “Золотого слова со слезами смешанного” обращение к молодому могущественному Великому князю Владимирскому звучит разительным контрастом.
Скрытый диалог этого обращения заключается в упоминании некой “мысли”, которая, надо понимать, известна всем собравшимся и с которой начинается обращение к Великому князю. Автор призывает князя Владимирского привести эту “мысль” в исполнение, т.е. “перелететь издалеча отчего злата стола поблюсти”. “Отчий злат стол” – это Киевский, а он, как только что было сказано – “без князя… в тереме златоверхом”. Дальше идут поэтические гиперболы по поводу могущества Всеволода, а затем самая, что ни на есть бытовая проза: если бы ты был (князем в Киеве), то рабы на киевских торгах продавались бы за бесценок. И концовка, как прямой ответ на “золотое слово” Святослава, которому “князья не в помощь”, а Всеволод может “стрелять удалыми сынами Глебовыми”.
Далее следуют обращения к другим князьям, видимо тоже присутствовавшим на данном собрании. Но к ним Автор обращается уже совсем иначе. Он призывает их подняться на борьбу “за землю Русскую, за раны Игоревы…”
Обращения к князьям – это отдельная большая тема, из которой можно извлечь немало “диалогической” информации. Например, как уже было сказано, Автор обращается к князьям в строгом соответствии с их политическим весом. Первым, разумеется, звучит восторженное обращение к Великому князю Всеволоду. А вот с последними Автор и вовсе не церемонится. Он опять-таки, с явной иронией говорит им: “не худого гнезда шестокрыльцы”, не своими победами себе власть “расхытисте”. А всё обращение начинается так: “Ингварь и Всеволод и все три Мстиславича…”. Два столетия исследователи не сомневаются, что речь идёт о пяти княжеских персонах. На самом деле Автор обращается всего лишь к трём Мстиславичам, двух из них он называет по имени – Ингварь и Всеволод, а вот третий в тот момент на собрании видимо отсутствовал, и обращаться по имени было не к кому, хотя все хорошо понимали о каком “шестокрылом” триумвирате идёт речь.
Перед нами один из многочисленных примеров обращённости письменного текста поэмы не к читателю, а как бы внутрь самого себя, когда устные диалоги после их превращения в письменный текст обрели форму тех самых, странных “намёков”, смысл которых сегодня безнадёжно сокрыт от учёных читателей с их “первородным грехом” исследования не “всего необозримого океана Слова”, а лишь “искусственно созданной модели”.
Но вернёмся к Великому князю Всеволоду. Обращение к нему: “отчего злата стола поблюсти”, надо признаться, несколько обескураживает. Что это – тайный заговор? Призыв к перевороту? Однако, если погрузиться в политические проблемы того времени, то подобная “мысль” окажется вполне реальной. Единственным выходом из политического кризиса княжеских междоусобиц, разоряющих всю Русскую землю, могла оказаться тогда только объединяющая власть сильного князя, причем таковым мог стать только Великий князь. Киевский княжеский двор, как читаем, находился тогда в крайне депрессивном состоянии. Оставался лишь один вариант – Великий князь Владимирский Всеволод. Кстати и имя его самое подходящее.
Но, видимо, тогда это была всего лишь “мысль”. Собрание князей приняло её как некую политическую программу, а, скорее мечту. Возможно, в качестве этакого “документа” текст поэмы был записан и вручён Великому князю Всеволоду.
С тех пор отблески поэмы, как “синие молнии” “трепещут” в пределах Северо-восточной Руси. То в «Слове о погибели Русской земли», то в «Задонщине». И даже в известной “приписке” к псковскому «Апостолу» 1307 года, если её внимательно прочитать, мы обнаружим, что поводом для этой “приписки” явился эпизод междоусобной брани Тверского князя Михаила с Московским Юрием, что сделавший эту “приписку” писец Диомид скорбит душой за “жизнь нашу”, что скорбные слова Великой поэмы всплыли в его памяти в связи с разрастающимися усобицами на его родной Северо-восточной Руси.
Ну и, наконец, находка рукописи в 80-е годы XVIII в. связана со Спасо-Ярославским монастырём, основанным старшим сыном Всеволода Константином Всеволодовичем в 1213 году, т.е. сразу после смерти Великого князя. При монастыре была создана духовная школа и библиотека.
Вглядываясь в этот сколь поэтичный, столь же и диковинный текст невозможно пройти мимо ещё одной темы, ещё одного композиционного плана поэмы. Это воспоминания о старых временах, о старых князьях: о Старом Владимире и его коварном брате Олеге Святославиче – “Гориславиче”, который “мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял”, о храбром и молодом князе Борисе Вячеславиче, которого“ за обиду Олегову слава на суд привела и на зелёную паполому постлала”, о совсем юном князе Изяславе Васильковиче, оставленном кровными братьями на поле брани в полном одиночестве. Их не было рядом и юноша с последними прощальными словами обратившись к собственной пролитой крови, “один изронил жемчужну душу из храбра тела, сквозь злато ожерелье”. Большой текст посвящён полоцкому князю Всеславу, который по ночам волком рыскал из одного княжества в другое, растворяясь в ночной “синей мгле”.
Можно ли назвать все эти исторические экскурсы “старыми словесами”? Думается – вряд ли. Этот термин употребляется, видимо, не в связи с хронологией описываемых событий, а обозначал некий поэтический жанр. “Старые словеса”– это то, что, так или иначе, дошло от старых времён и стало репертуаром певцов, исполнителей, сказителей и т.д. А песни о старых временах, сложенные заново поэтами-импровизаторами, “старыми словесами” называться вряд ли могли. Хотя чёткое разделение жанров на практике, наверное, соблюсти было трудно. Именно с этой проблемы, со смешения поэтических жанров и стилей и начитается полемический диалог Автора с “братьями” и Бояном. Но Автор совершает свои экскурсы в старые времена отнюдь не для придания занимательности своему повествованию. Они раскрывают смысл событий “сего времени”, указывают на истоки нынешних бед. Кстати, именно эти экскурсы более всего наполнены “намёками”, что со всей очевидностью подтверждает присутствие в виртуальном пространстве текста живых, осведомлённых слушателей, для которых за всеми этими намёками скрывалась реальная жизнь их отцов и дедов.
И, наконец, с удивлением обнаруживаем, каким виртуозным “трюком”, тогда, видимо, хорошо понятным слушателям, завершает Автор песнь о Всеславе Полоцком:
Всеслав-князь людям судил, князьям грады рядил,
а сам ночью волком рыскал.
Из Киева дорыскивал до Кир-Тмутороканя,
великому Хорсу волком путь прерыскивал.
Тому в Полоцке звонили к заутрене рано,
у Святой Софии в колокола,
А он в Киеве звон слышал.
…………………………………………..
Тому вещий Боян вначале
припевку смысленный изрек:
Ни хитру, ни горазду, ни птицю горазду
Суда Божия не минути.
Здесь вся интрига сводится к прочтению словечка “тому”, как союза “потому” (а не местоимения “ему”, как почему-то безоговорочно принято всей наукой). Тогда “ночное рысканье” Всеслава становится очевидной причиной того, почему “звонили к ранней заутрене в Полоцке, а Полоцкий князь в Киеве звон слышал”, т.е. почему “слышал звон не там, где он”.
А дальше вдруг опять это “тому” – “Потому вещий Боян припевку рече”.
“Припевка”, прямо скажем, вполне косноязычная, видимо Автор процитировал её дословно. В ней Боян как-то резонёрски напоминает о неминуемости Божьего Суда, т.е. о смерти. А так как Боян взялся “творить песнь” о походе Игоря, значит, завершился этот поход, по версии Бояна, смертью Новгород-Северского князя, что “вещий” Боян и констатировал в своей “припевке”.
И вот Автор перед тем, как приступить к рассказу о побеге Игоря из половецкого плена и о его благополучном возвращении в Русскую землю, иронизирует по поводу неосведомлённости своего незадачливого коллеги и противника, который тоже “вещий”, тоже “волком рыскал” и тоже “слышал звон не там, где он”.
Здесь должно оценить не только блестящее остроумие Автора, но и готовность слушателей понять этот замысловатый “трюк”.
Итак, мы подошли к финалу поэмы. Этот сравнительно небольшой набор слов и имён собственных является, может быть, самым трудным для понимания местом всего произведения.
Так и должно было случиться.
Представим себе, что некий поезд изначально двинулся по ошибочному пути. В начале движения ошибка казалась не столь уж заметной. Однако, не трудно догадаться, что в пункт назначения этот поезд никогда не придёт.
Нечто подобное лет двести назад произошло с читателями «Слова о полку Игореве». Тогда, приняв Бояна за “легендарного” певца, жившего якобы лет за сто до Автора «Слова», читатели по сей день силятся расшифровать этот злополучный, “телеграфно” короткий текст финала. Однако, ключ к его прочтению остался там, в начале поэмы.
Главная цель княжеского собрания, на котором прозвучал рассказ о походе Игоря, состояла отнюдь не в прослушивании этого, пусть изумительного поэтического повествования, а в обсуждении жгучей проблемы распада Киевской державы и в поисках выхода из политического кризиса. Диалог начинается с первых же слов поэмы, в которых Автор иронизирует по поводу некой ностальгии “братьев” по старым временам, по старым словесам, которыми “начал” свою речь оставшийся “за кадром” певец Боян. В финале должен подводиться итог обсуждения.
Вот и посмотрим:
Рек Боян и Ходына –
Святославовы песнотворцы
Называются имена двух певцов (имя рек), указывается их служебное положение – “Cвятославовы песнотворцы” (оба).
Старого времени Ярославова, Олегова
Оба они пропели и о “старом времени” – один о Ярославовом – благополучном, другой об Олеговом – крамольном, т.е. оба они песнотворцы “старого времени” –
коганя хоти – княжьей любви, княжьей мечты.
Однако, Автор уже напомнил “братьям”, что распад державы начался не сегодня, а ещё сто лет назад, т.е. с “походов Олеговых”. И наконец, возвращение к “былинам сего времени”.
Тяжко тебе, голове быть отдельно от плеч –
зло тебе, телу, без головы –
Русской земле без Игоря.
В данном случае образ “головы” и “тела” может восприниматься в двух масштабах. Голова – Игорь, а тело – его княжество. Но ведь на собрании обсуждалась проблема куда более крупного масштаба, о безглавии всей Русской земли. И Великому князю Всеволоду предлагалось возглавить всю державу, “отчего злата стола поблюсти”.
А дальше – финальные аккорды…
Девицы поют на Дунае, –
вьются их голоса через море до Киева…,–
возвращающие нас к известному началу:
(Комони ржут за Сулою –
звенит слава в Киеве.)
…Игорь едет по Боричеву
ко Святой Богородице Пирогощей.
Факт, подтверждающий достоверность возвращения Игоря.
Страны рады, грады веселы.
-----------------------
Певше песнь старым князьям,
а потом молодым петь:
Слава Игорю СвятославличА (?)
Буй-Туру ВсеволодЕ (?)
Владимиру Игоревичу.
Здравия вам, князья и дружина.
Подымайтесь на брань за христиан на поганых.
Князьям слава!
А дружине… Аминь.
Вот так, как и обещал вначале, т.е. “по былинам сего времени”, завершил свою песнь таинственный и несомненно гениальный певец Древней Руси, имя рек, (или прозвище) Ходына.
…
P.S.
ПОЭЗИЯ
Пониманию смысла древнего текста способствуют не только знания истории, филологии, лингвистики и т.д. Очень надёжным ключом к пониманию древнего текста является поэтический образ и та живая реальность, из которой этот образ рождается. Все исследователи давно обратили внимание на уникальные поэтические обороты «Слова», на метафоры (тропы), имеющие некую обратную метафорическую связь: “идти дождю стрелами” – вместо стрелы дождём, “снопы стелют головами” – вместо головы снопами. Эти примеры хорошо известны. Но никто не обратил внимания на множество аналогичных же оборотов, которые помогут нам раскрыть верный смысл текста.
Вспомним, в какое время года происходит действие поэмы, т.е. поход Игоря. Известно – май, июнь. Постоянно звучащий в поэме “щекот” соловьёв дополнительно подтверждает это.
Так вот, в «Слове» необыкновенно поэтично описаны эти короткие, светлые ночи – одна майская, другая июньская, да ещё как вариации на одну и ту же тему.
Вот они, эти два миниатюрных шедевра:
Майская ночь.
Долго ночь меркнет.
Долгие сумерки; долго смеркается; ночь долго не наступает. Вместо: день меркнет – ночь меркнет.
Заря свет запала.
Заря увела свет на запад, куда свет западает, т.е. погасила свет. Наступила соловьиная майская ночь.
мгла поля покрыла.
Туман лёг на землю.
Но очень скоро
щёкот соловьиный успе.
Стал затихать.
говор галок пробудился.
И снова утро.
Вот такое предельно краткое и ювелирно точное описание мимолётной майской ночи в степи во всём её ускользающем очаровании.
Июньская ночь на берегу моря в половецком стане.
Прыснуло море.
Последний луч заходящего солнца прыснул стрелой на морской зыби.
К полуночи идут сморцы мглами.
Июньская ночь “меркнет” ещё дольше майской. Смеркаться стало только к полуночи.
Игорю-князю Бог путь кажет
от земли половецкой на землю Русскую,
к отчему злату столу.
Сумерки обостряют тоску по родной земле.
Погасоша вечер у зари.
Погас вечер в заре. Наступила ночь.
Игорь спит…
Игорь бдит…
Игорь мыслию поле мерит,
От Великого Дона до Малого Донца.
Туман идёт с моря и ложится на поле вслед за княжеской “мыслию”.
ПОБЕГ
Описание побега Игоря из половецкого плена – одно из самых удивительных мест поэмы. Необыкновенная яркость, достоверность, вызывающая эффект личного присутствия и одновременно какая-то спартанская краткость.
Комонь…
Только что мы созерцали наступление ночи – светлой, июньской, но всё же ночи. Свет ушёл, и мы погружаемся в ночное царство звуков. В данном случае “комонь” – это звук, это ржанье в ночи осёдланного коня.
В полночь Овлур свистнул за рекой,
велит князю разуметь…
князю-Игорю – не быть…
Свист – сигнал к побегу. С каким-то явным половецким акцентом звучит призыв: “князю разуметь… князю – не быть…”
А дальше – сущий “кинематограф”!
Кликнул…
Стукнула земля…
Восшумела трава…
В пустом “кадре” только звуки: кто-то “кликнул”, кто-то “стукнул”, спрыгнув на землю с высоты половецкой кибитки, кто-то стремительно побежал, “зашумев” высокой травой…
И вот – “кадр”:
Вежи ся половецкие подвизашася…
Князя в “кадре” нет, только ночные силуэты половецких веж стали удаляться.
А Игорь-князь поскакал горностаем к тростию…
и белым гоголем на воду…
В сумраке ночи замелькала белая рубаха князя. К прибрежному тростнику – и на другой берег.
Ввергся на борзого комоня…
…………………………………………
И соскочил с него лютым волком.
Сколько часов скакали, загнав, видимо, до смерти своих борзых комоней – зато оторвались от погони.
А дальше, по утренней росе – бегом.
И потек к лугу Донца,
и полетел соколом под мгломи,
избивая гусей и лебедей
к завтраку и к обеду, и к ужину.
Лёгкий юмор в связи с удачно складывающимся побегом.
Коли Игорь соколом полетел,
Тогда Влур волком понёсся,
Отрясая собой студёную росу.
……………………………………………
Надорвали ведь своих борзых комоней – плата за побег.
Какие же выводы можно сделать, размышляя над этим небольшим поэтическим фрагментом?
Подобный поэтический текст мог быть создан не просто гениальным, но, безусловно, высоко профессиональным поэтом-импровизатором.
Профессионал такого уровня не мог сформироваться в одиночестве – в домонгольской Руси существовала развитая устная придворная поэзия во всём богатстве поэтических направлений и творческой борьбы.
Текст поэмы дошёл до нас в уникальной, первозданной сохранности.
Дошедший до нас текст является неприкосновенной самоценностью, подобно, например, красочному слою древней живописи. В нём нельзя изменять ни единого слова. В этом смысле крайне сомнительна самоуверенная деятельность всевозможных “переводчиков” и “конъюктурщиков”.
Для облегчения понимания смысла допустимы лишь комментарии.
Ответы на многие вопросы относительно текста «Слова» содержатся в самом этом тексте. Надо только внимательно, а главное, доверительно его читать.
Алексей Артемьев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
