В этом году исполнилось 20 лет, как не стало талантливого, самобытного писателя из воронежской глубинки (село Дерезовка) – Василия Алексеевича Белокрылова (1938-1996). Тогда, в мае 96-го, весть о смерти прозаика-земляка потрясла всех в районе. Эта статья памяти В.Белокрылова была написана спустя 40 дней после его ухода.
Сегодня нет с нами верхнемамонского журналиста Александра Багринцева (1957-2014), автора замечательного очерка о товарище.
Ну, почему ты, природа-мать, так беспощадна к талантам? Кубанев, Шукшин, Высоцкий, Прасолов… и, как ножом по живому, ударила жуткая весть – ушел в вечность, не дожив до старости, самобытный писатель земли донской Василий Белокрылов. Уж очень близко и долго я знал его живым, чтобы легко свыкнуться с тем, что он – мертвый. Василий Алексеевич – друг моего покойного отца-поэта – с детства и на всю жизнь стал для меня дядей Васей.
Я помню его с начала 60-х. Был зимний вечер. За окном калачеевской коммуналки ведьмой лютовала вьюга. В печке сипло потрескивали поленья. Отец, закусив в зубах «беломорину», истязал себя над поэмой «Элогим», мать стряпала к ужину вареники. Легкий стук, в проеме распахнутой двери вырос дядя Вася, Василий Алексеевич Белокрылов, в легком осеннем пальто, борода и усы – в белой наледи.
– Прости, Мария, за поздний визит, – обратился он к моей матери, – так борща домашнего захотелось, что бросил рукописи ко всем чертям и вот приперся незваным. Иду и думаю: а вдруг не выгонишь, может, даже борщом угостишь.
– Может, и угощу, – в тон иронии ответила мать, привыкшая к мужским хитростям, шитым белыми нитками, – только бросьте выкобеливать, будто не вижу, что карман оттопыривается. И этот-то вскочил, видать, тоже борща захотел, – кивнула она на отца, отодвинувшего бумагу.
– Черт возьми, – «удивился» Белокрылов и поставил на стол бутылку «Московской», – какой же негодяй подсунул мне эту гадость?!
Раздевшись, он присел у печки и закурил. Цепкий взгляд единственного глаза (второй он потерял в детстве на раскопках немецких блиндажей), густая борода и трубка придавали его выразительной внешности яркий, экзотический колорит. В темном свитере толстой вязки он чем-то отдаленно напоминал мне Хемингуэя.
После ужина дядя Вася зачитывал рукописи глав из первой своей книги «Под солнцем покоя нет», которая позже была напечатана в издательстве «Советская Россия» с добрым напутствием Константина Симонова, разглядевшего в молодом прозаике искру божью. (Он, литсотрудник районной газеты «Ленинский путь», несколько месяцев по приезде в Калач жил в редакции. Вечером, когда в опустевших кабинетах воцарялась тишина, он брал в руки перо и до рассвета уходил от реальной жизни в мир литературной фантазии. Под утро, не раздеваясь, падал в изнеможении на хрусткий диван, обитый дерматином, чтобы после двух-трех часов забытья начать новый день в бесконечном круговороте газетных будней).
Закончив чтение, Белокрылов раскурил трубку, и они схватились в словесной драке, как молодые барсы. Спорили горячо, художественно, сочно, срываясь до крутых выражений (друзья все прощали друг другу).
Наконец замолчали, но каждый остался при своем мнении. Выпили по стопке, и отец прочитал свою поэму. Снова вспыхнул спор. Измутузив друг друга острыми языками, друзья сменили тему. Дядя Вася декламировал новые стихи Межелайтиса, потом отец – «Василия Теркина». Вместе смаковали отрывки из произведений Бунина и боготворили его прозу.
Когда Белокрылов брал в руки гитару, и его глубинный баритон с легкой хрипотцой вспарывал тугую тишину, меня захлестывали волны необыкновенного восторга.
«Вечер черные брови насопил,
Чьи-то кони стоят у двора…»
Удивительная гармония неповторимого голоса и струнных переборов сотрясали душу бездонной, окрыляющей силой. «Гори, гори, моя звезда…», «Живет моя отрада в высоком терему…».
Эти старые русские романсы и песни, эти незабываемые вечера в спорах двух творческих ищущих душ глубоко впечатались в мою память и приоткрыли мне дотоле неведомый, загадочный и захлестывающий мир, который я еще смутно понимал, но страстно хотел в него проникнуть.
Как-то дико и странно писать о нем «был». Неистовая и мятежная натура Василия Белокрылова упрямо не согласуется со смертью. А был он русским до мозга костей, без примеси. В этой крепкой вязи глубокой, сильной и сложной личности было что-то от Стеньки Разина, от Гришки Распутина, от Сергея Есенина. Что-то неосязаемое, но исто русское, как лихая тройка гнедых, как березы и в поле рожь.
А он был самим собой. Терпеливо нес по жизни тяжелый крест писателя. Мысли, поступки и сама его жизнь, трудная и ухабистая, не подвластны разуму практичного обывателя. Белокрылов был Белокрыловым. Он никогда не носил костюмов-троек, шляп и галстуков – брезговал атрибутами чиновничьего гардероба. С его исконно русской наружностью гармонировали простые фуражки, клетчатые мужские рубахи и неброские однотонные свитера. Этим самым он ставил себя на один полис с русским мужиком и отделялся от номенклатурной знати. Был случай (я это знаю от отца), когда в редакцию зашел райкомовский аппаратчик и, увидев бородатого литсотрудника, попыхивающего трубкой, возмутился:
– Как вам, работнику печатного органа райкома партии, не стыдно ходить небритым?
Ответ хлестанул, как пощечина:
– Но вы же не стыдитесь своей лысины!
Ошарашенный чиновник хлопнул дверью.
За его рабочим столом стояла гиря-двухпудовка. Ночами, сидя за рукописями, он отгонял ею сон. Вскидывал вверх дном, выжимал в таком положении до десятка раз и осенял себя этой болванкой православным крестом. В Калаче тогда свирепствовала шпана. Силой ножей, кастетов и тяжелых кулаков она властвовала в ночном городе. Припозднившихся обывателей отлавливали, как зайцев, и потрошили карманы, снимали часы, а бывало, что отпускали в трусах и разутыми.
В такое крутое время Василий Белокрылов и Алексей Багринцев зашли вечером в ресторан, чтобы пропустить по рюмке и продолжить свой нескончаемый спор двух «Б». Сели за свободный столик. Разговорились в ожидании официанта. Вдруг подошли четыре плечистых лоботряса во главе с огромным рыжегривым Левкой – королем (это выяснилось позже) и на крутом жаргоне потребовали уступить им столик. Белокрылов был неизменно ироничен:
– А почему бы вам, ребятки, не поужинать на подоконнике?
Ночные властелины города взбесились, а Левка-король вызвал незнакомца на разборку. Вышли в темный скверик. Левка бросился первым, но тут же с хрустом и диким воплем рухнул на землю. Белокрылов снял с его обмякших пальцев кастет и небрежно, будто окурок, швырнул в кусты.
– Вставай, – говорит, – не скули, вторую руку я ломать тебе не буду, а то ведь и ширинку не сможешь расстегнуть.
Так он стал непререкаемым авторитетом калачеевских блатарей.
Таланты не умирают. Они горят, потому что воспринимают жизнь глубоко и остро – самим сердцем. Обывательский мирок, ограниченный узкими рамками сытости и комфорта, был ему тесен и нестерпим. Писатель жил в другом, бесконечно огромном и сложном, до конца никем не объятом мире, именуемом творчеством. Он никогда не имел хором и личного автомобиля, не отдыхал на курортах Черноморского побережья. Эта мещанская роскошь была ему чужда. Далеко заносила его судьба, но душа оставалась здесь, на меловых горах, искромсанных снарядами, в каждой приземистой хате родной Дерезовки, в невыразимо близкой и желанной красоте донской лесостепи. Он родился и жил на этой земле. В эту землю нежданно ушел.
Стоят на моей книжной полке, тесно прижавшись друг к дружке, его книги «Под солнцем покоя нет», «Весна начинается с гроз», «Мороженые яблоки», «Страна голубых снегов», «Половодье», «Завязь», «Жизнь как жизнь», «У себя дома», «Долгая неделя»… Он жил в них, он долго еще будет с нами, не знавший под солнцем покоя.
Мир праху твоему, Василий Алексеевич, и наша добрая память.
А.Багринцев,
июль 1996 года
* Из книги Александра Багринцева «Быть добру!», Воронеж, 2015
Александр Багринцев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
