Случилось это в стародавние времена в дремучих лесах муромских, глухою стеною опоясавших рязанское княжество. Жили в них люди большей частью беглые, не принявшие веру в Христа, поклоняющиеся Роду - отцу сущего и сыну его Сварогу, а также Перуну, Дажьбогу, Стрибогу и Мокоши, что живет в озерах. Твердо придерживались они заветов дедичей, помнили сказы Бояновы и славные деяния Индры, сложившего голову за Русь на Трояновом валу. И все было бы хорошо, если бы не напал на них мор. Уцелели только Шестачка Ловец, прозванный так потому, что умело, ставя в лесу силки и капканы, промышлял зверя, его престарелая мать и убогая девочка Любава.
Они снесли тела умерших родичей на высокий холм и предали огню, а потом справили по ним тризну.
Шестачка остался за старшего в роде. Он бил зверя, ловил рыбу, а мать сеяла лен и вела нехитрое домашнее хозяйство.
По ночам она рассказывала сыну о Беловодье, о больших городах и шумных торжищах. И еще говорила мать, что нужна ему невеста. «Любава, конечно, хороша собой, но Боги отняли у нее разум».
- Поэтому, - говорила мать. - Скоро тебе придется покинуть муромские леса.
Ловец не возражал, готов был отправиться в Беловодье хоть сейчас, но мать сдерживала его:
- Погоди, сынок. Добудь сначала сто лис и пятьдесят соболей. На пути к рязанскому князю придется одарить бояр, тиунов и дружинников.
Шестачку не зря прозвали Ловцом. В поисках соболя он нередко доходил до становищ мещеряков и буртасов.
В первый день Овсеня, когда снег покрыл землю, мать из меда диких пчел сварила хмельную сурью и повела Шестачку на Радоговище.
До утра они славили Рода - отца сущего. А когда вернулись из Святища, увидели на месте дома груду обгорелых бревен.
Шестачку охватило отчаяние. Он вернулся в Святище, пал на колени перед вырезанным из дуба образом Перуна, воздел руки к небу и воскликнул:
- О, Бог - громовержец, хранитель и защитник Руси! Ты вывел предков из страны льдов и вечного покоя, был с ними в раскаленных песках вавилонских и на Трояновом валу. Почему же ты сейчас отвернулся от нас?!.
Небо нахмурилось, потемнело. Молнии обожгли лиловые тучи. Это был Знак. Перун услышал его.
- Я сделаю все, что Ты пожелаешь, - сказал Шестачка, поднимаясь с земли. - Только помоги мне.
На миг яркий свет ослепил вольного русича. Когда Шестачка пришел в себя, он увидел на поляне большой чугунный котел, доверху наполненный золотом. Он хотел взять горсть монет, но тут поднялся сильный ветер и раздался чей - то суровый голос:
- Не смей! Если хочешь, чтобы золото стало твое, убей мать и Любаву.
Опечалился Шестачка, побрел обратно на пепелище. Ночью не выдержал и открылся матери. Она молча выслушала его, сказала, вздыхая:
- Боги требуют жертву.
Дождавшись, когда Шестачка отравится на охоту, мать из увядших трав приготовила отравное зелье и выпила его вместе с Любавой.
Боги не отвратили беду.
Вопреки древнему свычаю Шестачка предал земле тела матери и Любови недалеко от Святища.
А потом он, лишь мельком взглянув на котел с золотыми монетами, обронил хмуро:
- Оставь его себе, огненно ликий Перун. Ты отнял у меня самое дорогое…
Что-то произошло с ним, в душе его что-то сломалось, и он уже не принимал живущее в миру за благо, данное небом, и возненавидел не только Богов, но и людей. В сердце его поселился холод, отчего-то он стал убивать всех, кто встречался ему на пути. Сначала он рассказывал путнику свою историю, а потом вынимал меч из деревянных ножен,спрашивал, знает ли тот, как ему избавиться от греха? Но люди - не Боги… Так он загубил девяносто девять душ.
Однажды Шестачка забрел в леса деревлянские, где еще помнили князя Мала и славного воина Могуту, даже и пред ликом лютой смерти не отступивших от веры дедичей, и там, на берегу Черного озера встретил старика в рубище с длинными, цвета болотной куги волосами.
Ловцу показалось, что он уже где-то видел его.
- Мы не встречались раньше? - спросил Шестачка, сжимая на узорчатом поясе костяную рукоять ножа. - Ты кто?
- Странствующий человек, - ответил старик. - Я отрекся от всего земного, чтобы очистить свою душу.
- А что, что взамен? - спросил Шестачка, чувствуя, как на сердце несвычно с его мироощущением заныло, защемило. Усмехнулся криво: - Я слышал, ты можешь многое. Помоги мне. Не сделаешь, отправишься к родичам. Я загубил уже девяносто девять душ. - И, помедлив, добавил. - С тобою будет сто.
- Мне ли бояться смерти? - усмехнулся старик. - А помочь тебе не в моей власти. Слишком много крови пролил ты… Зрю сквозь лета, род твой проклят Создателем на все времена.
Ловец вскипел от гнева и убил странника.
Душа старца была уже в Ирии, когда Шестачка столкнулся в Диком поле с ватагой бродников, которые чуть не растерзали его.
- Я родился под свободной звездой, - приготовясь к смерти, лихо воскликнул Шестачка. - Отец мой и дед мой ныне в чертогах Радегаста, где живут одни храбрецы. Мне ли бояться вас?!.
Бродники загудели, ощетинились копьями, но смуглолицый, в бараньей, сбитой набекрень шапке, с медной серьгой в ухе, атаман остановил ватажников:
- Не убивайте его. Нам нужны смелые воины.
Много русских людей бродило тогда в Диком поле. Иные из них сразу попадали под сабли и копья басурманские. Другие сбивались в разбойные ватаги, со временем становясь дикими и необузданными в своих желаниях степняками.
Когда в стольном Киеве были убиты монгольские послы, бродники приняли сторону рыжебородого потрясателя Вселенной.
Они первые, притворным бегством заманивая в засаду черниговские полки, начали битву на реке Калке.
Шестачка был в том бою и видел позор Руси. После битвы остатки разбойной ватаги ушли в предгорья Кавказа, а Ловец повернул коня на восход солнца, намереваясь добраться до Беловодья.
Много зим и весен он был в пути. На берегу холодного моря Шестачка спас от каленой тангутской стрелы слепого монаха.
Тот раньше служил в дружине тмутораканьского князя, но попал в плен к монголам и вместе с тысячами невольников был уведен на берега Керулена. От тоски по Родине очи его погасли,и монголы прогнали русича. Но Господь дал ему другое зрение. С тех пор он везде, куда бы не занесла его судьба, проповедовал слово Божие.
- В последнее время меня что - то постоянно мучает, - сказал Шестачка. - Я не умею обрести покоя. Раньше я брал себя в руки, и жил, как мне нравилось, предаваясь страстям, хотя бы и не принимаемым в мирской жизни. Да что мне до того? Я сам по себе. Я верил, что человек властен не только над своею земною жизнью, но и над небесной… Но теперь я так не думаю. Почему?.. Почему вдруг перед глазами моими начинают мельтешить тени погубленных мною людей. И это мельтешение все убыстряется, убыстряется, и на сердце делается пуще прежнего темно. - Он вздохнул: - Я слышал, монах, что твоя вера помогает людям.
- Господь милостив, - произнес монах.
Шестачка недолго пребывал в нерешительности, рассказал монаху о своих недобрых деяниях.
- Грехи твои велики, - вздохнул монах. - Сурова будет и моя эпитимья. Сумеешь ли ты снести ее?
- Повелевай! - воскликнул Ловец. - Я готов каменья грызть!
Монах поднял с земли обгорелую палку и направился к остроглавой сопке. На ее вершине он вырыл яму, положил туда головешку, сказал:
- Внизу есть озеро Арахлей. Будешь ползать на коленях, носить ртом воду и поливать это место. Когда из головешки вырастет яблоня, которая принесет сто плодов, знай, что Господь отпустил твои грехи.
Десять лет Шестачка на коленях носил во рту воду из таежного озера. За это время он пробил меж камней дорогу в пояс глубиной. Наконец, головня дала отросток. А еще через пять лет на вершине остроглавой сопки расцвела гибкоствольная яблоня.
Ловец подполз к дереву, и стал раскачивать его. Когда упало послднее яблоко, он умер.
Спустя три века енисейские казаки под началом атамана Пашкова поставили в изножье сопки острог. От него пошел Сосновогорск.
Зимой подступила к острогу монгольская орда. Атаман вывел казаков навстречу врагу.
В жестоком бою с обеих сторон пало много славных воинов. С тех пор остроглавую сопку стали называть Убиенной.
2
Про Никиту Лонцова родственники говорили, что у него руки не из того места растут, а он уже два года работал в сапожной мастерской на окраине Рабочего поселка и был у начальства на хорошем счету.
Перед обедом в «ямку», как окрестил мастерскую местный люд, заглянула высокая, стройная женщина в мутоновой шубе, с небрежным шиком наброшенной на узкие прямые плечи; в темной норковой шапке, из-под которой выбивались солнечно русые волосы. Женщина сразу привлекла к себе всеобщее внимание.
Никита залюбовался ею, но потом его охватило беспокойство. Показалось, что уже где-то видел эту женщину, и она пришла сюда неспроста.
Лонцов мог бы отнести свои подозрения на счет больного воображения, если бы у заказчицы не было характерной родинки на подбородке.
Женщина повесила шубу на металлический крюк у двери, и, шурша нарядным платьем с облегающим лифом и юбкой клеш, направилась к Лонцову.
- Извините, - сказала она, подойдя. - Вы бы не смогли помочь мне?
- Нет, - резко ответил Никита.
У заказчицы глаза сделались грустными, ему стало жаль ее,и он спросил:
- А что, много работы?
- Не знаю… Но я доплачу за срочность. Двадцать рублей вас устроит?
Когда она подошла поближе, Никита заметил, что она не так молода, как показалось сначала, просто умело пользуется косметикой, пряча морщины за тонким слоем пудры. Тем не менее в ее больших, иссиня-зеленоватых глазах, в манере говорить было что-то по-детски трогательное и беззащитное, удивительно схожее с тем, что он разглядел в облике болтающей по телефону продавщицы из магазина Гурама, куда Лонцов со своими поддельниками Солдатом и Мишкой Киргизом ворвался со служебного входа.
- Ну что, вы поможете мне? - снорва спросила женщина, но Лонцов и не посмотрел на нее.
Он был далеко отсюда. Как наяву услышал сдавленные, приглушенные крики, грохот опрокидываемых стульев и зловещий шепот Киргиза:
- Давай деньги, сука, а то убью!
Сапожники ценили Никиту за легкий и беззаботный нрав. До случая в магазине Гурама он и был таким, хотя часто неуемная энергия выходила ему боком. Сапожники и понятия не имели о Лонцовской тайне. Они не знали, что по ночам его мучают кошмары. Он то убегает от какого-то существа с длинными руками и широким безбровым лицом - и падает в самый неподходящий момент, а то лезет на скалу и - срывается с нее, то неожиданно оказывается на железнодорожной линии, видит приближающийся электровоз, но не может сдвинуться с места.
Если бы рядом была мать, она сказала бы, что за все в жизни надо платить. Но ее нет, как нет рядом и отца. Он один. Один со своей душевной болью.
Женщина уже намеревалась обратиться к другому мастеру, когда Никита, трудно приходя в себя, сказал:
- Ну, что у вас? Давайте сюда…
Она вынула из пакета белые лакированные туфли и положила их на верстак.
«Пустяшная работа, - подумал Лонцов. - Надо теперь сделать перетяжку и наклеить каблуки».
Он крутнулся на винтовом стуле, увидел в проталине окна комковатые облака и чешуйчатую кровлю соседнего дома, непонятно чему улыбнулся, сказал:
- Я возьмусь за ваш заказ при условии, что вы назовете свое имя.
- Странный вы, - вздохнула женщина, - то разговаривать не хотите, а то заигрываете. Меня зовут Марина. Что дальше?
- А ничего, - пожал плечами Никита. - Приятно было познакомиться.
Марина ушла. Лонцов попытался убедить себя, что у нее нет ничего общего с продавщицей из магазина Гурама, однако, чем настойчивее это делал, тем сильнее становилась тревога.
Никита увидел, что мастер вышел из мастерской. Снял халат, помыл руки и через полчаса был на улице.
Он не знал, куда пойдет, к кому. Но чувствовал, надо развеяться, разогнать тоску, которая вдруг накатила. Вдруг ли? Все последнее время она не покидала его, а только делалась слабее, была не так приметлива, соседствуя с другими чувствами.
Встречь Никите шла сгорбленная, в стеганой коротайке старуха с ребенком на руках.
Лонцов посторонился, уступая ей дорогу, а потом долго смотрел вслед.
Однажды на Вербное воскресенье его дочь Настя обожгла руки горячим бухулером. Когда это случилось, Никита сидел в кресле и читал газету, а жена набивала сумки грязным бельем, намереваясь снести его в прачечную. Крик дочери поднял Лонцова с кресла. Он увидел, как захлебывается слезами Настя, как ее руки покрылились большими красными пятнами. Испугался, ощутил ноющую боль в груди. А потом побежал в аптеку за облепиховым маслом, но его не оказалось.
Никита обошел всех приятелей, обещал хорошо заплатить - тщетно, ни у кого не было облепихового масла. Доведенный до отчаяния, ворвался в приемную директора витаминного завода. Крашеная блондинка изумленно выкатила глаза и встала на его пути. Лонцов надеялся, что директор поможет, но тот ушел, сопровождаемый какими-то важными, с дипломатами и кожаными папками под мышкой, людьми и даже не поглядел в его сторону. И все же Никита достал облепиховое масло. Уличные связи оказались самыми надежными. С помощью старого товарища Альки Воронцова он разыскал в цыганской слободе бывшего заводского бухгалтера, торгующего из-под полы облепиховым маслом, и купил у него три флакончика драгоценного лекарства.
Никита погрузился в свои мысли. Иногда вслух переживал случившееся. Прохожие с недоумением, а то и насмешливо смотрели на него, но Лонцову было все равно. В нем понемногу зрело ощущение, что и они, эти люди, тоже виноваты перед ним. Он устал от одиночества, от невысказанных мыслей и кошмаров по ночам. Иногда до боли в груди хотелось перенестись в старый дом, который стоял на другом краю города, взять на руки Настю, поговорить с женой. Ведь был и в их жизни счастливые минуты. В первую зиму после рождения дочери, в холодные февральские ночи, когда за окном ветер скрипел оторванной ставней, они с Анютой подолгу сидели, обнявшись, на широкой лавке и смотрели в черный квадрат ночи с желтой россыпью иглистых звезд. Тихая, ни к чему не влекущая радость переполняла его, и однажды он сказал:
- Я люблю тебя.
Анюта сделалась серьезной, убрала с плеча его руку, спросила:
- Почему ты раньше никогда не говорил этого?
Никита смутился:
- Не знаю.
Вьюжный февраль стал для них медовым месяцем. Не цвели деревья, не мелькали километровые столбики за стеклом стремительной «Волги», не было и отдыха на берегу моря. У них вообще много чего не было, но они чувствовали себя счастливыми. А потом у Никиты появились дела. Он стал надолго исчезать из дома. И все пошло наперекосяк.
Асфальт незаметно оборвался, и Лонцов с удивлением обнаружил, что дальше идти некуда. Впереди - бетонный забор, а справа и слева - железные гаражи.
Вернулся в «ямку», там был только мастер. Сапожники уже давно разошлись по домам.
- Я еще поработаю? - спросил Лонцов, мастер молча кивнул.
Никита повертел в руках белые лакированные туфли, которые принесла Марина, а потом оторвал сломанные каблуки, обрезал ранты. Он работал долго и сосредоточенно. А когда закончил, положил туфли в тумбочку и улыбнулся, довольный. Туфли стали, как новые.
Лонцов попрощался с мастером и вышел на улицу. Темнота скрадывала стены многоэтажных зданий, казалось, неоновые рекламы и квадраты света в окнах домов висят в воздухе.
Никита спустился на трамвайную остановку, добрых полчаса проталкался на обледенелом пятачке близ немигающего светофора. Под хлесткими порывами ветра обожгло желание навестить старых друзей. Хотелось выйти с ними на крутой берег Темной, где в быстрой воде плавают разноцветные коромысла света, и закричать, как прежде:
- Гуляй, братва, душа праздника просит!
В трамвае на Никиту навалилась усталость. Все пассажиры казались ему на одно лицо: холодное, серое, неподвижное, как застывший бетонный раствор. Но вот трамвай резко затормозил на горбатой хребтине моста. Толпа качнулась, загудела недовольно:
- Ты что, дрова везешь?!.
Краснощекая билетерша уткнулась Лонцову в грудь лицом, но тут же отпрянула, спросила жестко:
- Ваш билет?
- В такой давке можно только язык показать, - усмехнулся Никита.
- И что за народ пошел, - обиделась билетерша. - Каждый норовит подкусить.
Забравшись на высокое сиденье в конце вагона, она еще долго не могла успокоиться. Недобрым словом поминала и пассажиров, и мужа-злыдня, который умеет только стакан с водкой в руках держать, и родное правительство, лишившее ее всех сбережений.
Никита вылез на конечной остановке, перешел через дорогу и оказался в парке. Здесь царило глубокое запустение.
Лонцов шел по лоснящейся от мокрого снега асфальтовой дорожке и с грустью смотрел на голые акации, на чернеющие в прогалах между деревьями груды металлического лома и разбитые гипсовые скульптуры. Это был не его мир. Еще недавно на клумбах цвели астры, вертелся муаровый фонтан, освещенный разноцветными лампами, а из блестящий усилителей на деревьях лилась музыка.
Никита увидел уцелевшую лавку и поспешил к ней. Воробьи вспорхнули при его появлении, и, прочертив в воздухе замысловатую дугу, разместились на окрестных кустах. Лонцов перчаткой стряхнул с лавки снег и сел, откинувшись на обледенелую спинку. Но ему недолго удалось побыть одному. В кустах раздались пьяные голоса, а спустя минуту на аллее появились вислоусый мужик в спортивной вязаной шапочке и рыжеволосая женщина с лиловым синяком под глазом.
Не обращая внимания на Никиту, они стали горячо спорить.
- Хватит пустой базар разводить! - размахивал руками мужик. - Кто тебя снимет? Давай лучше к Лысому нагрянем.
- У него зимой снега не выпросишь, - возражала женщина. - Сам же сказывал, как Лысый суп варит: опустит в кастрюлю сало на веревочке, подержит немного и вытащит.
- Но где же пузырь взять? - в отчаянии воскликнул мужик. - А может, Лысому по башке настучать?
- Это выход, ты же у меня богатырь, коренастый в заднице, - съязвила женщина.
Обернувшись к Лонцову, они стали бесцеремонно разглядывать его.
- Не смотрите на меня так, - хмуро произнес Никита, поднимаясь с лавки. - Я за здорово живешь никого не пою.
На выходе из парка мужик догнал его, спросил, дыша в лицо винным перегаром:
- Я тут ни при чем. Она по своей воле. А я… я здесь не пришей кобыле бантик.
3
Ночь были тихая, облитая лиловыми тучами. Между ними скользила яркая и плоская луна.
Лонцов прошел в крайний подъезд большого кирпичного дома с белыми полосами на фасаде. В народе его окрестили «дворянским гнездом», хотя аристократов тут отродясь не водилось. Если кого в шутку и называли графом, так это первого на всю округу хулигана Альку Воронцова.
Никита облокотился на лестничные перила, раздумывая, к кому зайти. С первого этажа доносился басистый лай собаки.
До службы в армии у Лонцова тоже была овчарка, и он часто брал ее с собой на уличные разборки.
Никита вспомнил Воронцова, стройного и подтянутого парня с хитрым прищуром карих глаз. До сих пор не верилось, что он умер.
Алька так и не обзавелся семьей. Прошлой осенью его отнесли на старый городской погост и похоронили на суглинистом взлобке. Это место почему- то называлось центральной аллеей. Но недолго Алька пролежал в одиночестве. Скоро вокруг могилы уличного графа образовался целый кладбищенский квартал.
Никита был видный парень, но рядом с Алькой, с его темными кудрями и смуглым, напоминающим усеченный конус лицом сильно проигрывал. Внимание к приятелю со стороны окружающих порождало в Лонцове зависть, и они часто ссорились. Однако на другой день, как ни в чем не бывало, снова вместе шли на опасный промысел в Мельничную падь.
Идея таскать кур с зажиточных подворий, точно рыбу из реки, принадлежала, конечно же, Альке, тот всегда был первым в таких делах.
Воронцов брал кусок лески, метров семи, с крючком-глотышем на конце, наживлял на него ржаной мякиш и перебрасывал через высокий забор. Потом терпеливо ждал, пока очередная жертва не поймается на приманку. Следовал энергичный подсек, и в воздухе повисал ворох куриных перьев.
На обратном пути к ним присоединялся вечно голодный цыганенок Гога, и они, счастливые от удачно проведенной охоты, забирались в глухой урем, там разводили костер и жарили курицу.
В последнее время приятели Никиты умирали один за другим, и в этом была какая-то чудовищная закономерность. Зырян в пьяном угаре сунул голову в петлю, Барсик выбросился из окна, а Мартын погиб от ножа в пьяной драке.
Когда Никита закончил школу, старая бурятка из соседней квартиры посоветовала ему уехать отсюда: дескать, дом стоит на дурном месте. Тогда он не придал этому значения, а сейчас подумал, что в ее словах была правда.
Лонцов вышел из подъезда, остановился напротив старых серебристых тополей.
Гоги тоже не было в живых. Он рано, зарабатывая один срок за другим, пошел по тюрьмам, да так и сгинул за колючей проволокой. А на месте неказистой, с подслеповатыми оконцами и провалившейся крышей насыпнухи, где обитали его шумные родственники, теперь громоздился бетонный гараж Коли-спекулянта.
Никто не знал, куда откочевали Гогины родичи. Тахир, наверное, повторил судьбу старшего брата. Он еще в детстве был нечист на руку. А другие?.. Кто скажет, где они теперь?
В десятом классе Никита подружился с Гогиной сестрой Зухрой. Каждую ночь они уходили на Шишиловский остров, разводили костер, и девушка, звеня монистами, танцевала и пела старинные цыганские песни. От них у Никиты кровь закипала в жилах.
Зухра совсем не стеснялась Лонцова. Она могла при нем скинуть с себя платье и броситься нагой в воду.
Никита умирал от желания, глядя на ее гибкое тело, но не мог сдвинуться с места.
В ночь на Ивана Купалу Зухра позвала его на берег реки, а потом попросила растегнуть блузку. Пьянея от неожиданного счастья, Лонцов повалил девушку на жесткую стерню и жадно впился губами в маленькие, тугие, с едва обозначенными коричневыми сосками груди.
Никита не хотел бы ворошить прошлое, и без того на душе было горько и тоскливо, однако память настойчиво, тревожа отголосками давно перегоревших чувств, увлекала его все дальше.
Однажды Лонцов увидел Зухру на улице с молодым цыганом, тот вел себя с нею так, словно бы она принадлежала ему.
Никита растерялся, хотел свернуть, но Зухра заметила его и всплеснула руками, рассмеялась, отчего кровь ударила в лицо ему. Не помня себя от ярости, Лонцов поднял с земли обрезок водопроводной трубы. Цыган отскочил в сторону, а Зухра подбежала к Лонцову, сказала зло:
- Начэби, чари, я люблю его!
И Лонцов дрогнул, отступил.
«Что, так все и было? - вдруг со странным смятением в мыслях спросил у себя Лонцов. - Но тогда почему иной раз кажется, что ничего этого не было. И он не любил никого, кроме себя».
Еще недавно у него были семья, дом, прибыльное дело, но в одночасье все рухнуло.
Чтобы закрыть долг, Никита продал квартиру в центре города и перебрался в Рабочий поселок. Со временем привык проминать жизнь в одиночку, и у него не возникало желания изменить ее.
4
Лонцов тяжело переживал разрыв с Зухрой, но мысли о предстоящем чемпионате России по боксу, где он должен был участвовать, приглушили обиду.
Он вставал с первыми солнечными лучами и спешил на тренировку. Никита был в хорошей форме, когда из Москвы пришел телекс: чемпионат откладывался на полгода. А осенью его забрали в армию.
После службы все надо было начинать с нуля. Но Лонцов не расстался с мечтой о большом ринге и усиленно тренировался. Потом были соревнования. Первенство города, области, Сибири. Никита бывал призером, а то и финалистом, но победителем гне выходил ни разу.
Страсть к боксу привил ему отец. Случилось это после того, как братья Яковлевы из второго подъезда сильно избили Никиту.
Вместо того, чтобы наказать обидчиков, отец преподал ему первые уроки боксерского мастерства.
Никита оказался способным учеником и скоро к восхищению дворовой шпаны крепко поколотил братьев Яковлевых.
Голосистая тетя Шура прибежала к ним жаловаться. Отец молча выслушал ее, обещал наказать сына, а когда она ушла, ласково потрепал Никиту за русые вихры, сказал с гордостью:
- Моя школа!
Рослый, резкий в движениях, с горячим блеском в глазах, отец мечтал сделать из Никиты олимпийского чемпиона. На меньшее он был не согласен.
Лонцов улыбнулся, вспомнив, как однажды они забрались с отцом на вершину Убиенной сопки. Отец поставил его на лыжи, сказал:
- Вперед!
Никита испугался. И тогда отец бросил ему в лицо обидное:
- Трус!
Такого Никита снести не мог и, резко оттолкнувшись палками, стремительно полетел вниз.
Он не умел поворачивать на лыжах и перед ветвистой сосной в конце просеки нарочно завалился на бок, однако его закружило на обледенелом склоне и бросило прямо на узловатые корни.
По колено увязая в снегу, отец ринулся с горы.
- Не шевелись, сынок. Дыши глубже! - кричал он на ходу.
- Все нормально, батя, - через силу улыбнулся Никита, когда отец упал перед ним на колени.
Отец обнял его за плечи, прижал к груди, произнес восхищенно:
- А ты у меня молодец! Настоящий казак!..
Как-то возвращались с отцом из гостей. Никите было тогда лет восемь, но он до сих пор помнит все до мельчайшей детали.
Отец спьяну куражился, приставал к прохожим, громко читал стихи:
«Вы помните. Вы все, конечно, помните.
Как я стоял, приблизившись к стене».
Изредка наклонялся к Никите, говорил со вздохом:
- Ни хрена они не помнят. А жаль!
Возле трамвайной остановки они наткнулись на милицейский наряд. Рябой сержант схватил отца за руку, намереваясь заломить ее, но тот ловко вывернулся и подсечкой сшиб милиционера с ног. Следом за ним на газон рухнул лысоватый старшина.
Народ на остановке оживился, загудел взволнованно:
- Мусора совсем обнаглели. Правильно, мужик, круши их, мать твою не замать!
И отец, чувствуя поддержку, пуще прежнего распалился, обманным движением разорвал защиту третьего милиционера и хлестким ударом сбоку опрокинул его на цветочную клумбу.
К милиционерам подоспела помощь, отца повалили на асфальт. Никита с ревом бросился в самую гущу дерущихся. Об голову одного из милиционеров он вдребезги разбил шагающий экскаватор, который ему подарила приятельница отца, и горько заплакал. У него еще никогда не было такой игрушки.
Никита рос крепким и сильным парнем, но он так и не сумел пробиться на большой ринг. И вот пришло время, когда Лонцов почувствовал, что его карьера в боксе подходит к концу. Но ему нравилось возиться с детьми, а для того, чтобы ребята могли гордиться своим тренером, ему непременно надо было стать мастером спорта.
Большие турниры были редкостью в Сосновогорске и Лонцову приходилось много ездить по стране, выступать на незнакомом ринге, когда судьи не то чтобы с пристрастием, скорее, с недоверием относились к незнакомым спортсменам. В равном бою победа чаще доставалась или представителю местной команды или более именитому боксеру.
Стать мастером и уйти… Все выступления на ринге в последние годы были подчинены этой цели. Наконец, такая возможность представилась. В Красноярске намечался крупный международный турнир.
Занятый тренировками, Никита не заметил, как наступила осень. Легкий ветерок наметал на дощатые полы спортивного зала тополиный пух, запах черемухи за окном пьянил голову, веселые голоса прохожих да возня воробьев на подоконнике рождали в душе смутное, томящее чувство.
Однажды он задержался в спортзале и возвращался домой, когда на уставшую от дневного жара землю легли густые сумерки. В ночном небе горело зарево, оно бросало длинные и зыбкие тени на черную гладь асфальта, вырывало из темноты акации и садовые лавки с гнутыми спинками, на которых целовались влюбленные. И такая грусть навалилась на Никиту, хоть плачь. И заплакал бы, если бы мог.
Лонцов вздохнул. Нынче отдал бы все, что у него есть, за одну только возможность снова оказаться на ринге. Когда уходил из бокса, понятия не имел, на какую унылую и однообразную жизнь себя обрекает.
В ту славную, как теперь казалось, пору, Никита тренировался, как одержимый.
Он говорил приятелям, что готовится к международному турниру и сделает все, чтобы его взяли на соревнования. И он добился своего. На сборах ему не было равных. Правду сказать,тренеры досадовали на него. Какой прок брать на турнир ветерана. Все равно через год-другой он уйдет из бокса. Но замены ему так и не нашли.
Никита хорошо помнит первый свой бой на этом турнире. Он приехал во Дворец спорта за десять минут до выхода на ринг. В раздевалке встретился с тренером. Был тот невысокого роста, широкий в плечах, с узкими шустрыми глазами. Спросил хмуро:
- Где тебя носит? - И, не дожидаясь ответа, сказал торопливо. - Давай раздевайся, тебе сейчас выходить.
Лонцов достал из сумки перчатки, форму. Ожидание боя захватило его. Нельзя сказать, чтобы он сильно волновался. Но был предельно сосредоточен и думал только о предстоящем бое. Со стороны казалось, что он словно бы окаменел. До него долетал неясный гул зала, он то затихал, то взлетал под желтые, обитые обожженной рейкой, своды. Но вот послышались четкие удары гонга.
- Пошел!.. - крикнул тренер.
Никита не сразу понял, отчего тот кричит и отчего лицо у него так изменилось, и желваки заходили по широким скулам. И все же сделал то, что ему велели. Иссиня-желтый свет бил в глаза, когда он шел к рингу. Лонцов чувствовал, как сотни людей смотрят на него, и, быть может, мысленно оценивают его шансы. И он смутился. Но, когда нырнул под канаты и ощутил резкий запах канифоли, увидел судью в узких белых брюках и такого же цвета рубахе с короткими рукавами, успокоился и с первым же ударом гонга пошел вперед.
Никита выиграл. После боя он помылся под душем, выпил на ночь стакан кефира и лег спать.
Он жил в одной комнате с подающим надежды перворазрядником. Тот тоже выиграл и теперь посапывал во сне, забравшись с головой под одеяло. А ему не спалось. Стучало в висках. Видать, сказывалось недавнее напряжение. Он попробовал лечь поудобнее, повернулся на правый бок. Но и это не помогло. Сон не шел.
«Чертовщина какая-то!» - выругался Лонцов.
И тут будто наяву увидел лицо недавнего соперника. Тот упорно шел вперед, несмотря на то, что получал тяжелые удары. Тот упорно шел вперед, несмотря на то, что получал тяжелые удары. Он был не первой молодости в спорте. И, быть может, Никита отнял у него последнюю надежду.
Лонцов жалел его, насколько это возможно на ринге, и злился, что тот не желал мириться с поражением, а все норовил рассечь ему бровь или ударить ниже пояса. Несколько раз бой останавливали, боксеру делали замечания. Но это мало помогало. И в конце концов, он наткнулся на хлесткий прямой удар, и у него подкосились ноги…
С улицы доносился гул автомобилей, скрипели рельсы под тяжестью трамваев. Никита видел через окно узкую полосу черного неба. Но вот на улице зажглись фонари, и оранжевые тени от них упали на палас, расстеленный на полу, осветили подстриженную ежиком голову молодого боксера.
На душе у Лонцова стало спокойнее. Он закрыл глаза и тотчас провалился куда-то.
На пути к финалу Никита выиграл еще два боя и теперь как никогда был близок к желанной цели. И это волновало. Он уже видел себя на пьедестале почета, вспышки фоторепортеров, слышал голос главного судьи соревнований.
Все это мешало настроиться на финальный бой. Мысли о победе преследовали его и на лестничной клетке, и во Дворце спорта, и в гостиничном номере. Беспокойно стучало сердце, гулко отдаваясь в висках. Он уже не думал о том, что это его последние соревнования. Ему открывалась дорога на большой ринг. А для этого нужно совсем немного - победить в финале.
С утра Лонцов сходил на взвешивание и теперь был в своем номере. Его сосед вертелся перед зеркалом, примеривая новую рубашку, и все спрашивал:
- Ну как?
- На павлина похож, - добродушно улыбнулся Никита.
Парень обиделся, но дулся недолго, подошел к нему, спросил:
- Ты знаешь, с кем дерешься в финале?
- А у меня принцип - не знать соперника.
- Ну?.. - удивленно цокнул языком сосед.
Финал получился зрелищным. Было много красивых боев. Болельщики волновались на трибунах, фоторепортеры суетились у ринга. Но Лонцов ничего этого не видел. Он был как в тумане. От яркого света слезились глаза. Он вышел на ринг, не глядя перед собой. «Спокойно, спокойно, - « шептал он, но волнение не проходило. Он не увидел, скорее почувствовал, что в противоположном углу ринга появился соперник, долго ждал, когда рефери позовет боксеров для приветствия. Внутри у него все напряглось.
«Как быстро бежит время, - » подумал он.
- Боксеры на середину! - резко бросил судья.
Никита оттолкнулся от канатов и торопливо пошел навстречу сопернику.
Они пожали друг другу руки. Лонцов посмотрел в длинное, с острыми скулами лицо, поймал на себе дерзкий взгляд карих глаз и опешил: перед ним был финалист первенства Европы Александр Терновой.
Четыре года назад, когда Терновой только начинал свою боксерскую каръеру, они уже встречались на ринге, и тогда Никита выиграл. Но сейчас перед ним был совершенно иной соперник, куда более опытный, искушенный, честолюбивый.
Они неуверенно кружили по квадрату ринга, и, скорее по привычке, чем по необходимости, выбрасывали вперед руки. Зал недовольно гудел. Тренеры жестами призывали своих подопечных к активным действиям, но те ничего не видели, да и не хотели видеть, что творится по ту сторону канатов.
- Брэк! - закричал судья, а потом развел соперников в стороны, объявил: - Боксерам первое!
- Правильно, - донеслось из зала. - Выгнать их с ринга. Чего они танцуют?
И Терновой взорвался. Обманными движениями он разорвал защиту Лонцова, провел несколько ударов в корпус, но тут же, словно бы испугавшись, замер у канатов. Сначала Никита не понял, что произошло. Перехватило дыхание. Но он быстро сумел восстановить его, попытался войти в ближний бой, но Терновой не подпускал к себе, встречал точными ударами.
- Ах, ты так? - почти как в детстве разозлился Лонцов и ринулся в атаку, но получил встречный удар и ушел в глухую защиту.
А потом он сидел в углу ринга и думал: «Ну зачем ты встал на моем пути? У тебя и так все удачно складывается в боксе».
С ударом гонга Никита пошел вперед. Он прижал Тернового к канатам, стараясь провести серию ударов. Тот умело ускользал и точными ударами набирал очки. Лонцов чувствовал, что проигрывает и оттого спешил. В какой-то момент опустил руки. Терновой попытался «достать» его, но Никита ускользнул от удара, в зале раздались аплодисменты, кто-то крикнул:
- Молодец, землячок!
И Лонцов пошел на обострение, они схлестнулись в ближнем бою, обменялись сильными ударами.
В перерыве тренер сказал:
- Концовка за тобой. Но помни, сейчас начнется последний раунд.
Однако Никита не слушал. Он думал о боксерской судьбе Тернового и почти ненавидел его в эту минуту.
Последний раунд складывался для Лонцова неудачно. Терновой легко уходил от ударов и все бил, бил. Руки у Никиты налились тяжестью,не слушались ноги. В какой-то момент он встретился с Терновым взглядом и прочитал в его глазах насмешливое: «Ну что, старичок, песок посыпался? - » и пуще того разозлился, бросился вперед и опять провалился.
У Лонцова был нокаутирующий удар, он сотни раз отрабатывал его на тренировках. Этот шанс он не хотел бы упустить, слишком долго шел к желанной цели, чтобы так и не достигнуть ее. А Терновой все смотрел на него, смотрел и …усмехался.
Никита сделал обманное движение корпусом, нырнул под руку Тернового, и тут представилась возможность одним ударом выиграть бой. Но в последнее мгновение он увидел глаза Тернового и почувствовал, как тот испугался.
А зал меж тем взорвался, послышались крики:
- Ну, давай, чего ты?.. Давай!..
Лонцов улыбнулся разбитыми губами, выпрямился, опустил руки и медленно отошел на середину ринга.
После боя тренер раздраженно сказал Никите, что больше не желает видеть его на своих тренировках.
Лонцов ничего не ответил, побросал в сумку перчатки и форму, и, не дожидаясь награждения, уехал домой.
5
С недавних пор Никита укрепился в мысли, что нельзя идти наперекор судьбе. Это, наверное, произошло потому, что ему самому часто приходилось делать не то, что хотелось, а то, что в силу обстоятельств делать было необходимо.
Хлопнула подъездная дверь, на улицу со смехом выбежали две девчонки в ярких пуховиках, дивно похожие на раскрашенных стерлядок.
Лонцов улыбнулся. Но улыбка быстро сошла с лица, стоило подумать, что девушки направлялись в парк, где их наверняка поджидали кавалеры. Вот так же и он встречал когда-то Анюту, брал ее под руку и читал стихи, а она смотрела на него сияющими глазами и улыбалась. Сейчас даже не верится, что так было.
Раньше думал, что ему нельзя расслабляться. Чувствовал себя неуверенно, когда и на работе, и дома все обстояло благополучно. Он бывал молчалив, замкнут.
Анюта часто выходила из себя, не понимая причину его душевного непокоя.
Время все расставило по своим местам. Он виноват перед женой. Разве можно избежать того, что предначертано свыше?..
Лонцов увидел у подъезда крутобедрую женщину в нелепом зеленом берете, узнал в ней Соню - жену Коли-спекулянта, ее местный люд непонятно, почему, должно быть, потому только, что у нее был сварливый и непредсказуемый нрав, окрестил Сказкой.
- Здравствуй, душа царица, перелетная птица, - бодро сказал Никита.
- Тю, Лонец, - обрадовалась Сказка. - А я гляжу и думаю, что за дедушка сидит?
Лонцов поморщился. Неужели он так постарел? Хотя, конечно, в неуклюжем и сгорбленном мужике, страдающем одышкой, с узкой азиатской бородкой трудно узнать прежнего Никиту Лонца.
- А брательник-то мой, Витька, опять в зоне партися, - вздохнула Сказка.
Лонцов хоть и не сразу вспомнил ее брата, спросил участливо:
- За что посадили?
- Бухту медного кабеля с завода спер, - сказала Сказка. - Четыре года дали.
Никита вытащил сигарету, закурил. Сколько помнит, Витька Коновал все время сидел. Первый срок он заработал за драку с кавказцами. А началось все с того, что они жестоко избили его в шашлычной. Едва очухавшись, Витька сбегал домой за дедовской саблей и отсек ухо одному из обидчиков.
В последний раз Лонцов видел Коновала перед службой в армии. Они распили на двоих бутылку перцовки, и Витька признался тогда, что мечтает собрать всю шпану в «Трактире на Тихвинской». Судя по всему, его мечта так и осталась мечтой. Да и собирать было уже некого. Одни, как в прошлом году Сережка Копылов из двадцатой квартиры, сами свели счеты со своей жизнью, а другие сидят в лагерях. Неужели дом и впрямь стоит на дурном месте?
Когда Никита разговаривал с Коновалом, у него возникало чувство, что тот явился из другой жизни. Ему водить бы в атаку, как его дед, лихие партизанские эскадроны. Но разве Витька виноват, что родился не в свое время?
Про Коновала говорили, что и в зоне он ни перед кем спину не гнул, за что не раз бывал бит нещадно, и месяцами не вылезал из «Бура».
- А мой-то неделю уже дома не ночует, - горько вздохнула «Сказка». - Любовницу себе завел. Ну ничего, я им волосенки-то повыдергиваю.
Лонцов знал, что у Сони слова не расходятся с делом, и ему стало жаль незадачливых любовников.
Однажды она в порыве гнева прижгла мужу грудь раскаленным утюгом, и Коля в одних трусах выскочил на улицу и долго носился вокруг дома, крича, что изведет под корень весь бандитский коноваловский род.
Лонцов снова зашел в подъезд, поднялся на третий этаж, позвонил в железную дверь.
Алькин отец обрадовался его появлению, провел на кухню, усадил за стол.
Дядя Миша вытащил из холодильника соленые огурцы и помидоры. Он сильно постарел, лицо стянули морщины, под глазами появились желтые круги.
- Ты не суетись, я на минутку, - сказал Лонцов.
- Нет уж! - решительно возразил старик. - Нынче у Альки день рождения.
Дядя Миша плеснул водки в кубастенький стаканчик, протянул Никите:
- Помяни, родной, моего сына.
У Лонцова ком подкатил к горлу и словно бы щемятина какая образовалась на сердце. Он размашисто перекрестился на голую известковую стену и выпил.
Дядя Миша пригубил из своего стакана, сказал, вытирая рукой влажные губы, что недавно Алька приходил к нему.
Лонцов удивленно посмотрел на старика, но промолчал.
- Сын в обиде на меня, что я похоронил его на центральной аллее, - вздохнул дядя Миша. - Говорит, кругом одни торгаши да начальники. Скучно ему, одиноко. А я, дурак, столько времени выбивал это место!
Никита отвернулся к окну и тут же мысленно отодвинулся в дальнее, неизбывное, что захлестывало душу.
6
На станции, похожей на купол цирка, было тихо и спокойно. Нежно синело небо между железными балками, тускло мерцали красно-зеленые огоньки семафоров, отливали мазутом посыпанные бурым песком шпалы, негромко переговаривались люди. Изредка слышался сигнал электровоза, и тогда на перроне поднималась суматоха. Но проходила минуту-другая, и снова устанавливалась тишина.
Подошла электричка, и Лонцов с Анютой поднялись по желтым приступкам в вагон.
Никита никогда не слушал органа. В мыслях орган представлялся огромным и сверкающим, со множеством кнопок и клавиш. К тому же он боялся встречи с органной музыкой. Люди говорили, что она навевает мысли о смерти. Когда слушаешь ее, складывается ощущение, будто присутствуешь на собственных похоронах.
Домский собор встретил их мраморным великолепием средневекового зала и блеском позолоченных люстр. Свет слабо проникал сквозь стекла узких окон. Тени от ламп трепетали на неподвижных ликах святых, отражались от стен и нижних, сделанных в форме полевых ромашек, окон. Потолки были так велики, что начинало резать глаза, когда Никита смотрел вверх.
Кресты на колоннах, лица воинов-монахов и даже непроницаемые слюдяные стекла говорили о великой тайне, которая ежедневно совершалась под сводами этого зала.
Многолюдный зал напряженно гудел, шумно рассаживаясь на резные дубовые скамьи, шуршал одеждой. Но вот все стихло, и на Лонцова навалились какие-то странные звуки.
Он, не понимая, что с ним, вжался в спинку сиденья, на лбу и на шее выступили капли пота. Органная мелодия будоражила воображение, нежные звуки уходили под каменные своды, там их догоняли суровые басы, а потом все это смешивалось и растекалось по залу, - тысячеголовая аудитория завороженно смотрела в яркую пустоту перед собой, не всегда понимая, откуда идет музыка.
А звуки все наплывали и наплывали, делались сильнее, звонче, рождая перед глазами картины из прошлого.
Никите виделись то залитая солнечным светом лесная поляна, то рокочущее, громкое, непонятное его разуму море. Постепенно мелодия делалась тише. И отчего-то неспокойно стало на душе у Лонцова.
Звенели и лопались степные колокольчики, трещал лед в озеринах, зима сменяла лето, какие-то диковинные люди вставали перед глазами: горящие взоры, длинные волосы, рваная одежонка скоморохов. Но вот вступили басы, и все исчезло. Остался только красивый человек, который минуту назад грустил из-за неразделенной любви. Только он и небо. Большой мужественный человек с яркими чертами лица и бездонное голубое небо с плавнями мучнистых облаков.
А когда мелодия стихла, тугая, звонкая тишина установилась в зале. Не сразу люди пришли в себя, не сразу отступили от них навеянные органной музыкой воспоминания. Но потом зал взорвался рукоплесканиями.
Лонцову было непонятно, кому люди аплодируют? И он побежал к выходу, толкался, выглядывал из-за спин, но так никого и не увидел.
- Ты плакала? - спросил Лонцов у жены, когда они вернулись в Дом отдыха.
- Да, - ответила Анюта и отвернулась, прикрыв глаза длинными темными ресницами.
- Почему?
- Отчего-то грустно мне было, горько.
Стоя посреди комнаты, она расправила плечи, спросила, взъерошив волосы:
- А тебе понравилось?
Лонцов не ответил, ушел на балкон.
Анюта скинула платье, набросила на плечи халат и решительно направилась к нему.
- Ты не хочешь говориь? - спросила.
- Да нет, что ты? - поспешно сказал Лонцов. - Просто что-то на меня накатило. Я будто сам не свой…
- Разве что, - вздохнула Анюта.
Лонцову не спалось ночью. Мучило предчувствие, что скоро для него наступят тяжелые времена. Отчего-то вспомнилась легенда, которую услышал в ковыльной кударинской степи от старого бурята.
… Давным-давно это было, так давно, что и не скажешь, когда? Жили на берегу Байкала люди сильные и трудолюбивые. Промышляли зверя в тайге, разводили скот. Всего у них было вдоволь. Но однажды первый кузнец этого племени Тоохтой сказал:
- Я самый умный среди вас и потому отдавайте мне третью часть добычи.
Обиделись люди и прогнали его из улуса. Долго скитался кузнец по чужим краям, хлебнул горя, а на старости лет решил вернуться, чтобы передать свое искусство другим. Однако люди не приняли его, и он ушел, а со временем это племя разучилось обрабатывать металл и откочевало с берегов Байкала…
Никита познакомился с Анютой в клубе гитарной песни. Он сразу приметил ее. Анюта только что закончила петь, щеки у девушки разгорелись, пухлая нижняя губа блестела.
Лонцов подошел к Анюте, представился, и она смущенно протянула ему свою маленькую теплую руку.
С того и началось. Каждый вечер с букетом степных саранок Никита встречал Анюту на конечной остановке трамвая, и они вместе шли через парк в общежитие.
Говорили больше о стихах и о музыке, об известных артистах. Лонцов никак не мог объясниться с Анютой. В решающую минуту нападала робость, и он откладывал серьезный разговор до более подходящего времени.
Они были знакомы уже полгода, когда Анюта впервые поцеловала его. Случилось это у дверей общежития. Он не успел ничего сказать. Сладкая дрожь пробежала по телу.
К тому времени он знал немало женщин, а тут робкий девичий поцелуй поверг его в душевное смятение. Никита попытался обнять Анюту, но она ускользнула и скрылась за дверью.
А на другой день девушка поведала ему, что любит другого.
Лонцов с удивлением посмотрел на нее, но ничего не сказал, сдержанно попрощался и ушел.
Всю ночь он провел в цыганском таборе, раскинувшем шатры на каменистом склоне Убиенной сопки, а утром обнаружил Анюту у дверей своей квартиры.
В комнате было душно. Одеяло сползло с кровати на пол. Лунный свет, проникая сквозь тюлевые занавески, всысвечивал нежный узор наготы и воронью черноту девичьих волос.
Никита поднялся, подошел к журнальному столику, где лежали сигареты, закурил. Кажется, только теперь он понял смысл легенды и задумался, примеряя ее к себе. Дело не в гордыне кузнеца Тоохтоя, стремившегося возвыситься над людьми, а в том, что у них не было права судить его.
Лонцов улыбнулся, глядя, как Анюта ворочается на кровати. Вспомнились пьянящая свежесть морозного утра и петляющая меж заиндевелых деревьев тропа, по которой они шли к отцовской даче.
Анюта затянула песню, и он подхватил ее:
- Всю ночь волновалося море,
кипела морская волна.
А утром качались на волнах
Лишь щепки того челнока.
Когда они зашли в дом, Лонцов поцелова Анюту в щеку.
- Ты, правда, любишь меня? - спросила она.
- Разве не видно? - вздохнул Лонцов, и Анюта улыбнулась.
Никита поцеловал ее в смуглую, с завитком темных волос на затылке, шею. Анюта откинула назад голову и закрыла глаза…
В черном провале окна застыла лазоревая звезда.
7
Никита не заметил, как оказался в глухом сосновом бору на окраине города.
Утро еще не наступило, а в прозорах облаков полыхали зарницы.
Дорога, петляя среди поваленных, с обрубленными сучьями деревьев, вывела Лонцова на суглинистое взгорье, отсюда были видны развалины монастыря с проржавевшими крестами.
Колокольный звон разорвал тишину. Никита замер от неожиданности. С ближней сосны сорвалась большая черная ворона.
Звуки нарастали с мелодичной последовательностью, как бы зазывая Лонцова в Храм. Он троекратно перекрестился на дальние купола и спустился вниз.
За монастырской оградой весело журчала капель и сухо потрескивали дрова в раскаленной докрасна буржуйке.
Чуть поодаль располагалась часовня, сложенная из толстых лиственничных бревен и крытая зелеными деревянными чешуйками. Из нее выглянул батюшка с каштановыми вьющимися волосами и окладистой бородой, внимательно посмотрел на Никиту, но ничего не сказал и опять скрылся в притворе.
Лонцову стало неловко. Уже собрался уходить, когда появился звонарь. Был он чуть выше среднего роста, широк в плечах, с раскосыми, серовато-зелеными глазами.
- Бог в помощь, - сказал Никита.
- Спаси Христос, - отозвался звонарь.
- Сколько раз проходил мимо Храма, а колокола услышал впервые, - сказал Лонцов. - И на сердце защемило сладко, а вместе и тревожаще. Отчего бы?..
- Так бывает, когда вдруг ощутишь в себе идущее от Бога. И радостно сделается, и грустно. И робко оттого, что не всегда был обращен к Господу. Сам я с Успения тут. Отец Андрей принял меня, накормил, обогрел, дал послушание. Я тоже пришел сюда, влекомый звоном колоколов.
Никите показалось, что звонарь чего-то не договаривает. Уж слишком все просто: услышал колокола и пришел в Церковь. Так не бывает. Для ухода из мира нужны более веские причины.
- А чем раньше занимался?
- Всем помаленьку. Одно время даже коммерцию крутил.
- Прогорел небось? - усмехнулся Никита, но тут же осекся, ему сделалось неловко. Зачем же бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь?
- Нет, брат, как раз наоборот, - задумчиво сказал звонарь. - Мог и разбогатеть. Но только однажды понял, что не мое это дело. Все во мне изныло тогда. Тут-то и услышал колокольный звон. И потянулся к Храму. Знаешь, это как промысел Божий.
Лонцов вздохнул, звонарь посмотрел на него, словно бы угадав смуту в его душе, сказал:
- Церковь не в бревнах, а в ребрах. Здесь на все начинаешь смотреть иначе. - Солнечный луч заскользил по уцелевшим бревенчатым стенам Храма. - Айда на колокольню.
Под куполом разрушенного Храма Никита почувствовал удивительную слияннность с небом, с грудой серо-жемчужных облаков, со змеистой лентой реки внизу, протекающей близ ощетинившихся низкорослыми деревьями сопок. И он сказал себе даже с каким-то вызовом, что это и есть мир Божий. Господь сделал все, чтобы люди жили на земле в любви и согласии. Но отчего же они не живут так?..
Звонарь взял в руки веревки, и, раскачиваясь на носках, стал играть малыми колоколами.
Лонцов чувствовал, как в душе у него рождается что-то мягкое, трепетное.
Внизу появились люди. Глядя на их темные, сгорбленные фигурки, Лонцов подумал, что пройдет немного времени, и в Сосновогорске во всей своей красе поднимется обитель Святого Ефрема, который почти тысячу лет назад проповедовал слово Божие среди хамниган.
- Как тебя звать? - спросил Никита, когда они спустились с колокольни.
- Федор, - ответил звонарь. - Федор Карнаухов.
- А меня Никитой, - сказал Лонцов и, смутившись, добавил. - Мне бы хотелось помогать вам. Еще утром я ни о чем таком не думал, а вот теперь… со мною что-то произошло, в душе моей.
- Мы каждому человеку рады, - улыбнулся Карнаухов. - Приходи в любое время.
Анюта спокойно восприняла решение Никиты уйти с места прежней работы. Это удивило его и даже слегка обидело. Он стал торопливо объяснять, что еще ничего не сделал для прославления Божьего имени. А ведь только для этого, наверное, и стоит жить. Но годы идут. Ему скоро тридцать…
- Зачем ты оправдываешься? - оборвала его Анюта. - Поступай, как считаешь нужным.
- Я хочу поменять свою жизнь, - смущенно сказал Лонцов. - Хочу быть ближе к Господу, хочу очистить душу от скверны.
Анюта с удивлением посмотрела на мужа, и, ничего не сказав, удалилась на кухню.
Ночью Никите мерещились за окном какие-то загадочные существа с песьими головами, он представлял себя то могучим витязем, который разгонял их мечом, то смиренным иноком, разрушающим бесовские чары крестным знамением.
Едва над городом зависла бледно-розовая заря, Лонцов был уже в Храме. Он думал, что придет первым, однако в монастыре уже вовсю кипела работа. Сотни людей расчищали завалы, ошкуривали бревна, поднимали леса.
Федор Карнаухов дал ему лопату и гнутый ломик.
Никита расположился с краю завала и включился в работу. Когда носилки были наполнены, он позвал на помощь рослого парня с рыжей щетиной на острых скулах, но того опередила маленькая, сухонькая, в чем только душа держится, старуха в черном наголовнике.
- Ты что, бабка, - изумился Никита, когда она схватилась за деревянные поручья.
- Не боись, мила-а-й, - улыбнулась старуха темным беззубым ртом. - Мине Боженька помогает. Я в ентой Церкве крестилась. Должна и ноне свой вклад внесть.
Они работали до глубокой ночи. С непривычки у Лонцова гудели ноги и ломило поясницу, но он был счастлив. Еще никогда не видел такого единения между людьми.
- Тебя что, дед, наскипидарили? - ворчливо говорил колченогий мужик в солдатской ушанке. - Куда гонишь? Осадил бы маленько.
- И до чего народец пошел хлипкий, - сокрушался худотелый старик с землисто-бурым лицом и жидкой седой бородой. - Совсем работать не умеет.
- Ишь прыткий какой! - обиделся мужик. - Небось всю жизнь заговорные травы пьешь?
- Ничего я не пью. Просто живу, как Господь велит: своим владею, на чужое не зарюсь. Оттого и силы во мне на двоих, как ты, хватит.
Когда Лонцов оказался за монастырской оградой, всюду, куда глаз дотягивал, горели изумрудно-зеленые, латунные и бирюзовые огни. Но ему казалось,что это и не огни вовсе, а души давно умерших людей.
Он шел бестропьем напрямик к оранжевому облаку с золотистыми прожилками света, в котором утопала автобусная остановка, и колкий наст протяжно выстанывал под ногами. Было такое чувство, что земля жалуется на извечную маяту. Сколько ей довелось испытать на своем веку. Были тут и лютые пожары, и страшные наводнения, и опустошительные набеги завоевателей…
Лонцов подумал, что где-то здесь лежат последние насельники монастыря. На излете братоубийственной смуты их отвели в степь и зарубили шашками. Быть может, семинаристы, послушники и монахи покоятся вон в той ложбине, у куста заиндевелой харганы, а, может, тела мучеников за веру приняла своенравная и порожистая река?
Дома Никита попытался поговорить с Анютой, но она не захотела слушать его. И тогда он закрылся у себя в комнате, взял ручку и на синей обложке ученической тетради нарисовал круг, внутрь которого поместил четырехконечный крест.
- Это и есть механика человеческого бытия, - сказал мысленно. - Наверху располагается правда, внизу - ложь, а по бокам - добро и зло. Они уравновешивают друг друга. В центре же находится истина, Бог.
Лонцов толкнул дверь ногой, крикнул:
- Я открыл закон жизни.
- Со столба ты упал, - сказала Анюта, вытаскивая из волос шпильки. - А не закон жизни открыл.
Но Никита не обиделся.
- Жизнь движется по кругу, - сказал он. - Правда стремится к добру, но никогда не достигает его, так же как ложь не может стать правдой.
Никита целиком отдался работе по возрождению Храма. Используя старые связи, он ходил по высокому начальству: выбивал деньги, лес, кирпич, трубы, краску, а когда давать стали меньше, сколотил строительную артель. Они перекрывали жестью крыши, ковали чугунные решетки, складывали печи и камины с резными изразцами, штукатурили и облицовывали кафелем стены, красили полы. И все бы ладно, да скоро обращатьтся стало не к кому. Видать, Лонцов изрядно поднадоел высокому начальству, и оно уже не спешило помочь ему. И, даже больше, начало вставлять палки в колеса. И тогда кто-то из артельщиков, шустроглазый и расторопный, предложил:
- А не заняться ли нам, братцы, коммерцией? Нынче все, у кого башка варит, кинулись в нее. - Но, увидев, как нахмурились лица приятелей, поспешно сказал: - Ведь не для себя же, для нее, лапушки, церковки нашей… Без этого не подымем ее. Да и о себе не надо забывать. Вон жена-то поедом ест меня. Уж который месяц не приношу ни рубля.
Все это, конечно, так. И Никите, случалось, доставалось от жены. И все же он опасался, долгое время пребывал в раздумье. С детства на дух не переносил торгашей. Ох, как не хотелось ему становиться на одну доску с ними. Но ему казалось, что ничего другого нельзя было придумать.
Первая сделка прошла на удивление гладко. Для ее осуществления понадобился только грузовик. С левого берега Темной на правый артельщики перевезли четыре тонны белой краски, и заработали на каждой тонне по пять тысяч рублей.
Никита рассказал об этом Федору Карнаухову. Он надеялся, что тот порадуется вместе с ним, но звонарь осудил его:
- Нельзя одновременно служить Богу и мамоне.
- О чем ты, Федор? - растерялся Лонцов. - На эти деньги можно новые колокола отлить.
- Богу нужны не стены, а души, - вздохнул звонарь.
На освящение Покровского придела приехал Владыко. Был он в лиловой мантии с золотыми отворотами на груди, в клобуке, с двурогим посохом. Его сопровождали два высоких и строгих монаха.
В свите Епископа не было отца Андрея. Накануне бабка Анастасия шепнула Никите на ухо, что священник запил горькую, и его в бесчувственном состоянии увезла «скорая помощь».
- Слаб человек, - сказала старуха. - Чуть дал поблажку врагу, он и проник в душу. А Храм - это передовая. Кто ближе к Богу, того и лукавый искушает сильнее.
Придел был невелик, светел. Лонцова поразила тонкая чеканка на иконостасе.
Как только из Царских врат показался Владыко, толпа заволновалась и вытолкнула Никиту к амвону. Справа и слева располагались аналои на клиросах. За ними заняли место чтецы с изможденно-бледными лицами.
Лонцов долго не мог сосредоточиться на молитве. Он думал то о целителе Пантелеимоне, смотрящим на него с иконы печальными темными глазами, то о глухой каменистой пещере на Святом Афоне, где три русских инока денно и нощно молятся за Россию.
На другой день, когда артельщики собравшись у Лонцова, обмывали очередную сделку, в комнату залетел, должно быть, ошалев от лютого мороза, вороненок, он со всего маху ударился об стену и замертво упал на пол.
Гости растерялись. Кто-то обронил:
- Дурной знак.
8
Артельщики возмутились, когда узнали, что вся выручка от продажи краски ушла на закупку новых колоколов.
- Мы и так вложили в Церковь уйму денег, - кричали они. - Пора и о себе подумать.
Лонцов обиделся, долго убеждал их, что нельзя было поступить иначе: святое дело надобно вершить чистыми руками. Но его не слушали. В конце концов, он махнул рукой:
- Делайте, как знаете.
И зря… Что-то вдруг сломалось в душе его, и все пошло наперекосяк. По просьбе артельщиков он поехал в Москву закупать японские зонтики, но их там не оказалось, как не оказалось и человека, который предложил эту сделку.
Лонцов три дня прождал его в маленькой гостинице на окраине города, а на четвертый решил возвращаться домой. Уже собрал вещи, когда в дверь постучали.
- Открыто! - крикнул Никита.
- Нижайше прошу извинить за задержку, - зачастил с порога тюленеобразный мужчина. - Дела замотали. Я недавно отправил вагон с итальянской мебелью, а тут подвернулась крупная партия турецких кожаных курток. Нельзя было упускать.
Лонцов с интересом присматривался к собеседнику. Толстое лицо с львиной переносицей, бегающие сальные глазки, - все по описаниям артельщиков говорило, что это тот самый человек, который должен был встретить его в аэропорту.
- Вы Паньщиков? - спросил он наконец.
- Он самый, - просиял мужчина и, сняв перчатки, присел на скрипучую кровать. - Обсудим наши дела.
- Не мешало бы, - сдержанно ответил Никита.
- Зонтиков в Москве нет, - заявил Паньщиков, чем поверг Лонцова в глубокое уныние. - Нужно лететь на Воркутинскую биржу. На обратном пути заглянем в Сыктывкар и Элисту.
От волнения у Никита заныла шея. Он не очень улавливал связь между Заполярьем, песчаными калмыцкими степями и японскими зонтиками. Однако возражать не стал. В душе еще теплилась надежда.
Самолет приземлился в Воркуте глубокой ночью. Мороз обжег щеки.
- Минус пятьдесят, - бодрясь, сказал Паньщиков, поднимая воротник пальто.
Никита успел вздремнуть, пока они добирались на такси до центра города. Вылезая из машины, он ничего не увидел, кроме уличных фонарей, слабо освещающих дорогу. Вязкая тьма поглотила город. Ничего не увидел он и на следующий день.
- Почему здесь все время ночь? - спросил Никита у Паньщикова.
- Это Заполярье, дружище, - смеясь, сказал тот. - Солнце взойдет только весной.
Каждое утро Паньщиков отправлялся на биржу, а вечером вместе с Лонцовым шел ужинать в ресторан, который располагался на первом этаже гостиницы.
Никита догадывался, что с японскими зонтиками ничего не получается, да и зачем они нужны в Воркуте, разве что белых медведей пугать, и с тревогой ждал от Паньщикова объяснений, но тот все время уводил разговор в другую сторону.
- Давай возьмем жидкое мыло? - предложил он однажды.
- Зачем оно нам? - недоуменно спросил Лонцов.
- Как?!. - удивился Паньщиков. - Это ж дефицит. Шахтеры его составами заказывают.
Лонцов связался по телефону с торговой компанией в Сосновогорске, у которой артельщики взяли деньги на японские зонтики, и вместе с жидким мылом был послан куда подальше, хотя Воркута и так располагалась за полярным кругом.
В Сыктывкаре Никиту тоже ждало разочарование. Бумажные магнаты резко взвинтили цены и без крупной взятки к ним нельзя было подступиться. Единственное, что порадовало Лонцова в столице вольнолюбивых коми, так это дешевый коньяк и стеклянная голубизна неба. Он часами просиживал на берегу тихой и спокойной реки Сысолы, наблюдая, как бежит по ее стремнине замысловатая солнечная рябь.
Элиста показалась Никите меньше Сосновогорска. Здесь все смотрели на него, как на загадочного пришельца. Он и впрямь смотрелся нелепо в полушубке из дымной овчины и в собачих унтах на узких, обрызганных ярким солнцем улицах.
Едва добравшись до гостиницы, Лонцов с наслаждением скинул с себя одежду и рухнул на кровать.
- Я на трикотажную фабрику, - сказал Паньщиков. - Ты не разлеживайся, подтягивайся к обеду.
- Хорошо, - кивнул Никита.
Директором трикотажной фабрики оказалась скуластая женщина с лоснящимся от жира лицом, с крупным, слегка приплюснутым носом и узкими темными глазами.
Когда Лонцов появился, разговор был в самом разгаре.
- Мы возьмем только платья с люрексом, - настаивал Паньщиков.
- Так не получится, - возражала женщина. - У нас весь товар в ассортименте.
- Когда вы реально сможете выполнить наш заказ? - спросил Лонцов.
- К концу года, - оживилась женщина.
До самого аэропорта Паньщиков ворчал на Лонцова, что тот не умеет вести переговоры.
Накануне Рождества калмыки обрадовали Никиту двумя пятитонными контейнерами, которые были до отказа набиты теплыми женскими трусами.
От столь откровенного обмана Лонцов ушел в загул. Обращаться в суд не имело смысла. Семь тысяч теплых женских трусов вполне подходили под второй пункт контракта, где напротив общей стоимости товара значились трикотажные изделия.
Лонцов уже тогда мог распрощаться с коммерцией, если бы артельщики не отыскали в северной столице какую-то хитрую фирму, торгующую немецкой мукой.
За полгода они сумели рассчитаться с долгами. Но потом питерские партнеры куда-то исчезли.
Потянулись томительные дни ожидания выгодной сделки.
Лонцов не любил ждать и, когда из Красноярска поступило предложение на четыре вагона дрожжей, он решил взять их.
Артельщики понятия не имели, что срок хранения дрожжей не превышает десяти дней.
Дрожжи выгрузили на складе и бросились срочно обзванивать пекарни и хлебные магазины. За три недели удалось продать всего сто килограммов дрожжей. К концу месяца они потекли.
Слух об этом быстро облетел городскую свалку. Толпы бродяг потянулись к складу, наперебой предлагая свои услуги.
Неудача с дрожжами странным образом подействовала на Лонцова. Вместо того, чтобы отойти от дел, он стал плести хитроумную коммерческую паутину по закупке аллюминия, который можно было выгодно продать на лондонской бирже. Под этот проект требовались немалые деньги, и Лонцов взял в банке большой кредит.
Стремительно летело время. Но дальше переговоров с англичанами дело не шло.
Острая, злая досада на себя распирала Лонцова. Он совсем потерял сон, с ужасом понимая, что банковский кредит выйдет ему боком.
9
Густая ночь - заноза в сердце. Когда Кольку Лонцова крестили, на священнике загорелась риза. Народ в ужасе побежал из Храма. Все кричали:
- Разбойник!.. Тать!.. Дитя отмечено бесом!..
Колька стал изгоем в деревне. Оттого, что у него не было отца, люди презрительно называли Кольку суразом.
Колька с детства затаил на деревенский мир обиду и при случае старался отомстить мужикам за свое унижение. Он то вдруг городьбу сломает на заливных лугах, то распутает ноги стреноженным лошадям, а то спустит собак на соседских кур.
Кольку ловили, секли розгами, но мужицкая «наука» только ожесточала его. А после смерти матери с ним и вовсе не стало сладу.
Однажды староста подговорил пристава, чтобы тот припугнул бедового парня, но Колька, почуяв неладное, отрядил ноги в бега.
Долгое время о нем ничего не было слышно, а на Покров, когда близ Посольского монастыря лихие люди ограбили пушной обоз купца Голдобина, тревожный стукоток пробежал по деревне, что заправляет лесными татями Колька Лонцов, сын варначьего племени. Зря, когда он был мальцом, его не утопили в проруби, ведь Господь знак подавал, теперь жди беды.
Но Лонцов никому обиды понапрасну не чинил. Грабил только богатых, а к бедному люду был великодушен и милостив. Он даже своего ближайшего сподвижника, беглого каторжника Тимоху Косого на муравейник посадил за то, что тот наповадился зорить ловушки, которые мужики ставили в тайге на зверей.
Однажды Колька нагрянул ночью в родную деревню, поднял старосту с постели, спросил, усмехаясь:
- Признал меня?
- Нет, - с перепугу ответил староста.
- Ишь ты, - хмыкнул Логнцов и уставился на старосту раскосыми глазами.
- Пощадил бы ты меня, Никола, - взмолился староста. - Я тебя не забижал.
- Признал, значит? - угрюмо произнес Лонцов. - А кто на меня пристава натравил?
- Не убивай, - заскулил староста. - Я ничего худого в уме не держал.
- Пень трухлявый! - вскипел Лонцов. - За душегуба меня принимаешь?
И огрел старосту по спине нагайкой:
- Мужики тебя за умного почитают. Скажи, что это за диво такое: «Два рога, а не бык. Шесть ног, да без копыт».
Староста побелел от страха.
- Дурак! - поморщился Колька.
Лонцов кликнул ватажников к столу и заставил старосту прислуживать.
Колька любил говорить, что живет он, покуда пуля не приголубит. Вот только не отлили еще такой пули. Случалось, прижмут Кольку к гольцам, вроде бы уж и деваться некуда, так он сквозь скалы проходит. Звери, и те Лонцова слушались…
Ночью какая-то сила подняла Никиту с постели и вытолкнула на улицу.
Он шел по безлюдному, словно бы вымершему городу. Миновал зубчатые стены Оперного театра, спустился к автовокзалу и свернул направо, где за тонкоствольными деревьями серебрился при лунном свете старинный сибирский тракт.
У Никиты перехватило дыхание, когда он оказался во дворе заброшенного тюремного замка. В глаза бросились горящие буквы на сером фасаде тюрьмы:
«Колька Лонцов».
И тут воображение нарисовало Никите образ его предка, о котором он немало был наслышан от отца и деда, который души в нем не чаял. Был сей предок широк в плечах, чуть сутуловат, с багровой отметиной на высоком лбу. Курил трубку. Ходил в широких плисовых шароварах и алой рубахе, подпоясанной наборчатым ремешком. О стражниках, что гонялись за ним по тайге, говорил презрительно: «Гужеедам не суждено поймать характерника, знающего древние заклинания и умеющего менять свою сущность». Он даже из Александровского централа уходил, оборачиваясь тарбаганом. И все же достала однажды Кольку заговоренная серебряная пуля. Старый казак из Курунзулаевского караула убил его. Однако никто не видел Колькиного трупа. Стражники целый год искали его в тайге, да так и не нашли…
Никита, как завороженный, смотрел на горящие буквы, и скоро они стали расплываться перед глазами, приобретая облик живого человека.
А чуть погодя стена содрогнулась, и гулкое эхо побежало по тайжным угорьям. Послышался чей-то угрюмовато тяжелый голос:
- Здрав будь, ватажник! Чай, тоскливо тебе без настоящего дела?
- Какой из меня ватажник? - с досадой сказал Никита. - Я даже семью свою защитить не умею. В долгах весь, как в шипах стальных.
- Не говори так. Сбрось с души путы и помни: вороны летают стаями, а орлы парят в одиночку.
Странно, Никита не испытывал и малого волнения, словно бы перед ним был не призрак, а вполне реальный человек.
- Ты вот что… Нарисуй-ка коня, - сказал Колька Лонцов, и Никита острым носком ботинка начертил на земле длинногривого скакуна. И тут из тюремной стены вырвался огненый вихрь и закружился по улице.
- Подожди меня! - крикнул Никита, но было поздно. Раздались конское ржание, а потом зычный голос ватажника произнес:
- Эх, и погуляю же я на большой дороге!
В Лонцове все было натянуто и обострено до предела. Вдруг подумал, чудно, люди почему-то боятся смерти. Страх перед неизбежным делает их и без того скучную и однообразную жизнь и вовсе невыносимой. А чего бояться ее, ведь одно вытекает из другого, и смерть - это не конец, а начало еще чего-то неведомого и, может статься, сладостного.
Вернувшись домой, Никита ощутил на сердце еще большую тревогу. По всему, нынче жди незванных гостей. И они появились ночью на трех машинах.
Лонцов взял норж и вышел на улицу. Его окружили, затолкали в машину.
Стиснутый с обеих сторон, он напряженно, не вынимая руки из кармана, смотрел в мясистый затылок шофера.
Лонцов был готов на все, если переговоры ничем не закончатся. К счастью, удалось решить дело миром.
10
Унылое однообразие Рабочего поселка, куда ни глянь, всюду кособокие хибарки и почерневшие от времени бараки, скрашивала водонапорная башня, построенная еще в прошлом веке, с узкими, как крепостные бойницы, окнами и плоской жестяной крышей. Неподалеку от нее чернели мертвые корпуса релейного завода. После того, как его закрыли, жизнь в поселке стала медленно угасать.
Никита чувствовал себя неуютно на новом месте. Целыми днями просиживал у окна и бесцельно смотрел в улицу.
Анюта уже не верила Лонцову. В душе у нее что-то надломилось. Она сделалась замкнута и молчалива, а для Никиты это было хуже всего.
Жена сама предложила Лонцову перебраться в Рабочий поселок, разменяла квартиру и отдала назойливым кредиторам все вырученные деньги, пообещав обратиться в милицию, если они и дальше станут донимать ее мужа.
Никита еще надеялся вернуть утраченное, пробовал снова заняться коммерцией, но скоро понял, что уже никто не хочет иметь с ним дела.
Лонцов прильнул к окну и увидел возле мусорного бака длинного и тощего, как жердь, мужика в замасленной курмушке. Спустя немного появился еще один, коротконогий и лысый, они железными крючьями стали ворошить мусор, отыскивая пустые бутылки.
Картина эта уже не производила на Лонцова впечатления. Бродяг в поселке развелось столько, что нельзя было спокойно пройти по улице. Обязательно кто-нибудь приставал, выпрашивая деньги или сигарету.
На прошлой неделе бывший одноклассник Пашка-грач, а он нынче заделался большим коммерсантом, пригласил его в ресторан на свой день рождения. Для Лонцова это явилось полной неожиданностью. Они никогда не были особенно близки.
- Как тебе здесь? - спосил Пашка в самый разгар веселья.
- Лучше не придумаешь, - натянуто улыбнулся Никита, хотя ему было тоскливо в большом и шумном зеленоватом зале со множеством широких зеркал и позолоченных люстр.
На сверкающей изумрудными огнями сцене сменяли друг друга певцы, музыканты, танцовщицы. Их выступления часто прерывались долгими и нудными здравицами в честь именниника, с шипением открывалось шампанское, и на столе появлялось новое блюдо.
Лонцов не был силн в гастрономических изысках, больше налегал на буженину, хотя изрядно подвыпившие соседки за столом настоятельно рекомендовали ему отведать трепанга.
Когда широколицый охранник, демонстрируя свою силу, разбил о голову кирпич, на другом конце стола поднялся толстогубый факир в желтой чалме со страусиным пером.
- Великий ты человек, Паша! - воскликнул он с нескрываемым пафосом. - Загонят тебя в тюрьму, отберут все до последней нитки, а ты выйдешь на волю и снова на коне. - Факир окинул гостей торжествующим взором: - А помнишь, как мы в юности бродили по набережной и заглядывались на девушек? А потом приходили домой, и начинали считать деньги. Я завидовал тебе, а ты говорил: “Зачем тебе деньги, Рафик? Ты и так красивый.”
Раздались жидкие аплодисменты, и микрофон побежал по кругу. Лонцов испугался, что скоро очередь дойдет и до него и стал пробираться к выходу.
На улице было тихо и пустынно. По блестящему от мокрого снега асфальту со стоном прополз таксомотор.
Лонцов чуть не поднял руку, но вовремя спохватился и свернул к торговым палаткам.
Возле ближного киоска его окликнула белокурая женщина в заячьей шапке.
Никита пристально взглянул на нее. Ровная челка спереди, завитушки с боков, матовый рубец над слегка припухлой верхней губой, кошачий очерк скул, - когда-то и она, наверное, была миловидна, но время и загульная жизнь сделали свое дело.
- Найдется, - сказал чуть погодя. - А что я получу взамен?
- Я за бутылку не продаюсь, - вспыхнула женщина.
- А я и не покупаю, - усмехнулся Лонцов. - Посидим немного да разбежимся.
Но разбежались они только под утро. Женщина, а звали ее Таней, предложила взять бутылку водки и отправиться к ней домой.
Лонцов и прежде вдруг да и оказывался посреди ночи в каком-нибудь глухом, Богом забытом месте с одной зажигалкой в кармане. С нее закручивалась такая лихая гульба, что потом вспомнить было страшно. И тому, что случилось теперь с ним, не особенно удивился.
Таня рассказала, что ее муж по пьянке попал под трамвай. И теперь она живет с глухонемым свекром.
На кухне даже табуретки не оказалось. Свекор, а был он высок и худ, с волосатой родинкой на кадыкастой шее, притащил из зала два шатких стула и пригласил Никиту к столу.
- Кошка Зизи, - усмехнулась Таня. - Дед ее с улицы притащил. Сказать толком ничего не может, только мычит: зи-зи, зи-зи. Я и назвала ее так.
Таня вытащила из рукава пальто бутылку «Столичной», разлила водку по стаканам:
- Вздрогнем, детинушка!
С той поры Никита, сам не понимая, почему, стал часто бывать у Тани. Здесь собиралась разношерстная толпа, от мелких шибаев, дешевых уличных проституток, от которых исходил сладковатый душок до учтивых и дерзких шипачей и гопников. Лонцов первое время чувствовал себя не в своей тарелке, смущался, а на сердце все саднило, саднило… «Чего это со мною? Куда я покатился?» - нередко спрашивал он у себя и не находил ответа. А то вдруг казалось, что это не он вовсе, еще совсем недавно подымавший церковные стены и ощущавший на сердце дивную радость от благо дарующей работы, а кто-то другой, тоже в нем живущий, но о котором он почти ничего не знал.
Однажды Никита повстречал у Тани Мишку Киргиза…
11
Про него ходило много баек. Сказывали, что ему не страшен ни Бог, ни черт. Наверное, так оно и было на самом деле. Слышал Никита, что первую ходку в лагерь Киргиз совершил за то, что «почистил» карманы у помощника секретаря здешнего обкома, хотя тот и возмущался, и говорил, что он этого так не оставит и непременно выведет шпану на чистую воду. Но братва только смеялась, выгребла все из карманов, а потом вытряхнула его из пальто, сняла золотые часы и шапку с лысеющей головы.
Пацаны не успели порадоваться фарту, как в тесную, насквозь пропахшую дурманом, где они решили переждать до утра, хибарку ворвались милиционеры.
На зоне Киргиз заработал еще один срок и от отчаяния чуть не вскрыл себе вены.
Случилось это, когда в барак принесли зэка с пробитой головой. Вокруг бедолаги собралась толпа.
Один из зэков рассказал Киргизу, что «активисты» - так на зоне называли тех, кто прислуживал лагерному начальству - отобрали у мужика посылку, а когда тот стал возмущаться, жестоко избили.
Ночью поднялся весь барак. Разгоряченные зэки, ломая на ходу табуретки и вытаскивая из потайных мест самодельные ножи и заточки, с угрожающими криками понеслись к локальной зоне.
Усмирять бунт вышел сам начальник лагеря, но ему не удалось остановить толпу. Кто-то даже бросил в «хозяина» камень.
На подавление бунта вызвали батальон внутренних войск. Солдаты открыли беспорядочную стрельбу. Толпа взревела от ярости и боли, бросилась врассыпную. Немногие добежали до спасительного барака, а тех, кто уцелел, записали в зачинщики бунта.
Целый месяц Киргиз висел в штрафном изоляторе на растяжке. Одну руку его приковывали наручником к стене, а другую - к металлической шконке. Отстегивали раз в сутки только для того, чтобы он поел баланды. Все тело Киргиза покрылось коростами от вшей. Он и на суде продолжал чесаться и ничего толком не мог сказать в свое оправдание.
К прежнему сроку Киргизу добавили пятнадцать лет. Пока он сидел, умерла мать, а сестра вышла замуж и уехала на Урал. Не нашел Киргиз и старых приятелей.
Он чувствовал себя чужаком в родном городе. Его раздражали кричащие рекламы, светящийся неоновый глаз над центральным универмагом, бетонные ромбы автобусных остановок. Даже Шишиловский остров, где в детстве он пас коней и заливал водой сусличьи норы, вдоль и поперек изрезали автомобильные трассы.
Целыми днями Киргиз бродил по Сосновогорску, прислушиваясь к разговорам и стараясь вникнуть в чуждую ему жизнь. Изредка знакомился с одинокими женщинами, оставался у них на недельку-другую, а потом уходил. Однажды он заглянул во двор, где под гитарные переборы отзвенело его босоногое детство и увидел на месте отчего дома груду щебня и обгорелых бревен, а чуть подальше - трехэтажный кирпичный особняк с колоннами, и у него защемило сердце, и стало нестерпимо жаль себя.
Лонцов хорошо понимал душевное состояние Киргиза, но, когда тот предложил ограбить магазин Гурама, сказал, что на ворованные деньги счастья не купишь.
- Иль мало ты настрадался. Брось, Мишка, ни к чему все это.
- Да ты что, братила? - обиделся Киргиз. - Да разве бы я стал… если бы не знал, что стервец Гурам построил особняк на месте моего родного дома. Да ему за это мало глотку перерезать. Ненавижу1
В душе у Никиты вдруг захолонуло, а время спустя обожгло, как если бы он решился на что-то… Но ведь он… он только что советовал Киргизу завязать. Выходит, что это были просто слова? Или в нем взыграло, когда он услышал о Гураме, который возомнил себя хозяином жизни и хотел бы властвовать над людьми. Ведь он, Лонцов, и сам уже давно ненавидел его, как, впрочем, и всех тех, кто разбогател на страданиях других. А может, дело тут не только в ненависти, но и в том, что в душе его все сдвинуто, и зачастую он сам не ведает, что сотворит через минуту-другую… Может, и так, иначе бы отчего он иной раз ощущает себя Колькой Лонцовым, не знавшим чуру в деяниях своих.
В прихожей раздалось хриплое старческое покашливание. Киргиз насторожился, хищно ощерясь:
- Кто там?..
- Танькин свекор, - сказал Лонцов и, подойдя к двери, щелкнул задвижкой.
- В магазине два «быка» с пушками, - поглядев со вниманием на Лонцова и словно бы догадавшись, что происходит в душе у него, произнес Киргиз. - Всего-то и надо выманить их на улицу. А там… - И, помедлив, добавил: - Ты вот что, Никита, ты не думай обо мне худо. Я ведь все понимаю. И думаю, что это будет в последний раз. Верь мне…
В комнате повисла напряженная тишина.
Солдат отвернулся к окну, а Никита хрустнул пальцами, крепко сцепив у живота руки.
- А это кто? - хмуро спросил Лонцов. - Взгляд его принял неприятно стеклянный оттенок. Киргиз заволновался:
- Это наш… наш… Не боись. Не предаст!
- Зачем обижаешь? - угрюмо пробурчал Солдат. - У меня к зверям счет особый. Только вот думаю я, а если охранники первыми стволы вытащат?
- Что, я тебя учить буду? - скривил Киргиз в усмешке тонкие губы. - Вали на глушняк!
- Зачем нам стрельба? - сказал Лонцов. - Обойдемся и без нее.
Киргиз пристально посмотрел на Никиту, сказал:
- Кровь никому не нужна. Если сделаем все, как наметили, «быки» даже очухаться не успеют.
На улице Солдат долго разглядывал Лонцова, потом сказал со смущением, а чуть погодя и с радостью, как если бы вдруг повстречал близкого ему человека по прошлым годам, о котором едва только и помнил:
- А ты здорово похож на одного капитана. Славный был мужик! Если бы не он, лежал бы я теперь с простреленной башкой на берегу Сунжи. У тебя из родственников никто на Кавказе не воевал?
- Вроде нет, - неуверенно ответил Лонцов, на душе стало тревожно. - Хотя я не знаю, где теперь отец. Он, кажется, намеревался куда-то поехать. Но куда? Уже давно от него нет вестей.
- Да, бывает… Ну, значит, «чехи» прижали нас к дороге, - прикуривая сигарету, сказал Солдат, и меж густых черных бровей пролегла глубокая морщина. - Головы нельзя поднять. А капитан в бэтэр бросился, развернул машину к скалам и стал крушить «чехов» из капэвэтэ, давая нам возможность выйти из-под огня.
Лонцов почувствовал спазмы в горле. Мысли путались, мешались. Отец не мыслил себя без армии, он болезненно переживал, когда его сократили, и вполне мог оказаться на Кавказе, когда там началась война. «Но почему он ничего не сказал мне? Почему?»
- Звери подбили бэтэр. В машине рванул боекомплект, - глухо обронил Солдат и глаза его замутились. - Куски горящего металла разлетелись метров на пятьдесят.
Лонцов смял в руке спичечный коробок. На обледенелую землю упали холодные капли дождя. Были они как слезы…
12
Никита уже доставал ключи, чтобы закрыть за собой дверь, когда Настя схватила его за рукав темной спортивной куртки.
- Не уходи, - заплакала дочь.
Лонцов растерялся, прижал Настю к груди:
- Что с тобой? Я скоро вернусь.
Настя отстранилась от него, сказала, вытирая рукой слезы:
- Ты не вернешься.
Лонцов тяжело опустился на жесткую пластиковую табуретку, спросил дрогнувшим от волнения голосом:
- С чего ты взяла?
- Ты не вернешься, - повторила Настя.
Лонцов молча растегнул куртку, снял сапоги. С минуту сидел неподвижно, глядя в зеркало на стене и ничего не видя, кроме своей рыжей, с проседью бороды, а потом снова стал одеваться.
- Я знаю, ты уходишь навсегда, - совсем по-взрослому, точно бы догадываясь, куда он отправляется, сказала Настя, и Лонцов не нашелся, что ответить.
Странно, он и не заметил, как дочь выросла, в последнее время едва ли помнил о ней, а ведь раньше записывал в дневник все ее первые слова. Почему же так случилось? Кто повинен в этом? Он ли сам, жена ли, которая не захотела понять, что происходит с ним. Отчего он мечется и не умеет найти себя в этой разворошенной и совершенно чуждой его естеству жизни. Но он сам до конца ли сознавал все, что творится в его душе, почему иной раз выкидывал такое, что и самого потом брала отторопь. Но разве то, что он теперь намеревался сделать, не из этого ли ряда?
Лонцов уже забыл, когда дочь улыбалась. И ему стало стыдно. Он и не подозревал, что Настя так сильно переживает семейные неурядицы.
Никита успокаивал себя тем, что идет на лихое дело не для наживы, но чести для, разумеется, как он ее понимает. Вон предок его Колька Лонцов какие страсти претерпел в Александровском централе! А ведь запросто мог уйти за кордон. Благо, золотишка и драгоценных каменьев у него хватало. Но это было не в характере отчаянного ватажника. Колька весь дуван отдавал бедным. Потому и любили его в народе, и даже полочки, куда мужики клали хлеб для беглых каторжан, называли «лонцовками».
Ему, конечно, такой славы не надо, да и жидковат он супротив Кольки. Достало бы сил исполнить задуманное, чтобы не ходить по миру с опущенной головой, не понимая, что творится вокруг и отчего так решительно поменялись люди, запамятовав про все доброе и светлое, чем жили прежде, и жадно потянулись к наживе, как если бы она одна и была достойна их внимания. «А я так не хочу! Я хочу по-другому, и не дам спуска тем, кто калечит души людей, хотя бы для этого и пришлось поломать в своей душе благостное».
И, хотя Лонцов, как мог, настраивал себя и говорил, что иначе он не может, к тому же так написано ему на роду, в нем теплилась надежда, что в последнюю минуту выйдет какая-нибудь заминка, и опасное предприятие будет отложено до более удобного случая. Но стоило увидеть угрюмо-сосредоточенные лица подельников, как эта надежда погасла.
Киргиз завел машину, и Лонцов, открыв дверцу, забрался на заднее сиденье. Они ни о чем не говорили, погрузившись в свои мысли, и лишь когда Мишка затормозил возле ненавистного им всем магазина Гурама, Солдат повернулся к Лонцову и тихо, с едва скрываемой грустью сказал:
- С Богом!
Никита вошел в магазин и с намеренно скучающим видом, хотя сердце прыгало едва ли не у самого горла, стал разглядывать товары.
Но тут громко хлопнула дверь. Посыпалась частая дробь шагов. Охранник, почуяв неладное, вскочил со стула, растегнул кобуру, но тут же получил от Лонцова сильный удар в челюсть.
Продавщица вскрикнула, метнулась к подсобке. Однако на ее пути встал Киргиз.
- Давай деньги, сука, а то убью! - угрожающе процедил он сквозь зубы.
Лонцов бельевой веревкой связывал охраннику руки, искоса наблюдая за тем, что происходит за прилавком.
Продавщица растерянно хлопала ресницами, не понимая, чего от нее хотят, а Киргиз тыкал ей обрезом в грудь, приговаривая:
- Открывай сейф, кукла. Бабки давай! Но, живо! Бабки!..
Лонцов хорошо запомнил бледные, трясущиеся губы продавщицы и крупную родинку на ее подбородке.
Когда дело было сделано и Киргиз устремился к выходу, случилось то, чего они так боялись. Из подсобки выскочили двое охранников в пятнистых камуфляжах и начали стрелять.
Киргиз схватился за обрез, а мгновение спустя в магазин забежал Солдат.
- Ложись! - закричал он, зубами выдергивая чеку из гранаты.
Раздался взрыв. Из окон вылетели стекла. Посыпалась штукатурка. Резко пахнуло гарью.
Лонцов выскочил на улицу. За ним выбежал Киргиз. У машины они остановились, поджидая Солдата.
- Кажись, кого-то завалили? - сказал тот, тяжело дыша и лихорадочно оглядываясь. - Но да одной гнидой на земле меньше будет.
Киргиз метнулся к машине, сел за руль:
- Живо ко мне. Сейчас менты нагрянут.
Они долго, заметая следы, петляли по городу, а потом бросили машину в изножье Убиенной сопки. Деньги решили оставить у Лонцова.
Никита пробирался домой глухими переулками. Он часто натыкался на полусгнившие заборы и мусорные кучи, скользил с обледенелых горок и перепрыгивал через дымящиеся паром проталины.
Прохожие попадались редко, а те, что встречались, вызывали в нем беспокойство. И Лонцов спешил незаметно прошмыгнуть мимо них.
Он задами пробрался к своей кладовке, открыл дверь. Резко пахнуло плесенью.
Ему пришлось долго перекладывать вещи, чтобы освободить место для сумки с деньгами. Ругался про себя, то и дело цепляясь одеждой за торчащие гвозди. Было такое ощущение, что по телу, царапаясь и шипя, ползут какие-то скользкие твари.
Закрывая кладовку, вырыл у входа в нее ямку и положил туда гранату, которую ему дал Солдат.
- Ты почему такой бледный? - спросила Анюта, когда он вернулся домой.
Лонцов не ответил, молча прошел в ванную, открыл кран и подставил голову под струю холодной воды.
Никита допозда просидел на кухне. Когда же часы пробили полночь, ему вдруг показалось, что за холодильником кто-то прячется. Он отодвинул его и увидел в стене узкую стальную дверь с медной ручкой. Открыл ее и осторожно ступил в темноту.
Лонцов не помнил, сколько времени шел по мрачному каменному лабиринту. Но вот впереди блеснул свет, и он увидел телегу, крытую брезентом. Приблизившись к ней, намеревался откинуть полог, но телега внезапно стронулась с места и покатилась под уклон.
А потом опять стало темно, и стены с глухим стоном выдавили из себя:
- Уходи, ты нам не нужен. Мы взяли только твою душу.
13
И увидел Шестачка во тьме кровавый камень, а на нем голову Никиты с петлей на шее.
Он хотел помочь ему, но юркие злобные существа с волчьими клыками схватили его за руки и приковали цепями к огненному колесу.
Еще никто из его потомков не умер своей смертью. Ватажники не могли пройти через небесные мытарства, лукавые бесы искушали их души, которые с рождения были отмечены печатью греха и увлекали в холодную и мрачную бездну, куда никогда не проникал свет.
Шестачка молил Бога о снисхождении, не для себя, нет, а для своих потомков, но Создатель не слышал его. И тогда он рвал цепи, которыми был прикован к огненному колесу, однако стоило ему погасить пламя на раскаленных жерновах, как со всех сторон слетались бесы, и они одолевали его.
- Горе мне! - рыдал Шестачка. - И зачем я повстречал Неждану в лесах деревлянских.
- Так будет продолжаться до скончания времен, - шипели бесы. - Наш владыка всесилен. Покорись ему, и он облегчит твою жалкую участь.
Ловец взял Неждану силой. Он повстречал девушку в лесу возле идола Хорса и набросился на нее, как коршун на горлицу.
Напрасно Неждана сопротивлялась и звала на помощь. Никто не услышал ее. И тогда она закрыла глаза и покорилась судьбе.
На другой день Шестачка засобирался в дорогу. Неждана упрашивала взятЬ ее с собой, но Ловец был непреклонен.
- Будь ты проклят! - захлебываясь слезами, бросила ему вслед Неждана. - И да не избудут твоей посмертной участи все, в ком будет хоть капля твоей крови!
Она не вернулась к родичам, и на Дмитрия Рекостава родила сына.
Он повторил судьбу Шестачки. Сначала разбойничал в дреговичских лесах, потом ушел в Дикое поле, где повстречал бродников, которые возвращались из касожских земель. Они приняли его, дали коня и саблю. После трех удачных набегов на богатые города волжских булгар он стал у вольных русов атаманом. А потом в степь пришла великая орда Бату-хана, и бродники покорились ему.
Два века потомки Ловца были верными проводниками и сторожами Золотой Орды. Но потом Русь сокрушила татар на Куликовом поле, и броднили бежали на Купаву и Танаис. Там они промышляли разбоем до тех пор, покуда царские стольники не предали огню их порубежные городки. И тогда самые отчаянные из станичников, не желая принимать державную руку Белого царя, ушли за Уральский камень.
Потомки Шестачки вернулись туда, где он когда-то повстречал слепого монаха. Но недолго казаки властвовали над обширным краем. Скоро из Руси хлынули отряды служилых и работных людей, а с ними князья, воеводы, стольники, купцы, думные дьяки и прочая государева челядь, они и похоронили казачью мечту о древней воле.
Потомки Шестачки участвовали во всех бунтах и мятежах против Белого царя. Он видел, как их ловили, жгли каленым железом, сажали на кол. Но эти мучения были ничто в сравнении с тем, что ожидало вольных станичников в Пекле. Только смирение могло спасти их, но ватажники не умели каяться.
Огненное колесо, разрывая жерновами обуглившиеся тела его потомков, медленно поднимало и опускало Шестачку. В конце каждого круга он снова обрастал плотью, и на руки и ноги Ловца опять ложились раскаленные кандалы…
- Скажу по совести, - нарушил молчание дядя Миша. - А ведь мы с матерью только после Алькиной смерти зажили по-человечески.
- Как это? - удивился Никита и тотчас пожалел об этом.
Старик навалился грудью на стол, вздохнул:
- Перед смертью Алька как с круга сошел. Приводил домой целые толпы. И ничего ему не скажи, сразу в бутылку лез.
Лонцов подумал, что Алька и впрямь смерть подгонял. Он, видать, понимал, что время уличного графа ушло, скрылось за горбатым мостом, соединяющим город с Шишиловским островом, где они потрошили когда-то ворованных кур, а жить как-то по-другому не хотел, да и не умел. Невозможно было представить Альку в роли обремененного тяжелой поклажей челнока или не знающего жалости бандита, обложившего мелкий торговый люд непосильной данью.
Из Альки даже в армии сержанты не сумели выбить вольного духа. Он из нарядов не вылезал, дрался едва ли не на каждом шагу. Сам как-то рассказывал, что в первый армейский год по ночам только и делал, что стирал окровавленную гимнастерку. Командование части от греха подальше перевело гордого и неуступчивого солдата на отдаленную таежную точку, и остаток службы Алька провел в бетонном бункере среди кабелей, радиостанций и телефонов подземного узла связи.
Лонцов пытался вспомнить что-нибудь веселое, связанное с Алькой, но вспомнить было нечего, разве что как убегали однажды от милиционера. Они долго носились по кривым улицам, пока не оказались в цыганской слободке. Заметив, что милиционер не отстает, Алька разозлился и побежал прямо на преследователя. От неожиданности тот чуть свисток не проглотил, а потом спрятался в зарослях черемухи.
Или вот еще… Во время первенства района по хоккею с шайбой Алька сделал Никите вратарскую клюшку, которая была вдвое больше обычной. Первый матч они выиграли, а на вторую игру их не допустили. И причиной тому явилась лонцовская клюшка.
Алька рано стал жить с женщиной. Рано познал и горечь разлуки. Он вообще все делал очень рано, а по сути так и не повзрослел, навсегда оставшись в детстве.
На его похороны пришли даже те, о ком Лонцов уже давно забыл. Здесь были и Валера Хатарик, и Бродя, и Коля Дурман - вечные лагерные сидельцы.
От большого скопления людей дядя Миша расчувствовался, побежал искать знамя, но жена остановила его.
- Ошалел, старый! - возмутилась она. - Какое знамя? Алька даже пионером не был.
Пацаны отказались от полотенец и до самого кладбища, сменяя друг друга, несли гроб с Алькой на вытянутых руках.
Дядя Миша шел рядом с Никитой, украдкой смахивал слезы и что-то шептал, а когда меж разлапистых елей показались рыжие могильные холмики с длинными бурятскими шестами, с развевающимися на ветру разноцветными лентами, с осьмиконечными православными крестами и тусклыми жестяными звездочками на пирамидальных тумбах, дядя Миша забежал вперед и стал руководить траурной процессией. Но у него ничего не вышло. И он отказался от своей затеи. А потом склонился над гробом и поцеловал Альку в высокий и холодный лоб:
- Прости, сынок, что пережил тебя.
Взвизгнула труба, глухо ударили барабаны. Над толпой проплыла алая крышка гроба с черным бантом посредине.
Алькина мать стала медленно оседать на землю, ее подхватили под руки, увели.
Толпа вплотную придвинулась к могиле. Комья мерзлой земли гулко застучали по крышке гроба.
Лонцов отошел в сторону, закурил. Рядом остановился Коля-спекулянт, попросил спичек.
- Без Альки дом словно вымер, - горько обронил он, прикуривая сигарету…
- Пойду я, - сказал Никита, тяжело поднимаясь из-за стола.
- С Богом, - слабо отозвался дядя Миша. - Заходи еще.
Лонцов медленно спустился по лестнице, думая с тоской, что Алька был последним, кто связывал его с прежней жизнью.
14
Ночью Никиту разбудил телефонный звонок. Лонцов нащупал под кроватью тапки, подошел к столу и тут вспомнил, что у него уже давно нет телефона. Тогда откуда взялся этот странный звонок? Ведь он явственно слышал его.
Сквозь тюлевые занавески в окнах просвечивала круглая, в темных пятнах, напоминающих материки и океаны луна, она показалась Лонцову похожей на окровавленную голову. Никита был уверен, что уже где-то видел ее.
- Ты не ошибся, - раздалось в темноте. - Это моя голова.
Никита не испугался. Он уже привык мысленно разговаривать со своим пращуром.
- Меня убили, - сказал Колька Лонцов, и занавески, выгнувшись горбом, задрожали на окнах.
Гнетущая тишина повисла в комнате. Было слышно, как равномерно и нудно гудит электрический счетчик.
- Я знаю, - произнес Никита. - Казак снял тебя с коня заговоренной серебряной пулей.
- Да нет, брат, ничего ты не знаешь! - в отчаянии воскликнул Колька. - Мужики поймали меня у Малуши - присухи рыжей. Я попробовал уйти через окно, выбил ногой раму, но попал прямо в руки стар
осты и его работников. Они били меня в лицо, в живот, в душу. Это потом, чтобы отвести от себя месть ватажников, староста придумал байку про казака и заговоренную пулю, а тогда мужики долго измывались надо мной, потом чуть живого приволокли на берег Байкала и утопили.
Правду сказать, Никита и сам не верил в заговоренную серебряную пулю и потому, когда прадед закончил рассказывать, спросил:
- Так ты не раздавал добычу бедным?
- Почему же? Я делился с мужиками всем, что у меня было.
- Тогда почему они убили тебя?
- Душа человеческая темна, - уклончиво сказал Колька Лонцов и замолчал, но ненадолго. Добавил со вздохом:
- Смерть ходит за тобой по пятам.
Лонцов содрогнулся.
- Чую, не по нутру тебе моя правда, - вымолвил предок. - Хочешь узнать, когда это случится? Нет? И правильно. Живи, покуда Бог милостив к тебе. Не подгоняй судьбу.
Это было последнее, что он сказал. Стены комнаты раздвинулись, в образовавшиеся щели хлынул поток иссиня-золотистого света. И Колька Лонцов стал быстро уменьшаться в размерах, а скоро и вовсе исчез, и перед Никитой открылся каменистый берег Байкала.
На обомшелом валуне сидел смуглолицый шаман. Одежда его была из рыльих, ярко переливающихся на солнце чешуек. Издали шаман походил на бронзовое изваяние. Но вот он взял в руки бубен, и лицо его преобразилось: взметнулись кверху клочья седых бровей, расправились морщины.
Песня шамана была широка и привольна. Иногда она летела стремительно, как неистовый Баргузин, а иногда, словно бы наткнувшись на могучие пороги, рассыпалась на множество звуков, каждый из которых существовал сам по себе.
Кто знает, о чем пел шаман? Быть может, он вспоминал историю своего рода, а, может, славил великого духа Байкала?..
Привидевшееся отступило и Никите стало нестерпимо жаль себя. Как-то услышал от знакомого старика: неладное творится нынче в мире. Каждый норовит обмануть ближнего. Потому и Байкал обиделся на людей и не выбрасывает больше утопленников на берег.
Тьма постепенно рассеивалась. На узорчатой тюли, словно рисунок, сделанный под кальку, обозначились голые тополиные ветви. Днем на них сидело множество ворон, но стоило Лонцову подойти к окну, как они с шумом улетали.
На глаза попалась игрушка - надувной дракон, ярко раскрашенный фломастерами. Лонцов улыбнулся: Настя любила возиться с ним.
Сервант, стол, книги, - все стояло на своих местах. Не было только Анюты с Настей.
Когда они ушли от него, Лонцов написал стихи:
«Хотел один остаться и остался,
Не то, чтоб в душу,
В дверь кто постучался».
Во сне Лонцов снова шел по гулкому, залитому водой тоннелю. Впереди то и дело раздвались пронзительные женские крики, а над головой шумно проносились летучие мыши.
Лонцов замедлил шаг, напряженно всматриваясь в темноту, и скоро в конце тоннеля появилась девушка с усталым, мертвенно бледным лицом.
Каждую ночь сон повторялся в одной и той же последовательности. Стремясь избавиться от него, Лонцов читал на ночь молитву, целовал крест, трижды сплевывал через левое плечо и двадцать раз стучал костяшками пальцев по кухонному столу, но все было напрасно. Девушка появлялась снова и снова и как бы что-то хотела сказать, но не могла разомкнуть мертвые уста.
- С кем тыц говоришь ночью? - однажды спросила жена, и Лонцов смущенно улыбнулся.
- Я так и знала, - нахмурилась Анюта. - У тебя есть другая женщина.
- Да нет, что ты? - растерялся Никита. - Это всего лишь сон.
Но Анюта не поверила.
В ту злополучную ночь Лонцов опять оказался в тоннеле и сразу увидел девушку. Она была в темном, с кружевным белым воротником, платье.
Лонцов схватил ее за руку:
- Зачем ты преследуешь меня?
Девушка оттолкнула его и побежала. Никита кинулся следом за нее.
Очнувшись, Лонцов увидел, что Анюта сидит на полу и испуганно смотрит на него.
Утром она забрала дочь и уехала к матери. Он не стал удерживать ее.
Лонцов взял пульт и включил телевизор. На экране появился толстогубый диктор в дымчатых очках и, слегка картавя, стал бойко и весело, словно это доставляло ему удовольствие, читать сводку криминальных новостей.
Никита не успел закурить сигарету, как во весь экран показалось изуродованное лицо Киргиза. Один глаз его был чуть приоткрыт, а на месте другого зияла большая черная дыра.
Диктор говорил о бандитских разборках, в которых погиб известный уголовный авторитет, а Лонцов никак не мог соотнести эти его слова с Киргизом.
На прошлой неделе Мишка заявился к нему с чемоданом, на вопрос, кудА он собрался, ответил, что едет в Тюмень вызволять брата из тюрьмы. Потому-то и пришел теперь за своей долей.
Лонцов смял в руке сигарету и стал одеваться. Внизу раздался жалобный кошачий визг. Кто-то закрыл кошку в кладовке.
На улице поднялась снежная буря. Лонцов с трудом различал дорогу. Снежинки жгли лоб, таяли на лице, стекали за воротник пальто холодными струйками.
- Я все знаю, - угрюмо пробурчал Солдат, едва увидел его.
- Что будем делать? - спросил Лонцов.
- Не знаю, - ответил Солдат. - Ты поступай, как считаешь нужным, а я вечером уезжаю на Кавказ. Не поминай лихом!
Солдат протянул руку, и Никита молча пожал ее. Было в этом скором прощании такое, что подвигло Лонцова к мысли, что больше они не увидятся.
15
В мастерской было шумно и весело. Сапожники обступили высокую и стройную, в длинной мутоновой шубе женщину и наперебой рассказывали ей что-то.
Лонцов издали узнал Марину. Лицо ее раскраснелось, норковая шапка съехала набок.
«Во жеребцы!» - мысленно выругался Никита и незаметно приблизился к мастерам.
- У нас пацан один был - отличник, - бойко говорил долговязый Костя-студент. - Так он носил майку со своими отметками.
- Это зачем? - поинтересовался старый сапожник Пахомыч.
- А чтобы показать, как он здорово учится, - широко улыбнулся Костя.
- Ишь ты, - удивился Пахомыч. - Каких только чудиков на свете нет. - Помолчал, задумчиво морща лоб. Сказал весело: - У меня соседа зовут Октябрь. Поначалу я никак не мог запомнить его имя. Сидим, бывало, с мужиками, забиваем козла, а между делом… - Старик выразительно щелкнул себя пальцем по худой кадыкастой шее. - Я, как обычно, на банке. Очередь доходит до соседа. А я и не знаю, как к нему обратиться. Сентябрь, говорю. Молчит. Февраль. Сосед опять не откликается. Так все месяцы переберешь, покуда не вспомнишь, что революция у нас в октябре случилась.
Пахомыч зашелся в мелком смехе:
- Октябрь! - кричу. Чего тебе? - смилостивится наконец сосед. Будешь водку пить? Буду, - ответит.
- Во бендюжник! - радостно воскликнул Костя. - От пойла-то не отказывается.
Студент хотел еще что-то сказать, но осекся, увидев Никиту.
- Кончай байки травить, - криво, отчего губы вытянулись, а на левой щеке образовалась ямочка, усмехнулся Лонцов. - Совсем заказчицу уморили.
Марина обрадовалась его появлению, спросила с надеждой в голосе:
- Как моя просьба?
- Мы свое слово держим, - гордо ответил Лонцов и провел ее к верстаку, на шероховатой поверхности которого в беспорядке лежали постигонки, молотки и деревянные колодки: вытащил из тумбочки остроносые, на высоком каблуке с металлической набойкой туфли, поставил на стол.
Марина раскрыла сумочку и, чуть отвернувшись, зашуршала бумажными купюрами.
- Деньгами вы от меня не отделаетесь, - непонятно отчего вдруг настраиваясь на игривый лад, сказал Никита. - Тем более, что я готов бесплатно починить всю вашу обувь.
- Вот как? - улыбнулась Марина, тонкие брови сошлись на переносице. - Ловлю на слове.
В мастерской появился главный инженер.
- Занесло удава на нашу голову, - помрачнел Лонцов. - Закройте сумочку, пожалуйста. Начальство этого не любит.
Марина щелкнула замком, спросила шепотом:
- А почему вы его так называете?
- Не знаю, - пожал плечами Лонцов. - Говорят, учиться надумал на старости лет.
- Ну и что?
- Как, что? Вот выучится и будет не удав, а Змей Горыныч, - усмехнулся Лонцов.
Марина, с трудом сдерживая смех, прикрыла ладонью вишневые губы.
Лонцов почувствовал, что понравился женщине. Захотелось рассказать ей что-нибудь веселое, но в голову ничего не шло. Наконец, вспомнил, как Коля-спекулянт завел себе камышового кота. Когда тот подрос, бродячим собакам не стало от него житья.
Однажды Коля созвал к себе гостей. Столы ломились от закуски, водка лилась рекой. Но потом из темнушки выскочил кот и загнал всех на кухню, а сам устроился возле двери, не давая никому выйти.
Коля запустил в него табуреткой, однако тот лапой отбил ее и обратил хозяина в бегство.
Гости до утра, на чем свет стоит ругая Колю, просидели на кухне, покуда не пришла с ночной смены Сказка и не увела кота в темнушку.
Лонцов рассказал Марине об этом, а потом спросил, глядя в ее светлые глаза:
- Так мы еще увидимся?
- Это зависит от вас, - уклончиво ответила Марина, освобождая руку.
- Я буду ждать в десять у «Трактира на Тихвинской».
- Хорошо, - кивнула Марина.
День превратился для Лонцова в томительное ожидание. Работы не было. Не знал, куда деть себя. Бесцельно слонялся по мастерской, говорил с сапожниками о житейских мелочах, курил до горечи во рту, часто смотрел на часы, нетерпеливо отсчитывая время, оставшееся до встречи с Мариной.
Мастер хотел собрать сапожников после работы, но Никита отпросился и уехал домой на час раньше.
Стоило оказаться в узкой, заставленной громоздкой мебелью комнате, как Лонцова охватила досада.
«Сюда даже женщину не приведешь, - » подумал он и тут же поймал себя на мысли, что после того, как Анюта ушла от него, он и не пытался с кем-то познакомиться.
Чувство досады на себя не прошло и в сумрачном ресторане с резными деревянными колонами, широкими зеркалами в золоченных рамах и хрустальными люстрами, который на старинный русский манер назывался трактиром.
Никита сделал заказ у тучного, с розовыми залысинами на висках официанта и вышел на улицу.
В темноте неподвижно, как совиный глаз, зеленел фонарь.
Марина опаздывала и, чем дольше Лонцов ждал ее, тем сильнее становилось убеждение, что она не придет. Сплевывая на асфальт, он смотрел, как течет по дороге разномастный поток автомобилей, и убегают в небо горящие буквы неоновых реклам.
Мимо, держа на поводке узкогрудую, с обрубленным хвостом собаку, которая несла в зубах доверху набитую хозяйственную сумку, прошла рыжеволосая девушка. Потом к высокому, обрызганному жидким желтым светом, крыльцу ресторана медленно подкатил толстошинный автомобиль, из него выскочила Марина.
- Извини за опоздание, - сказала она. - Забыла сумочку дома, пришлось возвращаться.
Лонцов засмущался, увидев Марину в блестящем платье, плотно облегающем ее фигуру, с ажурным серебряным ожерельем на груди. Он долго не знал, с чего начать разговор, и, водя пальцем по лакированной поверхности стола, молчал. Однако, когда официант в синей шелковой косоворотке, подпоясанной кожаным ремешком, принес графинчик водки и фаршированную рыбу, Никита оживился, сказал, улыбаясь:
- Давайте, Марина, проведем семинар по алкоголизму.
- Давайте, - охотно согласилась женщина, и на одном дыхании, чем сильно удивила Лонцова, выпила рюмку водки.
- Я не буду говорить комплиментов, - поймал Никита нужную мысль. - Комплимент в переводе с французского означает добавление. А к вам, Марина, добавлять нечего.
После третьей стопки дело пошло еще веселей. Никита вплотную придвинулся к Марине вместе со стулом:
- Лежу однажды на пляже, загораю. Неохота даже рукой пошевелить. Вдруг подходит какая-то женщина. «Извините, - говорит. - Но это мое место. Вам придется уйти».
- Ничего себе, - удивилась Марина. - Как будто на пляже места мало.
- И я о том же. Объясняю, что уже давно тут загораю. «Хорошо, - отвечает. - Я устроюсь рядом». «Устраивайтесь, - соглашаюсь. - Только учтите, я очень развратен».
«Это уже интересно». Она притихла и взглянула на меня с нескрываемым интересом.
Никита замолчал, думая, что несет какую-то околесицу, да и слова подбирались стертые, пошлые.
- А дальше что? - нетерпеливо спросила Марина.
- Дальше… - Лонцов снисходительно улыбнулся, закурил сигарету. - А дальше порядочный мужчина умолкает.
За столом повисла тишина.
- Расскажи лучше о себе, - прервала Марина затянувшееся молчание.
Никита мысленно отметил, что она не так проста, как показалось сначала.
- Нечего рассказывать, - усмехнулся он. - Никакой биографии. У меня, как у латыша, хер да душа.
Язык вдруг онемел. Но Марина не обиделась, и Лонцов, облегченно вздохнув, засуетился, разливая водку.
Оркестр заиграл «русскую», и весь зал заходил ходуном. Никита тоже не удержался, пустился в пляс, увлекая за собой Марину.
Далеко за полночь они вышли из ресторана. Долго не могли поймать такси, потом добрых полчаса, петляя по извилистым улицам, ехали куда-то, пока не оказались посреди густого соснового бора возле новых бетонных многоэтажек.
Лонцов замешкался у подъезда, смотря на расплывающиеся в темноте деревья, на узкую розовую полосу заката над ними, сквозь которую просвечивала ущербная половинка месяца.
- Не правда ли, красиво у нас? - спросила Марина. Он кивнул.
- Если двинуть напрямки через лес, а потом сплавиться по реке до городской дамбы, - сказал он, - то и окажешься в Рабочем поселке, где я теперь живу.
Марина зашла в подъезд. Никита поспешил следом за нею.
В гремящем лифте он поцеловал ее. Марина с легким недоумением взглянула на него, Лонцову стало неловко. Хотел что-то сказать, но Марина поднесла палец к губам и прошептала:
- Только не признавайся в любви. Не надо. Я все понимаю.
Они зашли в ее квартиру, и вчерашние страхи показались ему какими-то жалкими и ничтожными.
Марина зажгла свет. Лонцов снял перчатки, белое шелковое кашне, деловито прошел на кухню, сел на стул у раскладного стола.
Странно, у него не было ощущения, что он находится в чужом доме.
Форточка была открыта. Колыхалась от ветра белая занавеска.
Кофе оказалось горячим и безвкусным. Никита отхлебнул немного, подошел к Марине и положил руки на ее плечи. Она обняла его.
Все поплыло перед глазами. Марина постанывала и тряслась от озноба в его настойчивых объятиях. Он взял ее на руки и унес в спальню…
Комната была полна солнца. Марина уже давно проснулась и теперь сидела перед трюмо в шелковой сорочке, сквозь которую просвечивало смугло-розоватое тело и острые соски, наполняя комнату косметической мутью духов и кремов.
Лонцов с нежностью смотрел на нее, думая, что его жизнь снова обретает смысл.
16
Всю ночь шел снег, мягкий по весне, мокрый, а утром из-за рваных облаков выкатилось солнце, на подоконнике зазвенела капель.
Лонцов подумал, что скоро Светлое Христово Воскресение: люди красят яйца и покупают в магазинах куличи и пасхи.
У Марины было уютно в квартире. На стенах висели узорчатые ковры с длинными кистями из конского волоса, в углах комнаты стояли горшки с тропическими растениями, отчего складывлось ощущение, точно бы находишься за тысячи верст от родного дома, в знойном южном городе.
Всю зиму Никита прожил у Марины, но так ничего толком и не узнал о ней. Впрочем, и о себе мало что рассказывал. Другой бы радовался на его месте, а Лонцов тяготился неопределенностью. Хотелось чего-то ясного, основательного.
Марина была в меру ласкова и предупредительна, но ровность и спокойствие в их отношениях, когда они даже голоса не смели повысить друг на друга, только раздражали. Отчего-то казалось, что Марина притворяется и не любит его.
Никита вышел на балкон, посмотрел вниз, где вдоль серой дорожной насыпи протекала речка Темная, потом перевел взгляд на перила чугунного моста: защемило на сердце. Там, за лесистыми отрогами Хамар-Дабана начинается степь, где есть Богом забытый, со всех сторон зажатый песками городишко. Туда в прошлом году уехала Анюта с Настей.
Лонцов был уже не в силах сдерживать себя. Вконец заела тоска. И, недолго думая, он побросал вещи в большую холщовую сумку и выбежал из квартиры на сумрачную лестничную площадку. Дверь шумно захлопнулась за ним. Все, больше он сюда не ходок.
Никита не стал дожидаться лифта. На первом этаже обратил внимание на почтовый ящик со знакомым трехзначным числом, подумал: а вдруг сюда долетела весточка от Анюты? Но тут же отогнал прочь эту мысль, и, выйдя из подъезда, попал под освежающую капель, которая стекала с крыши.
На вокзале Лонцова охватило нетерпение. Сначала нервно прогуливался вдоль красного здания станции, потом со злым упрямством начал изучать фотографии мошенников, выставленные в простенке. Чувствовал, еще немного, и он повернет назад, в город, где улицы притихли в ожидании праздника. Но вот раздался сигнал электровоза, и на мокрых платформах появились пассажиры.
Никита залез в вагон одним из первых, занял боковое место у окна.
Поезд медленно тронулся, оставляя за собой черный перрон, будку путевого обходчика и закопченное вагонное депо.
Небо за городом было прозрачно синее, с редкими тенями облаков. На склонах гор белели полоски снега.
За перегородкой раздались пьяные мужские голоса. Никита прислушался:
«У одного мужика спрашивают, отчего умер ваш сосед?» «Колбасы поел, - » отвечает. «А почему с синяками?» - «Есть не хотел».
Громкий смех испугал усталых товарок, которые раскладывали на столике продукты. Но немного погодя они успокоились, привычно заговорили о своем:
- Мужик у нее: ни Богу свечка, ни черту кочегарка, - вздыхала полнотелая женщина, часто поправляя спадающие на лоб смолянисто-темные волосы. - Одно слово - бедоносец.
- А с чего ему добрым быть? - поддакивала другая, худая и сморщенная, в натянутом на острые плечи цветастом полушалке. - От козы с бобром поросенок не родится.
Напротив Лонцова сидела брюнетка с большим капризно поджатым ртом и жестким взглядом темно-синих глаз. Никиту так и подмывало сказать ей: «Не сердись, родная, жизнь наладится».
Сразу за рекой пошла степь. Дымчато-серая, в солончаковых проплешинах, издали похожая на стеганое одеяло. Высоко в небе парил длиннокрылый коршун.
Никита прильнул к окну. Скоро должны были показаться черные камни сопок, а за ними Хан Ула - самая высокая гора в Кударинской степи. На ее вершине буряты недавно поставили мраморный субурган, где живут добрые духи, охраняющие покой здешних жителей.
- Магай! Магай!.. - пронеслось по вагону, Лонцов отпрянул от окошка, живо обернулся и увидел сухощавого старика старика с остроскулым лицом, обтянутым желтой кожей и с большими, серыми, чуть насмешливыми глазами.
Слава о Магае разнеслась по всей Сибири. Он складывал легенды и писал родословные книги. Его с радостью принимали в каждом доме.
Никита давно слышал о сказителе, но прежде не доводилось не встречаться с ним. И вот теперь они ехали в одном вагоне.
Возле Магая столпился народ. Все хотели услышать о своей родословной. А старик знал едва ли не о каждом: и кто были его деды и прадеды, и когда пришли на эту, ставшую для них отчей, землю.
Лонцов с интересом наблюдал, как Магай листал потрепанную общую тетрадь и нетеропливо говорил с людьми.
Встречь поезду бежали худотелые вербы и худосочные заросли боярышника. Из окна тянуло томящей прогорклостью прошлогодних трав.
Магай утверждал, что почитает Христа, но с уважением относится и к Будде, и к вере в Вечно Синее небо.
Никита хотел пересесть поближе к сказителю, но соседка опередила его.
В степи замелькали тонкие и гибкие жилки речных проток, а скоро показалась и бирюзовая гладь Гусиного озера.
- Слеза небесная! - воскликнул Магай, и начал рассказывать, как много веков назад, когда по Селенге, Ангаре и Лене жили бродячие охотники, никто и не слышал об этом озере. На ео месте рос густой лес, а вокруг были горы, скалистые и неприступные. Когда шел дождь, люди укрывались в пещерах. А однажды они откочевали в другую тайгу, где зверя для промысла было больше. Жили бродячие охотники в тех местах долго, но в Год Огненной змеи случился пожар, и все племена вернулись в родные края. Но тайги к тому времени возле Селенги не оказалось, а между горами разлилось большое озеро.
Огорчились люди и ушли обратно на Иркут. Минуло много лет, никто за это время не появлялся возле озера. Скалистые горы отражались в нем, как в зеркале. Но вот надоело им рассматривать себя, и они стали просить озеро, чтобы оно наполнило свои воды разной живностью. И спросило озеро у скал:
- Зачем вам живые твари? Что вы будете с ними делать?
Ответили скалы:
- Никто тебя не видит. Живешь ты тихо, только для себя. Так и засохнешь, а потом и мы погибнем. Развеют нас ветро по песчинке.
Закручинилось озеро, и решило вместе с горами проделать выход к Селенге.
Долго они трудились, а когда протока была готова, вода по ней потекла к славному сибирскому морю. За это Байкал населил озеро рыбой. И тогда вернулись сюда люди.
Ночью услышали они дикий рев и увидели стаи морских орлов, низко круживших над водой.
- Гус, гус! - закричали люди, что по-тунгуски означало «орел». Потому и озеро назвали Гусиным, хотя эти диковинные птицы с тех пор не прилетали в здешние края. Но память-то о них осталась. Так и в наших фамилиях заключена память рода: у крестьян они от имен идут, а у казаков - от прозвищ.
Никита выждал, когда Магай останется один. Подошел к старику, спросил, знает ли тот что-нибудь о Кольке Лонцове?
- Как не знать? - задумчиво сказал Магай. - Большой разбойник был. Много крови пролил. За то и смерть принял лютую.
У Лонцова защемило на сердце от обиды за своего прадеда.
- Зря обижаешься, паря, - вздохнул Магай. - Жестокость и сила - спутники смерти. Кто многим владеет, тот многое теряет. Помни об этом…
17
Лонцов не застал Анюту и Настю дома. Дочь училась во вторую смену, а жена ушла к подруге. У Никиты не было желания разговаривать с тещей, и он решил подождать их на улице, приметил большой валун в ивняковом разметье у синего уреза воды и по тугой окаменелой земле побрел к берегу.
Лонцов выкурил подряд две сигареты, не заметил, как небо стало темнеть, а горизонт затуманился, и солнце скрылось за скалистыми отрогами Селенгинского хребта.
Острое нетерпение теснилось в груди, и Никита то напряженно смотрел на ребристые волны, накатывающиеся на камни,то переводил взгляд на бледно-желтое небо, а то носком ботинка ворошил сребролистые травы. Наконец ему надоело торчать на берегу, и он пошел в школу, острым шпилем и зубчатыми стенами она напоминала рыцарский замок, поднявшийся над бледными, наполовину вросшими в землю мазанками.
Заныло в груди и дышать стало трудно, когда увидел Настю, маленькую, хрупкую, в красном пиджачке и темной сборчатой юбке среди скуластой, вылепленной размашисто и грубо, местной ребятни.
Лонцов окликнул дочь, и она не сразу подошла к нему.
- Как учеба? - спросил он, улыбаясь. Настя ничего не ответила, и, увернувшись от его протянутых рук, остановилась чуть в отдалении.
- Ты почему со мной не разговариваешь? - нахмурился Никита. - Мать не велит?
Настя обиженно поджала губы, сказала чуть слышно:
- Мне надо идти. Сейчас прозвенит звонок.
Лонцов отпустил ее, с минуту растерянно топтался на месте, глядя, как она убегает.
От скользких дощатых полов и резкого запаха краски из подсобки, от звонкого ребячьего гомона повеяло давним, знакомым до боли.
Никита поднялся на каменистый пригорок, откуда хорошо был виден класс, где училась Настя.
Она сидела у самого окна. Длинные ресницы ее были чуть опущены, губы строго поджаты, в облике дочери чувствовалась какая-то обреченность и покорность судьбе. Лонцов с тоской подумал, что скоро Настя вступит во взрослый мир, такой большой и жестокий. И что же дальше?..
Он хотел бы поговорить об этом с Анютой, но она не пустила его на порог дома.
- Зачем ты приехал?!. - кричала жена. - Мы так хорошо жили без тебя!
Лонцов терпеливо ждал, когда она успокоится. Однако скоро появилась теща. Она начала оттеснять его от дверей, и он с трудом подавил в себе обиду.
- Я так и знала, - сквозь слезы сказала Анюта. - Ночью услышала стук, распахнула шторы, а за окном - смерть, бледная, худая, в черном капюшоне, - помолчала, как бы собираясь с мыслями. - Сначала я не могла понять, к чему бы это, а вот теперь до меня дошло…
Анюта всхлипнула и тотчас, как по условному знаку, рванулась с цепи большая, ростом с теленка собака, густо заросшая рыжей, свалявшейся на боках шерстью.
Никита прижался спиной к резным перилам крыльца.
- Не пускайте его в дом, мама, - сказала Анюта, отвернувшись от Лонцова. - Он приносит только несчастья.
Лонцов никогда не слышал, чтобы Анюта говорила о нем с такой злостью. Он молча вышел за ворота, остановился и долго смотрел на узорчатые наличники и желтые окна тещиного дома. Он так и не сказал Анюте единственно нужные теперь добрые слова, от которых потеплело бы у нее на сердце. И все же он еще надеялся, что жена одумается и позовет к себе. Однако время шло, а она не появлялась. На улице становилось все темнее, и Лонцов, вздохнув, уныло побрел на автостанцию.
Никита не мог понять, что случилось. Анюта и раньше была мнительна, любила подолгу и обстоятельно рассказывать о своих снах. Но откуда в ней столько злости?..
Из переулка выскочил легковый автомобиль, ослепил фарами.
Лонцов поднял руку, и машина остановилась.
- Куда тебе? - спросил широкоскулый шофер с крупным, едва ли не в палец шириной, шрамом на щеке.
- До Сосновогорска.
- Садись, - сказал шофер и открыл дверцу.
Лонцов забрался на заднее сиденье. Водитель отжал сцепление, переключил скорость, и машина плавно тронулась с места. Под колесами зашуршал мелкий снег.
Никите показалось странным, что шофер ни о чем не спросил у него и сразу согласился ехать в город. Он с тревогой посмотрел на его синие от многочисленных татуировок руки. Однако скоро его опасения рассеялись. Шофер оказался на редкость добродушным и разговорчивым.
Лонцов узнал от него, что тот в молодости вел отчаянно бесшабашную жизнь, два раза сидел на «малолетке», но с ворами завязал и сейчас у него большая семья, и, чтобы прокормить ее, он вынужден по выходным заниматься извозом.
Никита вяло поддерживал разговор, думая о своем. Было обидно, что Анюта не захотела понять его. Если бы он знал, что так получится, вместе с Солдатом гонялся бы сейчас за «хачиками» на Кавказе.
В Сосновогорск въезжали уже на рассвете. Сразу за мостом началось широкое четырехленточное шоссе. Затем показались туманные пролеты тополиных аллей и сиреневые с высоко взметнувшимися к небу золоченными крестами главы кафедрального собора.
Лонцову расхотелось ехать домой, он решил навестить Марину, но боялся, что та начнет расспрашивать, где он провел ночь, и ему придется выкручиваться, чтобы скрыть правду. Однако Марина, словно бы почувствовав его душевное состояние, завела легкий и непринужденный разговор о каком-то фильме известного российского режиссера.
С улицы доносились звуки машин и трамваев. На белый подоконник садились первые в этом году ярко-изумрудные мухи.
- Ты будешь кофе или чай? - спросила Марина.
Лонцов, отвлекшись, пробурчал хмуро:
- Я же гуран.
- Значит, чай, - улыбнулась Марина, хотела еще что-то сказать, но Лонцов перебил ее:
- Давай завтра откупим какой-нибудь кабак на всю ночь?
- Наследство получил? - рассмеялась Марина.
- Дурные деньги, но да послужат на благо хотя бы нам, - сказал Никита и положил рядом с собой два кусочка сахара.
Лонцов долго, обжигая губы, пил густой чай и с нежностью смотрел на Марину, представляя ее в свадебной фате. Он мысленно видел, как они стояли перед алтарем в Храме, ожидая, когда священник принесет венцы. Ярко горели свечи в шандалах, пахло ладаном и воском. С резного иконостаса смиренно и кротко смотрели на них святые угодники. Но вот Царские врата распахнулись, и на амвон с пением вышел священник. Был он среднего роста с густой окладистой бородой.
Лонцов сразу узнал в нем по гордой осанке и горячему блеску в глазах своего далекого родича.
- Склоните головы, дети мои, - пробасил священник, намереваясь надеть на них венцы, но в эту минуту в Храм влетела большая черная ворона и уселась прямо на Царские врата.
Раздался оглушительный треск. Священник стал растворяться в воздухе, и Никита увидел качающуюся петлю вместо венца.
18
В Пасхальную ночь душа Лонцова наполнилась небывалой радостью и ликованием. Все окрест приобрело таинственную окраску. За дальними горизонтами мнился Спаситель и Ангелы его, возвещающие миру, что Сын человеческий, взяв на себя грехи людские и приняв за них мученическую смерть на кресте, воскрес из мертвых, смертию смерть поправ.
Несказанно прекрасны были очертания Церкви в чуть зеленоватом предутреннем небе. Далеко окрест разносился церковный благовест. Освятив в Храме куличи и яйца, люди христосовались друг с другом.
Слезы умиления выступили у Никиты на глазах, когда, сняв шапку, его поприветствовал за церковной оградой узкоплечий мужичок с морщинистым и смуглым лицом.
Лонцов был переполнен чувствами. Перед мысленным взором еще стояли священники в сияющих золотом ризах и слышались голоса певчих, но уже звал кто-то Никиту из запредельного мира, и потому он не смог сразу ответить, а когда Господь снова направил его к реальной жизни, воскликнул радостно:
- Воистину воскресе!
И крепко обнял брата во Христе и троекратно поцеловал его. А потом долго не мог успокоиться, думая, отчего в будничной суете исчезает между людьми сокровенное и радостное чувство, которое испытывают они во все время празднования Святой Пасхи. И сам не раз говорил, мол, недостоин я милости Божией, оттого и досадую на людей. А это уже грех великий. Для Господа нет избранных. Не всяк Бога славит, но Бог себя явит.
Памятуя о вчерашнем разговоре с Мариной и желая доказать ей, что это не просто слова, Лонцов сразу после службы поехал в Рабочий поселок. Он взял дома ключ от кладовки и спустился вниз. Но едва прикоснулся к большому, уже подернутому ржавчиной замку, как за дверью раздались какие-то шорохи. Кто бы это мог быть? Рывком открыл дверь. В кладовке никого не оказалось. Вздохнул облегченно. Из-под груды старых вещей вытащил сумку с деньгами, а потом раскопал гранату. От греха подальше! Не дай Бог найдет ее шаловливый пацан или бродяга. Сунул лимонку в карман. И только тут почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него. Вглядевшись, Лонцов различил в темном углу Киргиза. Лицо его заросло шерстью, а тело было все в струпьях.
- Освободи меня, - попросил Киргиз, и Лонцов, задыхаясь от волнения, растегнул воротник рубахи.
Никита перекрестил Киргиза, и лицо его начало просветляться. Перекрестил еще раз, и у Мишки стали опадать струпья. Перекрестил в третий, и Киргиз улыбнулся, произнес благодарно:
- Спасибо тебе, дружище. - И исчез в темноте.
Всю обратную дорогу Никита думал об этой неожиданной встрече. А когда пришел к Марине и снял куртку, на него набросились два лысых и густобровых кавказца, и, отобрав сумку, повалили на пол.
До Лонцова не сразу дошло, что это засада. С надеждой посмотрел на Марину, но та вызывающе рассмеялась:
- А ты думал, мне твои глаза понравились?
Из кухни вышел еще один кавказец, большой и тучный, с широким лицом и толстыми, словно бы вывернутыми наизнанку губами, Никита узнал в нем ненавистного ему Гурама.
- Что делать будем? - спросил один из телохранителей.
Гурам, не сводя глаз с набитой деньгами сумки, которую тот сжимал в руках, сказал хмуро:
- Кончайте его.
Лежа на полу, Лонцов нащупал в кармане гранату, выдернул чеку. И, глядя в перекошенные от ярости лица кавказцев, медленно разжал пальцы…
Иркутск, 1999 - 2001 гг.
Юрий Балков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
Случилось это в стародавние времена в дремучих лесах муромских, глухою стеною опоясавших рязанское княжество. Жили в них люди большей частью беглые, не принявшие веру в Христа, поклоняющиеся Роду - отцу сущего и сыну его Сварогу, а также Перуну, Дажьбогу, Стрибогу и Мокоши, что живет в озерах. Твердо придерживались они заветов дедичей, помнили сказы Бояновы и славные деяния Индры, сложившего голову за Русь на Трояновом валу. И все было бы хорошо, если бы не напал на них мор. Уцелели только Шестачка Ловец, прозванный так потому, что умело, ставя в лесу силки и капканы, промышлял зверя, его престарелая мать и убогая девочка Любава.