Дневник, 3 ноября 1917. «...Кажется, целая вечность прошла после последних записей. Невозможное становится возможным, и развёртывается небывалая в истории катастрофа или, может быть, новое мировое явление. И в нём чувствуешь себя бессильной былинкой... По городу безумные процессии победивших большевиков... Обыватель ждёт немца как избавителя!..»

Петроград выпал из течения Времени, рассыпался дробью-мелочью паникующих, озлобленных, растерянных, спасающихся обитателей. Задолго до победы большевиков у запертых подъездов и ворот встали караулы жильцов, сперва ночные, после – круглосуточные. Академику в караул с утра, с 9 до 12.К нему является человек с идеей нефтеносности прибалтийских сланцев, пытается добыть денег на эксперименты, сулит Петрограду жидкое топливо в неограниченном количестве! Академику ясно: «Среди разрушений всё цепляется за жизнь»...1 ноября на квартире А.С.Демьянова, товарища Министра юстиции(Бассейная, нынеНекрасоваулица,39),прошло первое подпольное заседание Временного правительства – три выпущенных из Петропавловки министра-социалиста и дюжина товарищей министров, среди них В.И.Вернадский; ничего придумать, а уж тем более предпринять против слабого ещё, но чётко нарастающего нахрапа большевиков, разумеется, не сумели, прятали свою потерянность за привычными складными словами, никого не слушая, происходящего привычно не разумея:«...Как быстры психологические смены масс. Сейчас во главе солдат – евреи. Кто бы это сказал год-полтора назад?.. Раса евреев – антигосударственная и сильная. Неужели то же самое и русь в народной массе?..Положение трагическое: получили значение в жизни страны силы и слои народа, которые не в состоянии понять её интереса.Ясно, что безудержная демократия, стремление к которой явилось целью моей жизни, должна получить поправки»Дневник, ноябрь 1917.

После нескольких разноголосых говорений в разных частных помещениях, 16 ноября наконец-то опубликовали в нескольких либеральных газетах Воззвание Временного правительства к гражданамРоссии в поддержку Учредительного собрания, типа давнего Выборгского воззвания; тогда поднимали народ против Царских Министров, теперь мобилизовали в поддержку МинистровВременных. За министра просвещения подписал Вернадский, должно быть, позабыв свои летние впечатления о настрое тех граждан: «Сейчас очень тревожно за судьбу демократии. Получаются чрезвычайно печальные результаты её применения. Конечно, и без этого было бы плохо. Но тут полное рабство духа, и мысли, и воли. И скорее действительно восставшие рабы, чем граждане. (...) Один из дезертиров говорил Павлу (при Ниночке): «нам одинаково под немецким надзором или как теперь или как было»... 19 июля 1917.

Потому резонанс обоих Воззваний был одинаковый – ровно никакой, зато реакция различалась круто. В день публикации Воззвания большевики, закрепляясь ежечасно, овладели Госбанком и, «ничтоже сумняшеся», позакрывали все газеты, напечатавшие Воззвание, реквизировали их типографии, арестовали издателей, обнародовали Приказ об аресте всех подписантов: «...отправить в Кронштадт под надёжным караулом под надзор исполнительного комитета Кронштадтского Совета рабочих и солдатских депутатов.»Самый текст Приказа говорит о некоей неуверенности большевиков: не все караулы надёжны, остерегаются скопления важных арестованных в Петрограде, хотя бы и в Петропавловке; пока ещё они берут, что плохо лежит, отдаётся само, не сопротивляясь... Владимир Иванович, переспав пару ночей у знакомых, почёл за благо покинуть столицу; билет до Москвы, вопреки опасениям, купил запросто, сожалея, что не рискнул взять сразу до Полтавы. Неделею позже так же легко уехал 1-м классом до Симферополя его коллега по кадетскому ЦК и Правительству В.Д.Набоков, тоже объявленный в розыск, а днями раньше Вернадского по служебному удостоверению Товарища министра бесплатнос удобствамипоехал на Дон и А.С.Демьянов...Начался многолетний забег либеральной интеллигенции вокруг Разбитого Корыта, прочь от Разбитого Корыта, забег с препятствиями, сколючим грузом позднего уразумения своей истинной цены-себестоимости, забег на вылет без Государства, их пожизненного кормильца и защитника, не позволявшего лишь подрывать свои корни, они жеделали вражду к Нему спортом, тоником своей жизни, и вот – остались без пропитания, без защиты от психопатов всех угнетённых классов и народностей, просто от криминала и шпаны – «хорошо ли тебе, Рыба, без воды?»...Благополучно финишировать в былом своём положении, да ещё и в России Советской мало кому из них удалось, абезусловным лидером на том финише,никак не триумфальном,следует признать нашего Академика, он и стартовал грамотно:

«Из протокола заседания(XIV)

Физико-математического отделения Российской Академии наук

от 22 ноября 1917 года.

П.471. От имени академика В.И.Вернадского читано: «Ввиду состояния своего здоровья, отправляясь на юг, прошу дать мне командировку, так как я там буду заканчивать свои работы, здесь начатые. Сроком до 1 января 1918г. Если нельзя дать мне командировку, то прошу дать отпуск.

Заведование Геологическим и Минералогическим Музеем и Минералогическим его Отделением передаю на это время академику Н.И.Андрусову».

Положено: Командировать, о чём сообщить в Правление для возбуждения соответствующего ходатайства перед Президентом и сообщить акад. Н.И.Андрусову».

(Из этой командировки, удачно оказавшейся его первой советской командировкой, Владимир Иванович вернётся в Петроград с опозданием на три с половиною года – «по независящим обстоятельствам»).

Из Москвы, третью неделю Красной-советской, Академик выехалв новую эру прежним доброжелательным наблюдателем: «Еду с солдатами, захватившими 1-й класс. Мне кажется, кроме меня не сел никто, и я сел за 20 рублей на запасном пути с целым рядом похождений. В купе набилось около 8 человек, в коридорах сплошная толпа, едут на буферах. Всё солдаты почти сплошь. И так идут поезда сплошь. (...) Я еду на верхней полке относительно спокойно. Впечатление от разговоров чрезвычайно тяжёлое. Тёмная Русь и Русь гибнущая – при стремлении к свободе Русь рабская. В разговорах без нужды всякие срамные выражения. Некоторые (солдат еврей) за каждым словом любимое ужасное русское ругательство матерщиной. И в общем это привычка – ничего скверного помимо этих аксессуаров не говорили. Вагоны загажены; до Орла почти – до утра приходилось пользоваться на ходу открытым окошком для того, чтобы помочиться. Один солдат за другим так делал...» – сам-то, небось, терпел до Орла? Ладно ещё, если полка у него не встречная, а то бы все сквозняки из окна... То был явлен ему некий прообраз ближайшего грядущего, когда невозможное будет нормой, потому придётся терпеть нестерпимое, либо ронять себя, а всё привычно возможное отойдёт в область предания, откуда возвращены бывают лишь реконструкции-фантомы, чуждые текущему времени... Тащились до Полтавы чуть не втрое дольше прежнего, а Полтава с его отъезда, совсем ведь недавнего, словно обезлюдела – не раннее утро, а никого помочь с чемоданом (что чемодан вообще остался при нём, своей удачи он пока ещё не разумеет.) Вокзал подсовывает обрывки былых встречаний-проводов, едва нашёлся извозчик на двоих с попутчиком. Слава Богу, нигде не стреляли...А дом Старицких встретил радостно, прежним семейным теплом, Нинуся и Прасковья Кирилловнавстретили!Странно, даже воздух в палисаднике за калиткою совсем прежний!Наташа осталась в Петрограде, опасном от произвола и голода... Георгий на кафедре в Пермском университете, у него успехи и пока спокойно...

Полтава послеПетрограда и езды оттуда – тихая гавань: еды вдоволь и тишина; однако, в городе троевластие... Вся политика вращается вокруг украинства. Совет рабочих депутатов говорит по-русски, большинство в нём русские иевреи, много солдат, у него сила. Совет враждует с властью киевской Рады, а свои воззвания против неё пишет по-украински. Третья власть – Юзовско-Донецкая рабочая республика – в Полтаве сбоку припёка, Раду признаёт, ей не подчиняясь, полтавскими делами озабочена мало; как бы сводная сестра Совету. Из Харькова подмогой Совету прибывают понемногуразномастные горьковские персонажи, иные с философией и все в активной фазе, именуются большевиками; к середине декабря начинается одиночная стрельба... Под Рождество вдруг прибывает Наташа! Её подвезла в служебном купе Соня Короленко, беспрепятственно съездившая в Петроград по казённой педагогической надобности с командировкою Рады! Но попала Наташа «из огня да в полымя», в ночь под Рождество в Полтаве громили казённые винные склады, затем взялись замагазины; тогда вооружённая самоохрана обывателейостановилаграбёж. Совет объявил наведение порядка своею заслугой и утвердился во власти,уже второй раз за месяц со дня приезда Владимира Ивановича в тихую-мирную Полтаву...

9 января 1918 года киевская Рада обнародовала свой 4-й Универсал, объявляя Украину независимой народной республикой. После чего Красная гвардия заняла Киев. 22 февраля изгнанная Рада заключает мир с Германией и вместе с немцами возвращается в Киев, обязавшись помочь Германии в её сырьевых и продовольственных нуждах. Киевские Советы отступают в Полтаву – Екатеринослав – Таганрог, немцы занимают всю Украину с Донбассом. 29 апреля в Киеве при попустительстве немцев – переворот, «хлиборобы» избрали гетманом «Украинской державы» Скоропадского Павла Петровича (1873-1945), бывшего генерал-лейтенанта царской армии, Главкома вооружённых формирований Рады. Им тоже не все довольны, и13 ноября в Киеве тайно образована Украинская Директория во главес видным деятелем Рады писателемВинниченко Владимиром Кирилловичем (1880-1951, 40 томов сочинений). Директория выезжает в Белую Церковь и оттуда начинает поход на Киев, который и занимает 18 декабря; у немцев дома тоже революция, они уходят разбираться, Гетман вместе с ними. Через два месяца Киев снова взят Красной армией, Директория оседает в Виннице; тут Винниченко слагает свои полномочия, с 10 февраля 1919 года «Головою» Директории стал Петлюра Симон Васильевич (1879-1926), начало «петлюровщины». 30 августаДиректория занимает Киев, но к вечеру выбита частями Добровольческой армииДеникина Антона Ивановича (1872-1947).Петлюра уходит в Польшу, заключает с нею договора, передаёт ей приграничные украинские области, воюет с нею против Советов; убит в Париже. Деникин, с 1920 года «Верховный правитель Российского государства», в марте тогоже года переправляет морем остатки своей армии из Новороссийска в Крым, где сдаёт Верховное командование барону Врангелю Петру Николаевичу (1878-1928); тому, в свою очередь, уже осенью поздней придётся эвакуировать кораблями союзников последние Белые войска из Крыма в Константинополь, уходя от прорыва через Перекоп Красных дивизий Фрунзе Михаила Васильевича (1885-1925)... Такова краткая сводка событий, свидетелем и участником которых пришлось быть академику Вернадскому в этой его затянувшейся командировке на юг. В меру сил и везения он в тех событиях не потерялся.

«Ясно, что унитарная Россия кончилась», – запишет он в Дневнике незадолго до бегства из Петрограда.– «Россия будет федерацией. Слишком пала воля и уважение к великороссам. Юг получит гегемонию. Роль Сибири будет очень велика. (...) Если Академия Наук будет разрушена как целое в этом вихре – переехать в Киев или Полтаву?»Переехал. Надеялся вдали от сутолоки петроградской опасной работать научно, а очутился вдруг – за кордоном! Не прогнозы-теории, факт: Полтава – не Россия?!Стало быть, Австрия? Польша? Уж не Швеция ли?.. Крайнее украинство это милая напевная этнография, нагруженная учёными историческими претензиями, не всегда справедливыми, а в руках личностей ущербных либо злонамеренныхпретензиями крайне опасными, прежде всего для Украины.Самостийная Украина, никем неопекаемая, возможна лишь на пространстве земли от моря и до моря. Как и Великая Польша.Перекрестить Польшу в православие Россия за полтора века не преуспела. Украину пытаются окатоличитьуже четыре века подряд, тоже не очень успешно. Московский первопечатник Иван Фёдоров (ок.1510-1583) первую славянскую Азбуку напечатал во Львове! А валашский боярин Петру Мовилэ -Пётр Могила (1596/7-1646/7), став митрополитом Киевским и отстаивая перед Польшей украинское православие, сумел поставить преподавание на «языке Бога» – латыни– в Киево-Могилянской академии, а затем и в Московской славяно-греко-латинской, продержавшееся там до Екатерины II, вернувшей Академии русский язык.Владимира Ивановича осенило: национальная пришибленность русской интеллигенции заслуга вовсе не царизма, против царизма иной русский интеллигент до гроба готов хорохориться, таким его выпестовала либеральнаялитература, ставшая для него евангелием, а ленинцы собрали с неё сливки – объявив великороссов национальным меньшинством России («43% населения»), угнетающим наибольшее число других народов, чем какой-либо народ-угнетатель в мире!

Империя кончилась. «Огромную роль сыграли инородцы и не случайно. На полном маразматическом субстрате выдвинулись евреи – чуждые и враждебные всей старой России...Старые боги – Чернышеский, всё прогрессивное русское движение 1860-1910 годов должно быть сброшено».Теперь только большевики, если одумаются, сумеют собрать Россию. «Голодранцы усих краин, гоп до кучи!» – злословит обыватель, но голодранцы есть во всех ста процентах народов России, они пошли за ленинцами – во власть.Оказалось – грабить «награбленное». Разоружают самоохрану. Произвольные обыски, аресты.С обывателей, как с побеждённых, требуют контрибуцию.Не желающих платить уводят в Музыкальное училище, там у них как бы Смольный. Отпускают, когда человек согласился платить. Всё вокругнихпоругано и запугано. Неожиданностью горькой для Владимира Ивановича явилась роль в этих бесчинствах евреев: «всем распоряжаются евреи 15-25 лет – очень наглые и грубые. Среди населения всё растёт антисемитское настроение».-Столько ярких слов и строкупотребил он в защиту прав этого гонимого народа, встречая усмешки иных ближних! Теперь евреи ухмыляются и грубят на его слова...«Евреи – безумцы. Говорят о погромах и в то же время они раздражают и оскорбляют слои населения, с которыми могли бы в данный момент идти вместе. Погром угрожает обоим...» – Погром от тех же босяков и солдатни, которые пока составляют их войско, их силу... «Из занятого солдатами Земельного банка группа солдат, молодых, откормленных, хорошо одетых. Один с биноклем (на вид театральным, должно быть, краденым), волнуется радостно и кричит на другую сторону проходящему: – Дядько, продай. Ну – (мат) спирт, думаю...Яркий идеал сытых свиней: обжорство, пьянство, зрелища, свадьбы. Чисто буржуазный – но без труда. Безделье царит. Семечки, театры, кинематографы, хироманты, внешний лоск... Вместо одного буржуя будет несколько более мелких и ещё худших...»

Почта перестала ходить. Обмен письмами изредка совершается с Крымом и Москвой, тоже через Крым, и Петроградом через Москву и Крым, чудом случающимися оказиями. Хаос торжествовал; ВладимируИвановичу оставалось изливать свои горькие раздумья-переживанияДневнику, волнуясь, путая местами даты нового и старого стилей,а то и обходясь одною из двух – картина общая для рукописейтой русской смуты. «Какая без героев и каторжная русская революция... Как странно – слышать пулемёт и не знать, происходит что-либо в городе? Мы живём на окраине, в глухом переулке, и наша комната во дворе. Но всегда могут и ворваться, и мы чувствуем себя во власти разбойников. Это и есть то чувство, которое делает терпимым даже немецкое нашествие...» Первыми числами марта киевскийСовет, сдав Киев гайдамакам и немцам, перебрался в Полтаву, чтобы через полмесяца сдать Полтаву им же и уйти вместе с полтавским Советомв Екатеринослав, под вздохи облегчения обывателей осунувшихся-понурых...«Сильно презрение к народу моему и тяжело переживать. Надо найти и нахожу опору в себе, в стремлении к вечному, которое выше всякого народа и всякого государства...»Утешался Владимир Иванович, погружаясь в Достоевского, который прежде тяжёл был ему, раздражал и сердил своим подходом к людям; теперь пришло понимание – художник выявлял в гордыне, самообмане и всеотрицании-бациллынечаевщины, большевизма, творил ради преодоления хаосаи распада... Последними днями марта, постреляв артиллерией, в Полтаву вошли немцы и гайдамаки. На смену лютому хаосу пришла система, чужеродная, но хищнаяумеренно и с дисциплиною, без оголтелых солистов; город оживился, заговорил о политике...

Полтавская организация КД партии всегда была внушительной, имела свою газету «Полтавский день»; после октябрьского переворота, когдабольшинство видных кадет обеих столиц перебрались на Дон, в Крым и на Украину, Вернадский в Полтаве оказался вторым членом ЦК: положение обязывало. Пока в городе царило троевластие, пока не завяли надежды на большевицкую недолговечность, устраивать партийные собеседования не составляло ни труда, ни риска.Встретились как в «недоброе» старое время, заговорили о былой необходимости волостного земства, о пороках и сильных сторонах социализма... Спохватились: они ведь снова партия нелегальная, да ужепри совсем иной власти... Ленинцы, своими успехами немало обязанные кадетам, относились к ним пренебрежительно, их раздражало кадетское кокетливое вегетарианство, оттеняющее их идейную кровожадность; кадетские успехи на думских выборах доказали им: эта партия, если возьмётся за ум, способна стать опаснейшим противником,и едва зацепившись за Власть, они объявили КД партию – вне закона.

Понимание возможностей, потерянных партией, было и у некоторых кадет. Владимир Иванович, многие годы выясняющий своё отношение кЦеркви, имея близкий пример обращения к вере жены и сына,видя неуступчивость верующих людей нарастающему распаду и подозрительное безбожие большевиков,вдруг предложил образовать комиссию для организации защиты церквей, тем способствуя иоздоровлению национального духа. Последовали опасения, не будет ли тут подъёмачерносотенства и потворства антисемитизму? Обсудив, предложение приняли.После объявления Украины независимой республикой, сам собою вставал волнующий вопрос о полноправной Полтавской партии Народной Свободы, прежнее официальное название – «КД», разумеется, не годилось: республика есть, будет и демократия, «дайте только срок». Избрали комиссию по выработке Устава, узнали, что Полтава не одна такая активная, в Киеве уже заседает Главный комитет будущей обновлённой партии, готовится организационный съезд; задумались о делегации... Но всю власть на Украине взяли Советы; полтавские большевики, Декретов своей Центральной власти толкомне розумия, всё же никому, «кто не с нами», спуску не давали. Всё затаилось...

С приходом немцев показалось, будто хаос закончился надолго, немцев москалям не одолеть, а их мало что интересует,кроме хлебопоставок и весеннего сева. В газетах о них ни слова, будто их нет. Слухи, будто Рада посулила им 60 миллионов пудов зерна?Цеж миллиард килограммов!..«Угроза голода и затруднений с хлебом до нового урожая охватывает население тревогой. Хлеба иные дни нельзя достать...» Худшая напасть отгайдамаков: «Сейчас в Полтаве очень тревожное чувство в связи с начинающейся насильственной украинизацией. Через три недели вывески должны быть по-украински. Новый налог и полное нарушение равенства национальностей. Всюду предписано вести делопроизводство на украинском языке... Возбуждается ненависть к языку.Небольшая кучка людей проводит, и начинается отношение такое же, как к большевикам... Вообще все, кто творит яркую культурную работу в Полтавщине, не украинцы. Среди украинских деятелей очень немного – особенно среди резких националистов – людей положительной культурной ценности...»Дневник, 12 апреля 1918 год.

Натерпевшись украинских выкрутас, Академик всё более убеждался – собрать рассыпанное царство смогли бы лишь большевики. «Цель оправдывает средства» исповедуют многие в рассыпанной России, да цели-то у всех – «нэзалэжность» либо вчерашний день, только у большевиков – Земной РайВсеобщий. Средства у них каторжные, получатвсеобщийкаторжный рай, на первое время уж точно. Стало быть, упартии Народной Свободы обречённой одна благая задача – объединятьусилия людей, чуждых каторжной психологии, в надежде, что каторжный рай, быть может, когда-нибудь изживёт свою каторжность... Участие в этой благой работе на роли старейшины,отныне давалось ему через«невмоготу-неохота». Силы и волю укрепляла уверенность: Культура вернее всех других скреп может скрепить разодранную Россию, русская культура и общечеловеческая Наука, новой областью которой, увлёкшим его «живым веществом», он занимался упорно, вопреки разным помехам-сомнениям, исписав уже более четырёх сотен страниц...

Размышляя и действуя внутри светопреставления, неожиданно для себя он покаялся в своей нечистоплотности былой политической: «Чем более я вчитываюсь в давно уже мне чуждую биологическую литературу и ещё более вдумываюсь в природу, тем более я ярко и сильно чувствую условность и мелочность обычных построений общественного и политического убеждения и необходимость и в этой области той же искренности, глубины и беспощадности мысли, какую я всегда считал и считаю в научной области, научном искании. Там я никогда не допускал тех привнесённых извне и нетронутых моей мыслью положений, если сам не считал их идущими в тон с истиной. А в общественной и политической жизни примешивались чуждые истине привычки, боязнь углубления, огорчения близких, выводов, которые были бы мне самому тяжелы своим противоречием с тем, с чем я сжился. Здесь я не был свободен в своих исканиях. И в своих выводах. Иногда это казалось мне правильным, т.к. здесь добиться истины в сложном клубке событий иногда трудно до неимоверности. А теперь? Когда жизнь разбивает старые убеждения и выявляет ошибочность жизненной деятельности! Не должен ли я смело, беспощадно и откровенно идти по пути полной переоценки своих убеждений и убеждений близких?..»Покаяние это как бы затерялось в обширной первомайской записи дневниковой, такие нередки у Владимира Ивановича, особенно в эти годы нарушенной почтовой переписки. Он вспомнил Первомай 1917-го, последние бледнорадужные надежды на благость русской революции, подхваченной мировым демократическим движением;надеждылживые, обернувшиеся бездной распада. Оказалось, до свободы нужно дорасти, дозреть, иначе равенство – опасная фикция, чреватая войною всех против всех. Вот ив Киеве очередной переворот, бескровный пока, вместо Рады Гетман и новые министры; устроили немцы, которых Рада в Украину привела, и хлиборобы, от них Рада посулила немцам миллионы пудов хлеба и, говорят, миллионы десятин земли...От хлеба немцы вряд ли отступятся...

7 мая Академик выехал в Киев главою полтавской делегации на съезд бывшей КД партии. «Пишу в Миргороде среди невероятно грязной обстановки в товарном вагоне – вместе с немецкими солдатами...» – далее о полтавских делах, о пасхальных застольях, «старинных по форме», в кругу родственников и знакомых, но разговоры праздничные о первых убитых, о киевских интригах и немецких аппетитах – последние застолья в прежнем обществе!.. Должно быть, с немцами вагонными он так и не заговорил?..Прибыли в Киев лишь на другой день, с чудовищным опозданием. «Всюду немцы и чувство полнейшего их господства. (...) Украинская речь слышится, мне кажется, немного более, чем прежде. Русский язык так же господствует, как господствовал.»Остановился у профессора Василенко, сердечного знакомого и коллеги по кадетскому ЦК и по Министерству просвещения, где Василенко представлял украинскую высшую школу. «Комнатка учёного, переполненная книгами, – скромная обстановка одинокого человека, всецело отдавшегося научному труду в маленьком, очень симпатичном домике на Тарасовской улице.»Василенко Николай Прокофьевич (1866-1935), историк и щирый украинец, притом убеждённый противник отрыва самостийной Украины от России. Немецкое нашествиепереживал болезненно, притом в Правительстве Гетмана, согласованном заранее, до переворота, совмещает две министерские должности – Иностранных дел и Народного просвещения, пока найдётся на иностранные дела подходящий чоловик. Рада – Грушевский и остальные – оставлена на свободе, никому не нужная; министерские кресла в ней занимали и договор с Германией заключили недавние студенты! «Меня удивляет такая бесшабашность молодёжи, берущейся за решение сложнейших дел, касающихся многомиллионного населения. Сколько зла уже наделала эта молодёжь, получившая власть!..» (Считается: детки – наше возмездие, Владимир Иваныч.) Ещё в прошлом году в Петрограде товарищ министра Василенко заговорил о крайней желательности для Украйны иметь свою Академию Наук, услышав от коллеги Вернадского радостное одобрение: непременно с Библиотекою и Музеем! Дело теперь стало за ними...

Кадетский съезд, 9-11 мая, удивил многолюдностью, собрав 130 делегатов! Трое полтавчан представляли крупную организацию, сколько же интеллигентов стояло за всеми делегатами! А сколько ещё со всейРоссии расколотой не представлены здесь! Какою благодатною силою могла бы явиться КД партия, не допустить большевизма, покрайней мере! Она же его поощряла... Смутные новости-слухи: Милюков под чужою фамилией где-то под Ростовом... Академик Андрусов в Петрограде едва на ногах от голода... Идея социализма явила себя во всей красе – теперь-то с нею покончено!.. Не скажите, самостийники-шовинисты опаснее... Корнилов не убит, не ладит с Алексеевым; убит Каледин...Союзники взяли Страсбург... Одежды на всех примятые, но ещё прежние, и не велики пока.Лично знакомых Владимиру Ивановичу человек пять-семь всего, остальные о нём наслышаны, многие читали еговыступления мобилизующие; ему пришлось председательствовать на открытии – главный киевлянин Григорович-Барский был докладчиком.Ни в его докладе, ни в других речах, а их было много за два следующие дня, не слышалось жуткой необратимости обвала прежней неделимой России... Надежды на союзников, ропот на их предательство. Мимоходом о немцах. О волнениях хлиборобов. Задача дня – входить во все органы местного самоуправления. Лучшего времени для торжества народовластия ждать не приходится. Большевики недолговечны!.. Владимир Иванович не выступал. Побыв под властью свободного народа, он пришёл в ужас и к пониманию, что Некрасов, предтеча КД партии, тоже имелсомнения в пользу графа Клейнмихеля: «Ваш славянин, англосакс и германец не создавать – разрушать мастера. Варвары! Дикое скопище пьяниц!..» Людскому табуну нельзя без табунщика, без пастыря доброго. Ныне российский табун пасут волки. Двуногие, однако. Норовят забрать под себя соседние табуны. Номер не пройдёт – рановато овечьи шкуры растеряли. Немцы им не по зубам, ни в Украйне, ни в Германии,тем более. Должны понять: надо беречь табун, который забрали...

Долговечны волки или нет, пока немцы-австрияки в ревностях и не спохватились, пока Василенко во власти, другого времени для Украинской Академии Наук, родственной Российской, может не быть вообще... Привычное родственное многолюдство этого съезда, прощального должно быть, всё же взбодрило Академика, обнадёжило даже; обговорив с Николаем Прокофьевичем первые практические шаги, наметив с ним кандидатуры для Комиссии по созданию Академии, он поспешил в Полтаву, завершить своё пребывание там – как бы в отлучке временной из Петрограда; настроиться на будущее, обдумать Записку о будущей Украинской Академии наук...

«13.V.918. Стоим на станции Ереськи. Опять теплушки и затем заставляют ждать на станции без всякой нужды...» – немецких солдат на сей раз, похоже, нету в теплушках. От Ересек рукой подать до Ковыль-горы, там добрейшая Прасковья Кирилловна, упросила, и«Профессор» довёз её сюда по дороге в Киев.Она разведёт на усадьбедеревенский огород и урожай с него скрасит семье Вернадских зиму в Киеве...

«1.VI.918. Дорога Полтава-Киев.

После приезда из Киева не записывал – а между тем за это время много произошло нового. Жизнь всё дальше идёт, и как-то смутнее становится на душе за будущее...Вчера укладывался. Не хотелось внимательно разбираться с бумагами, письмами. Всё это ещё не законченное и остатки того, что было приноровлено к другим условиям...

На ночь читал воспоминания графа Д.Капниста, которые он мне передал в рукописи. Так странно читать, как о чём-то прошлом, о начале Гос. ДумыIVсозыва. Всё разрушено так, как это казалось немыслимым. Что-то будет в конце концов?

Поезд переполнен – но лучше, чем в прошлый раз. Еду в 3-м классе; удалось попасть в привилегированный вагон служащих, главным образом железнодорожников. Вагон 2-го класса только для украинских и немецких офицеров... Есть уже ясное чувство немецкой опасности. Украинский язык почти не слышно, хотя, очевидно, многие его знают...»

«4.VI, утро.

Несмотря на все желания, не мог ничего записывать. Весь день до ночи вчера и третьего дня в сутолоке и работе...»– в подобном режиме Владимир Иванович проживёт ближайшие полгода, создавая, при деятельной административной и дружеской поддержке Николая Прокофьевича Василенко, создавая Украинскую Академию Наук.

«В Украине две задачи для меня: 1) объединение украинцев, работающих в украинском возрождении, но любящих русскую культуру, для них тоже родную, и 2) сохранить связь всех учёных и научно-учебных учреждений с русской культурой и аналогичной русской организацией, а не немецкой.» Такая Академия – он это понимал – может не понравиться ни иным русским, как утверждающая дурное отпадение Украины, ни иным украинцам, как привязывающая Нэзалэжную до клятой Московии. Его родители тешили свои украинские корни, знали язык, однако детей не обучили и дома говорили по-русски; мать замечательно пела украинские песни, однако не любила ни заграницу, ни Киев; отец, заметный и уважаемый петербуржец, отдавал правоту Мазепе, а не Петру иполагал Петербург стоящим на казачьих костях...Для верности Владимир Иванович закрепил для себя правило, которому, в общем-то, следовал всю жизнь: «Не надо знать результат, а надо знать то, что хочешь получить» -по сутидревнее рыцарское: «Делай, что должен – будь, что будет», долг и хотение у рыцарей совпадают...

Найкращих украинцев представлял профессор-историк Грушевский Михаил Сергеевич (1866-1934), председатель Центральной Рады 1917-18 годов; 5-15 сент.1917-гопровёл в Киеве Федеративный съезд народов России, высказавшийся за Россию-федерацию с перспективою к федерации Европы; возглавил образованный Съездом Совет Народов России, призвавший Национальные военные организации принять на себя защиту своего населения от насилия «русских войск»;средисотни делегатов Съезда русских было – трое. С 1919 года в эмиграции; в 1924 году вернулся, избран академиком АН УССР, с 1929 года академик АН СССР. В своей 10-томной «Истории Украины-Руси» отрицал преемственность Киевской и Московской Руси. Был среди руководства «Наукового товариства им.Шевченка», созданного в австрийском Львове в 1892 году, по образу которого в 1907 году основал в Киеве «Украинське наукове товариство». Весной 1917 года предложил преобразовать УНТ в Украинскую Академию Наук. Однако УНТ, объединяялитераторов-историков, естествоиспытателей и краеведов, среди них было несколько заметных исследователей, всё же оставалосьОбществом любителей, точными науками не занималось, а сам Грушевский, об устройстве и деятельности Академии смутное понятие имея, с зимы пребывал в полуподполье, безвыходно сидя в уцелевшемфлигеле своей спалённой киевской усадьбы. Сюда-то и привёл Владимира Ивановича А.С.Грушевский, брат М.С. «Условные звонки и ряд всяких предосторожностей – на стороже и скрываясь. М.С.Грушевский встретил и проводил чрезвычайно любезно, даже дружески.» Оба лукавили.Хозяин склонял на политику: нехорошо брать деньги на такое доброе дело у этакого правительства!.. Гость от политики уклонялся: Академия жизненно необходима Украине, правительства меняются,Академия вместе с Украиной переживёт все перемены правительства! Хозяин толковал, что денег можно найти сколько угодно и Академию организовать, да время очень уж ненадёжное, советовал не спешить, не рисковать хорошим делом. Гость, зная о недавнем хождении к Гетману за Академией настойчивой депутации УНТ, убеждал:в настоящее время «мирового истощения» ничего нельзя откладывать, на счету всякая минута... Хозяин сожалел: при таком правительстве работать по созданию Академии он не может; не сомневается, что русский язык в публикациях Академии должен быть исключён. Решили: на первом заседании Комиссиибудет заявлено об их свидании и его отказе. Владимир Иванович с 1903 года состоял членом львовского Товариства имени Шевченка; Михаил Сергеевич, как все в Киеве, о львовских делах ничегошеньки не знал... (Куда завела Украйну улица Грушевского видит с конца 2013 года весь честной народ).Кроме братьев Грушевских, Академик имел в тот день подобные встречи-беседы, но с положительным исходом, ещё с восемью очень разными людьми. Отправил с оказиями письма в Петроград и Петрункевичу в Крым. Ежевечернее чтение двух-четырёх авторов. «...Грушевский, VI. Всё вторично.»

На другой день, 9 июня, представлялся Гетману. Ещё в Петрограде слышал о делах в Черниговщине решительного«правого Скоропадского» – тот или не тот?.. «Генерал свитский, не вполне разобравшийся в положении и недостаточно образованный, но, очевидно, очень неглупый и с характером... Обещал всякое содействие – позже Василенко говорил, что он очень хорошо отзывался ему об этом разговоре».Кроме Гетмана и Василенко, Академик встречался ещё с четырьмя людьми. «Это те люди, жизнь которых гармонирует с великой средой большой библиотеки – связь с вечностью и атмосферой общечеловеческой культуры». Три нужные ему встречи не состоялись. Хлопоты о Национальной библиотеке при Академии, её помещении, фондах, обязательном каталоге всех киевских учёных библиотек... Читал недоконченное накануне. «Работал над живым веществом. Письма Палладину, М.Грушевскому, Сумцову, Багалею».

«10.VI.1918.Вчера, если бы не то, что я встал в 6 утра и имел в своём распоряжении утро, ничего бы не сделал. Всё время люди...» – в этот день восемь встреч, только содержательных, которые отмечены в Дневнике... Ежедневные вереницы людей, нужных ему и тех, кому нужен он. Вокруг идеи Академии он собиралспециалистов – биологов, геологов, химиков, технологов, агрономов – русских и украинцев: специалистам мало что могло дать УНТ с его исключительной идеей украинства, утверждаемого отрицанием Московии. Одних специалистов приходилось разыскивать, разъяснять, а то и уговаривать, другие, даже безотносительно к Академии, сами тянулись к Вернадскому, к авторитетнойдеятельной личности посреди распадающегося бытия. Встречались где придётся, больше в частных жилищах, нередко и на квартире Вернадских.В перенаселённом Киеве Владимиру Ивановичу удалось по рекомендации снять квартиру до конца лета; Наталия Егоровна и Нина перебрались в Киев. По сравнению с Полтавой в Киеве царил безопасный покой. Немцы озабочены вывозом договорной добычи -по льготным ценамскупали всё, попадающееся им на глаза, уголь им шёл в треть цены, хлеба им причиталось, правда, не 60, а всего три миллиона пудов; хлеборобы глядели хмуро. Весной большевики вооружили рабочихНиколаева, тенемцев побили, затем были массово перебиты; с тех порпротив новых союзников нигде не бунтовали. Киевляне, негодуя на немцев друг другу, за гранью вражеских штыков обратились к будущему Свободной Украйны, изготовили карту, начертав свою границувозле Сухума! Ожили давние вздохи об Украине-Руси с Доном и Белоруссией и столицеюКиевом. Для почина решили«воссоединиться с Крымом».«...Собирается таможенная война между Украиной и Крымом! Крым не хочет «воссоединяться» с Украиной. Рассказывали, что в Крыму официальный язык – русский – допускаются немецкий и татарский. Пропущен украинский. Попель рассказывал о фактически немецком округе учебном в Бердянске. Основывают высший педагогический институт...»Дневник, 5 июля 1918.Объявился Милюков, по-прежнему Авторитет №1 КД партии; год назад стремился победить Кайзера, дабы заполучить Царьград, теперь нащупывал каналы к германским верхам, чтобы помогли освободить Москву и восстановить законную властьВсероссийскую; он убедился: для русского народа или монархия или анархия. Германия имела свои виды на будущеебывшей России; Павлу Николаевичуделикатно предложат покинуть Киев и Украину; он переберётся к друзьям в Лондон...

Чисто украинские дела и политика занимали Владимира Ивановича меньше общих российских, в которых он почти не имел участия, вовлекаясь всё глубже в украинские. Возобновилполтавские учебные прогулки с дочерью, теперь нечастые, совершенствуя с нею свой разговорный украинский; как следуетязыком он так и не овладеет, украинские бумаги составлял вдвоём с Ниной. Разных бумаг требовалось чем дальше, всё больше. Он отклонил предложение Василенко пойти к нему товарищем министра, однако жизнь вынуждала впрягаться в эту должность неофициально. В обществе, где люди старше сорока лет редко общаются между собою по-украински, странные личности начали поход за полное искоренение русского духа, используя подчас приёмы прямо-таки охотничьи. Приходилось, воспринимаяих чрезмерности как ответ на русские перегибы графа Уварова, устно и письменно доказывать – на примере того же графа – опасную безнадёжность насильной замены родного языка иным: вместо чаемых единогласия ирасцвета культуры,выходит раздор и упадок.Переделка русского университета Святого Владимира в украинский имени Шевченка и русских гимназий в украинскиечревата опасным уроном для обеих родственных культур, притом украинская, более молодая,рискует больше. Национальные культуры, национальные школы, особенно родственные– соседние, могут процвестьтолько в дружелюбном соседстве, а лучше всердечности взаимной, залоге будущностидолгой...Ежедневные вереницы дел, отрадных и удручающих, завершаемых и зависающих от сложности обстоятельств и от людских несовершенств и даже враждебности, всё это надо учитывать и как-то с этим справляться.Вокруг будущей Академии обстановка складывалась обнадёживающая, но заседаний-согласований,шероховатостей личных-заочныхнаваливалось – до забвения немецкого присутствия в Украйне... 9 июля первое заседание Комиссии по выработке законопроекта об учреждении Украинской Академии Наук прошло в приподнятом настроении, по-деловому и благополучно.

«18.VII.918. Несколько дней не записывал, а между тем в эти дни шла интенсивная работа и мысли, и деятельности, особенно в связи с высшей школой и Академией наук. Я как-то чувствую, как всё глубже и сильнее я охватываю всю эту область жизни и получаю возможность проявления в ней своей воли и своей мысли.

Сегодня – и эти дни – хорошо работал над живым веществом...» – в этот день у Академика в разных местахпять деловых собеседников; обсуждался недостроенный завод оптического стекла в Изюме и научный институт при нём, согласованы две служебные записки, одна командировка и проект журнала Министерства народного просвещения; обсуждалось положение Милюкова в Киеве.

«11.VIII.918, утро. Не писал много дней – а между тем в это время множество событий и переживаний. Надо было бы записывать, но не хватает силы характера и частично усталость, частично хочется свободное время посвящать научной работе – живому веществу, которое подвигается, и сероводороду, корректуру которого начал после приезда Е.Д., привезшей недостававшие листы.

Сегодня переезжаем вновь на квартиру Павловской, т.к. Добровольские приезжают сегодня из Крыма. Скоро можем очутиться совсем без квартиры...

Тревога за Ниночку; завтра неделя, как она уехала в Бутово – а от неё нет никакого известия. Ни телеграммы, ни письма. Боюсь, как она доехала в вагоне, имея место на нарах, в темноте – рядом неизвестно кто. Боюсь и того, что она застала в Бутове, т.к. сейчас начали бродить прорвавшиеся шайки вооружённых не то большевиков, не то повстанцев против немцев, грабящие деревенские и помещичьи дома. Напрасно её отпустил в такое тяжёлое время. (...) Тревога и тяжёлое настроение и от чувства чрезвычайной непрочности положения здесь: безумная и безудержная политика украинцев с их неверным и фальшивым образом действий, ярым шовинизмом, идеологией, построенной на ложных, выдуманных положениях. (...) Война становится поистине мировой, а Россия, пока поверженная в прах, объектом её. А между тем я ясно чувствую, что в конце концов она является силой гораздо более значительной, чем это многие считают...» – через неделю с оказией он получит два дочкины утешительные письма с её замечаниями, как надо бы правильнее вести усадебное хозяйство; о том они сам думал, да времени нету, ни сил. Оказия утешила: никаких сражений у Полтавы и Шишак не было, обычная брехня; хлеб в Полтаве без очереди 50 копеек фунт, вот в Киеве ровно впятеро дороже – два рубля с полтиной!..Нина благополучно вернётся вместе с Прасковьей Кирилловной и, должно быть, с урожаем, помогать убирать его, наверное, и ездила.

«10.XI., Бибиковский, 14, – (третий адрес в Киеве с июня!) – Не писал больше двух месяцев. А в это время столько событий. И сейчас пишу вечером, когда хотя и не поздно, но устал. Мысль работает дальше. Много читаешь, думаешь и в то же время среди быстрой смены событий кажется, куда-то мчишься. Бренность жизни и миг жизни чувствуется до чрезвычайности.

Работал над живым веществом очень интенсивно. Немного над лекциями по геохимии. Читал статьи в связи с живым веществом. (Три иностранные.) Газеты русские, украинские и немецкие (в лектории). Сегодня опять много народа...» – семь деловых встреч: о фольклоре и языке Волыни в работах будущей Академии; о соединении с Академией Института экспериментальной медицины; о шатком политическом раскладе в Украине и необходимости в связи с этим спешно завершать учреждение Академии, чтобы провести ассигновку; о положении дел в Германии; о проекте исследования донецких углей; о восстановлении дошевченковской литературы XIX столетия.-«Вечером пошёл было на заседание тургеневское в университете. Толпы народа. «Культурная демонстрация» (Л.Добровольский). Масса знакомых, которых не узнаю – Добровольский, Личков с невестой, Довнар-Запольский, Павловский и т.д. Вернулся, т.к. слишком тесно. Читали в 4 аудиториях. (...) И дома – Кун (В.В.), Д.Старынкевич, Ирина Старынкевич (с ней о работе), Ниночкины товарки, Така живёт (дочь Милюкова). С Ниночкой обо всём. Так дорога её умная и хорошая головка. Написал с Оболенским письма Н.И.Андрусову и Георгию.»

Через три дня, 14 ноября гетман Скоропадский подписал Универсал об учреждении Украинской Академии Наук и утвердил первых 12 академиков. 27 ноября состоялось первое Общее собрание Украинской Академии; первым Президентом единогласно избран академик Вернадский, Непременным секретарём Крымский Агафангел Ефимович, давний добрый знакомый Владимира Ивановича.

За июнь – ноябрь 1918 года В.И.Вернадским иН.П.Василенко создана полноценная структура Академии Наук в трёх Отделениях, с кафедрами, Комиссиями, научными институтами, действующими и создаваемыми, будущим Президиумом, канцелярией и Научным издательством. Создана практически «на ходу», благодаря стечению обстоятельств, худых не без добра, если быть спокойным и неутомимым, помня, ради чего все хлопоты. УАН вынесла все испытания-искушения ХХ века; должна бы устоять и в XXI-м...

Но в День своего рождения под конец боевого 18-го УАН пребывала лишь на бумагах, листаемых ветрами военного времени.Своего помещения не было, а 14 декабря отрёкся Гетман, через три дня в Киев с триумфом вошли войскаДиректории Симона Петлюры, и под угрозой оказалась концепция Академии, её штаты и финансирование.Двое близких сотрудников Академика вдруг стали самостийниками. По счастию, армия Петлюры, усиленная многими бывшими солдатами Скоропадского, едва сдерживала наседавшее войско большевиков, и Петлюре былоне до Академии. Наконец,5 февраля «незабываемого 1919-го» Киев снова завоевали большевики;сразу один из свежих самостийников стал почти большевиком, а в газете появился анонимный донос на Вернадского, помещика и бывшего министра! Донос был куда слабее прошлогоднего июньского, когда его и Василенку известный деятель открыто обвинял в коварном москальстве; и Владимир Иванович с Агафангелом Ефимовичем, первые лица Академии, решились представиться новым властям.

Возглавлялновую власть РаковскийХристиан Георгиевич (Крыстю Станчев; 1873-1941). С 1889 в европейском с.-д. движении, один из основателей Коминтерна; с 1923 полпредв Великобритании, в 1925-27 во Франции. Член ЦК ВКП/б/. Один из лидеров антисталинской оппозиции, в1927 исключён из партии, сослан. С 1934 в Наркомздраве РСФСР. В 1938 приговорён к 20 годам заключения, в 41-м расстрелян.

Гражданскими делами ведал Затонский Владимир Петрович (1888-1938), химик по образованию, академик АН УССР (1929).Первый Председатель Всеукраинского ЦИК, с 1925 секретарь ЦК, с 1927 председатель ЦКК КП/б/Украины и нарком РКИ, с1933 нарком просвещения УССР. Кандидат в члены ЦК с 1934. Репрессирован.

«Киев, Тарасовская 10, кв.7 – (четвёртая квартира).

10.II.919 н.с.

Давно не писал; столько событий! (...) С Крымским у нового комиссара Затонского. Масса народу в передней. О Затонском с деМетцем и Зайцевым – (они назвали автора газетного доноса) – я старался молчать. Всё-таки как-то мне не верится в подлость природы П. Думаю, что много здесь психоза и отсутствия ясного ума. Крымский с Затонским (по-украински) как большевик. Добились много для АН. Завтра должно появиться в «Киевском коммунисте». (...) Обстановка приёма довольно путаная – но скорее симпатичная. Молодой любезный секретарь юноша – большевик идейный? Личков сегодня о Затонском рассказывал, о его постепенном превращении в большевика на почве необходимости считаться с народным нежеланием войны. В результате тот же трагизм – война здесь, когда всюду кончилась...» – этотвздох не по кадетским ли многолетним стараниям утвердить в России свои высокие идеалыкнижные?..

Большевики передали Академии здание бывшего Левашовского пансиона благородных девиц, построенного на частные пожертвования при генерал-губернаторе Левашове(Владимирская ул.,54; в нём пансионеркой была мать Владимира Ивановича); и для Национальной библиотеки отдали «Галагановский дом» (временно!), даже вывели из него солдат. Революция стала началом долгого библиотечного погромав России, уничтожались и расхищались библиотеки усадебные, дворцовые, ведомственные, частные городские. Академическая библиотечная комиссия, не в силах собрать все беспризорные книги, объявляла принятыми на сохранностьбольшие книжные собрания по месту их нахождения...

«13.II.19. Осматривал Левашовскую усадьбу: если бы присоединить здание Генерального Суда и 2-ю гимназию (как указывает Николай Прокофьевич) – прекрасное место для Академии...»(Левашов Василий Васильевич (10.Х.1783-23.IX.1848), участник наполеоновских войн вплоть до взятия Парижа. 14 декабря 1825 при особе Государя; член Суда по делу декабристов. 1822-1835 генерал-губернатор киевский, подольский и волынский. 1833 – граф, генерал-от-кавалерии. 1847 – Председатель Государственного Совета и Комитета министров.

Галаган Григорий Павлович (1819-1888) видный общественный и государственный деятель, пра-правнук Галагана Игнатия Ивановича, соратника Петра I, учредитель КоллегииПавла Галагана в Киеве (1871), из неё вышло несколько крупных украинских учёных, среди них – знакомый нам Агафангел Крымский.

«15.II.19. Утром Бессмертная – о работе над живым веществом. Ей – или бериллий, или ванадий? Бывалая революционерка – теперь резкая антибольшевичка? Заходила Ирина – о работе...» – Зима стояла революционная, холодная и голодная; лютовал красный террор, жертвами исчезали окружающие, подчас знакомые близко...«Хлопнуть, угробить, отправить на шлёпку,//К Духонину в штаб, разменять» – //Проще и хлёстче нельзя передать//Нашу кровавую трёпку.//Правду выпытывали из-под ногтей,// В шею вставляли фугасы,//«Шили погоны, кроили лампасы,//Делали однорогих чертей...» (М.Волошин. Терминология).Чтоб не отчаяться и не свихнуться,оставаласьработа. Жилые дома выстывали до +5 и ниже, руки коченели, чернила густели, водить пером было затруднительно.Большевики благоволили Академии, там протапливали, выплачивали денежное довольствие. Там работалось.Всю зиму Президент ратовал за Академию; возглавляя в ней кафедру минералогии, вёл курс геохимии в университете Св.Владимира; противясь попыткам Наукова товариства искоренять русский дух в Университете и Академии, настаивал на создании нового Украинского университета, а до той поры – Факультета украинской истории, языка и литературы в университете Святого Владимира.Академия объединяла уже 26 действительных членов и 140 сотрудников.Только бы дотянуть до весны...

«19.IV.19. Уже больше года выброшен из Петрограда. Вторая Пасха. Прошлую – в Полтаве. И всё впереди ещё нет никакого выхода, и всё по-прежнему задыхаешься в мешке. Когда-то С.Трубецкой говорил про наши заседания в Московском университете перед 1904 годом: мы говорим и обсуждаем в завязанном мешке. В большем виде всё это правильно для теперешнего времени.

И вторая Пасха без Нюточки...» – Нюта приобщила Академика к Пасхе, и вторую Пасху при большевиках он встретил достойно. С дочерью отстоял службу в Софийском переполненном соборе; Наталье Егоровне с её расстроенным здоровьем это стало непосильно. Переполнены были все киевские церкви – явление небывалое!.. Настроение праздника портили выстрелы и ракеты, возможно, на радостях и делаемые, но многие нервничали.-«Власть в руках невежественных «испанцев», как здесь говорят. Невольно антисемитизм даже там, где его не хотят.(...) Тёплый день, поют птицы, всё зеленеет, – а внутри тяжёлое и безысходное положение.»

А днём ранее, 18 апреля, жаловался Дневнику: «Газеты всё врут, и печати нет. Падение печатного слова поразительное – но средний русский интеллигент мало чувствует – на Западе невозможно...»Будто не было падшей газеты «Новь», газеты «Речь», вообще всейвсероссийской кадетской-«испанской» печати, интеллигентно толкавшей среднерусского интеллигента к разорению своего жилища?.. Но за трудами-заботами создания Академии в Киеве, полтавские покаянные настроения Владимира Ивановича более не посещали.

Весной удалось официально зазвать в гости представителя петроградской Российской академии, и в мае приехал Ферсман, уже академиком! Нежданно привёз академику Вернадскому денежное содержание за время затянувшейся командировки! Это, конечно, хлопотами Непременного секретаря Ольденбурга. Тут-то Владимир Иванович и узнал, что в самом начале боевого 18-го Сергей через Горького устроил свидание со своим (и Владимира) давним знакомым В.И.Ульяновым-Лениным, некогда желавшим узнать все подробности петербургской жизни старшего брата Александра, с которым общительный Сергей был знаком ближе, чем остальное Братство. Ленин визитом остался весьма доволен:«вот, профессора ясно понимают, что нам нужно»,– передавал Сергею Горький. На самом деле интерес был обоюдный. «Страшно далёкие от народа» профессоры искали, кто бысумел хоть как-нибудь построить разгулявшийся Табун, способный затоптать всё на свете, а страшно близкие к народу большевикиостро нуждались в какой-либо реальной точке опоры посреди бывшего «мира насилья», разрушающегося гораздо глубже своего основанья, грозя целиком и вместе с ними совсемиисчезнуть в область предания... Получив копии учредительных документов Украинской Академии, Александр Евгеньевич благополучно вернулся в Петроград;вообщезабота о старой учёной Академии служила насмерть враждующим сторонам смуты, пусть неосознанно, как бы искуплением их военных грехов и некоторым залогом желанной победы...

«29.V.19. Давно не писал. И болен был, и тяжело записывать среди террора и бессмысленных переживаний средневековой жизни. Удивительна ирония судьбы – к чему пришло русское освободительное движение – к полному попранию человеческих условий существования. Кругом в обществе и народе всё больше накапливается ненависти, безразличия к жизни, тупого отчаяния. Поднимаются дикие инстинкты...» – неужто не читали кадеты в подлинниках и переводах многие описания жутких гримас французского освободительного движения, прозванного Великой французской революцией? Столетие миновало(теперь и второе!), а ничто в любимой российским либералом республиканской Франции не оправдает гильотины и повального кустарногореволюционного террора. «Всё это было. Путь один//У черни нынешней и прежней,//Лишь тени наших гильотин// Длиннейупали и мятежней...» – итожил Гражданскую войну состарившийся на нейнедавний гимназист,потеряв трёх братьев и двух сестёр и умерший в молодые годы.– «...И крови нашей страшный грунт//Усеяв ложью, шут нарядный//Увьёт цветами – русский бунт,//Бессмысленный и беспощадный». (Иван Савин). Весною 1919-го до первых итогов всероссийской смуты оставалось ещё далеко-долго...

К лету большевицкий «военный коммунизм», директивно уже отменённый Лениным в марте на 8-м съезде его партии, от Москвы вдалеке всё ещё оставался непереносимым, удерживаясь лишь террором, и Белые армии делали угрожающие успехи. Им бы подходящих вождей и подходящие лозунги!.. Сознавая эту опасность, киевские большевики старались истребить всех, способных увлечь против них массы. Сразу после нелепого ареста погиб в «чрезвычайке» сменивший прошлой осенью министра Василенко его единомышленникВладимир Павлович Науменко (1852-1919), историк и филолог, замечательный педагог, и отказано даже в похоронах...«В Киеве не было более известного в самых широких кругах, популярного в самом благородном понимании педагога и общественного деятеля, чем Науменко», – вспоминал один из многих его выдающихся учеников, классик украинской литературы Максим Рыльский (1895-1964;тоже арестованный было в 1930/31 году).Вместес Науменко погибли ещё несколько видных киевских интеллигентов, сторонников русско-украинской культуры, и друзья настоятельно советовали Владимиру Ивановичу, переждать лихое время подальше от лиходейских глаз. Профессор Кушакевич Сергей Ефимович, заведующий Днепровской биостанцией, пригласил в свои владения, и Владимир Иванович,выправив от Академии командировку, отправился налегке, вместе сдочерьюи Кушакевичем на его биостанцию в Староселье, 18 вёрст выше Киева по Днепру, прямое сообщение только водою, маломерными судёнышками. Наталья Егоровна осталась дома.

Эти неделидоброго лета в обществе молодых людей, увлечённо работающихнаучно накраешке милой тонущей Атлантидыроссийской, станут для Академика последней глубокой передышкою перед грядущим пожизненным скитанием вковчегеНауки похлябям житейской нови глубоко перепаханной... Моложавый жизнерадостный Кушакевич, подолгу оживлённо беседующий с Ниной о достоинствах древних языков, всего через год погибнет от болезни где-то в Константинополе, рассеются и пропадут немало его учеников, а пока цветущая и плодоносящая природа, не угнетаемая человеком, позволяетнаселению биостанции нескучно жить почти на подножном корму – грибах, рыбе; редкие гости привозят еду из Киева, там её тоже не густо, кое-что случается выменять в ближних селениях. По краю былинных лесов поймы Десны обитаюттихие крестьяне, сохраняющие почти натуральное хозяйство и протяжный говор, отличающийся и от русского, и от мовы; здесь Владимир Иванович вновь переживёт полузабытое самозабвенноеслияниес живою природою, дополненное опять-таки научным охватом и анализом. «Вопросы полноты жизни – давления жизни, аналогичного распространению газа, всё время меня охватывали. Гулял в лесу, собирая грибы (маслята массами) и в то же время ощущая живое и свою неразрывную родственную связь со всем живым. Это было пять лет назад. И каких пять лет... Картины леса стоят передо мною как живые».А дочери Нине запомнились невероятные скопления каких-то маленьких древесных лягушек, то ли улиток, отец собирал их, сушил и анализировал химический состав их вещества...К осени вернулись в Киев следом за добровольцами Деникина, изгнавшимииз Киева Петлюру, только что изгнавшего из Киева большевиков. Киев приветствовал Владимира Ивановича с дочерью давно забытыми мягкими уличными голосами и фигурами военных в призабытых родных мундирах с погонами...

Воевала Добровольческая армия ради Единой Неделимой России, киевский сепаратизм был для неё изменою, и Президент Украинской Академии Наук ожидал неприятностей... Однако, новая власть про Украинскую Академиювообще ничего не слыхала?..Однако нужно было как-то возобновлять финансирование?..Главные киевские военачальники с доводами депутации Академиидалеко не сразу, но в целом согласились полностью;однако судьба Академии была исключительно в компетенции Верховной власти, ещё в июне своим Указом отменившей все постановления всех самозванцев на всей освобождаемой территории. Спешно командируются в Ростов к деникинскому Правительству гонцы во главе с академиком Тимошенко Степаном Прокофьевичем (1878-1972); инженерный механик-математик, в разные годы профессор Киевского политехнического институтаи Петербургских институтов Политехнического, Путей сообщения и Электротехнического, профессор успешный, Степан Прокофьевич имел немало признательных учеников среди российской техническойэлиты, теперь во множестве перебравшихся в Ростов: им-то сам Бог велел поддержать Академию!..Однако ростовское Правительство, именуемое Особым совещанием при Главнокомандующем вооружёнными силами юга России, оказалось почти целиком состоящим из членов кадетского ЦК, очень далёких от индустрии,закоснелых в своих маниловских идеалах, но силящихся удерживать имперские порядки, с которыми недавно столь пылко враждовали!Вместо признаниякиевскойАкадемии, они озаботилось её официальной ликвидацией... «Моя поездка кончилась полной неудачей. Нужно было возвращаться в Киев ни с чем. Но тут приехал Вернадский, и я решил обождать егои возвращаться вместе. (...) Пока Вернадский вёл переговоры, я без дела гулял по Ростову и вёл разговоры с встречавшимися знакомыми». (Воспоминания, Париж, 1963). Осенью 1919-го настроение у Степана Прокофьича было не стольбеспечное и про переговоры за Академию он скромничает – поучаствовал плотно.

СКОЛЬЖЕНИЕ ПО МУКАМ...

При первом известии о неудачах академика Тимошенка, академик Вернадский поспешил в Ростов.Перед отъездом он сдал новой киевской газете «Объединение» статью «Одна из задач дня», доказывая неразрывную родственную связь украинской культурной работы с идеей Неделимой России и призывая сохранить Украинскую Академию Наук, её Национальную библиотеку, Геологический комитет и государственные украинские университеты в Киеве и Каменец-Подольске; статьявышла 8/21 сент.1919. Киевская Академия – единственное зримое свидетельство построения Новой России – становилась средоточием умственной жизни Украины, научные предложения и просьбы шли к Президенту с избытком. Претензии самостийников на руководство Академией стушевались, но возникли намерения отнять у Неё здания, дарованные большевиками, а главное – отсутствовало финансирование... На вокзал Президента проводил академик, а теперь ещё и сенатор, Василенко.

«5/18.IX.919. Вагон Киев-Полтава. Яготин.

Выехал при ужасных условиях. (...) Товарный вагон. Масса багажа. Большая семья вся переезжает на юг, в Кубанскую область. Тяжёлые переживания во время большевиков – окопные работы, издевательство, нужда – а затем всё-таки подымаются попытки восстановления прежней жизни. Много изнервничавшихся, ослабевших от плохого питания людей...» О разрухе путей сообщения нашей Гражданской войны и гуманитарной катастрофе вдоль этих путей много рассказано нам на печатных страницах всех жанров и показано на экранах, а Владимир Иванович, начав эту запись в подобном тоне, вдруг пишет – «Огромная разница с тем, как я ехал раньше. Начинается восстановление жизни. Вагон товарный принадлежит командиру броневого поезда «Генерал Корнилов» Симону Пименовичу Виноградову – политехник, взятый на войну в 1914 году и всё время с тех пор на войне. Вся жизнь. (...) Верит, что Москва будет взята, высоко ставит Деникина, недостаток сил для организации гражданского управления. Думает, что будет зимняя кампания. Разговор о страхе киевлян перед возможным приходом большевиков. Киев верит. Мне рисуется это невозможным, кроме случая какого-нибудь катастрофического.» – видимо, и командир бронепоезда того же мнения был. Академик, изрядный аналитик и скептик, радостно отмечает скромные проблески прежней жизни, а толпы мешочников, бесконечные стояния состава на пустынных разъездах, впустую сжигая скудное топливо, и цены хлеба на станциях дороже киевских, должно быть, относит на нехватку сил для гражданского управления. Не разумея пока, что нехватка эта роковою чертой и прежней России была, ибо те силы немалые, важною частью коих состоял и сам Академик, растратились на «острый клин, постепенно загоняемый в тело безответственной бюрократии». Возрождение этими силами прежнего уклада жизни надеялся он увидеть в своём паломничестве, готовый тому возрождению послужить; успехи возрождения ясно обозначились на второй день пути:

«Мост через Сулу исправлен. Уже в Лубнах чувствуется удешевление – яйца уже 3р. штука, хлеб около 9р. фунт. Много разговоров о прошлом. Всюду чувствуются связи старого дворянского общества. Родственные связи, разговоры и т.д. (...) Разговоры о еде, о прошлой еде и в связи с этим о будущем. Эти разговоры о еде шли у нас всё время и в Староселье.

Проехали через Ереськи. Не успел поговорить о нашем Бутове. Приехала ли Ниночка? По-видимому, благополучно. На перроне встретил еврея Геллера – опять ведёт своё дело. Как живуча организация жизни!» – едва ли часто выпадали Геллеру столь радостные встречи! Должно быть, Нина опять приехала в Бутово за урожаем; это она невольно навеяла Академику ностальгию. Ещё при большевиках наутро после Пасхи он поведал Дневнику: «Ниночка всё время ценит так «мелочи жизни», как мы не ценили – старый обычай ей дорог, нам был безразличен. Она не раз поднимает об этом разговор...» – он давно с горечью убедился, что революция, обманувшая в числе многих своих радетелей и его и надломившая силы его кроткой бесхитростной Наташи, абсолютно неприемлема его взрослым мыслящим детям. Это придавало энергии его стараниям, создавая новые центры Науки, хотя бы что-то обустроить лучше, чем было прежде, а теперь добавило ещё и горячее желание сохранить, возродить по возможности прежний обычай жизни... Наутро третьего дня пути доехали до Харькова. Там простояли целые сутки: все поезда уходили в Курск, только что взятый добровольцами...

«Подъезжая к Харькову, наблюдается порядок в содержании станций. В Полтаве не чувствуется налаживание жизни.

Любопытно быстрое исчезновение большевицкой внешности в обращении публики. Исчезли «товарищи», появились господа, барин и т.п., и весь разговор принял совсем другой характер. (...) Харьков производит впечатление гораздо более устойчивое, чем Киев. Жизнь входит в свои права очень сильно...» В Полтаве и Харькове Владимир Иванович встретил многих знакомых; обсуждали слухи, корявые события, прошлые и текущие, непорядочность союзников, гадали о грядущем, иногда решительно предрекая его, оно же уже не раз поражало злою непредсказуемостью, а слухи, и мрачные, и утешительные часто не подтверждались. Но отмолчаться было трудно.

Коллега Владимира Ивановича по молодой Украинской академии и бывшему Госсовету Багалей Дмитрий Иванович (1857-1932), историк славянства, бывший ректор Харьковского университета(1906-1911) и городской голова Харькова (1914-1917), человек мнений обычно неопределённых, высказал ему мысль, в тот момент неприятную:«Багалей указывает, что теперь надо переждать, а затем будет совсем не то, что теперь пытаются воссоздавать.– Но ведь прежняя жизнь возрождается сама собою, стихийно! Армия делает такие успехи, а большевизм столь ужасен! – Взятие Курска, надо думать, будет иметь огромное значение! Вчера вечером разговор в связи с чрезвычайкой. У всей молодёжи, исстрадавшейся, посещавшей места убийства и пыток – молодых девушек – страстное чувство мести.(...) И в поезде слышишь о том же. Ехали бабы, бывшие в местах убийств, в чрезвычайках Киева. В Харькове, говорят, всё это было в гораздо меньшей степени. Антисемитизм чрезвычаен...»– тяжелы были Академику подобные разговоры. Вся кадетская публика демонстративно и неуклонно следовала неписаному странному правилу: о «бесправном гонимом еврейском народе» – или хорошо, или ничего. А лучше сочувственно, солидарно. Культивировалась эта похвальная традиция регулярными газетными публикациями типа такой:

«Погром... Дикие вопли, треск разбиваемых стёкол, выстрелы, стоны. Море пуху, исковерканная мебель, разбитые зеркала, пианино, опрокинутые лотки с яблоками и селёдками... И вдруг избавление! Тридцать пять тысяч белогвардейцев летят на помощь угнетённым соотечественникам моисеева закона. Привычными руками они вытаскивают гвозди, забитые в глаза и лоб, наскоро зашивают распоротые животы, нежно берут в свои могучие объятия осиротевших малюток. Благодарные евреи смешивают свою кровь с благородными слезами союзников. (...) Так я грезил, и меня осенила счастливая мысль. Что, если бы по всей России вверить охрану мирных жителей «союзу русского народа»? Similiasimilibuscurantur – гласит старинная пословица. (...) Не тревожьтесь, Милюковы и Гессены – неусыпно бдит Гамзей Гамзеич! Слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение.» Подписался ёрник иронично-испански – Дон Фиаско. Это из газеты «Новь» №54, 7 марта 1907, среда. Подобных текстов по всем 93-м №№ «Нови» – не менее сотни; В.И.Вернадский поучаствовал в этой тематике скромно и сдержанно. Теперь, похоже, иные «грёзы» Дона Фиаско начали воплощаться. Жестокость, наглость и массовость убийств ошеломили! Смущённому Академику оставалось уточнить: главными-то чекистами Киева и всей большевицкой Украины были два латыша, якобы сыновья батраков и сами в детстве батраки.

Петерс Яков (Екаб) Христофорович (1886-1938), один из создателей и первых руководителей ВЧК, 9 января 1919 в заседании «тройки» Президиума ВЧК вынес Постановление о расстреле Великих князей Николая Михайловича, Георгия Михайловича, Павла Александровича и Дмитрия Константиновича; с августа 1919 комендант Киевского укрепрайона и начальник гарнизона, один из инициаторов Красного террора. Арестован Ежовым осенью 1937 года, расстрелян на полигоне Коммунарка.

Лацис Мартын Янович (Янис Судрабс; 1888-1938), член Коллегии ВЧК, входил в первую «тройку»; летом 1918, после убийства Мирбаха, временно заменял Председателя ВЧК Дзержинского. 9 января 1919 выносил приговор Великим князьям. В 1919-1921 годах председатель Всеукраинской ЧК. Историограф ВЧК и теоретик Красного террора.

«Мы не ведём войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом – смысл и сущность красного террора.» -это его теория. А такова практика, история:

«Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды. Кровь? Пусть кровь, если ею можно выкрасить в алый цвет серо-бело-чёрный штандарт старого разбойного мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, тех шакалов, с которыми мы кончаем, кончаем, миндальничаем и никак не можем кончить раз и навсегда...» Арестован через день после Петерса, расстрелян ранней весною. Оба реабилитированы Хрущёвым в 1956 году – намного раньше множества их «спасительных» жертв. А кто сочтёт забытых, безвестных?..

В Харькове и в поезде настаивали, будто между их подручных было много евреев, притом молодых и обоего пола! (Что делать, еврейская молодёжь в большинстве была грамотная и тоже читала кадетские газеты...) Вот когда «гигиена мысли» окажет Владимиру Ивановичу неотложную помощь... На пятый день пути, наконец-то, он в Ростове, приусталый, оголодавший, однако неутомимый-неумолимый как всегда.

«10/23.IX.919. Приехали в Ростов. Сегодня уже видел ряд людей и сразу вошёл в оригинальную новую жизнь слагающейся России с её неясностью и в то же время, мне кажется, с действительной большой силой. (...) В Ростове уже не чувствуется большевизм. Это всё далеко, и здесь идёт своя жизнь со всей её сложностью. Сегодня несколько нездоров, на пище св.Антония – но в общем чувствую себя недурно...» – Ростов полон московских-питерских друзей-знакомых, кое-кто семейно, и все разместились на птичьих правах, а гостиницы переполнены или реквизированы под штабы и учреждения «слагающейся России», хочется верить ему;благодаря неким старым связям-знакомствам, он имел ростовские адреса.– «Сперва был у Долматовских (присяжный поверенный и деловые люди – Арон Моисеевич и Адель Марковна). Через дам, которых я там застал, созвонился с кем нужно. Приняли меня очень дружески и любезно и обещают устроить комнату...»– входить в новую ростовскую жизнь помог Академику давний московский друг Новгородцев Павел Иванович, советник при Особом совещании; для начала устроил переночевать в жилище общего знакомого, отъехавшего за семьёй в Ессентуки.Владимир Иванович, не повидавТимошенко, говорить об Академии не хотел ипрежде расспросил обстановку, ростовскую добровольческую и европейскую.

Члены Особого совещания, действительно, все оказались прекрасно ему знакомы;в Ростове собралось чуть ли не всё кадетское ЦК, правда, самые-самые его знакомые, как Новгородцев, состоят лишь советниками начальников Управлений Особогосовещания.Похоже, Павел Иванович, состоя при Народном образовании, и насоветовал с приказом об Академии...Некоторые близкие остались в Москве и Петрограде, а там повальные тысячные аресты... Правительством посланы телеграммы Антанте. Скорее всего – впустую.Союзники диктуют нелепые условия своей поддержки, словно Россияэто Германия?Милюков давно в Лондоне и его там не жалуют. Панина побывала во Франции, там громадная русская колония и Россию полагают пропащей, отношение соответствующее. Теперь Софья Владимировна в Ростове, а Петрункевич с Анастасией Сергеевной гостят на вилле Винавера в Capd’Aillна Средиземном море! Иван Ильич прислалоттуда письмо, призывая блюсти партийную дисциплину и верность принципам!.. Сам Винавер был министром бывшего Крымского краевого правительства, тоже весьма кадетского, но как-то сумевшего на чём-то повздорить с Деникиным, теперь он и Набоков Ростову нежелательны и, должно быть, оба вCapd’Aill. Франция нудит Польшу на союз с Петлюрой, разумеется, против москалей; у Польши под ружьём до 500 тысяч и войско исправное...По итогам этого дня Академик сделал для себя два эмпирических обобщения; одно с большим запозданием – смолоду антимилитарист, он записал – «Совершенно ясно, что сейчас необходимо создание сильной армии. Только тогда будут прислушиваться. И я думаю, что такая армия создаётся.»– он думал о Добровольческой; второе обобщение достойно Нострадамуса, ежели вдуматься-поразмыслить.– «От всего, что произошло, выиграли только одни Соед. Штаты. И Европа теперь в руках С.Ш.» Под конец того дня ему было видение, иначе бы не записал – «У Астрова встретил живую гр(афиню) В.Н.Бобринскую, «товарища Варвару» 1905 года, всё такую же, чрезвычайно мало изменившуюся на вид, которая горячё сообщала Н.И.(Астрову) какие-то «важные» известия.» Не бытием, а воспитанием определяется сознание, и разные люди, ограничив своё воспитание своим «Я», формуют Бытие согласно своим пристрастиям, не совпадая зачастую с замыслом Бытия.

Набоков Владимир Дмитриевич (1869-1922), сын царского вельможи и отец большого писателя Владимира Набокова, в книге которого «Другие берега» хорошо рассказано об отце и всей родословной. В.Д.Набоков был Управделами Временного правительства России; погиб в эмиграции, спасая П.Н.Милюкова. Набоков младший, тоже эмигрантом, тяжело переболел ностальгией. «Сейчас переходим с порога мирского//В ту область... Как хочешь её назови;//Пустыня ли, смерть, отрешенье от слова,//Иль может быть, проще: молчанье любви.//Молчанье далёкой дороги тележной,//Где в пене цветов колея не видна,//Молчанье отчизны – любви безнадежной -//Молчанье зарницы, молчанье зерна.»

Винавер Максим Моисеевич (1863, Варшава – 1926, Франция), персона знаковая. Успешный петербургский адвокат и автор учёных статей по юридическим вопросам; соредактор столичного журнала «Вестник Права» (1904-06 с В.Д.Набоковым), а с 1909 года «Трудов Санкт-Петербургского юридического общества», в 1913-17 годы издатель журнала «Вестник гражданского права». Активный политик с 1905 года. Один из основателей и лидеров Конституционно-демократической партии, председатель на её Учредительном съезде; одновременно соучредитель Союза для достижения полноправия еврейского народа в России, председатель на его съездах. Член 1-й Государственной Думы, подписал «Выборгское воззвание», за что сидел три месяца в «Крестах». С 1907 года лидер Еврейской народной группы, с 1908 руководитель Еврейского историко-этнографического общества. Сотрудничал с журналами «Восход» и «Еврейская старина». После Февральской революции назначен сенатором, избран членом Учредительного собрания от Петрограда. Перед Крымом скрывался в Москве. В эмиграции – сооснователь «Республиканско-демократического объединения», председатель общества «Русское издательское дело в Париже», сооснователь газеты «Последние новости» и журнала «Еврейская трибуна». Читал лекции в Брюссельском университете, Парижской высшей школе общественных наук и Русском университете при Сорбонне, в числе создателей которого был сам. Собирал живопись; оплатил учёбу в Париже молодого Марка Шагала (1887-1985), который почитал его своим вторым отцом: «Отец меня родил, а Винавер сделал художником. Без него я, верно, был бы фотографом в Витебске...» Однако мир Шагала, мир еврейских местечек России, откуда вышли многие «комиссары в пыльных шлемах», кадетско-большевицкой революции не вынес, как многое в России, тоже перестал быть. О чём, конечно, сожалело немало евреев, летавших там во сне, как наяву, как тот Шагал...

Во второй день в Ростове Владимир Иванович встретил Степана Прокофьевича.«С Тимошенко сговорились с полслова.» И пошли они, вместе и поврозь и снова вместе, по канцеляриям и квартирам, разъясняя-уговаривая, что рушить Академию отнюдь не следует! Вместо киевской будет львовская или иная закордонная украинская... Кадеты Особого совещания, привычные поругивать власть, а сами властвовать непривычные, озадачились: рушить, пожалуй, не следует, конечно, не следует? Но – как сохранить?! Когда Академия эта самостийностью и большевизмом чревата?.. Порассуждав, порешили: составить и утвердить новое Положение о Киевской Академии Наук и чтоб ничего подобного самостийности в нём и намёком не было. А для верности – заново утвердить всех академиков. Даже увеличив число вакансий. Тут у Президента возникли опасения, но возражать не стал, решив, при не утверждении кого-либо из нынешних – из Академии выйти. В этот день он обрёл надёжное пристанище в удобном квартале Ростова.

«Переехал» к инженеру технологу Соломону Львовичу Минцу, в еврейскую буржуазную интеллигентную семью, куда меня приняли как гостя Арона Моисеевича Долматовского.» – И очутился в мире, ничуть не изменившемся за эти два ужасные года!..

Хозяин управляет фабриками табачного синдиката Асмолов и К0, «самого большого в мире» – три фабрики, 4500 работников! Товар весь раскупается, запас табака большой, но бумага наисходе. Есть две свои бумажные фабрики – возле Шклова и в Ревеле – это за линиями фронтов и границаминезависимых местностей; отправлена экспедиция морем (вокруг Европы!) к полякам, те вот-вот займут Шклов. Супруга Вера Николаевна работает химиком, закончила Московские высшие курсы, (директором которых в девятьсот пятом годуизбрали профессора Вернадского, но вступить в эту почётную должность его лишиливозможности университетскиедолжности, тоже выборные).Уговаривают столоваться у них и отказываются брать деньги, как в прежнее время в приличных домах, но теперь такая дороговизна! Уверяют, у них и у всех рабочих заработок растёт вровень с дороговизной. (Тимошенко подтвердил: да, где работа не встала, там примерно так).В политику Минцы не вмешиваются.Происходящее не одобряют очень, особенно комиссарство евреев;их много на первых ролях, так ведьэто жемизерныйпроцент от всехевреев России...Соломон Львович показал Академику фабрику, работающую пока ещё как до войны: сосредоточенная ритмичная работа множества людей и машин, увиденная им впервые – да посреди всеобщего развала! -Владимира Ивановича поразила; сам некурящий, поразился он и громадностью производства и спроса на табачные изделия: десять миллионов акциза в МЕСЯЦ?! Трудно привыкалось ему к новой системе величин. Минц уважал money, но лишь как эквивалент продукта, работы вообще. Недоплату или переплату за то и другое полагал делом рискованным,небезопасным. Он представил Академику своегомладшего братаАлександра, у которого признавал выдающиеся способности.Минц младший оказался учеником академика Лазарева Петра Петровича – давнего доброго знакомого Академика! При первой возможности хочет вернуться в Москву, в Физический институт,а пока пытается наладить в Ростове производство гальванических элементови озабочен поисками подходящего графита. Академик указал на южные месторождения графита, пожелал успехов -«Несомненно, это хорошие типы той работы, которая столь необходима для будущего – капиталистической организации и творчества, к которым русские интеллигенты привыкли относиться отрицательно. Поразительна в этом смысле энергия этих людей...»

Минц Александр Львович (1894-1974), радиофизик, организатор радиодела; академик (1958), Герой Социалистического Труда (1956), Гос. премии 1946, 1951, 1959.

Должно быть, только однофамилец другого академика (1946) Минца Исаака Израилевича (1896-1991), историка из комиссаров, специалиста по истории Революций, Гражданской войны, Великой Отечественной войны, Партизанского движения. Герой Соц. Труда (1976), Гос. премии 1943, 1946, 1974;заявил, будто масоны есть выдумка редакции журнала «Молодая гвардия».

Дневник этой трёхнедельной поездки Академика занимает почти два печатных листа, пожалуй, это его абсолютный дневниковый рекорд. Письма отсылать было некому – адресов почти не осталось в России. Но – «пальцы просятся к перу, перо к бумаге, минута» – и побежали ровные остроугольные строчки, рисунком напоминающие машинный шов, страница за страницею, но многие подробности из тех страниц утратят живое значение ещё до конца того года. Он записывает все хождения-разговоры по согласованию нового Статута Академии в 14 параграфов, составленного им и Степаном Прокофьевичем за один присест; попутно обсуждаются новости-слухи внутреннего-иностранного положения и личного друзей-знакомых. Аресты. Расстрелян брат Астрова. Адя Корнилов очень болен и нуждается, «Екатерина Антоновна всё делает сама» (без прислуги), дочка Талочка «уличная девочка, страшный хулиган». Германия признала большевиков, последовать её примеру примериваются союзники. Область Войска Донского и Кубанский край – независимые республики!..«Ходил на рынок чинить сапоги. Специальность новая: чинят здесь же, ждёшь, пока чинят. Можно наблюдать мир своеобразный, вроде Горького: мелкой наживы, своеобразного юмора и интенсивного не первосортного труда». Племянник Маркуша женился на дочери Герценштейна Вере, его призвали, служит в Таганроге. Така Милюкова вышла замуж – за Дмитрия Сократовича Старынкевича, друга юности Владимира Ивановича!! (Год спустя оба погибнут в болезнях.) В тылу армии хозяйничают банды «зелёных» численностью в несколько тысяч, с пулемётами; при грабежах убивают офицеров. Ограбили Кабардинку – дачное место под Новороссийском, город ждал нападения.-«С ужасом смотришь на тот развал, который произошёл в результате не столько войны, сколько революции, и иногда является сомнение, насколько удастся с ним справиться. Но мне кажется, история прошлого учит тому, что справляются с этими последствиями гораздо быстрее».-Минц старший полагает – на возвращение России в прежнюю колею уйдёт не менее 15 лет. Новое явление – сотни миллионов рублей тратятся на печать в короткое время; сотни миллионов истрачены внутри страны и за границей на пропаганду украинского вопроса. Много в Ростове учёного люда, почти все давно знакомы; судачат о положении-состоянии покинутых храмов Науки; Академик вздыхает Дневнику о своих незавершённых-оставленных темах, сетует на невозможность заняться наукойвплотную.Проходят заседания кадетского ЦК в наличном составе, обсуждаютпартийную линию; Вернадский, как бы уже вышедший из партии, присутствует. Ариадну Тыркову, славшую в «Новь» (по телефону!) боевитые думские отчёты за подписью Вергежскийи лично участницу составления«Выборгского воззвания»,теперь осенило – «надо научить народ и интеллигенцию повиноваться.» (Что вскоре и бу-сделано). И много ещё тому подобного на тех страницах, с уходящей натуры списанных... Когда все исправления-дополнения Статута Академии были выполнены и текст устроил всех в Совещании, кто с портфелями и кто без портфелей, оказалось – последнее слово за Деникиным. Владимир Иванович составил Антону Ивановичу сопроводительную Записку и Главкому доложили; тот изъявил желание говорить лично. Перед отъездом в Ставку, в Таганрог Академик сделал Дневнику знаменательное признание:

«15/28.IX.919. (...) Сейчас я чувствую, когда я опираюсь на самого себя, что я как бы углубляюсь в какую-то глубь, в какую-то бесконечность и этим путём нахожу такую опору в своих решениях и окружающей жизни – на поверхности, какой не ожидал. Точно в окружающей меня бурной стихии я сижу на прочной и неподвижной скале». – Отзывчивой собеседницей Владимира Ивановича бывала Софья Владимировна Панина, об этойкак бы новости обретенияопоры на своё «Я» он и поведал ей. – «Софья Владимировна говорит, что она давно руководствуется тем же самым».

На самом деле уютнымЯ-обычаем Владимир Иванович жил, не замечая того, всю свою прежнюю плавную(в отличие от Паниной) жизнь; теперь, когда Я-обычай сделался неуютен, бедствуя и одолеваяжёсткиеобстоятельства, он ощутил-осознал немалую себестоимость своего «Я»; с этим осознанием, не изменяя обычая, он проживёт всю свою дальнейшую жизнь. Различных«Я» сошлось премного в партиюНародной свободы, партию гордыходиночек, обладающих премногими знаниями, нередко и талантами, а соединённых заботами о неких Светлых Идеалахи протестной борьбою с Властью Тьмы за их воплощение. Когда начальства не стало и народная свобода обернулась разбоем, а идеалы – бессилием, изломы судьбы не миновали никого из этих очень даже неплохих людей, повинных лишь в гордой одинокостибезбожнойда бесталанностью «я» у иных. Сохранить опору в себе удавалось не каждому; притом непроизвольное «углубляюсь в какую-то глубь» – это же «опускаюсь», замыкаюсь в себе – отнюдь не воспаряю вширь и ввысь, не расту, не процветаю...

Удивительно:именно15 сентября 1919 года, в день, а то и час дневниковой записи Вернадского, В.И.Ульянов-Ленин отписал сердитое ответное письмо А.М.Пешкову– Горькому, вздумавшему заступаться за арестовываемых повально интеллигентов.

«Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и её пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно. – (Этак о людях, пробивших ему дорогу в Кремль...) – Вопль сотен интеллигентов по поводу «ужасного» ареста на несколько недель Вы слышите и слушаете, а голоса массы, миллионов рабочих и крестьян, коим угрожают Деникин, Колчак, Лианозов, Родзянко, красногорские (и другие кадетские) заговорщики, этого голоса Вы не слышите и не слушаете. Вполне понимаю, вполне, вполне понимаю, что так можно дописаться не только до того, что де «красные такие же враги народа, как и белые» (борцы за свержение капиталистов и помещиков такие же враги народа, как и помещики с капиталистами), но и до веры в боженьку и царя-батюшку. Вполне понимаю.* Ей-ей погибнете, ежели из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырвитесь! От души желаю поскорее вырваться. Лучшие приветы! Ваш Ленин.

*Ибо Вы ведь не пишете! Тратить себя на хныканье сживших интеллигентов и не писать – для художника разве не гибель, не срам?» (ПСС 3-е изд., т.51, с.48)

Кадеты, кстати, тоже ни царя-батюшку, ни боженьку не жаловали.

Уехать в Таганрог с первого разу Владимиру Ивановичу не удалось: Совещатели Особые позабыли сделать ему пропуск. Уехал на следующий день. Вечером был принятДеникиным. Деникин оказался настроен не в пользу Академии; возможно, кем-то настроен, потому и решил разобраться лично. Записку Академика запомнил, его доводы выслушивал с интересом, удивился, что в некоторых странах существует по нескольку академий. Удивил, указав на случаи агитации людей Академии в пользу Петлюры. (Это, конечно же, сотрудники Комиссии по фольклору!) Согласился: действительно, «за всеми не уследишь», особенно в такое время;пожалуй да, для Академии задачи услежения не очень-тоуместны, не вяжутсяони снаучноюработой.Если Академия такую работу уже ведёт, останавливать её не годится. Вопрос – в каком виде сохранить до времени, когда решатся военные задачи? До замирения страны, дабы вести работу спокойно... По сути, Генерал и все кадетские друзья Академика повторяли столыпинское «сначала успокоение, потом реформы»! Тогда прислушались было, и жизнь потекла не ущербно, приветливо даже. Теперь уже не о реформах речь – о возрождении. Отжившее былое невозвратимо. Выживаюткакие-то отдельныечерты былого распорядка, благодаря воспитанию, привычкам. Архивам и музеям, так рьяно уничтожаемымпорою. Антиквариату, он столь ценим, а подбирается нередко на свалках. Живая традиция Академии, да, могла быпослужить живым почином возрождения. Вопреки всекадетской почти уверенности, будто Деникин за децентрализацию России, он твёрдо стоял за централизм – до замирения страны, по крайней мере...Завершая аудиенцию, Генерал тоном доброжелательным пообещал завтра же поставить вопрос об Академии перед Особым Совещанием, о решении сообщить...«Впечатление Деникина хорошее – умного человека с темпераментом... Есть у него некоторое чувство государственности...»

Покидал Таганрог Владимир Иванович в хорошем настроении. Получил письма от Георгия и Нины, отправленные всего на прошлой неделе! (Налаживается почта, значит налаживается жизнь!) Грустные, очень сердечные письма.При всём разномыслии отцов и детей, семейные узы незыблемы, очень отрадно это и обнадёживает. Жаль, особо радоваться детям пока нечему. А всё же откуда-то уверенность, что всё образуется... Визит к Деникину мобилизовал Академика на поддержку дела Добровольческой армии, единственного гаранта возрождения России, «России новой, великой, свободной и демократической. С прочно владеющим землёю крестьянством. Такой России ещё не было».

О будущем России шли бесконечные обсуждения в кадетском ЦК, тем самым и в Особом совещании. Наилучшей гарантией против реставрации монархии предполагалось областное федеративное государство. Но возникала неувязка согласования федеральной земельной реформы. Область Войска Донского земельную реформу начинает и в Добровольческой армии участвует, а Кубанская рада с Деникиным чуть не воевать готова, свою границу для его войск и снабжения закрыла... «Сейчас кругом всем ясно, что только создание армии может дать возможность сохранить Россию от расхищения. Как ни тяжёл для меня режим ДА при её отношении к национальным вопросам, я не вижу выхода иного, как всяческую её поддержку, и мне представляется, что она действительно развивается при всех её недостатках.» Дневник, 18 сент./1 окт. 1919. Такая бы ясность пораньше, хотя бы после Цусимы, когда развитая Армия у России была и тоже с перекосом в национальном вопросе – не ставили под ружьё туземцев Средней Азии, Сибири, Приморья и Севера. -«ДА – единственная сила, могущая вывести Россию из тупика и болота, куда завела её бездарная старая власть и ещё более бездарная и циничная социалистическая.» Дневник, 20 сент. Тут недалеко и до хунты! А что делать – «...без русской армии нас растащат по кускам.» Дневник, 21 сент./4 окт. 1919. Это после прочтения самиздатовских «Писем из Полтавы» Короленко и признания Юденичем – под нажимом Англии – независимости Эстонии. Короленко резко критиковал ДА, как прежде в своём «Русском богатстве» обличал имперские порядки, как вскоре в Письмах к Луначарскому будет обличать большевицкий беспредел, (как развернулся бы нынче, понося перестроечную Россию) – так этот человекбыл устроен. На сей раз Владимир Иванович с братцем не согласился. «...В общем итоге для меня ясно, что во что бы то ни стало, надо поддержать ДА, т.к. она есть та сила, которая становится русской армией, а без русской армии нас растащат по кускам. В связи с этим нам надо мириться со многим плохим, что с ней связано, с её ошибками и с, возможно, чуждыми нам её стремлениями и деятельностью.»

Ростовские друзья-коллеги Академика продолжали заседания кадетского ЦК. Утомившись сопрягать областной федерализм с демократическим централизмом, занялись международным положением Российской республики, мнения и тут никак не сходились. -«Я сейчас очень холоден к партийным вопросам, тем более, что для меня ясна ошибочность основного принципа партии Народной Свободы – принципа народовластия.» Владимир Иванович поневоле занялся проблемой, решаемой единолично. -«20.IX/3.X.919. Cегодня утром опять на базаре, где в несколько минут мне починили сапоги за 5р. Новая форма промышленности. Сапоги чинятся, перечиниваются. Начинает всё больше и больше чувствоваться, что всё изнашивается, надо обновлять костюм и т.п...» Судьбу «Академии Наук в Киеве» решили в Особом совещании половинчато: начатые работы завершить, новых не начинать, управление имуществом возложить на временный Комитет, но – финансы обеспечить немедленно! И запросить мнение об Академии у южных университетов: Киев, Харьков, Симферополь, Одесса, Ростов. Владимир Иванович и Степан Прокофьевич составили проекты документов этого Комитета и предложили кандидата в его Председатели, сами соглашаясь быть лишь его членами. Сдав проекты в Совещание, поспешили вернуться домой.

До Киева опять добирались пятеро суток. Степан Прокофьич в каждой путейской управе находил знакомого, и до Харькова ехали 1-м классом, «спали хорошо». А недавно такой спокойный Харьков захлёстывала паника, «люди стоят стеной», и харьковский главный путеец, к нему было письмо, мало что мог сделать. «...Нам указали вагон Ш-го кл. Эдуарда Юл. Бреговича, дали его адрес – Конная, 20. Извощик 80р. Адрес неверный и мы едва его нашли. Принял в свой вагон до Киева. Опоздали к обеду и в паштетной (кофе, сыр, масло, хлеб) истратили по 47,50р. Вернувшись (...), оказалось, нельзя получить билета без пропуска. Пропуск можно получить лишь завтра! Начальника стражи нет, офицер дежурный не может без печати выдать и посылает к начальнику станции и обратно. И так я бегал от одного к другому. Паспорт недействителен. Случайно сохранил (для архива) пропуск Бредова и пропуск из Таганрога для приёма Деникиным. Это последнее возымело значение, и мне не в очередь был выдан билет в Киев Ш-й кл. (54р.)»Подробности быта и расходов – тема совершенно новая в Дневнике, начавшись осенью 1917-го, она продолжится до его конечных страниц. Притом записи встреч-бесед о политике и науке остаются неизменны, явно преобладая над бытом. Так, вечером после Таганрога к Академику (к Минцам) зашёл коллега Ф.Вас.Тарановский, которого прочили в председатели Временного комитета Академии. – «С ним разговор о социологии, живом веществе и тех перспективах, которые оно открывает мне. Я считаю, что мысль моя так хорошо работает в этой области, что я могу совсем и весь отдаться только этой работе, оставив в стороне всю политику.

С одной стороны идея автотрофности человечества. Здесь мы не только переживаем новую геологическую эпоху, здесь мы переживаем эпоху изменения неподвижной в течение геологического времени структуры живого вещества. М.б., такие же эпохи были при генезисе зелёного хлорофильного вещества и при создании бесхлорофильных автотрофных организмов? С человеком меняется неподвижная – структура живого вещества...» – один из примеров движения этого вещества см. выше: Харьков, вокзал. Во время суточного харьковского простоя Тимошенко навестил семью своего брата инженера, который у Петлюры важная фигура. Жена брата и её подруга, у ней муж там же, обе в радостной уверенности, что скоро ДА будет изгнана, что всюду идут восстания крестьян и что вся Европа за них. Смеялись, когда Степан Прокофьевич возражал, говорил о возможной долгой разлуке их мужей с семьями и новом строе жизни. – «Что это самообман, тот обман, которым окутывается украинское громадянство и крестьянство всё время сознательно...» – самому-то, небось, самообманы чужды? На деле в то время верно понимался им лишь украинский вопрос. – «Если польская ориентация украинцев перейдёт в случае русско-польских столкновений в вооружённое участие на польской стороне, мне кажется, это будет окончательным историческим крушением украинского самостийничества. (...) Разрешение украинского вопроса, с одной стороны, в правильной международной среднеевропейской политике, в быстром разрешении аграрного вопроса и в создании тесной связи украинской и русской культур».

После Харькова дорожные «прелести», убывавшие на его пути из Киева, теперь закономерно возрастали. «24.IX/7.X., Борисполь-Киев. (...) Вечером выехали из Гребёнки, доехали утром до Борисполя. (ок.130 км., до Киева ещё ок.20). Любопытно, что в Ростове и на юге появились мулы. Д.б., останутся и после. Не хватает лошадей и возов, мулов привозят англичане. Едем в одном большом отделении салона в вагоне Бреговича (Эд. Юл.) – студент юрист, взятый на войну, теперь занимает уже видное место в военно-железнодорожном деле. Вместе с нами два офицера (один очень простой, 4 раза ранен, высказывается резко против монархии) и муж и жена Когены. Он к.-д., видный банковый деятель из Москвы...» – до отъезда из Ростова Академик видел у Минцев мужа и жену Гимпельсон, адвокатов, проездом из Тамбова; жена хорошо знала князя Чолокаева и все тамбовские земские дела; престарелый князь тихо живёт по прежнему адресу и по-прежнему аккуратно посещает концерты... Адвокатское сословие России, в немалой мере еврейское, перманентно афишировало свою язвительную оппозиционность порядкам Империи; теперь кое-кто из них помоложе очень даже устраивается при большевиках, а их благоустроенные старики бегут. Теперь бесправным гонимым народом сделались и кадеты, особенно кадетская молодёжь... Перед отъездом из Ростова Академик долго беседовал с весьма знающим журналистом Гарольдом Вильямсом, аккредитованном при ДА, мужем Ариадны Тырковой. Вильямс полагает, что большевизм вот-вот разгуляется в Азии, как местами уже разгулялся в Европе...

Киев жил-поживал слухами-страхами; оказалось, 10 сентября – день прибытия Академика в Ростов! – Киев едва не был взят большевиками!.. Военная власть твердит о надёжной безопасности населения, но ужасы Красного террора слишком свежи... Спору нет, и добровольцы далеко не ангелы, Короленко прав, но ведь никакого сравнения с палачеством Чеки!.. Большая ошибка Добровольческой армии – позорные суды над офицерами, перешедшими от большевиков; перестанут переходить, а там половина Генерального штаба и множество штаб-офицеров, знающих своё дело... Академия на ближайшее время ограждена от ликвидации, ей назначено финансирование, Рукопись идёт-растёт хорошо; однако Владимиром Ивановичем совсем некстати овладевает знакомое чуть ли не смолоду настроение как бы отрешённости щемящей от всей людской муравьинистой жизни, текущей, прошлой, такойнеладной и такой бренной-краткой у одиночного муравья, притом невозможного вне муравейника, притом «новые и новые недочёты»своей Рукописи и неотвязные сомнения в своих знаниях и своих способностях для охвата космического задуманной работы и мучительная непригоднось людской речи передать переживания закономерностей Бытия очевидных...«Язык, выработанный поколениями – бесчисленными – предков, представляет орудие слишком несовершенное. Находится в стадии роста? А между тем рост почти незаметен или даже незаметен на протяжении тысячелетий. Платон и современный человек? Но если мы уйдём ещё глубже? Там ясен рост?»

«...Сколько моих мыслей действительно м о и х? Сколько их возникло из фактов или из чтения? Сколько из них воспоминаний прочитанного или услышанного, отзвучавшего иначе, чем у других в моей душе. И сейчас для идеи о количественном постоянстве жизни я всё нахожу новых и новых предшественников. Можно дать связную картину людей, подходивших к этой идее. А ещё не так давно мне казалось, что нет почти следов этой идеи в прошлом...» -ворох иных, неприятнейших, вопросов назойливо предлагала и свихнувшаяся злободневность. Испытанным выходом изтесных вопросительных состояний было у него проектирование людского муравейниика ко всеобщему наивозможному счастию, согласно егопониманию. Покаянные полтавские настроения с упованием на религию давно за хлопотами позабыты, он вновь уклоняется в политику. За осень-зиму 1919 года им сделано более десятка печатных выступлений, касающихся политической роли Украинской Академии Наук, международного положения и организации власти будущей новой России. По этим темам у него большиедневниковые записи бесед с правеющими однопартийцами и собственные либеральные соображения; текущих событий, порою переполняющих страницы Дневника,в статьях почти не слышно. Тут очередной парадокс деятельной натуры Академика. Прежде, когда в стране было достаточно позитива, он пристрастно нападал на власть, теперь, в самый день второй годовщины Октябрьского переворота, когда «Д.А. потеряла всякое доверие», когда «произвол не власти, а произвол безвластия: самое ужасное, что может быть», он старательно поддерживает эту бессильную власть – вопреки своему же, ещё полтавскому, пониманию, кому суждено собрать рассыпанную Россию, вопреки явному возрастанию силы большевицкой армии.«Передо мной иногда мелькает старое и московские переживания и мысли, как что-то хорошее и далёкое. Но то, чего тогда хотел, теперь вдруг оказалось чуждым и чудищем...» Дневник, 25.Х/7.ХI.1919.

Многие заботы и подробности тех его статей тогда же канули в Лету, извечное хранилище уроков Истории. Животрепещет сегодня его разумение украинского вопросаи решённый тогда не в его пользу спор между милой ему областной федеральной Россией и крутой монархией, единственно могущей Россию спасти,по мнению Новгородцева. Владимир Иванович протестовал– Время Александра Третьего ушло!– притомвидел в границах новой России области всех австрийских славян, довольно натерпевшихся под султанами-императорами. Но правы оказались вживающиеся в 20-й век решительные Новгородцев и Тыркова и осмотрительный Багалей.

Публикация в недолговечной киевской газете «Объединение» первой из четырёх статей Академика под общим заглавием «Письма о Западе» и подписью «Володарь» пришлась на 1/14 октября, на день Покрова Пресвятой Богородицы; крещёная Русь почитала Покров развязкою всех страдных летних-осенних дел: земные гады ползучие уходят в спячку, пора и человеку передохнуть. Киевлян на рассвете того дня, ещё затемно разбудила канонада; недолгая, впрочем. Причина её, как и других подобных событий той осени,обывателю осталась неведома, он уже и привык. На беду, Покров принёс ранние холода, непривычные Киеву: чтобы в октябре да снееег!?..Вторая революционная зима Киева началась ужасно рано. А в квартире профессора Добровольского на Тарасовской улице, где приютились Вернадские, были повыбиты какими-то прошлыми взрывами стёкла. Конечно же, не в одной только этой квартире, и стекло в Киеве было на вес золота;профессору пришла счастливая мысль пустить для окон стёкла от картин и книжных шкафов!Это «биение мысли» подняло настроение. За чаем решили продать фрак Академика; сшитый к официальным приёмам, в их числе и дворцовым,(если вообще не к венчанию), этот добротный фрак Владимир Иванович, оказывается, возил за собою – не повсюду же? Ныне, расставаясь с ним, он как бы прощался со всею прошлою суетою зряшной. А ведь фрак был кому-то нужен, за него предлагали хорошую цену... «Ужасом веет от известий из Москвы и Петрограда. Мне как-то очень ясно, что я поеду, если останусь жив, раньше в Петроград, чем Крым – но что там застану?

Работаю над жив. вещ., и чем больше углубляюсь, тем больше вижу дефекты.»

Тянулась уже третья неделя по возвращении Владимира Ивановича в Киев, когда главный здешний начальник генерал Драгомиров, отложивший в Ростове официальный разрешительный разговор об Академии до Киева, наконец-то прислал приглашение для этого разговора. Увы, никаких письменных подтверждений Решению ОСО от 18 сентября Генерал не получал.Более того, из бесед с двумя-тремя деятелями ростовскими он понял, что речь идёт лишь о Временной комиссии – никак не об Академии в целом -обеспечить работу этой Комиссии он готов. Академия представит предварительную смету тысяч на двести, Генерал будет руководствоваться ею впредь до получения официального Документа об Академии. Расстались, вздохнув с облегчением...А погода лютовала. Нетопленные жилища выстывали, как в прошлую зиму, но стоял ведь ещё октябрь! Быт рушился к полному исчезновению, и удивительно, что деньги, пестрея и линяя видом, лишь увеличивали своё значение! Не хватало только Чрезвычайки большевицкой... А в середине месяца деятели выборной Городской управы, протестуя против решения генерала Драгомирова удалить от должности одного из их коллег, скопом подали в отставку, (тем самым уходя от собственной должностной беспомощности и получая возможность при случае заявить о разгоне Управы военщиной – опыт имелся немалый).

«...Холодно. Снег, стоявший неск. дней, тает. В домах 3-5оR; спасаюсь в заседаниях, где топят, но холодновато. Киевляне в апатии и разочарованы. И холод, и разруха, и дороговизна, и невозможность выехать. Становится не лучше, а всё хуже. ДА потеряла всякое доверие. Среди некоторых слоёв начинается поворот к большевизму!(...) Тяжела мысль о Ниночке. Все хотят уехать – в Крым. А вчера Демченко указывает, что в Крыму начались систематические грабежи татарами и оттуда начинается бегство. Что может быть в Киеве после ДА? Надо взять в руки и себя и опять вести жизнь не на Петроград? Строить работу здесь, на юге?Ni и в мышах. АCo иNiво мхах оч. ясны» Дневник, 25.Х/7.XI.1919.

Давно вернулись из Ростова ходоки за Геологический комитет Украины. Добились: «украинская партия Геологического комитета с пребыванием в Киеве». Обещаны средства. Об украинской Академии Ростов, похоже, забыл – ни строчки, ни звука... Давно ли в кадет-компаниях ростовских обсуждали необходимость кормить и отапливать Москву и Петроград после освобождения их, необходимость больших субсидий тамошнему Наробразу! Говорилось о Харькове, как временной столице, пока Москва и Питер придут в себя... Вернадский и Панина сетовали, что не хватило им лет десяти министерства, дабы вразумить шаткие университеты, собрать под Минпрос все и всякие школы и... Тимошенко тормозил: школы путейские и агрономские лучше оставить ведомствам... Огорчались материальной бедностью добровольцев к зимней кампании, утешались – у большевиков гораздо хуже. Опасались – ещё одной зимы братоубийства Россия может не вынести... И вот добровольцы сдали Чернигов, Орёл, Воронеж, отступают. Им до академий сейчас – погибель, казни впереди!.. А жизнь всё-то как-то противится тьме кромешной густеющей, длится, кто делом каким-либо озабочен-занят, тем полегче...

«2/15.ХI. Академия наук. Владимирская, 56.

Холодно на воздухе. Вьюга. У меня в комнате в Академии, куда я переехал из-за холода (на Тарасовской 2-3оС), тепло и можно заниматься. (...) Работаю над живым веществом. Читал Максуэлля – вернее, перечитывал его глубокие статьи об атомах, молекулах, притяжении. Удивительно ясная мысль и блестящая аргументация. Необычная для нас аргументация и в смысле признания личного Строителя Мира Божества. Один аргумент М. отпал за эти десятки лет: связанный с созданием материи из «ничего». Для нас теперь зарождение (и распадение) материи допустимо и без необходимости признания Божества.»– У Максвелла непостижимая Персона и «чудны дела Твои!» У Вернадского и Ко -постижимые рукодельной Наукой механизмы Природы, всегдашней-повсюдной, и ничего НАДличного, НАДмирного. В этом-то и кроется основная причина переживаемого ими судьболомного момента, с завидным мужеством и терпениемпереживаемого, в стремлении наощупь к НАДличному. -«Днём на заседании Украинского научного историко-филологического общ-ва, посвящённом Сковороде. (Григорий Саввич, 1722-1794). Масса народа, внимательно слушавшего в холодной нетопленной аудитории. Все в шубах, перчатках, калошах. Фигура Сковороды выступает очень ярко.Зеньковский чрезвычайно её выдвигает. И действительно – удивительно интересна эта большая философско-религиозная работа мысли в обстановке слагающегося крепостничества и старых отголосков казачества. Философ – странствующий сельский учитель, человек, который жил как мудрец. Я думал, что много преувеличенного, но указания Зеньк. очень интересны. (...) Заходил Василенко. Принёс деньги (постепенно должаю – нечем жить при дороговизне). С ним о необходимости организации общественных групп. Он резко стоит за германскую ориентацию, считает неизбежным все усилия приложить на тесную организацию с торгово-промышленными кругами. В них видит спасение и их считает организаторами жизни...» (К сведению торгово-промышленных ударников «Роспила», дезорганизаторов жизни. – Утром того дня Президент Академии Вернадский заседал в комиссии, где распределялись по нуждам Академии 250 тысяч рублей, отпущенных, благодаря ему,Советом при генерале Драгомирове.)

Между этой деловитою записью и следующей, тоже обстоятельной, спокойной, минует полмесяца; официальных бумаг об Академии так и не поступило, генеральский кредит был одноразовый, и ходоки-академики, Вернадский и Тимошенко, собрались в Ростов разбираться. Отложили отъезд на два дня и – угодили к началу Исхода. Однако намерений не изменили!..

«Харьков. 17/30.XI.919.Воскр. Едем в Ростов уже целую неделю. Паника в Киеве, паника в Харькове. Едем в вагоне-теплушке. Должны были выехать в четверг, отложили до субботы и попали в эвакуацию. Случайно попали в этапный поезд и так доехали до Харькова. Как поедем дальше?

Вагон в виде нар. 24 лежачих места. Едут, – он называет всех пассажиров, их около 30 обоего пола, все ему знакомы; здесь С.П.Тимошенко с отцом и матерью, Н.П.Василенко, Добровольский, де Метц с женой, – Наташу довёз до Полтавы с Прасковьей Кирилловной, старики Тимошенко вышли в Кременчуге – Пашкевичи, Косенко, Караваевы вышли в Харькове. Едем, в общем, дружно. Заниматься нельзя, шум и мало света, разговоры.Читаю Уоллеса о тропической природе в немецком переводе, прочёл книгу Гедона «Натуралист в Лаплате».– Чтение для него не занятие, читает он постоянно и в любых условиях, лишь бы не отрывали. Занявшись живым веществом, он приналёг на биологическую литературу, отставленную с девяностых московских годов, прочёл много, всё же знания его биологические довольно скромны, особенно при занятиях такой темою, а его собеседники в этой теплушке, оба Прокофьевича, начитаны по биологии совсем мало, но общие биологические-политические разговоры ведутся с ними прекрасно. – «Вчера большой разговор с Н.Пр. по вопросу о задачах Зоологического музея. Я хочу большой зоологич. музей, не локальный, а такой, который был бы аналогичен петроградскому Зоологич. музею – но с другой специальностью – не палеоарктической, а каким-нибудь другим. Зоологич. музеи Академии, которые возникнут на территории России, должны дополнять друг друга, чтобы можно было научно работать по зоологии, не выезжая из пределов России. Василенко горячо возражал, защищая свою излюбленную идею о роли Киева... – И посреди этих безмятежных умных разговоров нет-нет врезается тревога.– Неужели может быть крах, вроде колчаковского? Что тогда?.. – И единственно верное средство против этой тревоги как раз те умные разговоры. – Вчера обсуждался вопрос о созыве в Ростове совещания из Комиссии прир. богатств Украины и производительных сил России вместе с промышленниками, инженерами и т.п. по вопросам о воссоздании России...» – Похвальные эти серьёзные разговоры звучат на нарах промозглойпереполненной теплушки, темноватой, лишённой бытовых удобств,ползущей нехотя за одышливым усталым паровозом, ползущим Бог весть докудова? (Однако же – к Ноосфере!..) Собрать совещание инженеров и даже выпустить сборник “TheProductionForcesofSouthRussia” предложилакадемик-инженер Тимошенко, не очень склонный кмечтательному планированию. Полноту жизни, радость жизни находил он, выявляя свойства материалов и конструкций, характеры их; когдаони хорошие, они в работенадёжны, безопасны.Инженерная механика и сопромат науки суховатые,но без них – везде – никуда, ими процветает индустрия, абесконечные множества частных случаевих компетенции настраивают на поэтичный лад.Степан Прокофьич посмеивался над заботами Владимир Иваныча о новой Власти для новой областной России, новеющей каждую неделю, а прекратить эту линьку способен только московский Царь;и вместе они дружно ратовали за украинскую Академию, необходимую для любой будущей России...

В Харькове академики застряли.Здесь у общих знакомых слёг больной Новгородцев и Владимир Иванович отправился к нему; там и заночевал, хозяйка уговорила.Павел Иванович уже переболел и на другой день должен был вагоном Деникина ехать в Ростов, с ним вместе ехал и хозяин дома,поручив кстати явившемуся Академику подвезти до Ростова свою дочь. Новгородцев совсем утвердился в неизбежности для России суровой монархии; претендентов, как и Тимошенко, тоже не видел. («О Сталине мудром, родном и любимом» никто из них и вокруг них малейшего понятия тогда не имел)... На другой день Степан Прокофьевич обнадёжил отправкою – где-то после полуночи. Устроив на нарах новую попутчицу, Владимир Иванович отправился в Университет...Последствием его визита теплушка, поопустевшая было, пополнилась харьковскими профессорами.

«...Паника сейчас ещё больше. Имеет характер психоза. Неужели это отражение настроений в армии? Какой выход?

Интеллигентные слои готовы на всё, на всякое соглашение с поляками; сильно растёт германофильское настроение – готовы жертвовать всем Кавказом, Крымом – только бы избавиться от большевиков. (...) Нельзя серьёзно говорить здесь с этими людьми о чём-нибудь определённом, о каком-нибудь деле.» Дневник, 19.XI./2.XII.1919.

«20.XI. Сидим в вагоне. Должны были выехать в 7-8 ч., теперь 3 часа и ещё не двигаемся. Среди разговоров любопытны указания Н.Пр. о проф. Голубовском.»– Н.Пр., конечно, Василенко. Его указания о профессоре, вероятно, касались темы постоянных бесед двух академиков, постоянносообщаемых Дневнику. Убеждённые сторонники неразрывного родства Украины и России, будущее самих Сестёр они представляли очень по-разному.Василенко хотел большую Украину с единым центром – Киевом. Вернадский указывал на отсутствие жизненных связеймежду важнейшими центрами такой Украины, между Киевом, Харьковом и Одессой: Харьков этопромышленность и донецкий уголь, Одесса это порт и заморские связи, а Киев – «Мать городов Русских»! Попутчики харьковские поддерживали Вернадского: «...В Харькове украинское движение, по словам Багалея (!) «тепличное». Газета сама закрылась.» Наилучшим устроением возрождённой России, исключающим монархию, Академику виделась Федерация автономных областей, подобныхОбласти Войска Донского с её казачьим Кругом и Кубанской области с её Радой; свои недавние настроения против народовластия он позабыл, совсем не ведая, какое Чудище сепаратизмов, желаемых всем недругам России, опять проектирует. Попутчики указывали ему, сколь насолила эта Рада Деникину, уверенная, что помогать Добрармии– «значит готовить поглощение Кубани Россией»!.. Но ходят упорные слухи, будто Раду на Кубани переменили, иотныне Кубань за Деникина, и лучше поздно, чем никогда... Тимошенко посмеивался примирительно: всё будет, как тому следует быть. Надобно работать. Каждому свою работу.(Сам он давно участвовал в каком-то Совете инженерном при Главнокомандующем)... В тот день теплушка всё же стронулась из Харькова и, отъехав полтораста вёрст, на другой день встала в Лозовой. Здесь произошло то, чего не должно быть, ибо «так не бывает». Да вот, порою случается...

«Лозовая, 21.XI.919. Совершенно неожиданно встретил здесь Наташу, Ниночку, Елиз. Петр. с детьми и т.д. – беженцев из Полтавы. – Паника захлестнула и Полтаву, поддавшись, оставив захворавшую Прасковью Кирилловну на попечение Старицких, Наталья Егоровна с дочерью кинулись в первый проходящий поезд и оказались в Лозовой по соседству с поездом академиков. – Едут в Крым, в Симферополь к сыну. Приехали рано утром и, по-видимому, будем сидеть до вечера. Здесь много беженцев из Полтавы, Харькова. Едут в Крым, в Ростов. У нас в вагоне все больны – Н.В.Григорьева, С.К. де Метц, Добровольский и т.д. Бедненькая Ниночка, как ей приходится трудно с такой ломаной жизнью.

Невольно думаешь – неужели и Киев, и Ростов, и Полтава будут сданы? Как пойдёт дело дальше?..» – отголоски паникислышатся и в этих дневниковых строках.Людямнынешних послевоенных поколений затруднительно представить себетот беженский вагонный быт, неделями, вне сроков и расписаний, в тумане слухов и сердечных тревогах о близких, жаре и холоде, жажде, голоде, когда единственным верным источником жизни были домики с надписью – КИПЯТОК – и двумя-тремя кранами, а то и просто загнутыми трубками над сточным корытцем, стоящие в тылу первых платформ всех крупных станций России, царской, советской... Заброшенные, исчезающиек концу ХХ века...

«Под Ростовом, 23.XI. Приехали сегодня в Ниловскую в 6 верстах от Ростова. От Лозовой ехали недурно. Здесь нас не пускают и говорят, в Ростов не пускают и на лошадях. (...) Вагон изнервничался и частию многие заболели. Мы решительно не знаем, что кругом нас делается и что вообще случилось за 3-4 дня после Харькова...»– их состав не был чисто беженским, в нём ехали военные, командированные, к вечеру их пропустили в Ростов; таким порядком академики добирались из Киева до Ростова целых две недели.Обратно ехать не пришлось. Последующие полтора месяца до исхода в Крым пройдут у Владимира Ивановича в тесном деятельном общении с друзьями-однопартийцами при нарастающем день ото дня общем состоянии невесомости, когда последней точкоюопоры остаётся верный Дневник. Ему Академик и рассказывал свои упорные похождения, поверял огорчения, опасения и широкие планы – опускать руки он не умел...

«Ростов,24.XI. Опять поселился у С.Л.Минц. Всё переполнено и найти помещение чрезвычайно трудно. Впечатление первое – ухудшения. Минцы сняли с двери медную дощечку с фамилией – боятся погрома...» Образованный Ростов зачитывался нехорошей фальшивкою «Протоколы сионских мудрецов», советовали и Академику. Совету он, похоже, не внял – Дневнику о «Протоколах» ни полслова – скорей, не из принципа, просто не до того ему было. Ему радостно сообщали: законопроект об Академии прошёл, стал Законом! На законном основании можно будет развивать Академию дальше!.. Однако следов Закона ни в Юридическом отделе, ни в Канцелярии ОСО не обнаружилось, как ни искали, Закон оказался вообще нигде не зарегистрирован!?.. Через пару дней выяснилось – в Заседании ОСО вообще не было секретаря, журнал Заседания никто не вёл! То есть никакого Закона вовсе нет!.. Где-то затерялись и все материалы по Временной комиссии... Материться Владимир Иванович не умел. «Выходил из себя» крайне редко, притом приватно. А в рядах деникинской бюрократии немалосидело его однопартийцев, былых борцов с безответственной бюрократией царской.Поневоле приходилось лишь отмечать философически эмпирическиефакты. – «Ужасающее впечатление министерств – переполненных чиновниками, необычайно мало продуктивных. Все заботы чиновников направлены на получение хлеба, продуктов и т.п. Подобно тому, как это было при большевиках, происходит гипертрофия бюрократического аппарата, его кормёжка...»Всё же ему повезло найти в Минфине влиятельного доброго знакомого и договориться о продолжении финансирования Академии. С хорошей новостью навестил коллегу Николая Прокофьича Василенку. – «Всё ещё в вагоне, больной. Как всегда, вагон ставят в ужасное в гигиеническом отношении место...» – Вместе с Прокофьичем Тимошенкой, через доброго знакомого в Минфине Петра Ивановича Рудченко, Прокофьича Василенку перевели в приличное место; он быстро пошёл на поправку... Их обнадёжили: в газете «Приазовский край» от 20 сентября напечатано чуть ли не Постановление Особого совещания от 18 сентября об Украинской Академии Наук!..

В сентябре эта газета давалаположительные материалыоб Академии, весьма кстати, и Владимир Иванович, следуя доброму совету Соломона Львовича, отправил туда письмо признательности. «...«Приазовский край» – старая распространённая газета в руках двоюродного брата Минца, крупного деятеля, главного владельца фабрик Асмолова, человека американской складки. Он хотел сделать из неё большую газету в своём роде и сделает это, как только будет возможность. Ростов растёт и будущее его большое.» Дневник, 21 сент./4 окт.1919, в поезде Ростов – Харьков.

Два месяца спустя до текстов старых газет едва ли кому было дело – газеты шли нарасхват на табачные самокрутки, а для махорки, крепчайшего дешёвого табака, похожего на древесные опилки, были незаменимы – из махорки, «махры» папиросу никакая фабрика не сделает,а дымила Россия как никогда прежде – от нервов, от аппетита и т.п.«...А закуришь, и в колечках ды-ыма//Улетает грусть твоя». Да и сами братья Минц и не они одни в Ростове считали вполне возможным взятие большевиками даже Крыма! «...Тогда, действительно, при заключении мира с Антантой Совдепия будет Россией. Будущее становится всё более грозным и безнадёжным...»30 ноября большевики взяли Харьков, а 3/16 декабря – Киев, уже окончательно; тем самым судьба УАН решилась положительно. «...Как всё быстро меняется! Киев-Харьков-Полтава опять большевицкие, и я очутился в какой-то окраине. Куда ехать: Крым или Ростов? И чем жить?»

Подобная потерянность озадачивала Академика не впервой. Началось ещё зимою девятьсот шестнадцатогопредчувствием близости чего-то чуждого и несподручного, вроде вторжения марсиан,это ровно за год перед Февралём...Тогда расширялись успешно работы по радию, успешно шли дела в Госсовете, оживали надежды на поправку Нюты...Весною 17-го он устоял и даже воспрянул работами и надеждами, октябрьский переворот оборвал всеработы, делаи житейскиесвязи, хоронил надежды, извращал обстоятельства, и Владимира Ивановича, уже в Полтаве, впервые повлекло к Достоевскому, к людям, не просвещать их или протестовать с ними, а вместе спасаться... Но дозрела идея Украинской Академии Наук,дела возвышенного, привычного! И он опять вознёсся на своё седьмое небо, спокойно перенося там «мелочи приспособляемости к жизни, и неприятные, и нелёгкие», доброжелательно взирая оттуда на окружающее: «Русское общество в том отчаянном настроении, в котором оно находится, цепляется за соломинку и живёт фикциями...» -и не совсем понятно, в какой мере сознаёт он себя частью этого общества.

Теперь, когда будущее Украинской Академии у большевиков прочно обеспечено, а Президенту лучше там не показываться; а в кадетском ЦК не только Софья Владимировна Панина думает, что большевики надолго, на годы, и не один Новгородцев пророчит московского Царя, но взаседаниях, теперь многолюдных, они продолжают обсуждения будущей внешней политики, первоочередность аграрной реформы, будущее школы!.. Прибыл Мануйлов, мятежный ректор знаменитого девятьсот одиннадцатого года, а потолковать с ним как бы и не о чем... Теперь, когда Владимир Иваныч очутился кругом невостребованным, соломинка занадобилась и ему. Она тотчас и появилась, в разы менее фиктивная, чем его автономно-областная Россия.Его разыскал давний коллега по Московскому университету – и Андрея Краснова по университету Харьковскому – Арнольди Владимир Митрофанович (1871-1924), ботаник, профессор Московского, Харьковского и Кубанского университетов; один из основоположников науки о водорослях – альгологии, автор первого русского учебника «Введение в изучение низших организмов», член-корр. РАН (1923) – «...совершенно неожиданно выяснилась возможность принять участие в широких исследованиях Азовского моря и Кубани. М.б. и Дона...» – тема не была новой для Академика, её поднимала ещё КЕПС в девятьсот пятнадцатом году, стояла она и в планах Украинской Академии. Арнольди звал его возглавить эту работу, он настоял работать вместе, солидарно. -«Для меня эта работа чрезвычайно интересна в связи с живым веществом. Сама судьба даёт в мои руки возможность приложить проверку моих выкладок в широком масштабе. Я сейчас полон всяких планов организации, если это дело удастся. Удивительно, как странно складывается моя научная работа...»

Им предстояло составить смету будущих научных работ с объяснительной запиской для правительств Донской области и Кубанского края, прежде заручась их согласием эти работыоплачивать; чтобы предстать перед теми властями достойно, Академику следовало привести в порядок свой гардероб и особенно обувь. – «Сдавал на базаре исправить сапоги: маленькую латку и сшивку – 40р. На базаре любопытные разговоры, добродушно-общечеловеческие при всей их грубости. Для наблюдателя любопытная среда...» Дневник, 9/22 дек. 1919.

В Новочеркасск он съездил удачно, одним днём, вдвоём с Василенко, почти здоровым.Николай Прокофьич мыслил будущее Украйны в духе Донской-Кубанской казачьих областей, и не усидел, поехал к донскому вождю-атамануХарламову за опытом.(Харламов В.А., 1875-1957, педагог, археолог, краевед; окончил Московскую духовную академию и Московский университет. Депутат ГД всех 4-х созывов, кадет, эмигрант.)У Владимира Ивановича тоже был свой интерес ближе познакомиться с властями первых автономных областей России.«...В пять минут покончил с Азовским морем и Доном. Полное обещание всякого содействия.» После чего «несколько хороших часов» проговорили с Василием Акимовичемоб автономии, которая вполне сложиласьи народ к ней привык; оставалось утрясти с правительством Деникина вопросы земельных отношений и пользования недрами – самостийничать Дон не желал. Харламов утешал: кубанские самостийники – Лука Быч и компания, ныне от власти отстранённые – они тоже федералисты, просто погорячились вначале, а после на принципе встали, к ним должного подхода не нашли...Приближение фронта ощутимо было повсюду в городе Новочеркасске. Тоже и в Ростове, лишь в меньшей степени – пока?..

Владимир Иванович снял в банке последние свои деньги – 9925 рублей и две тысячи отослал жене в Кореиз, (50р. пересылка); о своём переезде с Ниной в бакунинскую Горную щель онаизвестила письмом, почта тоже пока ходила. На 12 декабря Тимошенко заранее устроил ему билет с удобствами до Екатеринодара, к новым кубанским властям. А все поезда отменили – без объяснений. Вроде бы, из-за крушения, вроде бы, в Батайске...И выпали на радость раздосадованному Академику перед последним заплывом от Красного потопа, хотя и на важной научной, а всё же соломинке, выпали ему на другой день двое задушевных посиделок, совсем послевоенных!

Сперва с Тимошенком отобедали у Минцев. Живой сочувственный разговор. Все живы-здоровы, слава Богу. Минцы собрались в Палестину. О Европе и слышать не хотят: ростовское еврейство надеется на Деникина, а французская еврейская пресса агитирует против Деникина и Колчака! Там ещё будет сыр-бор. Боже упаси от Европы. Конечно, в России они теряют всё. Если бы толькоимущество, не ахти какое, и положение, но теряют веськруг общения привычного близкого,теряют Россию, наконец...Хозяйка Вера Николаевна, оказывается, урождённая Бернацкая, притом с Бернацким Михаилом Владимировичем, минфином и премьером правительства Деникина, вовсе не родня и даже не знакома! Что ж,фамилия не редкая.Бернацкого М.В.,профессораПетербургского Политехнического и последнего Минфина Временного правительства Владимир Иванович близко знал и по тому Правительству, и по КД партии, о чём лучше было умолчать.(Четверть века спустя самого Вернадского окрестит Бернацким Украинская АН, о том забудем). Степан Прокофьич, убеждённый, что между московским Царём и ридными самостийниками ему несдобровать, собрался всей семьёю в славянские земли. Англия лепит из матерьялаВосточной Европы национальные демократии, которыми удобно играть, как мячиками, а сопромат повсюду сопромат, авось, и демократиям сгодится.Владимир Иванович свёл его с Вильямсом, тот дал ему рекомендательное письмо к английскому консулу, и Степан Прокофьич счастлив. «Мне как-то и хочется, и жаль, что он уедет. И без средств...» – они хорошо сошлись в эти последние месяцы... Владимир Иванович тоже перебирал варианты, куда бы податься, инепременно через Крым, там вся семья, и до последней возможности надо вести работу по Азовскому морю;но тоже запассярекомендациямив Новороссийск...

Вечером с Тимошенком за чаем у Василенки;поездка в Новочеркасск чудеснооживила Николая Прокофьича.«Разговор дружеский и милый.»О беспечном прошлом процветании наук: наработанного тогда хватит на многиегоды после смуты!.. Степан Прокофьич высказал уверенность: наработали бы гораздо больше, кабы технические науки имели бы академическийстатус, они же – практическое приложение уважаемой математики! С ним охотно согласились. Отметили, что все присутствующиестараются как-то и в смуте научно работать и, должно быть, не толькоони – иначе не устоять, жизнь расстроена до потери облика и смысла.Бывало,так вот чаёвничать – при желании – хоть каждый вечер!Житейских удобств не замечали, этакие пустяки-мелочи... Согласились, что начаёвничали на приволье – с наиблагими намерениями! – сердитого надуманного с три короба, и ох, если бы только на свои головы!.. Инынешнее Лихо злое,тоже ведь ради блага придумывалось и чуть ли не родственным казалось иным чаёвникам.Большевизм и чекиствует, рассуждая о благегрядущем... Кто знает, может, История и усмотрит со временем это благо? Непременно усмотрит, кактолько останутся в целом мире одни большевики. Кто не станет твердить за ними каждое слово – работать не дадут, а то и дышать.Степан Прокофьич спал и видел – отчалить от большевиков поскорей и подальше. Николай Прокофьич наоборот, от Украйны – никуда. Сколько властей переменилось и ещё не раз переменится. Между прочим, не только в Украине. Чуть было в Германии большевики не воцарились. И в той же Венгрии. «...Доконает голод или злоба,//Но судьбы не изберу иной.//Умирать – так умирать с Тобой.//И с Тобой, как Лазарь, встать из гроба.» – исповедовался в то самое время в Крыму Максимилиан Волошин. Владимир Иванович, как увидим далее, найдёт, выработает свой путь; пока ему следовало до последней возможности вести работу по Азовскому морю; Степан Прокофьич твёрдо обещал ему место в первом же служебном вагоне, сам он собирал свою большую семью...

«Ростов – Екатеринодар. 18/31.XII.919. Уже более месяца, как выехал из Киева, и сколько событий. Наконец, с величайшим трудом выехал из Ростова. (...) В вагон сел в 4 утра и пролежал часть времени на полу в пустых служебных комнатах, куда по протекции свёл какой-то прикосновенный к станции служащий, исполняющий обязанности носильщика – тип очень порядочного и добросовестного человека во всех своих услугах, переживающий происходящее как Божье наказание. Вокзал грязен, переполнен до необычайности. Люди стоят друг на друге, давка, жара. (...) У меня на пальто носильщик поймал вошь – и, м. б., их много, и, может быть, я уже заражён, как заражены окружающие. Кругом в Ростове всюду больные. (...) Така Милюкова больна брюшным тифом. Сегодня – сыпным по-видимому, Ясинский и Зотов заболели тифом, умерли знакомые хозяина Минца, заболели знакомые Новгородцева и т.д. Всюду, на каждом шагу, тиф и чувство эпидемии и её неизбежности очень сильно в окружающей жизни.» -Каков летописец, однако.Вобстановке «спасайся, ктоможет!» и при своём настроении, отдающем паникой, продолжает вести протокол!Записывает подробности окружающего отчаяния, «наказание Божье» записал с заглавной буквы (впервые?), притом о Новогодии новостильном – ни слова. Собственноележание на голом казённом полу возле плинтуса в такой День не вызывает унего ни малейшегорассуждения.Похоже, он вообще не отмечает, не признаёт праздники.Во всём его пожизненном Дневнике не наберётся и полдюжины упоминанийпраздничных дней и всегда мимоходом, в миноре. Зимой 1943 годас чувством исполненного долга вспомянет, какв молодости подпортил праздник Митрополиту московскому – загородил витринами с минералами дверь, которой обычно шествовал через его помещения Владыкапри ежегодных посещениях Университета в Татианин день, мешая научной работе...А в прошлом, восемнадцатом году 1-го мая старого стиля, корил себя за празднование Первомая 1917-го, жестоко обманувшего розовые надежды на мировую демократию; в подобных состоянияхВладимир Иванович мог дописаться до нехорошего, так бывало не раз – «В каждом государстве и народе есть раса высшая, творящая творческую созидательную работу, и раса низшая – раса разрушителей или рабов. Несчастие, если в их руки попадает власть и судьба народа или государства. Будет то, что с Россией...» – Нами уже отмечалась его подверженность настроенческим перепадам; смута, изматывая донельзя тела и души всех несмутьянов подряд, незащищённых-потерянных вела к срывам, сломам, к погибели. «Естественный отбор»?.. Академик умел сохранять-восстанавливать душевное равновесие: «Любовь кчеловечеству – маленький идеал, когда живёшь в Космосе.» «Перед всем живым веществом мелким кажется весь ход истории...» – таких откровений тоже немало в его Дневнике. 1 января 1920 года (нов.стиля) он благополучно прибыл в Екатеринодар полным сил и желания работы.

Встречания на вокзалах тогда если бывали, то случайные и чаще нерадостные. Сотовой связи не было и в помине, проводная телефонная оставалась дорогим удовольствием и пострадала до полного исчезновения местами, но как-то они друг друга находили в провинции взбаламученной; возможно, по кадетским партийным связям?..Как бы там ни было, в день приезда Академик нашёл и своего соавтора В.М.Арнольди, и очередного своего квартирохозяина, прежде,должно быть, как-то знакомого? «Екатеринодар, Новая ул., 101, квартира Андерсона. 2.I.1920/20.XII.1919.

...Поселился у Ф.В.Андерсона, глубокого, прекрасного человека, давшего миру весь свой талант. Это педагог по призванию; весь отдался гимназии, детям. Строг к людям и большая к ним любовь. Это не русская по характеру, немецкая по строю фигура в русском обществе. И в то же время в нём есть что-то русское...» – Владимир Иванович понимал русский народ триединым – великороссы, украинцы, белорусы, лично себя к великороссам не причисляя; свою родословную выводил от литвина Верны и даже ворчал в Дневнике на своих ближайших друзей Панину и Новгородцева за их упорно великорусскоеотношение к украинской нэзалэжности, в ущерб общерусскому. Какие русские черты порадовали его в личности Фёдора Васильевича Андерсона, можно угадать из его характеристики. – «...Он весь рыцарь точного естествознания, верит в его будущее, в его влияние на судьбы человечества. В каждого человека он всматривается, ищет и находит в нём ядро Божие. У него есть чувство ответственности за то дело, за какое он взялся, но и он требует ответственности от окружающих. Простая, рабочая, прекрасная обстановка семьи в маленьком домике. Живёт со старухой сестрой и гимназисткой племянницей 7 класса, без прислуги. Вся семья работает всю чёрную работу. У них поселились по моей рекомендации и Ромберги. Я чувствую себя как дома в этой дружеской семье: просто и человечно. (...) Любопытна мысль Ф.В.: наше время всё же имеет две стороны медали. Есть и хорошая. Люди поняли, что нельзя жить без людей. Только этим путём можно пережить ужасное время...» Утром следующего дня они вдвоём прогулялись на берег Кубани, погода стояла просто весенняя! Днём Академик сговорился с Арнольди о плане работ и смете, которые и составят назавтра. Лунный вечерпосле погожего дня мягкий, миротворный... О, если бы не большевики!..

Приехал Тимошенко; всесильный путеец, дожидаясь отъезда, просидел на вокзале двое суток!Говорит, Владимир Иванычу сотъездом повезло: накануне Деникинупразднил кадетское ОСО, вместонего теперь Правительство с премьером генералом Лукомским, – Степан Прокофьич посмеивается: старый ералаш плюс новый ералаш итого двое суток, народу на вокзале мается несчётно...

Новые кубанские власти разбирались в заполученных делах, призапутанных, наверное, и были недоступны-неуловимы. Владимир Иванович пошёл к местночтимому общественному деятелю Щербине Фёдору Андреевичу, давнему, ещё с земских съездов и собраний у Петрункевича, своему знакомому. (Щербина Ф.А., 1849-1936, чл.-корр. АН, основоположник российской бюджетной статистики, историк, поэт, эмигрант. Его прах город Краснодар перезахоронил из Праги на Родину ив 2011 году почтил его памятником, украшающим город).«76-летний (так!) старик, полный энергии, очень тщеславный, очень влиятельный... Ему едва дашь за 50 лет.» Он тоже весь занятой, собирают войско, хотят до 60 тысяч! На другой день – та же песня. Времени Академик не терял, сделал доклад в местном Политехническом «О значении живого вещества в геохимии»; учёного народу пришло много, местного и столичного, были прения, слегка суматошные.К живому интересу и некоторой растерянности аудитории на своих докладах он привык, а всегда звучали и верные, полезные суждения. На другой день начал записку «О задачах геохимического исследования Азовского моря и его бассейна». Вечером читал «Историю Кубанского казачьего войска» Щербины, том 1-й. Наконец, на третий день беседовал с автором. Тот живо принял идеи Академика, заверил в полной всяческой поддержке и что народ очень это одобрит; к властям ходить не советовал – не до того сейчас. Обещал лично продвигать эти работы, как только... Надо выждать, месяц-другой...

А ждать уже было нечего – донские власти, донские войска подались на Кубань, «гонят лошадей, скот...» Валом валит публика из Ростова; Мануйлов тоже уверен, будто нынешнее великорусское крестьянство должно вернуть монархию – ради самосохраненья, а демократия-конституция это для крестьян столыпинских, где его реформа прошла успешно, там помещиков почти не громили! Академик протестует – «...Впечатление, что люди ничему не научаются и судят на основании своих предвзятых взглядов.» Увы, кое-чему не научается пока он сам, мешает его неутомимость-неумолимость. Работы по Азовскому морю пока невозможны, а Записку о задачах этих работ он всё-таки станет заканчивать. На Кубани большие научныесилы, Совет исследования Кубанского края, детище КЕПС, продолжает интенсивно работатьнаучно, займутся и Азовским морем... (Занялись в 1923 году, при большевиках).К предпоследней за 1919 год его дневниковой записи сданы Ростов и Новочеркасск, прошёл слух (ложный) о взятии поляками Киева; эта двухстраничная запись рассуждений и обсуждений Академика накануне очередного обвала окружающей действительности, теперь в Екатеринодаре, оченьхарактерна для него. Её узловые моменты:

«11.I.1920./29.XII.919. Сегодня здесь начинается паника. (...) Ехать в Крым? В Одессу? В славянские земли? (...) Вчера председательствовал в собрании профессоров, созванных по инициативе де Метца. Решили ехать в славянские земли.(...) Кончил с Андерсоном переписку моей записки о геохим. иссл. Азов. моря. Тимошенко смеётся, что наши записки всегда опаздывают: события их опережают.

Читал Бунина, Мамина-Сибиряка, дисс. Холодного.» А через сутки Владимир Иванович, запасшийся рекомендацией и от Щербины, вместе со Степаном Прокофьичеми благодаря ему, в переполненном офицерском вагоне, куда их не желали пускать, ровно под старостильный Новый год прибыли в Новороссийск. (Записка«О задачах геохимического исследования Азовского моря и его бассейна» будет опубликована вместе с докладами, читанными Академиком в Ростове и Екатеринодаре: Известия РАН. Серия 6, том 15, Петроград, 1921г., то есть, уже у большевиков).

Новороссия. Дикое поле, обжитое, преображённое земледельческой крестьянской Россией за срок Истории менее века. В эту же эпоху Россия вырастила многочисленную квалифицированную интеллигенцию, обеспеченную работой, жильём и пропитанием гораздо лучше большинства населения, и страстно желающую, чтобы весь народ был образован и обеспечен, как и она. Ей льстиво-лукаво внушали: можно достичь этого не «когда-нибудь», а здесь и сейчас, достаточно просто изменить власть, в ней корень зла...

И вот Новороссийск начала 1920 года – воистину Ultima Thule российского кадетизма – из личных впечатлений Ариадны Владимировны Тырковой-Вильямс: «Полтора месяца бродили верхи российской интеллигенции по грязным, холодным, бессмысленным улицам Новороссийска. Одинокие, разрозненные, ошеломлённые, многие испуганные и все охваченные огнём тоски, они про себя переживали катастрофу. Порой собирались по два, по три и в нетопленных, угрюмых, безнадёжно чужих комнатах нервно перебрасывались опытом последней горечи... Всё порвалось, перемешалось, спуталось.

Как описать Новороссийск? Кадеты... беженцы, вши, больницы... Евгений Трубецкой (умер от тифа). Дон Кихот Львов. Норд-ост. Люди перестали мыться. Нет белья. Спят на столах. Болтаются подошвы. А на улицах всё гробы... Столкнуло всех на край бездны... Власть развалилась. Никто даже не знает, кто теперь начальство, где оно и как его зовут.» – Ошельмовав Самодержавие, провалив Временное правительство, развалив правительство Деникина, «верхи российской интеллигенции» затосковали по начальству...

В.И.Вернадский и С.П.Тимошенко соответствовали такому Новороссийску разве лишь отчасти. «Ясная катастрофа». Но местный инженер, ученик Степана Прокофьича, устроил их в домике железнодорожника на Никитинской улице. «На всём готовом 250р. в день» – с человека. Поздним предновогодним вечером за оконцами сухого тёплого домика вдруг загремела, засверкала – гроза! Да с проливнем!.. Под её безопасный разгул в домике завязался интересный разговор...

«1/14.I.920. Вчера разговор о кролиководстве. Большое дело на Кубани у барона Штейнгеля. (...) Кролики чрезвычайно плодятся. Интересно обратить внимание на это для живого вещества. Взять и размножение кроликов в природных условиях, например, в Австралии, и искусственное кролиководство (литературу)...»

Наутро дождь продолжал лить, однако узналось, будто назавтра уходит в Крым пароход «Ксения», на него пускают лишь по особому разрешению, без билетов, а выдаёт разрешения неизвестно кто. И невзирая на непогоду, Владимир Иванович, собрав свои рекомендации, отправился по влиятельным знакомым то разрешение добывать. Назавтра нужную бумагу за подписью генерал-лейтенанта Лукомского он получил. Этого генерала уже сменил в Правительстве генерал Богаевский, всё же на пароход – бывший «Великая княгиня Ксения» теперь «Муравьёв-Апостол» -Академика пропустили.Предложили«в виде любезности» ночевать в кают-компании.«Муравьёв-Апостол» эвакуировал в Крым Сенат, Синод, Госконтроль и у кого разрешение; таковые прибывали, отплывать пароход не спешил, слухи витали – как непогода уляжется, дня так через два, никак не раньше... Академик обратился ко всё понимающему Дневнику:

«...Несомненно, конец. Но победят ли большевики или же всё-таки помощь «союзной» Англии, Польши и т.п. позволит побороть и остановить движение? Или будет взято всё; вплоть до Крыма и затем большевизм пойдёт на Кавказ, Эстонию, Латвию, Польшу. Большевизм настоящим образом объединит вновь Россию?..» – Что ждёт Россию под большевизмом?..Накануне Академику встретились двое молодых инженеров, «связанных со шлюзованием Днепра», знакомых ему с весны 16-го года; тогда IV-я Дума, отказавшись продолжить финансирование «несвоевременных работ», фактическизакрывала серьёзныйпроект обуздания днепровскихпорогов. Госсовет за эти успешные проектныеработы вступился, и академик Вернадский в составеСогласительной комиссии склонял Думу на компромисс. Теперь всё насмарку, молодые сотрудники вывозят материалы проекта – куда?.. А кроме Днепростроя, намечались Волго-Донской и Беломорский каналы, Волховский гидроузел, крупнотоннажная химия, широкая электрификация, Метрополитен и многое другое подобное – всё пошло прахом.(До первых Пятилеток). И смущала мысль: ведьчто-то из этого должно бы осуществиться до войны, до революции, тогда, быть может, и вместо них...– «Сейчас, несомненно, широкие массы народа большевицки настроены. Не могу понять поэтому, на чём основаны предположения и убеждения Павла Ив. и Ст. Прок., что скоро будет царь. (...) Читаю Дриша, «Витализм»... – Будут, будут у Владимира Ивановича и время, и обстоятельства, не только понять предположения своих друзей, но самому стать верноподданным на склоне лет.

«4/17.I.920. Утром напрасно бегал за хлебом, стоял два раза в очереди и безнадёжно. Хлеба нет (...) Буду ужинать на пароходе: одно блюдо 160 рублей! Простился с С.В.Паниной и Н.И.Астровым. Сговорился с ними о деле. Буду устраивать группу профессоров в Крыму.»– с Тимошенком простился раньше. Уезжать в Крым Степан Прокофьич не хотел, уверенный – большевики там будут скоро; коли уезжать, то подальше. Это ему удалось, и в нашем повествовании мы, к сожалению, с ним больше не увидимся; его дальнейшая судьба, слава Богу, сложится вполне благополучно.

Из России через Константинополь-Софию-Белград С.П.Тимошенко прибывает в Загреб, где уже 6 июля 1920 года избран профессором Высшей технической школы. Кроме него в Школе нашли пристанище ещё двадцать два преподавателя из России, среди них – четверо профессоров. Школа, открытая годом ранее, обустроить их быт не могла. Степан Прокофьевич вспоминал: «...ректор предложил, в качестве временного варианта, поселиться в помещении, предназначенном для моей будущей лаборатории... Там можно было жить... А вот спать там было проблематично. Для матери и отца мы купили кровать, а дети спали на стульях. Десять стульев, связанные вместе верёвкой, служили кроватью... Так дети жили в течение всего нашего двухлетнего пребывания в Загребе...» И его сманили в Америку земляки-эмигранты, создавшие свою фирму VibrationSpecialitiCompany. Через год он переходит в лабораторию компании «Вестингауз», с 1927 года преподаёт механику в Мичиганском университете, а с 1936 года – в Стэнфордском, где его именем названа лаборатория – TheTimoshenko Laboratory of Engineering Mechanics; Обществом инженеров-механиков к 80-летию создателя научной школы С.Тимошенко учреждена медаль его имени. Степан Прокофьевич член восьми Академий, почётный доктор шести Университетов, среди них Загребского, почтившего профессора Тимошенко мемориальной доской в актовом зале архитектурно-строительного факультета. Лауреат Международной золотой медали имени Дж.Уатта; с 1964 года иностранный член АН СССР (с 1928 чл.-корр.) Овдовев, с 1960 года жил у старшей дочери в Германии. Дважды навещал Россию, 1958 и 1967 годы, бывал в Киеве, Харькове, Москве, Петербурге... Эта судьба – лишь один пример из великого множества подобных – такой «утечки мозгов» (и гибели интеллекта в России) не знавала Всемирная история: Зворыкин! Сикорский! Ипатьев! Чичибабин! Пригожин! Добржанский! Виноградский! Леонтьев! Гамов! Сорокин! Метальников!.. Художники!.. Артисты!.. Лишь называть всех – большие книги будут! Большая разносторонняя цивилизация! Нынешний Запад получил возможность сравнить Исход из России с Исходом из Африки; оба эти Исхода на его совести, также и наш перестроечный Исход, кратно всё-таки меньший того, революционного...

«Муравьёв-Апостол», изрядно перенаселённый полубольным, полуголодным людом, вышел из Новороссийска 5 января и через двое суток, с заходом в Феодосию, пришёл в Ялту. И первым знакомым Академику человеком в толпе на берегу был его сын Гуля, Георгий! Таврический университет ещё соблюдал Рождественские каникулы, и профессор Вернадский с женою покинул Симферополь, навестить маму; к пароходу пришёл наудачу, от тревоги родных за главу семьи, неизвестно где и в добром ли здравии обретающемся?..

КРЫМСКИЙ РАДУЖНЫЙ СОН...

Слава Богу, теперь все вместе, гора с плеч! Но оправдываются опасения – на белье Академика нашлись пассажиры. Обеспокоились, надеясь, авось обойдётся, как недавно обошлось благополучно с Ниной... Владимир Иванович привычно, страница за страницею общается с Дневником. «8/21.I.920. Ялта. Горная щель, дача Бакуниной...» -Соня Бакунина, урождённая Любощинская, племянница Натальи Егоровны и родная сестра Маркуши, спутника Академика по Америке семь лет назад, теперь молодожёна, он служит при английском авиаотряде в Таганроге;Сонин муж Михаил Бакунин, офицер, внучатый племянник знаменитого Анархиста, служит при штабе Кутепова. Нина и Соня со своим English,емнадумали устраиваться в английский госпиталь, собираются ехать в Каир – англичане «сматывают удочки», бросают немалое военное имущество в Таганроге,готовы вывезти семьи своих сотрудников: у Сони двое сыновей, суженый Нины, симпатичный Академику, давно не подаёт вестей... Наталья Егоровна советует мужу, как члену Британской научной ассоциации, обратиться к англичанам с просьбою помочь выехать и устроиться профессионально... Бумаги в Ялте не купить, продаётся только исписанная с одной стороны;в Симферополе тоже, Георгий пишет на такой, он со своею Нинеттой отбыли туда на другой день. -«...Чем больше я вдумываюсь в значение цикла своих мыслей и в геохимии, и в живом веществе, и в минералогии, и в силикатах – тем более я считаю, что я имею право требовать поддержки, т.к. имею сказать человечеству новое и важное. И надо уйти от политики. (...) Я думаю, что стану на ноги на Западе скоро.» Дневник, 11/24 января 1920; письмо в Англию уйдёт через каких-то знакомых Натальи Егоровны.

В усадьбе прозябала запущенная библиотека былой европейской мысли, собранная первыми владельцами; немало томов, ещё памятных Академику по его визиту сюда в 16-м году «куда-то разошлось», однако многая премудрость пока сохранилась и он, пребывая в некоторой неопределённости, отдался чтению, сообщаяДневнику об авторах и рассуждая о прочитанном – «Хочется опять войти в эту область вечного – в часы вольного и невольного досуга»:

Ипполит Тэн (1828-93), историк искусства,историк Франции, философ, противник революций...Великий Гёте – «самый глубокий натуралист»... Всероссийски читаемый Оноре де Бальзак и мало кому известный в той России, а ныне почти забытый Уильям Чаннинг (1780-1842), американский богослов, проповедник унитаризма, отрицающего Троичность Бога и Богоданность Христа...

Ларошфуко (1613-80), герцог, участник Фронды, писатель, философ-пессимист -«Максимы Ля Рошфуко удивительны. Мораль и человеческие взаимоотношения – одни из наименее интересующих меня вопросов – но красива и форма. (...) Я не раз мечтал дать своей мысли на досуге эту форму выражения, т.к. она наиболее свободна от всяких рамок...» А столетие спустя – Вовенарг (1715-47), маркиз, писатель, философ-оптимист...

Лейбниц (1646-1716), философ, математик, физик, лингвист; основатель Берлинской АН, сотрудник Петра I, автор «Теодицеи» – наш мир сотворён Богом как наилучший из возможных, он состоит из психических деятельных монад, желающих предустановленной Богом гармонии («Монадология»)... И мюнхенский приятель Академика Ганс Дриш, биолог и философ; полагает, в согласии с Лейбницем и вопреки своему учителю Геккелю, будто всякая жизнедеятельность направляется внешней силою – энтелехией...

Мальбранш (1638-1715), философ, священник; стремился сочетать рациональные идеи Декарта и «Божий град» Блаженного Августина...

Гюйо (1854-88), философ, сторонник утилитаризма; на него, как на фигуру новую, обращали внимание Академика ещё друзья в молодости, а недавно и увлечённо Кушакевич в Старосельи; теперь Академик с привычным удивлением от встречи предшественника находил и в этом приверженце Эпикура, сводящем духовные движения к биологической пользе – ради наивозможного счастия – прямого предтечу своих давних молодёжных исканий – «Lamoraled,Epicure» – великолепна по языку и глубине. (...) Я думаю, что традиция эпикуреизма была непрерывна: значение тайных кружков и обществ без реального отражения в документах историка было значительнее, чем мы это думаем: вся история науки на это указывает»...

Каро (1834-1910), химик-органик, разработал промышленные технологии синтеза органических красителей...Наконец, оттиски статей А.А.Корнилова, Ади, ставшего биографом Бакунина-анархиста, статьи странноватые посреди разгула чернейшей анархии, убивающей Адю, его семью...

Вспомнился Сведенборг (1688-1772), кристаллограф, астроном, философ, мистик; своё влечение-отталкивание от его мистики; давняя поездная история с французской книжкой о нём: точно такую читал его визави – карандашные пометы в одинаковых с ним местах! – «...но я давно положил себе не входить в этот путь исканий, который может завести меня неизвестно куда, подавлял все стремления своей личности к окружающему нас или возникающему в нас «таинственному»...

По ходу этой загрузки отзвуками из «области вечного» положение Белого Крыма быстро ухудшалось, а сам Академик заболевал. Намёки болезни появились ещё 11-го января; привыкший успешно переносить недомогания на ногах, он продолжал заниматься чтением и безнадёжной злободневностью – кругом унылая покорность захвату Крыма большевиками... Ему вспомнился мученик Науменко.– «Я думаю, что те украинские группы, которые сознательно устранили Науменко как лицо, мешавшее их самостийничеству, легко могли – и ещё легче – найти нужным и меня. – «Нет человека – нет проблемы»,такие сознательные устранения людей-помех(идейных, служебных, бытовых) путём доноса, клеветы и демагогиистанут обыденны в«стране победившей революции», покуда революция не выболит. – «Прочёл статьи Георгия в симферопольских газетах. Ясно, что он как историк считает вероятным, что окончательное успокоение и воссоздание мощной России – неизбежное и неотвратимое – может произойти через годы и десятилетия...»

Ему вспомнились братья Трубецкие, Сергей и Евгений Николаевичи, его ровесники, князья.Евгений проводил его в Новороссийске до шаткого пароходного трапа и был последним из московского дружеского круга, кого Академик видел перед последними разлуками; их близкое знакомство не было долгим – Евгений перебрался в Московский университет из Киевского после кончины брата, посреди первой революции.Сергея Николаевича долго сторонился Владимир Иванович, находя его философию некоей разновидностью богословия;тоже и его друзей, Владимира Соловьёва и Льва Лопатина.Коротко он и Сергей сошлись на заботах Земских съездов девятьсот четвёртого года, по сути начавших череду «русских революций»; дружество ихоборвалось смертью Сергея, убитого – теперь стало ясно! – прозрением происходящего...Издательские начинания братаунаследовал Евгений; после 17-го октября выпустил три запрещённые прежде номера«Московской недели» и продолжил это крамольное издание таким же предерзким поначалу «Московским еженедельником». Однакотогдашний Киев был благонамереннее Москвы, пружины «русской революции» там виднелись отчётливее, и кадетский «Московский еженедельник», оставаясь изданием либеральным, взял «право руля», стал органом партии Мирного обновления (граф Гейден, П.Рябушинский, Д.Шипов), начал высказываться пренеприятно для прежних однопартийцев:

– Смута в России надолго по причине всеобщего политического хамства, оно же всегда нелюбие и ложь, скандал и насилие и не поддаётся быстрому излечению...

– Распущенная Дума не сумела стать нравственным знаменем для населения. Она не смогла возвыситься над партийной моралью, которая осуждает казни и оправдывает политические убийства, когда они слева...

– Русское безбожное образованное общество победило русскую государственность и это победахама, показатель сего – преуспевающий кадетский официоз «Речь» с её упорным изысканным хамством...

О, если бы князь Е.Н.Трубецкой был неправ! Кадету В.И.Вернадскому «моральная физиономия» революции уже в 905-м году была вполне ясна, однако же он, избоязни «огорчения близких, выводов, которые были бы самому тяжелы своим противоречием с тем, с чем сжился», печатно, (не называя имён), порицал «Еженедельник» в стиле своей Записки против «Московских ведомостей», тем приближая «чуждоечудище». Революции, зачинаясь из малых лжей себялюбия, разражаются торжеством хамства и сатанизма, долго искупаемых долгими муками и повальными смертями. «Воздушный Блок», впадавший в дремоту от жутких вестей и обстоятельств, очутясь зимою 1918-гов безвыходной гуще таковых,оставил нам свои кричащие, стреляющие «Двенадцать» – анатомию хамства; невидимый Христос впереди революцьоннойоравы, идущей «державным шагом», отнюдь не вожатый их, а Искупитель хамства, предавшего крестным муками Его...

Хворым беженцем в зимнем Крыму Владимир Иванович, своей«гигиене мысли» вопреки, свою вину перед Евгением Трубецким помнил.20 января он окончательно слёг и, как водится у нас, начал лечиться.«...Вчера было 39о. Голова умственно ясная и свежая, но тяжёлая (?). Вчера всё время обдумывал весь состав своей работы о ж. вещ, которую пишу.» Ему вспомнился Кондорсе Жан Антуан (1743-94), маркиз; философ, математик, секретарь Парижской АН, иностранный член Петербургской АН; революционер, член Конвента, автор закона о всеобщем обучении. Свой главный труд «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» заканчивал в подполье, тщетно скрываясь от былых «братьев по делу» – Робеспьера и Ко. – «Перед ним становилась та же мысль, как передо мной: если я не напишу сейчас своих «мыслей о жив. вещ.», эта идея не скоро вновь возродится, а в такой форме, м.б., никогда. Неужели я ошибаюсь в оценке их значения и их новизны в истории человеческоймысли? Я таксильно чувствую слабость человеческой и своей мысли, что элемента гордости у меня нет совсем.

Днём опять 39о: тиф, инфлюэнция или плеврит (лёгких). Голова чрезвычайно ясная при недомогании и болевых ощущениях. Против тифа. Остановить мысль не могу. Против тифа...» 23 января в Новороссийске умер от тифа князь Евгений Трубецкой.

Владимир Иванович болел тяжко; был момент, когда телеграммой вызвали из Симферополя Георгия и он спешно прибыл,пешком пройдя часть пути. Семья не отдала тифозного в инфекционную больницу, ставшую подобием морга, и его лечил на дому земский врач Михайлов, позднее сам умерший от тифа – замечательный целитель и человек, сродни мученику докторуШингарёву Андрею Ивановичу (1869-1918) и тоже кадет. (Невольно вздохнёшь: сколько жизни и сердца отдали такие славные люди кадетской политической маниловщине...) Академик выжил; через полтора месяца тифозной горячки ещё слабою рукою взялся за перо и выяснилось – он вовсе не страдал в своей болезни, как бы вообще не болея!

«Мне хочется записать странное состояние, пережитое мною во время болезни. В мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться многих глубочайших вопросов бытия и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти. Это не был вещий сон, т.к. я не спал – не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далёкого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и так ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения.– Целую неделю с перерывами записывал он свои видения, оговорясь, что делает это по совету домашних, а помнит не всё; получился большой связный рассказ, далёкий от происходящего обвала России.-«Я не только мыслил, и не только слагал картины и события, я, больше того, почти что видел их (а м.б., и видел), и во всяком случае чувствовал – например, чувствовал движение своё и людей или красивые черты природы на берегу океана, приборы и людей. А вместе с тем, я бодрствовал. – Дихотомией, противоречием неснятымвсей его жизнибыл жёсткий выбор между мистикой, неуловимым и таблицею умножения, эмпирическим фактом, неспроставспомнился ему при начале болезни Сведенборг. Имея серьёзные данные (и условия!) стать новым Нострадамусом (или свихнуться), он не стал рисковать. – «Я по природе мистик; в молодости меня привлекали переживания не поддающиеся логическим формам, я... легко поддавался безотчётному страху, чувствуя вокруг присутствие сущностей, не улавливаемых теми проявлениями моей личности («органами чувств»), которые дают пищу логическому мышлению. У меня часто были галлюцинации слуха, зрения и даже осязания (редко)... Я помню до сих пор те переживания, которые я чувствовал, когда сны состояли из поразительных картин – переливов в виде правильных фигур (кривых) разноцветных огней. По-видимому в это время я начинал кричать (не от страха). Но когда подходили ко мне близкие, больше помню отца в халате, которых я любил, я начинал кричать от страха, т.к. видел их кверху ногами. (Не знаю, зафиксированы ли такие наблюдения, интересные психологически)... Хочу ещё отметить, что мысль образами и картинами, целыми рассказами – обычная форма моих молчаливых прогулок или сидений». -Его тифозные видения-переживания текли по двум темам: личной научной и личной интимной; для нас важна тема научная.

Начало этого «странного состояния» удивило Больного: ему предлагалось «ближе ознакомиться с концепцией мира английских христианских натуралистов начала XIX столетия» .Когда-тоон листал их работы в Британском музее, намеревался со временем ознакомиться ближе, однако наименах, возникших теперь – Коленго, Моффат, Гектор – внимания не останавливал. Теперь их работы представлялись ему чрезвычайно глубоким проникновением в понимание Природы. -«В её предметах они видели творение Божие, каким является и человек, и потому относились с любовью и вниманием к окружающим их животным, растениям, явлениям неодушевлённой природы. Признавая в ней выявление божественного творчества, они боялись исказить виденное и точно передавали в своих описаниях эти проявления божественной воли.» -Он вспомнил давнее открытие для себя «огромной работы натуралистов-миссионеров», собирание материала о французских миссионерах в Канаде, об иезуитах в Китае (с одним из них, Тейяром де Шарденом, онещё встретится) и – невозможность найти их работы в России.Моффат Роберт (1795-1883), миссионер в Центральной Африке, составил грамматику и словарь языка бечуанов;недавно встретился Академику в Киеве, в работах его зятя Ливингстона Давида (1813-73), знаменитого путешественника, весьма читаемого российскою публикой. Коленго онпомнил ещё по Москве, по занятиям в библиотеке Общества испытателей природы в связи с Австралией и Полинезией; а это был -Гектор Джеймс (1834-1907), исследовал Австралию и Новую Зеландию, в её столице Веллингтоне создал Музей природы. Коленго Джон-Вильям (1814-83),епископ Наталя,Южная Африка, составил грамматику и словарь языка зулусов, перевёл на зулу Новый завет... Впрочем, Академик разобрался с ними ещё в болезни:«Мы имеем здесь любопытную религиозную основу точного научного наблюдения... Я не мгу сейчас ясно это выразить, но в моих мечтаниях я испытывал большое чувство удовлетворения, что мне удалось ясно понять, что эти достижения английских христианских натуралистов по существу представляют ту же концепцию природы, как представление о материи, состоящей из свободно движущихся мельчайших элементов.» -Указания на возможность Верою примирить, согласовать мечтания и таблицу умножения, ибо то и другое от Бога, умом непостижимого -он в этих неясных переживаниях не уловил, сохранив устоявшееся своё отношение к земной Природе – от беспечно-туристического (Керчь, 1893г.; Фергана, 1911;) до хозяйски анатомического:Киев, 10 ноября 1918.-«...В.К.Линдеман (...) С ним об анализе собаки для элементарного состава.» Англичане пригрезились ему как бы прологом непонятым основной темы его бытия.– «Главную часть мечтаний составляло, однако, моё построение моей жизни как научного работника и, в частности, проведение в человечество новых идей и нужной научной работы в связи с учением о живом веществе.»

Целью его жизни нарисовалось ему создание Института по изучению живого вещества, прообраза «новых могучих учреждений для научной исследовательской работы, которые в будущем должны совершенно изменить весь строй человеческой жизни, структуру человеческого общества.» Идею международной научной работы, возникшую в связи с миссионерами, обсудив её среди «немногих на яхте где-то в море»,он отклонил, как несвоевременную. Тоже и свои старые идеи организации научной работы в России с охватом её зауральских земель, как невозможную после крушения России, потерявшей способность мировой работы. «Мне ясно стало – в этих фантастических переживаниях – что роль эта перешла к англосаксам и Америке». (Что и было негласною целью Первой, а затем и Второй мировых войн). Делать нечего, Академик с женою отправились в Лондон. Там их на руках не носили, однако дали возможность, выступая с докладами, заявить о себе. Первый же доклад о живом веществе«встретил горячее сочувствие», и Академик получил помещениедля лабораторной работы. На жизнь зарабатывали обычаем трудовой интеллигенции: Академик писал, Наталья Егоровна переводила. Он продолжил обработку каталога силикатов Британского музея, изложил во вступительной статье свою теорию и систематику силикатов, сделал итоговый доклад. Это дало ему «некоторый заработок и связи». Дальнейшее шло как по маслу. Его приглашают консультировать морскую биостанцию в Плимуте. Дают средства на двух помощников. Его доклад «О нахождении и значении металлов в живом веществе» вызывает интерес в Америке. Его книга«Мысли о живом веществе с геохимической точки зрения», вышедшая через год, выдержала несколько переводов и переизданий, дала материальную независимость.«Я стал известностью». В Америке создаётся Комитет по сбору средств на постройку Института живого вещества, и вскоре Институт, без проволочек и согласований, построен.

(До этого момента и после него Академиком рассказано множество любопытных подробностей; интересующиеся могут ознакомиться: Дневник, 25.II. – 3/16.III.1920г.)

«Мы переехали туда, когда было всё готово, месяца за два до официального открытия. Я видел каким-то внутренним зрением весь институт – огромное здание, расположенное недалеко от океана. Кругом дома, для научного персонала и служащих среди парка и цветов. Для директора отдельный дом недалеко от института. В Институте огромная библиотека. Его организацию я в общих чертах продиктовал Наташе. Неясно и спорно было для меня объединение его с геохимическим институтом, необходимость которого неизбежно вытекала по ходу работ Ин-та живого вещества.» – Неясность и спорность понятные, поскольку новаторское научное учреждениеакадемика Вернадского по фактуявилось в лучшем случае Биогеохимическим институтом, не оставляющим места собственно живому. – «Я ясно себе представил торжество открытия; прибыло много гостей; пароход из Европы (и русские). Удивительно ярко и несколько раз рисовалось мне действие двух больших приборов, разлагающих организмы в количестве десятков тысяч кило. Описания и принципы приборов продиктовал Наташе. Первая проба была сделана над морскими рыбами (какими-то колючими) и сразу дала результаты (будто бы открыт в значительном количестве галлий). По идее работа этих приборов – одного для сухопутных, другого для морских организмов, должна была идти непрерывно, и штат химиков – по специальностям (Ирина – редкие земли) работал так, как работают астрономы в обсерваториях. Материал накапливается десятками лет...» – далее, искренне и увлечённо, ещё многие строки в подобном роде.

Фарш из множества колючих морских и мохнатых сухопутных особей, сначала лишённых жизни – «живое вещество»?Фарш, способный быть только почвою, пищей для иной жизни, сырьём для технологий или разлагаться; а ведь позже прозвучало и «человеческое вещество»... «Помилуй Бог!» – говаривал Суворов, большой знаток этих материй.Разные люди в разное времяне раз указывали Академику на неуклюжесть, нежелательность и неправомерность, даже недопустимость его термина «живое вещество» применительно к органике, биомассе.Сперва дочь Нинав Шишаках летом семнадцатого года, затем коллеги Академика в Киеве и Ростове, наконец, вМоскве при обсуждении его доклада в 21-м году– учёные, его ровесники: Зелинский Николай Дмитриевич (1861-1953), химик-органик; ботаникиКрашенинников Фёдор Николаевич (1869-1938), Голенкин Михаил Ильич (1864-1941); позднее и в Европе, где на его заявки о «живом веществе» попросту отмолчатся.Он было и сам сомневался:«Но за пределами природы огромная область человеческого сознания, государственных и общественных групп и бесконечных по глубине и силе проявлений человеческой личности...» Из доклада «Задачи дня в области радия» 29 дек. 1910.«Едва ли возможно целиком жизнь свести на физико-химическое...» К жене, 19.VII.1917.«...Создание Института для исследования живого вещества (или геохимического?)»2.IV.1921, Москва,после обсуждения егодоклада. Через месяц уже в Петрограде читает лекцию «Начало и вечность жизни», а позднее ставит эту лекцию первым материалом сборника «Живое вещество». Ещё в 1898 году Е.С.Фёдоров, оценив положительно докторскую диссертацию Вернадского, обратил внимание на непорядки в употреблении «многообещающим автором» научных терминов: «Терминология должна расчищаться, а не запутываться». Но сказалось недоверие Академика к слову вообще и навык либеральной публицистики, невозможной без красноватого остренького словца:

«Чрезвычайно характерно, что геохимическая роль культурного человечествасовершенно соответствует геохимической роли живого вещества. Она идентична по своему характеру и различна лишь по своей интенсивности. Человек и микроорганизмы – самая могучая форма воздействия живого вещества – производит работу одного и того же рода, что одинаково отражается на ходе геохимических процессов.» – из лекции Академика на кооперативных курсах в Симферополе 18/31 окт.1920, за месяц до взятия Крыма большевиками, развернувшими там грандиозную переработку культурного человечества в «живое вещество», ужаснувшую Академика, едва не угодившего в ту переработку.

По современному разумению земная ЖИЗНЬ это воплощение великого множества различных – устойчивых к изменениям – генетических ПРОГРАММ, многоуровневых и многоступенчатых, самостоятельно создающих разнообразные ЖИВЫЕ идеально совершенные организмы, способные воспроизводить себе подобных, передавая вместе с ПРОГРАММОЙ черты характера, поведения, инстинкты. Время воплощения программы и есть «биологическое время», не всегда совпадающее с астрономическим, календарным; у разных программ время разное, тоже и у разных участков (возрастов) одной программы. Соответственно и пространство. Вопрос о ПРОГРАММИСТЕ ещё надолго пребудет открытым, потому ЖИЗНЬ для нас – ЧУДО ВЕЛИКОЕ. Снижение еёдо какого-либо «вещества»смерти подобно, независимо от намерений снижателя.XX-й век переполнил «человеческим веществом» концлагеря и могильные рвы – смерть избавляла людей от мук издевательства. И разумеется, разумеется малейшей прямой вины Академика тут близко нет: он самнадышался эманациями эпохи войн-революций. Однако авторитетом своим, пусть невольно, он узаконивал подобные подходы к феномену жизни. Охочие приравнять мозг к дерьму всегда найдутся; дело за подходящей теорией, и подручные к ним валом повалят. В умелых ручёнках Гнусика, племянничка Баламута, «живое вещество» может стать опаснейшей ересью.

«Человеческое сырьё обрабатывается неизмеримо труднее, чем дерево, камень, металл».– М.Горький. Из заключительной главки «Первый опыт»книги о заключённых «Канал имени Сталина», М., 34. (Переиздана).Там с трудностями обработки справлялись успешно. 22 марта1932 года начальник Беломорстроя Л.Коган знакомил с ходом работпосланца Политбюро А.Микояна: «...Мы прошли котлован и осмотрели рубку ряжей. Все опрошенные плотники научились своему делу на канале.

Прошли во второй шлюз. Там забивали ряжи. Работал паровой копёр. Рядом работали десятки топчаков нашего изготовления. Огромное широкое колесо вращалось оттого, что внутри его бегали люди.» (Из отчёта Когана руководству ОГПУ; с.209 книги). «Нет людей незаменимых» – ещё одно эмпирическое обобщение тех лет; исключения были крайне редки. Одним из таких исключений сталакадемик Вернадский;летом 1941 года перед эвакуацией в тылон значился официально: «директор Радиевого института и Биогеохимической лаборатории, основатель школы геохимии и биогеохимии в СССР.» Подводя итоги своей жизни, всё же настаивал:

«Новое понятие о живом веществе, как совокупности живых организмов, которое мною внесено в геохимию, позволило мне избавиться от тех усложнений, которые проникают в современную биологию, где в основу поставлена жизнь, как противоположение косной материи. (...) Живое вещество целиком отвечает жизни, поскольку она проявляется на нашей планете вне философских и религиозных наростов мысли». Боровое, июнь 1943.

Любопытно, что в это же самое время известный австрийский физик-теоретик Эрвин Шрёдингер (1887-1961), Нобелевский лауреат (1933), почётный член АН СССР (с 1934), тоже в тылу, прочёл курс лекций «Что такое жизнь? С точки зрения физика», рассмотрел с этих позиций генетическую кинетику процессажизни. Оговорясь притом, что предмет рассмотрения «слишком запутан и не вполне доступен математической интерпретации»...Лет десять послевоенных у нас бытовала развесёлая футбольная кричалка – Судью на мы-ы-ыло!!.. С чего бы это?

...Рукопись Академика «Живое вещество» в 1200 страниц, покинутая им в Киеве, сохранилась и была частично издана в 1978 году: М., Наука. Резонанса, в отличие от других его книг, почти не имеет.Нет сегодня у нас, очень возможно и нигде,институтов живого вещества. Но добрые люди, почитатели В.И.Вернадского, напоминают об этом еготермине смутного времени: «Когда под его пером «жизнь» – понятие неточное, имеющее необозримое количество смыслов, превратилось в «живое вещество» – строгий (!) термин науки, оказалось, что, как и ход ньютоновских планет, она подвластна строгим математическим закономерностям».«Жизнь можно и нужно записать на языке цифр и точных понятий»...

Прониклись «живым веществом» и за океаном: «Вернадский отличался от других теоретиков неизменным отказом ввести специальную категорию для обозначения жизни. (...) Термин «живое вещество», применённый Вернадским для обозначения жизни, был не просто риторическим приёмом. Одним лишь этим искусным выражением Вернадский подорвал господство некоего мистического хаоса, который сложился вокруг слова «жизнь». «Мы – двигающиеся и говорящие минералы». Л.Маргулис, Д.Саган (мать и сын) «WhatisLife?», 1995. В.И.Вернадский. PROetCONTRA, СПБ, 2000.

«Нам не дано предугадать,//Как слово наше отзовётся...» Ф.И.Тютчев, любимый поэт Владимира Ивановича.

Он перемог тиф, болея в кругу родных при домашнем уходе и питании;не будь этого, стал бы геохимическим «живым веществом» на четверть века раньше. Семейныеузы превыше семейных разногласий, если семью единит вера. Владимир Иванович был по-своему религиозен, временами сильно; соблазнялся новиковским кадетским либерализмом, временами очень, вдаваясь в политику, лукавил.Его домашние давно стали православными, значение мужа и отца для Науки и Отечества разумели и ценили.На время болезнион выпал из окружающего апокалипсиса, его радужные видения сочинялись выздоравливающим организмом и мысленное, научное проявлено в его рассказе неотчётливо по сравненью с обустройствомего дальнейшей жизни учёного.Праздник выздоровленияв обступавшей больной злободневности продержался недолго.

«...Сегодня Ниночка принесла из Ялты известие о смерти от сыпного тифа Лиды и Мани Рейтлингер. Какой ужас! Как-то особенно ярко чувствуется смерть милейшей и прелестной девушки Лиды, полной жизненности, религиозных и философских исканий. И сколько сейчас безумно и преступно гибнет таких молодых жизней...»

Погибали не только молодые, а все подряд. Этими днями в Москве от голода и холода умерли ещё два давних знакомых Академика, «постепеновцы», азначит «контра» – Лопатин Лев Михайлович, давний профессор Университета, редактор журнала «Вопросы философии и психологии», председатель Московского психологического общества; последний философ-космист круга Владимира Соловьёва. И патриарх земского движения Дмитрий Николаевич Шипов, поборник «другого пути» для России, противного кадетскому и ленинскому: «Они не хотели ждать, пока жизнь будет устрояться, постепенно обсуждаемая в её отраслях специалистами со знанием и подготовкой, – но как можно быстрей и как можно жарче...» Хороший русский человек, не нашедший себе места в своей стране ни до революции, ни тем более после; арестован, умер в тюрьме.

«7/20.III.920. Сегодня ночью лаяли собаки: сгорел дом и он сам – грек Костя – сторож Щели. Вероятно, месть – поджог. Жизнь не стоит копейки и всё безнаказанно...» – Наказанью обречено мирное население, прозябающее в тумане слухов, при острой нехватке еды, одежды-обуви, керосина, дров, лекарств, транспорта, связи,всей расходной номенклатуры быта, а и слухи один одного забористее, принимаемые всеми по-разному. – Генерал Брусилов отбил Москву! – На Троицу в Москве повенчают нового Царя! -Петлюра пошёл на унию с Польшей! – Большевики уходят от Перекопа! – Дня через три, много – через неделю большевики будут в Ялте! – Поляки взяли Киев!.. Грядущее темно и за пределами Крыма никто Академика не ждёт и не зазывает...-«Я думаю остаться и ехать в Таврический университет. А за границу потом...» – Покаон болел, по его запросу о вакансии ещё из Новороссии, его избрали сверхштатным профессором по кафедре геологии,с 5 марта ему идёт денежное содержание.Жить исключительно своим внутренним миром, «углубляясь в какую-то бесконечность», удобно в лесной обители, открестясь от происходящего за лесом, в миру не обойтись без внешней опоры. Владимир Иванович такую опору себе и своей семье прежде неукоснительно имел и теперь всегда обеспечивал...

Его навестил Павел Иванович Новгородцев, собравшийся в славянские земли; гостил два дня.За разговорами о красных-белых выяснилось: большевицкий «народный» комиссар по иностранным делам Георгий Чичерин, подписавший,взамен упёршегося Троцкого, Брестский мирс немцами,он из тамбовских Чичериных, близко знакомых Академику по тамбовскому земству. Комиссар Чичерин – родной племянник видного профессора Чичерина Бориса Николаевича, юриста-государственника, историка и философа, умершего ещё до первой революции. Владимир Иванович не раз встречался, беседовал с ним, обедал у его брата Андрея Н. Чичерина после губернских земских заседаний – «лакей в белом фраке, вкусная еда, старинная обстановка, дом на английский манер...» Профессор Чичерин,крупный землевладелец,побыл Московским городским головою и воспитателем Наследника Престола; либерал и противник социализма, оппонент Герцена, призывал его прекратить призывать Россию к революции, к топору. Всё своё немалое состояниезавещал племяннику Георгию, вскоре политическому эмигранту, социал-демократу, меньшевику. Вдова Бориса Николаевича, «очень гордая и старозаветная монархистка» ездила в Европу, убеждать Георгия, ставшего спонсором своей партии, отказаться от наследства. Тот отказался, заверив, что вступит в имение во главе восставших крестьян. После Февраля арестован в Англии, обменен большевиками на британского дипломата. Во главе латышских стрелков, они же, как известно, «крестьяне, одетые в солдатские шинели»,вступил даже в Кремль, как и весь Совнарком. Возглавлял советские делегации на Генуэзской и Лозаннской конференциях (1922-23 годы). Наркоминдел в 1918-1930годах; стало быть,соучастник жестокого подавления «Антоновщины», восстания тамбовских крестьян. Член ЦК РКП/б/ в 1925-30 годах, затем полная отставка «по состоянию здоровья». Пост Наркома сдал своему заместителю М.М.Литвинову (Максу Валлаху). Холостяк, аскет; скончался в год Сталинской конституции, 1936-й, 64-х лет.

«Умом Россию не понять...» – не так ли?

Во дни выздоровления Владимира Ивановича, гостевания Новгородцева и обсуждения ими в том числе и комиссара Чичерина, ялтинские газеты печатали речи Ленина и Троцкого!? Врангелевские газеты – подлинные речи большевицких вождей!! И в тех речах прежде их смысла и поверх слов Академик услышал властную силу, способную обуздать, построить разгулявшийся потерянный Табун. Многотысячная Донская армия наводнила Ялту, не слушая приказов, требуя транспорты, грозя разнести Ставку; никто не желал воевать – не виделисмысла.Обыватели, наоборот, тихо воевали за выживание, ждали прихода большевиков, уверенные в их краткосрочности; будущее выясняли у ворожей, гадалок, предсказателей, которых развелось– на любой запрос... Земля ушла у людей из-под ног, а Небо над головами пустое. Такое не случается в одночасье, печати Апокалипсиса поочерёдно снимаются. И вот свершилось – народ русский сокращается, переменяется.«И молиться не учи меня. Не надо!//К старому возврата больше нет...» Будет новая земля, новое небо и новые люди.От них и зависит, какою станет новая земля.

Владимир Иванович, сам того не замечая, после болезни тоже сильно переменялся.«Я массу выношу от букета цветов полевых, который стоит у меня на столе, за которым я ухаживаю и меняю. Он столько даёт мне и своими формами и своими красками. Как-то странно углубляется моя душа при взгляде на него. Здесь сейчас различные яркие по нежным оттенкам красокPrimula – белые, редкие палевые, разных цветов фиолетовые, недавно ещё жёлтые Crocusмного, два вида фиалок с их нежным запахом, недавно ещё белый миндаль, недавно – кизил, который всюду сейчас придаёт своими жёлтыми цветами такой своеобразный вид еще голой от листьев древесной растительности. Моя давняя задавленная страсть к цветам начинает, мне кажется, развиваться с неудержимой силой и будет идти так – чувствую – и впредь. Сегодня Сашко принёс мне, очевидно заблудший из культурной разводки, большой Iris, я нашёл какое-то фиолетовое крестоцветное, которое за отсутствием книг не могу определить. Но столько даёт мне такой букетик мыслей и настроений, когда я на него взглядываю». Подобных записей нет больше во всём его 70-летнем Дневнике, пожалуй, нет и в тысячах его писем. После болезни как бы эхом тифозных видений его одолевают воспоминания, но вряд ли вспомнились ему первые павловские определения цветов, радостные лишь своей научностью; не вспомнил он и глубину задавленности своей страсти к цветам. «...Вчера был в Ботаническом саду – это далеко за Берлином. Довольно интересно – превосходные оранжереи. Сад новый, около 48 десятин. Странно, сейчас я как-то выношу особое настроение от этих посещений. Я вижу в живом растительном организме какую-то стихийную силу и во всех изменениях его форм – при всей их оригинальности и красоте – как-то чувствуется холодное, тяжелое и беспощадное усилие. Мысль ясно чувствую, но не могу выразить. Исчезает интерес к форме, т.к. ясно видишь, что можно проникнуть за неё...» К жене, 29 авг./11 сент. 1911. Чем-то как бы неземным веет от этих его впечатлений. Или подземным? Вспомним: «Разгром», «1911 год в истории русской умственной культуры» – последние его активно-нехорошие статьи.А рядом четыре светлые ломоносовские работы,хлопоты о российском радии – три статьи... Возобладало у Владимира Ивановича именно созидательное направление; столь глубокой подавленности своей страсти к цветам он более не испытывал.

Но и развитие этой страсти неудержимой силы у него тоже не получило, он окончательно уверился в победе большевиков и поневоле раздумался о приходе этой победы и чем она обернётся. Что царских генералов и офицеров примерно поровну воюет и против большевиков, и за них известно было давно. Теперь выяснялось появление у большевиков нового молодого толкового офицерства. -«Люди большой энергии и волевого инстинкта. Такие деятели теперь вообще всюду выдвинуты в советской России. С ними надо считаться, как с силой и настоящего, и будущего.»-В большевицком стане столкновения неизбежны, люди привыкли к насилию.Ивозрождаться России суждено силою, возвращать Кавказ, Прибалтику, Бессарабию, западные земли до Минска, захваченные Польшей. -«Не исключён поход в Индию...»

Себя Академик в большевицком будущем различал смутно; возможность научной спокойной работы виделась в Англии, куда его пока ещё не звали, а лучше в Америке, она же процветала и вовсе на другом полушарии. На всякий случай взял у Новгородцева рекомендательное письмо к вождям Чехословакии Крамаржу и Масарику... 6/19 апреля 1920 года Владимир Иванович и Наталья Егоровна обосновались в Симферополе, улица Севастопольская, дом 8, «у Налбандова». Ехали от Ялты дольше суток с ночёвкою на полу, в компании пьяни, орущей песни про царицу, продавшую с Распутиным Россию, которую надо спасать; один из горлопанов оказался девушкой,затеявшей безобразную ссору с возницею, применяя невозможно грязные выражения, причём обе стороны остались довольны. Никто вокругВрангелю не верил и царь никому был не нужен. Академик – в который-то раз! – отчаялся: «Стоит ли тратить какое-нибудь время, чтобы этому народу жилось лучше?.. Русское освободительное движение теперь мне представляется чем-то мутным, наполненным насилием и ложью. Большевизм его законное детище... Равенство есть фикция...»Истратились бы Вернадские с этим переездом до копейки, не займи Академик у Варвары Ивановны Токмаковой, местной виноделицы, «50 тысяч под два векселя в 25 тыс. – 10%»; решился продать свой участок дачный в Батилимане...

Георгий с женою и Ниночкой ушли из Ялты пешком в Симферополь накануне отъезда родителей и пришли даже раньше их, слава Богу, благополучно. Георгий прошёл этот пеший путь уже в третий раз, но теперь в горных лесах появились разбойные ватаги «зелёных», наводившие страх ещё на Полтавщину и Новороссию... Вокруг Таврического университета, утверждённого напоследок ещё царским Госсоветом, теперь собирались последние уцелевшие и не приемлющие большевиков«лучшие-передовые» интеллигенты, в большинстве кадеты, кому удалось попасть в Крым.И к нескончаемому мартирологу освобождения России добавились имена погибших после отъезда Академика из Ростова. -«П.И.Гришинский, Ренгартен, Умейкин. Молодые, полные сил... Погиб в поезде между Ростовом и Харьковом П.Е.Воларович... На днях услышал о смерти от сыпного тифа Воронкова. Ещё в Екатеринодаре он мне возражал после моего доклада... Сколько гибнет сил и сколько неживых мы найдём в Советской России!»

Отчаянно положение молодёжи. Несчётно гибнет студентов, юнкеров, гимназистов, а живым нет чем жить, зачем жить. Многие развращаются. «Перебиты, поломаны крылья.//Дикой болью мне душу свело.//Кокаина сере-е-ебряной пылью//Все дороги мои замело...»Ниночка держится семьёю, а семья не в силах её направить по жизни, иона не хотела бы жить во времена молодости родителей,во времена Бакуниных, Герценов, Белинских, Чернышевских, Писаревых, прочих совратителей малых сих – несть им числа, навлекателям гнева Божьего... Христианка, дочь ужасается возможности долгойжизни...«Какой выход?» – вопрошал Академик свой Дневник, не получая внятного ответа...

Вопрос решился нежданно, случайным образом – явилась возможность сменить жительство у Налбандова, рядом с базаром, на казённую Салгирскую плодовую станцию за городскою чертой, на вольном воздухе. Плодовая станцияразместилась на землях бывшей воронцовской резиденции, в еёстаром дворце и службах,освещение в нейбыло керосиновое при отсутствии керосина. Однако наступило лето, время года светлоеи Вернадские наконец-то поселились «впервые после ноября 1917 года у себя, не в чужой семье...»Станция почти не пострадала от революций и смены властей, в отличие от других центров аграрной науки России, разграбленных, а то и уничтоженных.«Главные разрушители – местные крестьяне. Те невежественные, дикие, пьяные каннибалы, которых так много кругом». Пламенный Герцен именовал грядущую пугачёвщину: «поэтическая прелесть необузданных порывов», «поэтический каприз истории – мешать ему неучтиво». Герцену обстоятельно и веско возразил Чичерин Б.Н., став мишенью нападок «лучших-передовых» публицистов, после чего шаткость и вражду поколениям крестьянства передавали передовые шаткие просветители. В студенческих обсуждениях этой полемики Владимир Вернадский держал сторону Чичерина, после чего сам истово насаждал на тамбовщинешатучее безбожное просвещение...

На новом месте жительства, достойном, просторном, поверх суетных мелочей переезда-обустройства Академику живо припомнились беспечальные прошлогодние настроения научной работы на Днепровской биостанцииу Кушакевича.И оттенили путь под откос, пройденный за минувший год Россией – в тартарары?..Или – к ноосфере, рождающейся «в грозе и буре»?..Наука всегда и везде унитарна. Только Ей суждено дать людям взаимное понимание исвободу.Он вставал до пяти часов утра, ложился до девяти вечера; в искусственном освещении не нуждался. – «Утром сходил на луг и набрал цветов – все в полном цвету: Coronilla, Linum, Salvia, Centaurea, Sideritis, Verbascum, Lavatera, Papaver, Melitotus, злаки и т.д. разных видов. Ясно, что есть общественные и одиночки – так одиночкаHelichrysum? Всюду жизнь. Насекомые и мелкие драмы. На Verbascum пчела, полная пыльцы, захваченная каким-то оригинальным пауком. Он её крепко держит и сосёт. Оба остались в букете. Драма с точки зрения пчелы, но не паука... Проявление своеобразногостроения живого вещества и хода в нём перемещения химических элементов.» – Отовсюду голоса птиц. Он сожалеет, что не знает, которые – чьи? Все очень разные, а хор звучит слаженно, гармонично. Солирует удод. Удода он узнаёт всегда. Удод уводит его в раннее детство и словно бы ещё – далее детства... Додей звала его по молодости Наташа...С весны, с выздоровления его охватывают воспоминания, наплывая по случайным поводам, отменяя время... Удод и цветы – это Старое Пластиково, рязанское имение брата Коли, то есть его мамы, умершей давно. Сюда привезли отца поправляться после удара. Коля собирает большие яркорозовые цветы куколя, красивые, а это злейший сорняк хлебных полей. Мама и няня разбирают прабабушкины сундуки с богатыми нарядами – кокошниками, сарафанами, ещё какими-то странных названий – из какой-то неведомой жизни; удивительно, что на картинах покойного Рябушкина, ровесникасвоего, он долго не узнавал те наряды из сундуков – обаяние Парижа мешало, величия Средних веков и великого биения европейской мысли. Независимость своего внутреннего мира от Европы ощутит он много позднее, почему-то в Неаполе и Болонье...

Первым погожим воскресеньем после новоселья на Салгирке у Вернадских собрался пикник, приятели-коллеги Академика: «А.Г.Гурвич с женой, Н.И.Кузнецов с женой и детьми, А.И.Яроцкий с дочерьми, М.Н.Медиш, С.А.Мокржецкий, Георгий с Ниной, Адр. Вас. Дейша. Разговор не очень интересный: события, университет. Об автономии и современном положении. Большинство смотрит мрачно.» – Академика, опять воспарившего в свои научные глобальные эмпиреи, будничная «муравьинистая жизнь» не очень-то забирала. Положение Университета оставалось шатким. Продолжались торги, где ему пребывать – в Симферополе, Севастополе или Ялте? Среди военных поговаривали вообще прикрыть эту лавочку: «слишком дорог, а слушатели – жиды». Ниночка поступила работать в кооператив «Днiпросоюз» и заработок имеет больше отцовского. Чем угощался пикник неизвестно; с едой на Салгирской станции хуже, чем было на Днепровской, но все уже попривыкли, не ропщут. «Если бы не было здесь сейчас хамсы -был бы голодный кризис...»Должно быть, ради такого случая компанияещё чего-нибудь всё же раздобыла; да ещё славный летний день, оживлённые на вольном воздухе дети...

А недавно хоронили младшего ровесника Владимира Ивановича – Морозова Георгия Фёдоровича, профессора Петербургского лесного института, основоположника учения о лесе как биогеоценозе, создателя русской школы научного лесоведения,последователя Докучаева. Чуждый политики, в Симферополе он оказался сразу в 17-м году. Владимир Иванович с Георгием навестили его накануне кончины – «он горячё и нежно выражал к нам свои чувства. Но я почувствовал то, что чувствовал в последний разговор с М.М.Ковалевским. Почувствовал стоящую с ним смерть. Что это за страшное состояние? Он сильно страдал. Это крупный человек, внёсший своё. Настоящий натуралист с творческим умом.» Три года Георгий Фёдорович заведовал кафедрой, но возможности научной работы в Таврическом университете почти никакие.Не сравнитьс отличной лабораторией Днепровской биостанции так называемую лабораторию Салгирки.Для единственного примуса не было керосина. Теперь керосин есть, но засорилась горелка; «послал за остриём, нет и сегодня...» (А прочистить горелку иголкой – глобальным-космическим охватом не предусмотрено.) Ко всему прочему в Симферополепоявилась холера...

И в Университете объявился Валериан Агафонов! Персона примечательная. Друг-приятель Академика со студенческих лет, между собою они на «ты». Оба ученики Докучаева и сотрудники Минералогического кабинета Петербургского университета. Младше Владимира одним курсом, Валериан побыл членом Братства, но по характеру и трудной молодости более тяготел к иным кружковцам Ульянова Александра. Успешный молодой учёный, оставлен на кафедре, командирован в Швейцарию на два года, магистерская диссертация отмечена наградой Академии Наук – вдруг стал эсером, притом левым и трубадуром террора: «Только героические акты, только предсмертная песнь борцов за бессмертные идеалы может поднять передовые отряды масс и вдохновить их на бой. Эти грозные мстители – прообраз грядущего нового человека. Для них «я хочу» сливается с «я творю». Проявление «я» есть творчество новой ценности. И в этом творчестве «я» сливается с миром...» Возможно, сказалась европейская стажировка; похоже, отметился где-то «новой ценностью» сам: в 1906 году – отец трёх (четырёх?) детей – эмигрировал, под амнистии, должно быть, не подпадая. Владимир в своих частых кочевьях по Европе с ним часто встречался, коротко не сближаясь. И вот Валериан вручает ему свою новую книгу «Заграничная охранка. (Составлено по секретным документам Заграничной Агентуры и Департамента Полиции.)» Петроград, 1918 год. 388 страниц! Приложение I. Евно Азеф. (Как бы Послужной список провокатора). Приложение II. Список секретных сотрудников Заграничной Агентуры. (Около ста имён, иные с краткими личными сведениями). Этот фолиант Валериан – с разрешения Керенского! – изготовил за считанные месяцы, к годовщине Февраля! Умом не тронувшись!..

«Читая теперь Агафонова, я совершенно не могу стать на обычную трафаретную точку зрения: провокация изошла из революционной среды, а не внедрена туда полицией. Развращало не правительство. В лучшем случае друг друга стоят...» Азефа крышевала полиция – ради результативной своей работы; он сдавал подпольщиков пачками. Но Азефа крышевало и эсеровское ЦК – он, шеф боевой организации, устраивал громкие теракты конвейером! Декабрь 1906 года: 9-го убит генерал-адъютант Игнатьев А.П., 23-го убит Петербургский градоначальник фон дер-Лауниц, 26-го убит Главный военный прокурор Павлов. А до них и после них!.. В.Л.Бурцева, пытавшегося Азефа разоблачить, судили партийным судом; особенно негодовала в защиту Азефа легендарная Вера Иванна Засулич. Опасных свидетелей попроще, вроде своего напарника Татарова, Азеф просто убирал – руками товарищей по партии. Спохватились, когда провинциальные «грозные мстители» стали открыто чураться своего шефа, но дали-такибесусмыться... Читать эту книгу тягостно с первых страниц. «...После разоблачения Азефа взаимное заподазривание приняло совершенно болезненный характер: подозревали чуть ли не всех, порой самых близких товарищей и друзей, подозревали часто без всяких оснований, зря, но, с другой стороны, всё же не принимали достаточных предосторожностей и мер для охраны себя от провокаторов».

Агафонову Валериану Константиновичу нашлось достойное место в Таврическом университете, но уже осенью, с приходом большевиков, он снова во Франции, покинув «страну победившего социализма» навсегда. Создал французскую школу научного почвоведения, руководил составлением первой почвенной карты Франции и части Северной Африки, в 1936 году издал фундаментальный труд «Почвы Франции», в 1937-м – «Почвы Туниса». Был успешным популяризатором естествознания, издаваясь и в России: «Наука и жизнь», 1906; «Современная техника», 1913; «Настоящее и прошлое Земли», 1915, 1926;«Землетрясения», 1915; «Вулканы», 1916; «Образование Земли», 1917. И начинал хорошо: «Прилукский уезд в почвенном и геологическом отношении», 1892; «Третичные и ледниковые образования Полтавской губернии», 1894; «К вопросу о поглощении света кристаллами и о плеохронизме в ультрафиолетовой части спектра» (Магистерская диссертация), 1902. Да вдруг – «Индивидуализм и социализм», 1906. Масон. Кавалер ордена Почётного легиона; за сорок пять лет беспорочной службы прекрасной Франции уж точно заслужил, (род.1863, ум.1955). Умом Россию ну никак не понять... (Валериан Агафонов нам ещё встретится).

Давно собрался уезжать и Владимир Иванович, а после его тифозных грёз определился и адрес – Англия, чем скорее, тем лучше.Thesooner, thefaster, thebetter. Причины отъезда становились всё уважительнее.«8/21.VI.1920...Как меняются представления и условия жизни. Ниночка сшила мне сюртучёк из мешка. Куплен через кооператив за 600 рублей (теперь в вольной продаже 2000 и худшего качества. Говорят – дёшево! Хочет учиться башмачному искусству).» – Училась в 70-х годах её бабушка, мама будущего Академика, мода была такая. Пока няньки-кухарки вели дом, барыни обучались «башмачному искусству». Да так и бросили это учение, не обучась. А закупленные с размахом отличные кожи – товар, по-сапожному – долежали в иных приличных домах целёшеньки до крайней нужды 20-х годов, тогда и пошли в дело.«Вчера купил 4gr. сахарину по 265р. грамм. Хочу уезжать за границу. Удастся ли организовать?..» – это накануне воскресного пикника; нужда преподавателейУниверситета дошла до грани нищеты. Но пуще дороговизны еды-одеждыугнетал Академика книжный голод, невозможность научно работать. Накануне пикника онизбран Председателем Крымского отдела КЕПС, затем его изберут Председателем совета Музея, он привычно соглашается, предупреждая всякий раз о своём скоромотъезде. – «Ниночка сообщила, что меня украинцы выбрали в какой-то украинский эвакуационный комитет. Я считаю, что должен идти. Резко стал против самостийности, тем важнее мне остаться в украинцах».-Однако на первом же заседании Комитета в Ялте он не смог присутствовать: полная непредсказуемость и крайняя дороговизна проезда туда-обратно; Георгий не ради спорта пешком в Ялту ходил...

Отдавшись Науке, доброжелательный сочувственный наблюдатель мутногопотока «муравьинистой жизни», Академик преображался, когда всплывала в этом потоке тема его прямой организации, гармонизации; именно организация Свободы России завела его в политику, от которой спасла под конец организация Украинской Академии. С тою же последовательностиюзанялся он и организациейсвоей послеоктябрьской судьбы, дабы вполне отдаться Науке, единственно способной высветлить мутный поток. Во все концы им были разосланы вопросительные письма, прикаждой возможностион запасался письмамирекомендательными. В пределах России те и другие сработали. Первым из-за кордона ответил из Англии его добрый старший коллегапо Московскому университету Павел Гаврилович Виноградов (1854-1925), академик Имп. АН, РАН, АН СССР,профессор Оксфорда, историк британского Средневековья. Кадет; в Англии 1902-08 и с 1911 (протестуя против Кассо?), принял гражданство, получил дворянство. Его сердечное письмо было грустным: «В «союзных» странах в настоящее время никакой помощи получить нельзя. (...) везде наталкиваешься на закрытые двери. Не знаю, что и советовать. Если не удастся Вам достать порядочную сумму в России, лучше не приезжать сюда. Нельзя работать, если не обеспечен кусок хлеба». Он и дальше пытался содействовать Вернадскому, другим учёным– почти с тем же успехом.

Позжепришёлодинофициальныйответ: «Inreplytoyourletter I am directed to say that the British Association has no power, by itself, to make the arrangements you desire, but we have communicated your case to certain Department of the British Government (...) TheCouncilisnotinapositionto promise to procure for you facilities for working in a laboratory as it has no specific relations with any of these».– Британская научная ассоциация и соотвественные Департаменты правительства не имели возможности удовлетворить просьбу. Консулнемогобещатьвозможностиработвлаборатории,он не имеет отношения к лабораториям... ЧтоАкадемику пригрезилась в тифу некая другая Англия, то ли прошлая, то ли будущая, он давно понимал, наблюдая присутствие «союзных» держав на юге России, объявивших Россию, наравне с Германией, побеждённою страной и начинающих Её расчленять... «Совершенно неясно ближайшее будущее. Что делается в России не знаем; роль других держав в русской политике всегда роль крупных или мелких хищников...» 26 апр./9 мая 1920, Дневник.Оставалось рассылать новые письма по другим адресам, не имея уверенности, что дойдут, и удивляясь редким ответам. Читать по второму разу давно читанные книги, удивляясь их содержаниям-смыслам, не вычитаннымпрежде.Как-то «налаживать жизнь в небольшом осколке, среди неустановившихся, развратившихся, изнервничавшихся людей, отвыкших работать». И работатьсамому, работать над «живым веществом», превозмогая всё новые и новые трудности:

«Много является новых мыслей и много неясного. Чем больше углубляюсь, тем более расширяется область, подлежащая изучению. Всюду находишь пробелы мысли». «Над живым веществом – вижу много дефектов и большую неполноту. Сколько ещё надо узнать!»

«Очень трудно ясно выразить, что хочу»... И надо бы готовиться к лекциям, да вдруг – странная неотвязная тревожная мысль:«Огромная ошибка в конструкции русских университетов: отсутствие православных богословских факультетов. Русская интеллигенция потеряла уважение к задачам, с богословским знанием связанным, и приучилась с кондачка решать и судить спорные и вечные вопросы религиозного понимания.» (Будут, скоро будут те ещё факультеты и Академику придётся вести рисковые полемики с настырными служками нового богословия – тоже академиками!..)

В середине лета пришлось отложить свои научные занятияради составления вместе с коллегой Кузнецовым Николаем Ивановичем смет и записок к сметам и хождения с ними по властям-кооперативам-банкам, добывая деньги на издания, научные изыскания, на латание дыр университетского бюджета.Дело, как говорится, святое, но требующее смирения, кротости и утомительное. Месячный заработок профессоров составлял 10 рублей в пересчёте на золото. 120 рублей годовых. При начале века на такие деньги существовали вдовы мелких провинциальных чиновников, но товаров было в избытке и в ходу ещё были монеты вполкопейки 1/2и четькопейки1/4! Теперь фунт сала стоил 3 тысячи, фунт хлеба 300 рублей, и месячные 50-70 тысяч обрекали семьи на вырождение и вымирание. Горько и унизительно было Академику встречать отказы в своих ходатайствах – общественных, скромных и обоснованных... Всего полгода назад в газете «Донская речь» (№26, 13/26 дек. 1919) он поместил статью «Научная задача момента», где беспокоился: «...В возрождающейся здесь России слагаются старые речи русской правительственной организации, с которой нам всем приходилось вести упорную борьбу в течение поколений – за каждый рубль, отпускавшийся из огромного государственного бюджета на помощь научной работе. Возрождаются скверные навыки старой русской власти...» -имевшей навык обеспечивать академикам 6.600 годовых только от казны!.. Статью эту он, разумеется, сразу же позабыл – «гигиена мысли». Не потому ли дорога благих намерений и привела русскую интеллигенцию в ад, что шествуя ею, интеллигенты творили попутно – ради светлых идеалов! – мно-о-огие «глупости и мелкие злодейства на фоне Пушкина»?.. А уж искупали грехи – врагу не пожелаешь.

«Читаю много эти дни и разнообразное. Внутри идёт большая критика, которую я ясно чувствую, но не вполне сознаю её объект. Странное это чувство – сознание – бессознательно идущего умственного процесса...» Дн., 21 июля/ 3 авг. 1920.

Ближе к осенина тесном крымском горизонте Академика начинаются некие изменения, у него затевается переписка со старшим британским офицером в Ялте, командиром корабля «Stonehedge». Условия англичан жёсткие: «Вам придётся поехать на собственный счёт». Старшие дети остаются в Крыму. «Ниночка волнуется и тяжело переживает разлуку, которая предстоит. Жутко её оставлять – но у меня уже давно достигнуто бесстрастное спокойствие жизни...» Нина отправляется в Ялту, говорить со старшим британцем, теперь это командиркорабля«Eagle». Возвращается ни с чем: моряк всего лишь исполнитель. М.В.Бернацкий, начфин теперь Правительства Врангеля, в порядке исключения готов ассигновать 90-100 фунтов.«Очевидно, можно выехать...»

Для остающейся в Крыму под большевиками Нины, для остающегося в Европе за штатом и без средств Академика, это было бы смерти подобно. Не вмешайся Случай, смолоду отрицаемый Академиком. 19 сентября (2 октября) после скоротечного тифаскончался ректор Таврического университета Гельвиг Роман Иванович (1873-1920), профессор, анатом. 28 сентября (11 октября) Совет университета 31-м голосом против 9-ти избрал Ректором академика ВернадскогоВ.И.Сторонники его избрания полагали, что 9 «против» для него чересчур много, но стоило ему впрячься в должность, число противников могло сойти к нулю. Университет «дышал на ладан» – более 20 лекторов не имели жилья, на более чем тысячный контингент студентов отпускалось 30(!) стипендий и так далее. С присущей емунеутомимостью новый Ректор, используя любые официальные каналы, немалые личные знакомства, прессу, голос общественности, берётся выправлять плачевное положение, первым делом побуждая к этой работе коллег: по наболевшим темам создаются полномочные комиссии.10/23 октября он встречается в Севастополе с П.Н.Врангелем (1878-1928) и главой Правительства Юга России А.В.Кривошеиным (1857-1921),в 1908-1915 Главноуправляющий землеустройством и земледелием, ближайший сотрудник Столыпина П.А. по его земельной реформе. Пётр Николаевич и Александр Васильевич приветливы были с Владимиром Ивановичем; немногую, по возможности, обещали помощь, обнадёжили всяческой поддержкой. (Зная – дни Белого Крыма сочтены).На сей счёт не имел особых иллюзий и Академик. И точно знал сын Георгий, начальник отдела печати у Врангеля,профессор университета, торопил с отъездом. Когда об отъезде Ректора узнали коллеги, к нему пошли депутации: профессоры, доценты, сторожа, убеждая остаться. Вопреки сыну и жене,он согласился; отправил британскому офицеру письмо с извинениями.И через газету Юг России от 24 октября/6 ноября объявил о прямом отношении автономного Университета сПравительством, минуя Отдел народного образования. До падения Крыма оставалось десять дней. И он сумел, пользуясь прибытием в Севастополь миссии американского Красного Креста с гуманитарной помощью, заполучить для профессоров и служащих бельё.

Судьба Крыма к тому времени стала безразлична его населению, усталому от смены властей – каждая со своими порядками, своей пропагандой и новым разорением;после царских порядков самымитерпимыми большинству населения представлялись немецкие. Войскотоже устало, порасслоилось и разуверилось в своей Надежде. Большевики сыпали с аэропланов листовки, обещающие всепрощение и домашний мир. 13 ноября они заняли Симферополь, 15-го Севастополь, к 17-му весь Крым. Непримиримые, не верящие им – около 150 тысяч – навсяких-разных кораблях отплыли за море – целый народ! «Уходили мы из Крыма среди дыма и огня.//Я с кормы стрелял всё мимо, мимо моего коня.//А он плыл, изнемогая, за высокою кормой,//Всё не веря, всё не зная, что прощается со мной... //Мой денщик стрелял не мимо – покраснела чуть вода...» Благородное живое существо сделали «геохимическим живым веществом», быстро распадающимся по ячейкам таблицы Менделеева, а верность-привязанность-любовь, тому веществу не свойственные, химии– математике недоступны и неинтересны.

КРЫМСКИЕ ГЕКАТОМБЫ...

Доверчивые врангельцы– тысячи, многие тысячи– остались, зарегистрировались и, гнусно обманутые, были с удовольствием тысячами убиты... Расстрельные списки этопо сути«жизнь, записанная на языке цифр и точных понятий», отработанные «двигающиеся и говорящие минералы». Притом автор неведомого расстрельщикам «точного термина»-живое вещество – переживал их власть именно как истребление жизни.С 29 ноября за три душегубных месяца до своего отъезда из Крыма не записал в Дневник ни строки.

«22.II.921. Воронцовская ул., д.Эйнем. Собираюсь уехать...Хочется – и надо – подвести итоги. Пережил развал жизни, разрушение, неудачные и довольно мало осмысленные попытки творчества, зёрна и нити больших идей, которые закрыты поднявшейся грязной пеной и мутью. Огромное количество преступлений, крови, мучений, страданий, мелких и крупных – не прощаемых совершавшим – подлостей и гадостей из-за страха, перепуга, слухов и слухов без конца. Люди живут в кошмарной обстановке и психозе. Страх охватывает не только гонимых и побеждённых – но что удивительно гонителей и победителей...»

Бывший курортный, целебный, праздничный Крым при всех оборотах-переворотахвсероссийскойсмутыоставался относительно тихой гаванью,окном в Европу,землёю обетованной беженцев; сменяющиеся власти особых насилий не чинили.Поэтому начало большевицкого произвола – арест прямо в Университете доцента Коршуна – потряс Университет. Обыски «по ордеру какого-то учреждения, связанного с VI-й армией» улик не дали, и студенты дошли до командарма Августа Корка (1887-1937), тот заявил, что все дела переданы IV-й армии, VI-я уходит, но вообще аресты идут через товарища Пятакова; который заявил: он касается лишь военных, связанных с Врангелем, по делу Коршуна следует обращаться в Ревком, к товарищу Бела Куну...Ректор Вернадский пошёл ходатаем за Коршуна, как обычно – по всем доступным инстанциям.

«24.XI.920. Был в Совнархозе. Разговаривал с Парицким, окружённым мне неизвестными «товарищами». Всё молодо, решительно, ужасно властно, но не глубоко культурно. Хотят научный журнал...»

В комитете народного образования заседают четверо университетских профессоров! «...Из них только Френкель идейный. И кругом усталые, перепуганные, бедные люди». Зато комиссар народного здравоохранения – студентуниверситета! Проситель-ректор недавно выдавал ему свидетельство! «Рейнер, кажется. По словам Дитерихса, образованный человек из миллионеров. Еврей, милое впечатление.По-видимому, чрезвычайка сильнее их всех.»

Арестовали ещё троих лекторов – Воблого, Иванова и Штромберга; Ректор пошёл ходатайствовать и за них. И за правнука Стевена Христиана Христиановича (1781-1863), основателя Никитского ботанического сада, многолетнего Главного инспектора сельского хозяйства Юга России и шелководства на Кавказе; правнук, тоже Стевен А.А., был приВрангеле министром продовольствия, тоже кадет, как почти всё и это Правительство белых. Чтобы не быть голословным, Академик приготовит товарищу Куну два документа:

«Докладная записка председателю Военно-революционного комитета Крыма Бела Куну о задачах и неотложных нуждах Комиссии по изучению естественных производительных сил Крыма. 1920».

«Записка председателю Военно-революционного комитета Крыма с просьбой помочь снеститсь с Российской Академией Наук по правительственным каналам в связи с разведкой радиевых месторождений и добычей радия на территории России. 29.XII.1920.»– неудивительно, что т.Кун, имевший в Крыму совсем другие задачи, избегал встреч с т.Вернадским, общаясь с ним через секретаря и третьих лиц, весьма позитивно, впрочем. Стевена всё-таки расстреляли. Штромберга и Коршуна пока держали, разбирались. Иванова и Воблого выпустили. Иванов сразу слёг.

«Оба рассказывают ужасы. Без еды, без питья, скученные – нельзя сидеть, стоя сутками. Старики, женщина. Ругань. Сама стража получает по 1/2 фунта хлеба. Положение стариков, как В.Розенберг, ужасное. Полный произвол и невероятное пренебрежение к человеческой личности. Совсем в духе русского и еврейского народов...»

25 ноября в Симферополь приехал Д.И.Ульянов, младший брат Ленина (1874-1943), врач, в партии с 1901, подвигами не отмечен; был санитарным врачём Таврического губернского земства. (А председателем был Стевен А.А.! Не поспеши Ревком с расстрелом, глядишь, остался бы в живых.)Дмитрий Ильич слыл человеком добрым, сохранил немало жизней; потихоньку спивался. С год пробудет наркомздравом и наркомсобесом Крыма. Ректор Вернадский направил ему письмо в защиту преподавателей Университета, напомнил о своём близком знакомстве с Ульяновым Александром... Коршунавыпустили,университетских более не сажали. Однако, Красный крымский террор – благодарственное жертвоприношение победителей – только начинался.

16 ноября 1920 года шифровка Дзержинского начальнику Особых отделов Южного и Юго-Западного фронтов В.Н.Манцеву: «Примите меры, чтобы из Крыма не прошли на материк ни один белогвардеец. (...) Из Крыма не должен быть пропускаем никто из населения и красноармейцев».

22 ноября 1920. Наркомвоенмор Троцкий своим подчинённым М.В.Фрунзе и члену РВС Гусеву С.И. (Драбкину Я.Д.): «Необходимо всё внимание сосредоточить на той задаче, для которой создана «тройка». Попробуйте ввести в заблуждение противника...»

«Тройка» это Крымский ревком: Бела Кун (военнопленный с 1916 г.)Р.С.Землячка (Залкинд), Г.Л.Пятаков, смотрящий. Ревком был наделён чрезвычайными полномочиями, в подмогу ему командированы в Крым более тысячи опытных особистов.

6 декабря 1920 года Ленин, выступая передмосковским партийным активом в защиту иностранных концессий, заявил: «Сейчас в Крыму 300.000 буржуазии. Это источник будущей спекуляции, шпионства, всякой помощи капиталистам. Но мы их не боимся. Мы говорим, что возьмём их, распределим,подчиним и переварим. (...) Здесь – задача чисто организационная, на которой не стоит долго останавливаться. Но, конечно, было бы величайшей ошибкой думать, что концессии означают мир. Ничегоподобного. Концессии – это не что иное, как новая форма войны.» (ПСС, т.42, с.74)

Заместитель Троцкого Э.М.Склянский – Крымревкому: «Война продолжится, пока в Красном Крыму останется хоть один белый офицер».

Бела Кун успокоил Склянского: «Крым – это бутылка, из которой ни один контрреволюционер не выскочит, а так как Крым отстал на три года в своём революционном развитии – то быстро подвинем его к общему революционному уровню России...» (Этот «мадьяр» не только гладко писал по-русски, но и произносил гладко долгие речи.) Между тем, по ходу террора из Крыма были высланы «в распоряжениецентральных учреждений» до двух тысяч ценных специалистов, как мешающиедвигатьКрым «к общему революционному уровню»...

В армии Врангеля было много студентов и даже гимназистов, одни пошли воевать сами, другие – по мобилизации. Устали от войны все, но добровольцам большевизм был неприемлем, мобилизованным – безразличен, как всякая власть вообще. Эти-то и остались, надеясь вернуться домой, доучиться, жениться... А их целыми списками ставили перед пулемётами или отправляли «десантом на Кубань», то есть топили. Побеги случались, не было сопротивления – жизнь ушла, силы ушли, плен хамовой клоаки мерзкой нестерпим...

Кроме сложивших оружие офицеров и солдат Русской армии Врангеля, убивали раненых и медперсонал госпиталей, а согласно приказов Крымревкома о регистрации, также «всех бывших офицеров и военных чиновников, жандармов, полицейских, государственных служащих, духовенство...» на деле – кого захочется. «...Например, убийство жены профессора В.И.Смирнова – пошла – в день рождения – регистрироваться и была убита после 7-8 дневных издевательств и мучительств (Евпатория). Это была учительница. Убийцы в Евпатории были расстреляны (говорят), но только после того, как две чрезвычайки поссорились между собою и после того, как Крымревком знал об этих преступлениях две недели. Их охранял какой-то мандат Троцкого. В Ялте убит И.Г.Чарныш.» Дневник, 27.II.1921. Лозовая, вагон.

(Большинство прорабов и ударников Красного всероссийского террора падут «жертвами культа личности Сталина», «ежовщины» и будут реабилитированы соратником и преемником Сталина генсеком Хрущёвым «за отсутствием состава преступления».)

Однако, не по плечу было бы той же Крымской «тройке»,даже с тысячью её подручных, её грандиозное злодеяние... Первой жертвою Университета, ещё до арестов, стал пожилой астматик профессор А.П.Кадлубовский. К нему в дом вселилась команда красноармейцев; пьянь, дебош, дочери съехали к родне или друзьям. Возможно, старик имел неосторожность постучать шумным соседям в стену – начали дубасить к нему, греметь на фортепиано, орать кощунственную похабщину. На другой день набожный старик умер... Из подобных расхристанных удальцов, нередко полуобразованных и полублатных, и набирались арестные-конвойные-расстрельные команды; таковских типов премного накопилось под конец новиковского просвещения русской деревни.«...Хромой красноармеец с ликом сонным,//В воспоминаниях морщиня лоб,//Рассказывает важно о Будённом,//О том, как красные отбили Перекоп.//«Уж мы его – и этак и раз-этак -//Буржуя энтого... которого... в Крыму...»(Сергей Есенин. Русь советская, 1924 год.)

Крымского закланияизбегли немногие из предназначенных – кто записался не в Ревком, а в Университет. Ректор Вернадский распорядился зачислять бывших студентовпо студенческим документам,без лишних вопросов, и к 1921 году в Таврическом университете студентов стало почти 2.000; дальнейший приём власть запретила, но принятых не трогала. Отстранила Ректора,как политически незрелого: на вопрос анкеты о Красном терроре ответил, что не одобряет ни красный террор, ни белый, вообще никакой. Было время, интеллигенция азартно порицала «столыпинские галстуки», оправдывая революционный террор, какответный. Отныне революция правит, и былые порицатели тех «галстуков»стыдливо пишут о повальном Красном терроре: «печальная необходимость» – у них семьи и нет харизмы Академика.А среди студентов слышны мнения отпрысков победителей: «собакам – собачья смерть»; учебный процесс хромает, власти хотят реорганизации Университета...

Исполняющим обязанности ректора назначен 26-летний профессор Френкель Яков Ильич.«Самый молодой и самый красный,– сообщал он родителям о своей репутации 23 февраля 1919 года.– Когда придут мои друзья, тогда у нас будет будущее, а пока что его у нас нет.» Но пришли его друзья, и радостный Яков Ильич, несмотря на карьерный взлёт, скоро приходит в ужас. Ухватки друзей ему чужды:«чрезвычайка совершает много скверного». Бела Кун считает Университет рассадником контрреволюции.Говорит, контрреволюция поручена ему оттого, чторусским с ней не справиться.Надеется на помощь комъячейки Университета и коммуниста ректора. Френкель ожидал совсем не такого будущего... «Вечером заходил Френкель. По-видимому, ему советовал Крылов? Обеспокоен предполагаемыми мерами против студентов. Говорит, что Бела Кун хочет закрыть Университет, чтобы очистить от черносотенцев студентов. Как ему быть? Вообще он не задумался бы, если бы не было чрезвычаек – т.к. государство не может воспитывать и содержать врагов – но тут надо отдавать на смерть. Бела Кун – жажда крови, у начальника чрезвычайки садизм...» – Удивительны последние строки этой записи, последней перед трёхмесячным молчанием:«Пишу – мимо идут прекрасно одетые, в красивых – стрелецких – костюмах солдаты – и поют.»– отмечено машинально, ответом на долгую подспудную тоску по нормальной жизни, оборванной 17-м годом, в надежде, как летом 19-го, после прихода в Киев добровольцев, хотя бы на безопасность, испарившуюся с занятием Крыма большевицким войском, разодетым во что попало;оттого не расслышал – чего поют. А эти добротные мундиры: шлемы-шишаки (в пику немецким; «богатырки», потом «будённовки»), долгополые шинели снагрудными накладными застёжками, взятые с каких-то складов царского интендантства, выдавались вначале частям особого назначения ВЧК...

Оба ректора, Коммунист и Кадет, своими несогласиями с ревкомскимиреформами Университета, а Кадет ещё и хлопотами за отдельно арестуемых врагов революции – охх, рисковали. Френкеля, молодого-горячего, уже собрались было арестовать, воспротивился большой чекист Манцев В.Н. (1889-1938). Решили «выслать в распоряжение...» В столице Яков Ильич сделал крымским товарищам неприятный сюрприз, передал в Правительство, в Наркомат просвещения, докладную записку «Положение в Крыму», из двух частей: I.Политическоеположение и II.Положение в Таврическом университете.Записка попала к М.Н.Покровскому,замнаркома Луначарского, II-ючасть он оставил у себя, а I-ю, как не имеющую к нему отношения, по убедительной просьбе подателя, переслал Ленину. Очень похоже, крымские товарищи об этой Записке так ничего и не узнали, хотя ротация кадров произошла, зловещая «тройка» – Р.С.Землячка (1876-1947), Бела Кун (1886-1938) и Г.Л.Пятаков (1890-1937) были из Крыма отозваны. Нам эта Записка известна благодаря сыну Якова Ильича профессору Френкелю Виктору Яковлевичу (1930-1997), отыскавшему её в архиве ИМЭЛ, получившему, благодаря содействию академика Ж.И.Алфёрова, её ксерокопию, которую и опубликовал в биографическом очерке своего отца; журнал Звезда, 1991№9 и 10.Приводим наиболее существенное из п.1-го Записки:

«1. Распоряжение центральной власти о терроре в Крыму выполняется местными органами (особыми отделами и чрезвычайными тройками) с ожесточением и неразборчивостью, переходящими всякие границы и превращающими террор в разбой, в массовое убийство не только лиц, сколько-нибудь причастных к контрреволюции, но и лиц, к ней совершенно не причастных. (...) В Ялте, например, оперируют два особых отдела (Чёрного и Азовского морей и 46-й дивизии) и две чрезвычайных тройки, расстрелявшие за какие-нибудь 3-4 недели минимум 700 человек (по всей вероятности, 2000); среди расстрелянных помимо бывших военнослужащих армии Врангеля (не только офицеров и солдат) множество лиц из буржуазии, укрывшейся в Крыму главным образом из-за голода (...), и в особенности демократической интеллигенции. (...) Чины особых отделов и члены чрезвычайных троек купаются в вине, которого так много на Южном берегу Крыма, и под пьяную руку расстреливают, не читая даже анкет (факт, точно установленный и засвидетельствованный в отношении начальника особого отдела Чёрного и Азовского морей Черногорова). Наряду с обывателями, совершенно безобидными в политическом отношении, погибло множество ценных специалистов – советских работников, кооператоров, врачей и т.д. – лиц, относящихся заведомо сочувственно к советской власти, укрывавших коммунистов и помогавших им во время белогвардейщины. Всего в Крыму расстреляно около 30 тысяч человек, причём эта цифра продолжает всё время расти.

Благодаря тому, что Крымревком и, в особенности, Областком ничего не предпринимали для обуздания особых отделов (так, например, Бела Кун заявил, что «не должно быть пощады ни одному офицеру и ни одному буржую»), а центр не обращал достаточно внимания на Крым, – террор, или, вернее, разбой, ареной которого является последний, не обнаруживал до сих пор никаких признаков ослабления. (...) Продолжение террора превращает нейтральных и даже сочувствующих в врагов и, таким образом, не уничтожает, а наоборот, насаждает контрреволюцию. Необходимо немедленно прекратить террор и расследовать действия особыхотделов для наказания виновных».

Всех пунктов три в этой Записке, датированной 21 января 1921 года. Амесяцем ранее, 17 декабря, Я.Френкель открывалсобрание студентов-коммунистов Таврического университета, на котором комиссар ВУЗов Крыма Л.Паперный настойчиво проводил линию Крымревкома, призывая молодых коммунистов способствовать её проведению в жизнь.Уточнять Паперного было бесполезно и небезопасно.Всю свою жизнь Я.И.Френкель (1894-1952), отрицая рискованные ярлыки, пребудет l/enfantterribl/ем, ужасным дитём для своих «друзей» по партии; не оттого ли, пройдя в член-корры АН СССР ещё в 1929 году, так и не станет академиком. Несмотря на солидные научные достижения: труды поквантовой теории, ядерной физике, астрофизике, биофизике; первые отечественные теоретические курсы: «Волновая механика» (1933), «Электродинамика» (т.1-2, 1934-35), «Кинетическая теория жидкостей» (1945; Сталинская премия 1-й ст., 1947). Ввёл понятие экситона и дефектов кристалла, «дефекты по Френкелю».(Виктор Яковлевич, публикуя биографию отца, повторитв либеральном варианте его коммунистическую иллюзию и народническую иллюзию деда Ильи Абрамовича; счастливый приходом во власть своих советских друзей,открывающих светлое будущее, скончается в год80-летия Октября, накануне рыночного дефолтаперестроечной России... «Будут внуки потом,//Всё опять повторится сначала..?»)

Гражданина Вернадского, ершистого кадета и явного деникинца-врангельца, заступника за буржуйских министров и укрывателя офицерья в своём ворситете (гуляли слухи, были газетные наводки)от тесного знакомства с террором на сей разуберёг Наркомздрав Семашко Николай Александрович (1874-1949), побывший у него студентом. Посетив Крым вскоре после изгнания Врангеля, в видах скорого превращенияполуострова в пролетарскую здравницу, Нарком с огорчением обнаружил полную незащищённость тут кого бы то ни было от опасного произвола, если не властей, то стихийных энтузиастов. Потому в Москве, не откладывая, озаботился вызволением из Крыма академиков Палладина В.И., Вернадского В.И.,членов семьи академика Ольденбурга С.Ф. и нескольких профессоров. Бела Кун с подручными оставили Крым почти без госпиталей, раненых красноармейцев пришлось вывозить санпоездами на материк; этими-то поездами и выезжали из Крыма намеченные Наркомздравом, Крымревкомом, Областкомом и КрымЧК. Вернадские, после обычных в таких делах несуразиц, выехали 23 февраля санпоездом №70.

На вторые сутки пути уже в Мелитополе – сотня вёрст от Крыма, от Симферополя 250 вёрст – Академик со вздохом облегчения раскрыл Дневник: «Едем относительно хорошо.» – Вместе с Вернадскими едут сёстры Старынкевичи с внучками Ольденбурга «прелестными Зоей и Лёлей». От какой участи уезжали они, убедительно рисует книга И.Шмелёва «Солнце мёртвых» и сборник М.Волошина «Стихи о терроре». – «В нашем же вагоне Бржозек с сыном; это старая революционерка; её высылает ЧК, т.к. она говорила очень резко против грабежа «буржуазных» людей. (...) Её чуть не выселили во время дикой сцены перед отъездом из Симферополя, когда у нас в вагоне шёл обыск.» – Вагон у них пассажирский «пульмановский», по соседству едут высылаемые профессора: «Сабинина с детьми, Киселёва, Н.И.Павлиенко, Кудрявцев, Четвериков, Павловы, Стратонитский, Байковы, с ними целых три сопровождающих – Табашников, Елистратов с семьёй и ещё коммунист помощник Табашникова. Идеология полицейского «режима». Удивительно падение таких профессоров, как Елистратов. (...) В Мелитополе все закупают и провизию, и соль (сейчас это валюта!). Едем исключительно хорошо...»

Ночью приехали в Александровск (Запорожье), сделав 113 вёрст. «Скоро выедем. По-теперешнему едем быстро. Вчера вечером интересный разговор с Четвериковымоб организации высшей школы. (...) Разговор о В.Соловьёве, Булгакове. Шмидт с Кудрявцевым. Любопытно смотреть на современное, чувствуя то изменение, которое вносит время. Так В.Соловьёв. Я до сих пор помню его лекцию в 1881 году или 1882 в Петербургском университете. Вопрос шёл о Канте и т.п. Мне показалась не очень интересной и немного чуждой и ненужной. Но личностьпроизвела на меня сильное впечатление...»

27.II.921. Лозовая,ещё около двухсот вёрст к Москве.

«Утром приехали в Лозовую, простояв долго в Синельникове. Там, в конце концов, произошло новое происшествие – новый обыск. Местные отделы независимы, и ясно совершенно, что обыск – это прибыльное дело.» – Табашникова, выдающего себя за старого партийца из рабочих и вёзшего в Москву 100 пудов яблок, 7 пудов табака и ящик чая, ограбили – не до нитки, однако, и выдав расписку на изъятое. – «Хотели было производить обыск и у нас у всех. Но по-видимому, добыча удовлетворила и начавшийся обыск прекратился. (...) Чрезвычайно характерны изменения настроения после победы большевиков. В начале в обществе было странное чувство, стихийное, что всё-таки это русская власть и начинается объединение России, прекращение междоусобной, братской войны. Это всё исчезло довольно быстро. Террор, облавы, убийства, грабежи, бестактность евреев, выдвинувшихся на первые места, и полное, грубое пренебрежение к творческой личности быстро изменили настроение. И изменили глубоко. Появилась ненависть, нередко животный страх...» – времени у Академика много, и он записывает лично известные ему проявления насилия, не задумываясь, что началосиловому беспределуXXвека положенобеспределом словесным, начатым народниками, Герценом, подхваченным так смутившими Герцена «марксидами», и доведённом «до геркулесовых столпов» большевицкою пропагандой, в неё жеи он внёс некоторую лепту. – «...Приехала надушенная разодетая дама, жена коммуниста, и ряд её помощников, разодетые с драгоценностями барышни и молодые люди, и отбирали, укладывали – оставили пустую квартиру. Впечатление грабежа богатыми ворами гораздо более их бедных людей...» – Подобной публикой и раскручиваются революции;ради своих вожделений она сквернитложью,обваливаетподряд мешающие ей правила-нормы-обычаи людских отношений, сея вражду, ненависть, месть, а когда развязанный хаос вдруг выкручивает, выламывает, заглатываетподряд – и её! -всех громче взывает к тем нормам и обычаям, ей самой чуждым...

«Панютино. 28.II.921. Должны были стоять дней пять в Лозовой – но выехали и застряли на первой же станции – паровоз пошёл в ремонт... Вчера большое волнение и неприятность – вагон с багажом отцепили в Синельниково и, по-видимому, не получили. Железнодорожники говорят, что при этой разрухе наш вагон не может быть приведён и будет разграблен... Много вещей – у некоторых всё имущество. И все результаты моих опытов. (...) Анна Мих. Бржозек говорит, что она чуть не сошла с ума, когда перед ней стали результаты её жизненной работы, для которой она пожертвовала всем. И что дал большевизм. Интересуется религией. То же почти все профессора. И кругом – теософия, религия, философия. Это ведь настоящее возрождение – в умственных центрах науки идёт переоценка ценностей и подымается то чувство и та мысль, которая, конечно, сметёт во многом убогое построение коммунизма, всё обросшее полицейской корой.»

Харьков. 1.III.1921, полтораста вёрст от Лозовой. Почти пять дней простоят они в Харькове, точнее, верстах в пяти от Харькова, на сборной станции Северный Пост. Стоянка вынужденная – демобилизованные красноармейцы забрали у них паровоз с углем и уехали. Могло быть хуже, была попытка выселить из санпоезда всех лишних...Теперь паровозы на выбор, а угля нет и неизвестно, когда будет?.. Нежданно-негаданно вдруг нашёлся потерянный вагон с багажом!! Сразу разгрузили, перетащили к себе, распихали кое как, ослабевшие, кашляющие, нервные... Есть печки, но топливо приходится добывать... Есть уборная, нету воды. «Все больные – и дети, и взрослые. Инфлюэнца. Сидим в вагоне уже 7-й день. Особенно тяжёл недостаток воды для умывания и чая.

Рассказы профессоров о Харькове рисуют картину разрушения. Дворов нет – заборы вырублены – на главной площади навоз. Университет полуразрушен. Пайки не выдаются аккуратно, Грузинцев умер от голода. Каринский с большой семьёй очень нуждается и слабеет от недоедания... Население готово мириться со всякой иноземной властью, которая устроит порядок – румынской, польской... Всюду кругом «кипит» против коммунистов – и Украина, и Дон, и Кубань. Большевики подавляют беспощадно...

Удивительна бедность творчества – отсутствие личности? Действует серая толпа – бедных духом коммунистов, в рабской фаланге партии? Печати нет; газеты только раздаются ответств. работникам. И люди томятся в таких условиях.»

С ними едет (с женой и собакой) прогрессивный писатель Гусев-Оренбургский Сергей Иванович (1867-1963), купеческий сын, бывший народный учитель, поп-расстрига, критический летописец уездного быта и жизни духовенства. Приехал было в Крым отдохнуть! Развернулся было обратно и на две недели застрял в Джанкое: начальство их поезда Гутман и Вишняк срочно удрали в своём вагоне, оставив вагоны с высылаемыми спецами посреди зимы на милость местных властей. С трудом выбрался в Симферополь и попал в санпоезд №70. Вскоре он переберётся в Америку, издав дома Книгу о еврейских погромах на Украине в 1919 году; послесловие М.Горького.

С ними едет ещё одна дама-большевичка – Лидия Даниловна Мирович, весьма оригинальный человек. Была в Индии. Училась в Германии. В голодной потерянной Ялте подрабатывала гаданием. Её стараниями отыскалсявагонс багажом. Онапригляделаськ Нине и в тесноте вагона сумела подолгу беседовать с ней, озадачив Академика переучётом возможных источников её сведений о нём и его семье – концы не сходились... Очень может быть, беседы эти повлияют на выбор Ниной психиатрии; среди прочего она будет отучать американских тинэйджеров от курения наркотической дури...

«3.III.921. Всё стоим. Душно в вагоне. Больные. (...) Теперь резко будет меняться тип русской интеллигенции. «Буржуазные» качества будут расти. Должна быть переоценка личностей. Любопытной становится в новом освещении фигура Льва Тихомирова (раскаявшийся революционер-народник, монархист). Мне хочется теперь ознакомиться с его произведениями. (...) Евангелие – редкость. Потребность огромная. Покойный (расстрелян на южном берегу и очень жестоко) К.М.Агеев было организовал печатание в Берлине. Было разрушено церковн. иерархами.

Сегодня здесь красноармейцы демобилиз. разграбили базар, взяли хлеб (по словам торговки). Наш паровоз тоже взяли демобилизованные.»

«4.III.921. Опять стоим и стоим... Обед. Ниночка и Ирина пошли за пайками в город. Их нет и я всё не спокоен. Как бы ни остались, и я никак не могу приучить себя к безразличию в этом отношении...»В простойное время Академик прочёл книгу Павла Флоренского «Столп и утверждение Истины», изданную в Москве в год начала войны. Книга знакома и некоторым попутчикам. Обменялись мнениями, слово за слово – дебаты растянулись на второй день!За Флоренским потянулись другие софионики – братья Трубецкие, Сергий Булгаков -приверженцы учения Владимира Соловьёва о Святой Софии, Премудрости Божией, назначенной обустроить Мир – ныне почему-то обрушенный? Своисамообманычуяли все, признавать пока не желая, обсуждали словесные философские подробности...Владимир Сергеич публично взывало милости к убийцам Александра II, не разумея – убивали Царя, а метили-то в его слушателей восторженных, в Государство Российское. В котором у Философа не было ни дома, ни семьи, ни долгой жизни – умер в 47 лет от пафоса, от мыслительной горячки. Сергей Николаевич Трубецкой, усилиями душевными достигший родному университету желанной свободы-демократии, узрев её подлинный лик Горгоны, умер в 43 года...Оставшиеся продолжали громоздить горы благозвучных выспренних словес, прикрывающих в редком лучшем случае – злой умысел, в худшем же всекадетском – безбожную пустоту жизни разверзающуюся, беспрепятственно заселяемую бесами распада, кровожадными нечаевыми-смердяковыми, азефами-белакунами...

Всё это Владимир Иванович выскажет себе лет через пять. А пока в порядке «гигиены мысли» сделает доклад раненым красноармейцам «Природные богатства России»; слушали его внимательно, задавали вопросы. Товарищ Табашников обратил внимание красноармейцев, за какие народные богатства им доверено бороться...

«...Есть и паровоз, и дрова. Железнодорожное начальство желает нас отправить – мы загораживаем путь – но какое-то начальство (местный начальник?) по тупости и неуменью задерживает? Или это неправильное впечатление? Как бы то ни было, мы стоим. Уголь и дрова уходят на топку, но не на движение...»

В ночь на 5 марта наконец-то поехали. Белгород то ли проспали, то ли прошли ходом. Вообще ехали замечательно скоро, пока не сломалось что-то где-то, вторая поломка после Лозовой... Удивительно, как и в первый раз, исправили достаточно быстро. Притом кругом разговоры, будто всё замирает и месяца через два-три всё остановится, захлебнётся анархией исгинет. – «Слухи о восстании в Тамбове – Пензе – Воронеже, о запрещении въезда в Петроград (рабочие порвали с Советск. правит.); ухудшение материального положения в Москве и Петрограде...»– под настроение, что всё кругом хуже некуда, 6 марта прибыли в Курск. На вокзале продаются газеты – позавчерашние! Совсем свежие! «Правда» сообщает о мятеже в Кронштадте... Тут же помещена статья О.Шмидта «В чём суть? (К полемике о школьной системе)». Автор Владимиру Ивановичу знаком – ученик Граве Дмитрия Александровича, математика, одного из первых академиков УАН. «Граве мне очень хвалил его... Человек холодный, способный, умный.» Шмидт Отто Юльевич (1891-1956), вице-президент АН СССР (1939-42), Герой Сов. Союза (1937). В1918-22 в Наркомпроде, Наркомпросе, Наркомфине. В 1932-39 начальник Главсевморпути, организатор первой дрейфующей станции «Северный полюс». Труды по высшей алгебре. Главный редактор Большой Советской Энциклопедии (1924-42). Весной 1921 года его арктические подвиги были ещё далеко впереди; в Киеве он был известен как организатор студенчества и продовольственного распределения, и Академик воспринял его настороженно: «Очень хорошо обделывал свои дела, сохранив всё состояние и обстановку тестя (д/с Яницкого), обезопасив его всякими мандатами.» – однако статью одобрил. – «Мне она представляется более правильной, чем развитие старой земской школы. В основу действительно должно быть положено не общее, а профессиональное образование.»– Ему, организатору двух с половиною сотен земских школ на тамбовщине, вклад земской школы в русский бунт давно был ясен. Он мог бы говорить об этом на многих страницах – не хотелось, то время ушло, а новое пока неощутимо. Земская школа была жёстко настроена против школы церковно-приходской; старательно уводила детей от «предрассудков их родины», которые суть зверское крепостное рабство и тяжкое самодурство начальства, от «заблуждений их предков», тёмных-отсталых,покорных порочным, алчным попам. Знание – сила! Но практическое знание с уклоном к профессиям своего уезда-губернии считалось воспитанием невольников, довольных своей незавидной участью. Народ следовало развивать, поднимая на борьбу за права человека – в этом залог прогресса!.. Большой бедою умножающейся земской школы было скопление среди учителей недоучек-неуютников, людей неуравновешенных, опасныхдля школы. Со временем среди них заслышалась стрельба, как между собою, так и вовне; 27-летняя учительница Зина Коноплянникова застрелила в Петергофе красавца-гвардейца генерала Мина Георгия Александровича, командира Семёновского полка, усмирявшего в Москве вооружённый бунт, поднятый господами, а распалённый полуграмотными пролетариями, выходцами из деревень, убивали за чиновничий мундир, просто за казённую фуражку. «Когда мы услыхали в декабре (1905г.) пушечные выстрелы, мы своим ушам не верили: нам казалось, что это наши боевики бросают бомбы, но – увы! – это были не наши бомбы,а дубасовские пушки.» М.Н.Покровский, зам. Наркома просвещения. -«...Доедем ли до Петрограда и даже до Москвы? Нигде не видно никаких реальных проявлений большевизма, как творчества жизни. Всюду захваченное старое».

А в Москву примчались! Полтыщи вёрст за чуть более суток! Сказка! Ещё в Харькове казалось, что движение замирает, кончается... После формальностей прибытия, бестолковых уже привычно, (расплачиваясь с помощниками мелитопольской солью?), бодренько расползлись по своим углам.Вернадские, какобычно, к Любощинским на Зубовский бульвар. Нина и мама сразу расслабилисьглубоко. Академик уже на другой день пошёл промерять столицу своими прямыми шагами...

«9.III.921. Москва, Зубовский бульвар, 15. Сегодня с утра по огромным московским расстояниям. Тяжёлое впечатление...» -Москва, не очень-то обезлюдев, стала городом пешеходов. Редкие авто развозили руководящих товарищей. Редкие извозчики развозили грузы. Общественный транспорт, если он был, не наблюдался. Встречались ручные тележки всех типоразмеров и грузоподъёмностей. От Зубовского бульвара ближайшим, верстах в двух, был Румянцевский Музей, где проживал давний коллега-натуралист Мензбир Михаил Александрович (нам знакомый); несмотря на мрачное настроение, доживёт до 80-ти, возглавляя до кончины в 1935 году Московское общество естествоиспытателей;академик АН СССР с 1929 года.От него, выяснив обстановку, Владимир Иванович пошёлна Чистые пруды (ещё версты три), в Наркомпрос, выяснить своё положение и виды на выезд в Петроград; там общался с замнаркома Гринбергом, «очень порядочный и благожелательный человек», распоряжался только разрешениями на выезд, билеты до Петрограда не в его власти.

Гринберг Захар Григорьевич (1889-1949); член Бунда 1906-17, затем большевик, комиссар Петроградского учебного округа, член коллегии Наркомпроса; в 1922 вышел из РКП/б/. Преподавал в МГУ, работал в ИМЛИ, Госплане, был замдиректора Оружейной палаты. Член Совета Еврейского камерного театра, член Еврейского антифашистского комитета (ЕАК); умрёт в тюрьме.

Из Наркомпроса– на Миусскую площадь (версты четыре),в Биофизический институт академика Лазарева П.П. (1878-1942), одного из основателей современной биофизики. Среди прочих научных диковин Пётр Петрович показал желанному гостю «аппарат для получения определённых тонов звука», чтобы изучать влияние звука на биофизические процессы, вновь напомнив Академику донимавшие его в Крыму сожаления о научных темах, оставленных перед 1905-м годом ради политики. Одной из них была и эта, он даже заказал камертоны, давно заржавевшие; другая тогдашняя тема -спиральные фигуры равновесия Плато, мыльные плёнки в растворах лево– и правовращающих веществ... «Никто не пробовал... Не довёл и той и другой работы до конца из-за дилетантизма и лени»;(молекулярными плёнками наука вплотную займётся лишь под конец ХХ века, результаты ошеломляют). Несмотря на разность характеров, оба учёных тесно общались долгие годы...

От Лазарева домой, к Зубовской площади, Академик направился через переулок Сивцев вражек, там проживал давний коллега Тарасевич Лев Александрович (1868-1927), микробиолог, иммунолог и эпидемиолог; работал в Пастеровском институте в Париже, преподавал вКиевском,Новороссийском и Московском университетах.Инициатор создания первой в России станции по контролюбактериальных препаратов(1918). Организатор вакцинации против брюшного тифа и холеры в годы мировой войны. Возглавлял учёный совет Наркомздрава РСФСР (1918-27), основал и возглавил Институт народного здравоохранения им. Пастера (1920-27).При такой вовлечённости искренней в советское строительство, будущее,как и Лазареву, рисовалось емув очень мрачных тонах, оба опасались обвала власти и страшной реакции; что заметно вредило их самочувствию-здоровью... В этот, должно быть погожий, день Академик преодолел около двадцати вёрст; может быть, где-то подвозили его? Сам он был крайне стеснён в средствах. Длинные концы ещё предстояли ему здесь до отъезда, в связи с отъездом; билеты на поезд распределял Высший Совет Народного Хозяйства (ВСНХ)...

Марк Маркович Любощинский старший, муж сестры Натальи Егоровны, был соседом Вернадских и по Тамбовщине; об антоновщине-махновщине представление имел смутное – его усадьбу мужики разорили и сожгли гораздо раньше. После ими командовал комиссар, заставил работать; ослушников отправлял в уезд на расправу. Его боялись и ненавидели, теперь, наверно, убили. И это не махновщина – те города брали, а эти дальше своих околиц не идут, их там и молотят. Народ озверел.Дальше-то как?.. В бульварномкольце выселения из квартир. Заселяют героями внутренней войны, могут добраться...

Наведался Митя Шаховской, тоже не видит выхода: ненависть и убожествокругом, правит насилие. Оба уверены в непрочности большевиков и боятся их падения – кто им на замену?.. Народовластие!? Оно и есть махновщина-тамбовщина... Непонятно, какой надеждой люди живы?..

Иначе смотрит человек практического дела Владимир Васильевич Аршинов (1879-1955), из самых первых учеников Академика. Сын богатого купца В.Ф.Аршинова, на деньги отца создал в Москве Петрографический (отдел геологии) институт «Lithogaea» и после Октября передал его новой власти. Полагает, что с теми или иными изменениями советская власть надолго; рассказывает, будто Ленин заявил – реакция неизбежна и он не должен отдать её в чужие руки, а должен возглавить её. (Как известно, этой же весной будет объявлена новая экономическая политика РКП/б/, НЭП; В.В.Аршинов осенью 1938 года по навету будет арестован, не сломается, выдержит очные ставки со своими погубителями и будет освобождён, спокойно доработает, доживёт до конца дней своих).

Академик тоже, с удивлением даже, отмечал некую неясную, невыразимую словами бодрость, живущую в нём, порой упадку телесномувопреки; быть может, вдали отпроизволов Крыма и скорой, как прежде, езды от Курска до Москвы? Скорых ремонтов по дороге?.. Стремление было – поскорее в Питер и работать!.. Но забежал негаданно Сергей Ольденбург! Передал от Гринберга совет не спешить с отъездом в Петроград, переждать хотя бы дней десять, после Кронштадта чрезвычайка нервничает... Сидеть в двух шагах от своего дома и своей работы!«Ниночка ужасно тяжело переживает. Вчера очень на меня неприятно подействовала отсрочка отъезда в Питер и пришлось в конце концов сделать усилие, чтобы взять себя в руки. Читал поэтов Соловьёв, Баратынский Фаррар. Но совершенно с собой справился и сейчас силён духом и готов к работе».Оставалось последнее испытание – получить билеты у товарища Ломова Г.И., зам. председателя ВСНХ, это на Солянке, позади Кремля. Георгий Ипполитович Ломов (Оппоков; 1888-1937) охотно дал записку к «товарищу Кузякину для получения билетов в международный вагон». Но таковыху товарища Кузякина в наличии не оказалось: приходите завтра, будут обязательно и непременно!– «ссорился – ничего не добыл... Удивительно, как всё устроено глупо и неудачно – очевидно, связано с бесталанностью и малообразованностью стоящих во главе коммунистов.»

НА ПРЕЖНИЕ МЕСТА?..

...И вот, наконец, – «9.IV, утро 921. Петроград, В.О. 7-я л.,2.» – после трёх с половиною лет, наконец-то, дома!

И с порога – за дело. «Вчера утром заходил к Сергею по делам, осматривал с Ириной Лабораторию. Разговор о её научной работе – изотопы органических тел. Редкие элементы. Спектроскопия.» – значит, Вернадские возвратились в Петроград седьмого или шестого апреля, дольше одного дня Академик дома вряд ли бы усидел. Тем более,у них квартира теперь – коммунальная! Из прежних восьми комнат им оставлены четыре, а в других семья академика Успенского Фёдора Ивановича (1844-1928), основателя Русского археологического Института в Константинополе и его директора (1894-1914), автора «Истории Византийской империи»; устроились безпроблем, дружественно, после долгих скитаний-то...

Квартира Сергея Одьденбурга и Радиевая лаборатория АН в шаговой доступности от дома Владимира Ивановича. Сёстры Старынкевич, дочери покойного Дмитрия Сократовича,с внучками Ольденбурга тоже пассажиры санпоезда №70, были встречены дедушкой в Москве и сразу вывезены в Петроград (оттого он и «забегал» на Зубовский, 15). Теперь все жили у Ольденбургов; долгие гостевания были в обычае той интеллигенции, благо помещения позволяли...

Ирина ДмитриевнаСтарынкевич-Борнеман(1890-1988), окончила ВЖК в 1912, 13-14училась в Геттингене. С 1915 сотрудничала с В.И.Вернадским; в мае 1918 – октябре 19-го в Киеве выполнила первые в России анализы химического состава организмов. Сотрудник Радиевого института (1921-32), зав. хим. лабораторией на Кольской базе АН (1932-36), завлаб Института геологических наук (1937-55; с 1956 ИГЕМ АН). Одновременно в 1937-40 сотрудник Биогел.Она и Мария Ивановна Бессмертнаяв 1918 году стали первыми помощницами Академика пораскрытию биогеохимической тематики.

Сделав эти насущные визиты, Владимир Иванович отправился к Московскому вокзалу по делу сугубо личному. Посреди пустой привокзальной площади, окружённойсловно бы декорациями домов, бронзовый Александр III, прозванный в невозвратное время Пугалом и очень нелюбимый Академиком, как и все прочие «всея Руси», удобно избоченясь десницею, восседал невозмутимой глыбою на чудовищной кобыле, послушно упёршейся и отнюдь не способной с постамента сковырнуться; Академик будто увидел Его впервые...Прошлый год голодного вымирания бывшей столицы унёс и его сестру Ольгу.От былой успешной семьи он остался последний. Слава богу, его семья пока держится, дети обещаютдостойное будущее. Сестру все последние годы её жизни очень поддерживала тоже Ольга – «Верный, удивительно, друг О.К.» – Ольга Христиановна Каменская,одна из нередких в ту шумнуюэпохуобразованных женщин, заявляющих своё равноправие будничным участиемв заботах-нуждахвсеобщихбудней. Справочник «Весь Петроград» на 1917 год сообщает о ней: «Попечительница народной столовой и столовой для интеллигентов. Лиговская, 87, т.8763.»Это близко, не доходя Свечного переулка, против сада Сан-Галли, 6-этажный домина с длинной галереей бывших зеркальных витрин во весь первый этаж...«Большой разговор об Оле: сколько она перенесла перед смертью... Вся эта дружба и вся жизнь сестёр является оригинальной, не поддающейся никаким меркам и, в общем, жизнь обеих глубоко несчастная. В общем, у них чего-то не доставало...» – Владимир Иванович в своёмnonstop-чтении книг, о которых ни тогда, ни сегодня простые смертные и не слыхивали, не уследил новейшей беллетристики, переполненной несчастными судьбами, семьями, которым чего-то не хватает, а их нехватки однообразно оригинальны; (а удивляются сердечным дружбам, такой дружбы не знающие). – «Красота, богатство, оригинальность и независимый ум. Твёрдый характер. Всё делать для себя и для своего сознания. Рядом с этим – пренебрежение к людским мнениям и в то же время прельщение мирскими прелестями. Несчастный брак и той и другой, причём несомненно его таким в значительной мере сделали сами. Исключительная дружба друг с другом, не допускающая третьих.» – Будущие мужья сестёр – товарищи их двоюродного брата Саши Неёлова, друзья-приятели их взросления, кавалерийские юнкера – гвардейские корнеты. Короленко Сергей Александрович (1860?-1910; в один год с женой), муж Екатерины Ивановны, отец Нюты; Алексеев Кир Алексеевич (1860-1923), по выходе в отставку почётный мировой судья Новомосковского уезда Екатеринославской губернии, муж Ольги Ивановны, отец Бориса. – «Неумение сойтись с детьми: отчуждение Кати с Нютой. Негодяй, каким вышел из одарённого, красивого, но слабовольного юноши Борис. Глубокая редкая честность, любовь к людям под внешней холодностью, большая гордость...» – Алексеев Б.К. до 17-го года служил в Корпусе жандармов – неужели поэтому «негодяй»?; похоже, Академик воспринималжандармов с пониманием, однажды в дорожном письме к жене, тётушке Бориса, не без гордости некоторой сообщил как, не уняв расходившегося соседа по вагону, кричавшего, что всех студентов и профессоров надо бы засадить в острог, задержал поезд на станции, вызвал станционного жандарма и составил протокол. Сын Бориса Дмитрий (1917-?) студентом текстильного института июлем 1941-го уйдёт добровольно воевать и пропадёт без вести (безвестен он вместе с отцом и в дядюшкином Дневнике). Притом Владимир Иванович вспоминает у сестёр яркое родовое чувство, большие наследственные задатки, не развитые воспитанием. – «Моя мать («наша»?) – по слабости воли от большой силы любви к детям – любви безумной и безрассудной – взяла их из младших классов гимназии, так как они не захотели подчиниться гимназическим требованиям. Отец, больной, – подчинился. Устроить домашнее образование – не сумели...»-либеральный матриархат, на беду, нередкий в образованных семьях России рубежа веков, вплоть до семьи Государя. Взрослыедочери Анны Петровны, много читая, и повидав Европу не менее брата, (никогда – вместе с ним), образованностью и воспитанностью не уступали смолянкам, однако, нужды не зная, дела по сердцу себе не нашли. – «Большая и тонкая, изящная в изящной обстановке – жизнь чувства. Любовь Кати к очень тяжёлому, но умному человеку, умершему у неё на руках – в связи с этим разрыв с мужем (С.А. – очень недюжинный и сильно сбитый жизнью человек – о нём стоит написать отдельно). Под влиянием Б. Катя радикализировалась. Интерес – история искусства, генеалогия, история, философские размышления. Роман Оли с Калишевским. Во многом несчастный? Кир Алексеевич тоже недюжинный, умный, карьерист, но очень своеобразный, всё время изменявший сестре, но её любивший. Кто виноват? Жизнь чрезвычайно сложна. Интерес Оли к истории. Итальянский язык и итальянская новая литература...»

Кроме весёлой военной молодёжи, и постарше их, своими в доме Вернадских были двоюродные родственники офицер Николенька Похитонов и вдовица Виктория Ивановна по мужу Ребиндер, люди серьёзные, «революционная струя», пленившая Володю и чуждая сёстрам и юнкерам, молодёжи консервативной. Печальная участь Н.Похитонова нам уже знакома. Ребиндеры сперва увлеклись толстовством, осели на землю жить по совести, разорились, Ребиндер бросил всё и всех, уехал в Америку и там затерялся; он – герой очерка Глеба Успенского «Чудак-барин». Виктория Ивановна, имея среднее медицинское образование, нашла работу ассистента у доктора Веймара Ореста Эдуардовича, стала его гражданской женою; подобно Похитонову, онучастник войны с турками за освобождение болгар и тоже народоволец. Прятал в своей клинике подпольную типографию,организатор дерзкого побега из тюремного госпиталя анархиста князя П.А.Кропоткина; с 1880-го в Нерчинской каторге, где и умерв 85-м.Показательно для той России, ославленной как «полицейское государство», что никого из Вернадских, ни гвардейской молодёжи полиция не беспокоила за тесное знакомство с Похитоновым и Веймаром, государственными преступниками, как в своё время и студента Вернадского за Александра Ульянова.

Пётр Алексеевич Кропоткин (1842-1921), офицер из пажей; географ, геолог и путешественник. 30-ти лет соблазнился европейским анархизмом, с 1876 года пребывая в эмиграции, отсидел четыре года во французских тюрьмах и стал признанным теоретиком ультра-свободы: долой государство и законы, долой частную собственность,«Анархия – мать порядка!» С началом мировой войны вдруг принял сторону Антанты.С падением царизма вернулся – сорок лет спустя! – в Россию, на Государственном Совещании, август 1917года, призвал русский народ понять, что всё делается для того, чтобы ему жилось легче, что ему открыты двери к свету, свободе и образованию; призвал продолжать войну до полной победы над австро-германским милитаризмом, призвал объявить Россию республикой! «При этом, граждане, республикойфедеративной!», – сорвал овацию, но удивил изрядно и огорчил верных своих адептов типа батьки Махно, которых в зале едва ли сидело.«Переходного периода» от России прежней к самоновейшей и этот смутьян не перенёс.Чего же им всем недоставало?..

Человека отличает от животного ощущение некоей части себя, не вмещаемой своим телом с его «Я», носогласующейЯ-поведение с Замыслом бытия Рода людского.То душа-совесть, залог образа Божия в человеке, источник ясности житейской светлой-спокойной, если доверимся ей.От рождения наше «Я» развивается, опережая наш возраст – ангельский облик вначале, быстро выявляет свою телесную сущность, открытую для воспитания словом-примером навыка самодисциплины – ради бережного общения со всеми окружающими, ибо «недобро быть человеку едину». Тоскливое одиночество-сиротство поджидает замкнувшихся (замкнутых) на своё «Я», отпадая от мира Божьего. Ища опоры, некоторые находят себе подобных – «Просто встретились два одиночества,// Развели у дороги костёр.//А костру разгораться не хочется -//Вот и весь разговор...» Иные соблазняются лестными обманками Гнусика вроде: «Вихри враждебные реют над нами,// Тёмные силы нас злобно гнетут.//В бой роковой мы вступили с врагами,//Нас ещё судьбы безвестные ждут...»«За твоих, беднота, малышей,//За твои разорённые хаты,//Я по свету пущу миллионы огней -//Я сожгу все дворцы и палаты...» «Это есть наш последний и решительный бой! С Инте-ер-наци-она-аалом воспря-янет роод людскооой!..» Бойсамый-самый последний! Сожгли столько-о-о! Воспрянул род? Не говоря о малышах...

И тем, и другим, и всем иже с ними недоставало Пастыря Доброго, и это был едва ли их выбор; совращение малых сих не зря сочтено грехом тягчайшим. Владимира Ивановича уберегла от «последнего и решительного» жена Наталья Егоровна и поиск им опоры в точных науках. (В них победители тоже отметятся).

После визита на Лиговку бодрости Академика поубыло. На обратном пути домой глаз не моготвести от нелепогомогутного Всадника, пока не свернул на Невский. Ольга Христиановна, не первая среди его собеседников, тоже принимала происходящее каквоздаяние по грехам.Подобно ей смотрела и Нюточка с её понятием ослужении ближним, а не целому народу или человечеству, скопищам людей очень разных иневедомых издали. Да неужто весь народ, все убиенные, все страдающие повинны?.. Нинуся, например? Детки малые?..Искупление нагромождением зла!? Абсурд... Местный вождь большевицкийЗиновьевзакрывал Академию, а Сергея сажал в тюрьму! Отчего же злодеюпомешали?.. Азлодейдо сих пор самодержец петроградский, когда половина Академии вымерла с голоду!?..

Зиновьев (Радомысльский) Григорий Евсеевич (1883-1936), революционер с конца 90-х годов, в 1902 студент Бернского ун-та; с 1903 большевик,участник революции 1905-7 годов, в 1908-17 эмигрант. Ближайший соратник Ленина: вместе в «пломбированном вагоне» и «шалаше в Разливе» (?), притом ленинец самый непоследовательный; вместе с Л.Б.Каменевым (Розенфельдом) выступил в печати против намеченного на 25 октября 1917 года захвата власти. Но с декабря 1917 по 1926 год председатель Петроградского совета «габочих и кгестьян»; один из организаторов Красного террора и расстрела заложников. Одновременно в 1919-26 председатель Исполкома Коминтерна. С1907 по 1927 бессменный член ЦК, в 1917 и 1921-26 член Политбюро. В 1923 году вместе с И.В.Сталиным и Л.Б.Каменевым выступил против Л.Д.Троцкого. В 1925 заодно с Каменевым и Троцким выступил против Сталина; два года спустя, в 10-ю годовщину Октября, под видом праздничных манифестаций, с лозунгом «Назад – к Ленину!» этот триумвират затевал очередной госпереворот. Неоднократно исключался из партии, каялся, бывал восстановлен. С 1928 года ректор Казанского университета, с 1931 в Наркомпросе. Через полмесяца после убийства Кирова арестован, в 1936 по делу «Антисоветского троцкистско-зиновьевского центра» публично приговорён к «высшей мере наказания» (ВМН), то есть к расстрелу. (Долгое время с этого «первого открытого процесса над старыми большевиками» у насвёлся счёт «необоснованным сталинским репрессиям». Прежних, того же Крыма, или никогда не было, или они – обоснованные?..)

С.Ф.Ольденбурга арестовали 4 сентября 1919 года – запросто, как «бывшего» (министра, например); надоел своими заступничествами за кого попало, за Академию и вполне сгодился бы в заложники.Отсидел на Шпалерной не менее четырёх суток и не долее середины сентября, источники называют разные сроки, а точная дата освобождениянеизвестна. Вызволен не без участия ГринбергаЗ.Г.,(нам знакомого). Сергею Фёдоровичутак виделась таего страда: «...В постоянных прениях, заседаниях, поездках в Москву, писаниях и защитах бесконечных докладных записок, имея, с одной стороныгрубых и властных людей, с другой изнервничавшуюся интеллигенцию. (...) И фоном для всего этого смерти, смерти без конца, людей близких и далёких, оставляющих вдов и сирот. По своему центральному положению в большом деле, я невольно всегда стоял и стою близко к этому всему и т.к. «вне дома» меня не считают ледяным, то идут ко мне. (...) Думаю, что могу жить всё-таки, несмотря ни на что, не потому что я «ледяной», а потому что верю в жизнь и людей и люблю их и её, потому что всем существом чувствую великую благость, красоту, радость жизни, несмотря ни на что...»

Только за три года 1918-20 умерли академики: Рыкачёв Михаил Александрович (1841-1919), геофизик; Фёдоров Евграф Степанович (1853-1919), геометр, кристаллограф; Заленский Владимир Владимирович (1847-1918), зоолог; Фаминцын Александр Сергеевич (1835-1918) и Тимирязев Климент Аркадьевич (1843-1920), ботаники; Дьяконов Михаил Александрович (1855-1919) и Лаппо-Данилевский Александр Сергеевич (1863-1919), оба историки; Радлов Василий Васильевич (Фридрих Вильгельм, 1837-1918, в России с 1858), востоковед; Шахматов Алексей Александрович (1864-1920), языковед; Смирнов Яков Иванович (1869-1918), археолог, искусствовед;Ляпунов Александр Михайлович (1857-1918, самоубийство), математик... Совсем пожилых едва половина; а вместе с адъюнктами (член-коррами) Академия потеряла 24 больших учёных из 45. Профессоров и не счесть, а сколько утекло и после утечёт – за кордон!..

...Бывший Невский, ничуть не похожий на прежний, памятный. Движение людей, тоже непохожих, а тех понятных, встречаемых здесь в той жизни, много ли уцелело?.. Дома и дворцы, заселённые не умеющими ещё завладеть захваченным; отчуждения этогопочему-то совсем не замечалось в Москве?.. И не захвачено – всё было отдано давным давно: не ценили, не берегли, забыли – от добра добра не ищут... Боже правый! Тощая коза в саду Адмиралтейства пасётся на газоне полуголом! Революция не может без молока!.. А вот и Он, виноватый во всём – не Георгий, безоружен – летит на борзом коне куда-то, не замечая ущемлённого змия... Прав пиит – «Царь змеи раздавить не сумел//И, прижатая, стала наш идол». Тот, на упрямой кобыле, пожалуй, сумел бы – но уж так мешали, кто помогать бы должен.Опасность видели справа. «Налево – не враги!» Получилось, пятками вперёд пятились?И времени Тому отпущено не было. И не в родителя Наследник явился. Столько случайностей, а их вообще не должно быть... Дальше-то куда?.. Медный десницею указует за реку. Там сияют окнами две Академии, Меншиков дворец – вся набережная, будто ничего и не случалось. В самом деле, Содом нынешний не сможет вечно царить. Коза, вон, своё дело знает. И люди куда-то тянутся. Пора укореняться в предлагаемых обстоятельствах.«...Ничего даром. Необходимо перейти из нищенского состояния».

Оформив своё возвращение из долгой командировки и вступление в руководствоГеологическим и Минералогическим музеем, АкадемикВернадский предложил создать в музее Метеоритный отдел, ведущий всю метеоритную тематику страны. Предложение понравится Москве, и 3 сентября к месту падения «Тунгусского метеорита» отправится первая экспедиция Л.А.Кулика; вернётся в конце 1922 года, положив начало вековому, пока безрезультатному, обсуждению загадочного «метеорита».ИсозданиюПостоянной комиссии АН по научным экспедициям. А 14 мая Общее собрание Академии (заметно малочисленное) по выступлению Вернадского решает создать Комиссию по истории науки, философии и техники; руководство Комиссией возложено на инициатора. (Ныне Институт истории естествознания и техники (ИИЕТ) РАН.) Двумя днями ранее он прочёл в Академиидля всех желающихпервую лекцию курса геохимии, начатого ещё в Крыму; всех лекций будет восемь, курс продлится до начала июля.Всё же геохимия была для Академика этапом как бы пройденным,а свою продуктивную организаторскую работу он всегда понимал как попутную, по необходимости, ради создания условий для научной работы. Главным его интересом вот уже пять лет оставалось «живое вещество», и вскоре по возвращении в Петроград обоснованием этой темы для себя и заявкой её для публики он выступит в Доме литераторов с лекцией «Начало и вечность жизни».

На дворе творилосьвсяческое извращение и сокращение жизни, потому тема лекции как-то грела, обнадёживала и слушателей, и самого лектора, поражавшего, как всегда, своей увлечённостью и эрудицией...«Начало» жизни он отрицал, о чём говорило, если вдуматься, уже название лекции: вечность не имеет начала, иначе она не вечна.Жизнь он рассматривал, подобно материи и энергии, одним из вечных свойств мироздания (об информации тогда ещё не говорилось). Подчёркивал, что жизнь, всё живое, всегда происходит исключительно из живого.Указывая на присутствие хотя бы малых следов былой жизни во всехгеологических слоях всех периодовистории Земли, настаивал: безжизненной наша планета не была никогда. Её былое раскалённое состояниеставил под большое сомнение... Нами уже отмечалась заметная разница выверенных, сдержанных научных статей Академика и его выступлений политических-популярных. Текст этой содержательной лекции опубликован им неоднократно, её подробный разбор, сделанный И.М.Забелиным, приведён в альманахе «Прометей» №15, 1988 года, гл.II. Среди многих комплиментов рецензента есть и такой: «Категоричность Вернадского по-своему прекрасна, прекрасна, в частности потому, что ничего не оставляет от эмпиризма как принципа, от постулата об «эмпирическом обобщении» как наиглавнейшем столпе науки...» – полной свободою мысли Академик располагал всегда. Нам важно остановиться на двух моментах той лекции – в связи с плачевным опытом ХХ столетия от Р.Х.

Кроме утверждения вечности жизни и её повсюдности во Вселенной, доступной наблюдению, Академик высказывал мысль о постоянстве количества живого вещества на планете Земля и обсуждалнеоднократно равнозначность ЖИЗНИи живого вещества с точки зрения геохимии;прозвучало у него, наряду с «космическим живым веществом», и «человеческое вещество». Этот «строгий термин» Академик вполне мог позаимствовать у Джона Мёррея (Murray, 1841-1914),шотландского океанолога, иностр. чл.-к. Петерб. АН (1897), участника кругосветного плавания на «Челленджере» (1872-76); живым веществом (по-английски) тот назвал планктон иморские донные отложения. Но сам Вернадский указывал: «Геохимические явления, связанные с живой плёнкой суши, чрезвычайно характерны и резко отличают её от морских плёнок». Вотличие от немалого числа своих современников, он отнюдь не враждовал с жизнью. Благожелательно взирая с высоты своих интуиций на «муравьинистую жизнь», искренне желал ей благоустройства и процветания, хмурясь лишь когда мураши, перемещаясь стотысячными ордами, повреждали-поедали всё на своём пути, уверенный, должно быть, уж его-то обойдут. После Крыма эта уверенность несколько полиняла. Всё же он удивился бы и даже мог рассердиться, услышав, будто его «живое вещество» развязывает руки всяческому беспределу в обращении с ЖИЗНЬЮ– социальному, экологическому – ведьпо науке жизнь вечна и её не убудет! Просто из фазового состояния подвижности её веществоперевели в неподвижное фазовое состояние, как в «приборах»его института приморского, приснившегося в Крыму, где гнусикам-мизантропам в оправдание беспредела пришлось придумать «вихри враждебные», «святую свободу», «диктатуру пролетариата» и прочее. Царили они и в Красном Питере. Ко времени последней геохимической лекции Академикаими раскручивалось резонансное «дело Таганцева». Академик с дочерью Ниной собрались на полевые работы в Мурманск, выехать не успели – утром 14 июля к ним пришли с ордером.

Ныне подробности революционных арестов-допросов-этапов-бараков многажды обрисованы и даже разрисованы. Всё же – «дьявол в деталях». Ордер на обыск и арест оказался безымянным!«В глаза не смотрят... На мой вопрос они грубо с окриком заявляют, что так полагается. Курда как представитель домового комитета заявляет, что это всегда, когда действует «летучка» (на бумаге есть надпись «летучий»).-Курда, должно быть, фамилия. Это домовый швейцар; развалясь в хозяйском кресле-качалке, он разъясняет бестолковому (однако, поди ж ты!, ничуть не испуганному) бывшему хозяину обычаи нового мира: летучка может обыскать-арестовать разных.Подобных фигуружеизвестно немало: швейцар Набоковых, дядька Наследника, например... – «Увидя Соловьёва «Историю России», агент заявил, что такие книги надо жечь...» – «Мы наш, мы новый мир построим// – Кто был ничем, тот станет всем!» – славаБогу, такая постройка, в целом, не состоялась. – «Ф.И.Успенский пробовал с ними говорить – отвечали отвратительно грубо. Затем обыск у жены, дочери... Смотря на всё это, у меня росло чувство гадливости и какое-то большое чувство того, что я мог считать людей, создавших такое проявление идеальных исканий, своими товарищами по жизненной цели и видеть в них оттенки того же настроения, которыми живёт всё время мой дух и дух моих друзей.(...) Закончил Бартольда «Улугбека» во время обыска.» О, святая простота! Академик пишет это уже в поезде Петроград – Мурманск 17 июля.Арест оказался коротким, выручили телеграммы друзей московским властям. Всё же пребывание в ЧК на Гороховой и одна ночёвка в ДПЗ на Шпалерной в переполненной камерес резким запахом клозета, абсурдные истории его товарищей по несчастью (нарочно не придумаешь!), сидящих бездопроса по два месяца, не оставили у него никаких сомнений: «Это совершенное издевательство и огромное преступление. Ничего подобного не было при старом режиме, и нельзя было даже думать, что что-нибудь подобное будет в ХХ веке. Я и сейчас чувствую, как подымается во мне чувство негодования». – Самым тяжёлым для него испытанием ареста оказался переезд из ЧК на Шпалерную под дождём на открытом грузовике «в ужасных условиях – на корточках и коленях друг друга, при грубых окриках, когда пытались подыматься» – (обращение с мешками живого вещества, не съедобного, вполне допустимое.)

Причина ареста могла удивить Академика: вежливого следователя, осведомлённого о его прошлом, интересовало, о чём Вернадский не так давно говорил в Лондоне с Бернацким? И неужели он как был академиком до революции, так и остался? Тоже и председателем КЕПСа?.. Ни мало не смутясь, Владимир Иванович вкратце поведал ему свою крымскую историю с отъездом в Англию «для окончания моей работы», и внезапным ректорством; с получением и возвратом чека на сто фунтов, подписанном, должно быть, Бернацким; заверил, что не собиралсяи не собирается эмигрировать, «конечно, если вы не будете ставить меня в такое положение, как сейчас». Встречных вопросов не задавал. И через пару часов, повторно изумив сокамерников, изумлённых его скорым вызовом на допрос, был вызван на освобождение.

Он многое рассказал Дневнику о своих соседях-арестантах в ЧК и ДПЗ, так и не раскрыв своего отношения к явно крымской наводке собственного ареста. Один из трёх его соседей по одиночной камере ДПЗ красноармеец Николай Родин, его часть попала в Петроград из Моршанска! Сидит второй месяц без допроса, якобы за кражу пяти селёдок при разгрузке баржи, когда эту слёдку брали все.Рассказал о сожжении Вернадовки. Академик про своё землячество умолчал.«Был денщиком и вспоминает об этом времени (уже в Красной армии) как о чём-то прекрасном – как он в это время ел! Рассказывает об убийствах и гибели эпически-спокойно; при этом даёт простые и сильные картины; ни малейшего сознания родины, России, каких-нибудь идей; совершенно безграмотный; как будто не может никак обнять, что защищает и за что кладёт свою жизнь,– а рядом с этим говорит: мы все обречённые, будет порядок и станут жить лучше, только когда нас всех, всё наше поколение перебьют. (...)Это те, которые всегда будут поддерживать всякую власть, одинаково служить и большевикам, и царю, и являясь в действительности положительным элементом национальной жизни. Мне сейчас это трудно выразить, но это какая-то бессознательная сила, не герой Чехова, а человек, из которого может выйти и религиозный активный искатель, и настоящий хозяин-земледелец, и дядька-денщик, преданный без лести, и такой солдат, который даёт силу массовой совокупности целого...»Мемуар о своём аресте Академик заканчивал 21 июля на Александровской биостанции (ныне Полярное).

У Белого моря Академик с дочерью Ниной пробыли около месяца. Академик изучал живое вещество в химии моря и сразу напишет работу с таким названием, Нина обучалась лабораторным методикам. После четырёх лет революции – «прелести необузданных порывов» по Герцену, «безумства храбрых» по Горькому -эти недели незыблемой светлой тишины запомнились ейна всю жизнь.10 ноября 1984 года напишет: «Меня не тянет на юг – только на север. Никогда не забуду природу – рай – летом в Мурманске, где мы с отцом провели только три недели, а кажется, полжизни – столько было в этом красок, расцветок жизни – дикие олени, яркая фауна морского дна, лиловые скалы...» Тундра пестрит грибами, как в Староселье, только там на песке были маслята клейкие, а на тундре – красные подосиновики, сыроежки среди кустиков берёзы и ягодных – голубика, морошка; местные грибов не едят: «олення пишша». Оленьи стада где-то далеко пасутся на тундре, возле жилья бродят глазастые одиночки, совсемблизко не подпускают... Мелкиекожистые листочки каплевидные, как трава густо растущие, краснеют и тундра на глазах меняет цвет. Все краски севера акварельные, радужные, прозрачные,равнина морянеоглядная – румяное золото переливается лазурью, малахитом, сиренью, крылья зари в полнеба просторного, нежной голубизны, воздух живительный, полётный – тихий восторг, счастье!.. Всё живое на севере малое, чистое, ранимое – колыбель жизни! Колыбель земной жизни... Папе этого лучше не говорить, папа предполагает жизнь безначальной и вечной, а на чём он встал – не сойдёт, если факты не переубедят. Доказательства ни вечности, ни земной колыбели нет. Распоряжаются земной жизнью, будто вечная она. Или хотят доказать, добиться её конечности?.. Академика нудили дела, и под конец августа они вернулись в Петроград.

Вернулись к финалу «дела Петроградской боевой организации В.Н.Таганцева» (ПБО), ещё одного тёмного дела на пути к светлому будущему.1 сентября 1921 года «Петроградская правда» обнародовала подробную информацию ВЧК о раскрытии заговора в Петрограде, тезисы доклада председателя Петроградской ЧК Семёнова Петросовету о составе и замыслах ПБО и постановление Коллегии ПетроЧК расстрелять самых опасных участников организации числом 61 человек; приводился список расстрелянных – сплошь интеллигенция, много молодых.В.Н.Таганцев, 31 год,расстрелян вместе с женой Н.Ф.Таганцевой, 26 лет (остались двое детей, пяти и трёх лет); расстрелян поэт Николай Гумилёв. Исполнитель дела ПБО Семёнов Борис Александрович (1890-1937), партстаж с 1907; во главе ПетроЧК пробыл несколько месяцев, переведёндалее по номенклатуре. На XVII партсъезде избран кандидатом ЦК, в должности секретаря Сталинградского обкома расстрелян. Сочинил «дело ПБО» автор многих подобных «дел» Агранов Яков Саулович (Янкель-Шевель Шмаев; 1893-1938) из семьи лавочника, 4-классное городское училище, партстаж с 1915 (с 1912 в ПСР). С мая 1919 в ЧК, с 1921 – секретарь Малого Совнаркома и уполномоченный Секретно-оперативного управления ВЧК; составлял списки на высылку из РСФСР, что было спасением для высылаемых, а для него – индульгенцией по иным «делам». На XVIIсъезде избран членом Центральной ревизионной комиссии ВКП/б/, с 26 ноября 1935 – комиссар госбезопасности 1-го ранга (= генералу армии), с декабря 1936 начальник Главного управления госбезопасности НКВД СССР. 20 июля 1937 арестован, 1 августа 1938 расстрелян. Его жена В.А.Кухарева арестована вместе с ним, расстреляна в день приговора 26 августа 1938.

Все эти питерские и московские интеллигентские кружки, как бы ни называли они себя и какие бы планы-проекты ни составляли, никакой боевой организацией быть не могли, и прямой угрозой для большевицкой власти отнюдь не являлись. Будь оно не так, большевиков приструнили бы ещё в ноябре 17-го в Москве или в январе 18-го в Питере при защите Учредилки, наконец, 6-го июля 18-го в Москве же, когда и Дзержинский попался... Мешала привычка уютная глаголить-изображать, не делая, лаять на Слона, который был вовсе не Царь, не Синод и Сенат, а Государство народа российского, ради которого якобы и старались, совращая его под своё разумение нездоровое... Теперь, упившись кручиной и многое поняв, но ничему пока не переучившись, иные приходили к тем кружкам просто от одиночества, чтобы куда-нибудь приткнуться в наступившем бедламе и сообща понять: немедля бежать или всё же как-то врастать, укореняться в этой нови, будь она неладна... Власти надо было с ними работать, работать и работать, по крайности – не убивать. Но преступной ошибкою был бы её Октябрь – так страшилисьего Каменев-Зиновьев и меньшевики! – если бы Россия уже не сыпалась тогда обвально, грозя исчезнуть в небытие, и теперь одна забота у них – удержать Её и на Ней удержаться...

«И всё же, всё же, всё же...» Про ПБО Агранов объяснил так: «В 21-м году 70% петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага. Мы должны были эту ногу ожечь». Едва ли данный ожог оказался действенным и 70%отвратились от стана врага? Полтора года спустя после расстрелов ПБО, в апреле 1923 года тогдашний петроградский вождь Зиновьев с трибуны XII партсъезда потребовал: «чтобы наша партия, которая решает, которая руководит нашим государством, чтобы она калёным огнём (так!) прижгла всюду, где есть хотя бы намёкна великодержавный шовинизм». Быть может, ПБО и есть то самое «прижигание»? Так бы и сказали. Кто бы стал спорить?..

В передовице расстрельного номера «Петроградской правды» Академик не мог не заметить присутствие неких имущественных и финансовых операций в деле «Боевой» организации, о чём в материалах ЧК не сказано ничего; разве что много там курьеров финской, американской, английской и белогвардейской разведок – чересчур для «Боевой» организации, которая «является кадетской организацией правого толка», намечала злодейства, но совершить ничего не успела. Один курьер совершил 19 переходов через границу! Пока «дали по рукам»... Обвинения расплывчаты, иные смехотворны: Таганцев с князем Дмитрием Шаховским, Николаевичем! собирались устроить подпольные банковые конторы для срыва экономической политики Советской власти!.. Некто «под видом контрабандистов отправлял через границу членов ПБО и курьеров контрразведок, названных выше»!..Решили взорвать поезд товарища Красина. «Но террористы, посланные с бомбами на вокзал, опоздали к отходу поезда»!! Неужели всерьёз напечатано!?.. И десять молодых женщин расстреляно. И двое старух. Маньяки очумелые... Изготовили документ, удостоверяющий: жизнь человека в новой России гроша ломаного не стоит... Некоторых несчастных Академик знал близко – членство профессора Тихвинского в «Освобождении труда» неожиданностью было. И геолога Козловского – в эсерах... Четверо или пятеро казнённых – коммунисты... Отец несчастного Владимира, коллега Академика по Госсовету сенатор Таганцев Николай Степанович (1843-1923), защищал на политических процессах, в Госсовете с ним вместе ратовали за отмену смертной казни... Сенатор Лазаревский Николай Иванович, видите ли, «сторонник демократического строя» и на случай падения диктатуры пролетариата «подготовлял проекты: а) формы местного самоуправления в России; б) о судьбе разного рода бумажных денег /русских/; в) формы восстановления кредита в России» – осталась вдова, остались студенты-юристы... Расстрелянная Скарятина Нина Геннадиевна, 25 лет, «доставляла организации сведения о положении продовольствия и заводов», а в этом же номере газеты «Распорядительная часть Петрокоммуны» сообщает нормы выдачи хлеба населению с 29 августа по 7 сентября: железнодорожникам, подросткам и студентам по 2/3 фунта в день; трудящимся и домохозяйкам по1/3 фунта в день; детям от 1 до 7 лет по 1/2 фунта в день; от 7 до 16 лет по 3/4 фунта в день; выдачи трёхдневные, сообщались номера купонов...

ПБО якобы готовила покушение на Зиновьева и Кузьмина, комиссара Балтфлота, которому, по словам Ольденбурга, Академик обязан своим скорым освобождением; ученик математика Стеклова, ругателя кадетов. Кузьмин Николай Николаевич (1883-1938), с 1903 в РСДРП, сноября 1917 комиссар фронта, нескольких армийи Балтфлота. В 1924 главный военный прокурор, осаживал ГПУ, отправлен комиссарить в Туркестан. Побыл начальником управления военно-учебных заведений РККА. Арестован 28 мая 1937. На суде отказался от показаний следствия... За свой краткий арест Академик вполне прочувствовал хватку ЧК; после освобождения по совету Сергея написал Кузьмину благодарное письмо...

Под конец ХХ века много звучало праведных возмущений клеветою, возведённой на «честных коммунистов, жертв сталинских репрессий». А оно вон где зачиналось, когда о Сталине мало кто и слыхал-то. Владимир Иванович в нечастые минуты тесного соучастия «муравьинистой жизни» давно с тревогою предугадывал подобный оборот событий, но сам собою являлся повод отвлечься наукою-чтением, а кругом было «всё хорошо, прекрасная маркиза,//за исключеньем пустяка!» На пустяки беспокоящие не следовало отвлекаться, течение времени влекло властно... Стех пор он внимательнее слушал свой внутренний голос и – странное дело, казалось бы – среди происходящего звучало: эти новые хозяева далеко не вся Россия, которой, похоже, не расхотелось быть-поживать.Она подымется, но когда, когда?..Пока лучше бы уехать скорее, где без помех научно работать. Здесь прежде надо выживать.Разумеется, чтобы научно работать. Научная работа – единственная надежда преодолеть этот распад в приемлемые сроки...«Как-то опять подымается чувство уверенности в том, что я сделаю много. Верю в то, что мне суждено. Ясно сознаю, что, не поехав в Лондон и оставшись здесь, м.б. изменил форму достижения – но осталась неизменной основная идея...А может быть в конце концов переехать в Америку?»

Выживать непросто было очень.Взамен «преступного царского правительства» кадеты получили неприступное советское; Зиновьев петроградский княжил вовсю, изживая-вымаривая кадетскую интеллигенцию свободолюбивую, которой «слева – не враги» были. Ответом на вымирание академиков 23 декабря 1919 СНК издаёт Декрет, обеспечивающий учёным пайки, освобождение от трудовой и воинской повинности, жилищные льготы. 13 января 1920 в Петрограде создана Комиссия улучшения быта учёных (КУБУ), председатель А.М.Горький. Петроградская власть удовлетворяет запросы КУБУ по мере имеющихся возможностей; академики (и не только) мрут.21 января четвёртого года Октября С.Ф.Ольденбург через Горького имел беседу с В.И.Лениным. Отменено зиновьевское упразднение Академии Наук. Под эгидою Горького создана Центральная комиссия улучшения быта учёных (ЦЕКУБУ), охватившая и Москву; всего «совнаркомовские пайки» получили 500 (пятьсот) человек. (В недоброе старое время такое называлось «дойти до ручки»).

Прошёл слух, будто партийный секретарь Угланов(две фамилии: Углов-Уланов) на каком-то партактиве собрал за свою резолюцию впятеро больше голосов, чем Зиновьев за свою, и зиновьевцы обвинили его в каком-то уклоне... Угланов Николай Александрович (1886-1937), из крестьян, бунтовал с 1903 года, в партии с 1907. Перед мировой войной -Председатель союза торгово-промышленных служащих Петербурга; участник всех трёх революций, в 1919-20 на фронтах, подавлял Кронштадт. В 1921-22 1-й секретарь Петроградского комитета, в1922-24 Нижегородского губкома. В 1924-29 секретарь ЦК и 1-й секретарь МК и МГК, кандидат в Политбюро ЦК. Громил объединённую оппозицию антисталинскую, всё тоскуя о справедливых белых перчатках (будто и власть брали в них); возглавил с Бухариным, Рыковым, Томским «правый уклон» – против крутой коллективизации, против сталинского «Великого перелома».С 1928 Нарком труда СССР, с 1930 на хозяйственной работе. Репрессирован. В Москву из Нижнего Новгорода его перевёл Сталин, а в Нижний, вопреки возражениюЛенина, выжил Зиновьев, утвердясь в Питере без помех... Академии сразу сократили пайки на четверть.

У академика Вернадского к тому же затерялся где-то по канцеляриям ЦЕКУБУ семейный паёк, диета настала голоднее крымской! А на носу Съезд почвоведов московский, надо готовить доклад. И сообщили из Геолкома о находке иольдиевой фауны в Тосно, пятьдесят километров юго-восточнее Питера! Иольдиевая она от преобладания раковин пресноводного моллюска Yoldia, обитателя четвертичного моря, образованного таянием последнего оледенения всего лишь тысяч десять лет назад – уже цивилизации на юге зарождались!Иольдиевое мореобъединяло Немецкое – Балтийское – Белое в один бассейн, простираясь, возможно, до Новгорода, Пскова и далее! Петроград уж точно со всеми пайками, расстрелами, вождями жуткими, статуями лошадиными истолпом Александрийскимрасположился на дне морском – оно и просится в город всякую осень. Может вернуться, случись растаять Полюсу или Гренландии...Свобода мысли своим чередом, дело – своим; усвоить этого Академик никак не мог, хотя и подчинялся. Доклад «О геохимическом анализе почв» подготовил и Записку в Правительство и КУБУ против сокращения в Петрограде на 25% академических пайков составил и подписал вместе с академиком Марром Николаем Яковлевичем (1864-1934), кавказоведом, лингвистом, публикатором древнегрузинских и древнеармянских памятников письменности.

«2.XI.Ср.1921 Москва. Зубовский, 15. Пробыл здесь более недели и очень хочется занести массу впечатлений. Разобраться трудно и в общем тяжёлое чувство. Не записывал эти дни. Правду говорит Кизеветтер, быстро исчезают черты переживаемого нами – а мы переживаем такую жизнь, которой не поверят потомки. Не записывают, т.к. боятся обысков. Сейчас много людей погибло – убито – из-за ничего, из-за неправильных толкований писем, заметок...» – самое времяоставлять свидетельства «диктатуры пролетариата»; потомки обязательно будут, может быть разберутся и не повторят! -«Каменский мне рассказывал об условиях – ужасающих – жизни в Новочеркасске. Говорит то же, что писал Василенко о Киеве: обыватель ждёт как дальнейшей стадии – бандитизма, который развивается необычайно быстро. Держит большевицкий кулак, при всей их бесталанности. Ненависть к этой власти такая, какую никогда не возбуждала другая власть...» -Странный летописец временами академик Вернадский: «донос ужасный пишет», неправильные толкования исключающий, однако не «отшельником в тёмной келье», а теснейше с этою властью общаясь – хлопочет против уменьшения петроградских пайков у замнаркома М.Н.Покровского– «обещают принять экстренные меры»; хлопочет в Главнауке, «напротив Храма Христа Спасителя», пока не взорванного,и в НТО ВСНХ о средствах для Комиссии истории знаний, попутно в нетопленой библиотеке НТО листает иностранные научные журналы – за 1921 год!Выступает с докладом на Съезде почвоведов, съезд«серый – но масса докладов и всюду непрерывно идёт научная работа» – разруха и гнёт, сокращая возможности научной работы, неожиданно стимулируют её интенсивность! Наконец, вместе с коллегою Марром Н.Я., терпеливо решает проблему выезда из Москвы в Петроград, там длявыездапросто командировки достаточно. – «Для того, чтобы выехать в четверг – начали хлопоты в субботу» -с весны поменялись адреса кабинетов и ответственные товарищи, а волокиты прибавилось. – «И это ещё в спешном порядке. При исключительной любезности. Всюду пешком.» – Концы, как мы помним, неблизкие; да теперь в Москве – суровая осень...Что-то припоминается, да?..«Мы запомним суровую осень//Скрежет танков и отблеск штыков...»

Двадцать лет спустя, ровно под конец октября 1941 года, въезд-выезд из Москвы был ещё невозможнее. После короткой гнусиковой паники, не вызвавшей притом ни единого выступления против неласковой власти, Москва стала фронтовым городом. «Мы не дрогнем в бою за столицу свою//Нам родная Москва дорога!//Нерушимой стеной, обороной стальной//Разгромим, уничтожим врага!» И ведь разгромили и уничтожили. Сколько столиц пало к той осени! Прага, Вена, Варшава, Афины, Белград, Амстердам,Брюссель,Париж,Копенгаген, Осло, падшие столицы союзников-сателлитов:София, Будапешт, Бухарест. Не устояла бы Москва – не устояло бы тогда перед евразийскою неизбежною ордою – не устояло быничто по обе стороны океана...Осенью 1921-го эдакий разворот событий никто и вообразить не мог -мнилась некая ясность, бодрость способным уловить состояние духа народного и загадкою остаётся явленная вскоре(из ниоткуда?) изобильная московская песенная лирика – героика – апологетика. «Утро красит нежным светом//Стены древнего Кремля.//Просыпается с рассветом//Вся советская земля...» «Хорошо на московском просторе,//Светят звёзды Кремля в синеве//И как реки встречаются в море//Так встречаются люди в Москве...»«Про тебя мне шептали кусты// В белоснежных полях под Москвой...»Владимир Иванович, большой ценитель музыки, не раз сетовал на отсутствие слуха музыкального, всё жев ту осень его, должно быть,полнила,вела нарождающаяся музыкамосковская;иначе трудно объяснитьбодрый настрой той егозаписи дневниковой -«Большевизм держится расстройством жизни. При налаженной культурной жизни в мировом масштабе он не может существовать и так или иначе должен измениться. Это форма низшего порядка даже по сравнению с капиталистическим строем, т.к. она основана на порабощении человеческой личности.» Подобный разлад тона и содержания – не редкость в его Дневнике. (И нам нынче распеться пора бы... Правда, отечественный Гимн хорошо поётся, весь целиком – впервые после трёх революций).

Дома Академику пришлось отложить на время не только бытовые заботы, но и живое вещество ради давнего своего приоритета – радия. Осенью боевого 18-го доктором медицины Немёновым при покровительстве наркома Луначарского (подписал проект) возник первый в мире и «первый большевистский» научный институт рентгенологии(будущий РНЦРХТ в Песочном). Немёнов Михаил Исаевич (1880-1950), уроженец Витебска, окончил медицинский факультет Берлинского ун-та (1905), до 1907 работал в Германии рентгенологом, дружил с Карлом Либкнехтом, с 1907 в Петербурге, преподаёт рентгенологию. Основал журнал «Вестник рентгенологии и радиологии» и Ассоциацию рентгенологов и радиологов (1919, будущее Всесоюзное Общество); с 1920 профессор, в 1933 – заслуженный деятель науки РСФСР. С 1939 в РККА, организатор военно-полевой рентгенологии, генерал-майор, главный рентгенолог Армии, с 1940 член ВКП/б/. Вместе с Немёновым организатором Института выступил Иоффе Абрам Фёдорович (1880-1960);академик с 1920, организатор нескольких физических институтов Академии Наук.

Рентгеновский институт разместился в зданиях бывшего Александровского Лицея (пушкинского), переехавшего в 1844 году из Царского села на Петроградскую сторону Петербурга; в 1917-м здесь размещался штаб Красной гвардии Петроградского района, затем застолбил территорию некий детский приют. В январе 1920 Лицейскую улицу переименовали улицей Рентгена, открылиприжизненный монумент В.К.Рентгена (1845-1923),гипсовый, работы Натана Альтмана.Институт планировался головным по всей радиационной тематике и состоял из трёх отделов, не очень родственных: медико-биологического, руководитель М.И.Немёнов, он же директор института до 1948 года; физико-технического, руководитель академик А.Ф.Иоффе,и радиогеологического-радиевого, руководитель Коловрат-Червинский Лев Станиславович (1884-1921),с 1914 года сотрудник Вернадского по Минералогическому музею и Коллегии по организации пробного радиевого завода;на беду, так и не дождался возвращения Академика – умер в феврале от простуды, фактически от истощения. «Это одна из смертей, которые долго помнятся».

Владимир Иванович уже посещал Лицей после его закрытия, как товарищ Министра, старался сохранить за Министерством просвещения имущество Лицея, которое «странным образом» хотел отнятьМинюст – Саша Зарудный! Здесь когда-то преподавал Вернадский Иван Васильевич, отец Академика. Теперь Лицей проморожен и сильно запущен. Темы Радиевого отдела случайные, всё в стадии становления, концакоторому не видать... Ещё в Лицее «какой-то приют – дело Лялиной (Лилиной), судя по её репутации, должно быть что-нибудь бестолковое и бумажное». Ислава Богу, чтобумажное, ибо не бестолковое отнюдь, а не состоялось по многочислию бездомных беспризорников и слабости экономики эпохи военного коммунизма.

«Мы должны изъять детей из-под грубого влияния семьи. Мы должны их взять на учёт, скажем прямо – национализировать. С первых же дней их жизни они будут находиться под благотворным влиянием коммунистических детских садов и школ. Здесь они воспримут азбуку коммунизма. Здесь они вырастут настоящими коммунистами. Заставить мать отдать нам, советскому государству, ребёнка – вот практическая наша задача.» – вряд ли сама додумалась; давняя история у ювенальной юстиции. Лилина Злата Ионовна (Бернштейн; 1882-1929), училась в гимназии, с 1902 года учительница и член РСДРП, большевичка. С 1908 в эмиграции, сотрудничала в большевицкой прессе, в 1914-1915годах секретарь Бернской группы РСДРП. После Февраля возвратилась в Россию «пломбированным вагоном» вместе с мужем Г.Е.Зиновьевым, сыном Стефаном и первой женой Зиновьева Саррой Равич, разведённой. До Октября работала в Петросовете, затем заведующая Наробразом Петроградского исполкома. Участница «ленинградской», затем «объединённой» левой оппозиции; скончалась от рака лёгких. После расстрела Г.Е.Зиновьеварасстрелян их сын 24-летний Степан Григорьевич Зиновьев.

Сложись оно по-другому, совсем не обязательно быть бы Радиевому институту в здании бывшего Лицея, где он водворился после полюбовного к пользе дела выделения из Рентгеновского института государственных Физико-технического академика Иоффе А.Ф. и Радиевого академика Вернадского В.И. Новый институт объединилРадиевый отдел Рентгенологического ин-та, Радиевое отделение КЕПС,Радиевую комиссию и Радиевую лабораторию РАН. Заместителем Вернадского стал Хлопин Виталий Григорьевич (1890-1950), будущий академик и Герой Труда; в том же году совместно с И.Я.Башиловым закончит создание первого в России радиевого завода и получит отечественные препараты радия. Учёным секретарём института и зав. физическим отделом станет Мысовский Лев Владимирович (1888-1939), физик-ядерщик; открыл (1935, совместно с И.В. и Б.В. Курчатовыми и Л.И.Русиновым) ядерную изомерию, инициатор и участник создания первого отечественного циклотрона (1932-39). Днём рождения Радиевого института записано 23 января 1922 года. От первого посещения Академиком будущего Института эту дату отделяет всего целых 10 недель...

«18.XI, утро ...Когда обходил Институт – странное чувство. Ясно сознаю, что если возьму это дело – то на меня ляжет огромное новое. Слишком мало знаю в физике, в электротехнике... Придётся учиться, чтоб иметь авторитет вести дело.» – Как всегда, берясь за что-либо, он ясно ставит задачи, пути и средства их решения обдумывая-находя в рабочем порядке; задачи, разумеется, научные, физико-химические, и среди них «синтез природных урановых соединений, выделение радиоактивных тел из урановых руд» – пока не значатся первостепенными. – «Я всё же чувствую себя в силах взять это дело. Дорогой читал “Nature” в переполненном трамвае, это несмотря на 1000 р. плату. Туда – кондукторша не дошла за платой. Обратно стоял всю дорогу.» – До чего Радиевый институтзавладел Академиком, видно из продолжения этой записи. – «Случилось со мной невероятное происшествие – забыл о своём докладе в Техническом обществе! О задачах химии моря. Не напомнили...» И ужасен бытовой фон. Хлопоты о молоке и картофеле – торговли нет, всё распределяется (за деньги) – кооперативы, коммуны... Примирительная комиссия, разбирающаяся с младшим персоналом Академии: некоторые «бывшие угнетённые», прихватившие некоторое имущество, жалуются теперь«друг» на «друга»...

И не унимается ЧК – «Вопрос о квартире Палладина (захватила ЧК – но Академия наложила печать) по-видимому разрешили хорошо. Палладин опять заболел от неприятностей. По-видимому, всё – доносы. (...) Какие-то вещи Толмачёва сейчас ЧК забрала. Кричали на дворе о контрреволюционерах этого дома...» Палладин Владимир Иванович (1859-1922), ботаник и биохимик, академик Птрб.АН (1914), РАН (1917); отец Палладина Александра Владимировича (1885-1972), биохимика, академика (1929) и президента (1946-1962) АН УССР, академика АН СССР (1942) и АМН (1944), Героя Труда (1955), организатора и директора Украинского биохимического ин-та.

Толмачёв Иннокентий Павлович (1872-1950), геолог, палеонтолог; 1899-1913, сотрудник Геологического и Минералогического музея АН, спутник Вернадского в Канаде. Секретарь Полярной комиссии КЕПС. 1920-22 профессор Дальневосточного политеха, Владивосток. С 1922 в США – зав. палеонтологическим отделом музея Карнеги, проф. университета в Питтсбурге (1926-33).

«Ферсман и Карпинский были вчера у нового начальника чрезвычайки – Мессига (Мессинга). Было 4 человека – все евреи. В Геолкоме рассказывали что это слегка улучшение, вместо бывшего раньше жестокого человека (Семёнова Б.А.) – с ними был и Ольденбург, хлопотали о коллегах, арестованных по «делу Таганцева». – Форма приёма любезная». Освободили Манухина Сергея Сергеевича (1856-1921), в 1904-5 минюст, с 1905 член Госсовета. Приговор – два года тюрьмы; умер вскоре после освобождения.

Погребова Николая Фёдоровича (1860-1942), гидрогеолога, одного из основателей отечественной инженерной геологии; приговор – ссылка в Архангельск. «Об Архангельске рассказывают как о медленной пытке людей».

Горбова Александра Яковлевича (1859-1939), инженера-химика; от него Академик и узнал о провокации Агранова. По делу «Петроградской боевой организации Таганцева» было арестовано более восьмисот человек; более четырёхсот постепенно освобождены, на «принудительные работы», то есть концлагерь осуждено около ста человек; около ста расстреляны и убиты при задержании. В разгар арестов уполномоченный Наркомпроса по ВУЗам Петрограда, зам. начальника Главнауки Кристи Михаил Петрович (1875-1956), в РСДРП с 1898, большевик с 1903, шлёт в Кремль резкую телеграмму, утверждая, что идёт не уничтожение врагов советской власти, а их расширенное воспроизводство, ибо хватают не только нейтральных, но и сочувствующих, и прямо полезных активных работников... Телеграмма подействовала. Если в 1920 году ПетроЧК расстреляла 622 человека, политических и уголовных, а в 1921-м, под Кронштадт, 2108 человек, (притом основа контингента «ПБО» – обычные контрабандисты),то в 1922 году расстреляно всего шестеро. Всё просто: будь возможность – оживили бы иных расстрелянных, даже извинились бы. (Цифры: Бережков В.И. Питерские прокураторы. СПб, 1998).

Кристи М.П. в 1928-37 директор Государственной Третьяковской галереи, в 1938-1948 руководитель Московского товарищества художников.

Мессинг Станислав Адамович (1890-1937), из семьи музыканта, в революции с 1907, в 1908 и 1911 аресты; 1913-17 на военной службе. С декабря 1918 член коллегии и зав.секретно-оперативным отделом Московской ЧК. С июня 1920 зампред МскЧК и член коллегии ВЧК. С января 1921 председатель МскЧК,с ноября 1921 председатель ПетроЧК и командующий войсками ГПУ Петроградского В.О. Сентябрь 1923– член коллегии ГПУ, член Северо-Западного бюро ЦК РКП/б/; октябрь 1929-31 член коллегии и второй зам. председателя ОГПУ, уполномоченный ОГПУ при СНК РСФСР. В этих должностях был одним из организаторов дела «Весна» – «Голгофы русского офицерства в СССР 1930-1931 годы» (Я.Тинченко); лишены жизни или свободы около десяти тысяч (10.000) фронтовых офицеров и генералов Мировой и Гражданской войн, многие из них продолжали службу в РККА. В августе 1931 направлен на хозяйственную работу. 15 июня 1937 года арестован, 2 сентября расстрелян. 6 октября 1956 года реабилитирован, как «жертва нарушений социалистической законности». Похожая участь у большинства прорабов той клятой «Весны».

Начавшиеся в Петрограде, послеприезда бригады Мессинга,освобождения из-под ареста и даже осуждённых заметно смягчили напряжённость города, чреватую неизвестно чем. «Мистическое созерцание стоит по ту строну пессимизма и оптимизма» – убеждал себя Академик ещё в Крыму, всё же и он продолжил заниматься Институтом и своими науками гораздо шире-спокойнее. Коллега и сосед Владимир Леонтьевич Комаров (1869-1945), будущий вице-президент (1930-36) и президент (1936-45) АН СССР, тогда убивался из-за скверного питаниявнучки. Он, как и Андрей Краснов, ботаник, путешественник и равнодушен к политике; объездил Туркестан и Дальний Восток, им обработаны сборы знаменитых предшественников – Пржевальского, Потанина, Козлова.Перед войною два года был на Камчатке, издал описание, интересное Владимиру Ивановичу, как и вообще Камчатка, и другие геоботанические работыКомаровав плане биогеохимии. Начал подбирать книги по Камчатке, уводящие, в общем-то, от злобы дня... «Мысль занята помимо камчатского H2S, идеями, связанными с «космическим витализмом», если можно так выразиться... Чем более углубляюсь, тем яснее». – Это его тема вечности и повсюдности жизни: была ли она всегда на Земле или засеяна из Космоса, где процветает в тех или иных формах?.. Что-то ему делается яснее – жаль, проверить пока невозможно... «Опять у меня желание найти диатремы у нас на Севере». Дневник,22 ноября 1921 год. Диатремы – трубки,воронки прорыва из глубины недр к поверхности алмазоноснойкимберлитовой породы. Будут найдены «у нас на Севере», в Якутии с 50-х годов ХХ века, через десяток лет после кончины Академика; нынешний «Якуталмаз». Мыслям о Севере, кроме знаний геологических, могла способствовать и холодина в квартире. – «Холодно и тяжелы мелочи, особенно Наташе и Нине. Получил письмо от Голуба из Берлина – и там тяжело. Но разве можно сравнить наши нечеловеческие условия существования с ихними...» – тоже 22 ноября 1921 год. Голуб Николай Софронович – в молодости работал в радиевых экспедициях. После революции – в Германии; были от него продовольственные посылки, в меру возможностей способствовал изданию там трудов Академика.

АЛЕКСАНДРА ВАСИЛЬЕВНА.

Ненадёжная почта томила, скрашивая жизнь, обнадёживая; порою доходили вести от безвестных давно и от беглецов, порою уже покинувших этот мир...Где-то по приезде из Москвы Академик получил письмо из Парижа, удивительноедля него, о чём умолчал Дневнику. Отправленное Александрой Васильевной Гольштейн,давним добрым другом семьи,с её довоенного адреса 75, RuedelaTour – среди друзей просто «Турка», письмо сообщало об успехе хлопот «бедного Агафонова» с участием доброго Лакруа перед председателем Франко-Русского комитета Полем Аппелем, он же ректор Сорбонны, о вызволении академика Вернадского.

«Дорогой мой,

Боюсь писать, потому что в хорошее страшно верить по нынешним временам. Хватаюсь за стол, говорю «сухо дерево, завтра пятница» и закладываю...» -крест от сглаза; Агафонов«бедный» оттого, что безнадёжно больна жена. – «Надо вызволить всех троих. Есть планы. Хочу писать Сергею, хотя поругалась с ним бесповоротно... Надо ли? Хамоват он зело, но, надеюсь, не посмеет не помочь. Деньги? Надеюсь надёргать... У меня есть квартира и каждый день суп и хлеб, а там видно будет. Только бы вызволить – остальное приложится.» – А.В. была близко знакома с кругомБратства, с иными ссорилась бесповоротно– по несходству темпераментов – до ближайшей встречи;Сергей это Ольденбург. – «Будем бодро ждать и верить. А.Г.»

Аппель (Appell) Поль Эмиль (1855-1930), математик, иностр. член-кор. Птрб АН (1911), иностр. почётный чл. АН СССР (1925). Лакруа (Lacroix), давний добрый знакомый Вернадского, нам уже знаком.

Рассылая наудачу из Крыма по всем закордонным адресам запросы о возможности устроиться, Академик запамятовал за обвалами острых впечатлений о таком письме ик Александре Васильевне, вручённом Агафонову накануне его возвращения во Францию. Последнее перед этим письмо к ней – сердечную радость её выздоровлением – выразил он на бланке Мариинского дворца 26. XI. 1916 года«среди небывалого для Государственного Совета подъёма государственной смелости...»Уж не думская ли выходка Милюкова и её нарастающие последствиячаровали Академика?.. Минуло пять лет. Всего-то пять лет!.. В своём крымском письме он сообщал о своих совсем уже взрослых детях: «Дети вышли разные – очень дружные – но сын православный и русский без всяких украинских симпатий – а дочка украинка, в этой области очень близкая мне». Едва ли надеялся онна реальную помощь горячё отзывчивой, но мало влиятельной Александры Васильевны. А ему было явлено подтверждениеНютиной и Ольги Христиановныправоты:берегите друг друга, тем окажете посильную услугу и человечеству. В новый 1922 год на имя Непременного секретаря РАН С.Ольденбурга придёт из Франции официальное письмо об избрании В.И.Вернадского профессором Сорбонны и приглашение ему прочесть курс лекций.

Следующие два письма Александры Васильевны пришли, должно быть, вместе с Приглашением: от 2.I.22. «Дорогой Владимир Иванович,

К Новому году я получила большой подарок: мне говорили, что Сорбонна приглашает Вас изложить свои работы в ряде лекций...»

Письмо от 9.I.22. «Дорогой Владимир Иванович,

Если Вы примете приглашение Сорбонны, то знайте, что деньги для путешествия есть. Я получила их от Гули. Дайте знать, куда их Вам выслать, когда это будет Вам нужно. Крепко обнимаю всех Вас, дорогие и любимые друзья.

Тётя Саша.

Я уже писала Вам, что Ваше пребывание здесь обеспечено будет.»

Георгий, Гуля после Крыма обосновался в Праге, получил работу в университете; как-то узнал о возможном приезде родителей и сестры, переслал какие-то деньги.Именно ему адресованы самые доверительные письма «тёти Саши» вокругвызволения в Европуи возвращения в Россию его родителей и фона текущих политических событий.

«10.VI.22. 75, RuedelaTour, Paris XVI.Дорогой Гуля,

Сейчас прибежал милейший В.К. (Агафонов), принёс прилагаемую открытку и бутылку хорошего белого вина! Ура, едут, надеюсь. (...) А теперь о делах.

1. Визу надо брать, когда наши будут уже в Праге. Визу я могу достать всегда и просить Мин. Ин. Дел. телеграфироватьво фр. пражское консульство. Так мы уже делали несколько раз. Визу ведь надо просить, указывая, гденаходится лицо, о кот. хлопочешь, она посылается не на лицо, а в консульство. (...)

2.Приедут они все, наверное, приблизительно голые, надо их одеть. Не предпринимай ничего в этом направлении, т.е. ничего не покупай. Я немедленно начну искать для всех них одежду – это моя специальность, и я целые ящики посылала уже в Константинополь. Кроме того, надо заняться розыском денег, это оставь между нами, потому что я боюсь, как бы В.Ив. и Н.Ег. не протестовали, а между тем, это необходимо сделать, и по мнению В.К...» – И визы, и одежда в Константинополь, разумеется, для беженцев из России...

«Александра Васильевна была генератором созидательной энергии, близко к сердцу принимала заботы и нужды других людей, устанавливала полезные связи и активно использовала их на благо нуждающихся.» – справедливо пишут публикаторы этой эпистолярной «Истории полувековой дружбы» А.Сергеев иА.Тюрин:альманах «Минувшее» №18 – 1995г.У замечательной этойженщины не очень обычная, очень русская по тому времени судьба. После наполеоновских войнеё дед Жан-Жакоб Баулер, швейцарец, врач, с женою Элизабет де Гуд переселяется из Базеля в Санкт-Петербург; у них двое детей: дочь Юлия и сын Василий (*1822). В конце 1826 года Яков Баулер умирает от тифа. Василий Баулер с 1840-х живёт в Москве, женитсянаНаталье Ивановне Семёновой из рода атамана Семенка, сподвижника Мазепы; поняв свои заблуждения, Семенко фамилию исправил.

У Баулеров сын Аркадий (1852-1918?) и дочь Александра (1850-1937), наша знакомая. 18-ти лет она выходит замуж за юриста Николая Вебера, у них два сына: Лев и Валерьян. Как вдруг Александра сходится с народниками, увлекаетсянелепым «хождением в народ». Через год, переболев тифом и, видимо, в чём-то засветившись, возвращается в Петербург, расстаётся с мужем,а с малолетними сыновьями уезжает за границу, оказалось – навсегда. В Швейцарии знакомится с Михаилом Бакуниным(1814-1876). После его кончины уезжает в Италию, отходит от политики. Знакомится с молодым русским врачём Владимиром Гольштейном (как-то причастнымк «делу Нечаева»). Заочно разводится с Вебером и выходит за Гольштейна; мать Владимира Августовича – Якунчикова,русская. Молодожёны переезжают в Париж...

Знакомство Вернадских с Гольштейнамивыглядит совсем случайным. Под конец 1889 года Владимир, почти уже Иванович, уезжает в Петербург отчитаться по стажировке и присутствовать на Съезде русских естествоиспытателей и врачей (Врачебном съезде), оставив прихворнувшую жену в Париже на попечение ближайшего в Пасси русского врача Гольштейна, который вскоре и сам занемог. Письмом от5 января 1890 Александра Васильевна успокаивает Владимира благополучной поправкой обоих – «Это я Вам пишу откровенно». – А в силу форсмажорных обстоятельств помогает Наталье Егоровне удержать прислугу, собравшуюся уходить, а хозяйка, не желая её терять, «боится её уговаривать, потому что не желает её стеснять. Мне показалось, что я хорошо сделаю, если вмешаюсь и тем дам перевес колебаниям. Удивляюсь, что Нат. Егор. не понимает доброты Марии Алек., и знаете, мне кажется, что она её не понимает как хохлушка великорусску и как ультра-культурный человек дикаря.Культурность эта мною приписывается, конечно, не расе, а индивидульности Нат. Егор.» – такого руководителя мягко-решительного и помощника недоставало Владимиру всю жизнь. Нашлись у них общие художественные интересы и общие знакомые: Владимир только что познакомился с Драгомановым Михаилом Петровичем, патриотом Украйны, давним знакомым Александры Васильевны (оставит воспоминания о нём и переписку)...

Недоставало общения и Александре Васильевне. Уже 7.Х.90., верно угадав талант Натальи Егоровны выслушивать людей, им сопереживая, она отправляет ей большое исповедальное письмо из глубокой депрессии, замечательно точно, полно и кратко рассказанной. – «На моё счастье Потёмкин потащил меня на берег моря в Роскоф, где я пробыла 10 дней и ожила физически, да и нравственно. Природа в самом великом своём выражении – (океан) – охватила меня как-то особенно всецело, и я вдруг поняла, что материя – великая вещь, великая гармония, красота, великое проявление беспредельного целого, dugrandTout». – А дома опять мелочи, «ужасно важные и серьёзные, которые не дают опять опомниться»: дети от двух браков, двое почти взрослых, двое подростков. – «Остальные мои заботы более мелкие, не стоящие разговора. Вообще, письмо это будет глупое, отрывочное и бессвязное. Чувствую, что надо Вам всё это сказать хоть как-нибудь, выжать из себя и отдать Вам и станет легче». Высылает вещи Вернадских. Очень дельно обсуждает положение и намерения «Вашего брата» – Михаила Зарудного.

Довольно скоро Гольштейны перезнакомились чуть ли не с каждой семьёю Братства. Много постарше их годами и по жизни,Александра Васильевна легко находила с ними общий язык, а еёуспехи по сборуденег для работы Братства наголоде в Тамбовской губернии дали ей положение как бы старшего члена этого дружеского круга. Не разделяла она лишь задорногостремления Братства улучшать положение народа,распространяя в массах научные знания о природе, обществе и правах человека.Вот письмо Владимира с первыми впечатлениями от нового места службы: «С Москвою, в общем, пока не могу свыкнуться: какую-то ужасную представляет она из себя квинтэссенцию современного «русского духа» и во всех областях ясно и сильно проявляется это и в Университете. А люди есть, конечно, и хорошие.» – А чтобы таких людей становилось больше, препятствуют власти, мешают социалисты, церковники, но – «ни глиняные столпы русских «социалистов» разных оттенков, ни мистиков – не устоят против ясно выраженного и смелого выражения прав!» -Собираются читать вместе с Натальей Егоровной книгу Брайса об Американской республике...

Переболев сама душевною смутойрусской интеллигенции от обеспеченной жизни без большого дела, без высокой цели, Александра Васильевна полагала это детской болезнью, проходящей без осложнений у нравственно здоровых людей, а именно таково Братство. Должна бы знать она, что вместо нудных поповских поучений к терпению и скучной домашней работе, образованным людям давно в открытую предлагается лестная «святая» борьба за разрушение отечественного отсталого предания и отсталого государства – ради всемирного братства свободных людей.Вольно или невольно она делала друзьям недвусмысленные намёки: прочтя Дневник Гонкуров за годы Коммуны и войны 1870-71, пишет Владимиру и Наталье: «Боже, какое свинство! Может быть, в первый раз в жизни почувствовала, что художественная струна есть враг рода человеческого. Никогда не читала книги более циничной, более проникнутой самым грязным эгоизмом. (...) Книга поучительная во многих отношениях. Например, теперь, через 20 лет, видно, что весь ужас Коммуны заключался в полном непонимании (??-Б.Б.) деятелями того времени злобы дня. Они хватили слишком далеко и не видели настоятельной, немедленной потребности. (...) Они предпочли интересам страны интересы сословия («пролетариата»!)... и лопнули как мыльный пузырь, несмотря на беспримерное в истории геройство.» До революции 1905 года оставалось ещё целых пятнадцать лет...

Александра Васильевна – Владимиру и Наташе. «24 февраля 1902, Париж. ...В нашей общественной русской жизни идёт всё та же изморозь. Читаются лекции, по существу никому не нужные, много треску во всём этом и... рекламы. Состав профессоров в Русской школе до того запестрел, что ничего не разберёшь, кроме неразборчивых соседств... Недавно к довершению отечественного букета была и «студенческая история». – Студенты взяли привычку сидеть на лекциях в шапках. Лектор сделал, наконец, замечание. Но если что не так со студентами, виноват всегда лектор, ему выговорили сначала студенты, выговорило и начальство. – «Меня лично страшно волнует всегда близкое столкновение со всеми этими делами, вообще со всем, что тесно связано с чисто русскими интересами. Я слишком мало отошла от русской жизни (за четверть-то века!!), и всякое напоминание о ней меня поворачивает вверх дном... Я потом не могу работать, не могу ни о чём другом думать.» – До японской войны и русской революции остаётся 2 года.

Через полгода после начала японской войны, 31/13.VII.1904, Владимир Иванович пишет Александре Васильевне из Гейдельберга: «Гуля совсем взрослый юноша, в VII классе! Мы с ним читали теперь Дебогория Мокриевича (1848-1926, народник), какая полная интереса книга! Прочёл он Кропоткина и занялся Витте и вошёл в круг интересов уже не детского возраста. И мысль у него недурно работает. Эти два года в гимназии будут очень ему полезны: тем более, что кругом в гимназической молодёжи растёт и кипит молодое оппозиционное настроение». А в мае 1905 года он печатно выразит в «Московской неделе» С.Трубецкого удовлетворение разгромом «культурной Японией» малообразованных русских генералов под Мукденом и адмиралов в Цусимском проливе. И это не считалось предательским ударом в спину – так мыслили все уважающие себя либеральные интеллигенты «немытой России», не говоря уж о революционерах.

Теперь, выцарапывая Академика из России, кровью умытой, не ведала Александра Васильевна о речи ректора Вернадского перед студентами Таврического университета осенью 1920 года, поздравившего их с первым в истории России свободным Университетом, дающим возможность им стать новою русской интеллигенцией – взамен заслуженно погибшей в революции интеллигенции старой, антигосударственной и безрелигиозной... Не ведал и Академик, что поручитель перед Кремлём за его возвращение из Европы М.Н.Покровский в то самое время прекратил (для начала) преподавание в Таврическом университете гуманитарных дисциплин; «нам, откровенно говоря, надоело создавать всё новые и новые гнёзда для пропаганды буржуазной идеологии», – писал он красному командиру (краскому) М.В.Фрунзе, прокуратору Крыма...

И если Георгию, его сестре и маме, чтобы очнуться от либерального навождения вполне хватило революции Пятого года, то Я-обычай Академика был ведь не ради «Я», а ради Свободной Науки, и он продолжил тогда готовить февральскую-октябрьскую Новь...

...Первое ответное письмо на свои хлопоты за Владимира Ивановича, отправленное им 16 февраля из Москвы, пришло к Александре Васильевне к середине марта. Академик полагал советские канцелярские нравы превзошедшими XVII-е столетие. На самом-то деле, вместо чаемого света Свободы, он очутился под игом вроде ордынского: «Со всех сторон нагрянули они,//иных времён татары и монголы...» Нагрянули, в основном, возвращенцы из Европы, почти все от швейцарских и немецких университетов, подхватывая попутно искателей счастья из Царства Польского и юго-западных губерний России, радостно встречаемые истомившимися под властью тьмы образованцамиобеих столиц... – «Лично я нахожусь в непрерывном научном творчестве эти годы и поэтому переживаю всё иначе, чем большинство кругом. Научно хорошо работал и эти последние месяцы. (...) Переживая одновременно и социальную и научную революцию (последнее гораздо крупнее), я нашёл твёрдую точку жизни – в себе самом, внутри своей духовной сущности. (...) Я конкретно понимаю то состояние демона внутри, о котором так образно говорил Платон (Сократ) или Гёте.» – то есть с осени 1919 года его самокристаллизация неизменна. – «Совершенно неожиданно для меня было приглашение в Париж. И с некоторым страхом решусь я выступить по-французски. Я собрался было за границу закончить свою работу о Живом веществе и его значении в земной коре, которую думал издать по-русски и английски. Приглашение Сорбонны изменило мои планы.»– а вернее бы сказать «мечты».

Англия, как мы помним, его не зазывала; рабочее место и даже приют, крышу над головой там ему пришлось бы искать самому, при очень стеснённых средствах, оттого Англию он отложил ещё в Крыму, оставшись под большевиками. Иных вариантов, Америку включая, у него попросту не было. (Но в письмеАгафонову от 14.III.22. он тоже пишет об изменении своего плана своей научной 4-5 месячной командировкив связи с приглашением Парижского университета.) То есть здесь Кристалл малость мутнеет;впрочем, это свойство большинства кристаллов, самых безупречно-сверкающих, несколько мутнеть у контакта с породою, выросши на которой, они сидят.Интересно здесь это «Живое вещество» с заглавной буквы, едва ли не впервые у него. Не находя пороюподходящих слов для своих «охватов» реальности, не мог не ощущать он геологического размаха смертоубийств ХХ века, ужебывших, но и грядущих,подобноконвульсияммироздания, вроде смены климата,убийственным всегдадляземной Жизнивечной...Под конец этого письма, подробно сообщая о навалившейся на него новой работе по радию, он итожит:«Человечество не понимает, к чемуоно подошло. Кругом мало образного представления о желательном, неизбежном, достижимом будущем». – Да, В.И.Вернадский был на тот момент едва ли не единственным в человечестве, образно понимающим, к чемуоно подошло, седлая атомную энергию. Завершается письмо неожиданно деловито. – «Деньги, о которых Вы пишете, сохраните у себя.

Горячо приветствуем все мы Вас, дорогой близкий друг. Надеюсь, до скорого свидания. Буду во всяком случае этого добиваться со всей энергией.

Всегда Ваш Владимир.»

Отсутствие у Академика нужды в деньгах, равно и тягучесть канцелярщины московскойпроясняет его письмо Агафонову, упомянутое выше – разумеется, Владимир Иванович собрался в командировку всею семьёй, не желая, по возможности, испытывать в поездке денежные и бытовые неудобства...Вершиною его рукописного мастерства издавна были официальные Записки, научные инициативные и пояснительные, казённые деловые и личные; исполненные спокойного достоинства и уважения к адресату, понимания его положения и мягкой уверенности, что и адресат его запросы-предложения, обоюдно необходимые, поймёт, его Записки неизменно безотказныбыли. В подобном духе начал испрашивать он и всоветских канцеляриях оплату проезда членам своей семьи, а также возможность выехать удобным прямым вагоном (например, дипломатическим) через Варшаву. Такие старорежимные бумагиот беспартийного гражданина они получали, пожалуй, впервые. Озадачились наверное, а вполне могли и осерчать. Надёжный способ решения каверзных вопросов – нет человека, нет и вопроса – хорошо выручал товарищей на местах, но тут было что-то серьёзное... При диктатуре пролетариата серьёзные необычные вопросы имели право решать лишь Главные Пролетарии... Они же все были чрезвычайно заняты(в связи с демократическим централизмом на 1/6 земной суши); но ежели быть спокойным и последовательно, терпеливо и уважительно доводить до сведения очевидные вещи...Кто-то, М.Покровский, например, мог разглядеть в этой переписке почерк желанной интеллигенции будущего...

«Петроград 13.V.1922. Дорогая Александра Васильевна –

Ваше письмо от 5.1.922 дошло до меня только вчера. Не знаю, какая почта виновата, но у нас это нередко бывает. Я Вам писал из Москвы, но не знаю, получили ли Вы его, моё письмо? Вот уже несколько месяцев я хлопочу о поездке за границу. Но всё двигается необычайно медленно. (...) Очевидно, скоро придётся ехать в Москву, ускорять дело. Поездка в Москву сейчас большое дело – стоит она несколько десятков миллионов рублей (одни билеты для одного не менее 16-20 мил.), и порядочное место достать трудно. Всюду надо протекцию или очень большое количество денежных знаков.

Я сейчас нахожусь в очень большом подъёме научного творчества и весь погружён в новые, мне кажется, достижения, а в то же время перерабатываю жадно всё происходящее, совершающееся кругом. Надеюсь скоро – через месяцы всё-таки! – увидаться.

Ваш всегда Вл.

Мои шлют Вам сердечный привет.»

Пассажи о научном творчестве, несколько ребяческого звучания, общее место всей переписки Академика и его дневниковых записей. И звучание это, безусловно, позитивная струна его натуры, позволяющая «перерабатывать жадно» потоп окружающего негатива без урона для здоровья, неприметнослужа ему ещё и оберегом отнепоправимого, рыскающего кругом. Почти пять лет вывернутой наизнанку России благополучно сошли ему с этой струною;навсегда ли она при нём – увидим. Пока же, через полгода выездных хлопот, осуществив за это время несколько советских печатных изданий своих работ и представив нужные Записки о переподчинении Радиевого института от Наробраза – напрямую Академии Наук, Владимир Иванович с Наталией Егоровной и дочерью Ниной (с отдельным загранпаспортом каждому для полной свободы пребывания-передвижения ТАМ) благопристойно, с проводами и удобствами покинули «первое в мире Государство Рабочих и Крестьян».

Годом ранее, весною 1921-го, он официально сложил с себя должностьПрезидента Украинской А.Н.

ЧЕРЕЗ ОКНО – В ЕВРОПУ!

Встреченные Георгием и Нинеттой в Праге, они разместиться у них впятером не смогли. Родители поселились в отеле Beranek;тут утром 3 июля Владимир Иванович впервые после обретения свободы обратился к Дневнику. Он успел повидаться с Кондаковым Никодимом Павловичем, известным специалистом по Древней Руси и Византии; уже два года Кондаков профессор Карлова университета, а прежде лет тридцать Петербургского, академик ещё прошлого века Петербургской и Академии художеств; известен также в качестве крайнего, подстать Победоносцеву, консерватора и, пожалуй, старообрядца.Новое близкое услышал от него Владимир Иванович, Кондаков тоже нашёл в этом известном кадетском вожаке внимательного сочувственного собеседника; разговор вышел долгий, хороший. Никодим Павлович полагал поголовное, особенно молодёжное, увлечение Толстым и в меньшей мере Достоевским – исключительно протестным, публицистическим. Фотографии Толстого вывешивались в студенческих аудиториях и читальнях вместо царских портретов,даже в красном углу – взамен икон! А на печатных иконах ХХ века Спаситель напоминал иных думских ораторов. Центром русской иконописной работы он усматривал Суздаль, а не Новгород; творческая иконопись была задушена в петровской России, кончилась XVII веком. «...Для меня стало ясно впервые то огромное значение, какое имело это искусство в жизни – ведь дом был переполнен иконами и репродукций не было!»(Были каноны, подражания, но каждая икона оставалась ручной работы, как позднее Палех, Дымково, Жостово, кустари...)

Верным учеником и продолжателем дела Кондакова был студент-археолог Николай Толль (1894?-1985), будущий муж дочери Вернадского Нины; о нём биографы Академика обычно упоминают скупо, иной раз даже безымянно, просто «зять», подождём свадьбы.(После кончины Никодима Павловича (1844-1925) Николай Петрович Толль возглавит исторический семинарий Kondakovianum, просуществующий в Праге до уступки Чехословакии Гитлеру летом 1938 года.)

Вообще же европейское братское славянство, в чьи земли Академик подумывал перебираться ещё из Новороссии, это славянство скромно занимается домашними своими делами, в основном гуманитарными; индустриальный Тимошенко Степан Прокофиьч, осевший было в новом Загребском политехе, перебирается из Хорватии за океан, в индустрию Америки. Прага прошлым годом выпустила сборник нового течения мысли: «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение Евразийцев»,деятельно участвуют Гуля и младший Трубецкой;но ещё покойный академик Миллер Всеволод Фёдорович (1848-1913), хранитель Дашковского музея этнографического и директор Лазаревского института, доказывал восточное происхождение русского былинного эпоса!? -«Много интересного. Но в общем эти идеи мне кажутся одной стороной того общего, которое сейчас творится в человечестве.Главное и характерное – человечество единое. Этот элемент единства (интернационала) имеет большое значение во всей истории человечества. Он в конце концов ведёт к космичности сознательной жизни. Было это течение в древности? У жрецов Египта илиэто фикция?»– западную научную мысль заполняют кванты, относительность, энтелехия; материя и энергия расплываются новыми смыслами; нечто подобное слышалось ему у крестьян Старосельяс их напевнымговором – о размерностях души, как бы её материи, невнятным далёким эхом прошлого слышалось. Или будущего?..

Цивилизованные братья-славяне европейских Интернационалов остерегаются, о жрецах Египта не задумывались, и Академику с его живым веществом и космическими охватами ни в Карловом университете, ни вообще у гостеприимных славян ничего не светило. Следовало поспешать во Францию, в Европу, где новая физика.

Однако иЕвропа тоже извратилась, менее, конечно, России, а направление то самое: немецкое консульство не признаёт французской транзитной визы, отказываются пропустить! «В швейцарском быстро всё сделал, в австрийском прошёл через взятку (5 крон) и с помощью курьера советской миссии.» – Неужели когда-то любой подданный Россиимог поехать, когда ему вздумается, в любое место Европы? Америки, Африки?.. Уже не верится. А ведь предупреждениябыли! Не одно и не два...

Сидя прошлым летом в чрезвычайке на Гороховой, Академик разговорился со знакомым присяжным поверенным, меньшевиком, совсем потерявшимся, видящим своё партийное прошлое как жуткую ошибку. Вспомнили книжку «Социальдемократические картины будущего по Бебелю» некоего Е.Рихтера; её недавно, ещё на воле вспоминал Академику Вася Водовозов, сокрушаясь, что Рихтер был прав. Изданную в 1891 году, книжку через год перевели в России, доцент Вернадский сразу её прочёл, пожав плечами: нарочитая утопия обвальной гибели немецкой трудовой мещанской семьи, всего круга её современников, самой Германии. К тому же сухое утомительное изложение. И ничего не говорится о Науке, она бы не стерпела, не допустила... – «никогда не думал, что придётся пережить её уже не как утопию».И опять-таки не думал, что бебелятину и прочее подобное вокруг неё скоро объявят Наукою, притом единственной и всесильной, потому как верная она; и будет много крикунов-печальников, той «наукой» загубленных. Зато ею утешатся-успокоются, а то и разживутсяучёными степенями,немалые числом, кому русский Царь и Бог жить не давали. Стерпится-сживётся с той «наукой», пусть и не признавая её, и самАкадемик.

...Известив о дурном инциденте с французскою визой письмами: европейцев Грота, Йенсена, Бейшлага, фон Бейеринка и русских Франкфурта иГинзбурга в Берлине, а Сергея Ольденбурга в Петрограде, Владимир Иванович с Натальей Егоровной через Вену и Швейцарию выехали благополучно в Париж. Нинуся осталась в Праге при Георгии, обучаться медицине в Карловом университете; постарается, наконец, закончить его,урывками проучась в Киевском и Таврическом и петроградской Военно-медицинской академии. Оттуда её иногда подвозил домой сосед полестничной площадке академик Павлов Иван Петрович – ему полагался выезд, Академия имела конюшню. Вообще-то,с обоими домашними соседями Павловыми, московским Алексеем и питерским Иваном Петровичами, Вернадским здорово повезло. Правда, Иван Петрович, из поповичей и верующий, единомышленником Владимира Ивановича, особенно прежде, никак не был; революцию полагал беснованием, массовым психозом, а её главныхзаводил – тёмнымиличностями.В отличие от другого светила Медицинской академии – Бехтерева, тоже из поповичей,Павлов генеральским мундиром не щеголял и публичности сторонился. (Сколько же учёных генералов – из поповичей, однако!) Общим у Владимира Ивановича с Иваном Петровичем было умение, у каждого по-своему, так себя поставить, что с ними непременно считались. Оба это понимали, питая взаимную приязнь; прежде дружелюбно обменивались несогласиями, всегда на чём-то соглашаясь, теперь настало согласие без слов, приятное весьма, невесёлое только. Прав оказался старший, Павлов...

Первым парижским пристанищем Вернадских стала ruedelaTour, 75,«Турка» тёти Саши, Александры Васильевны Гольштейн. Владимир Августовичне дожил до конца войны и Юлия Михайловна, супруга Агафонова, ей слали Вернадские горячие приветы, надеясь вскоре повидаться, отмучилась, отошла в апреле. «Агафонов был раздавлен, когда я его видела на другой день после её смерти, – извещала Георгия Александра Васильевна.– Счастье великое, что его старший сын с ним. Это толковый, спокойный, выдержанный человек. Он заботится об отце, как женщина. Военный он – этим многое сказано...» Александра Васильевна глубоко уважалавоенных, все гадости войны и вообще жизни относила к писакам газетным и политикам. Версальский мир унизил наравне с Германией и Россию, последние монархии поверженные. Британия – особстатья, она и Америка заодно и есть победители. Франция войну старается не вспоминать. Германия втайне ждёт реванша. Россия всё-то против себя воюет;первая неделя «на Турке» прошла в разговорах-привыканиях...

Что доступно многое есть, чего поесть, Вернадские попривыкли ещё в Праге, Париж в этом смысле даже поскромнее, но в Праге одолевали заботы, а у тёти Саши на всём готовом они и дельная речь у ней на любой случай жизни. Беженцев из России Франция приняла тысячи тысяч, отношение ко всем разное. Легче и лучше других устраиваются военные, кто расстался с оружием, но помнит дисциплину. Эти устраиваются в зависимости от характера и талантов, иные очень удачно. Большой спрос на инженеров и техников. Некоторые идут на военную службу Франции. (Николай Туроверов, за которым конь поплыл из Крыма, послужит в Иностранном легионе).Сохраняющих память былой Присяги и как-то организующихся – побаиваются, но терпят, присматривая за ними. Разумеется,стараются как можно больше пришельцев сбыть на заморские территории, вообще куда-нибудь. Особенно неудачников ломаных, а их немало.Тяжело приходится женщинам без мужской поддержки, но опять-таки – характер, таланты, воспитание очень помогают. На удивление хорошо держатся родовитые особы, потерявшие былое положение, средства, многих близких. (Сколько таких погибло в России!..) Простонародье, захваченное Исходом, пристраивается без претензий, на удивление легко схватывают чужой язык. Среди эмигрантов-богатеев русские в мизере, в основном Кавказ иевреи, но своих и русских не бросают, надо отдать справедливость. Хуже всех выглядит былая либеральная публика, жившая говорением, эти-то и ловят меценатов. Их «Последние Новости» Александра Васильевна принципиально не читает, не хочет давать им свои гроши. Интеллигенты творческие – никто не пропал, печатаются, издаются, имеют сцену. Конечно, тех условий и той публики, что были в России, близко нет, но жаловаться грех – наобличались дома и наотмалчивались дальше некуда... Люди науки все при месте, даже чьи заслуги мизерные против Владимира Ивановича, но в Сорбонну, кажется, никого ещё не приглашали...Вот и возникла забота!

Своё опоздание к весенней сессии Сорбонны Академик понял при самом начале командировочных хлопот. Москва ничего не разумела и он не стал просвещать, опасаясь уразумения на ихний лад и отказа выпустить вообще. Предстояло командировку продлевать. Он составит очередную свою безотказную Записку, Лакруа любезно засвидетельствует крайнюю желательность для французской науки его новаторских лекций, остальное сделают Ольденбург и Ферсман: командировку продлятна второй срок... А вернётся академик Вернадский в СССР из командировки,вернётся в свой дом, к своим академическим должностямтолько весной 1926 года, почти четыре года спустя после отъезда. Такое его возвращениепредваряла долгая бюрократическая история, подробности которой,как и других подобных, он полагал не стоющими внимания. С чем следовало бы согласиться безоговорочно, не выставляй он сам себе отличия за поведение в тех историях: по крайней мере раз в письме Петрункевичу и однажды Дневнику он сообщает о неизменном своём братскомотношении к Ольденбургу и Ферсману, несмотря на своё неприятие их солидарных совпадений с большевиками.Неужто не понимая, что сам белым-пушистым остаётсяперед советской властью благодаря тем братним совпадениям с нею? Без них его советская карьера вообще могла бы оборваться недолгим президентством Украинской АН!..Слава Богу, не оборвалась.И действительно не важны подробности его возвращения, важно, почему он вообще вернулся, несмотря на опасность, невзирая на отговоры близких, ведь в командировку эту, судя по его планам, ондолжен был ехать – в один конец...

Основной идеей, целью своей жизни называл он создание Института живого вещества, так складно и ладно пережитого им в тифозных грёзах; говорил и писал о нём часто. Упомянул и в письме Агафонову накануне командировки:«Мечтаю об особом институте по изучению живого вещества – на берегу океана!»Из Парижа он сразу рассылаетнескольким англо-саксонским адресатам Записки означении живого вещества и важности его изучения для будущего. Ну, каквстретил бы понимание и получил бы деловую поддержку?Вернулся бы в Россию за разрешениями?..

Мало того, Агафоновуон пишет: «Чем больше вдумываешься в окружающее, тем больше убеждаешься, что настоящее великое течение, которое идёт в человечестве,-это в данный исторический момент – течение научной мысли. Оно должно довлеть само себе и перед ним мелки все политические, социальные, национальные и даже религиозные стремления жизни. В конце концов оно творит будущее и открывает для отдельной личности удивительный мир явлений. Я очень занят сейчас мыслями о конструкции мировой науки». (Чем не религиозное стремление?)Практическим конструированием мировой науки он займётся безотлагательно, начав поиском учёных энтузиастов. Ну, как дело на ладпошло бы – без ведома Наркомпроса?.. Но прежде следовало определиться с местом парижского проживания.

Многолюдство дома у Александры Васильевны закончилось давно, уже младшим детям под пятьдесят. После развода своей дочери осталась жить с внучкою Семёновой Натальей Юльевной,Татой (1901-1981; в замужестве Фоканова) и зятем Семёновым Юлием Фёдоровичем (1873-1947), журналистом, однофамильцем своей мамы. Зато её сын от первого брака Валерьян породнился с В.А.Гольштейном, женившись на родственнице его мамы, художнице Якунчиковой-Вебер, умершей очень рано, 32-х лет. Внук Алексей Юльевич где-то в Алжире; внук Иван вместе с отцомВалерьяном где-то в России, кажется в Туркестане. (Какой гусар и куда умчал её дочь, умалчивается). Четвёртый постоянный житель «Турки» Каролина Яковлевна, служанка, едва ли не ровесница хозяйки, порою прихварывает и сама нуждается в уходе. А хозяйка живёт не рентою, а литературным трудом. Прежде успешно выступала в русской периодике: «Письма из Парижа», статьи о литературе; работала с издателями – беллетристика, первые переводы на русский А.Бергсона и на французский К.Бальмонта и М.Волошина, её бесхитростный энергичный стиль нравился; при затруднениях с издателями Вернадские охотно помогали разобраться. Ныне русский рынок пропал, Александра Васильевна берётся и за служебные научно-технические переводы, требующие больше сил и времени при её добросовестности...

1 августа Вернадские переехали на RueToullier, две комнаты с кухней вблизи Сорбонны; и место, и квартирка Наталье Егоровне очень понравились, начала стряпать сама, (прислугу имея даже в Симферополе)...

Скорых ответов на свои запросы по живому веществу Академик не ждал. Его планы общей мировой организации учёных в подробностях неизвестны.Отчаявшись в кадетском народовластии, и привычно уповая на организацию общества, а тем самым и человечества, СВОБОДОЙ, он скоро склоняется к власти творческой научной аристократии, единственно способной правильно понимать свободу и её гарантировать; многие его высказывания о невозможности наукой, разумом обнять все явления Жизни уже сняты Её сведением к Живому веществу, подконтрольному таблице умножения.«Обеспечение и создание elite – огромная цель». Дело за соратниками.

Тою же осенью на «философском пароходе» в Европу прибывает Франк Семён Людвигович (1877-1950), принявший в1912 году православие бывший иудей и марксист, активист студенческой бузы 1899 года в Московском университете,(участник? свидетель? разгрома химлаборатории Вернадского), соучастник создания Союза освобождения и 1-го съезда КД партии, ставшийвидным религиозным философом исповедного настроя. По затронутой выше теме у него есть исчерпывающее мнение: «Наука имеет право и обязанность работать так, как если бы всё было рационально определимо; в этом заключается её творческий пафос, и ей не нужно – даже вредно – ставить и обсуждать вопрос, так ли это на самом деле. Но раз этот вопрос поставлен, то обоснованный адекватный существу дела ответ на него может быть только отрицательным». Искания Академика в этом направлении вели к очередной болезненной смене направления...

С.Н. ВИНОГРАДСКИЙ

Тою же осенью опасно заболел Агафонов и был помещён в клинику Пастеровского института его директором Эмилем Ру (Roix; 1853-1933), учеником и последователем великого Пастера. «Ру относился к нему чрезвычайно хорошо»;с болезнью благополучно справились.Научной составляющей Института был Агробактериологический отдел, и почвовед Агафонов конечно с ним сотрудничал, а руководить этим Отделом Эмиль Ру в том же 1922 году пригласил прославленного (премия Левенгука!) русского микробиолога Виноградского Сергея Николаевича (1856-1953), с женою и четырьмя дочерьмиспасающегося от революции в землях южных славян. «...Мои коллеги и я были бы Вам признательны, если бы Вы приехали работать в нашем Институте. Вы дадите ему свою блестящую научную подготовку и сможете без всяких забот о преподавании продолжить Ваши великолепные исследования.» Ему предоставили имение Бри-Конт-Робер под Парижем, оно станет филиалом Института,Сергей Николаевич будет в нём жить и работать до конца жизни.

Виноградский и Вернадский при созвучии фамилий и судеб, при некотором сходстве характеров, сравнимости научнойинтуиции и заслуг – олицетворяют собою диаметрально противоположные методыприрастания, развития единой Науки, пребывая каждый в своей системе жизненных координат, почти несовместимых. С.Н.– тщательный, терпеливый, изобретательный экспериментатор-микробиолог, чурающийся политики, педагогики, не печатающий отвлечённых прогностических статей.Притом «вписал новую главу в общую физиологию», открыв хемосинтез – образование некоторыми бактериями органики из неорганических веществ – потеснил монополию фотосинтеза, пошатнул излюбленное Пастером и Вернадским утверждение итальянца Франческо Реди, 1668 год: «всё живое – из живого», усвоенное наукой как «принцип Реди».

С.Н. рос тоже в семье директора конторы Госбанка, киевской. Гимназию закончил золотым медалистом и тоже не сразунашёл приложение своим талантам; поступил на юридический факультет Киевского университета, перевёлся на естественное отделение физико-математического, ушёл из науки вообще и поступил в Петербургскую консерваторию по классу фортепиано.Одумавшись, поступил сразу на 2-й курс естественного отделения Петербургского университета, которое и закончит в год поступления на него В.И., 1881-й. Будет оставлен при кафедре ботаники, а в1885-м получит зарубежную стажировку – то есть четыре года обабудущие корифея ходили одними университетскими коридорами.

Стажировался С.Н. в Ботанической лаборатории Страсбургского университета у Генриха де Бари (1831-88),ботаника и миколога, специалиста по грибам-паразитам, и после кончины де Бари вернулся в Петербург уже с открытием минерального питания серо– и железобактерий. Отчитавшись по командировке, снова уехал в Германию, где в это время стажировался В.И. В 1890 году оба они получают приглашения: Вернадский на вакансию приват-доцента Московского университета; Виноградского посетит в Цюрихе Илья Мечников и от имени Пастера предложит возглавить отдел в его парижском Институте. Сергей Николаевич, считая себя учеником Пастера, лестному предложению предпочтёт равную должность в новом петербургском Институте экспериментальной медицины, которую будет исполнять два десятилетия, став через 12 лет директором ИЭМ. Но в 1905 году, чуждый «безумства храбрых», от директорства откажется, а в 1912 году оформит отставку, оставаясь первым авторитетом почвенной микробиологии, склоняясь к проблемам, ныне именуемым экологическими. Учеником Докучаева, как Агафонов или Вернадский, Сергей Николаевич не был; знал Василия Васильевича за годы Университета, знал его работы, и его идею «почва – природное тело» доказательно развил: почва – живое природное тело. Работы Виноградского вывели русскую микробиологию на мировой уровень, но как при жизни его имя не гремело, так и нынче не звучит.

Зато благодарные потомки причислили к микробиологам В.И.Вернадского, лишь указавшего на участие бактерий в биогеохимических превращениях. Встречались ли в Париже Вернадский и Виноградский, знали их общие знакомые – Агафонов и советский эпидемиолог Тарасевич, нам тоже знакомый; Лев Александрович навестит Вернадского в Париже тою же осенью. Нам отношения двух корифеев Науки остались неведомы.

В 1923 году С.Н.Виноградского изберут почётным членом РАН. Эмиль Ру станет иностранным почётным членом РАН в 1925-м.

Хорошо и полно рассказал о Сергее Николаевиче Виноградском к 100-летию открытия им хемосинтеза коллега-микробиолог Заварзин Г.А.: «Природа», 1986 №2 стр.71-85 и «Прометей» №15, 1988 «От всеобщего до бесконечно малых», стр.23-27. Сам академик Заварзин Георгий Александрович (1933-2011) статьёй «Антипод ноосферы», 2003 год, выдвинулпонятие какосферы– природной среды, глобально изуродованной человечеством его техногенными отходами и катастрофами, войнами, просто мусором до полной потери биосферой Земли способности к восстановлению. Фотосинтез прекратится, а вместе с ним и земная жизнь; остающееся «живое» вещество разложится по таблице Менделеева, последней надеждою на очень нескорое возрождение зелёной (сине-зелёной? красной?) живойЗемли останется хемосинтез. (Возможно, имеющий быть на Марсе)...Осенью 1922 года предсказатель homo-апокалипсиса ещё не родился, а предсказатель Ноосферы пребывал на некоем перепутье...

15 октября, через два с половиною месяца после переезда с «Турки» на RueToullier, Владимир Иванович раскрыл Дневник: «Грустный фон настроения...» – от скульптур Лувра, от французских газет и эмигрантского «Руля».Во Франции он подпишетсяна JournaldesDebats (1789-1944) и даже поместит там статью в защиту книги С.Ф.Ольденбурга «Европа в сумерках на пожарище войны», нехорошо принятой во Франции. Книга и статья будут лишь через год. А с конца ноября надо начинать лекции.

Начинать по-французски химический состав живого вещества – рискованно. Начать с геохимии? Или радиогеологии, радиоактивные элементы?.. Каолиновое ядро, силикаты? Здешняя минералогия и теперь едва ли впереди русской... Столько научных сил погибло и рассеялось из России, а научная работаведётся интенсивно, единственная среди разрухи.Компенсирует катастрофу?.. Россия поднимает голову – договор с Афганистаном, договор с Ататюрком, побившим англичан. Мечтали взять Стамбул спроливами, теперь отдали Карсскую область с Араратом. Воевали -за славян? Продолжили-то войну ради этих проливов, Милюков спал и видел... И никак очнуться не хочет...ЕкатеринаII воительницаи АлександрIIIмиротворец вернопонимали уязвимость петровского устроения России; НиколайII, особенно Царица отчего-то уверовали в его незыблемость,результат ужасен... Кадеты, даром заполучив Россию, унаследовали и эту уверенность, и результат её – стали важною добычей ЧеКи. У большевиков мёртвая волчья хватка, они надолго.Пётр Струве полагает наилучшею властью для государства син-ди-ка-лизм, то есть власть профессиональных объединений трудящихся! Демократически образующих парламент и правительство!В несчастной РоссииСоветырабоче-крестьянские демократическиобразовали диктатуру,лютейшую французских Директорий! – «Сейчас нет свободы слова и печати, нет свободы научного искания, нет самоуправления, нет не только политических, но даже и гражданских прав. Нетэлементов уважения и обеспеченности личности...» – Эту мантру Академик повторял с вариациями смолоду всякий раз, когда не ладилась у него научная работа. Повторил и теперь, вопреки действительно интенсивной научной работе в России, где сейчас не до свобод и прав, а быть бы живу. Но смерти он не страшился, смолоду отучив себя относиться к ней всерьёз.

Назавтра, 16 октября,он запишет о своём визите вежливости к Жантилю (Gentil) Луи Эмилю (1868-1925), геологу, помощнику Поля Аппеля как председателя Франко-Русского комитета, и отзовётся о собеседнике доброжелательно и несколько иронично; не ведая, конечно, его дальнейшего живого участия в своих парижских заботах и своего близкого участия в его похоронах, когда повторит свой добрый отзыв о нём уже сискренней скорбью.

А дома Владимира Ивановича ждал желанный гость – американец Голдер (Golder) Фрэнк (1877-1929), историк, уроженец России, профессор Стенфордского университета, в дальнейшем – директор библиотеки Гуверовского института войн, революций и мира; на тот момент – сотрудник Американской администрации помощи (АRА), миссии которой работали в России с августа 1921 года по июнь 1923. Разыскал Академика через Александру Васильевну или Георгия, тоже своих добрых знакомых. Сам недавно из России: свежие новости, новые слухи, уточнения слухов прежних. Василенко не арестован – виделись в сентябре, арестован академик Комаров, заступничество Ольденбурга не помогло. (Вскоре узнается, арестован был не Комаров, а – вероятно, как польский шпион – Крачковский Игнатий Юлианович (1883-1951), академик, филолог-арабист; выпустят через полгода). Пристроить КУБУ при АРА не получилось; что помешало, nocomment.Фрэнк не устаёт удивляться: раздобыл в Штатах бесплатно бумагу издательствамКЕПС и Академиина год работы – таможня заломила ввозную пошлину, слушать ничего не желает, а даритель, конечно, платить не будет... Удивляться нечему. Во-первых, большевики унаследовали все коросты самодержавия и расчёсывают их, пока самим невмоготу станет; но во-вторых, игры таможенные, необъяснимыевроде бы ни дурью, ни жадностью, велись Россией и прежде... Фрэнк и выводит: для пользы дела и для приличия было былучше признать большевицкое правительство; к тому, видимо, склоняется и его шеф Герберт Гувер (Hoover; 1874-1964), руководитель АРА и министр торговли,будущий президент США (1929-1933)... Параллельно АРАв тегодыработали в России также миссииАмериканского Красного креста.Многие сотрудники обеих организаций имели воинские звания,нодействующими офицерами были не все, иные получали звания ради причисления к госслужбе, то есть длястажа и оклада. Мундиры носил только личный состав команд, ответственных за безопасность миссий.Каков был статус Фрэнка Голдера, не так уж важно. Помощь американских организаций была существенной; иное дело – кому она доставалась? (Наша «катастройка», тоже итог стараний отечественных и западных элит, наряду с зарубежной идейной-правовой помощью, получала и гуманитарную.Некую часть этой гумпомощи бывшиеленинградцы покупали – правда, по божеским ценам – в подвальных магазинчиках и ларьках, усеявших не только Сенную площадь; среди ударников первоначального накопления замечены были активисты комсомольских доперестроечных кооперативов. Сегодняочевидно: опять они хотели, как им лучше, а получается, как не раз уже получалось в «этой стране»)...

Вечером 8 ноября Академика навестил коллега Тарасевич, путешествующий в Европу эмиссаром МосквычиновникНаркомздрава, приятный взаимно Академику своим характером и талантом организатора.– «...много рассказывал о советских делах. Большой оптимист.» -Лев Александрович видел будущее России примерно в прежних границах, всё захваченное будет возвращено. Польша, со своей дамской самостийностью, окажетсямежду воспрянувшими Россией и Германией, товарками по несчастью, униженными, обглоданными победителями, которые держат Польшу их сторожихою. Паненке бы поплакаться соседкам, не чуждым идеализма когда-то и сентиментальным, замириться бы пока с Россией, Тухачевский подходящий повод создал... Не то соседки и осерчать могут на сторожиху. (Об этом целой брошюрою предупреждал былых своих сослуживцев А.И.Деникин накануне Второй мировой).Примерно таким виделось будущее и Академику – ещё при Деникине, который втягивался в борьбу с населением. У большевиков настоящая война с крестьянством. Нобольшевики не кадеты отнюдь – Ярославль, Тамбов, Кронштадт усмирили жестоко, ни с чем не считаясь. Ну да, усмирители – те же крестьяне.Тарасевич уверен, будто русский простолюдин, нагулявшись инатерпевшись, начал проникаться государственностью, когда проникнется – будет Новая Россия. -«Военная империя (без царя?)» – Но царя пророчили Новгородцев с Тимошенкой! Мануйловуверял: крестьянство великорусское вернёт монархию – самосохраненья ради... Тожекадет, а прежде народник, и тоже остался в России?..

Большевики (Ленин) ради сломасамодержавиятвердили, будто великороссы угнетают больше других народов, чем любой иной народ-угнетатель (либералы-кадеты поддакивали). В революцию угнетённые отыгрались за гнётдо испуга – исчезает Россия! Грядёт вавилонское вооружённое смешение языков! Жестокость погромов на Кавказе, в Туркестане, Сибири и Украинеместами превосходила больные фантазиилиберальных фельетонистов...«Но Кремль сводил в одно страну без жалости и страха,//Соединяла землю заново Москва.»Сталин, последовательно нейтрализуя «ленинскую гвардию», сумеет подружить всех со всеми вокруг Москвы-столицы русского языка и народа; эта дружба проверена и скреплена жертвенными годами Отечественнойвойны и всесоюзными бескорыстными авралами ликвидации запредельных катастроф – Ашхабад, октябрь 1948; Ташкент, апрель 1966; Чернобыль, апрель 1986; Спитак, декабрь 1988; этой дружбою обеспеченобылое опережающее развитие братских советских республик, их национальных культур и терпеливое отношение России к их нынешним бредням о русской оккупации...

Осенью 1920-го Москву через Петроград посетил друг знаменитого Максима Горького знаменитый Уэллс (Wells) ГербертДжордж (1866-1946); встречался с Лениным, «Кремлёвским мечтателем», написал книжку «Россия во мгле»; сразу переведена и тут же издана в Москве и Харькове.(Позднее заодно с другими позитивнымизаграничными книжками о революционной России – «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида и «Москва 1937» Лиона Фейхтвангера – оказалась в спецхране; переиздана – М.,2014.)Тарасевич наверняка был знаком с первым изданием, возможно, и Вернадский: живой,вполне доброжелательный сторонний взгляд «во мглу»:

«За пять тысяч рублей – примерно 7 шиллингов по теперешнему курсу – можно купить очень красивый букет больших хризантем.», стр.8.

«Как это ни поразительно, русское драматическое и оперное искусство прошло невредимым сквозь все бури и потрясения, живо и по сей день. Оказалось, что в Петрограде каждый день даётся свыше сорока представлений, примерно то же самое мы нашли в Москве.»; перечисляет спектакли-роли, стр.28.

«Марксистский коммунизм всегда являлся теорией подготовки революции, теорией, не только лишённой созидательных, творческих идей, но прямо враждебной им.», стр.41.

«За отдельными исключениями, расстрелы ЧК вызывались определёнными причинами и преследовали определённые цели, и это кровопролитие не имело ничего общего с бессмысленной резнёй деникинского режима, не признававшего даже, как мне говорили, советского Красного Креста.», стр.55.

«И вот, когда произошла катастрофа в России, где не осталось других сил, которые могли бы бескорыстно сплотиться для общего блага, из Америки и Западной Европы вернулось много эмигрантов, энергичных, полных энтузиазма, ещё молодых людей, утративших в более предприимчивом западном мире привычную русскую непрактичность и научившихся доводить дело до конца. (...) Многие из них евреи; большинство эмигрировавших из России в Америку было еврейского происхождения, но очень мало кто из них настроен националистически. Они борются не за интересы еврейства, а за новый мир. Большевики отнюдь не намерены продолжать традиции иудаизма, они арестовали большую часть сионистских лидеров и запретили преподавание древнееврейского языка, как «реакционного». Некоторые из самых видных большевиков, с которыми я встречался, были вовсе не евреи, а светловолосые северяне. У Ленина, любимого вождя всего живого и сильного в сегодняшней России, татарский тип лица, и он, безусловно, не еврей.», стр.65-7.

«Со времён ранних мусульман, захвативших власть над Египтом, Сирией и Месопотамией, история не знала ещё такого дилетантского правительства.», стр.81.

«Тяжёлая нравственная лихорадка, переживаемая русской молодёжью, – единственное тёмное пятно на фоне успехов народного просвещения в России.», стр.95.

В день визита Тарасевича кадетский «Руль» (№592) откликнулся на празднование большевиками 4-летия своего Коммунистического союза молодёжи передовицею «Комсомольцы», трактующей, будто РКСМ выпестован для полицейской слежки за окружающими,доносительства про контрреволюционные проявления и пресечения таковых среди сверстников. Ещё на пароходе от Новороссийска до Ялты наслушался Академик о летних детских колониях, руководимых молодыми образованными евреями, энергично проводящими там революционный коммунизм; «Руль» остался верен кадетской традиции: о гонимом народе либо хорошо, либо ничего... Первокомсомольцамисчитаютсявосемнадцатилетний Оскар Рывкин (1899-1937), в 1917 году секретарь петроградского Социалистического союза рабочей молодёжи, до 1921 – Первый секретарь ЦК РКСМ, и пятнадцатилетний Лазарь Шацкин (1902-1937), в 1917-м организатор московского КСМ, в 1919-м секретарь Коммунистического интернационала молодёжи (КИМ). Но к появлению статьи «Руля» российским комсомолом уже год руководил Смородин Пётр Иванович (1897-1939); расстрелян двумя годами позже Рывкина и Шацкина в должности 1-го секретаря Сталинградского обкома, как и его предместник в Сталинграде, погубитель Таганцевых, Гумилёва и многих ещё – Семёнов Б.А.

Комсомол же 20-х годов был преимущественно славяно-русский. «С горы идёт крестьянский комсомол.//И под гармонику наяривая рьяно,//Орут агитки Бедного Демьяна,//Весёлым эхом оглашая дол.» Причина их ещё прежней, докомсомольской «тяжёлой нравственной лихорадки» коренилась в их расхристанном псевдограмотном детстве. С конца ХIХ-го века сельская русская молодёжь, не поголовно, не повсеместно, однако широко весьма, тешилась на гулянках частушками, зачастую препохабными, где человек – хулиган и сексуальный маньяк. Демьян Бедный (Придворов Ефим Алексеевич; 1883-1945), сам вкусив этой пагубы, сумел, почистив от непотребства, направитьеё нездоровый недобрый задор против буржуя, попа,дезертира, лодыря и прочих врагов новой жизни...Комсомол советских новостроек – совсем иной.

Подобно РКП, КД партия тоже имела молодёжное крыло, также повторяющее характер своей партии – рыхлое, вольноопределяющееся, играющее в политическую борьбу под расплывчатыми огнеопасными лозунгами – «Народная Свобода, Народоправство, Права человека» -на радость погубителям России. К осени 1917-го доигрались, пытались гасить:

«НОВЬ» Орган Петроградского Городского комитета фракции учащихся средне-учебных заведений партии Народной Свободы. №1, Петроград, Четверг, 25 Января 1918 года. №1. Цена отдельного № везде 40 коп.

Воззвание ко всем учащимся!

Всё, что целыми веками создавали наши предки, всё, за что умирали тысячи лучших русских людей, всё, что многострадальному народу предвещалолучшее будущее – разбито, растерзано и поругано.» -Заученныйпафос и повторы складных громких слов – всё от московской антистолыпинской, антигосударственной кадетской «НОВИ»1907 года! А на дворе 1918-й.-«(...) Товарищи и братья! Ныне народу русскому нанесён новый, самый страшный и губительный удар – его последняя надежда и защита – Учредительное Собрание – разогнано шайкой фанатиков и безумных доктринёров. А вслед затем, сражённые предательской рукою, пали народные избранники, министры Революции А.И.Шингарев и Ф.Ф.Кокошкин.

Товарищи – учащиеся средней школы, будущее родной страны!

Внемлите голосу своей совести и долга, вспомните значение момента для судеб родной вам и близкой страны!

Все сплотитесь вокруг идеи народовластия!

Все на спасение великой и свободной России!..» – но в этом же № на последней странице: «Исполнительный Комитет фракции учащихся средне-учебных заведений партии Народной Свободы объявляет во всеобщее сведение, что оффициально фракция, как таковая, не участвует в манифестации 5 января, организуемой Союзом Защиты Учредительного Собрания. Вместе с тем Исполнительный Комитет считает нужным заявить, что он снимает с себя всякую ответственность за выступления отдельных членов фракции, которые, руководствуясь личными побуждениями, сочтут для себя возможным участие в вооружённом выступлении на улице. 4 января 1918г. (См. «Вечерний Звон» №23). Таким образом Исполнительный Комитет ещё раз подтвердил своё постановление от 2 ноября 1917г., где, между прочим, сказано: «Со своей стороны Исполнительный Комитет считает необходимым уведомить, что в настоящее ответственное время недопустимо участие членов фракции в каких бы то ни было вооружённых выступлениях». (См. газ. «Единство» 3.XI.№178).» – Непротивление злу толстовское? «...А до дела дойдёт – замирает рука»? Забота о детях? О своём Исполкоме? Скудоумие? Или наследственная кадетская провокация – зелёный свет большевикам?..Знал академик Вернадский, член ЦК КДП и товарищ Министра просвещения об этой фракции?..

«Журнал выходит при ближайшем участии: Е.М.Айзенштадта и М.К.Айзенштадта, Л.В.Белоусова, В.Е.Высогорца, В.П.Черманъ, В.С.Гинзбурга, В.Долоцкого, К.Егорова, А.Злобинского, А.Е.Клейнмана, Г.А.Лишневского, Д.И.Мейснера, Г.О.Монзелера, И.Б.Попильского, Г.Рабиновича, Л.Успенского, М.Е.Эльяшова, А.М.Эттингер и др.» – тоже половина фамилий еврейские.Один из названных – Лев Белоусов – «руководствуясь личными побуждениями», участвовал в одной из мирных манифестаций 5 января 1918– го и передал свои настроения-впечатления в №1 Нови – «Дни безумия», документ эпохи:

1. «...чем глубже становится копаемая «углубителями революции» чёрная яма, куда хотят свалить Россию, свалить и засыпать, – тем больше устраивается концертов по различным залам, тем более посещается опера, балет, театр, цирк, кинематограф, балы, лекции, поэзовечера и т.д., и т.д.

В воздухе носится, в обществе чувствуется усталость, утомление политикой и революцией: это первые проблески, первые просветы грядущей реакции. (...) И кажется,что чутким ухом вот-вот услышишь грозный окрик несомненно грядущего городового:

– Куда ты прёшь, ошалевшая Рассея?.. Куда ты лезешь, очумевшее, огалделое быдло? – Остановись и стой!.. А то подайся назад... (...) И как рак попятится Россия назад, бодримая окриками охранников из Смольного и городовых из красногвардейцев. Тень реакции, быстрой и решительной, веет и витает уже и сейчас над несчастной Россией. (...)

Хочется уйти куда-то. Уйти, пропасть, исчезнуть. Чтоб тебя не было. Уйти и сделаться незаметным. Позабыть, что есть на свете газеты; не слышать хотя бы недолго человеческой речи, вечных однообразных разговоров о мире, гражданской войне, внутри раздирающей страну, о кучке людей, засевших в Смольном и именующих себя Народными Комиссарами.

И вот идёшь куда-нибудь, куда глаза глядят. Хотя бы на концерт.

II.В канун Рождества, в сочельник, зажигают ёлку. В канун другого великого дня – в канун открытия долгожданного хозяина, всенародного, полновластного, правильно избранного Учредительного Собрания, я затеплил в душе слабый светоч надежды. Я успокоился и с лёгким сердцем пошёл на концерт в зал Тенишевского училища.

Не горело, как почти всегда, электричество. В полумраке, плохо освещённого всего лишь двумя лампами, зала пела виолончель Иосифа Пресса... Можно было заслушаться... можно было загрезиться... о лучших днях...

В антракте мой спутник нагнулся ко мне и, показывая глазами на проходившего мимо морского офицера, тихо-тихо и с грустною и болезненною интонацией в голосе сказал: – Бывший офицер бывшего флота бывшей России...

А в ответ у меня в душе ничего. Пусто. Ни боли, ни сожаления, ни проклятий, ни злобы. Ничего. Хоть шаром покати...

III. А наутро, а на другой день...

Извиваясь длинным туловищем, как змея, по улицам тянулась, по улицам города мирная двигалась манифестация, пестря бесчисленными знамёнами. Белыми знамёнами гражданского Мира, яркокрасными знамёнами Свободы...

Пела толпа. Все такие могучие зовущие гимны.

И вместе с этой манифестацией я тоже пошёл. И вместе с ней дошёл до грязно-жёлтых казарм Сапёрного батальона, что на Преображенской улице, напротив Гродненского, обычно тихого, переулка. Тут вышла какая-то заминка, какая-то глупая задержка. Широкие алые полотнища головных знамён вдруг остановились, покачнулись и опустились вниз, к земле. Мы все стали ждать, хлопая, как извозчики, в ладоши, пританцовывая на снегу – чтобы согреть окоченевшие руки и ноги. Холодно. Но радостно, светло и тепло на душе. Настроение приподнятое и бодрое – ведь сегодня же, наконец, откроется Учредительное Собрание!..

И вдруг так внезапно, так неожиданно, откуда-то сверху:

Выстрелы, выстрелы, выстрелы... Залп... и снова сухая трескотня огня врассыпную.

Испуганная, врасплох застигнутая, толпа не разобрала – холостые то выстрелы или боевые, настоящие... Разом, как один человек, вся полегла на утоптанный снег и заползла по-черепашьи, распластавшись, в сторону переулков, ближних ворот и подъездов. И ещё выстрелы, и ещё выстрелы. Целые пачки выстрелов. Точно такие же, без предупреждений. Я их помню с февраля, с первых дней и часов Великой Революции. Тогда под эти самые выстрелы она рождалась; теперь она умирает...» – Гвардейские сапёры палили, конечно, холостыми, потешались над ползающей либеральной «чистой публикой», ползающей в каких-нибудь сотнях метров от Таврического дворца! Внушить солдатам, что это иуды, заварившие всю кашу и желающие войны до победы, в те дни было нетрудно; высыпав из казарм с оружием, они весело враз очистили от толпы Преображенскую (ныне Радищева) улицу. – «Озверевшие, безобразные, они рвут на части полотнища знамён...» – знамён белых, знамён красных;кто-то позаботился раздать им холостые патроны, в иных местах, как и в Феврале, стреляли боевыми...

Другой участникНови, М.Эльяшов, «Председатель бюро по сношению с провинцией», поместил в этом № некролог А.И.Шингарева, помянув и его ближайших соратников по борьбе «за Землю и Волю» Иоллоса и Герценштейна. Некролог Кокошкина Ф.Ф. предполагалось дать в следующем №. Эти четверо былиединственными на тот момент насильственными потерями авангарда партии Народной Свободы. Носледующий № этой Нови, разумеется, не выйдет. Далее счёт кадетских потерь пойдёт на десятки, многие сотни и тысячи. Дольше полувека трудилась либеральная интеллигенция над обезбоживанием до голого «Я» простонародья и собственных подрастающих поколений ради устроения в России земного рая, согласно своему (?) пониманию. И вот – итоговая встреча сторон на Преображенской улице (и во множестве других мест)...Увы, никак не большинству бывших гимназистов Петрограда, всей обезумевшей России повезёт повзрослеть. Былогосемейного круга лишатся они все, даже принявшие большевизм дети гонимого народа. Несчётнодетей всех возрастов погибнут от голода 1919-22 годов. Немало их окажется в эмиграции (там же братья Пресс, виолончелист и скрипач). Немало – сложит головы в Белыхармиях(«баклажки» генерала Туркула); детей гонимого народа, считая во всём виноватыми, там не особо привечали, пополняя армию Красную...«Антисемитизм в России по Тарасевичу всё уменьшается, но углубляется...»– опускается ниже нуля; в Германии, наоборот, растёт, разогреваясь...

Встречался ли Тарасевич с коллегою Виноградским, Дневник умалчивает; эта запись всего лишь восьмая за полгода после Петрограда, следующая будет через три месяца, уже в 1923 году...

«1.III.923. ...Работал над лекцией. В первый раз попытаюсь кое-что высказать из мыслей о сознании человека, как силы Земли.» – Академик полагал Жизнь феноменом геологическим, тоже и появление Человека с его сознанием и наукой, феноменом необратимым и неустранимым, сближаясь в этом с П.Тейяром де Шарденом; расходились они в главном: де Шарден видел здесь Провидение, волю Божию – Владимир Иванович какой-либо Воли, Сотворения не признавал.(Как в ребячьей кричалке: «кто увидел, тот и сделал!») – «Недавно разговор с Пэнлевэ» (PainleveПоль, 1863-1933), математик, иностр. ч.-к. АН СССР (1924). В правительстве Франции 1917 и 1925-29 военный министр, 1917 и 1925 премьер-министр; о предмете их беседы, должно быть, важном, Академик не пишет.

В марте заканчивалось чтение курса лекций, ради которых ему была данакомандировка; следовало возвращаться. Не очень-то хотелось... Ещё меньше хотели его возвращения с Натальей Егоровной дети, Георгий и Нина, и энергичная Александра Васильевна с Агафоновым. Может быть, и бывшие однопартийцы – в пику Совдепии!С ними он разобрался вполне. «П.Н. (Милюкова) я видел немного, но несколько раз. Внутренних политических разговоров мы не затрагивали – но старая с молодости связь не порвалась. Мне представляется его судьба трагичной. Мысль его застыла. Удивительно чувствуется «антик», вроде здешних позитивистов. Его статьи – скучны, и, верно, всё это схоластика.» – в письме И.И.Петрункевичу 10 марта 1923. О своих участиях в разных комиссиях-коллегиях невзначай и по другому поводу с грустью признается Дневнику накануне возвращения в Россию . – «Так было со мной почти всегда. Я не входил в гущу движений и в душе был чужд многому, чем жили люди, с которыми я жил. Так было во всей моей политической и общественной жизни.» – то есть, ратуя за свободу, сам неволил себя и тратил впустую...

Сильно задело Академикаисключение его 5 марта с должности (и жалования) директора Геологического и Минералогического музея Академии, ввиду избрания на эту должность академика Ферсмана; прежде все должности дожидались его сколько нужно и он привык...Избран – НЕ избран. Демократия! Шесть-десят-лет... Кольнуло ощущение серьёзности так часто им повторяемого -«Виден конец жизни и ярко становится несоизмеримость желанного и достигаемого... работал много, сделал мало.»15.Х.1922.«...как-то особенно ярко чувствуется мгновенность жизни и малый диапазон достижений по сравнению с желаниями человеческой души.» 19 мая 1923.«Чувство мгновенности жизни – чувство вечности и чувство ничтожности понимания окружающего! и себя самого!» 22 июня 1923.

Благодаря Лакруа, он имел полнуювозможность работать экспериментально в Минералогической лаборатории знаменитогоМузея естественной истории (крупнее и старше московскогоПолитехнического), получил платиновую посуду.А ещё, тоже по старой памяти, ему были рады в институте Кюри, предложили тему: разобраться с урановым минералом кюритомиз бельгийского Конго, дали помощницу, химика Шамье Екатерину Антоновну (Chamie; 1888-?); русская ассирийка, ассистент Одесского политеха, с1921 в ин-те Кюри, проф. радиологии Русского ин-та в Париже, издала учебник математики для русских школ (1929). – «Всё время работал. Идёт очень медленно.»18 мая 1923. «В общем, я считаю себя, как экспериментатора – в смысле рук (основное) – неважным. Давно знаю. Не в смысле идей – образно мне надоедает.» 18 июня 1942, Боровое.

Его космические охваты реальности были здесь не очень понятны, организаторские таланты не востребованы: его совместная с Жантилем идея организации франко-русского научного центра натолкнулась на существующий с 1920 года Институт славяноведения, здание построено президентом Чехословакии Томашем Масариком, эмблема сделана художником Иваном Билибиным... И тут обозначился успех переговоров с издателем научной литературы Лисбоном и редактором серии «Nouvelle Collection Scientifique» профессором математики Борелем (Borel; 1871-1956) Эмилем, которые и выпустят первое издание его «LaGeochemie», 1924 и «LaBiosphere», 1929! Более того, Борель, соглашаясь поддержать идею франко-русского научного центра, сообщил о недавнем солидномсобрании в Париже, пока не попавшем в прессу, при участии Пенлеве и кардинала Дюбуа (Dubois; 1856-1929), поборника сближения науки и религии. Обсуждалась идея Европейского unionentelleсtuelбез политических и религиозных предпочтений, предложенная молодым австрийским князем де Роганом, теперь он в Риме, надеется получить благословение Папы. Оттуда едет в Лондон. От французов участвует известный учёный Ланжевен Поль (1872-1946), «почти коммунист». Русских не имели в виду, Борель предложил, согласились, но чтобы не эмигрант. Вот он и предлагает свести Академика с де Роганом, когдатот будет в Париже по дороге в Лондон... О-очень волнительно было Академику слышать всё это. Сдержался, конечно. «Я сговорился, ничем не связывая себя – переговорить с де Роганом».

Между тем, командировку ему продлили «без дополнительных ассигнований»! Добрый Жантиль заверял, чтоустроит ему пособие 1000 франков ежемесячно, как устраивал уже их общим знакомым. Более того, предложил перевести его из professeuragrege – профессора приглашённого – в штатного профессора Сорбонны, надо лишь принять французское гражданство... При таком положении дел В.И.Вернадский поехал в Ливерпуль, на сессию Британской научной ассоциации, теперь её ветераном. Опять, как в 1908 году, совпала эта сессия с точкою бифуркации – перепутьем -на его жизненной стезе и опять он вернётся с неё, воспрянув, по меньшей мере – настроением.

Наливерпульской научной Сессии с председательствующим Резерфордом доклад академика Вернадского «Об алюмосиликатах» принялис особым интересом – к докладчику из России! Событием Сессии его содержательный доклад не стал. Рядом с докладами ядерщиков – Нильса Бора и Поля Ланжевена, теперь заочно знакомого Академику – алюмосиликаты выглядели скромно. Сам он, побыв под властью людоеда Белы Куна, с особым вниманием слушал мадьяра Дьёрдя Хевеши (deHevesy; 1885-1966), тотдокладывал об открытии вместе с датчанином Дирком Кестнеромгафния – нового химического элемента!.. Оказалось, Хевеши увлечён геохимией, прочит ей великое будущее!Об изучении живого вещества Академик, похоже, ни с кем в Англии не говорил; охаченный догадкою, поспешил вернуться в лабораториюКюри.

Ещё до войны институту Кюри были подарены владельцамиафриканского уранового рудника образцынескольких урановых минералов ислитки чистогоуранового свинца(206Pb),добытого из минерала кюрита (2PbO. 5UO3 . 4H2O).Изотопов свинца в урановых месторождениях ничтожно мало – тысячные доли весового процента.«В кюрите же количество свинца 206 равно 21,25 весовых %, в десятке миллионов раз больше. Как это произошло?..» – Анализы минерала, кроме его составляющих, выявляли некий остаток, имеющий реакции металла – группы марганца – предположил Академик. И отправил в запечатанном конверте от своего и Е.Шамье имени описание эксперимента с предварительным выводом: «О паризии, новом химическом элементе» – в Парижскую Академию. Спектроскопию осадка провести не получилось, как и его полный химический анализ – образец кюрита иссяк. На просьбу о получении в интересах Науки нового образца владельцы рудника ответиливежливым отказом, пообещав разобраться со свинцовой аномалией своими силами. М-ль Шамье предложила взять конверт с заявкой обратно. Академик не согласился. Под громы войны рудник прибрали к рукам американцы и обнаружилась пропажа нескольких тысяч бочек уранового концентрата... Первооткрыватель атомного ядра великий Резерфорд полагал возможность извлечения и применения громадной ядерной энергии делом далёкого будущего. Владимира Ивановича тревожили иные предчувствия-картины... «Нахождение в биосфере минерала, состоящего из чистого изотопа 206Pbдо сих пор загадка в истории радиоактивных элементов. Трудно себе представить, какой процесс и где идёт при этом.» (21 февраля 1989 года его конверт торжественно вскроютв присутствии советской стороны. Загадка минерала из чистого изотопа 206Pb до сих пор то ли не разгадана, то ли неинтересна, то ли – на подходе к ноосфере – засекречена?..)

С кюритом Академик расставался по явно уважительной причине и без большого сожаления. Ручная экспериментальная работа сушила, сковывала его мысль, надежда открыть новый элемент померкла, а ливерпульская Сессия укрепила надежды на unionentellectuel международный! Встречу с де Роганом с весны отложили на осень, весною же Академик встретился с Анри Бергсоном (1859-1941), философом и представителем Лиги Наций: «Попасть к нему было трудно. Маленький человечек – лысый, но живой и интересный. Я в это время следил за его философией.»– Бергсонова философия интуиции, предпочитаемой интеллекту, была бы близкородственна Владимиру Ивановичу, доверься он в своё время своим отроческим переживаниям не от мира сего; ныне космический «жизненный вихрь, жизненный порыв» Бергсона – едва ли не антитеза его геохимическому «живому веществу» рациональному. Тут синтез, если вообще возможен, то долгий-предолгий. И обсуждалась ими при этом рандеву однократном, скорее всего, «конструкция мировой науки» в связи с международною обстановкой, не слишком подходящей для мировых гуманитарных инициатив. Академик не огорчён, но их беседу не комментирует.

После России, кровью умытой и вконец разорённой, Европа явила ему облик почти довоенный. Убойныеполя Фландрии, Сомма, Верден,Ипр – от столиц где-то вдалеке, а большинство очевидцев там и остались. Кому-то повезло, так всегда бывает... Мазурские болота?.. Какие-то русские дела. Связано с их революцией кошмарной?.. Англия, та про войну будто и вовсе не слыхала. Академик поначалу отдыхал. Тягостная некая преснаяусталость ото всего на свете выявилась на подсознательном клеточном уровне. Старался не поддаться. Стал замечать у иных окружающих: живут памятьюпозолоты прошлого, обидой утрат и недоверием к пустому завтрашнему дню, жаждут возвратных перемен...И ещё осенью 1922-го такие перемены начались – в Италии. Некто Муссолини Бенито (1883-1945), бывший социалист, создатель новой радикал-ностальгической партии фашистов, совершает, подобно Гарибальди (и Петлюре), поход на Рим и захватывает власть, которая победно шествует из столицы по всей стране, суля Италии былую силу и славу античного Рима.И вот уже Замбонини (Zambonini; 1880-1932), минералог и химик, ректор университета Неаполя – самый пылкий почитатель Академика, слал ему научные книги, восторженные письма, назвал вернадскитом открытый им минерал, и вдруг он– «видный фашист». Этому слову поначалу не сопутствовал зловещий смысл, в России-СССР до 30-х годов оно двоилось: фашист и фачист. Однако, заманчивую затею де Рогана пришлось забыть.

У итальянца Муссолини объявился последователь в Германии некто Гитлер Адольф (Hitlerнаст. фам.Schicklgruber; 1889-1945), тоже социалист. И во Франции они же: Кашен Марсель (Cachin; 1869-1958) – социалист советский и Эррио Эдуар (Herriot;1872-1957), социалист радикальный. Зреет-готовится всеевразийская бебелятина по Е.Рихтеру, в России уже победила и взялась за революцию мировую. «Главный центр угнетения Европы стал очагом, откуда бьёт пламя освобождения для всего человечества.» – датчанин БрандесГеорг (1842-1927), учёный публицист; «отстаивал реализм (!) в литературе». По старой памяти – «враги не слева» – Академик воспринял было европейский нарождающийся радикализм как здоровую реакцию человечества, единого в своей основе, «при том взрыве всяких национальных и государственных патриотизмов, который мы переживаем». Отвлёкшись от своей Науки, увидел: убедительно благие радикальные идеи, социализм в их ряду, воплощаясь, почему-то оборачиваются геноцидом – сословным, религиозным, расовым и т.д. целых слоёв населения -«Великая французская революция» с гильотиной и повальным террором, Турецкая с геноцидом армян, «Великий Октябрь» с геноцидом угнетателей и грядущей Мировой революцией...Гитлер и Муссолини – социалистыинационал-патриоты. Итальянцам это может скоро надоесть, у них «Санта Лючия», а тевтоны могут увлечься, они любят военные марши. Сговорятся с большевиками, тогда уберечь род людской от «пламени освобождения», и вправду, способно разве чторусское крестьянствомногомиллионное – самосохранения ради. Впрочем,сговор национал-социалистов с пёстронациональной Россиейвесьма проблематичен, а домашний национализм в духе Муссолинидля России аномален и обречён...Уловив грядущее неблагополучие Европы, с выводами Академик не торопился.

В НЕВЕСОМОСТИ...

Ещё до отъезда в Европу Владимира Ивановича томил вопрос: возвращаться ли? Организаторы его отъезда, кроме разве что Ольденбурга, не сомневались ни минуты – не возвращаться ни в коем случае!.. Он был связан словом, данным М.Н.Покровскому, своему поручителю, всё же забрал с собою важнейшие рукописи, набралось два чемодана! Эмигрировать ради безопасности и еды лично для себя полагал недостойным. Борьбу с большевиками полагал безнадёжной, о чём позднее сообщит в Женеву Петрункевичу, тоже от политики отошедшему: «...Форм для политической борьбы сейчас нет и быт сейчас гораздо сильнее в борьбе с коммунизмом, чем все интервенции, заговоры (которых к тому же почти нет!) и болтовня alaМилюков, Кускова и т.д. Споры о республике и монархии мне представляются гниением. Интервенция – несчастьем, т.е. она в конце концов может привести к раздроблению России...»Своему скепсису вопреки, он верил в свой Институт на берегу океана, призванный многое дать и примирить многое... Но все адресаты его Записок об Институте – попросту отмолчались! Отчастиможно понять:война, обогатив Америку и разорив Европу, обеднила даже Британию с её мировойимперией, где «солнце никогда не заходит». Но иамериканцы, склонные к размаху и денежному риску даже ради сенсации, отмалчиваются тоже. Будто сговорились!..(Быть может, плохую услугу оказал ему сам термин «живое вещество», необычный, не очень понятный, тем более, возможно, в английском написании? Читаем в его Дневнике:«Поражает французское употребление «positivisme», «positiviste». Отлично от нашего. Синоним научного, точного».ВернадскогоАмерика откроет для себя лишь в 50-е годы, а тогда могли просто отмахнуться, как сам он в 17-м году от пионера нефтеносности сланцев:«Среди разрушений всё цепляется за жизнь»...)

Его навестил (неофициально!) Сергей Ольденбург, его неизменный полпред перед Властью; дружелюбно пошутил о живом веществе, не сомневаясь в пользе для Науки от пребывания Владимира в Париже и его скором возвращении Домой; вздохнули о былых коллегах, всё-то пребывающих в былом кадетском ЦК; поговорили о детях-эмигрантах,идущих по жизни своими путями, не потерянных, к счастью, ни для родителей, ни между собой; малость отогрелись, общаясь...

Тогда же Владимир Иванович пообщался ис третьим своим – после Ольденбурга и Ферсмана – заступником, притом на порядочном верху заступником, тоже Владимиром, ноАлександровичем Костицыным (1883-1963), математиком, сотрудником ГУСа -Государственного учёного совета, секретарём Особой комиссии по изучению Курской магнитной аномалии (ОК КМА), членом которой состоял и академик Вернадский. Профессор Костицын прочёл публичную лекциюо КМА и геофизических методах геологоразведки – парижскому Союзу русских инженеров!.. Неладная судьба В.А.Костицына типична для незаурядных передовых-прогрессивных интеллигентов России той эпохи, сделанной ими эпохою революций. Родился в учительской семье городка Ефремова Тульской губернии, поступил на физ.-мат. факультет Московского университета, замечен профессором Д.Ф.Егоровым (1869-1931), выдающимся математиком, но в 1907-8 годах оказался под арестом за участие в боевой организации большевиков, из Университета исключён. Осенью 1909-го поступает в Сорбонну, поддерживая связь с Дмитрием Фёдоровичем, и в 1912 «Математическийсборник» публикует его статью. Незадолго до Мировой войны возвращается в Россию, 1914-17 в Действующей Армии. После Февраля – комиссар своего полка, участник Октябрьского переворота. С1918-го в Научном отделе Наркомпроса и московском отделении КЕПС. Затем в ГУСе и Главнауке, заведует её Научным отделом. 25.10.1927 освобождён от занимаемой должности в связи с трёхмесячной задержкой в загранкомандировке. В конце 1928 выезжает для лечения во Францию и не возвращается. В эмиграции публикует работы по эволюционной теории, связям биологических и геофизических феноменов, монографии: «Симбиоз, паразитизм и эволюция», 1934; «Эволюция атмосферы, биосферы и климата», 1935, русский перевод 1984; «Математическая биология», 1937, англ. пер. 1939. При немецкой оккупации Франции – в концлагере, не очень долго... Ни среди героев Октября, ни в круге академика Вернадского Костицын В.А. нынче не значится. А взаимовлияние этих двух людей, таких разных, но и чем-то очень схожих, учёных и организаторов, сотрудников по Главнауке и КЕПС, вполне очевидно. Чистый математик, геометр Костицын увлёкся космосом и биологией, склонный к импрессионизму натуралист Вернадский выполняет во Франции биолого-математическуюработу (о ней – далее).

Парижский визит Костицына был пробным шаром ВСНХ перед началом освоения Курского железорудного месторождения.Россия оживала, это порадовало даже немалую часть эмиграции. Потребовалась валюта, которой России почему-то всегда недоставало, тяжёлое горное оборудование, такого по всему миру единицы считанные, и специалисты, каковых у Свободной России почти не осталось – погибли, скрылись, разъехались...И вослед Костицыну в полугодовое лекционное турне по Европе и Америке отправляется академик Лазарев П.П., тоже член ОК КМА; при нём супруга Ольга Александровна.

Отработав парижскую программу, Лазаревы навестили Вернадских. В тот день Владимир Иванович поучаствовал в геологической экскурсии «в двух автобусах 30-40 чел.»; тогдашние автобусы вполовину нынешних и размерами, и удобствами – приустал. Пётр Петрович, тоже усталый, заканчивая свою кочевую командировку, был переполнен темою КМА, насквозь политизированной, но в политику не вдавались. Открытая задолго до революции, Аномалия встретила споры и недоверие, рассеянные лишь подробною геомагнитною съёмкой. После Брестского мира карты съёмки попали к немцам – готовы вернуть за цену чуть ли не самого месторождения!.. Лазарев к лету 1920-го, можно сказать в тылу фронтов, провёл съёмку заново и теперь «с картами в руках» агитирует капиталистов за финансовое и техническое участие в громадном выгодном предприятии:прошлой весной разведочное бурение дало образцы промышленных руд!Но у всех на слуху ритуальные большевицкие зверства...

Жёны отвели душу в своей беседе; тепло распростились до непременной скорой встречи в России-матушке...«Разговор малоинтересный»,– резюмировал Академик тот вечер; подобные резюме уже бывали в его Дневнике и он должен бы наконец задуматься: отчего – с одними человекамиинтересно и легко, даже когда неинтересно, а с другими даже когда интересно – лёгкости нет?.. Поводы к такому раздумью постоянно являлись.

На другой день после Лазаревых у Вернадских засиделся до полуночи как-то знакомый им дипломат-восточник Владимир Фёдорович Минорский (1877-1966), был 1-м секретарём посольств в Иране и Турции, большевиков не признал, до 1919-го исполнял дипломатические обязанности, затем эмигрантом перебрался во Францию. После перехода власти в Германии от ветхого Гинденбурга кбуйному молодому Гитлеру(30 янв.1933), переберётся от греха подальше в Англию; член Британской и Французской академий, проф. Лондонского университета. «У него чувство русской гордости и надежды, что Россия выбьется. Он считает и верно понимает, что учёные – как С.Ф. сделали огромное дело, спасая культурную работу в России.» -Внешнюю политику большевиководобряет: вытеснили англичан из Ирана! Очень одобряет коллегу-востоковеда Щербатского Фёдора Ипполитовича (1866-1942); индолог и тибетолог, лама, как и Сергей Ольденбург, и тоже верою-правдой служит большевикам. Вместе с Л.Б.Красиным был командирован на Запад в 1921-23 годах, закупал книги и оборудование для АН СССР, налаживал научные связи; открыли в Англии Торгпредство. С его негативной оценкой русской эмиграции Владимир Фёдорович отчасти согласен: многовато у неё печеринского «как сладостноотчизну ненавидеть...»

Казалось бы, общих научных интересов или деловых усобеседников нет,круг общих знакомств размытый, не обязательный, а засиделись допоздна, чего Академик не любили терпел-допускал крайне редко – да, при общих разговорах на общие темы, оставляющих приятное чувствосолидарногоотношения к бытию... Чего не дают беседы с Лазаревым или Тарасевичем, соратниками по науке и единомышленниками...Тоже с Иваном Павловым. Всё дело в их методе научном? Они в плену подробностей своих опытов рукодельных и общие разговоры им зачастую помеха.Таковы были Докучаев и Марковников, и мэтр Фуке и мрачный француз Буржуа, прекрасный экспериментатор.Таковы люди Радиевого института иФерсман, Виноградский... У них иной масштаб, иное отношение к Натуре, нежели у вольных теоретиков, чьи теории утверждает или отвергаетвсё-таки эксперимент; повторимый, он неоспорим и вечен...

Роду людскому кроме множества присущих ему явных различий – преодолимых сравнительно легко, как имущественные, образовательные; преодолимых с трудом, какисторические и широтные географические; наконец, вообще непреодолимые возрастные различия и «половой раскол» – свойственно ещё и различиенеявное,вроде бы и несущественное, но воистину общечеловеческое -различие людей рукодельных от людей как бы безруких, то есть не делающих руками (зачастую и не умея) ничего, кроме самообслуживания. Когда-то рукодельным было всё человечество, позже – абсолютное большинство людей, ещёпозднее – просто большинство, ныне рукодельные среди нас убывают стремительно.Техпрогресс освобождает человечество от разумной ручной работы, от постижения наощупь материи мира сего, её подробностей, характеровисвязей, её ранимости, отучает со всем этим считаться, плодя халтуру при всех видах деятельности ибеспочвенныефантазиио жизни земной. В своё время рукодельные Андрей Краснов и Евгений Ремезов и рассудительный Сергей Крыжановский отошли от взыскующего идеалов Братства. В кадетском ЦК (и не только в кадетском) тон задавали деятели, не забившие ни единого гвоздя в своей обеспеченной жизни, отданной борьбе за благие фантазии, приятно им подсказанные...

Тем часом к Вернадскому, былому «властителю дум», тянулись потерпевшие крушение, но остающиеся на плаву (пока?). Явились «двое молодых» – дальний родственник Н.Е. «со всячинкой» и с ним терский казак Золотарёв Георгий,«один из славных типов русской молодёжи». Три года в Иностранном легионе,служба в Сирии. «Приблизительно 1/2 верующие. Держатся дружно.» - Выслушал с интересом, радуясь, что не пропадут они – «чувствуется большое положительное», а поддержать их, подсказать им, как и своим собственным детям, было нечего... Прощаясь, молодые подбадривали маститого старца...

На 10-летие начала войны вдруг пришёл Бессонов Николай Алексеевич (1885-1951), биохимик, специальность – витамины.«Блестящий кавалергард. Ещё в 1908-9 бросил службу, поступил в МУ, стал работать по ботанике. Война застала в Лейпциге. Пробрался домой, поступил в полк. Взят в плен, раненый, у Самсонова. Вера в Россию. Кавалергардские обеды. Из 32 офицеров боевых убито около 15. Двое расстреляны. Собираются 15-18 человек. Очень хочется поддерживать товарищество – тяжелы политические разговоры, которые не всегда удаётся удержать...» – Вспомнилась Академику alma mater, бравые разговоры политические безудержные, аполитичная гвардейская молодёжькруга сестёр – сколько этой породы погибло!.. И кто придёт на замену?.. Молодым домой не вернуться. Да и не следует возвращаться им – сломаются или погибнут... Сколько хороших, умных русских людей стало «всечеловеками» – не по своей воле.По всеобщему безволию и лени-робостидушевной. Растеряно было всё, чем следовало осадить нахрап гнусиков, а им попустительствовали, их подпитывая. Порою небескорыстно. И свершилось – «Даже места нам нет в ошалевшей от горя России.//И Господь нас не слышит – зови не зови.» Бессонов Н.А.,доктор естественных наук, будетработать и заведовать отделами в институтах и фирмах Франции. 1947-49 годы заведовал кафедрой физиологии растений Александрийского университета в Египте.

Кто виноват в произошедшем – уразумел Академик ещё в 20-м году в Крыму, лично своего соучастия никак не обозначив. – «Мы должны пересмотреть все основы нашей жизни – пересмотреть смело, до конца, тронуть самое дорогое – ибо в том, что произошло, мы все виноваты...» А к 23-му году, оглядясь в Европе, принял свершившееся какфакт, вовсе неподходящий для обобщения, услышанногов Ливерпуле: «Россия окончательно выбита из колеи – на 100 лет крестьянское царство». Недорешённым для него оставался второй русский вопрос-что делать дальше личноему, в частности?.. День за днём заканчивался уже второй год егочетырёхмесячной командировки, продлеваемой со скрипом и – увы! – без дополнительных ассигнований. Добрый Лакруа устроил ему второй курс лекций в Сорбонне и лекции в своём Музее – оплату лекций задерживаютпарламентские выборы, утверждение кредитов на просвещение!(Такое с кредитами случалось и в думской России, с выплатами – никогда!)

Охотно берут его статьи, геохимию и живое вещество – lamatie/revivante! – но «платят гроши», жаловался он Петрункевичу, помня щедрые кадетские гонорары. Минувшим летом Вернадские позволили себе отдых и лечение на сернистых водах Bourbon Lansy, Н.Е. нуждалась крайне; поистратились. Тогда же Георгий уговаривал ехать в Чехию, Новгородцев звал в Карлов университет и сразу разболелся, разболелся, Нинуся ходила за ним до последнего дня -23 апреля. Весна, каштаны, а жизни58 лет всего!..

Характерно полное равнодушие Академика,вообще кадетских кругов, к недавней кончине Ленина и годовщине убиения Царской Семьи. Зато милюковские «Последние новости» на двух полосах отметили очередную, теперь 18-ю, годовщину гибели Герценштейна – подобающие статьи Петрункевича, Милюкова, Астрова, прочих былых авторитетов, нынеэтими годовщинамиживущих. ВспомнилАкадемик свои ошибочные резоны мрачному Михаилу Яковлевичу онеобходимости Выборгского воззвания, которое тот не желал подписать, его бурную любовь к яркой эсерке Анне Пчёлкиной, его будущей жене, её бутырский вклад в толстовское «Воскресенье»... «Встают отрывки старой Москвы...» Встают уже не впервой, и всё острее ощущение полного безучастия окружающей Европы и к старойМоскве, и к старой России; тем паче – исключая немногих близких людей – к его науке и его существованию...А нет-нет Ленина и Царяпоминают!..

Обстоятельства понуждали, иВладимир Иванович определённо склонялся квозвращению домой. Международный union entellectuel, очевидно, идея будущего, Европа явно не готова. Однако, издавна существуют и уважаемы свободные Академии, союзы интеллектуалов национально-языковые. English становится общеупотребителен, сделать его всеобщим, как недавно латынь была – и французы не возражали, и Московия, и те же англосаксы!Проблема – разноязычие населения и еговожделения, вреволюциях выявляемые.«Ещё в Риме – panemetcircenes – то же и в этой грядущей «демократии». М.б. этим путём – занявши хоть этим низшую расу человечества, явится возможность для избранных дальнейших достижений. Но большевизм указывает на опасность этих слоёв для роста человечества». Дн., 29 мая 1924. (Чего же проще? ТРЦ, ТРК, наставить нужных задвижек и разъединителей на магистралях и в нужное время в нужных местах открывать-перекрывать, включать-отключать...)

Но днём ранееАкадемик посетил выездную (из Праги) лекцию хорошо ему знакомого философа-интуитивиста и левого кадета Лосского Николая Онуфриевича (1870-1965), смолоду переболевшего всеми до единой кадетскими болезнями, уволенного из Петроградского университета за защиту догмата Троичности и высланного философом-марксистом В.И.Лениным от греха подальше на «философском пароходе»из России. «Полная аудитория. Слушали внимательно – усталые люди. 11/2 ч. лекции. (...)Характерно – и правильно – представление о Боге, как о Ничто– т.е. не может быть выражен ни в чём из нам доступного».Вспомним киевскую запись 2/15 ноября 1919: заседание Научного общества, посвящённого философуXVIIIвека Сковороде Григорию Саввичу. «Масса народа, внимательно слушавшего в холодной нетопленной аудитории. Все в шубах,перчатках, калошах. Фигура Сковороды выступает очень ярко...» Прав русский советский поэт-фронтовик: «Никогда взыскующие Града//Не переведутся на Руси».

На седьмом десятке лет Владимир Иванович временами забывает надолго свой Дневник, затем следуют записи несколько дней подряд, довольно краткие, конспективные,

притом о себе внутреннем почти ничего. Подробно свои планы-размышления он сообщает в письмах Ивану ИльичуПетрункевичу, с которым, в отличие от других своих адресатов, говорит свободно, без экивоков-политесов. Этих писем в Женеву и Прагу опубликовано девять, «Новый мир» №12-1989 (тираж 1.600.000 экз.!). В духе тех лет, ещё советских, но уже и «анти»,подборка озаглавленанужной цитатой: «Я ВЕРЮ В СИЛУ СВОБОДНОЙМЫСЛИ...» Повторим уже сказанное на первых страницах: свободу мысли стеснить против воли человека вообще невозможно. «Себе на уме» – подмечено когда-а-а ещё!Силою мысль становится, овладев знанием, это видим повсюду вокруг нас, или «массами», как сегодня в Украине. Свободная мысль вообще причудлива, это заметно уже из нескольких строк изтех его писем.

«...Будущее для меня темно – но я думаю, что оно тяжёлое: в России подымается тяжёлое национальное чувство, озлобленное чувство унижения и гордыни. И это грозит многими бедствиями. (...) Если бы не дети и не то, что я чувствую, что мне нужно кончить научную работу, которая для меня самое дорогое, – я, м.б., не захотел бы оттуда уехать. (...) И затем это ещё долго будет самым тяжёлым местом жизни.»

«...Если бы я был совсем моложе, я бы эмигрировал. Во мне чувство общечеловеческое много сильнее национального. Но сейчас это трудно и невозможно, т.к. всегда требует нескольких лет, потраченных на приобретение положения.»

«Для моей работы необходимо образование особой – с особыми приборами и методами работы – биогеохимической лаборатории. Я пытаюсь добиться её организации на Западе или в Америке – пока тщетно. Но если я здесь этого сделать не могу, буду добиваться в России – в её варварском социалистическом строе, как ни тяжело мне лично жить в рабской стране и как ни будет масса времени теряться на не существующие в других странах трения...»

«Мне кажется, резкая разница между русским патриотизмом здесь и там в том, что там оберегают оставшуюся территорию России и мечтают о воссоздании потерянного и боятся дальнейшего дробления. Здесь – считают лучшим вырвать от большевизма хоть части («Жаль, что поляки взяли мало» – деятели Нац. Ком. так говорят!), веря, что Россия восстановится. Но эта «вера» ни на чём не основана».

«Сейчас русские учёные – выросшие в тяжёлых условиях старой России – в целом ряде областей стоят в первых рядах мировой научной армии. (...) Конечно, также ничего не сделает с этим социалистическая схоластика, как не сделало царское самодержавие и православный синод.(...) Я – и многие другие – всегда чувствовал себя во многом тяжело в русских условиях,– но всё же в конце концов – с огромным лишним трудом – удалось поставить русскую научную работу на большую высоту. Она не очень зависит от политических и социальных условий».– Удались бы ему иные из этих строк (а есть и покруче), отправляй он свои письма из Петрограда, а не Парижа? Но здесь это не гадкие кадетские причитания, какие (и покруче) свободно печатали когда-то «Речь», «Новь», да кто угодно; здесь – неприятноепонимание, что большие научные свершения – удел Империй, как бы ни назывались они,а Российская была страною сказочной свободы(вчём печатно признается Керенский!); здесь – трудный выбор Академика. Ему оставалось, собрав последнюю наличность или одолжась у друзей, озаботиться проездными документами.

Но с первых его уклончивых высказываний, мол, связан словом и должен вернуться в Россию и лишь тогда уехать, составился дружеский триумвират – тётя Саша, Агафонов и Георгий-Гуля, имея целью уберечь чету Вернадских от большевицкого ада. Единственным средством оказалосьсоздание Академику биогеохимической лаборатории на Западе. И вскоре у них как бы наметился некоторый успех...

Поначалу онинадеялись уговорить его не рисковать, а остаться сразу – очень уж разнились условия и образ жизни Европы от российского прозябания подневольного. А должны бы знать Владимира Ивановича – когда он что-нибудь решил, переубедить его могут лишь весомейшие аргументы-факты; если же он ещё в сомнении, колеблется, сговорить его на какое-либо решение невозможно абсолютно.Соображений о потере имс отъездомв Совдепию своегоположения во французских учёных кругах, поговаривающих оLe/giond,honneur(ордене Почётного легиона) и некоей академической премии длянего – Академикне могпонять. Дальнейшие уговоры могли закончиться тем, что «забушуют стихии» – выражение Н.Е. (Владимир Иванович не вечно был белый-пушистый, в годы между двух революций бурно обсуждал с женою политику, лишь после Октября 17-го успокоясь и с Наташею согласясь). Оставалось искать средства на лабораторию «этого самого проклятого вещества» – выражение тёти Саши всердцах за Наташу, очень не желающую возвращения, не допуская и мысли остаться при детях без Владимира с его Веществом, которое переводит ему на французский-английский!..

Александра Васильевна – Георгию Вернадскому:

«15.XII.23. Дорогой мой,

Твой триумвир и вечный сообщник Вал(ериан) Кон(стантинович) стоят на страже, всё знают, всё видят, но что смогут сделать – это неизвестно и неопределимо. Очень мудрено письменно изложить положение дел, тем более, что фактов нет, а только впечатления. (...) Теперь Агаф(онов) хлопочет об устройстве лаборатории для сжигания мышей, хлопочет с двух сторон – в Америке и здесь. В Америку, по совету Юлия Фёд. (зятя А.В.), он написал письмо Форду. Это, конечно, более чем гадательно, – здесь он вместе с Жантилем будет делать налёт на некоего архимиллионера, сына Израиля. Это, кажется мне, возможнее, хотя тоже гадательно. (...) Ты, вероятно, знаешь, что большевики теперь усиленно пропагандируют возвращение эмиграции. Им это нужно и лестно во всех отношениях. (...) Они в своё время уморят, вышлют, расстреляют при надобности и без надобности того же Верн., но им надо показать той же Сорбонне, что «их» проф. находят возможным в их раю жить и работать, что так красноречиво доказывал здесь наш «взаимный» друг (С.Ф.Ольденбург).Мне чудится, что на В.И. есть натиск в этом направлении. Там ему посулят – а м.б., посулили? – устроить лаб. живого вещества... Тогда все и всё бессильно. На это он пойдёт. И будет всё это обман, ложь и чепуха, но он пойдёт. И за всё это заплатит Н.Е. (...) Повторяю, дай Бог, чтоб я ошибалась. Тебе пишу всё, без оговорок, ничего не утаивая.

Enresume: если где-нибудь на земном шаре устроится это живое вещество – чтоб все черти его слопали! – то В.Ив. останется, если не устроится, думаю, что уедет...

Это чрезмерно горько и грустно.

Нежно целую Нин и тебя.

Тётя Саша.»

Тем временем энергичный Агафонов, не дожидаясь ответа Форда на своё обстоятельное письмо, вместе с энергичным Жантилем уговорили Академика ознакомить с идеей Лаборатории живого вещества Учёный комитет благотворительного научного фонда Л.Розенталя, «короля жемчуга», поставщика vip-ювелиров, уроженца России. Владимир Иванович согласовал с ними очередную свою Записку и вручил её Валериану. Среди общественных инициатив и организаций различного толка, участником которых состоял Агафонов, была и Лига борьбы с антисемитизмом в России, что пришлось кстати.5 июня 1924 годаУчёный комитет фонда, с которым начал сотрудничать и Жантиль, объявит своё положительное решение, несколько огорчившее Академика.

До получения этой дотации Владимир Иванович необычайно долго, не одну неделю, пребывал в состоянии, навязчивом смолоду – похожем на задержку поезда в пути: сразу вопрос – почему стоим, причина?..Лишь остановки такие были ему не в отношении к заоконному миру, шевелящемуся своею жизнью, а словно бы параличём всегоцеликом Порядка мирового. Прежде причина была наготове: «Тьма властинаверху, власть тьмы внизу» – нужно смелее бороться с абсолютизмом за свободу мысли, за просвещение низов! Соратники теснились кругом... И никогда прежде этакаяпауза бытия, потеря времени, не тянулась долго, тем более не зависела от денег.И в ошалевшей оскудевшей Росси немногое изменилось для него в этом смысле – в белых-красных Полтаве, Киеве и Крыму, в Петрограде и Москве! Ноудивительно плотная полнота жизнивсегда сопутствовала ему заграницей, ради неё, не от голода-холода устремился он сюда. И что же?Есть милые Лакруа и Жантиль, всегда готовые помочь, есть другие хорошие люди, кого радует его присутствие здесь, но едва ли огорчит и его отсутствие, ибо егоlamatie/revivante вне их научных специальностей. А самые близкие люди – семья, Агафонов, тётя Саша – и слышать не желают о его отъезде и тоже, кроме Наташи,lamatie/revivante вне их научных специальностей. В день, когда В.И. был на лекции Лосского, он отобедал на «Турке» в обществе тёти Саши и её 23-летней внучки Таты. – «Разговор не выходил из обыденности.» – в который (и не последний) раз печально отмечает он свою одинокость среди своих...

А сверх того незаметно улетучилось такое привычное по жизни и столь ощутимое на пути сюда как бы струение некое пронизывающее, живительное, замираемое паузами, но слышимое до сих пор всегда... Теперь безденежье закончилось, а это способно растянуть эту паузу ещё на целый год. Острым ребром встаёт вопрос: под кем научно работать дальше? Это ему-то! – «Я считаю, что никакое учреждение не имеет права мне предписывать, раз только для меня ставится научное задание.» – Петрункевичу, 21 августа 1924. А задание поставлено; полученная дотация (грант, по-нынешнему) – потолок возможной научной работы здесь на ближайший год, если не более...

«Думал о решении остаться здесь. Всё неясно в этих трудных условиях. Сегодня прошёл вопрос о выдаче мне 30.000 франков из фонда Розенталя.» – максимальная сумма, единовременно выдаваемаяФондом: безбедный годовой прожиточный уровень семьи среднего класса. Или оборудование приличной химлаборатории (при наличии помещения) -«Из большого начинания получилось небольшое. Смогу ли что-нибудь сделать?»

Ответа из Америки отмистера Форда, ни от института Карнеги так и не пришло.

На другой день, 6 июня, то ли на радостях от конца безденежья, то ли от огорчения несбыточностью ялтинских видений, Академик делает запись, едва ли не единственную такую за весь его 70-летний Дневник:

«Утром в бане St.Germain – из хороших.» – привычных льготных вариантов не оказалось, и он взял ванну. Обмыл посудину. – «Только что стал наливать новую, входит служитель и заявляет, что я заказал одну, а беру две.» – Поворчав насчёт странных обычаев гигиенических, с лёгким сердцем пообещал оплатить и вторую. – «В общем, ванны и души в малом ходу.»– разумеется, из экономии; вода в Париже всегда была удовольствием не из дешёвых. (У нас теперьтоже наладилась торговля водою «на вынос» – ещё на шаг продвинулись к европам!..)

Весенние выборы отдали Францию во власть социал-радикалам. «Вчера в палате комунисты. Abaslademocratic – vivelessoviets! Будущее.»Дн., 6.VI.24. Если премьер Эррио удержится, братание с большевиками – вопрос времени; большевики надолго.Там сохраняется в целости научное поприще Академика, о каком нигде на свете и мечтать не приходится – Радиевый институт, КЕПС,академические Комиссии, не будь Октября, давно имел бы свою Лабораторию, со временем -Институт живого вещества!..Академию пока щадят, явно заинтересованно.Покуда?.. Молодой Гумилёв, молодые Таганцевы – память проявляла свои опасения -люди беззащитны: Михаил Михайлович Тихвинский, младший ровесникАкадемика, химик, перед его отъездом на Мурман рассказывал о своих крупных работах по химии красок, а через месяц все они уничтожены! Обвинения у всех небрежно-издевательские, похоже, скрывающие некую неудобную подлинную причину?..

Владимир Иванович, человек вообще не робкий, смерти не страшился никогда, о чём не раз уведомлял Дневник и своих адресатов. «Пока живёшь – всё углубляется и утончается мысль. А между тем я как-то очень просто и спокойно смотрю в глаза приближающейся смерти. Кругом уходят близкие...» – Петрункевичу, 20 апр. 1924;спокойствие философа-натуралиста.– «Я привык в природных процессах видеть достижение результатов гибелью многих – одна из мильонародившихся рыб доживёт до зрелого возраста. И вот, если в стране есть достаточное количество ростков – она может выжить...» – ему же, 8 янв. 1925. А пятью годами ранее в Симферополе объяснял коллеге Вагину Л.С. своё отношение к смертным и каторжным приговорам врангелевских судов. – «Я ему говорил то, что и сейчас чувствую. Чувствую какое-то безразличиек судьбе этих людей и тяжесть убийств. То чувство, какое испытал, когда слышал об убийстве Плеве, напр., испытываешь и теперь – это чувство тяжёлого и постыдного в связи с актом убийства и безразличие по отношению к убитому.» Дн., 26.IV.1920.

Нина и Георгий в безопасности, а опасения за себя удержать Академика в Европе никак не могли. Он выжидал чего-то, не очень задумываясь, чего именно...

Решение возвращаться окончательно оформится у него осенью, когда Франция установит дипотношения с СССР, чем заметно стеснится положение эмиграции в целом, решатся не к лучшему судьбы многих людей, военных и штатских, и прекратит своё существование Черноморская эскадра в Бизерте – последний обитаемый островок былойАтлантиды Российской, потонувшей невозвратимо.

Этому решению Академика предшествовал визит к нему (полуофициальный!), коллег Лазарева и Иоффе, пребывающих в своих командировках и решивших проведать коллегу, засвидетельствовать ему своё почтение изаботу. За дружескою беседой коллеги нашли работы Владимира Ивановича серьёзными и успешными, а его пребывание во Франции для скорого завершения этих работ вполне резонным. Сам Академик думал пробыть в Европе возможную паузу полностью; как увидим, это удастся ему на 150%. С темою отчётной работы Фонду Розенталяон определится добросовестно: количественные характеристики живого вещества в биосфере – его масса, энергия, динамика – то есть задумал повенчать биологию с математикой.После чего с лёгким сердцем повёз жену на источники BourbonLansy, откуда сам наведается вRoscoff, местечко на берегу полуострова Бретань, тамбиостанция, где Нинуся будет добывать ему морских жителей для кустарного – по необходимости! – изучениясостава этого живого вещества. Темлетом Академик неожиданно сделает для себя открытие исключительной важности.

Он мог бы сделать его ещё в прошлогоднее посещение Bourbon Lansy, но после пятилетия кочевой-голодающей-тифозной-убойной России – упорядоченная беззаботная жизнь европейского курорта, словно бы довоенная, погрузила чету Вернадских в некую летаргию... Теперь увидел: довоенного почти ничего, только воды ароматные сернистые. Вовсе исчезла былая русская публика – солидные провинциальные супруги, сдержанные, готовые от любой претензии к нимоткупиться, (муж с тростью, она в невероятной шляпе предпоследней моды), иподчёркнуто независимая трудящаяся интеллигенция, больше всё старые девы, гимназические подруги, паломницы к европейской культуре – не слишком симпатичные милые понятные люди уютного счастья; тихая победительная необъятная бодрость переполняла его тогда, будь он улыбчив, «загадочная улыбка Монны Лизы» не сходила бы с его лица повсюду в Европе...

Всё это улетучилось, кануло вместе с нехорошей Империей;последний раз струю той бодрости победительной ощутил он прошлой осенью на ливерпульской Сессиинаучной, где принимаем был какпредставитель Академии Наук России, тогдамелькнуло– каково было бы представлять Украинскую Академию, даже в ранге её Президента?..Детством душевно связанный с Украйной, горячо сочувствуя её историческим судьбам и чаяниям, оставаясь притом убеждённым противником её самостийности, понимаемой им как её роковое несчастье, он был не чужд и кокетства своим украинством, нередко сетовал, что публикуется по-русски (имея в виду отнюдь не риднумову, которой не владел), а в первую «русскую революцию» много ворчал против великороссов, не приемлющих фальши кадетства и его радикальной «Нови».«Мне иногда кажется, что, не усложнись моё отношение кРоссии моим украинством...» – Петрункевичу Образование УССР он было воспринял как пагубную независимость Украйны, однако подумалось о возвращении в Киев, ведьсвои полномочия Президента УАН сложил он по причине техническогосвойства – невозможности своего присутствия в Киеве...

Но там на его веку не бывать большим лабораториям-институтам и вечная тяжба за москалей с погубителями Науменки – страшно подумать!.. Ему вспомнилась ровная бодрая уверенность командированных Лазарева и Тарасевича, больших скептиков по их натуре... Ясно, как божий день: продолжение большой научной работы,ежели оноему суждено, то лишь в АН СССР. И у него есть год времени. Войти в новую биолого-математическую тему и рассчитаться с Фондом Розенталя. Последить происходящие в России частые сдвиги-скольженияи самому дозреть до – в общем-то необходимого... В общем, до возвращения Домой.

Прежде начала работы Розенталю, Академик хотел закруглить две большие темы, не отпускающиеего давно.Первой большою темой была Симметрия, Принцип симметрии– подобно Тяготению и Времени, тожеключ к тайне Мироздания.Разновидности симметрии бесчисленны – от Солнца и Луны до микромира – имногие проявления Симметрии легко наблюдаемы, та же симметрия геометрии или день-ночь, приливы-отливы, лето-зима. Но, как нету ответа на вопрос, что такое Тяготение и Время сами по себе, вне их проявлений, так безответен и вопрос, почему – Симметрия? Зачем? Для равновесия Мироздания? А с какой стати?..Нарушения Принципа симметрии, как и двух других членов Триады-Троицы, неизбежно ведут к изменению картины Бытия и Материи.Первое условие проявления Жизни – нарушение симметрии Времени, биологическое время векторно. Однако, одни нарушения Симметрии скрывают другие Её виды: Жизнь-Смерть; всё, имеющее начало, имеет и конец. Возможно, и тут ещё не конец... Первым учёным, кто проникся значением Принципа симметрии, Вернадский называет Луи Пастера; изучением Симметрии занялся было Пьер Кюри, пойти дальше симметрии кристаллов (принцип Кюри) ему помешала смерть в 47 лет. Сам Академик дальше заметок-набросков о Симметрии тоже не продвинулся; впервые статья «Принцип симметрии в науке и философии» – журнал Вопросы философии 1966, №12, та же тема в его Размышлениях натуралиста, книга 1-я, 1978 год.Ныне над проявлениями Принципа симметрии трудится множество учёных, получающих весомые прикладные и теоретические результаты; однако, Симметрия – с какой стати?..Неясно по-прежнему.

В.И. глубоко сожалел о невозможной встрече с Пастером и Кюри, а случись ему встретить подобных им, желающих изучать Принцип симметрии, имея к тому научную базу, мог бы он остаться во Франции?..

Вторая большая тема, ждущая своего закругления, была заявлена, как бы открыта им самим; вводную статью этой темы он опубликует в следующем году: «L’autotrophiedel’humanite’» – Автотрофность человечества. То есть независимость питания человечества от других организмов, как животных, так и растений. Русский вариант статьи впервые появится на родине в малотиражномиздании 1940 года, широкой публике представлен журналом Химия и жизнь 1970 №8.Как обычно, вначалеАкадемик рассказывает всю историю вызревания темы и называет всех учёных, чьи труды послужили основой его обобщения о геологически неизбежной автотрофности рода Homosapiensfaber. Приведём целый абзац его эрудиции, также и пестроты судеб учёной братии; (даты в скобках наши).

«Это был лорд Х.Кавендиш в Лондоне – самый богатый человек страны, мизантроп и научный аскет (1731-1810, химик и физик); А.Л.Лавуазье – финансист и экспериментатор, глубокий и ясный мыслитель, убийство которого является незабываемым стыдом для человечества (1743-1794, химик, погиб на гильотине); Ж.Пристлей – пламенный теолог и английский радикал, преследуемый и непонятый, случайно избегнувший смерти, когда фанатичная толпа сожгла и уничтожила его дом, его лабораторию, его рукописи; он вынужден был покинуть свою родину (1733-1804,химик, физик, философ); Т. де Соссюр – женевский аристократ, представитель семьи, в которой высокая научная культура была наследственной (1767-1848, натуралист); Ж.Инген-Хоуз – глубокий натуралист и голландский врач, который, потому что был католиком, не мог себе создать положение на родине и работал в Вене и в Англии(Ингенгауз Ян, 1730-1799). За ними последовало множество исследователей во всех странах. Через одно или два поколения, около 1840 г., идеи этих пионеров окончательно проникли в науку и были выражены с большей энергией и полнотой в Париже Ж.Буссенго (1802-1897, химик) и Ж.Дюма (1800-1884, химик) и в Германии, в Гиссене, Ю.Либихом (1803-1873, химик). Достижения огромной важности были результатом труда этих людей».

Отдельной главкой (IX-й) Академик обсуждает открытие русским биологом С.Н.Виноградским «живых автотрофных существ, лишённых хлорофилла», склоняясь более к их происхождению от хлорофилльных зелёных растений, а не наоборот – хлорофилльных организмов от них. Обращает внимание на «первенствующую роль» бактерий при выветривании горных пород, которое,«по-видимому, неизменно в течение всей геологической истории нашей планеты. Оно существенно не изменилось с архейской эры.» – Здесь Академикв который раз, касаясь темы вечности жизни (вообще-то земной), совмещает понятие геологической истории земной коры с историей Геи-Земли, планеты...

У нас предшественниками самого Вернадского в теме автотрофности значатся Н.Ф.Фёдоров (1828-1903), широко известный с конца ХХ века автор «Философии общего дела», и Подолинский С.А. (1850-1891), ныне прочно полузабытый автор работы «Труд человека и его отношение к распределению энергии», 1880 год; утверждал, что правильно поставленный труд человечества, использующего возобновимые Солнцем виды энергии, будет антиэнтропийным, когда «к.п.д. становится свыше ста процентов». Подолинского Сергея Андреевича, похоже, Владимир Иванович лично знавал. Прошлым курортным летом, как и нынешним, супругам вспоминалось милое былое и Академику вспомнилась его первая встреча с Драгомановым на Парижской выставке 1889 года,дружество с ним и его кругом, оченькороткое,к сожалению; вспомнился и Подолинский, ушедший из жизни ещё раньше Драгоманова...

Имена Фёдорова и Подолинского, их работы подсказывают, что статья нашего Академика по сути своей – заявка очередной научно-социальной Утопии, притом с упором на социальную составляющую,как вообще все Утопии. Адам был изгнан из Эдема, но Сад эдемский остался, возможно было туда вернуться.Утопии ревнуют Создателя, планируя свой конечный триумф – создание рукотворного Рая. Цена проекта, его надёжность-долговечность, побочные и отдалённые последствия не рассматриваются. Автотрофность человечества тому пример. Контуры и характер индустрии искусственного Общепита (ныне уже создаваемого), его давление на природу Человека и Биосферу, наконец, риск уничтожения Сада эдемского автотрофным Адамом – русскомуидеалисту в голову не приходила? Несмотря на переживаемую чудовищную попытку подобного строительства? И несколько предыдущих попыток того же свойства?.. Парадокс, но Утопии обычно планируются добрыми людьми, глубоко уязвлёнными жестокостью бытия. «В мире есть царь, этот царь беспощаден – //Голод названье ему...» Автотрофность Вернадского тему развивает: «...Последним фактором является неумолимый голод, который становится беспощадной движущей силой социального строя общества. Общественное равновесие поддерживается лишь неустанным трудом,и оно всегда неустойчиво. Большие перевороты в общественных строях, ошибки, совершаемые на этой почве, всегда приводили к ужасным последствиям. В данном аспекте наша цивилизация всегда находится на краю пропасти. В настоящее время сотни тысяч людей умирают или прозябают в России вследствие недостатка питания, а миллионы других – больше 10-15 млн. – стали жертвами совершённых социальных ошибок». – Обеспечить человечеству искусственные белки-жиры-углеводыи в мире«автотрофных позвоночных» прекратятся социальные перевороты?..Автотрофность человечества дело доброе на случай исчезновенияЗемного растительного мира, чего не следует исключать априорно.

Из писем Петрункевичу 1924 года:

«Дорогой Иван Ильич.

Давно всё хочу Вам написать, но всё время совершенно завален работой – вероятно, года дают себя знать, и я не могу так много успевать, как это было раньше. (...) Сейчас среди научной работы опять подхожу к философским исканиям...» 20 апреля.

«К сожалению и большому моему огорчению. та же работа и та же причина мешают мне приехать на съезд в Прагу и повидать Вас...» 21 августа.

«Я весь в научной творческой работе и сейчас соприкасаюсь с новыми областями, которые мне кажутся важными. Выйдет ли из этого что-нибудь – не знаю, и как-то меня это не интересует.(...) Как бы то ни было, я наряду со своей чисто научной работой, обдумываю и начинаю обрабатывать некоторые общие вопросы философского характера...» 15 ноября. Здесь, кроме неявного уклонения от визита к Ивану Ильичу, ещё и некоторое умолчание о других, рядом с философией, ненаучных занятиях Академика.

Эмиграция, более-менее обустроившаяся, кому не требовалось выживать, жила оплакиванием потерянного, отрубленного, зарубленного прошлого, ставшего опасным для остающихся в России, о них постоянная тревога; эмиграция обрастала мемуарами. Академику по его пожизненной занятости наукой воспоминания были мало свойственны. Но мемуары читал охотно. К тому сроку в побеждённой, но уцелевшей былой Германии вовсю развернулось книжное-газетное дело побеждённой дважды и не уцелевшей былой России.Вышло уже несколько сборников «Архива русской революции» (всех будет 22) И.В.Гессена(1865-1943) и несколько выпусковисторическогоальманаха «На чужой стороне» (всех будет 13)Мельгунова Сергея Петровича (1879-1956), писателя-издателя, социалиста-антикоммуниста,тогда же выпустившего знаменитый «Красный террор в России 1918-1923»,Берлин, 1924; Москва,1990.

Террора и революции Академик натерпелся и насмотрелся достаточно. К тому же, Иосиф Владимирович Гессен был его давний коллега и соратник, член ЦК КД партии, соредактор (с Милюковым) «Речи», депутат 2-й Думы; после Февраля возглавлял Союз редакторов ежедневных газет, теперь редактирует «Руль», читаемый Академиком.«На чужой стороне» было Академику злободневнее.

А первыми страницами раскрытой им книги стояло «Из ранних воспоминаний» ЩепкинаНиколая Николаевича (1854-1919), тоже члена кадетского ЦК, председателя её Московского комитета; участник Балканской войны 1877-8 годов, товарищ Московского городского головы, депутат двух составов Думы, с 1914 член ЦК Всероссийского союза городов, член Государственного совещания (август 1917) и Предпарламента; внук знаменитого артиста М.С.Щепкина. С мая 1918 деятельный антибольшевик. 29 августа 1919 арестован, 23 сентября в «Известиях» – во главе списка 67 расстрелянных. (Странные цифры первых массовых расстрелов с публикацией списков: 68 – Киев, 67 – Москва, 62 – Петроград...)

...«На чужой стороне» переносят в недавнее и столь далёкое. Так невероятной казалась его казнь – убийство большевиками – многие из которых, как Покровский, были его хорошие старые знакомые... Почему-то мне запомнился разговор с Н.Н.Щепкинымна Театральной площади в Москве, в начале революции 1904 года. Меня тогда поразило в нём то, что удивляло тогда и в других – его далёкость от реальных представлений о конституционном режиме. Он сам говорил, что он не представлял себе возможности конституции в России, как реальном для себя вопросе. Он был поглощён общественными делами, готов был на всякий компромисс... Я был далёк от артистического мира Москвы и далёк от интересов городской жизни...» – воспоминания захватили Академика; вечером того же дня вспомнились Яковцы, полтавскаядача Склифосовского Николая Васильевича (1836-1904),хирурга-новатора, декана мед. факультета Московского университета (1880-93), организатора постройки клинического городка на Девичьем поле. У него одно лето (1892) отдыхали молодые семьи Вернадских и Гревсов. -«Вспоминались отдельные черты местности. Вдруг стоят как картинки. Как их передать? Картина высокого речного плато. Широкий вид на Ворсклу. Кружится железная дорога, которую помню ещё строющуюся...Роскошный по обилию жизни сад. И дали внизу, богатые лесом и вдали монастырь. Зелёные дали. Рядом чудные поля...В жаркие дни украинская приречная область имеет удивительную прелесть. Это не степь.(...)Склифософский старался ладить с властями, был одним из московских профессоров, которые заставили и купеческую, и чиновную Москву с собой считаться – но которые более нас понимали шаткость Московского университета. Они чувствовали опасность для культуры поднимавшегося революционного движения, социалистических разночинцев.» – Надерзить, насолить начальству было тогда в кадетствующих кругах свидетельствомгражданской доблести, тоже и всяческое потакание поднимавшейся революции; что безнаказанность всего этого – наилучшая аттестацияненавистной власти, промасоненные головы не вмещали. -«Из Яковцов я ходил не раз в Полтаву через монастырь. И опять вспоминаются, как пятна, отдельные черты – жаркие дни, чувство мелких уголков природы. Низкие хаты и богатство жизни, бьющей через край жизни, были вблизи речной долины...»

Ему вспомнилось – не впервые – Староселье, разволновавшись, даже назвал его Дневнику Салгиркой. – «Феодосий Григорьевич Добржанский, милый и талантливый молодой зоолог...» – вспомнилась Наташа Сиверцова, дочь лесника, будущая жена Добржанского. – «Кушакевич, разговоры с ним, интересные живые разговоры о различных больших и мелких проблемах биологии, философии, текущей жизни. От него я впервые узнал о генах, он – единственный из биологов указал мне на работы Прейера над постоянством количества жизни. (...) Это был настоящий университетский учитель – от которого надо было ждать многого и заменить которого нелегко. Это одна из тех потерь культурного накопленного капитала, которую в столь страшных размерах дала нашей культуре ком(м)унистическая революция».Во всём виноваты большевики?

Василий Васильевич Розанов (1856-1919), современник Академика, большойписатель-новатор, очутясь у предельной жизненной черты, своей и всейцивилизации российской, и оглядев прожитые дни, причину обвала России нашёл как бы невинную: «Все мы слишком много шалили» (со спичками).

Одна такая давняя шалость молодых Вернадских вспомнилась вдруг Наталье Егоровне, должно быть, с огорчением. Академику, напротив, их шалостьзабытая всё ещё нравилась и для памяти он поведал её Дневнику 15 августа 1924. История конца 80-х годов; обжёгшись на «хождении в народ», либералы занялись его воспитанием в сельских земских школах и городских воскресных.Это потребовало средств, значительных по сравнению с пропагандой, однако дело шло с большим размахом. К.П.Победоносцев, обер-прокурор Синода, он же и воспитатель Наследников Престола, стало быть, человек влиятельный, отнюдь не возражая против просвещения народа, не желал, чтобы крестьянам и рабочимвнушали, втемяшивали, будто род людской произошёл от обезьяны.Дабы остановить эту духовную пагубу, Константин Петрович заполучил право Синоду присматривать за народными школами и одобрять или не одобрять (в зависимости от личности учредителя)открытие новых. Министерство просвещения радо было уступить ответственность за эти беспокойные школы Синоду. Однако подобнаясамодеятельность нигде в Законе прописана не была.Молодые правдоискатели, не бездетные уже, решили создать прецедент. - «Наташа подала заявление в МНП об открытии воскресной школы и, получив от МНП указание, что она должна отправиться в Синод – подала жалобу в Сенат. (Егор Павлович был ещё тогда важным членом Госсовета). Дело было выиграно, но разрешение пришло, когда мы были уже или заграницей или в Москве. Незаконность действий Победоносцева, который в этом отношении имел больших врагов в сферах, была доказана. Победоносцев рвал и метал, жаловался Ег. Павл. на Наташу...» – Победоносцев был старым другом семьи Старицких, в полтавском доме Егора Павловича зять Владимир с ним встречался...

Никакой связи между этой шалостью и гибелью Щепкина, Кушакевича и «10-15 млн.» других людей, наконец, невозможностью самому пройти пешком в Полтаву через монастырь, Академик не усматривает. Но таковских шалунов, и не только по младости, «лучших-передовых» образованных граждан в России образовались многие тысячи, а шалость молодых Вернадских была наиневиннейшей; в среденаилучших из «передовых», пустых смолоду, рискованные«шалости»стали содержанием и смыслом их жизни. Знаменитые на всю читающую Россию «столыпинский галстук» Родичева, «глупость или измена?» Милюкова – оказались всего лишь злыми балагурками клоунов, когда,заполучив негаданно Всероссийскую власть, оба онитак и остались пустымишалунами, вконец испорченными.И почти все кадетские вожди сумели унести ноги от революции, Родичев даже хлопнув дверью: перед корабельным трапом в Одессе – «Мне хочется сказать великому народу: ты жалкий и шальной народ!»;все они сумели сносно устроиться, продолжая ползучую «русскую революцию» в изгнании.

Владимир Иванович не расстался из них лишь с Петрункевичем, да и то – вольно ли невольно – от личного общения уклонялся.

«...Эти недели я совсем ото всего ушёл в одну работу, забросив даже свои радиевые изыскания и лабораторию. Мне кажется, что я подхожу к большому обобщению в области явлений жизни и хочу выразить его математически. В моих мечтах передо мной вскрывается такая область, о существовании которой ещё недавно я и не подозревал. Сижу часами над вычислениями... (...) К сожалению, то, что удастся сделать – если удастся, – маленькое по сравнению с тем, что вскрывается и что не смогу и я – как, несомненно, и мои предшественники, выразить словами... Моё положение здесь очень непрочное. Обеспечен на год – но что же дальше?»Петрункевичу, 8 янв. 1925 – последнее письмо из Франции перед возвращением в СССР. Не подлежит сомнению – (ещё излюбленное выражение Академика) – он ещё тянет время;кроме работы Розенталю, он весь пребывает в подготовке, неспешной и безотчётной, себя – к возвращению, доказывая себе не такое уж большое отличие нынешней России от былой, а той – от нынешней. Некоторый mikst про «муравьинистую жизнь», всегда имевшийся в гениальной голове, облегчал эту задачу.

«...Худшее, что может быть – сохранение режима при замене советских «Правды» и «Известий» – «Новым временем» или «Колоколом», насилия коммунистов – Союзом русского народа – но это безразлично. Даже в последнем случае гражданские права упрочатся». Дн., 9 ноября 22. (В демонизированном кадетами «черносотенном» Союзе русского народа участвовали виднейшие коллеги Владимира Ивановича – очаровавший его в Праге Н.П.Кондаков, его петроградский сосед В.Л.Комаров, академики Н.П.Лихачёв и К.Я.Грот, людиискусства актриса М.Г.Савина, создатель русского оркестра В.В.Андреев, художники К.Е.Маковский, Н.К.Рерих, многиедеятели сельского хозяйства и техники, обеспокоенные потопом русофобии в России...)

«...А сила русская сейчас в творческойкультурной работе – научной, художественной, религиозной, философской. Это единственная пока охрана и русского единства и русской мощи». Петрункевичу, 22 июня 23.

«...Должна в нашем самосознании произойти коренная перестройка ценностей! Радищев, Пестель, Желябов, Перовская и tuttiquantiближе к Магницкому, Бенкендорфу, Победоносцеву, чем к нам. Деятельность «Отеч. записок» или «Русского богатства», по существу, деятельность глубоко реакционная!» Петрункевичу, 30 сентября 23. (А ведь «Русское богатство» – журнал чтимого им Короленки!)

«...Как это ни странно, Луначарский и Покровский – прямые продолжатели Делянова и Кассо и корни коммунизма только отчасти в социальных построениях социализма – частию в старой русской государственности. Не только коммунисты, но и все социалисты – враги свободы, т.к. для них личность человеческая исчезает перед целым.»Петрункевичу, 20 апреля 24.

А на другой день после воспоминаний об удачной шутке сПобедоносцевым, Владимиру Ивановичу вспомнился недавний разговор с Толлем, грядущим зятем, тоскующем, подобно многим среди молодёжи, о былой России, как некоем Китеж-граде, ужасно прошлое обеляя; возражал ли ему будущий тесть тем же своим впечатлением о Госсовете, какое поведал Дневнику?..

«Вновь вспомнилось то впечатление, которое было у меня так сильно в начале моего пребывания там: я попал в дурное общество по сравнению с тем, в котором обычно я вращался: Университет, учёная и земская среда, круг семьи и братства. Это всё было и умственно, и нравственно несравненно выше Государственного Совета, я был там depayise (на чужбине) и чувство дурного общества было ярко.» – и на известном фото левой фракции Госсовета крайним слева от вольно сидящего в кресле Чхеидзе высится внушительная фигура как бы отстранённо стоящего Академика. – «Внешность была блестящая. Чудный Мариинский дворец, чувство старых традиций во всём строе, обиходе, вплоть до дворецких, разносивших булочки, кофе, чай – на которые набрасывались, как звери, выборные и назначенные члены Госуд. Совета (за исключением Наблюдающего!?) Несомненно, среди них были люди с именами и с большим внутренним содержанием – такие как Витте (!), Кони, Ковалевский, Таганцев и др. Но не они задавали тон. Не было тех традиций у сановников, здесь собравшихся, какие были в такой красивой форме у дворецких – не было ни esprisducorps(природного ума), ни блеска знания и образования, ни преданности России, ни идеи государственности. В общем ничтожная и серая, жадная и мелко хищная толпа среди красивого декорума... И это отсутствие содержания сказалось в грозный час».– В своё время в таком духе доставалось и университетам, Петербургскому и Московскому (см. выше), а недавно – соратникам по кадетской борьбе; подобных критическихсужденийу Академика вообщенемало -обсуждать их нет смысла: многое запретное, внушаемое и спорное у нас в ХХ веке, сегодня стало очевидным.

Наконец, Академику следовало, при большевицкой вражде к Церкви, как-то закруглить своё к Ней отношение, по молодости не слишком далёкое от большевицкого; здесь обсуждение будет не лишним.Расписав многажды нехватку своих научных знаний, свою нерукодельность и неусидчивость за экспериментом, Владимир Иванович едва ли не единственный раз покаянно вспомнил своё участие в раскачивании«общественного равновесия» – в Полтаве, после спешного бегства из «Красного Питера». Позднее касался этих тем всегда в безличной форме,на своём соучастии не настаивая.

«...Создали божков из преходящего и потеряли из политических стремлений гораздо большее – религиозную веру и нравственное чутьё.» Петрункевичу, 10 марта23.

«...Для меня в общем остался весь прежний культ служения науке и творческому исканию, ясное мистическое чувство мира усилилось чувством живого.» 21 мая 23, Дн.

Необходимость для служения исканию иметь хлеб-соль и чай-сахар, надёжно и без хлопот даваемые лишь государством, они прочувствовали, побыв ходоками за хлебом к Ленину, его же в 905-м году ординарный профессор Вернадский прочил в президенты вот-вот грядущей республики, дивясь отсутствию среди коллег-соратников, у того же Щепкина, реальных представлений о конституционном режиме. Последовавший вскоре эксперимент показал реальную возможность республики, где конституция – отдельно, режим – отдельно, но реального президента профессор угадал.

Наследственное мистическое чувство мира у Владимира Ивановичаясным не было со дней отрочества, когда он стал живому чувству сопротивляться, его подавлять. Похоже, преуспел. Однако, подавленное, «модифицированное»,оно осталось при нём пожизненнои«усилилось чувством живого» как Вещества (биомассы)в планетном количественном его выражении, в его судьбоносном планетном значении как трансформатора солнечной, космической энергии, преобразуемой, накопляемой в много различных биохимических реакциях, увенчавшихся появлением человека, разума, научной мысли... Момент истины должен был случиться на биостанции Roscoff летом 1924-м от Р.Х. Среди спокойных будничных людей,перед величием океана 60-летнему отцу и 25-летней дочери, натерпевшимся и всё ещёскитающимся, стали являться подробности милой прошлой жизни, её же местами так бы хотелось длить-переиначить!

«...И сейчас я как раз нахожусь в этих охвативших меня и меня искушающих образах прошлого. Мало по-малу они вошли всё ближе в моё сознательное я, и мне, никогда не анализировавшему себя и не останавливавшемуся над суждением своих поступков, начинает нравиться углубляться в это прошлое, вспоминать его, зафиксировать его. (...) В этих воспоминаниях я сейчас нахожу тот стимул к творчеству и то занятие своего сознания, какое обычно я находил в создании фантастических полусказочных, полуповествовательных мечтаний, к которым я привык с молодости.»

А Ниночке вспомнилась Нюта, её высказывание «Вернадские – демонические натуры»,полушутя ею повторяемое, и дочь, ничего не знающая отрудном расставаниипапы с областью потустороннего, поведала емуо своей былой способности переживания мира нездешнего, переживанияяркого, тревожно-праздничного и чуждого всей бытовой жизни,позднее, слава Богу, пропавшегосовсем почти... Какое-то эхо этих переживаний у дочери всё же осталось; у папы оно было внятным весьма:

«...В исторически облекаемых образах – это «сверхъестественный» мир, т.е. признание существования в научно познаваемом космосе других существ, обладающих подобно человеку – в большей (несравненно иногда большей) или в меньшей степени чем он – проявлением духовного начала. И для человека его только гипотетически можно ввести в рамки научно познаваемого космоса.(...) Для меня неясно, не является ли подавленная мной в молодости эта способность– реальная для меня – общаться с чем-то вне обычного космоса находящимся, «потусторонним» миром, настоящей способностью, свойством моей натуры, таким же как разум и органы чувств и не лишил ли я себя огромной области проникновения в окружающее. Мир, мною потерянный, так же реален м.б., как рационализированный мир философии и теологии, выраженный в звуках мир музыкальных настроений (который я – совсем не музыкант – иногда ощущаю необычайноярко) и космос, построяемый не индивидуальным, а общечеловеческим научным исканием.(...) Но всегда это, выраженное в образах, полученных нашими обычными ощущениями, будет являться искажённым ощущением пережитого». Дн., 23 авг. 1924.

Что было бы, отдайся он смолоду мистике безоглядно, мы не узнаем -семья направляла своего наследника не к благодарному обустройству мира, а к протестному переустройству его.Нюта, по плоти тоже Вернадская, должно быть, тоже была наделена в какой-то мере той фамильной способностью и подвержена той же семейнойпротестной инерции. Но как-то сумела найти путь к Богу и обрела жизненную ясность отзывчивую, позволяющую ей и понуждающую пошучивать сестре о демонизмемятущейся родни. Пожалуй, именно эта её спокойная мудрость и повлекла дядю к племяннице, он был на удивление тронут, когда ему радостно сообщили в Канаде-Америке, что его Нюта-Анна замечена каким-то слётом христианской молодёжи... Она бы справилась с болезнью, быть может, и вовсе бы не болела – нараставшее кругом беснование, угарное задыхание войны и смуты лишили сил...

Семья Академика пришла к Церкви от бесчинств ещё первой революции, поистине его революции – столько усилий приложил он, тогда ещё рядовой профессор, на её раскачку-раскрутку: живейшее участие в запрещённом Общеземском съезде 6-9 ноября 1904, фактически революцию начавшем, заметное участие в созданиипартии Народной свободы и Академического союза, сразу принявшего сторону бастующих, бунтующих студентов, подстрекательские статьи и провокационные враки его газеты «Новь» и его личные нападки в ней на власти, на Столыпина; опережая Керенского, требовал дать свободу и конституциюдобром, пророча в противном случае большую кровь – жена пыталась урезонивать – куда там! Его революционная, как выяснится потом – суета, ничуть не помешала ему (или помогла?) стать академиком и членом Госсовета, весьма популярным в кадетствующих кругах.Февральская революция дала народную свободу,республику и привела его во власть, он видел царскую Гатчину мировым Наукоградом, а Россию – страною свободных университетов! «ВеликийОктябрь» его отшвырнул или – вышвырнул?.. Решать ему. Он ужаснулся и вознегодовал, когда кровь-таки полилась, осудил свободу и равенство, демократию, интеллигенцию: «Барин поищет палача – а найти не всегда сумеет – интеллигент-социалист сам, раз иначе нельзя, станет палачём, как стали ими многие из идейных людей, постепенно морально опустившихся...»Порвать с ними, сохраняя семью, или вернуться к ним, всёпорушив – решать ему. Единство семьи до сих пор охраняла и её воцерковленность, Совдепией преследуемая.Но ведь единство – отнюдь не в совместном проживании...

«Великая ценность религии для меня ясна, не только в том утешении в тяжестях жизни, в каком она часто оценивается. Я чувствую её как глубочайшее проявлениечеловеческой личности... А между тем для меня не нужна церковь и не нужна молитва.

Бог – понятие и образ, слишком полный несовершенства человеческого». Дн., 22 июня 23.

Но ведь молитва это не повторение текста, а настрой самочувствия в отношении ближних, мироздания, жизни, особенно молитва совместная многих людей. Молитва могла бы высветлить-выровнятьмолодящую победительную энергию, наплывами переполняющую его, мешая вести эксперименты,возбуждаяк неутомимойдеятельности, никогда почему-то не дающей полного спокойного удовлетворения...Не допускало кадетской молитвы коренное достижение века Просвещения – понятие и образ Бога, созданного Человеком по образу и подобию своему ради угнетения себе подобных... Всё же к Церкви Академик потянулся после Октября,случалось, и припадал, ощущая себя ненужной телесной скорлупой, лишённой иного смысла помимо самосохранения. Впервые это было, как мы помним, в Полтаве после бегства из Питера, среди обысков и грабежей, накануне Брестского мира с немцами + Австрия, Турция, Венгрия, Болгария; после тамошних кадетских резолюций о защите церкви и подъёме национального духа, порадовался Дневнику: «Религиозный подъём есть один из величайших элементов очищения. Вчера я получил замечательное письмо Георгия, который описывает этот подъём в Перми, третьего дня в «Рус. вед.» от 11.II. я прочёл о том же движении в Костроме. Оно идёт в Москве, Туле, Орле, Петрограде...»17.II./2.III.1918.

Второй раз – в большевицком Киеве после холодной-голодной-расстрельной зимы, создав Украинскую Академию наук, отстоял с дочерью пасхальную службу в Софийском переполненном соборе...

Затем в ненадёжном врангелевском Крыму, став профессором, позже – ректором свободного Таврического университета, посчитал громадной ошибкой отсутствие в русских университетах православных богословских факультетов!..

И вот – совсем недавно, ожидая решения Комитета фонда Розенталя, ещё не созрев для возвращения, не видя серьёзных перспектив работы в Европе и не имея на что жить, майским погожим днём, разослав с утра заметки о кюрите, написав очередные страницы своей бесконечнойМинералогиии очередную порцию писем – «Чувствовал некоторую усталость и головную боль: после обеда поехал в SacreCoeur. Сильное впечатление. Ещё не окончена – красивая работа камня. Особенно хороша местами колокольня.Сегодня католический праздник. Церкви новая и старая доминиканская церковь, куда я зашёл утром по дороге на почту, иSacreCoeur. (...) Борьба между старым христианством и новым, не менее грубым, если не более и не менее невежественным, а наверное более «свободным» демократическим.» – Сакре Кёр (Святое Сердце) начата постройкой по национальной подписке в память поражения Франции от Пруссии на войне 1870-1 годов, закончена в 19-м году после победы над Германией (и Россией) в 1-й Мировой. (Но через 20 лет Гитлер добавит свою точку, приняв в том же самом компьенском вагоне капитуляцию Франции, которая через пятилетку, благодаря России, опятьстанет победительницей Германии во 2-й Мировой, чтобы вскоре на пару с Германией опять воспитывать Россию). – «SacreCoeur переполнена народом, расположившимся кругом, молящимся, идущим в церковь и из неё. В церкви – это не наша давка. Я не люблю, неверующий, не христианин, быть в храме верующих. Мне кажется, своим чуждым любопытством нарушаю настроение. Но чудный орган и пение, и вся толпа и храм – создание вековых традиций, производит впечатление и я чувствовал биение великого.» – Дома он перечёл Послание апостола Павла к галатам, отметил гл.5;22-6 и гл.6;1-10, ещё раз удостоверясь в превратном современном толковании первичного христианства как общества свободы, равенства и братской демократии. – «И в нём – меньшинство и избранными были немногие. Прекрасно место о новом человеке. Сейчас это надо пробудить в окружающих – нового человека – а не распространение на массыи на всех того идеала сытой свиньи, который так ярко проявлен в практике большевизма...»

Церковь смиряет давку, вносимую мирской суетою, семейным бытом. В русскую Церковь давку понесли под полоюмасонские публицисты (Новиков), иноверные конспираторы-террористы (убийство Лауница), и великовозрастные шалуны, их неумышленные подельники. Своего Гнусик добился: давка из Церкви выплеснулась на улицы-площади и вернулась к Церкви рушить Её. Когда-то Академик предпочитал атеизм, даже борьбу с Церковью – религиозному равнодушию, не понимая до поры, что покушения на Церковь имеют целью сокрушение – «перековку»гулагскую! – церковного народа. Это неясно было множеству кадетствующих, вполне разъяснилось революцией и «воинствующими безбожниками» Емельяна Ярославского (Минея Губельмана, 1878-1943) и продолжилось было «оттепелью» генсека Н.С.Хрущёва (1894-1971), опять взрывавшего церкви и учинившего хлеб по талонам.Сегодня Церковь единственное место, где мы, все вместе, вне каких-либо различий, держим себя достойно, в согласии каждого со всеми. И тотчас являются плясавицы, гоп-галеристы и гоп-режиссёры, поджигатели, киллеры, псевдоэкологи-культурологи и гоп-адвокаты...

Накануне своего посещения двух церквей в один день Владимир Иванович отметил в Дневнике своё открытие давно известного многим его знаменитым предшественникам в Наукеиколлегам: соседу Ивану Павлову, французу Пьеру де Шардену (они встретятся),англичанину Ньютону, митрополиту Евгению (1767-1837), хирургу Войно-Ясенецкому (1877-1961, Лука в монашестве; канонизирован), монаху Грегору Менделю(1822-1884, открыл законы наследственности)– именоватьдальше страницы не хватит:«Всякая религия и всякое теологическое построение может сосуществовать снаучным мировоззрением.» 28 мая 24, Дн.Ибо науки, научная мысль тоже от Бога.

Церковь, академик Вернадский и большевики тоже могут сосуществовать – все по отдельности,поврозь, но в единой России. Он уже стар, а столько недоделанного!.. Большевики,быстротеряясвоихидейных,состарятсяскоро. Церковьпребудет...

Итак, ему оставалось выполнить обязательство перед Розенталеми оправдать доверие Покровского...

Работа для Розенталя, не оговоренная никакими рамками-условиями, Академика увлекла. Минимально обеспеченный и совершенно свободный в своём искании, он готов был дать итоговое оформление своему учению о Живом веществе; стеснённая обстановка работы даже придавала ей оттенок подвижничества. 20.VI.1925 , оправдывая продолжение своей «командировки» уже на четвёртый (!) год, он объяснялся с Академией: «...я не думаю добиваться продления дотации Фонда Розенталя. Но я должен представить отчёт– самое позднее к 1 января в готовом виде и раньше – в достаточно обработанном. Этот отчёт представит целую книгу – Lamatie`revivantedanslabiosphe`re. В ней я подвожу итог своей работе».

Целостный образ биосферы Земли предполагал количественные характеристики.Академику пришлось отвлечься от своих прозрений и обратиться к математике, в которой не был силён. Это стало препятствием, но у него был вкус к преодолению препятствий.Позднее он вспоминал о помощи ему в этих вычислениях Е.А.Холодовского, москвича, с которым познакомился только в Париже, вскоре погибшего в автокатастрофе (в 20-е годы, почти 100 лет назад!!) – «К сожалению, то, что удастся сделать – если удастся, – маленькое по сравнению с тем, что вскрывается и что не смогу и я – как, несомненно, и мои предшественники, выразить словами...» (см.стр.213).

Книги не получилось, но «маленькое» удалось; работа на французском языке долго оставалась рукописью, в 1925 году лишь две странички рассчётов «Surlapressiondelamatie`revivantedanslabiosphe`re» (О давлении живого вещества в биосфере) напечаталфранцузский академический сборник. Тогда же эти странички вошли в популярную статью «Ход жизни в биосфере» советского журнала «Природа». Полностью статья«Живое вещество в биосфере»опубликована через семьдесят лет: сборник «Живое вещество и биосфера» М., 1994, стр. 555-602. Как видим, место в сборнике не заглавное, объём для математической работы очень приличный, но математике отдана лишь последняя треть статьи. Поздний рецензент этой работы Н.М.Чернова (там же, стр. 656)справедливо усмотрела в ней предвидение, предварение грядущих вскоре новых научных дисциплин – биоценологии, популяционной экологии, популяционной генетики, математического моделирования в биологии. Современную невостребованность этой прорывной для своего времени статьи рецензент объясняет её базированием натермодинамике закрытой равновесной системы Ле Шателье, учителя молодости Академика; пионер общепринятой ныне термодинамики необратимых процессов неравновесной, открытой системы бельгийский мэтр Пригожин Илья Романович (1917-2003) был в то время восьмилетним москвичём. А сам Вернадский не раз настаивал на временности, неокончательности едва ли не всех научных открытий.И книгу, задуманную фундаментальную он не сделал, как и некоторые другие свои подобные работы, во-первых, по острой нехватке доказательного, эмпирического материала.

Областью математической биологии станет биофизика. Владимир Иванович, физик ещё менее, чем биолог и математик, в становление этой науки (и в астрономию) внёс реальную лепту, уговорив письменно крымского Правителя генерала Врангеля прикомандировать к Таврическому университету двух молодых учёных: нижнего чина миноносца «Жаркий»физика Н.П.Рашевского и подпоручика6-й батареи Дроздовской артбригады О.Л.Струве, астронома в четвёртом поколении, рассказав об их талантах и уже имеющихся научных заслугах.

«Глубокоуважаемый барон Пётр Николаевич.

Согласно разрешению, Вами мне данному, позволяю себе обратиться к Вашему Превосходительству непосредственно с этим письмом. (...)

Очень прошу Ваше Высокопревосходительство удовлетворить эти мои ходатайства и велите известить меня о получении письма. Прилагаю записку о Струве и копию письма ко мне Рашевского.» – Очень возможно, уберёг обоих от белакунов, для которых таланты побеждённых – обстоятельство отягчающее.

Рашевский Николай Петрович (1899-1972), биофизик. Преподавал: 19-20 годы Киевский ун-т; 21-22 колледж в Константинополе; 22-24 проф. Русского ун-та в Праге. Затем в США: до 34 года физик в управлении концерна Вестингауз; с 35 – математическая биофизика в Чикагском ун-те, в 46-70 профессор и сотрудник Мичиганского научного института. Сооснователь и редактор журнала «BulletinofMathematicalBiophysics», 1939. В 1963 году прочёл лекции в МГУ и ЛГУ. В Америке до 60-х годов поддерживал дружеское общение с Георгием Вернадским.

Струве Отто Людвигович (1897-1963), правнук В.Я.Струве, основателя Пулковской обсерватории . С осени 1921 в США, ассистент Йеркской обсерватории, с 1932 по 1950 её директор; инициатор создания и директор обсерватории Мак-Доналд, год открытия 1939. Возглавлял кафедры астрономии Чикагского ун-та и астрофизики Калифорнийского, руководил его Лейшнеровской обсерваторией. В 1959-м возглавил радиоастрономическую обсерваторию Грин Бэнк, инициатор сооружения 42-метрового радиотелескопа. Один из основателей и редактор реферативногожурнала «AstronomicalNewsLetters». Соавтор книги «Астрономия ХХ века», на еёстраницах насчитывают более 50-ти имён астрономов России и СССР. Занимал различные посты в Национальной Академии Наук иНациональном научном совете США, Американских Астрономическом и Философском обществах, Тихоокеанском астрономическом обществе. Президент Международного астрономического союза, 1952-55. Лауреат золотой медали Лондонского Королевского астрономического общества, четвёртой в династии астрономов Струве. Дальний родственник смутьяна П.Б.Струве.

Представив свою работу Учёному комитету Фонда Розенталя вкупе с авторитетной публикацией своей «Surlapressiondelamatie`revivantedanslabiosphe`re»Академик, вместо чаемого облегчения, пережил полузабытую потерянность неприятную, вмолодости неминучуюпри обстоятельствах как бы остановок,отпаденийот Смыслажизни быстротекучей... А привычно пенять на обстоятельства не приходится.Работа принята весьма вежливо. Но продолжить – непредложили... Никогда ещё не был он так свободен! Недосягающая Россия далеко. Прекрасная Франция дарит вниманием лишь по его просьбам. Ничей раб и сам себе хозяин. Хлеб и кров над головойимеютсяпокуда... Друг Сергей, разрываемый своим Непременным секретарством на лоскутья, как-то пожаловался, что жизнь стала сплошь «или – или», а не «и – и», приходитсявыбирать, когда надо бы соединять. Былая Россиядарила свой хлеб и кров и полную свободутребовать свободы!.. Что делать и чего не делать дальше?..

Книге, подобной киевской рукописи в 1200 страниц, не бывать, это он понял сразу. Но ведь страница странице рознь, работалось хорошо. Как вдруг умирает внезапно – Жанти-иль!?.. Казалось бы, кто-кто, никак не он, улыбчивый, доброжелательный, подвижный...Практичный и всегда готовый поддержать, помочь...Все добродетели егоотныне – лишь в памяти других, въяве лишь вещество?.. 15.VI.1925 после многомесячной паузы Академик открыл Дневник.

«Опять хочется вести Дневник и верно, как много раз раньше – быстро брошу. Не хватит терпения, не будет сил и нельзя охватить бесконечную работу мысли в немногих словах. В сущности та бесконечность и беспредельность, которую мы чувствуем в природе, находится и в нас самих. В каждом нашем дне или часе...» – кончина Жантиля обратила его мысль от вычислений физических констант Вещества к егонеотвязным давнимвопросам о Времени и Вере -неостановимость, невыразимость мгновений мешала работе. – «Час» жизни – как мало времени и как бесконечно много содержания. И в дневник попадает всегда ничтожный сколок даже той части моего я, которая и замечается и запечатлевается, и останавливает моё сознание...» – Отсюда недалекодо тихого отчаяния, даже до бутылки – человеку ничем не озабоченному; таковым Владимир Иванович отродясь не бывал.– «Проверял шаг за шагом достигнутое – думаю, что я подошёл к большому обобщению. В истории науки оба случая: и заблуждение исследователя, и непонимание современников. Мне кажется, я впервые ввожу численные механические приёмы в новую, до сих пор не охваченную ими область природы. Это самое крупное достижение моей жизни...» – Полный порядок?.. Где там! - «Но в глубине души чувство мига жизни и её связи неразрывной с вечным и большим не дозволяетпридавать большого значения ни счастью, ни смерти. И перед смертью Жантиля, завтра похороны – я чувствую ещё ярче миг жизни.

Загадки смерти? Но ясно, что человеческие о ней образы не дают никакого о ней представления.»

Хоронили Жантиля многолюдно. – «Сотни народа – учёный Париж – science – русские. Католическая служба (St.Jacques) с органом и хорошим пением – лучше и больше захватывает протестантской. Но мне кажется, православное отпевание более грандиозно. Меня удивило, как много и долго стоят, а не сидят в церкви.» – он несколько рассеян. Размышляет о живом веществе, получил письмо Карпинского, тот настаивает на его скорейшем возвращении. -«И этот вопрос меня охватывает. Отрицательно решать не хочу. Разговор во время похорон с Холодовским: он не может вернуться: ему претит рабство.

Речи: лучшие – Люжона и Агаф(онова). Меня всё-таки поражает серость elite. Жантиля оценили после смерти -(тоже и сам В.И.) – Его очень жаль – умер в разгаре сил.»

Вечером у Вернадских Агафонов пересказал свою речь письменно, а Н.Е. перевела. Вышел достойный, искренний-сердечный некролог. В.И. вспомнилась опять сестра Катя, мама Нюты. – «От Кати ничегоне осталось – и даже почти нет безделушек, ни бумаг. И ни в чьей памяти она не сохранилась. Не с кем о ней и переговорить. Нюточка ушла и ещё остались её помнящие...»

Должно быть после похорон, у них был бравый донской казак Сватиков Сергей Григорьевич (1880-1942), социал-демократ, меньшевик; исключённый за студенческую бузу из Петербургского ун-та, стал доктором философии в Гейдельберге, 1904 год; преподавал на Бестужевских курсах; многих талантови самых благихнамерений, историк, литератор, побыл комиссаром Временного правительства по чистке царских диппредставительств от монархистов и полицейской агентуры, соратник Агафонова по его «Заграничной охранке...» и также вконец заплутавший в дебрях «освободительного движения».Рассказал о заселении поопустелых станиц неизвестно кем, о выселениях из квартир и лишении работы в Ростове; его сестру, школьную учительницу (меньшевичку?),выселили и заменили учительницей-большевичкой...

Академик известия из России отмечает, не комментируя. Через три дня отметит:«Интересны передачи детей, приезжающих из России: пропаганда безбожия. Маленькая 13-летняя племянница Агафонова из Симеиза. «Пионеры» выспрашивают детей в санатории им.А.А.Боброва, верят ли в Бога, и мучают, и преследуют верящих. В библиотеке уголок Ленина и безбожников. Та же пропаганда,частию удачная,и в рассказах Ани Старицкой.Здесь недавно был мальчик,сынком(м)унистки и он весь

был поглощён мыслью: «Бога нет?..»– этим летом, до своего отъезда осенью из Франции он сделает ещё три дневниковые записи, сравнительно небольшие, всё о том же – о Времени и Вере – двух данностях, нерасторжимых для человеков. Академику снова вспомнится Нюта, свои попытки благотворительности робкие в её память. – «Начал тогда переговоры. Большевики. Всё забыто и исчезло, и деньги. И даже забыл и это своё желание. «Увековечить» имя Нюточки. Между тем в этом есть доля правды – так создаётся культура. (...) Вернётся ли это когда-нибудь? Забудутся ли эти отобранные капиталы. Какие их количества по всей Руси...»

Детство верит всегдашности своей и мира со всеми его радостями-горестями, всегдашними и нечаянными, дальше смены дня-ночи, иногда лета-зимытечения времени не замечая, пока не споткнётся на его прекращении для близкого существа, а то и предмета, иногда – на сознаниии стекаемости своего пребывания в этом мире – навсегда? навечно??..Взрослостьприручает своё время, успешно подменяя Веру стремлениями– мечтами, работой-заботой, верою в Себя, в Прогресс, в Науку, в Пятницу и Понедельник, в число 13, много ещё в чего, покуда подмена возможна и получается, но с концом её – из Времени заживо выпадает. -«Странное чувство – с одной стороны, как будто очень углубляюсь в новое. В понятии хода жизни уловил принцип, которому придаю большое значение... Как будто мысль моя углубляется.

С другой стороны, на каждом шагу чувствую огромные пробелы знаний: несомненно, я не так в курсе минералогич. работы как был раньше. И это я сегодня очень ярко чувствовал. Застыла моя мысль? Или начинает застывать? Сегодня в разговоре с Карташёвым я почувствовал, что не могу ясно и точно формулировать, проявить вовне мои желания и моё понимание будущего. Точно я перед чем-то остановился. Неужели это уже старение?.. И я поэтому отхожу от жизни?» – с Карташёвым Антоном Владимировичем (1875-1960), недавним обер-прокурором Синода, затем министром исповеданий Временного правительства, участником Поместного Собора 1917-18 годов, учёнейшим писателем-богословом и активным деятелем эмиграцииВернадские общались часто, похоже, даже заняли его освободившуюся парижскую квартиру. – «Я чувствую, что вне рационализирования я – глубоко религиозный человек. Но всякое выражение божества кажется мне бледным искажением. Мне его не надо – т.к. оно отдалило, не выражая того, что я в глубине себя чувствую. Больше выношу, работая над выяснением геохимич. значения жизни, порядка природы. Если мне теологическое рационализирование кажется бледным искажением– то ещё больше мне представляются такиматеистические «научные» представления. (...)

В разговоре с Карташёвым ясна та сторона трагедии христианства – потеря масс: религия не есть религия Сергиев Радонежских – «её» для них не нужно. Это и я чувствую и меняинтересовала именно эта религия.

Но что даёт церковь массам, желающим экономических благ?..»

Владимир Иванович не оставил нам бытовых впечатлений своего трёхлетнего обитания в Париже (кроме бани St.Germain!). Менялись адреса – кочевали, отнюдь не скитались. Вероятно, и три парижские зимы сошли ему благополучно по сравнению с прошлыми зимами Киева-Симферополя-Петрограда, их холод, голод и страхи отмечены им довольно спокойно, хотя и впервые в жизни. Либерализм всегда привычно сыт, одет и согрет, полагая всё это само собой разумеющимся, а вынужденный выживать, зачастую перестаёт быть либерализмом. Академик с демократией расстался, сохранив, однако, прежние светлыеидеалы. И стал задумываться над жизнеобеспечением Человечества, численно растущего, согласно давлению живого вещества, но с опережением многих прочих, ибо научилось нейтрализовать природные регуляторы своего роста. – «Надо иметь в руках достаточно силы для производства любого количества матерьяльных ценностей.» – Но беззаботных свободных солдатиков с чужими театральными биноклямион насмотрелся, начиная с Полтавы, эти с лихвою заменят природные регуляторы численности Homosapiens!.. -«Не даст ли человечество новый вид – автотрофного человека – в который перейдёт малая часть людей? Остальные – как боковые ветви зоологически связанные с общим нам корнем млекопитающих.»Дн., 8 авг.1925. – Будущность «боковых ветвей» виделась туманно, тоже и устроение автотрофности, мысли непривычно текли нехотя...

«Сегодня в Национальн. библ. и в библ. фармацевт. факульт. Я чувствую как-то себя всё более абстрактно в Париже, как будто живу своей идеей.

И в то же время и себя становлю как-то в стороне при текущей эксперим. работе. Читал новые – «Nature» и «ZentralblattfurChemie», чувствую ничтожность своих усилий и в то же время глубоко сознание того, что я коснулся большого...» Дн., 11 августа, последняя запись во Франции; он вполне созрел к возвращению. Текущая западная научная периодика былого азартного интереса не пробуждает;лабораторная работа в голову нейдёт. Размышляет о многоярусной лиственной мозаике зелёной поверхности Земли, суммарно превышающей гладкую поверхность гиганта Юпитера -неживого... – «Читал Украiну за 1925. Ясно, что Грушевский сумел поставить себя автономно среди большевистского движения. Весь журнал ведётся как будто большевиков не было, и это большая вещь.» – Записывает подробности своей 7-летней давности встречи с ним, старающимся отговорить от создания УАН, поскольку-де не время, и своё мнение: Наука не должна считаться с политической конъюнктурой...– «И как бы то ни было, сейчас Украинская Акад. оказала своим существованием большую услугу культ. росту Украины. Также как Нац. библ. А в России – Ком. Ест. Произв. Сил. (КЕПС)». – И ни слова об известном ему киевском судилище весною 1924 над десятком «польских шпионов», сотрудников УАН во главе с Н.П.Василенко, получившим, вместе с тремя товарищами по несчастью – расстрельный приговор. За них вступились. Расстрелы заменилисьвначале 10-ю годами тюрьмы, а под Новый год Василенко вышел на свободу и после ноты французского правительства – реабилитирован. Зная настроения Николая Прокофьевича и нрав Грушевского и плачевную участьВ.П.Науменко с другими подвижниками русско-украинской культуры в скором на расправу 1919-м, Академик не удивился, получив, как и тогда, дружеский (письменный) совет, в Киеве не появляться. И ещё в июле выяснял через Академию и лично Сергея Ольденбурга своё положение в этой киевской истории. (Notabene! То был Киев не 37 года и не 2014...) Его успокоили. А с 1-го октября Президиум Академии восстановил его статус действующего академика, получающего штатное содержание. В ноябре Вернадские выехали из Парижа – сначала в Прагу, к детям.

Возвращение Владимира Ивановича в СССР предваряла изрядная переписка, почтовая и телеграфная, официальная, полуофициальная и частная дружеская. Нам в тему два тихие дружеские письманепримиримого смысла, мягко рисующие эпоху «или-или», когда у каждого «или» свои неоспоримые понятные резоны.Одно письмо из Ленинграда отправил 16.Х.25. давний академик Бородин Иван Парфеньевич (1847-1930), ботаник, вице-президент РАН (1917-1919), основатель и первый президент Русского ботанического общества, зачинатель природоохранного движения в России:

«Глубокоуважаемый и дорогой Владимир Иванович!

Данные мне Вами поручения я исполнил. Письмо Ваше вручил Александру Петровичу (Карпинскому, президенту РАН) для дальнейшей передачи его Ал. Евг. (Ферсману)и Сергею Фёдоровичу.

Никаких затруднений ко всем нам желанному возвращению Вашему в лоно Академии не предвидится. Финансовый вопрос легко разрешается так, что число академиков увеличено до 50. Ал. Евг. готов немедленно по Вашему возвращению передать Вам Радиевый институт и КЕПС. (По словам Б.Н.Молласа, помощника С.Ф., эта готовность Ал. Евг. даже зафиксирована в протоколах). Квартира Вам обеспечена, в чём я лично убедился, посетив Успенских. Наконец, и основной вопрос, не поддающийся формулировке (киевское судилище), по всем имеющимся данным не вызывает опасений.

Крепко надеюсь, дорогой нам всем Владимир Иванович, иметь счастье горячо приветствовать Вас вскоре на Родине как деятельнейшего члена нашей академической семьи.

Душевно Вам преданный

И.Бородин.

С каким, должно быть, удовольствием и полным облегчением читал Адресат это послание обязательного доброжелательного человека! И разве важно, каким путём Иван Парфеньевич поручения Владимира Ивановичаполучил? (Младший брат И.П.Бородина рано умершийАлександр Парфеньевич (1848-98), учёный инженер, один из основоположников паровозостроения в России; создал (1880-82) первую в мире лабораторию для испытания паровозов. А композитор и химик А.П.Бородин – Александр Порфирьевич, 1833-87).

Другое письмо: Александры Васильевны Гольштейн к Вернадскому младшему, Георгию, она с ним очень сдружилась; письмо придёт в Прагу накануне приезда его родителей.

«29 oct. 1925. 75, ruedelaTour.

Дорогой друг Георгий,

Давно надо было написать тебе, поблагодарить за посылку денег (одалживал у неё), сообщить какие-нибудь новости о твоих ипроч. Но я всё время была в расположении духа, которое называю «aquoibon?» (чего ради?) По-русски это всё же не просто «зачем?» Это что-то другое и очень томительное... Про твоих или наших ничего не могу сообщить. (...) Я как-то раз «сорвалась» и в один из понедельников перед обедом в столовой, когда никого не было, выложила быстро – как в детстве, когда дерзила старшим, – все свои мысли: «Вы ехать не только не должны, но не имеете права, потому что вы губите этим всю свою семью и особенно Н.Е.» В.И. что-то возражал, а я не слушала и сказала: «Не стоит об этом говорить». В.И. немного надулся, но потом всё обошлось. А «сорвалась» я потому, что как-то почувствовала, что отъезд – по существу, разрыв. Я чувствую ясно, что мы становимся на разные стороны баррикады, не с Н.Е., а с ним. Это очень тяжело, но с этим ничего не сделаешь. Я, конечно, смогу не порвать с ним, так сказать, физически, но внутренний разрыв неизбежен. Это дело не разума, а чувства. Я не могу вынести, что близкий мне человек вернулся в Академию после юбилея и речей и всех мерзостей, и вернулся, когда могне возвращаться, вернулся потому, что дал слово человеку, кот. все и там презирают и ненавидят... И как-то глупо навязывается мысль о полной отчуждённости с тем из приютинцев, кот. после Ивана (Гревса) любила больше всех. А в сущности, остался близок один Иван.

Корнилова не стало.

Из писем Дмитрия Ивановича (Шаховского) ничего не понимаю: кроме того, что он колпак (...) хотя, конечно, безупречно честен в мыслях, не говоря о поступках.

Я начала писать по другому поводу, а вдалась в излияния лирической тоски.

Вот ещё в чём дело.(Речь о судьбе семейной реликвии-талисмане Владимира Соловьёва, с Академиком никак не связанной; Александре Васильевне выпало побыть душеприказчицею, советуется с Георгием.) Всегда твоя Тётя Саша.

Письмо начала 29 окт., а кончаю сегодня, 2 ноября.»– Пишет внучка швейцарца, рождённая в России, где прожила детство и юность, покинув Её в 25 лет – полвека назад, ещё при Александре II, когда будущий Академик был гимназистом!.. И все эти пятьдесят лет жила Россией, пестуя вокруг себя некий Её островок, благо различных земляков обреталось во Франции достаточно.

Кбольшевикам, лишившим её тойРоссии, непримирима. Благополучно переболев русской «пламенной» революционностью, разглядела в ней вражий умысел против чуда земной жизни, выкупаемой всякий раз утратами человечности непомерными.Прошлой осенью 1924-го, заработав на переводе Гоголя и, не имея своей, гостила на даче интеллектуалов Ла Шене, оттуда известила Вернадских (без даты и адреса):

«Дорогие и любимые, старые и молодые,

Сижу в комнатке с чудным видом на долину и холмы; всё зелёное с жёлтыми полосами хлебных полей. Тихо, жарко, ослепительно солнечно. Мои милейшие LaChesnaisприготовили мне такую комнатку, кот. совсем в моём вкусе и стиле. Отдельно от всех, с выходом прямо на террасу – сад, комнатка в башне, старая, симпатичная.MmeLaChes. поставила старую прялку, старый диван, крытый старым барахлом (очень симпатичный), много цветов в старых мужицких фаянсах, две большие полки книг... Точно всю жизнь я здесь жила, так всё устроено в моём стиле. А MrLaChesnais положил накануне моего приезда на стол пакет папирос, спички и пепельницу!.. Милые, добрые друзья. «Кабаную», как говорил Мих. Петр. (Драгоманов). По утрам ходим с LaChesnaisгулять (...) Деревня странная, большие дома, высокие, неуклюжие, старые. На площади, у мэрии, дивная липа, вероятно, многосотлетняя, кругом каменная скамья, очень весело кругом, тихо, сытно. Огромные быки идут под ярмом, стада гусей, куры сытые, лениво бродят, утки ковыляют по берегу реки – нет! большевикам здесь не место. Какие телеги, какие сараи, какое огромное богатство разлилось в крестьянстве. Завидно. Думается, что это не только «завоевание революции», всё это довольство, но главным образом завоевание многовековой цивилизации. Липа на площади ширится как символ консерватизма, всегда, кажется мне, сопряжённого с настоящей цивилизацией...Отчего мы ничего не сохраняли! Какое преступление мы все совершали, когда гнались за «последним словом». Вероятно, оттого, что были дикарями. Оттого и теперь не все понимают, что из навоза (чтоб не сказать более энергичного слова) ничего не выйдет, кроме нового слоя навоза...

Ну, будет. Всех любимых целую. Вере Михайловне (Любощинской-Герценштейн?) передайте привет.

Всегда Ваша А.Гольштейн.»

К ней тянулисьочень разныепо жизни люди. Владимир Иванович как-то сообщил Дневнику о встрече у неё с французским майором Тихонравовым Виктором Ивановичем, ангелом-хранителем русских легионеров поневоле, подобных терскому казаку Золотарёву, прошлогоднему нежданному, оченьприятному гостю Академика. Майор, воронежский уроженец,подполковником царской армиибыл в составе авиационной миссии во Франции; позднее, возможно в другом чине, служил в Марокко. Умер в Марракеше (ок.1888-1956).

Александру Васильевну и Академика при явном несходстве их натур, сближал, почти роднил, глубинный, неуловимый словами дар притяжения людей, средоточия их деятельности, тоже различной – пылкой благотворительной у неё и неутомимой организаторской у него, равно направленных ко Благу, как они понимали Его в своём пожизненном служении, принимая с должным уважением, она – его Науку, он – её богоугодные хлопоты. Академик легко и привычно простирал свои замыслы-начинания в Западный мир, Александра Васильевна, никогда не теряя живой связи с Россией, случись вернуться, ничуть не потерялась бы там.Теперь Академику стало нечего делать в Европе, разве что университетским преподавателем пойти... И Александра Васильевна ничего не смогла бы поделать в России, случись вернуться... То есть эпоха, отменив «и – и», кроме «или – или» допускала ещё «не – ни», теперь часто не различаемые, хотя различие между ними большое и «очень томительное», говоря словами Александры Васильевны; некогда – никогда... (Во время Отечественнойвойны 1941-1945 годов некий, должно быть старый, педагог для усвоения школьниками этого различия предложил стишок: «Проходили мы частицы не и ни,//А в селе стояли фрицы в эти дни.//Нам сказал учитель: фразу дайте мне,//Чтобы в ней встречались сразу ни и не.//Мы поглядели на солдата у ворот и сказали://От расплаты ни один фашист проклятый не уйдёт» – здесь ещё может «ни» сойти вместо «не», наоборот– никак нет.)

Злата Прага встретила Владимира Ивановича и Наталью Егоровну предсвадебными заботами дочери Нины.Ей скоро двадцать восемь.Было 19-ть, когда всё рухнуло. У неё был жених, сын строителя дома Вернадским на Ковыль-горе,местного селянина. Мама не одобряла жениха; дочка возле него расцвела – научилась языку, крестьянскому труду, стала совсем хохлушкой. Он тоже глаз от неё не отводил, стал забывчив, рассеян... Пропал где-то на врангельских фронтах. Лето между Февралём и Октябрём 17-го осталось её последним счастливым, самым счастливым летом.

Николая Толля, однофамильца Толлей знаменитых, знает благодаря папе с приезда их в Прагу весной 22 года. Рослый, сухощавый, сильный;постарше её, хотя выглядит много старше, потому что воевал. Несколько самоуверен – свойство мастеров «на все руки», сам сделал всю мебель, необычную, то ли античную, то ли туркестанскую, впрочем, красивую и даже удобную. Оба студенты, доучиваются-переучиваются, она с переменным успехом медицине, он – блестяще археологии. На первый взгляд внешностью не очень-то соответствует онтакой музейной специальности! На самом-то деле, если вдуматься, это современные люди мало похожи на древних, а он как раз больше похож... Прошлой зимою он потерял Учителя, знаменитого Кондакова, наследует ему и очень старается соответствовать. Её Учитель тоже знаменитость – Трошин Григорий Яковлевич (1874-1938), невропатолог, психолог и психиатр, специалист по детской ненормальности, ученик В.М.Бехтерева. Во время войны успешно диагностировал и лечилтравматические окопные психозы, после войны -профессор психиатрии Казанского университета, а в 22-м году – выслан из России на «философском пароходе»!?.. В политике не замешан... Не признавал фрейдизма? Занялся психической наследственностью по Грегору Менделю? Увлёкся,следуя за Бехтеревым, социальной психологией, массовыми психозами? Ну и где тут «контра»?.. Доработы в клинике Чехия его не допустила; преподавание и наука – это пожалуйста, милости просим!..

Николай Толль и Нина Вернадская обвенчались 10 января 1926 года. – «Поехали в церковь на трамвае. После церкви – домой, где был обед. В церкви гуситской и православной, которую захватили чехи. Если бы не было революции, у нас было бы объединение православной и гуситской церквей... Образовалась чешская православная церковь(см. Горазд в Моравии). В этот наш приезд за границу бросилось в глаза чрезвычайное значение религии.» – Владимир Иванович вспоминает это в начале 1941-го, незадолго перед новой мировою войной, на сей раз предвиденной им; в Праге было не до летописи.И вот вспомнились емутеперь гуситы, Горазд-богослов, соратник Мефодия и Кирилла, солунских братьев! Должно быть, и впражском трамвае вспомнилась ему карета Егора Павловича, своёвенчаниепокорное и что все венчания Братства уже сорок летнерушимы! -«Оба брака детей дали им счастье, но для нас обоих настоящей близости с зятем и невесткой нет. Я считаю НиколаяПетровича лучшим человеком, чем Нину Верн.(невестку). Это человек честный, умный, преданный науке. Его первая жена, теперь Владимирова, живет в г. Владимире и иногда бывает у нас. По существу брак Ниночки дал много ей хорошего и странно мне не быть довольным. Они довольны друг другом и по существу ничего нельзя сказать. 11.II. 1941.»

Наилучшее средство против душевной смуты – работа, заботы; и сразу после свадьбы дочери Академик отправился в Брно, там уважаемый всеми президент Масарик устроил новый чешский университет; прочтёт лекцию «О значении в механизме биосферы размножения организмов». Концы в Чехии недальние, короче Франции, а жизнь обустроена получше, только миниатюрней, народ мастеровитый, работящий и вместо вина у него пиво – нектар против русской сивухи.И озорство у них – против русского хулиганства – тоже ребяческое. «Андулька коноплю мочила,//Лягушка ей в подол вскочила.//Андулька вымочила лён,//Лягушка выскочила вон!» – хохочут!.. Александре Васильевнепорядок здешний усидчивый дачный определённо понравился бы.И верно! Не грехпозавидовать... Лишь бы не клокоталовокруг... (Именно сохраняя свою цивилизацию, уже в президентство Эдуарда Бенеша (1884-1948), он же ещё и председатель Комитета безопасности Лиги Наций (!), Чехословакия без выстрела сдалась Гитлеру, исправно ковала ему оружие; Франция со своими каштанами-липами сперва пять недель поупиралась.)

Разумеется, в Праге Владимир Иванович при первой возможности навестил Петрункевича; подробностей не оставил, а позднее со вздохом вспомнил старческую немощь 80-летнего Ивана Ильича, так памятную самому по долгому раннему угасанию своего отца – в 63 года, ровнокак сам он теперь...С первых давних встреч молодого приват-доцента с ветераном земства Петрункевичем, встреч лестных и приятных, унего возникла безотчётная как бы сыновняя сердечность к Ивану Ильичу, там поощряемая. Иначе отчего бы ихвстречи, вовсе не деловые, зачастили, затягиваясь допоздна за бесконечными «общими разговорами»?.. Иван Ильич словно повторил круг жизни Ивана Васильевича: те же гуманные демократические идеалы,недолгая успешность благих начинаний и печальный итог. Тоже с убитым царём... Знаяхорошо многих людей Братства, Иван Ильич коротко не сходилсяболее ни с кем, даже с Адей, Александром Корниловым, как никак секретарём кадетского ЦК, много лет Иваном Ильичём руководимого... С Корниловым Адей, Адькой, всегда отдельным от «Шахвербурга», у Академика со студентства возникла взаимная уютная фамильярность, пожизненная; позднее он с удивлением уловил знакомуюих внутреннюю интонацию неоглашаемую в творенияхНиколая Лескова, писателямногопрофильного – «рыбак рыбака...»О смерти Ади, давно болевшего, случайно узнал 15 мая и сразу отправил большое, по смыслу итоговое,письмо в Москву Мите Шаховскому, с которым обменивался письмами не часто.

Митю духоподъёмное письмо Друга побудило снять с него копию и отправить по кругу Братства – их давний обычай – с напутствием «...и нашей молодёжи следует дать прочесть это письмо, а пускать по рукам unicum противоречит азбуке архивного дела».

«Дорогой Митя...» – Академик удивлён умолчанием прессы (!) о кончине Корнилова. Размышляет о своём философском отношении к смерти и жизни, не касаясь притом своих постоянных раздумий о посмертной судьбе личности, хотя и выступающей функцией биосистем организма, для науки – нематериальной; однако продолжающей жить и действовать в личностях остающихся жить... Сетует на замирание переписки в сжимающемся круге «дорогих близких братьев», доживающих в разобщении. – «Была ли ошибка в нашей молодой конструкции? Явились ли мы раньше времени? Не хватило ли смелости мысли? волевого хотения?» – И утешается: идейные и моральные основы Братства остались неизменны у каждого – увы! – из доживающих разобщённо. – «А между тем для меня является всё более и более ясным будущее – и большое – некоторых из тех идей, которые были нашей спайкой: примат морали и отрицание средств действия, противоречащих ей, уважение к человеческой личности и свобода, в разной форме религиозное искание – и сознание – при этой широкой нравственной атмосфере – первостепенного научного искания, научного творчества, ничем не ограниченного и не могущего быть ограниченным, искание нового строя личности в подъёме семьи и свободной личности, её высоте...» – Слова, слова; не дожили друзья до архисвободного Интернета, глобально практикующего приёмы той же аморальной «Нови», ничем не ограниченного научного искания хакеров, творцов спама...– «Мы коснулись правды, остались ей верны – но поднять её и внести в жизнь в нашем составе не смогли. Новые поколения подойдут к тому же с большей смелостью и с большею решимостью...»– Стало быть, смена есть? – «А наши дети при их нетронутости и чистоте их личностей едва сохраняют отпечатки нашей духовной близости... Конечно, в этом мы вольны были сами, когда убедились в невыполнимости нами той формы жизни, которую мы создать – слабо, правда, – пытались...» – Пишет о тяготах жизни, перенесённых Адей, его пробудившемся интересе к религии; о неопределённости своего положения, интенсивной работе своей мысли, благодаря чему переживает как бы вторую молодость; как всегда, сомневается в своих силах и знаниях. – «Сейчас я всё время в работе и большом подъёме мысли – но успеваю сделать ничтожно мало по сравнению с тем, что было бы нужно и что хотел бы.

Что Наташа и Аня? Ты теперь дедушка? Я думаю, что это гораздо более глубокое достижение, чем обычно считается...» – Владимир Иванович давно тоскует о внуках. – «Горячо и нежно Тебя, мой дорогой, обнимаю. Твой Владимир.»

Шаховской своё напутствие получателю при копии этого письма датировал 8-м августа 1925.По странному совпадению (не слишком ли часты они в нашей жизни), именно этим днём помечена дневниковая запись Академика с прозорливою мыслью, ныне потихоньку качаемой СМИ:«Не даст ли человечество новый вид – автотрофного человека – в который перейдёт малая часть людей? Остальные – как боковые ветви зоологически связанные с общим нам корнем млекопитающих.»Дн., 8 авг. 1925, Париж.

И ещё одно письмо было вызвано возвращением Академика – на самом пороге его окончательного отъезда, 24 февраля 1926-го Александра Васильевна с плачем утешала Георгия:

«Гуля, мой славный и дорогой,

Как писала дорогой и горячё любимой Н.Е., я вместе с тобою удручена и вместе с Ниной-дочерью бурно взволнована. Это сплошное безумство. Дай Бог, чтоб Вл.Ив. не пришлось горько каяться в своём нелепом решении. Хотела бы ошибаться, но, боюсь, что его там прижмут за долгое пребывание за гран. и за позднее возвращение. (...) Ну, авось, всё это чушь и только мои страхи, авось не будут его там прижимать и окажут великий почёт. Авось. Дай Бог!

В сущности пишу вздор, ненужный, пишу, чтоб сказать, что у меня, как у тебя, горькое и тяжёлое горе на душе. Обнимаю. Думается тоже, что я не выполнила дружеского долга, не высказала Вл.Ив. прямо, что думаю, не решилась послать того длинного письма из дипломатич. соображений. Могу утешить тебя только тем, что там теперь они не будут голодать и холодать. Физич. благополучие будет, а вот как Влад. Ив. вынесет нравств. атмосферу «рабства» (его выражение по приезде сюда) и хамство его друзей – этого представить себе не могу. (...) Но дай Бог, чтоб и этого не было. Пусть всё ему будет хорошо. Но бедной, бесценной Н.Е. будет дурно без тебя и Нины – тут уж нет сомнений, она едет на тяжёлую, беспросветную жизнь, надо только желать, чтоб её здоровье не пошатнулось опять, – в этом моли Бога, п.ч. тебе дан дар молитвы.

Ещё обнимаю. Когда-то увидимся и что скажем друг другу?

Всегда твоя

Тётя Саша.

В своём немалом бумажном багаже Академик увозил оттиск статьи Пьера Тейяра де Шардена LeParadoxeTransformiste с вежливой дарственной надписью:автор, похоже, серьёзный учёный, сравнительно молод и к тому же священник-иезуит; статья большая, из научного журнала января 1925-го,ждётспокойного прочтения в России... Под Новый год там прошёл партийный съезд,важный в смысле очередных перемен. Партия коммунистов теперь не Российская, а Всесоюзная – ВКПб. С одной стороны – политическое единство страны закреплено, с другой – России не стало даже в её названии. Но, говорят, градовладельца Зиновьева в Петрограде-Ленинграде, наконец-то, не будет... Кроме двухпервопричин возвращения своего в Россию-СССР, а именно – верности данному слову и возможности научно работать с полной отдачею, была и третья, неочевидная, её он чуть было не назвал в письме Мите... Его ближайшие друзья-соратники – Митя, Сергей, Иван, Адька покойный – остались на пожарище выгоревшей страны. Он с какою-то непонятной почти радостью уразумел: не будет ему ни при каких условиях ясной жизни, если не последует их примеру... «Да, сей пожар мы поджигали,//И совесть правду говорит,//Хотя предчувствия не лгали,//Что сердце наше в нём сгорит.//Гори ж, истлей на самозданном,// О сердце-Феникс, очаге//И суд свой узнавай в нежданном,//Тобою вызванном слуге...»(Вяч. Иванов, 3 декабря 1919). Добрый знакомый Академика Макс, Максимилиан Волошин объяснился с Отечеством ещё определённей: «Доконает голод или злоба – //Но судьбы не изберу иной.//Умирать, так умирать с Тобой//И с Тобой, как Лазарь, встать из гроба.» Крым, зима 1921/22.

Ехали долго. И впервые за свои несчётные поездки, не исключая и рельсовых скитанийпо Украине, Кубани и Крыму (за которые следовала бы ему военная медаль), впервые не посетило его бодрящее, нетерпеливое, когда считают последние вёрсты, устремление к конечной остановке...

(Продолжение следует)

Борис Белоголовый

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"