В Москве столько энергии уходило впустую… Но есть тут но. Хуже здесь с грошиками. Если в Москве было проще в этом смысле, то тут всё иначе, кусок хлеба стоит частицы совести…

Ну, ладно. Обнимаю, поздравляю с «Золотым львом». Когда «Парень» на экран выйдет?

В Вологде ждут его с нетерпением. Как поживает сам Куравлёв? Увидишь – кланяйся и черкни адрес, если можно.

Твоих коней прочитал залпом. Такое уж совпадение, в «Нашем Совр<еменнике>», номер шестой, у меня тоже были «Кони»…

Вообще лошади – это вещь!

Все мы немножко лошади, а народ наш не немножко. От Литвинова я слышал о твоем «Дураке». Это здорово!

Бросай киношку, ты же писатель… Береги силы свои, ради Бога. Не слушай никого, только пиши, пиши, пиши.

Я не менторствую. Я глубоко убежден в том, что первооснова всего – литература. А жизнь нас не ждет, идет в одну сторону…

Как дела с квартирой? С бабами? Я знаю, что ты великий трудяга, но, как и все русские, ты беззащитен в смысле случайностей. Не надо случайностей, хватит нам гибнуть от них.

Напиши письмо хоть. И не теряйся в чужих палестинах.

А за сим еще раз тебе – сил, мужества и упрямства.

И удачи.

Весь твой Белов.

Василию Макаровичу Шукшину

23 января 1965 года

Макарович!

Я только что пришел с первой серии «Председателя».

У меня нет слов описать боль и горечь свою. Ощущение такое, как будто твоей матери дали пощечину, а ты бессилен и не можешь ничего сделать.

Мерзко, Вася, горько.

До каких пор будут плевать в наши души?

Не знаю, как реагируют на эту гнусность в Москве, делается ли что-нибудь, чтобы дать отповедь Нагибину и Ко. Но мне, со своими малыми силами, хочется сделать что-то, написать куда-то.

Не сможешь ли ты достать сценарий?

И вообще, как ты смотришь на всё это? Напиши.

Больше ничего не хочется говорить.

Обнимаю тебя и передай привет Лиде.

Белов.

Василию Макаровичу Шукшину

16 сентября 1965 года

Макарович, обнимаю тебя и очень по тебе скучаю.

Как-то ты живёшь? У тебя хоть и нету привычки писать письма хоть изредка, а я вот пишу тебе. Потому что люблю тебя очень, а еще больше верю в твою звезду. Мы мужики, при встречах всё у нас топорно выходит, напьемся и не потолкуем как бы надо.

У тебя ничего не осталось неприятного после той встречи? Потеха! Лида, наверно, обиделась на меня. Не надо. Ты передай ей большой поклон. Она же хорошая у тебя, умница.

Послушай, без булды тебе говорю: твои дубли «Братанов» (фильм «Ваш сын и брат». – А.Б.) изумительны. Я до сих пор под впечатлением от них; ради Бога, доделывай поскорее, это будет событие. Так близко мне всё это – и вся стихия, и мысли, и настрой. Давай, ради Христа, трудись, спасенье наше только в работе. Да и ничего нет надежнее, радостнее работы. Написал ли чего нового? Я всё никак не найду «Сиб<ирские> огни» с твоим романом, а охота бы почитать. У тебя, наверное, к нему чувство недовольства. Но ведь это всегда так: делаешь – нравится, закончил – кажется плохо.

Вась, напиши, что ты будешь делать после фильма. И когда его закончишь? Я уж не верю, что прикатишь ко мне. Если же соберешься – хоть телеграммку дай. Я баню тебе истоплю, а матушка пироги затворит. Вот в Октябрьскую я хочу собрать последних старух у себя, да и подпоить их, чтобы послушать старые песни. Не приедешь ли? Допустим, так. Ты бы отпросился на шестое ноября и на девятое. Пятого ноября вечером взял бы билет на сыктывкарский поезд (можно и на архангельский, и на котласский), а утром 6-го был бы на ст<анции> Харовская. Я бы тебя там встретил, а в середине дня мы бы были уже в моем тереме. 9-го бы ты уехал, а 10-го был бы на работе. Всего два дня бы ты пропустил.

Я живу неважно, хворал две недели. Жена меня мучает, жалко девку, не знаешь, что и делать. В городе я не могу жить больше месяца подряд. Сижу тут, хожу в лес, да и на озеро, делаю одну штуку. А тут еще беда, я опять обсох, в смысле денег. Слушай, не выручишь ли, а? Рублей бы восемьдесят, до аванса до следующего. Зима скоро, надо домишко подготовить. Да и кусать стало нечего. У меня месяца через два будут деньжата. Впрочем, если тебе это трудно, не беспокойся. Как-нибудь выкручусь.

Что в Москве занятного? По всем признакам все гайки опять затянуты до предела. В Архангельске у меня, например, зарубили книжку, – говорят, пессимизму много. А какой там, к бесу, пессимизм!

Я тут развлекаюсь нехитрыми экими событиями. Вчера топил баню, носил воду. Оставил ведро воды у дома, а соседская корова воду выпила. Пришлось идти на речку лишний раз. А знаешь, коровы, оказывается, плачут не хуже баб. Соседка свела корову в колхоз (кормить нечем стало, а косить не дают). Когда корову повели – корова плакала, слёзы катились градом. А недавно меня обдурил рябчик в лесу. Я стою под деревом, хожу вокруг ствола, заглядываю, и он с сучка на сучок, за ствол от меня, за ствол. Медведь в овес ходит, но я пока на него не осмеливаюсь руку поднять. Старики ходят, говорят и про смерть, и про жизнь одинаково. Слушаю.

Ну, ладно. Черкни сколько-нибудь, выбери минуту. Еще раз Лиде привет. А также Гинзбургу поклон. Я ему книжку обещал. Да ладно, потом. Не видал ли Александра Яковлевича (поэта Яшина. – А.Б.)? Хворает он, стареет, жалко его до слез.

А здесь тоска, древняя, азиатская, ночи стали дегтярные, дождик кропит. Люди какие-то наивные и мудрые, терпеливые, добрые – никогда не понять этот народ.

Пиши, ради Бога.

Твой Белов.

Василию Макаровичу Шукшину

20 октября

Сарынь на кичку!

Вась, вот послал тебе один снимок. Дядька, очень похожий на моего Ивана Африкановича.

Штуку-то свою я доконал. Не знаю, чего вышло. (Речь – о великой повести «Привычное дело». – А.Б.)

А тебе – дай Бог сил и того, этого, когда холодит под лопаткой. Сделай ты Степана. По-нашему. Не Марксиста, а Степана.

А я уже вижу, как ты идешь под секиру. Горький, сильный, преданный. Вижу, как сморкается перед смертью... Давай!

А я своего Болотникова загнал пока в самый дальний сердечный закоулок. Чувствую – не готов. Надо покой душевный и независимость, но того и другого пока нет. Если разбогатею – всё брошу, начну Болотникова. Сделаю его – там и умирать легче.

Слушай, из чего хочешь делать сценарий? По Злобину, что ли? Или сам, всё свое? Наплюнь на всех, ото всего отрекись. Сделай всё свое, сам ставь, сам играй. Да.

Если бы я стал делать что-нибудь в этом смысле, я бы навострил уши вот на что:

1. До того велика Русь, что мы ничего не думаем, ничего не жалко.

2. Для русского человека нет ничего тошнее чинного порядка, регламентации, то есть ему воля нужна. Это теперь-то нас приучили ходить колоннами, поставили по ранжиру, и всё, что не подходит под их мерку, назвали анархизмом.

Дальше. Не клюнь на приманку национальной экзотики – это опасная для художника штука. Ведь национальное надо пахать из нутра, а не заниматься чесоткой.

Все мы изголодались по родному, по русскому. Но одних церквей, икон мало, надо что-то большее.

Извини за менторство. А в каком виде «Братья»? Жду их с нетерпением.

Лиде сердечный поклон.

Не видал ли Яшина?

Что-то он молчит, не пишет.

Ради Бога, не бесись, не мятись в московской сутолоке, силы поберегай.

Когда настроение будет – черкни.

Твой Белов.

Анфисе Ивановне Беловой

Конец 1960-х годов

Мама, Леночка, привет!

Итак, я на Тихом океане. Доехал, всё хорошо (ехал почти семь суток). Нагляделся всяких мест. Тут второй день живу в гостинице, прикрепили к флотской газете. Завтра поеду за обмундированием (носить не обязательно). Работа будет тоже не бей лежачего, так что, может быть, поделаю и свое что-нибудь. Питаться буду в офицерской столовой. В море, наверно, буду выходить, но ненадолго и недалеко. Что еще? Владивосток – замечательный город. Море, горы. Тут сейчас жарко, многие еще купаются и загорают. Народ очень хороший, добрый и гостеприимный. Очень интересно всё. Правда, я еще не очень знаком с городом.

Василию Макаровичу Шукшину

24 апреля 1971 года

Василей, Василей, ты это брось. Я не про то, что жалуешься мне (это не жалобы, да и хороши мы будем, ежели не станем говорить друг дружке главного) – я про твое состояние.

Наверно, я приеду числа 29-го. Но про то, что спрашиваешь, лучше напишу неспешно. Говорить мы не умеем и стесняемся.

Так вот – брось. Проснись однажды со свежим сердцем и хватит. Пишу тебе честно: постоянной и ровной боли у меня нет. Бывает с похмелья, когда нагрешишь (в прямом смысле) либо наговоришь кому-то, чего-то или еще что (это я называю духовным стриптизом). А так – нет пока, тьфу, тьфу!

Чего ты маешься – не знаю. Вот мои предположения. Очень часто бывает так: душа болит, потому что тело болит. Не смейся, поверь. Побереги, наладь, подрегулируй, подлечи свою машину, то есть тело. Такими, как в двадцать лет были, уже не бывать, но кое-что сделать можно и надо. Закрепиться надолго на том, что еще есть, чего мы еще не растрясли направо и налево, то есть здоровье. Без присмотра за «машинами» нам теперь нельзя, усеки и запомни это. Я был, раз пять, близок к этому обрыву, к этой черте, за которой тьма, ничто, пустое место. К смерти, иначе. Потом пятился от этого обрыва, отползал, а как иначе? Поскольку нас родили – не жить не имеем права. А тут уж изволь за машиной приглядывать и беречь ее, без нее нас как не бывало…

А если и с машиной более-менее всё ладно, а совесть, душа всё равно болит, – значит, чего-то не так живем, не то немножко делаем или уже наделали. Я иногда просыпаюсь ночью от стыда и краснею: во сне вспомнилась забытая, но сделанная когда-то подлость. Утешаюсь тем, что больше так не сделаю. И тем, что, ежели стыдно, ежели совесть болит, значит, она ещё есть в тебе, не вытравили. Может, ты маешься тем, что сделал для денег? Тогда сократи бюджет и больше не делай ничего по чужим сценариям. А то, что уже сделано, – забудь, отсеки и не вспоминай.

Вишь, я какой ментор. А вообще, знаешь что: ничему не отдавайся до конца, до последней кровинки. К черту максимализм, это он губит. Меня писателем называют, а я чихал! Я, может, никакой не писатель и быть им не хочу. Почему я должен быть писателем, я не обязан. И никому ничего не должен. Я и руками себя прокормлю, захочу – и буду столярничать. Либо на завод монтером. Может, я дрова колоть больше люблю, чем сочинять все эти штучки. Я, конечно, знаю, что на завод не пойду. Но мне нужно знать и то, что не обязан я, что в любой момент я могу бросить к чертям собачьим всю эту литературу и искусство. Вот когда так подумаю – сразу дышать легче, сразу гора с плеч, сразу свобода и легкость. Как раз та свобода, без которой ничего стоящего мне не сочинить.

Попробуй-ка скинуть с себя все обязанности, которые навьючила на тебя судьба, весь груз, кроме семейных, моральный гнет, все эти штучки-дрючки. И сразу почувствуешь себя человеком. И сделаешь больше, чем все эти подвижники, герои и борцы за свободу и справедливость. Чего-то я тут недоговорил, недопонял. И не обязательно допонимать, чувствую интуитивно, что верно чувствую. Не знаю, может, у тебя и не так. Не будь змием. Вылезай изредка из прежней шкуры и живи заново. Вот только как быть с деньгами… Ты тут такой тон задал…

Но, я тебе повторяю, всего скорее твои муки – от физического нездоровья. Вот, смешно тебе будет, а ведь это правда. Когда я живу нормально, то есть не пью, меньше курю, сплю (стараюсь хотя бы) в одно время и не меньше 8 часов, делаю получасовую зарядку и холодный душ – я тогда счастливый. Ведь всё остальное время мое, то есть моей души, а не машины. И тут нет угрозы для души – стать тоже машиной. А если ты то и дело глотаешь кофе и сигареты, да дёргаешься с киношными делами…

Не думай, что мои советы – ерунда. Не ерунда. Я знаю, у тебя останется ощущение, что я тебя не понял. А ты всё же постарайся понять, что я тебя понимаю.

Ежели приеду, то приеду утром (часов в 10–11 утра) 29 апреля. И пробуду в Москве дня три-четыре. Ежели не очень канительно – устрой в эти дни куда-нибудь культпоход (театр, к<ино>ф<ильм> стоящий и пр<очее>).

Пока! До встречи. Ежели не приеду – черкну.

Астафьев кланяется и зовёт тебя в Вологду. А я не зову даже. Это так просто – 8 часов езды.

Белов.

Василию Макаровичу Шукшину – после просмотра фильма «Калина красная»

1 февраля 1974 года

Макарович!

Надо бы тебя хорошенько попарить. В моей деревенской бане. За то, что всуе употребил мое имя. Еловым веником. Но, поскольку ты угодил в такую больницу, Тимониха должна уступить. И, пожалуйста, лечись как следует, не торопясь, долго и понадежней.

А пока поздравляю тебя. Боялся я твоей слабости по отношению к блатным. Но образ (вернее, весь фильм) получился шире, хитрее – видно, знал ты, чего делал. В двух-трех местах (например, «Народ для разврата собрался!») меня слегка покоробило. Но это, видать, спешка, нервозность, горячка...

А так фильм грандиозный. Обнимаю, радуюсь. Поплакал я втихаря. Такой горечи и такой боли еще не было в нашем кино. Молю Бога, чтобы фильм поскорее пришел к людям. Видел бы ты эту цэдээловскую братию! Сначала они пробовали ржать. Потом притихли. Под конец ты их допек, и они растерялись, деться им стало некуда и пришлось аплодировать совсем не за то, за что им хотелось бы! (Помню, какие ехидно-радостные аплодисменты и оживление прошли по залу, когда Егор говорит старику: «Наверно, и у Деникина служил?» – а после совсем по-другому пошло дело.) Документальные кадры хороши, да всё-таки сам ты лучше. Лида сработала нехудо и Толя (оператор А. Заболоцкий. – А.Б.) молодчага. Словом – удача и победа. Но, ради Бога, только не надорвись физически, не выдохнись.

У меня вон тоже всё болит. И дела худы – семейные. Душа выболела за братьев и за сестер, и за маму. Ездил в Пермь, думал хоть что-то улажу с младшим. А что я мог? Жена продает и предает его, он пьет. Развелась, но он не может уйти от нее из-за сына. А может, и любит такую? Старший – тот крепче, но в свои сорок пять лет выглядит стариком. Жизнь до сих пор крутит и вертит нами всеми, кругом горе. А так хочется покоя, чтобы писать, делать дело! Столько набросков, задумок! Ну, ладно. Извини, я распустил нюни. Лида передаст письмо. А ты соберись как-нибудь и черкни. Но главное – лечись. Успокойся. Расслабься. Наберись юмору. Заживи язву. Кури поменьше. Побольше ешь и спи. Здоровье мы не берегли, но еще поскрипим. И сделаем кое-что еще. Глубоко в это верю.

Передай поклон Лиде и девочкам, надеюсь, в семье у тебя всё хорошо. С Толей мы собирались в деревню и, видимо, поедем. Я говорил, что давай подождем Шукшина. Но тебя долго ждать, съездим под весну все вместе. Я хочу построить еще лодку на Кубенском озере, прокачу вас на паруснике.

Пока! Обнимаю, Белов.

Василию Макаровичу Шукшину – после болезни дочки Ани

18 ноября 1974 года

Милый Макарыч, спасибо, что написал. Да, хватил я тут беды. Четверо суток не спал, не ел, только глядел на часы да ждал звонка из больницы. Еще четверо – лучше, но всё равно худо...

Видел бы ты нашу детскую больницу! Это кошмар. Тесно, грязно. Эти маленькие страдальцы уже и не протестуют, они сдались. (Анюта моя не сдавалась до конца, хватала сестер за волосы. А когда ей зажимали ручонки, билась головой. Это во время уколов в голову-то…)

Теперь дома. Ей всего четырнадцать месяцев, но у нее уже что-то исчезло детское. Появилось что-то новое. Как звереныш была первые два дня дома. Теперь понемногу приходит в себя, но я боюсь: уже что-то потеряно. Святое и необходимое. Бог знает что творится!

Такие дела.

Позвонил мне тут Соловьёв. Говорит, что я не знаю, мол, правил игры. Что ж, играть так играть. Послал ему сценарий, тот, второй. Предложил ему соавторство. Гнусно это, но что делать?

Телефон – хоть отключай. Из «Лит<ературной> России» звонят – нужен отклик. Я отказался. Намекнули на последствия. А вчера был анонимный звонок. Какая-то тварь интеллигентным картавым дамским голосом говорит мерзость, вешает трубку. Вероятно, тутошняя. Да черт с ней!

Сейчас вот делаю одну штуку. Как бы продолжение «Плотницким рассказам». О дамской эмансипации. А что у тебя за повесть была у Викулова?

Привет Лиде и дочкам.

Посылаю снимок – это до болезни (сейчас худая и стриженая моя дочка).

Спланируешь ли ты поездку в деревню ко мне? После больницы? (Толе скажи, что в марте мы попаримся.) А ты приезжай сразу, как только освободишься. До этого мне, наверное, еще придется побывать в Москве.

Обнимаю тебя!

Лечись терпеливо и меньше думай. Хотя бы пока.

Твой Белов.

Валентину Григорьевичу Распутину

2 февраля 1975 года

Здравствуй, Валя!

Ни на вечер Рубцова, ни на вечер Шукшина я не ездил. Не могу. Какое-то отвращение и страх перед публичностью. Может, и ненормально, а не могу. Хочется забиться куда-нибудь в лес и не вылезать.

Насчет «Лит<ературной> России» – гляди сам. Может, и не стоит. Я же больше не мог и написал Грибову со съезда. А на съезде юлил и делал вид, что ничего не произошло. А фамилия – по-прежнему торчит! Даже гнусности печатают, а мы, выходит, согласны. И я написал письмо на Союз (на Софийскую) с просьбой убрать меня из редколлегии. Написал всё, что думаю о газете в ее сегодняшнем виде. Они пока молчат.

Живу не ахти как. Здоровье исчезает, а с ним и доброе настроение. К тому же всё еще улаживаю семейные дела (скоро уже двадцать лет – всё устраиваю). Худо, что работаю мало. Для работы мне нужна идеальная тишина и одиночество, ни того, ни другого нет.

Ну вот, поплакал тебе в жилетку!

Будь здоров.

Семейству кланяюсь.

Белов.

Валентину Григорьевичу Распутину

19 сентября 1975 года

Валентин Григорьевич!

Сегодня мне подарили твою книжку. Подарили незнакомые парни из Воркуты. Буду читать рассказы, которые не читал.

Предлагаю впредь обмениваться изданными нашими писаниями (ежели, конечно, будут издавать), а то как-то нехорошо.

Черкни, как живешь и что делаешь.

Я сейчас живу неплохо, а весь год, после смерти Шукшина, жил паршиво. Ничего не мог делать. Единственная победа – не курю с Н<ового> года.

1-го еду в Баку на Дни.

Не поедешь ли и ты?

Видеть свою фамилию в стенгазете, которую создают Дычко и Дробот (речь идет о женщинах – заведующих редакциями прозы и критики «Литературной России», в редколлегию которой входили Белов и Распутин. – А.Б.), стало настолько невтерпеж, что написал редактору заявление с просьбой о выводе из редколлегии. Трусы и приспособленцы они. И нас с тобой ввели туда, чтобы легче самим жить, а не для того, чтобы сделать газету настоящей.

Конечно, я пишу это вовсе не для того, чтобы и тебя тянуть за собой (хотя, не скрою, было бы приятно). Впрочем, до съезда всё равно придется торчать.

Обнимаю тебя! Хорошо бы увидеться.

Белов.

Валентину Григорьевичу Распутину

9 июля 1987 года

Григорьич!

Я был совсем замордован делами, встречами и прочее. Поэтому ничего не сделал. Сейчас, сидя в деревне, набросал кое-что.

Погляди, добавь и сообщи, что дальше.

Настроение – плохо.

Конца не видно борьбе, иногда и жить не хочется… (Тем не менее, не верь никому, если когда-нибудь скажут, что я сам покончил с собой.)

На славянских днях и на юбилее Батюшкова публично сказал о том, что Есенин не самоубийца, что клевета висит на нем уже больше шести десятков лет. Послал предложение Коротичу и Евтушенке рассказать об этом в журнале. Ответа что-то нет…

Какие планы? Когда будешь в Москве и в Вологде?

Если появится желание – черкни.

Кланяюсь твоим родным и друзьям, обнимаю.

Белов.

Валентину Григорьевичу Распутину

21 сентября 1987 года

Дорогой Валя, то, что ты не поехал в Л<енингра>д, – ничего страшного. М<ожет> б<ыть> даже лучше. (Там были и провокаторы.)

Встревожило меня твое здоровье. Займись им! Не откладывай. У тебя должен быть врач, которому ты веришь и доверяешь.

Сегодня я еду в Москву – завтра Секретариат (надо узаконить Дни славянской письменности).

Если удастся – понесу письмо на Верх. Если не удастся – буду ждать удобного случая. Этот текст выправил Юрий Васильевич. (Вписал даже несколько абзацев.) Завтра он подпишет. У него только одно условие – напечатать в «Правде», т<ак> к<ак> в других местах он уже выступал.

Сообщи, когда приедешь в Москву, я бы тоже приурочил поездку к тому времени.

Кланяюсь жене и дочери, передай мой привет семейству сына.

Обнимаю.

Белов.

Меня начальство поклевывает за то, что ездил с Клыковым под Загорск. Мясников доложил, видимо.

Станиславу Юрьевичу Куняеву

15 октября 1998 года

Покров Богоматери

Стасик, добрый день!

Удивил ты меня тем, что ты «крайне расстраиваешься после моих писем», как ты пишешь. Где это я «ворчу»? Чем это я недоволен? Чушь какая-то (ворчишь, по-моему, ты, а не я). Если я против похабщины, которая наступает и на наш журнал, то что в этом дурного? Вероятно, тебя настраивает против Белова кто-то из окружающих…

Впрочем, прости ради Бога, если я подал повод тебе обидеться. Да и много раз я тревожил тебя своими письмами? Раз или два… И, насколько помню, никакого «ворчания» или недовольства там не было… Тебе показалось!

Что касается здоровья, то что делать? Стареем, изнашиваемся. Так что терпи и молись. И на друзей напрасно не обижайся!

Что касается моих опусов, то я искренне не уверен, что всё, что ни настрочу, надо обязательно печатать… А сейчас вообще начал сомневаться в том, чем занимался без мала пятьдесят лет… Что делать?..

Ты, наверное, обижаешься на то, что я ничего не могу сделать по подписке в Вологде. Да, действительно толку от меня мало. Если уж ты на меня обижаешься ни с того ни с сего, то про наших губернаторов-демократов – и говорить-погодить. В Москве мне и то лучше, чем в Вологде…

Ладно, хватит стонать. Все утрясется и с журналом, и с Россией, хотя у НАТО иное мнение.

Лечись! Обнимаю.

Приеду, как только и меня подлечат. Эскулапы говорят, что все зависит от оптимизма…

Белов.

Станиславу Юрьевичу Куняеву – после прочтения книги «Шляхта и мы» и статьи «Вы мне надоели»

Ноябрь 2005 года

Дорогой Станислав Юрьевич! Поздравляю с прекрасной публикацией, напечатанной в №10, 2005, журнала «Наш современник». Материал великолепен как по названию, так и по содержанию, защищающему честь русского народа и Советского государства. Спасибо, что защитил и журнал, и свою книгу о Польше, о действиях государства в годы последней войны с немцами. Преклоняюсь перед твоим публицистическим даром.

До свидания.

В<асилий> Белов.

Василий Белов

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"