Попытка полувещего слова о чудодее дальнего поля Гаврииле Николаевиче Троепольском и егодольней русской речи
I. «О, как чихала Клавдия Петровна?!»
Едва я подошёл к палисаднику, мать с крылечка сообщила:
– У нас гости! Сбегай-ка сейчас же к Гусарóвым, попроси мандолину. Завтра принесём.
В открытых окнах звучала патефонная музыка и, кажется, заокеанская «Голубка» в исполнении Лолиты Торрес. Это имя в Чигораке все сопляки знали. По голосам разобрал только двух гостей: помощницу матери или заместительницу старую деву Аренскую Клавдию Петровну и бригадира сортоучастка Попова Дмитрия Егоровича. А названных начальника ихнего из Воронежа и коллегу из какого-то района ещё предстояло увидеть.
Когда я вернулся, приезжие уже изрядно захорошели. Ко мне протянул руки очкастый с широким носом, сидевший на стуле. Ему я и
отдал мандолину. Второй, мужик огромных объёмов и размеров, восседал на табурете, прислонившись к шкафу. Другие оставались за столом, за которым перед тарелкой с окрошкой оказался и я. А перед тем игрун спросил:
– Тебя как зовут?
– Витя.
– А по отчеству?
Я назвался.
– Спасибо тебе, Виктор Иванович!
– На здоровье!
Он улыбнулся.
Мне высоких гостей, конечно, не представили, да и они про меня тут же как бы забыли. Солидный Николай Васильевич стал что-то продолжать рассказывать, а Гавриил Николаевич настраивал да оглядывал инструмент. Я уже томиться начал: «Когда же заиграет?».
…Бригадир налил полстакана, выпил, рукавом утёрся и громогласно обратился к Аренской, над которой и всегда подтрунивал:
– Так что, Клавдия Петровна, кого из двоих к себе ночевать зовёшь,
решила?!
Та испуганно всплеснула ручками:
– Ой, Дмитрий Егорович! Ох, Дмитрий Егорович! Да никого я не зову! Простите великодушно. Не убрано у меня. И в поле же сутками. Я сама на хуторе ночую…
Попов погрозил пальцем:
– Гляди, таких орлов упускаешь…
Толстый Николай Васильевич поднял на смущённую весёлые глаза:
– Что гадать? Не обижайся, Гавриил Николаевич, но мне-то очевидно, в постояльцы выбран я!
И тут негромко, с расстановкой заговорил Гавриил Николаевич:
– Вы зря так настойчивы, Дмитрий Егорович. Для Клавдии Петровны
вопрос явно не простой. – Он повернулся ко мне. – А давайте-ка спросим у Виктора Ивановича Белова, который по возрасту пока ближе нас к истине. Идти Николаю Васильевичу Ислентьеву к Клавдии Петровне Аренской или не надо?
– Не надо! – ответил я, глядя на Ислентьева. – Незваный гость… И там случиться может кровопролитие… – Я заспешил. – Клавдия Петровна умеет чихать громче всех… Оглушительно, с прихлопом. Если она за спиной чихнёт неожиданно, вы упадёте. И задавите двенадцать кошек… Я два раза падал…
Я не мог понять – почему, но смеялись, наверно, все.
А меня на крыльце Клавдия Петровна поцеловала в затылок и шепнула:
– А сказать ты должен бы не «На здоровье», а «Пожалуйста…»
Шёл мне двенадцатый год. Бушевал конец мая: сирень в палисаднике отцвела.
И, наконец, мандолина зазвучала. И пели в хате здóрово. Особенно красиво выделялся голос Аренской. Я уже знал, что она среди благородных девиц воспитывалась. Потом в Чигорак её племянница девушка Зоя приезжала, и нам стало известно: старая дева-то не из простых, а тоже племянница большого композитора. Стало быть, Антона Степановича Аренского (1861 – 1906).
А тогда многие песни и романсы услышал я впервые. «Ночь светла», где луной был полон сад, исполнили они раза четыре. Видимо, мандолинист затевал. А играл он свободно, легко и уверенно. Что ни
назовут – безо всяких…
Я-то наслаждался, а бригадир во двор наш вышел недовольный: не его репертуар! Сквозь ворота он двинулся по огороду с Колосовки на свою Морозёвку. Вырулив на твёрдое, в переулке запел: «Шумел, гремел пожар московский…». Далее последует: «Ревела буря! Гром гремел…» Бас у него ещё тот! И кто-то научил «вариациям»: «Ревела дура! Муж побил. Во мраке дети разбежались…» Но для этой «арии» нужны слушательницы…
Через много лет в Воронеже меня поразит Гавриил Николаевич.
Вспомнив Дмитрия Егоровича Попова, сообщит:
– У него лишь четыре класса церковно-приходской школы. На пять лет старше меня. А длинное стихотворение Кондратия Фёдоровича Рылеева «Иван Сусанин» – (Куда ты ведёшь нас? Не видно ни зги…») прочёл без запинки. Он же с нами целый день провёл на делянках. И потомственно умел просо выращивать. Главное, землю чуял. Точно определял, когда, в какой день и в какие часы, сеять надо…
… Высокие гости ночевали в сарае, на покрытом ташёнками сене. И на второй день инспекционного пребывания на Борисоглебском государственном сортоиспытательном участке (ГСУ) рано утром уехали сперва в село Махровку, а потом – восвояси…
II. Песня каждому зёрнышку
…И матушка моя в составе делегации однажды побывала в Острогожске. И в селе Гнилое – на постоянно хвалимых опытных посевах. И в Воронеже каждую осень виделась она с Гавриилом Николаевичем: заведующие всех ГСУ сдавали годовые отчёты.
Самые желаемые оценки, разумеется, получал Острогожск, хотя кое у кого результаты и получше были.
– Ну, у него же всегда не просто отчёт, а лирический рассказ или песня каждому зёрнышку! Кто ещё так сумеет?! – задавались вопросом коллеги.
Когда же в 53-м первые рассказы Троепольского из цикла «Записки агронома» появились в Москве, да ещё в «Новом мире» под редакторством Твардовского, для агрономов он сразу стал писателем.
А для писателей до поры оставался агрономом, сочиняющим «записки». Книги его, изданные до 59 года, естественно, сперва читались в
Острогожске. Однако вскорости получались и в Чигораке или сюда привозились. Дарственные надписи зачастую начинались словами:
«Дорогой Паше…», «Милой Паше…». Отчества её нигде нет. Зато я – с тех пор, а при людях – всенепременно – Виктор Иванович!
Уже уйдя с должности заведующего ГСУ, принятый в Союз писателей СССР, Троепольский «в отчётные дни» всякий раз появлялся в инспектуре госсортсети. Году в 56-м мать рассказала:
– Ислентьев и все стали предлагать: «Гавриил Николаевич! Вы о нашей системе написали бы!» Он ответил: «Напишу. Напишу обязательно!». Ко мне наклонился: «А ты знаешь, Паша, я уже написал.
Вот посмотри. Назвал «Кандидат наук. Повесть, отчасти сатирическая». Пока хожу тут, приглядываюсь. Проверяю, уточняю сделанное…»
Позже в книге Троепольского она карандашом обведёт текст, прочитанный в рукописи. Этот: «Интересный человек Карп Степаныч. Он был толст и кругл настолько, насколько может быть круглым человек. Со стороны кажется, что пухлое лицо Карпа Степаныча с вросшими в жир мочками ушей остаётся неизменным при проявлении различных высоких чувств, а на самом деле это далеко не так. Предположим, Карп Степаныч находится в удивлении, – тогда маленькие толстые губы складываются трубочкой, брови поднимаются вверх, локти слегка отходят от туловища. А во гневе! Тут губы Карпа Степаныча вдруг становятся большими, рыхлыми, а брови делаются углом и впиваются концами в складки над переносьем. И он слегка сопит. Говорит в таком состоянии почти басом. Весь он во гневе становится как-то толще, могущественнее. А в ласке! Когда, например, начальство говорит с ним по телефону, губы – те же губы! – становятся тонкими, ибо они то плотно сжимаются, то растягиваются. И он держит телефонную трубку стоя, слегка полусогнувшись. В такие ответственные моменты жизни он ласково улыбается, слегка потеет, голос его становится значительно тоньше обычного или – как бы это сказать получше? – голос становится мягче, в соответствии с размягчением душевным. Правду сказать, улыбается он чрезвычайно редко…» И её вывод:
– С натуры списывает. Наши агрономы лично знают многих его героев.
III. «А что они понимают, пражане да парижане?» – вопрошают воронежане...
… В восьмой класс мне пришлось определиться в Борисоглебске.
Своей средней школы ещё не было. И пошло – в Чигораке появлялся гостем. И однажды получаю в селе письмо из редакции «Подъёма». Ведавший в журнале поэзией Владимир Григорьевич Гордейчев обращается: «Дорогой Витя! Стихи твои … (Идёт анализ)». И заключает: «Пока опубликовать их не представляется возможным». Вот те на! Стихи – да! – мои. Но я их никуда не посылал. Да и какие же это стихи?! Луну сравнил с зеркалом. А потом, само собой, «про любовь…»
Глянь ты в небо голубое,
Если вспомнишь обо мне,
И увидимся с тобою
В этом зеркале луне…
Это ночью-то – «небо голубое»! Ну и тому подобное... Матери строго-настрого запретил тайно переписывать труды мои… И точно – в дальнейшем – не переписывала, а посылала газетные вырезки…
* * *
…Вот у меня за стеклом книги Троепольского: «Из записок агронома», «Записки агронома», «В камышах», «Кандидат наук», «Сочинения в трёх томах» 1977 года издания… Как раз в то время я перебрался в Белгород. И думаю сейчас о покойном писателе и о его рассказах. Сколько же прохиндеев он вывел на чистую воду! Да и саму воду спасал:
– Из-за Тихой Сосны я уже профессиональным мелиоратором стал.
А порядочных и особенно – талантливых людей искал, оберегал и заботился о них.
На одном из областных семинаров молодых литераторов познакомился я со стихотворцем, с пастухом из острогожского села. Хороший парень Чесноков: умел наливать! В борисоглебскую газету, где я работал с 65-го года, звонит Гавриил Николаевич:
– … Такая, понимаешь, невесёлая опупея, Чеснокова упекли чи на год, чи на полтора. А колония там, у тебя. В общем – Ванька неплохой, только глупый и глухой. В смысле, советы ему не впрок.
– Пóнял, чем дед бабку дóнял!..
-Ну, над дедом ты полегче, потому как в Воронеже с некоторых пор главный Дед – это я.
И пастух стал даже занятия литобъединения посещать, которыми, как и в других газетах потом, руководить доводилось мне. И размер
гонораров для сирого называл редактору я.
Между прочим, лично знал я трёх поэтов-пастухов. Самым одарённым считаю открытого Троепольским Ивана Николаевича Чеснокова.
И. Чесноков
СОЛОВЕЙ
Сознаюсь: завидовал всегда
Лирике его, на диво нежной.
Думалось, даются без труда
Песни, что звучат над миром вешним.
А завидный лирик-соловей,
Чувств высоких неподкупный вестник,
Выступает только двадцать дней.
Двести дней свои готовит песни.
Храню его «Человечность», выпущенную Центрально-Чернозёмным
в 73-м и с таким стихотворением.
* * *
Гавриилу Николаевичу
Троепольскому.
Вновь знакомые картины:
Пламя дальнего леска,
Журавлиные пунктиры,
Журавлиная тоска.
А вокруг – светло и тихо.
Ни печали, ни тоски…
Я иду, а паутина
Обвивает сапоги.
И, не выветрясь с годами,
Веет тёплый дух земной.
Много пройдено. Но в далях
Не забыл я край родной.
С плавным креном ястребиным
В ломких солнечных лучах,
С нестареющей рябиной
У сверкнувшего ручья.
С этой милою, неброской,
Беспокойной красотой.
С запылённою берёзкой,
С золотой её листвой.
… Скоро ветер листья скосит.
Скоро дождь заладит злой…
На земле отцовской – осень,
И моя – не за горой.
* * *
Виделись мы с Гавриилом Николаевичем эпизодически. Но каждая встреча (подчёркиваю – каждая!) чем-то запоминалась. В представлении всех – человек мудрый, он всякий раз мне сообщал что-нибудь занятное или анекдот выдавал. И лишь потом «серьёзничал»…
Помню, говорит:
– Нас тут собирал секретарь обкома по идеологии, Митрошин.
Воспитывал: слабо закусываем. Я сидел рядом с Алёшкой Кочербитовым. Рыжий такой и крепко недослышит. Алёшка на прошлой неделе участвовал в похоронах прозаика Михаила Сергиенко. Что там и как было, сей Алёшка описал в четырёх строчках, обращённых к нашему ответсекретарю, Локоткову. И сразу «пробирает» Константина
Петровича, владеющего немецким:
Он по-немецки вежлив:
– Битте!
И всюду ищет дураков.
Как гроб нести, так Кочербитов,
Как водку пить, так Локотков!
Я сказал Кочербитову, указав на Митрошина:
– Сергей Васильевич обещал в конце всем по четвертной выдать.
И ушёл. Можешь себе представить, что произошло «в конце воспитания», если секретарь обкома достал из кошелька 25 рублей и отдал ему…
Или:
– Только что успокаивал поэта Полякова, Виктора Михайловича.
Пригласил его в Союз Локотков. Коньяк выставил. Так, мол, и так, прости, Витя, бес меня попутал. И вручает писательский билет, который у него в сейфе пролежал тринадцать или пятнадцать лет.
Спрашиваю Полякова, что же сам-то столько годов молчал?
Оказывается, наседать стеснялся. Да-а, в нашей артели не соскучишься…
Чаще мы разговаривали, идя куда-нибудь или сидя в сквере. Ещё за мужиков не решали, курить – не курить? Создавалось впечатление, что он постоянно о чём-то да о ком-то думал:
– Специально прочитал рассказы для детей Юрия Фёдоровича. Парадокс в том, что ребятишек не любит. Учителя обижаются: зовут – не приходит. А так – в меру и талантлив…
И, видимо, посчитав, что отвлечённые темы исчерпаны, предложил:
– Почитай своё.
И я читал. Однако, надёжней он доверял, что ли, написанному или напечатанному на бумаге. Порой извлекал из портфеля «газетные вырезки» со своими на них вопросительными, плюсами да минусами, над коими предстояло мне поразмышлять после… Но скоро я перекрыл и этот канал поступления к нему моих опусов, ибо узнал его суждение: «Каждый овощ должен зреть сам по себе. А какой и в какие сроки привлечёт внимание – думать не овощу». Если оставалось у него время, велел всякий раз прочесть «Картошку», «На реке Елани», «Старая мать» и стихотворение без названия, посвящённое ему.
* * *
Гавриилу Николаевичу
Троепольскому
В листве лежачей
Сок не бродит,
Она молчит,
Она не ждёт.
Печально-светлое
В природе
Сейчас гадание идёт
По этим дланям –
жёлтым, красным, -
Прокоротавшим шумно век.
Но станет ли родимой ясно,
Что ей готовит человек?..
Листвы нелёгкая усталость
Уже с годами дорога.
А нам немерено осталось
Идти к далёким берегам
И видеть солнечные тропы,
Что поведут по белу дню,
И снег,
Приправленный укропом,
Ещё торчащим на корню.
1967
В 67-м, прочитав, он выпалил:
– Молодец!
А сильно радоваться-то, оказалось, было рано. Похвалы я больше удостоился за просьбу о разрешении посвятить ему.
– А то ведь получается чёрт знает что! Открываю газету или «Подъём» – напечатано стихоплетение, сверху «Г.Н. Троепольскому».
Я – ни слухом, ни нюхом! А люди-то считают: это мне нравится.
Моё творение приглянулось ему, хотя сначала насоветовал сократить, потом и потом, и потом – я переделывал строчки и заменял слова. И даже что-то хотелось и хотелось изменять самому. Наверно, всё-таки окончательно я только что переделал строчку. Было:
«Листвы нелёгкая усталость
Понятна нам и дорога.
А нам немерено осталось…»
Как теперь – уже показал. И довершаю такое уже через полвека, в ином тысячелетии. Кабы Гавриил Николаевич узнал об этом, мог бы вновь произнести: «Стремление к совершенству бесконечно». Да, глядишь, прочитал бы из Омара Хайяма:
Отчего всемогущий творец наших тел
Даровать нам бессмертие не захотел?
Если мы совершенны – зачем умираем?
Если не совершенны – то кто бракодел?
После восприятия на слух я это в сборнике бессмертного уточнил и теперь наизусть помню. А в тот момент Дед спросил:
– С кем из воронежских поэтов якшаешься?
– Я тут редко бываю. Чаще почему-то встречается Прасолов Алексей Тимофеевич. В Борисоглебске познакомились.
– Его и держись! А в «Новом мире» Твардовский дал далеко не самые лучшие стихи Алексея. Мне с ним вместе как-то выпало выступать. Раньше той публикации ошеломительной. А в «пробивании» первой книжки и я участие принимал. – И через – так сказать, запятую. – Поменьше бы самому, дурню, «принимать» надо. Эх, благие слова – об стенку горохом…
А «воронежане» о нём всегда: «А-а, Дед сказал, так он же чистый прозаик!».
IV. «В глухомани – семилетка да тут – смешной рабфак!..»
При расставании я слышал обязательное:
– Матушке поклон передавай. И от Валентины Иосифовны (жена его)
тоже...
Полагаю, самый раз рассказать об их взаимоотношениях. Оба счи– тали, сортоиспытание зерновых культур – это не только интересное и полезное практическое дело, но и глубокая, а во многом – и юная, наука. И они прикоснулись к ней молодыми. Гавриил Николаевич в двадцать шесть лет, родительница моя – в двадцать четыре. Много читали необходимой литературы, ставили опыты, вели наблюдения, накапливали материалы селекции на Вожегодском ГСУ и в Алешковском опорном пункте, а затем на Острогожском ГСУ. Надо сказать, матушка моя продолжила начатое моим отцом, окончившим Воронежский сельхозинститут годом раньше и уехавшим по назначению в 39-м.
Говорить обо всём этом у меня имеются основания неоспоримые: в ноябре 38-го я уже появился у них.
Отец, Иван Иванович, погиб на Северо-Западнам фронте в апреле 42-го, в неполные 29 лет. Сохранившиеся письма переполнены советами по семеноводству. Его оставляли в аспирантуре. Однако решил: надо на земле потрудиться, заплатки на портках ликвидировать, братьям да сёстрам помочь. Он старший, а их семеро. Но держал постоянную связь с учёными Воронежа, Вологды, Москвы. Мечтал сам стать академиком… Говорил: «Отпущу пузцо, бороду, усы…» А вот о таком его желании мне сообщил… Троепольский.
– Я видел Ивана Ивановича один раз. Познакомил нас доктор сельхоз-наук Карпенко в день отъезда твоего отца. В общем разговоре я обронил, что в моей семье – детей шестеро. И мы, так сказать, сразу друг друга зауважали… Если бы не погиб, этот активно целеустремлённый пензенский провинциал, готовый идти на отчаянный риск, достиг бы многого. Да и матушке твоей помог бы реализовать немалые возможности, заложенные в ней природой…
* * *
С Вологодчины в 47-м мать, отчим её и я вернулись на родину.
Сперва в бывший воронежский райцентр Новомеловатку, где оставались её мать и двое сирот, сыновья брата, погибшего в 41-м, и его жены, умершей там недавно. С год побыла матушка заведующей районной
контрольно-семенной лабораторией. В 48-м стала заведующей Борисоглебским ГСУ. И получалось, что постепенно какие-то сведения о
Троепольском поступали ко мне от неё, а о ней – и от Гавриила Николаевича. По его же словам, он «ловил её публичные выступления», ибо в них были новые мысли, рассуждения, а может, и открытия. Она их не таила от других. А сама чётко, обоснованно, иногда и по-настоящему грамотно изложить не умела. «Другие» – то и её трудами пользовались. Гавриил Николаевич журил её, нередко величал «растяпушкой», но ценил и постоянно защищал. Он был старше ровно на десять лет. В ноябре летели поздравительные из Чигорака и Острогожска. А когда с появлением «Бима…» в «Нашем современнике» я поздравлял его в Воронеже, он вдруг воскликнул:
… – Виктор Иванович! Так и матушка же твоя, Прасковья Васильевна, талантливейшая женщина. Представить только: в глухомани окончила семилетку да здесь какой-то смешной рабфак и поступила в высшее учебное заведение. Это же ещё и подвиг! А потом в науку с головой ринулась…
– А её мать, Ефросинья Степановна, была человек, совершенно неграмотный. На внуков пенсию получала и расписаться не могла. Крестик ставила.
– Вот так! – подхватил он. – А внук, стало быть, поэт…
– Ну, это бабушка надвое …
– Не криви! Собирай скорее книжку. Да покрепче. Чтобы и нос утереть кое-кому!..
* * *
… В мае 69-го я стал собкором областной комсомольской газеты «Молодой коммунар» по самым дальним районам: Борисоглебскому, Грибановскому, Поворинскому, Таловскому, Терновскому и Новохопёрскому. Редактором был Евгений Пантелеевич Дубровин, всем известный книгой «Грибы на асфальте». А повесть «В ожидании козы», видимо, сочинялась. Отныне в Воронеж я приезжал в обязательном порядке дважды в месяц, а практически – чаще. В период летних отпусков собкоры подолгу и в редакции обретались. … Как-то захожу, а фотокор Анатолий Костин снимок показывает: Троепольский что-то держит в протянутой руке перед поднявшейся собакой. Сзади на стене – ружьё. Говорю:
– Удачный снимок.
– Да вот несу Деду. У него горе: собака умерла.
– Погоди. Я с тобой.
А мне надобность была вручить от матери гостинец Валентине Иосифовне: настойки корня девясила, эхинацеи, сабельника и ещё чего-то…
…Гавриил Николаевич стал рассыпаться в благодарностях, совал журналисту немалую денежку, тот отказывался, хозяин же настаивал, повторяя:
– Возьми, возьми! Это окупится, окупится… Снимок – чудо! Перед собой поставлю. Спасибо! Ты не представляешь, как он сейчас нужен...
«Белый Бим Чёрное Ухо» написался быстро, «залпом», как потом
скажет автор. И снимок тот где только ни печатался…
А известная, наверно, всему свету повесть посвящена Твардовскому. Гавриил Николаевич, конечно же, бережно хранил «Благодарственное Разрешение» Александра Трифоновича, сделанное на рукописи.
«Моим» шести районам, видимо, всегда не везло. Проснётся Борисоглебск, а он уже не Тамбовский, а Воронежский. При Никите и
Балашовским побывал. Родина Гавриила Николаевича село Новоспасское в 1905-м числилось в Борисоглебском уезде, нынче село Новоспасовка – в Грибановском районе. Дом цел, но нежилой, четыре или пять окон заколочены. Люди говорят, мы уже и забыли, какой он, известный земляк наш, сюда глаз не кажет, хотя, слыхали, – рядом, в Терновке, выступал.
…Иногда и у меня появлялась новость для него. Сообщаю, в Борисоглебске нашёл неизвестное письмо Горького. С Капри в 31-м адресовано семнадцатилетней учащейся техникума. Анализирует классик её рассказик. И вот – удивительное дело: почерк каллиграфический, буквы отступают друг от друга. Знак препинания – один, тире. Перепечатал я уникальность на машинке со своими всё-таки запятыми, точками и прочим, отправил в еженедельник «Литературная Россия».
Сообщили: в институте мировой литературы имени Горького такой
документ отсутствует. Газета письмо и мой сопроводительный текст обещает напечатать. Уже подобрали фотографию Алексея Максимовича именно 31-го года…
Реакция же Троепольского на такую новость мне показалась несколько странноватой. Нахмурился. Стал курить одну за другой.
Никаких вопросов, суждений или, как зачастую, возражений. Вскоре и меня как бы отвлёк от чуть ли не торжественно преподнесённого ему… Недоумение моё через время разрешила матушка, поведав:
– В родном селе у него лишь могилы остались. Много могил. Именно в 31-м его отца, священника, по доносу, в чём-то обвинили. И расстреляли… в Борисоглебске. С тех пор Гавриил Николаевич старается наш город объезжать. Говорит, ночевал в нём только однажды. Глаз не сомкнул… Близок ему Новохопёрск… И в отношении научных устремлений… У него была книжка, называлась «Просо». Вышла в 51-м, и в ту пору ему один доктор сельхознаук кое-что подсказал о Трофиме Денисовиче Лысенко. А когда скинули этого негодяя и убийцу? То-то же! А ещё он всегда помнил о судьбе Суровикина (Виктора Кина). Они почти ровесники. Тот родом с Хопра. И характеры-то у обоих поначалу были задиристые. Это я к тому, что читала всякие пересуды, почему Троепольский поздно заявил о себе как о писателе. Осторожничал он. Сам себе запрет придумал: никому никаких интервью не давать! Шутил: «Интервью да интервенция – слова однокоренные…».
Общаться с ним – всегда наслаждение…
V. «Уж полдень пробило, а водку не несут!..»
… А я в Воронеже обрастал новыми знакомствами. Как-то зам. редактора Виталий Васильевич Крутских утром накануне планёрки спрашивает:
– У тебя деньги есть?
– Немного есть, а что?
– Дай вот ему рубля полтора, – указывает на сидящего у него примерно моего возраста – большеротого и унылого.
– А с чего это я стану ему отдавать?
– Он поэт.
– Ну и что?! И надо ещё им напоэтиченное посмотреть…
… – Так, друзья! Идите на площадку и там решайте.
Вышли, говорю:
– Читай стихи.
Он прочёл «Пулю».
Лето. Сорок первый. Небо – небыль,
Синевой слепящее до слёз.
Цепью –
по неубранному хлебу
Наспех сформированный обоз.
В землю запрессованы колосья
Силою копыт,
колёс,
ступней…
Вдруг – как выстрел -
Сквозь разноголосье:
– Воздух!
И раскатисто:
– К земле!..
Брошенный на землю
страхом жгучим
Я скользнул в густую рожь рывком,
Небу погрозив,
на всякий случай,
Боязливым
детским
кулачком.
Треск в ответ.
И темнота с зенита,
Чёрный дым –
всё растворилось в нём.
Только солнце,
сбитое с орбиты,
Прыгало оранжевым пятном.
Может, лишь мгновенье
длилось это,
Может, вечность,
Может, только час,
Может, в цель,
а может, рикошетом
Шлёпнулась почти у самых глаз
Пуля…
Тупорылая, литая,
Серебристым лучиком маня,
Пуля,
безобидная такая,
Что была отлита
на меня.
Я её, шальную, осторожно
Взял едва послушною рукой
И услышал тот же крик тревожный
Всем,
в живых оставшимся:
– Отбой!
Я не встал –
вскочил единым махом,
Словно в путь собрался налегке:
Понял, что не будет больше страха,
Если смерть
зажата
в кулаке!..
Я отдал трояк и двинулся на планёрку. То был Юрий Степанович Бобоня. Из села Красный Флот Петропавловского района. Земляк поэта Николюкина, обосновавшегося в Москве.
Николюкина Ивана
Мы хотели снять с дивана.
Оказалось, что Иван
Тяжелее, чем диван.
Вскоре на очередном областном семинаре нас, его и меня отметили особо. «Отмеченных» приблизили корифеи, то есть по закрытии семинара разрешили с ними зайти в кабинет главного редактора «Подъёма» Фёдора Сергеевича Волохова. Оказалось, мы им стали потребны в качестве поставщиков закуски. Доверия сходить за водкой удостоился парторг отделения Союза. Троепольский подозвал меня:
– Обязательно возьми буженины.
Мы, естественно, обещали выполнить «все капризы – за ваши деньги» и побежали в ближайший на проспекте Революции продовольственный магазин «Утюжок». Бобоня решал проблемы хлебные, фруктовые и водные, а я – рыбные, овощные и мясные. И в такой вечер я сильно оконфузился.
Троепольский уже рюмку наполненную поднял, оглядел стол и спросил:
– А буженина где?
Я подошёл к столу, указал на мясо. Он поставил рюмку, взял в руку
грудинку или корейку и закрутил пред моими очами:
– И это ты считаешь бужениной?
Бросил прокрученное на газету и направился в угол, где стояла его трость. Меня с третьего этажа как ветром сдуло. Нарушил в «Утюжке» всякую очередь. На всё ушли считанные минуты. Он ждал. Один я и не знал, что за рюмкой буженина – его любимая закуска. Увидев её, он засмеялся и поглядел в тот же угол…
… Однако в том же кабинете мне довелось однажды увидеть Гавриила Николаевича и в ином свете. Люди собрались, наверно, те же. И повод – неизменный. И буженина – настругана. И рюмки целоваться готовы... Но тут объявился и неизвестный мне. В фиолетовом костюме, с бабочкой. Похоже, артист или музыкант. Во всяком случае – не писатель. А междугородный разговор он явно заказал на здешний телефон. И стал с кем-то говорить. Да так витиевато и долго, что все уморились. К тому же громкость – повышенная. Надо было понимать: он где-то накануне заслужил благодарность или награду. Кому-то перечислил пофамильно и с именами – отчествами находящихся, так сказать, рядом с ним Анчиполовского, Загоровского, Кораблинова, Матюшина, Троепольского… – самых известных. Зам. главного редактора Александр Иванович Гридчин всё настойчивее показывал ему: «Закругляйся!», а получалось – и это усиливало его «распевность». Каждый взгляд уже был осуждающим, без слов говорящим о «бабочке»: «Какая наглость!». Троепольский из-за стола дотянулся до телефона и прервал связь. В наступившей тишине заговорил:
– Друзья! Вот …Эрик, не уважающий и даже унижающий нас. Моё предложение: пусть он это помещение покинет немедленно! Кто «за», прошу проголосовать. Руки поднялись. Режиссёр или кто он там, этот Эрик стал извиняться, обращаясь в основном к Деду, просить прощения, опустился перед столом на колени… Троепольский остался непреклонен. Гридчин под руку увёл «гостя» за дверь. Видимо, он и привёл его сюда. Застолье малость ещё не починалось, однако – конечно же, состоялось.
О неприятных эпизодах всюду принято поскорее забыть. Не сразу потом вспомнил об этом случае и Дед. Уж больно меня занимало, что за Эрик-то был? Раз так назвал его Троепольский, значит, знакомый…
…– Да какой там знакомый?! И назвал я его Лориэрик. Тут целый сокращённый лозунг. Запиши: Лориэрик («Ленин, Октябрьская революция, индустриализация, электрификация, радиофикация и коммунизм»). Мы засмеялись.
Любил и умел Дед поиграть отдельными словами. А многим ли свойственна просто естественная и безжалостная самоирония? При мне его в глаза кто-то назвал мудрым. Сказал:
– Спасибо, приятель. Но однокоренные с таким определением и смутить могут.
– Это как?
– Ну, мудёр, к примеру. А ещё одно окончание ты сам только что озвучил…
И прислушивался к иным голосам, фиксировал что-то постоянно. Наверно, именно мне удавалось это замечать, потому что я с ним рядом долго не был и всякий раз «открывал», что ли, заново. Да вот – я как-то оговорился:
– Бывало, у матери сидишь, как Христос за пазухой…
Он аж ойкнул:
– Погоди! Как здóрово у тебя вырвалось… Разреши, запишу…
Знаю, что и за другими записывал. Только – на расстоянии от них.
А закрыв блокнот, продолжил:
– «Молчи, скрывайся и таи…» Поздно спохватился, а теперь в кругу писателей неопубликованные вещи читать боюсь. И о задумках лучше помалкивать…
… – Простите, Гавриил Николаевич, однако я дважды при некоторых особах обоего пола слышал от вас вроде бы невзначай или походя произнесённое: «Уж полдень пробило, а водку не несут…» И догадываюсь, и сомневаюсь…
– Но что-то же общеизвестное строчка напоминает?
– «Уж полночь пробило, а призрака всё нет…»
– «Сомненья прочь!..» Гляжу потом на «особ некоторых», и ясно – открывал он книги сего драматурга или знает ли дорогу в театр? Кстати, только тебе скажу, я уж тьму ночей ухлопал и над пьесой, пока наконец не понял – не мой жанр…
… В своём «Дневнике» (Сборник: «Алексей Прасолов «И душу я несу сквозь годы…», Центр духовного возрождения Чернозёмного края. Воронеж, 2000, стр. 427) Алексей Тимофеевич Прасолов пометил: «…На обсуждение Белова*** не пошёл». Накануне он и Юрий Бобоня «обсуждали» мои стихи допоздна в гостинице «Воронеж». Они и отобрали самые сильные.
А семинар этот для меня стал знаменательным. С критикой кое-каких длиннот (в целом и верной) выступила лишь библиотекарь
Воронежского университета, тоже пишущая стихи, рыжеватая, с конопушками, Людмила Александровна. А я на что-то не совсем удачное указал в её творениях. При подведении итогов в числе первых и её назвали. Гавриил Николаевич взял слово в самом конце. Разумеется, его слушали внимательнейше, а говорил – в основном об одарённых прозаиках. И вдруг слышу свою фамилию:
… – Сколько же можно парня в девках держать? На третьем или на четвёртом семинаре похвалу ему воздаём. Об отдельной книге речи всё нет…
Вскоре рукопись первой книжки «Вербы над Хопром» я в Союз привёз. Сперва пропустил через «сито» всё тех же – Прасолова и Бобони. С последним подружились накрепко. И потому – как я в Воронеж, так и он там. А первый – перешёл на профположение, с райгазетами расстался. Где я – в «Молодом коммунаре» всегда знали.
Однако «нос кое-кому утереть…» – для меня сие полегоньку и призрачной мечтой быть перестало.
У Деда с «Бимом…» потрясающий гром и взлёт. А тут – полоса
утрат и невезений. Евгений Пантелеевич Дубровин убыл в Москву,
стал главным редактором «Крокодила». Новый шеф областной газеты «собкорство» изначально считал неуправляемым и лишь искал повод прихлопнуть его. К началу 72-го выперли нас всех троих...
***В.И. Белов – поэт. Живёт в Белгороде. Посвятил памяти Алексея Прасолова стихотворение «В лучах, стремительно бегущих…»
В феврале утром приезжаю в Воронеж, встретился Виктор Поляков, который ошеломил:
– Прасолов повесился. Бежим в морг. Там есть знакомый врач.
Попросим, чтобы не резали…
Так я увидел дорогого мне человека в последний раз.
Юрий Бобоня серьёзно взялся и за прозу. Написал и показал повесть «Высокий титул». Рукопись отправил Ивану Николюкину. Тот отнёс её в журнал «Наш современник». Журнал отдал на рецензию
Виктору Петровичу Астафьеву. Живой классик прислал в Красный Флот открытку с восторженным отзывом. В Воронеже мы её перечитывали и перечитывали...
Разве мог я подумать, что вовремя и заслуженно высоко оцененного ровесника моего тоже больше не увижу. Поезд вечером привёз его в Калач. В Петропавловку автобус пойдёт утром. На вокзале ремонт. Он где-то шатался рядом. Был под градусами. Повздорил с местными обормотами. А те его головой – в бочку с известью…
…Повесть вышла в издательстве «Современник», книга стихов «Улица» – в Центрально-Чернозёмном». Без него.
А с Гавриилом Николаевичем долго беседовали после его прощания с Твардовским. Обречённый мужик напоследок позвал к себе немногих.
Особенно запечатлелись рассуждения Деда о случайностях на планете Земля. Как жаль, что не имел я магнитофона! Потом-то по службе почти тридцать лет из рук не выпускал.
… И о своей судьбе он говорил, о талантливых провинциалах… «Там, наверху, никому не нужны они… Да и в областных городах многие долго неведомы. Ух, как всюду необходимы подвижники! И мои «Записки…» в «Новом мире» заму главного не понравились, Кондратовичу…Если бы их не прочитал сам Александр Трифонович? Глядишь, не было бы и «Бима…»
Конечно же, что ни тема – то необъятность. С ним – видней многое…
VI. «Так что, нас всех передушить надо?»
Ну, а я основательно обретался в райцентрах. В редакции борисоглебской газеты «просветили», насколько я «люб» первому секретарю, ибо, не подозревая о том, вёл себя надменно – предварительно не показывал ему свои материалы, особенно – критические. «Ты их опубликовал, – запоздало поучали меня, – а меры-то должен принимать Он?! Да Он грозился тебя, сопляка, «поймать» на малейшей ошибке. Только твоё и всё читал…». «Избавь нас Бог!..» – давно сказано. И, выходит, если по логике, журналистскую свою подёнщину был я обязан показывать допрежь шести первым секретарям… Приголубил меня второй секретарь… в Новохопёрске.
* * *
А рукопись мою с 70-го методично отодвигали и отодвигали издательство (главный редактор) и обком партии (зам. заведующего
отделом пропаганды, курировавший такие вопросы). Хотя положительных рецензий было с лихвой. Мне же в Союзе и в издательстве показывали пальцем в потолок, мол, там что-то… и никак! Ещё и член Союза один организовал дополнительное обсуждение виршей моих в издательстве с приглашением членов, друзей своих. Прямо говоря, придрались к двум– четырём строчкам, и – «рукопись на доработку», а вместо моей тут же выпустили книгу другого.
С Троепольским я виделся лишь на совещаниях молодых. Это раз в два года. А то и реже: не всегда находился он в Воронеже. Матушка вышла на пенсию и ГСУ свой оставила. Я, работая в райкоме, и в новохопёрской редакции вёл занятия районного литобъединения. Некоторые стихи и во сне являлись. И прозой занялся. Повести дал название «Записки инструктора райкома». Тут их показать было некому. А Деду о сём и заикнуться не решался.
В Воронеж поездки и командировки, конечно, были. Как-то зашёл в Союз. Узнаю, только что собрание закончилось.
– А какие вопросы?
– Один. Решали, какой дать ответ на письмо из тюрьмы Людмилы Александровны.
Оказывается, той самой – «рыжеватой, с конопушками». Дали ей 8 лет. Она Союзу писателей РСФСР сообщает подробности убийства поэта. Он, мол, при гостях зажигал спички и бросал в её волосы.
Гости ушли, а в ней закипели обиды… Союз писателей направил
письмо воронежцам, так как она тут книжку издала, «она не член Союза, а вы её знаете…» Как решите, так и будет…
– И как обсуждали?
– Бурно! Особливо после выступления Деда. Старый сказал: «Так-то оно и всегда так, но непотушенные спички бросать… Чай, всё-таки ещё и не жена…
– А дальше?
– Ну, тут все молодые поэты завизжали – тогда что же, всех нас передушить надо?!.
– И что решили?
– Пущай сидить!
Людмила Александровна Дербина. А задушила она в Вологде поэта Николая Михайловича Рубцова.
Я потом спросил:
– Гавриил Николаевич! Мне кажется, на этом собрании какую-то мысль вы недовысказали, а?
– Да на виду она, потому и не озвучил. Мгновенная взрывная слава не каждому даётся. Вот так и тем ещё, знать, судьба его вознесла…
Хотел из Писания строку привести. Там обо всех земных случаях сказано. Не поймут. Хоть передуши их…
VII. «Новохопёрск – портовый город? Не смеши!..»
…Осенью 74-го был очередной сбор молодых и моложавых. Я привёз новую большую рукопись. Попал в семинар Майи Румянцевой.
Признали, что есть вполне готовая и вторая книжка (а давали-то начинающим не более полутора печатных листов, мизер!). И для всех, как удар грозы, сообщение представителя издательства: запланированная на 74-й книга стихотворений Виктора Белова (Борисоглебск) передвигается на 75-й. Всеобщий вопрос:
– Почему?
– Необходимо срочно издать книгу Михаила Ш. (Воронеж). Мы его должники.
Я слышал, что сей поэт или его брат работает… в обкоме.
Часто упоминался он как автор слов многих песен воронежских композиторов. Лично ни тогда и никогда самого не видел.
На заключительном заседании Гавриил Николаевич говорил только обо мне. Обратился к руководству отделения Союза – дескать, дело нашей чести отстоять книгу Виктора Белова.
Наверно, половину 75-го года воронежские писатели ждали: чья возьмёт? Я Деда о его действиях-усилиях не спрашивал. Но – рукописи В. Белова и М.Ш. ушли в Москву на независимый и решающий суд. Пришло письмо из Союза писателей.
Рецензия Алексея Смольникова заканчивалась: «Рукопись В. Белова, несомненно, станет хорошей книгой… Бог ему в помощь!».
Рецензия Ивана Лысцова завершалась несколько иначе: «… верните эту графомань автору. М.Ш. нельзя и близко подпускать к литературе…»
Тексты тех рецензий долго были на устах у многих.
После этого кто-то где-то, конечно же, вынужден был отступить.
Однако главный редактор издательства в августе по телефону меня нашла на полевом стане колхоза:
– Виктор Иванович, соглашайтесь на 76-й. Мы издадим вас в трёх печатных листах. Но об этом не надо уведомлять Гордейчева (ставшего руководителем Воронежской писательской организации) и Троепольского…
– Извините, Александра Фёдоровна, а почему три, а не пять листов?
– Не хотите? Ну, так и одного листа не увидите!
Позвонил Гордейчеву. Тот – Троепольскому. Утром я направил Жигульской телеграмму с требованием издать меня, как запланировано.
А вышла моя многострадальная в апреле 76-го. Стихи в неё отбира-
ла... редактор.
И он сказал: – Увидишь, к Троице
Земля ковром-травой покроется…
– Слово «Троица» выбросила (цензура не пропустит!), хотела подходящим заменить и забыла…
А Троепольский сожалел, что не обнаружил эпитафию:
Просьба твоя, Матрёна, уважена -
В камне пробита замочная скважина.
А как описать моё состояние, когда я не обнаружил в книжке стихотворение, посвящённое Троепольскому?! Когда, почему оно исчезло уже из вёрстки после моего подписания необходимых бумаг? О, Господи!.. (Потом оно появится во всех десяти последующих моих поэтических сборниках).
* * *
… Летом в Новохопёрске земснаряд поднял со дна реки якорь. Не очень большой, чугунный, явно с торгового судна. Хотя при Петре I на Хопре и верфь была, и для похода на Азов военные суда строили с иными якорями.
Сперва находка «гуляла» по берегу, потом оказалась в городе во дворе старого кирпичного здания. Что в нём размещалось изначально – весьма густо покрыто пылью времён. Но когда Гаврюше Троепольскому исполнилось 7 годков, отец Николай Семёнович или мать Елена Гавриловна привели его сюда, в гимназию, потом ставшую средней школой, каковую он и окончил. А в 70-х в этих стенах, кажется, обучали механизаторов. К чему об этом говорю? А к тому, что прослышал я, – якорь сдадут в переплавку. Иду к третьему секретарю, идеологу (я уже в райкоме не работал), он подтверждает намерение.
Убеждаю:
– Это же реликвия. Музея пока нет, а место бы ему там. И на въездах в города теперь кое-что оригинальное сооружают…
– Новохопёрск – портовый город? Не смеши!
– А когда увезут якорь?
– Первого августа Иван Прокофьич возвращается из Фороса, из отпуска. Он всё и решит…
Иван Прокофьич – первый секретарь. Бог района. Но он весь – в руках третьего… Путь один – звонить Троепольскому. И – немедленно!
Дед всё понял сразу, кое-что записал. Спросил:
– А какой он, первый?
– Лысый. Очень похож на Ильича. Второй Лориэрик…
Но в этой ситуации было не до смеха. Почти весь июль – рассветало, и я буквально бежал на тот двор, благо, он был недалеко от моего дома, дабы удостовериться: якорь на месте.
…Чуден Хопёр. Красив Новохопёрск. А на въезде в город возвышается стела. И в ней – незаменимая реликвия – тот самый якорь.
В начале 77-го я покинул незабвенный край.
VIII. «… Половина Германии ему аплодировала!..»
Фильм Станислава Ростоцкого о «Белом Биме…» я увидел в Белгороде, где, как выяснилось, бывал и ставший известным и уважаемым миллионами у нас и за рубежом агроном из Острогожска. А мне пришлось вернуться в журналистику, но теперь звучащую, радийную. Разумеется, время от времени навещал матушку, а к ней путь – через Воронеж.
Да! Однажды с братом проведали мы на арендованной даче под Воронежем Клавдию Петровну Аренскую. Восторженно всплескивая ручками, она говорила:
– Прасковья Васильевна передала мне телефон Троепольского. Звоню. Откликнулся сын его, Николай. И сам подошёл. И Чигорак помнит, и хуторок ГСУ в поле, и меня первый назвал, о здоровье справился… Золотой человек! А просьбу в тот же день выполнил. Вот поглядите, на книжке-то как написано душевно. Её мне к вечеру на квартиру привезли. Я опять звоню. Благодарю. А он уже спрашивает и в другой раз о том же: «Какие проблемы у вас? Чем вам помочь надо?». Я-то постеснялась о проблеме. А посыльный его приехал и сразу заметил: животные мои обои обдирают и обдирают. Я заклеиваю, а глядеть страшно. Домуправ упрекает да совестит, а заявление о ремонте, наверно, потерял…
Крепко постарела Аренская, а лицом светится:
– Годами ждала, а тут через неделю пришли и всё сделали… Да извинялись, просили больше не обращаться к высоким людям, а сразу – к ним. И мурок моих величали уважительно кошечками…
А «кошечек» и на даче двенадцать. Дворняжка вся чёрная по самые уши, но, конечно, Бим. Утверждать категорически не могу, но, видимо, до упадения окружающих чихать Клавдия Петровна разучилась…
А обратной дорогой я мысленно всё представлял нашу хату, а точнее – избу, с раскрытыми окнами и слышал романс «Ночь светла» и
ещё чарующий голос Аренской… Она человек музыкальный. И это понятно: воспитывали, учили. А откуда по этой части знания да умения у Гавриила Николаевича? Белгородский журналист в 66-м написал: «…всё стихло, когда Троепольский неожиданно присел к пианино, откинул крышку, мгновение-другое помедлил и заиграл…», «И всё-то делал великолепно, мастерски этот удивительный человек…»
В Чигораке лучшим плясуном был Семён Буренин. У него спрашивали: «Где научился?»
– А я один коров пас. Там скука…
В демократической республике он служил вместе с моим дядькой. Тот рассказывал:
– Половина Германии ему аплодировала!..
Ох ты ж, Русь моя святая!
… Как-то, будучи на истинной родине, то есть в Воронеже, позвонил Деду и я. Встретились, пообщались. Он прямо-таки удовлетворился, что ли, услышав, что я теперь в областном центре.
– Кто бы узнал многих поэтов, просиди они безвылазно в своих углах, даже если и близко к центрам культурным?
И – очередное для меня открытие: матушка-то его и матушкина
матушка и многие– многие ушедшие – курские. Из самого большого села в дореволюционной России (да, говорят, «самое» и сейчас…), из Головчино (ныне Грайворонский район Белгородской области).
– Вроде бы и рядом бывал, а съездить туда пока не получилось. А чувствую, кровь стучит: поезжай! поезжай!.. С твоей нынешней Белгородчины и Фёдор Сергеевич Волохов. Из Шебекинского района. Цыган. Его род на колёсах извечно. Никого в Большетроице не осталось. А тянет и его в те пределы. И к старости – тоска необъяснимая. Мы с ним совместный вояж намечали. Но конечные-то пункты далеки друг от друга. Один под Сумами, второй – на юге воронежском. Прикинем это, и загвоздка выходит. А с тобой давай махнём. Я на своих колёсах прибуду… Позвоню.
На том и порешили. А попутно он ещё какую-то быль-байку выдал. Посмеялись. Говорю:
– Как о писателях речь, так и о пьянках. Со стороны подумают: только пьют беспробудно.
– Пьют беспробудно, разумеется, немногие. Просто – о них истории дольше не выветриваются. А я в Тамбове вёл семинар и задал юным вопрос: «Кто мне назовёт хотя бы одного большого русского поэта трезвенника?» Называют. А я отвергаю. То поэт мелкий. То не русский, но, как водится у нас, фамилию выменял славянскую. – Дед закурил, хмыкнул:
– Хорош табачок! Что напишешь без него? Однажды хворал я, доктор месяц выпивать не велел. И понял, утрата привычной возможности – штука тяжкая. А «трезвенника» так и не обнаружили. Ты вот один выпивать не умеешь. Хорошая «слабость». Не расставайся с ней…
Я посмотрел на часы:
– А нам, Гавриил Николаевич…
И не успел договорить, как мы оказались в магазине, где он сказал девице за прилавком:
– А подайте-ка отложенное в изящном картонном футляре…
Это оказалась большая лупа с удобной оригинальной ручкой.
– На сей раз такой вот мой подарок вези в Чигорак. Поклоны-приветы то уж само собой.
И, убирая кошелёк: – А я ведь при денежках теперь. Правда, чем больше меня за кордоном переводят, тем всё меньше мой гонорар. Ну, это безделка. Прислали «Бима…» скандинавы – шведы и финны. Чуть
раньше – немцы…
Подосвиданькались, и я – на автовокзал.
IX. «Поклон земной кирзовым сапогам!..»
... Вторая моя книжка «Солнечная просека» вышла в том же Центрально-Чернозёмном издательстве (оно было одно на пять областей) в 81-м. (Так и давно у нас везде сложилось: для провинциалов – раз в пять лет. Кажется, у С.В. Михалкова выходило по пять книг в сутки).
17 марта 82-го из Москвы позвонила заместитель ответственного
секретаря Белгородской писательской организации Наталья Глебовна Овчарова:
– Виктор Иванович! Вы – член Союза писателей СССР. Поздравляю! Подробности – по приезде.
А «подробность» краткая:
– Буквально за минуту до обсуждения вашей кандидатуры в зале появился Гавриил Николаевич Троепольский. Обратился к членам Приёмной коллегии:
… – Конечно, решать вам, но учтите, пожалуйста, и моё мнение. «…Из Божьей искры возникает Божье пламя». Этого белгородца хорошо знаю (и такую дал вам характеристику и наизусть прочитал
так и такие два стихотворения ваши, что обсуждения не было, сразу – голосование!).
(Он прочитал: «Как завтра мир наш назовётся?!.» и «Приснилось мне: я – Дон Кихот…»).
«Деду 77. Господи, да продлятся дни его!».
Я знал отвержение Троепольским благодарений, однако ушли ему две телеграммы. Вторая – из Чигорака.
Гляжу сейчас на только что написанное слово «отвержение» и думаю, а к месту ли оно именно тут? Как поглядел бы на него Гавриил Николаевич? Он же подобными вопросами задавался, когда писал своё. За спиной присутствие классиков чувствовал. Часто – их фамилии не называл, а почтительно лишь по имени-отчеству: Александр Петрович (Сумароков), Аполлон Николаевич (Майков – один из лучших певцов природы), Николай Семёнович (Лесков)…
– Николай Семёнович всё писал Ивану Сергеевичу (Тургенев) восторженные письма и себя долго считал слабым неумехой, будучи уже давным-давно самодостаточным.
И – его же, дословное:
– Как упомянётся Иван Александрович, так пошли разговоры об Обломове и об обломовщине в наши дни… А я сразу представляю широкие красивые фразы Гончарова, мощь внутренняя гудит в них, не оторвёшься… Да разве только на него оглядываешься? А вообще – новым поколениям русских писателей нельзя и на миг забывать о столбовой дороге отечественной литературы. У каждого тропка-то особая, отличная от других, а влиться должна туда же, иначе потеряется… Да ещё надо заполучить право приблизиться к той дороге… У тебя о Пушкине и верно, и точно: «…На выстрел пушечный Приблизиться б к Нему…» Много сил у меня ушло на стилистическую отделку «Бима…» Сколько осталось, Бог весть…
– Значит, и в Небеса поглядываем…
– Ну, во-первых, я из семьи священников. А во-вторых, без религии не было бы завершения мира…
Выбираю помеченное в блокнотах. А сколько их утрачено?
В Новохопёрске остался и архив, и библиотека. Да и самому неожиданно – аж 75. Вот ещё:
– Сколько лет протопал ты в кирзовых сапогах, столько же пройдёшь и снявши их.
По отношению к самому себе сказал он тютелька в тютельку! Пророк!
Или ещё:
– Почему-то мне кажется, что хорошие дороги на восток не всегда хорошо для безопасности России…
Запись 1983 года:
– Нашёл меня острогожский мужицкий сын из Кривой Поляны.
Его там чи бригадиром назначили, чи председателем. Спрашивает, с чего ему начать и что в ближайшем ожидается? Говорю, убери везде лужи. Сперва – у каждой фермы. Сначала у тебя всё будет плохо. А потом – хуже, хуже и хуже… Мужик огорчился. Я успокоил: будет хуже не только у тебя. Мужик захохотал…
Разговор о ком-то из писателей обычно он предварял фразой: «Мы же свои люди…». Я её понимал так, что «это до поры между нами и должно остаться». А дальше помню и такое:
-… Не зная подвизающихся в литературе в других регионах, я долго считал самыми агрессивными и жестокими воронежских. Наверно, до Аляски известна свара Геннадия Л. и Анатолия Ж., издавшего нашумевшую книжку… Чёрные дни и даже годы настали для обоих. Неоднажды беседовал я с тем и с другим. Что ты – рвут и мечут! Вот один из них накропал… – он протянул мне «Литгазету» (N 9 (5335) от 06. 03. 91):
Написал завещанную повесть -
Отзвук жизни, стук её колёс.
И уже устал мой бедный поезд,
Надорвался старый паровоз.
А враги? Враги мои живучи.
Только я их всех переживу.
Догорят, как старые онучи,
Упадут на жёсткую траву.
И никто о них не пожалеет.
Кто-то в жизни пламенем горит.
Кто-то едким дымом
Смрадно тлеет,
Да ещё неправду говорит.
Как смешны мне подлые ужимки,
Как ваш жалкий жребий нехорош!
На литературном нашем рынке
Не дадут за вас и медный грош.
Клевета вам славы не прибавит.
И не убежать вам от колёс.
Ничего. Вас всё равно раздавит
Мой усталый старый паровоз.
Дед продолжил:
– Полагаю, такими строчками он приговор написал. Окончательный, раз позволил себе опуститься до такого. О какой поэзии речь вести? Я-то хотел докопаться не до дна ихней схватки… до иного дна. Докопаться… для себя. И вывел: причина в их слабой одарённости.
Чиркнул Господь, и спичка потухла, мабуть, куда-то спешил. (Тут и мы закурили!). До конца не одолел я труды обоих, но, мерекаю, авторы они немногих удачных вещей. Да и поздний воронежец мне показался повыше вознесённого москвича. Скажу тебе, не больно я жалую обласканных критиками смолоду. Да. Однако, оказалось, напрасно я грешил только на воронежских инженеров душ. За околицей – тяжбы похлеще…
X. «Что ещё мне присуще?..»
…Третья книжка моих стихов «Светлица» в 86-м вышла в Москве, в издательстве «Современник». В Воронеже Троепольскому вручил её утром. Где-то в обеденное время встретились вновь, и я услышал:
– Прочёл с радостью – и за тебя, да и за себя. «Светлицей» мы нос кое-кому и утёрли! Украдены, потеряны златые годы. (Он помолчал). Но сдаётся мне, кирзовые сапоги ты, наконец, снял…
Так мне тогда в родном городе нехватало рядом Прасолова и Бобони!
В 69-м Алексей Тимофеевич после обсуждения моей рукописи в гостиничном номере сказал: «А ведь вас, хлопцы, читать станут больше, нежели меня. Помру – и там обидно будет». Юрий Степанович ответил: «Всё равно ты на коне. Нас Твардовский не прочитает».
Да и Троепольский в тот светлый день не всё прочитал у меня. Даже в его квартире я не вынул из портфеля (а сделать это подмывало нестерпимо!) первую книжку прозы моей «Дождливое лето», только что вышедшую в Воронеже. Убоялся! Не хотелось затенить столь высокую оценку «Светлицы». Рядом со мной стоял огромный истинный и взыскательный Мастер!
Матушка уже сообщила, что он сам «зарубил» законченный свой роман «Колокол».
…В конце 1988-го меня избрали руководителем Белгородской областной писательской организации. Поездки в Москву стали столь же регулярными, как и когда-то – в Воронеж. Началось активное обрастание личными знакомствами с руководителями российского и Всесоюзного Союзов писателей и с творцами славного и вечного, проживающими близ Кремля и «до самых до окраин». И с Гавриилом Николаевичем даже нередко встречались в Белокаменной. Чаще – в Союзах, в Центральном доме литераторов, на пленумах и т.п.
И почти всегда он был не один. Теперь я видел уважительное отношение к нему многих «остепенённейших» и «увешаннейших»…
Как-то в гостинице «Москва» перед съездом, что ли, оформляясь, писатели долго вынуждены были выстоять перед окошками.
Троепольский увидел меня и облегчённо вздохнул, ибо понял, есть на кого хоть на время сбагрить надоевшего ему подвыпившего классика из Ленинграда.
Познакомил нас и мне сказал:
– Я уже скапуститься могу. Погуляй с ним на улице. А я тут подежурю за всех.
Классик предложил сочинять экспромты про него и про меня. Выяснил, не родственник ли я вологодского писателя однофамильца Василия Ивановича? Знаком ли с ним? Услышав мои «нет» и «да» – ударился нараспев выдавать по две или по четыре строчки. А мне дал исходные данные о себе:
– Я Михаил Александрович, как и Шолохов. Но я – Дудин… Давай!
И мы ходили и «давали», «давали» и ходили, пока не уморились.
Какие-то его экспромты я записывал, потом не нашёл и забыл. В блокноте той поры лишь фраза великого обнаружилась: «Присущи гениям сомненья…» Мой экспромт он запечатлел один. Глуповатый, но который и я запомнил:
Михаил Александрович Шолохов
Для широких читателей труден,
И поэтому пишет для олухов
Михаил Александрович Дудин.
У киоска «Пивко» с Ленинским лауреатом и Героем труда по кружке выпили и воротились к Троепольскому в самый раз…
XI. УШИ ВЯНУТ И У КЛАССИКОВ
15 ноября 89-го воронежский поэт Евгений Григорьевич Новичихин, тогда главный редактор «Подъёма», организовал в Москве, в библиотеке имени Ленина, большой вечер этого журнала. Участниками стали печатавшиеся в нём москвичи Вадим Валерианович Кожинов, Рой Александрович Медведев, Виктор Фёдорович Боков, поэт из Липецка Иван Сергеевич Завражин, из Воронежа ещё – Гавриил Николаевич Троепольский, Владимир Григорьевич Гордейчев, Олег Григорьевич Ласунский – литературовед и Виктор Михайлович Попов, прозаик, родом из села Танцыреи Борисоглебского района, «лучший ученик» Деда, тот самый парторг Союза, который безоговорочно «удостаивался»… Ну, и я, уже с двенадцатилетним стажем белгородец. Наши выступления были засняты и показаны по Центральному телевидению 3 февраля 90-го. Кожинова я пригласил приехать в Белгород. Он обещал подумать.
А тогда до начала столь серьёзного мероприятия мы с Троепольским решили перекурить. Вышли на лестничную площадку. Беседуем. Курим. И почему-то речь зашла об истоке Тихой Сосны. В его рассказах и повестях это Тихая Ольха. Река берёт начало в Волоконовском районе Белгородской области. В селе Покровка. Я там не раз бывал у стихописца и барда Сергея Шенцева. С ним и ходили к роднику. Самый же знаменитый певец реки, острогожский, исток её назвал иной. Кажется, село Успенку. Его такая неточность меня просто возмутила:
– Как вы можете, именно вы, как вы можете такое утверждать?!
Однако Троепольский стоял на своём:
– Да, сам я туда пока не добирался, но у меня везде написано, а это значит, что семь раз выверено…
– А после Успенки куда течёт Тихая Сосна?
– Ну, я по памяти сразу не могу…
– А я «сразу могу»! Из Покровки она течёт в Красное Городище.
И только потом – в вашу Успенку. А из Успенки в село Новохуторное, которое уже в Красногвардейском районе. А дальше – Алексеевский. А там и до Острогожска рукой подать!..
Видимо, заговорили мы на тонах повышенных и в запале рядом ничего не видели. А как увидели – ахнули. Предстало нам создание чудное. Девушка. Росточка небольшого. В белой кофточке или в белой форме и чёрной юбочке. В туфельках. На плечиках погончики.
То ли милицейская служба, то ли противопожарная. Девушка или девочка, уж очень молоденькая, красоты необыкновенной. На нас она глядела снизу вверх. И как-то ошарашенно произнесла-спросила:
– Ой, вы, наверно, писатели?
– Да, – выскочило из меня. – Это Гавриил Николаевич Троепольский. « Чёрное Ухо… и что-то Белое».
– А как же вы могли закурить здесь?! Это же библиотека. Книги. Главная библиотека страны!..
Дужки очков Деда, видимо, соскользнули с поникших ушей его, и очки оказались в руках. Сигареты в руках не было. Не было её и во рту…
А я свою укрыл десятью сжатыми пальцами и побежал по лестнице вниз, в туалет…
По окончании вечера в том же составе, исключая лишь Кожинова и Медведева, мы оказались в каком-то заведении, где заказывают и где подают. И где тогда – кури сколько хочешь.
Гавриил Николаевич заметно подустал. Оказалось, из Воронежа он приехал на своём «Жигулёнке». Глубокая осень. Дождь, сырость, холод. И – сам за рулём! Иван Завражин всё сыпал вопросы:
– Поезд же есть?!
– Я в поезде не сплю.
– А в дороге как же?
– Вдоль дороги – стога да омёты. Подъезд порой найти трудно, а вырулишь, ты – Царь и Бог! Дело привычное…
Я слышал всякое такое и для себя отметил: «О возрасте его, похоже, никто и не подумал. Аккурат 84! А в машине наверняка на всякий случай и сапоги с собой…»
В гостиничных номерах поднялись мы нерано. Собрался было проведать отчаянного водителя, а он ко мне собственной персоной. В буфете вспоминали из вчерашнего одно, тот «…Гений чистой красоты…» В конце утренней трапезы я сказал:
– Потрясающе! Да-да, это потрясающе. Писатель Троепольский рас-куренную сигарету проглотил!
А писатель Троепольский и не отнекивался. Всё трогал очки, щупал уши и хмыкал сам себе…
XII. «Эх ты, Серёга!»
…Не осуществилась наша желанная договорённость вместе «махнуть» в Головчино. Созванивались неоднократно. Сообщает:
– Да ты понимаешь, собрался было окончательно. Ночью меня – будто шилом в бок. Проснулся, и ноги понесли на балкон. Гляжу, а во дворе два орла снимают колёса с моего «Жигуля». Сделал руки трубой, говорю: «Хлопцы! А не помочь ли вам?» И откуда-то вынесло двух милиционеров, которые сразу «врубились» и тех орлов задержали. Разбор теперь…Ещё подожди.
Звонит сам. Тоже летом:
– Я готов!
– А я, к сожалению… только что из больницы. Лежу. После операции.
– Крепись. Выздоравливай. Знать, не тот срок…
Креплюсь. Выздоравливаю. Звоню.
– А я, – отвечает, – письмо тебе послал. Там всё сказано…
…Но в письме – больше указано…что о ком – разузнать. И много фамилий, имён, отчеств, дат и – вопросительные знаки. С этим фолиантом я и подался в Головчино, в церковь. Дед явно задумал, поелико ещё возможно, восстановить свою родословную по материнской линии.
Там радушно и с полным пониманием принял меня молодой ещё батюшка отец Виктор. При названной мной фамилии он сперва удивился, потом оживился и заинтересовался, а в конце концов мы оба огорчились: в случайно сохранившейся здесь очень пожилой тетради только пометку нашли, что в мае 1940-го для каких-то надобностей основные документы были отсюда затребованы епархией и отправлены в Курск.
О возвращении же их – ни слова. А в войну иногда кое-что горело…
Ну а что и где ныне искать? – вопрос открытый. И до каких сроков открытый – тоже вопрос…
... Пришлось мне поломать голову и над поразительной «неточностью» Деда в определении истока Тихой Сосны. Звонил в Покровку, «озадачил» и барда. Швейцарию вспомнил. Там в Женеве озеро Женевское. В Лозанне то же озеро Лозаннское. И далее называется оно по именам городов, расположенных вдоль побережья.
Стихописец сказал:
– Да наверно ж, и во всех сёлах по течению Сосны есть родники, впадающие в неё. Про Красное Городище точно знаю, сам видел…
Месяца через три или четыре «озадаченный» позвонил мне из
Успенки:
– И тут есть родник, впадающий… Но главное не это. Загадка твоя разгадана. Я встретил уроженца села, рыбака и охотника, уже давно живущего в Острогожске. Он знаком с Троепольским и чуть ли не друг и сват ему. Я и подколол: «Так это ты всех уверяешь, что Тихая Сосна вытекает из Успенки?». Он и глаза вылупил: «А откуда же ещё?». Я аж заорал: «Из моей Покровки, балда! Езжай к себе и сообщи писателю, что ты его ввёл в заблуждение». Он говорит: «А писатель проживает в Воронеже». В ту сторону и рыбак укатил.
– Ты фамилию рыбака записал?
– Нет.
– А его адрес?
– Нет. А зачем?
– Эх ты, Серёга! А за остальное спасибо. Большое!..
XIII. «А что Пушкин Царю говорил?!.»
О Серёге, о том рыбаке и охотнике и о многом другом рассказал я
Гавриилу Николаевичу лично, в Воронеже, когда перестал быть ответственным секретарём и когда нам обоим в Москве стало делать нечего. И слава Богу!
А чего я только ни повидал, избранный на время в чиновники? И в какое время! Прибежал корреспондент областной комсомольской газеты брать интервью. Конечно, вспомнился мудрейший, раз и навсегда запретивший себе…
Однако я по дремучей русской наивности интервью дал. Договорились, покажет мне текст перед публикацией… Звонит, а может, мол, согласитесь напечатать «без показа»? Вы же сам журналист. Я тут ничего… от себя. И опять же – согласился… А там всё – не от меня! Может, кроме заголовка. Короче, сделал из меня антисемита. Да ещё организовал отклики на интервью… Члены Союза, эти «инженеры…» тащат мне доносы друг на друга… На собрании потребовал: «Прекратите, сволочи!» Тогда доносы друг на друга и на меня полетели в Москву, во всё возникающие неведомо чьи газеты…
Наконец, мне пришла повестка. Начались беседы со следователями, кои закончились невыносимой стенокардией. Познал и я то состояние, когда человек легко идёт на самооговор… Но – ужасное в прошлом!..
Дед обо всём таком выслушал терпеливо. И не согласился:
– «Ужасное – в прошлом»?.. Кабы так наяву складывалось, о чём тужить?! Самое ужасное – в будущем. Ужасное уже рядом. Помнится, как-то я замечал тебе, за околицей – тяжбы похлеще. И ты сегодня
подтверждаешь мой помысел. А когда было по-другому? Всё пытаются переделать человека. Дули всем! В каждой божьей твари изначально и навсегда белое и чёрное.
– И потому даже Бим такой?
– Резонно! Потому. Однако…давай оставим это.
«Оставили это» – и вроде бы задышалось легче. Но произнёс он фразу нежданную:
– И Пётр не понял Россию…
И продолжил:
– Да и с памятью о Годунове Романовы «расправились» жестоко.
Историки Валишевский, Погодин, Карамзин знали о невиновности Бориса в убийстве царевича Дмитрия. И сломили Годунова не угрызения совести, не «мальчики кровавые в глазах», а в историю и литературу вошёл он карьеристом, тогда как был в действительности одним из величайших деятелей, когда-либо правивших Россией…
И Курск, Оскол, Валуйки, Воронеж наш при нём построены… Эх, ма!
Хмыкнул, закурил, хмыкнул ещё и, видимо, передумал развить этот свой «помысел». И вернулся к «оставленному»:
– Настало паскуднейшее время, а до меня доносится голос Николая Алексеевича Некрасова:
…Лишь бог помог бы русской груди
Вздохнуть пошире, повольней -
Покажет Русь, что есть в ней люди,
Что есть грядущее у ней.
А стихотворение называется «Несчастные». Вот и ответ на вопрос, влияет ли поэзия на состояние или самосознание общества.
… А нынешних поэтов будто и нет. И ты… опоздал. В неизвестности до поры многие останутся… Но сколько ещё оживших Рубцовых в зенит взойдёт!.. Вот это будет Серебряный век! А какое там серебро в начале XX века, у этих Брюсовых, Кузминых, Хлебниковых, Белых… да и у нашего земляка Бунина… Уж так умиляются его строчке: «Собаку, что ли, купить…» Видите ли, как прекрасно в концовке это «ку-ку…» Мне и собаку ту жалко, если он её купил…
Троепольский достал ранее отправленную ему пьесу мою «Трон».
И заговорил:
– Моих «Постояльцев» «Подъём» давал и в «Крокодиле» напечатал Дубровин. Ни один театр их не поставил. Но в книжку свою я пьесу поместил. Не для сцены и твой «Трон». Убери слово «Пьеса» и напиши «Драма для чтения». Факт же раскопал ты любопытный. Включишь в полное собрание своих сочинений.
В сопроводиловке с пьесой я упреждал, что его содействия в публикации не надо, необходима лишь её оценка. И уже достал своё письмо ему, написанное спешно аккурат перед поездкой в Воронеж, потому и привезённое. А Дед ещё допытал:
– А где твоя полная поэма «Алексей Кольцов»? Видел, кажется, только одну главу.
– Да, одна и осталась. И то случайно. А черновик и чистовик сжёг во дворе общежития Борисоглебского пединститута. Доктор филологических наук Корман Борис Ошерович и пишущие друзья-товарищи высказались, что получился стихотворный перепев повести Владимира Александровича Кораблинова «Алексей Кольцов». Так оно и было. А по той повести фильм появился…Где я нашёл бы ещё какие-то сведения?..
– Зря сжёг. Меня рядом не было…
– В 59-м сжёг, в 60-м с вами после знакомства у нас впервые свиделись в Воронеже.
– А мать в Белгород когда забрал из Чигорака?
– В 89-м.
– Прежде было по телефону – шум да треск, нынче – будто рядом.
Навещаешь часто?
– Регулярно обедаю у неё. Иногда ночую.
– Ну и добро.
И я решился спросить:
– Прежде чем обо мне речь вести на собраниях, почему вы в блокнот
заглядывали, будто фамилию мою забыли?
– Ха! – он хитро сощурился. – Заметил? Дипломатия, Виктор Иванович, дипломатия! Мы с тобой пока и поныне в разных епархиях…
А письмо ему вручил вот это:
«Троепольскому Г.Н.
Гавриил Николаевич!
Вы просили, чтобы я вкратце записал ту свою мысль, которую я Вам как-то поведал о творчестве двух русских поэтов: Евгения Баратынского и Алексея Прасолова. Так вот, попытаюсь воспроизвести…
Для меня лично оба эти поэта – безусловно философского плана. Они именно так мироощущают. Они по-другому не могут. Стихи,
стихотворная форма для них является способом передачи своих философских построений. А проще – они д у м а ю т так, иначе – не могут! Да, кстати, по времени они «отстают» друг от друга (я имею ввиду – творчеством) на 130 – 140 лет. А между ними в русской поэзии – я никого больше не вижу. Прасолов является прямым продолжателем философского поэтического наследия (по уровню) Баратынского.
Например:
И веселью, и печали
На изменчивой земле -
Боги праведные дали
Одинакие крыле.
(Баратынский)
Звезда обнажилась в просторе.
О, дай к тебе верно прокрасться!
Не страшно споткнуться о горе, -
Боюсь наступить я на счастье.
(Прасолов)
Или:
Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу! И на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие…
(Баратынский)
Итак, с рождения вошло -
Мир в ощущении расколот:
От тела матери – тепло,
От рук отца – бездомный холод.
(Прасолов)
Примеров можно приводить много и, думаю, все они будут только усиливать мои субъективные оценки произведений и в целом – творчества этих двух великих поэтов, поэтов далеко не для всех, поэтов мира глубоких мыслей, сложнейших оттенков чувств – уже не только русской поэзии, но и мирового настоящего поэтического уровня, забытого напрочь Европой, – когда-то великой поэтической державой.
Гавриил Николаевич, у меня всё.
Простите, что задержался с ответом на Вашу просьбу по этому поводу.
Уважающий и любящий Вас
В. Белов
21 мая 1993.
Белгород
P.S. Цитаты из поэзии Баратынского и Прасолова надо сверить
по текстам. Я их привёл здесь по памяти.
В.Б.»
Он какое-то время послание подержал, сказал:
– Спасибо тебе, Виктор Иванович.
– На здоровье!
Он улыбнулся.
– А Евгения Абрамовича я всё-таки зову Боратынским. Цитаты сверь сам. И ответ на мою просьбу сохрани. Может пригодиться…
И, видимо, по ассоциации с Баратынским имя его современника произнёс:
– Опасность всякому строю в первую голову представляют чиновники. О том ещё Николаю Первому Пушкин говорил…
… Русский народ в России власти не имел никогда. Да и не рвался к ней… А к устою весь мир придёт. И мы с ним. Выдюжим если…
– А что нам теперь делать?
– Да то же самое. Сеять! Доброе, вечное… Пока есть литература, надежда не потеряна. Банальности горожу, а как бы себя укрепляю…
И после некоторого раздумья:
– А ещё нам природа помочь должна. «Род. Природа. Родина…»
– А я где-то читал, – о «Биме» пишут, мол, предпринята попытка поглядеть на человеческое общество изнутри природы…
– Чего только ни встречал! Всё больше красивости. Сам я о Биме написал дословно так: «Мы с ним на разных ступенях развития, но очень и очень близки. Природа творит по устойчивому закону: необходимость одного в другом; начиная с простейших и кончая высокоразвитой жизнью, везде – этот закон»…
Как и всегда, – внезапность его суждений:
– Всякое время есть отрезок бытия уникальный. Давай представим себе: сегодня узнаём – любовница или жена задушила поэта. Да на это и внимания не обратят…
Он покачал головой и последовала довольно длительная пауза.
– О чём-то ведь при чужих ушах и заикаться нельзя…Литератор один рассказывал: «Осень. Дождь. Бегу в Литинститут. Опаздываю.
А занимался в семинаре Паустовского. Во дворе мужик меня останавливает, просит закурить. Говорю, да нет у меня, и, мол, выбрасываю последнюю. Хотя папиросы были. Дешёвые. «Звёздочка».
И только я зашёл, Константин Георгиевич, стоящий у окна, произносит: а хотите увидеть настоящего классика советской литературы? Смотрите вниз! Я тоже посмотрел и ахнул: «Бог мой! Кому я пожалел дать папиросу?! Это был…(и называет всем известную, даже легендарную фамилию-псевдоним». А по моему стариковскому разумению – у нас может происходить всякое. Иногда кое-кому в новинку кажется и элементарная малограмотность. А с подачи и поддержки имеющих имя да высокопоставленных она же и заслугой становится. Когда-то разберутся…
XIV. « Я разорву тебя, как Чубайс Достоевского!..»
А я как-то оказался опоздавшим в Белгородском литературном музее. Места заняты. Но одно симпатичное кресло у стены свободно. Я было и двинулся к нему. На меня зашикали юные сотрудницы музея:
– Да вы что, как можно только подумать сюда сесть?
И подали фолиант, в котором читаю: «Игнатий Владиславович
Владиславлев (настоящая фамилия – Гульбинский), (1880, г. Валуйки Воронежской губ. – 1962, г. Москва), происходит из небогатого польского дворянского рода… автор мемуаров «В поисках себя и новой России»…Кресло, лампа, зонт… в дождливую погоду всегда
использовался Владиславлевым, наряду с калошами, при его походах в Ленинскую библиотеку…» О! Немедленно я удалился на почтительное расстояние… А потом о происшествии рассказал матушке, сидя на удивительно крепком том самом стуле, не оставленном ею в Чигораке. С весны и до осени находилась она в районе Болховца на даче нашей да на огороде. При ней и в том домике был вечно ей дорогой венский…
Ну и она же мне сообщала:
– Троепольского и Америка признала классиком… В бригадах ГСУ что у меня, что у него почти все вымерли. Тоскует он... Сказал: «Мы с тобой потому долго живём, что в сёлах пили родниковую воду и сейчас пьём такую же, бросая камешки кремния в набираемую из-под крана…» А его «Бима» издают подпольно, нагло наживаются на авторе… Говорит, хотел бы найти последний покой в Острогожске. На Тихой Сосне. Его природа там… Обида его берёт, что в стан недоброжелателей Отечеству перекинулись и многие из тех, кого он считал талантливыми и близкими духовно. Считает, есть патриоты – «дутые» или подсадные утки…
«Ужасное – в прошлом?..» Снова слышу неспешный голос и повторный вопрос… через двенадцать лет после его ухода.
В «Литературной России» в №41 от 10.10. 2007 года читаю интервью воронежского члена Союза писателей Ю.Д.(не стану здесь и фамилию сквернавца называть): «Вы меня спрашиваете о Троепольском?
Так вот к концу жизни он сделался сумасшедшим. Может, оттого, что его долго не печатали – до пятидесяти лет, от трудной жизни, от необходимости скрывать и прятать самого себя. На славолюбии помешался. Может, что его долго зажимали, а вот удалось заявить о себе. Я бы мог написать о нём, но не хочется. Я не напишу шоколадно. В этом случае ещё скажут, что «завидовал».
Когда была война, он остался в Острогожске по какой-то линии. Он два раза переплывал Дон и приносил что-то важное нашим, почему ему позже вручили медаль (Всё-то неспроста поганец знает!)…
… Алексей Прасолов? Вот о ком не хотелось бы говорить. У меня мнение о нём не очень хорошее. Он с даром, но…его тяжело было выносить.
…Вспоминаю Г.Л. Это был прохиндей и сволочь. Искал у меня поддержки, лебезил, славословил передо мной. Противный, мерзкий…
Записал адвокат Михаил Фёдоров
(Продолжение следует)
Главный редактор Вячеслав ОГРЫЗКО
Общественный совет:
…Валентин Курбатов,
Виктор Лихоносов,
Новелла Матвеева,
Сергей Михалков,
Аршак Тер-Маркарьян.
Этому Ю.Д. (он наверняка близкий родственник Матрёне из моей эпитафии) в Воронеж написал я.
Сперва послание показал приятелю скульптору Шишкову. Анатолий Александрович прочитал. Потом долго глядел в текст, изрёк:
– Тут в четыре раза меньше слов, которые прежде цензура в печать пропускала. Но ответ, как удар по ушам. Чтоб знал стервец, на кого руку поднимает! Прасолова я вылепил. Пора думать о памятнике Троепольскому…
Я сообщил скульптору, что в литмузее появились и серьёзные люди, а с помощью Натальи Васильевны Буханцовой венский стул нашёл в нём, видимо, последний приют.
XV. «…И это ты считаешь бужениной?!.»
…А тогда под зонтами с Троепольским переговорили о многом. И хорошо, не торопясь; можно сказать, в его манере.
– Дождь сегодня добивной, двуслойный, а я под укрытием сухой, как зёрнышко…
Красиво, необычно, но и очень верно по отношению к нему прозву-чало его такое сравнение. Что-то дрогнуло во мне, расслабило, что ли, и настолько, что я похвастался:
– А вы знаете, побывав в 90-м в Белгороде, Вадим Валерианович Кожинов в своих телевизионных выступлениях несколько раз говорил и обо мне и читал стихи из «Светлицы». В Москве в ЦДЛ-е встретил его с референтом, с Мариной Николаевной Белянчиковой. Он с ней приезжал к нам. Он и сообщил: «Уже, кажется, трижды читал…» Она уточнила: «Четырежды».
Дед воскликнул:
– О, Кожинов! По меньшей мере, он Виссарион Григорьевич второй половины XX века. Все поэты, замеченные им, этим гордиться могут… А мы с ним дважды о Нобеле беседовали. Он готовит исследования по Нобелевским премиям, по престижнейшим, как считается, наградам. Я всё о лауреате, о земляке нашем думал. И, наряду с прочим, увидел, что не пережил он по-настоящему высокий человеческий восторг, не ощутил в себе небесное сияние, не познал искреннюю любовь близкой и родной природы. В поэтическом творчестве его не нашёл этого. И пожалел Ивана Алексеевича…
Прости, что-то уж дюже высокопарно я хватил!..
Троепольский улыбнулся. Но как-то грустно и виновато, что ли.
И, видимо, заметив, что и я это уловил, добавил:
– Не мог сдержаться. Как будто дали последнее слово…
… Потом сожалел, что не удержал Ивана Трифоновича Твардовского
от публикации в книге недоброго о великом брате. «Тоже говорил ему и о белом-чёрном. Не убедил…» А перечисление Дедом хворей своих я упредил четверостишием, сочинённым по телефону экспромтом с Иваном Николюкиным:
Объяснить вам жизнь мою
Вряд ли я сумею -
Как болею, так не пью,
Как не пью – болею!..
От хмурых мыслей Дед отошёл и рассказал байку о тех же воронежцах Волохове и Локоткове, главном редакторе и главе Воронежского отделения Союза писателей. «Костя говорит:
– Федя! Солидные мы с тобой люди. Помирать скоро. А всё наливаем под столом…
Тот отвечает:
– Ты, Костя, бесконечно прав. Мне только что позвонила жена. Зовёт. Чудный борщ сварила. Берём бутылку и пошли ко мне.
Взяли. Пришли. Разделись. Жена Волохова приняла Костю разлюбезнейше, разлила борщ по тарелкам. Друзья открыли и выставили
на стол бутылку. Федя загремел рюмками. И тут жена Феди берёт бутылку и на их глазах выливает водку в раковину, приговаривая:
– А вот этого, мальчики, чтобы я больше не видела…
Они ушли оба, не тронув борща. В буфете разлили под столом…».
Наше свидание заканчивалось. Он уже напомнил о приветах матушке. Сказал:
– Ты побереги её. Жизнь–то одна.
И как-то опять же – неожиданно и трогательно добавил:
– А мне сегодня так нужно было кое-что не кому-то рассказать…
Мы обнялись. Вышли с его двора на проспект Революции. Он остался у Дома офицеров, у того самого здания, в коем в девятнадцатом веке встречались Василий Андреевич Жуковский и Алексей Васильевич Кольцов.
…С остановки я оглянулся и увидел в его руке светлый носовой платок. Мой тоже оказался в руке. Полумокрый…
XVI. «Стоять у края платформы – НЕ ДОПУСКАЕТСЯ!»
Много ещё мог бы я рассказать о Гаврииле Николаевиче Троепольском, большой и неповторимой личности, на протяжении долгих лет близком мне и моим родным человеке. Да уж и неловко – столько вынужден был поведать и о себе. Но ведь хотел показать и
других и обстановку вокруг него, насколько знать довелось, видя её
лишь эпизодически.
Впрочем, в Белгороде я ещё застал и писателя Фёдора Павловича Певнева, уроженца Чернянского района, жившего ранее и в Воронеже и тоже общавшегося с Троепольским. А тут мы оказались обитателями одного дома на Харьковской горе.
Он писал воспоминания о Валентине Овечкине и Георгии Радове. И всё сокрушался:
– Историю своей жизни в подробностях изложил. По-другому просто не получается. Это же не роман, от фактов идёшь…
И позволю себе пошутить. В Белгороде родился Николай Николаевич Страхов (1828 – 1896), которого всякий культурный человек в России знает. А чем он знаменит? Да в основном тем, что написал достоверные «Воспоминания о Фёдоре Михайловиче Достоевском»…
Есть устойчивое хрестоматийное суждение: «Подлинная жизнь истинного поэта начинается с момента его смерти». Это относится и к любому большому таланту. Видимо, и страдания каждому даны не случайно.
Вот ещё, созвучные этим, его слова из моего блокнота 1967 года:
«Как сам человек понимает, для чего он живёт, так пусть и остаётся. Философов к нему допускать вредно…». Не это ли, вместе учитываемое, высвечивает и одновременно объясняет, как он, не имеющий высшего сельскохозяйственного образования, вывел районированный сорт ценнейшей зерновой культуры – проса; как он, не побывавший даже на литературных курсах, отшлифовал, а где-то и создал по разумению редкого дара чистейший и живейший язык просторов, на коих родился и на коих достойно прошёл отмеренное…
Да, был в Гаврииле Николаевиче Троепольском и особый, не
всем видимый мир. Но не скрываемый. А чтобы постичь его, достаточно открыть книгу классика. Любую. И вглядеться, вчитаться, вдуматься… И уже первые строки могучей внутренней энергией поведут нас в сторону добра, света, надежды… Да вот – хоть с этих страниц:
Охота зело добрая потеха, её
не одолеют печали и кручины
всякие.
«Урядник сокольничья пути»
«…В один из таких беспокойных дней рано утром я проснулся оттого, что Лада тихонько дёргала за уголок одеяла. Она уже третий день так делает, как и на охоте: не даёт проспать. Она не знает календаря, но точно знает по всему моему поведению, что в какой-то из этих
дней я обязан ехать … искать охотничье счастье.
Лада виляла хвостом, подходила ко мне, потом к двери и ждала.
Тоже ждала счастья – побыть со мной в Далёком. Я погладил её, потрепал по шее и… не взял. Она отошла, села и уныло опустила голову. Я приблизился и посмотрел ей в глаза, печальные и влажные, со слезинкой. Лада плакала… Вы можете мне не верить, люди, пожалуйста. Но у меня была такая собака…»
Г. Троепольский. Сочинения в трёх томах.
Том третий. «В камышах», повесть, с.7, 12.
Центрально-Чернозёмное книжное издательство,
Воронеж, 1978.
4.VI – 4.X. 2013
Виктор Белов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
