Во времена Ивана III и Василия III прекратилась междоусобица, изнурявшая северную Русь при Василии Тёмном. Удельные княжества объединились вокруг Москвы, никто уже не помышлял оспаривать первенство московских великих князей, все осознали преимущества единовластия в борьбе с хищными устремлениями сильных соседей. Но молодое Московское государство ожидали приближающиеся трагические события. Началось тем, что, будучи 20 лет в браке с первой женой Соломонией, Василий Иванович не имел детей, и второй брак с Еленой Глинской начался тем же: три года она была бесплодной и лишь в 1530 году, за три года до кончины Василия, Бог дал ему наследника, будущего Ивана Грозного. Завещая Московское великое княжество малолетнему сыну, Василий, призвав митрополита и бояр, назначил правительницей государства супругу Елену.
В такие исторические моменты, когда власть из крепких рук отца переходит к младенцу и его матери, неизбежны дворцовые интриги, ожесточённая борьба родовитых бояр за фактическую власть. Вначале в боярском Совете (Думе) первенствовали старый дядя великой княгини Михаил Глинский и её любовник молодой князь Телепнёв, но здесь же заседали знатные князья Василий и Иван Шуйские, Андрей Шуйский, обвинённый в заговоре против Елены, и их родственник Горбатый. Шуйские, потомки брата Александра Невского Андрея Ярославича и князей суздальских, занимали важное положение при дворе Василия III.
Когда Сигизмунд угрожал Смоленску (1535 г.), против него выступила рать под началом главного воеводы Василия Васильевича Шуйского. Крымский хан Саип-Гирей, ведя переговоры о перемирии с Москвой, предлагал юному Ивану прислать к нему послом Василия Шуйского, ведая значение этого вельможи при дворе. А после внезапной смерти молодой правительницы Елены в 1538 году этот влиятельный Василий Васильевич Шуйский, воспользовавшись моментом, объявил себя главой боярской Думы, а фаворита Телепнёва отправил в темницу и уморил голодом. Отныне всё в Московии делалось по самовластию Василия Шуйского, который не считался с малолетним великим князем, вёл себя как правитель России.
Вскоре Василий Шуйский скончался, но в Думе и при дворе продолжал своевольничать его брат Иван, забавлявший царя как ребёнка. Всюду торжествовало лихоимство и неправосудие. О наместниках псковских Андрее Михайловиче Шуйском и князе Василии Оболенском сказано, что они «свирепствовали как львы».
Деспот Иван Шуйский заболел, наказанный судом небесным, и передал власть родственникам: Ивану и Андрею Михайловичам и Фёдору Ивановичу Скопину. Однако недовольство самовластием Шуйских росло, юный государь подрастал, ближние внушали ему мысль, что он самодержец, и, наконец, Иван объявил боярам, что они своевольничают, пользуясь его юностью, и распорядился казнить Андрея Шуйского лютой азиатской казнью: избитого его бросили на растерзание псам. Начались жестокие опалы, которыми подверглись не только Шуйские. На этом дерзости их своеволия закончились,
Деспотизм Ивана Грозного стал возрастать. Жестокой опричниной, тиранством против родовитого боярства он противопоставил ему новых влиятельных сановников, положил начало тем бедам, которые привели к катастрофе Смутного времени. Старые не могли смириться с опалой, новые стремились возвыситься всякими неправдами. Этому способствовало и многожёнство царя, в результате чего двор стал наполняться враждующими родственниками, получавшими богатые вотчины и высокие назначения. Начались интриги, конфликты между новым и прежним боярством. Фактический преемник Грозного Борис Годунов, продвигаясь по ступеням власти, устраняет всеми неправдами своих соперников и доходит до крайности в истории с убиением царевича Дмитрия. Угличская трагедия послужила непосредственным толчком к возникновению самозванства, от которого замутилась вся Московская земля на целое десятилетие.
Учитывая суеверие того времени, народ воспринимал появление Лжедмитрия первого как знамение и наказание за все Борисовы преступления, за достижение им престола путём беззакония. Так же понимали и кару небесную в виде страшного голода, постигшего Московское государство в 1601 – 1603 годах, дескать, за грехи государя Господь посылает такие испытания. Тысячи крестьян, холопов и людей разных званий бежали в южные пределы, пополняли несметное число вольных людей, донских, запорожских и волжских казаков, всегда готовых подхватить любое брожение в государстве. Само падение Годуновых воспринималось как торжество справедливости, не случайно столь легко поверили в спасшегося царевича Дмитрия.
В.Ключевский справедливо отметил: «Отличительной особенностью Смуты является то, что в ней последовательно выступают все классы русского общества и выступают в том самом порядке, в каком они лежали в тогдашнем составе русского общества, как были размещены по своему сравнительному значению в государстве… На вершине этой лествицы стояло боярство; оно и начало Смуту».
Значительную роль в возникновении Смуты сыграла Речь Посполитая, воспользовавшись шаткой ситуацией в Московском государстве, именно в Польше признали явного самозванца царевичем Дмитрием и подготовили его к походу в Россию. Здесь же по настоянию иезуитов претендент принял католичество и обещал распространить эту чуждую веру на всю Московию. Сдержанная поначалу поддержка самозванца закончилась открытой польской интервенцией.
Результатом длительных военных действий стали полная разруха и опустошение государства, но оно сохранилось, благодаря усилиям национальных героев Смутного времени, сумевших поднять на борьбу с захватчиками простой народ. Земля очистилась от пришельцев и изменников, избрала юного царя, чтобы начать новую эру своего исторического пути.
ПАДЕНИЕ ЦАРСТВА
ПРАВИТЕЛЬ ГОДУНОВ
Отправной вехой Смутного времени явилась кончина в 1584 году царя-тирана Ивана Грозного. Наконец-то народ мог облегчённо вздохнуть, но, вместе с тем, его наследник, сын Фёдор, слабый телом и духом, вызывал опасение возникновения дворцовых интриг, соблазн захвата реальной власти коварными способами.
По завещанию Ивана Грозного первое место возле молодого царя Фёдора Ивановича занял брат царицы Анастасии Никита Романович из влиятельного рода Романовых. Знаменитый князь Иван Петрович Шуйский возглавил регентский Совет бояр, назначенных в советники наследнику Фёдору Иоанновичу. В этом почётном ареопаге находился и Борис Годунов, брат жены нового царя Ирины, заступивший место умершего Никиты Романовича, что не сулило ничего хорошего псковскому герою, о котором следует сказать особо.
Иван Петрович Шуйский возвысился своей доблестью во время знаменитой обороны Пскова от натиска Стефана Батория. Геройский воевода являлся внуком московского правителя в начале царствования Грозного. Когда поляки взорвали одну из башен крепости и ворвались в пролом, Шуйский примером своего мужества остановил обороняющихся и выбил наступавших. Псков устоял против самого известного в Европе полководца, оказав неоценимую услугу Отечеству. В посланиях Ивану Грозному Стефан хвалился своими победами, дерзко грубил и угрожал нашему государю, даже вызывал его на поединок, а царь вынужден был лишь искать перемирия, потому что наше плохо организованное войско не способно было противостоять польским гусарам в открытом бою.
Н.М.Карамзин называет Ивана Шуйского Героем с большой буквы и оценивает его геройство весьма возвышенно: «…то истина, что Псков или Шуйский спас Россию от величайшей опасности, и память сей важной заслуги не изгладится в нашей Истории, доколе мы не утратим любовь к отечеству и своего имени». И это так, ибо, потерпев неудачу под Псковом, Стефан Баторий усомнился в своих успехах и поумерил надменность.
Теперь, когда скипетр и державу принял слабый здоровьем, безвольный Фёдор Иванович, более богомолец, нежели государь, сошлись интересы старого знатного боярства (доблестный воевода Шуйский) и нового (Борис Годунов). Знатность отступила перед родственной близостью к царю. Практическим правителем становится шурин царя Фёдора, умный, хитрый, коварный Годунов, чей род происходил от татарского мурзы Чета, принявшего православие и построившего знаменитый Ипатьевский монастырь, где находились усыпальницы бояр Годуновых, занявших важное положение в политической системе России.
Борис выдвинулся при Иване Грозном в числе новых бояр, приближаемых к царю в противовес родовитым вельможам, гонимым опричниной. Столкновение их интересов стало начальной причиной возникновения гибельной Смуты. А ещё этому способствовало многожёнство Грозного, в результате чего дворец наполнился враждующими родственниками. Чтимое на Руси местничество (распределение значимости родов) оказалось сильно потревоженным. Борис расчётливо женился на дочери всесильного Малюты Скуратова (Бельского Григория Лукьяновича), а сестру выдал за сына Ивана грозного Фёдора, обеспечив себе прочное положение при дворе.
История не называет Бориса Годунова тираном, но он не останавливался перед выбором средств для устранения людей, мешавших его продвижению к власти, губил их тайно в темницах, отправлял в отдаленные места, в монастыри на пострижение. Тотчас, как умер царь Иван Грозный, Годунов «возложил измену на Нагих и их схватили и приставили к ним приставов»; были отправлены в Углич последняя жена Грозного Мария Нагая с царевичем Дмитрием и своими родственниками, что изобличает правителя в заблаговременном отдалении будущего соперника. В опасении интриг и столкновений в Москве сам Грозный завещал Углич в удел младшему сыну.
Ближнего к царю сановника князя Бельского Богдана Яковлевича (племянника Малюты) обвинили в том, что он отравил Грозного и теперь намеревается отравить Фёдора. Несчастного вельможу едва не растерзала толпа, кончилось отправкой в ссылку в Нижний Новгород.
По случаю царского венчания, как было заведено, Фёдор одарил Годунова несметными богатствами и земельными наделами, этот неуёмный честолюбец становится властителем царства, его слово – закон в боярской Думе.
Продвигаясь далее к вершине власти, Борис сам измыслил заговор против него, в результате чего старый князь Иван Фёдорович Мстиславский, крестный отец царевича Дмитрия Углицкого, был сослан в Кириллов монастырь, другие отправлены в дальние веси и темницы. «Годунов самовластвовал явно и величался перед троном, закрывая своим надмением слабую тень венценосца. Жалели о ничтожности Фёдора и видели в Годунове хищника прав царских, – говорит Карамзин.
В то же время скончался ближайший к царю, по родству с его женой, сановник Никита Романович Юрьев, после чего на первые роли снова выдвинулись знатнейшие Шуйские. Опытные царедворцы прибегли к хитрости: сговорившись с митрополитом Дионисием, они посоветовали Фёдору взять другую жену по причине бесплодия Ирины. Таким образом можно было надеться на появление наследника и на отстранение от власти Бориса. Не такая уж это была крамола, потому что ещё сам Иван Васильевич предлагал Фёдору отправить Ирину в монастырь и взять другую жену. Боголюбивый кроткий Фёдор отказался последовать примеру отца.
Заговор открылся. Дионисию пришлось извиняться перед Годуновым, тот, встревоженный опасными для него маневрами, приказал посадить Шуйских под стражу, а многих их сторонников разослал по разным отдалённым местам. Не пощадил Годунов и псковского героя Ивана Петровича Шуйского, сослав его на Белозеро. Князя Андрея Ивановича, чей ум ценили в Думе, посчитали главным заговорщиком и отослали в Каргополь. Там, в темницах, эти достойнейшие мужи были удушены дымом по приказу Годунова. По этому поводу Карамзин горестно вздохнул, заключив своим пышным слогом: «Спаситель Пскова и нашей чести воинской, муж безсмертный в Истоии, коего великий подвиг описан современниками на разных языках Европейскихко славе русского имени, лаврами увенчанную главу свою предал срамнойпетле в душной темнице или в яме!» В том же 1587 году другие Шуйские (в том числе будущий царь Василий Иванович) были сосланы в Буй, Галич, Шую и прочие города.
Не оставил Борис Годунов без внимания известного в нашей истории касимовского царя Симеона Бекбулатовича, исполнявшего по прихоти Ивана Грозного роль Московского царя в 1575– 1576 годах. За верную службу Симеону была пожалована Тверь, где он величался великим князем. Кроме того, Симеон был женат на сестре знатного боярина Фёдора Мстиславского, поэтому Годунов считал его одним из своих опасных соперников в будущем. Что это так, понятно из присяги, составленной при его восшествии на престол, где присягавший особо клялся: «Мне мимо государя своего царя Бориса Фёдоровича, его царицы, их детей и тех детей, которых им вперёд бог даст, царя Симеона Бекбулатовича и его детей и никого другого на Московское государство не хотеть, не думать, не мыслить, не семьиться, не дружиться, не ссылаться с царём Симеоном, ни грамотами, ни словом не приказывать на всякое лихо; а кто мне станет об этом говорить или кто с кем станет об этом думать, чтоб царя Симеона или другого кого на Московское государство посадить, и я об этом узнаю, то мне такого человека схватить и привести к государю». Как показало скорое будущее, вся эта тщательная предусмотрительность оказалась напрасной, она лишь доказывает неуверенность Годунова, принимавшего титул царя Московского. Да и желавших оспорить право Бориса на престол оказалось предостаточно.
Симеон Бекбулатович1 был отправлен из Твери в свое село Кушалино, где жил скромно. Борис прислал ему на именины дорогого вина, смешанного с зельем, после чего Симеон ослеп.
Митрополит Дионисий попытался выступить с обвинениями против Бориса и был свергнут с престола святительского, а на его место поставлен архиепископ Ростовский Иов. Воспользовавшись приездом в 1588 году в Москву патриарха константинопольского, дальновидный Годунов добился возведения Иова в сан патриарха московского собором архиепископов, что было совершено впервые, поднимало авторитет Московского государства и укрепляло влияние самого царедворца. Прибывший вместе с патриархом константинопольским Иеремией греческий архиепископ Арсений Елассонский, живший в Москве всё Смутное время, пишет в своих «Мемуарах из русской истории», что сначала Годунов предложил самому Иеремию остаться в Москве в сане патриарха Московского, но тот не дал согласия, тогда Годунов уговорил Иеремию учредить в Москве патриаршество, возведя на престол митрополита Иова.
Теперь его вероломные действия не могли иметь препятствия ни с одной стороны, и уже мысленно он примерял царский венец на свою отягащённую грехами голову. Оставалось устранить последнее препятствие на пути к вожделенной цели: в Угличе подрастал законный наследник Ивана Грозного царевич Дмитрий, охраняемый матерью и родственниками Нагими.
Казалось, Борис имел всё, но властвовал от имени Фёдора, а мечталось о верховном, почти божественном величии. Готовя себя в преемники Фёдора, зная слабость его здоровья, Годунов решился на ужасное злодеяние, которое не простил ему Божий суд, не простила и История, хотя некоторые историки акцентируют положительные стороны его правления. Известный исследователь Смутного времени С.Ф.Платонов пытался оправдать Бориса ссылками на разные обстоятельства, дескать, царевич, как сын незаконной жены Грозного не был опасным конкурентом в борьбе за трон, а предпочтительней оставались шансы царицы Ирины. Но разве не с согласия Фёдора удалили Дмитрия в Углич? Значит, считал его законным наследником Ивана Грозного. На мой взгляд, эти доводы не убедительны. Другое дело – опасения Годунова, следившего за подрастающим царевичем и знавшего, что по смерти Фёдора Ивановича именно он взойдёт на трон, к которому давно примеривался сам Годунов. Что его ожидало в случае возвращения Нагих в Москву? Заточение и умерщвление в дальней ссылке, как это делал сам Годунов. Ничто не могло остановить его на пути к достижению этой цели, увидим, что впоследствии он оттеснил от престола и свою сестру. Найдём ли пример другого правителя при самодержцах столь хитроумного, изворотливого, надменного, безмерно честолюбивого, способного на любые козни в своём стремлении к власти?
Вместе с близкими людьми он стал искать способ как погубить царевича. Сначала хотели отравить его, но почему-то не удавалось: может быть, исполнители щадили юного царевича или потому, что мать старалась кормить его сама. Главный доверенный в этом злодеянии окольничий Андрей Клешнин предложил исполнение замысла чиновникам Владимиру Загряжскому и Никифору Чепугову, но те отказались. Тогда «…усерднейший клеврет Борисов, дядька царский, Окольничий Андрей Лупп-Клешнин представил человека надёжного: дьяка Михайла Битяговского, ознаменованного на лице печатью зверства», – пишет Н.Карамзин.
Борис велел Битяговскому ехать в Углич, взять в свои руки все административные и хозяйственные дела вдовствующей царицы Марии Нагой и ждать удобный момент для исполнения гнусного злодейства. Вместе с ним отправились сын Данила и племянник Никита Качалов.
Преступление совершилось в полдень 15 мая 1591 года, когда царевича повели на прогулку мамка Василиса Волохова и кормилица Ирина Жданова; на лестнице их встретили Осип Волохов (сын Василисы), Данило Бятиговский и Никита Качалов. Не яд, так нож довершил дело. Углич всколыхнулся, Битяговский и его сообщники были пойманы и убиты на месте. Изворотливый Годунов воспользовался проявлением народного гнева, велел завести дело не на убийц, а на тех, кто учинил расправу над этими убийцами. Чтобы подтвердить ложную версию о том, что царевич зарезался сам нечаянно, в припадке эпилепсии, в Углич была направлена комиссия во главе с боярином Василием Ивановичем Шуйским. Шаг смелый со стороны Годунова, потому что после расправы над старшим братом Василия Андреем Ивановичем Шуйские находились в опале: общество должно было проявить более доверенности к такому расследованию. Надо иметь в виду, что один из трёх братьев Шуйских, Дмитрий, был женат на сестре жены Годунова, то есть, они являлись свояками. Не случайно эти братья избежали опалы.
В комиссию входили также окольничий Андрей Клешнин, митрополит крутицкий Геласий и дьяк Вылузгин. Очевидно, что ход расследования находился в руках Клешнина, главного доверенного Борисова, а имя знатного боярина Шуйского должно было свидетельствовать объективность розыска. Прибыв в Углич 19 мая комиссия сразу направилась в церковь ко гробу царевича. «Глубокая язва Дмитриева, гортань перерезанная рукою сильного злодея, не собственною, не младенческой, свидетельствовала о несомнительном убиении». (Карамзин).
Остаётся фактом то, что Василий Шуйский, допросив в Угличе разных людей, сделал ложный вывод, необходимый Годунову: царевич Дмитрий погиб вследствие роковой неосторожности или падучей, которую стали приписывать ему, хотя очевидной была насильственная смерть.
Последствия были тяжкие. Более десяти участников расправы над сообщниками Битяговского были казнены. Нагие были доставлены в Москву и подвергнуты пыткам, а затем сосланы. Царицу Марию Нагую постригли под именем Марфы и отправили в дальний монастырь на Выксе (около Череповца). Около двухсот угличан казнили, иным резали языки, заточали в темницы, многих вывезли в Сибирь, в городок Пелым. Углич, где насчитывалось до 30 тысяч жителей, запустел.
Заметая следы, Годунов, чтобы отвлечь народ от ужасной трагедии, прибегнул к другому преступлению, приказав, как второй Нерон, поджигать Москву в разных местах, распускать слухи о наступлении крымских татар, а после этого задабривая погорельцев. Все знали истину кровавого угличского события, но кто мог изобличить Бориса Годунова? И мог ли Шуйский поступить без лжесвидетельства? Он знал участь своих родственников и старшего брата Андрея, знал всесилие Годунова и его неукротимость в стремлении к власти и понимал, что могло ждать его, если бы он принёс Борису другой доклад: получилась ложь во спасение, в чём позже признался сам Василий.
Кратко изложенной здесь версии угличской трагедии придерживались Н.Карамзин, С.Соловьёв, Д.Бутурлин и авторитет на все времена А.Пушкин, и этого достаточно, чтобы не искушаться противными доводами последующих историков, пытающихся доказать непричастность Годунова к гибели царевича Дмитрия.
Дополним наш рассказ ещё некоторыми рассуждениями.
Как мог Борис открыть свой злодейский замысел некоторым ближним? На это убедительно ответил С.Соловьёв встречным вопросом: что оставалось Борису, самому, взяв нож, ехать в Углич?
Если девятилетний Дмитрий страдал частыми припадками падучей (правда ли?), то как можно было позволять ему играть в ножики?
Если бы царевич наткнулся на нож сам, рана была бы небольшой.
Совершенно несостоятельна басня, пущенная позднее Лжедмитрием первым про подмену царевича каким-то поповским сыном. Царица Мария в исступлении сама била поленом мамку боярыню Василису Волохову, что не могло быть, если бы погиб попович.
У Годунова были все основания опасаться будущего воцарения подрастающего Дмитрия, ибо он являлся прямым наследником царя Ивана. Привязанность народа к истинному наследнику подтвердилась позднее, когда одного его имени оказалось достаточно, чтобы поднять великую Смуту в государстве.
Розыск Шуйского и Клешнина начался с вопроса собравшимся угличанам, направляющего следствие по заданному заранее пути: по чьему небрежению погиб царевич от собственной руки? Граждане Углича единогласно назвали убийцами Битяговского и его помощников, но такое признание не устраивало комиссию, и было с ходу отвергнуто. Начались отдельные допросы в нужном направлении, с пристрастием.
Многие предшествовавшие преступные деяния Бориса Годунова на пути к власти не оставляли сомнения, что ради неё он мог пойти на любые меры.
И главное, официальной годуновской версии с самого начала не поверил народ, ибо утаить истину было невозможно никакими ухищрениями. Ближе всех стояли к ней угличане, их ярость не могла быть вызвана случайной гибелью царевича.
Преступление в Угличе не оставляет оправдания Борису Годунову в Истории, оно послужило отправной точкой всех бед Смутного времени, ибо ситуацией смогли воспользоваться авантюристы, претендовавшие на трон. Оказалось возможным манипулировать общественным сознанием, склонным признавать только прирождённых царей, не доверяя избранным. Чтобы смутить народ, достаточно было выставить лишь династическое имя.
7 января 1598 года царь Фёдор Иванович, руководимый умом и волею Годунова, скончался, вожделенный час Правителя настал, дорога к трону была открыта, политическое поле зачищено, говоря нынешним языком. Голландский дипломат Исаак Масса (1587 – 1635), живший в Москве с 1601 по 1609 год, писал совершенно утвердительно, имея в виду кончину государя: «Я твёрдо убеждён в том, что Борис ускорил его смерть при содействии и по просьбе своей жены, желавшей стать царицею, и многие москвиты разделяли моё мнение». Женой Бориса Годунова была дочь Малюты Скуратова, и это позволяет думать, что по отцу современники судили и о дочерях, потому что несколько позднее такое же подозрение пало на другую дочь Малюты Анну, бывшую замужем за Дмитрием Шуйским, когда был отравлен его племянник-герой Михаил Скопин-Шуйский.
Фёдор поручал царство супруге Ирине, которая, якобы, тоже подозревала в смерти царя своего брата, и даже не хотела видеть его, может быть, в каком-то эмоциональном порыве отказалась от царства, удалилась в Новодевичий монастырь. Не под давлением ли брата, внушавшего опасение? Мы никогда не узнаем, как они решали этот вопрос друг с другом. Если сам Фёдор предписывал Ирине постричься в монахини, оставив престол, как сообщает В. Татищев, то что это означало? Ведь она была ещё молода и красива и могла оставить престол не сразу. По другим сведениям она сама приняла решение уйти в монастырь. Позднее московский дворянин Пётр Хрущов, выданный донскими казаками самозванцу, обвинил Бориса даже в смерти сестры, не хотевшей благословить на царство его сына: она скончалась летом 1603 года.
Такое же обвинение высказал голландец Элиас Геркман, который приводит имевший ли место упрёк Ирины брату: «Но мне кажется весьма неразумным то, что вы и ко мне обращаетесь с притворными речами, как будто я не знаю всех обстоятельств, хотя я этого не показываю… Кто знает, сколько войн вы предпринимали в разное время для достижения своей цели; сколько людей вы ненавидели…». Якобы Борис был взбешен этими словами и даже ударил сестру в грудь тростью, и стал думать, как бы её погубить.
Первое слово в избрании царя принадлежало патриарху, почитавшемуся отцом и наставником государей. Иов, всем обязанный Годунову, убеждал бояр, что преемником должен стать Борис, долго находившийся возле трона, и без царского титула правивший Россией 13 лет, обратился и к самому Годунову с просьбой принять венец, тот стал отказываться, проявив удивительное лицемерие и ханжество. Упрашивали долго, Борис, прикрывшись личиной скромности, смиренно ответствовал: «Мне никогда и на ум не приходило о царстве, как мне помыслить на такую высоту, на престол такого великого государя, моего пресветлого царя? Теперь бы нам промышлять о том, как устроить праведную и беспорочную душу пресветлого государя моего, царя Фёдора Ивановича… А если моя работа где пригодится, то я за святые божие церкви, за одну пядь Московского государства, за всё православное христианство и за грудных младенцев рад кровь свою пролить и голову положить». (С.М.Соловьёв).
Шуйские уже заговорили в Думе, что надо избрать другого царя, имея в виду, конечно, превосходство своего старинного рода. Это насторожило Годунова, но своим показным отказом он сумел добиться избрания без договора с боярской Думой, пытавшейся навязать ему некоторые ограничения.
Борис расчётливо вёл свою игру, по сценарию которой москвитян согнали к Новодевичьему монастырю, где он находился у Ирины. Людей понуждали умолять Бориса принять царство, лить слёзы, всей толпой пасть на колени. Примечательно, что, когда патриарх умолял Ирину поручить царство брату, она с раздражением ответила: делайте, что хотите.
Преодолевая сопротивление Думы, Борис выжидательно не спешил венчаться на царство, затеял какой-то мнимый поход под Серпухов, где войско просто отдыхало два месяца, и только после этого, задобрив воевод (главных бояр), принял от патриарха Иова шапку Мономаха. Для того был созван собор, на который съехалось около пятисот человек, чтобы избрание царя было освящено всеми правилами, добился утверждения присяги ему соборной грамотой, сугубо подробной, подписанной множеством духовных и прочих чинов, дабы в законности избрания Годунова царём не было никаких сомнений.
Примечательно, что при венчании Борис не смог скрыть неумеренного восторга, воскликнув немыслимое: «В моём царстве не будет бедных!». Что получилось в реальности мы знаем: страшный голод, как Божья кара за все его неправедные действия.
Спектакль удался, но могло ли быть прочным положение государя, достигнутое столь коварными способами и через невинную кровь царевича Дмитрия? В.Татищев назвал Бориса Годунова похитителем царского трона.
ГРИГОРИЙ ОТРЕПЬЕВ
В момент Борисова торжества в Москве появился молодой человек, которому суждено было вписать в нашу историю самую трагическую страницу. Кажется, провидение послало его, чтобы наказать Бориса Годунова за его хитроумие и коварство на пути к трону, а наказанным оказалось всё царство.
Этот неприметный пока юноша Юрий Отрепьев происходил из дворянской (прежде – боярской) семьи Галицкого уезда. Историк Казимир Валишевский уточняет его происхождение от боярского рода Нелидовых, один из представителей которого, Данила Борисович получил прозвище Отрепьев. Отец Юрия Богдан являлся стрелецким сотником и был убит в Москве пьяным литвином. Мать второй раз вышла замуж, но про отчима ничего не известно. Начиная с Татищева, повторяется сюжет о том, что Юрий Отрепьев был отправлен в Москву для научения письму и здесь принял монашеский постриг под именем Григория. Это было несколько по-другому.
Юшка (Юрий) Отрепьев, прежде чем попасть в Чудов монастырь, служил при дворе Михаила Никитича Романова. Это не было случайностью, потому что Отрепьевы селились возле костромского Железного Борка, и неподалёку находилась вотчина Шестовых, знаменитое впоследствии село Домнино, откуда была родом жена Фёдора Никитича Романова (Филарета), Ксения Ивановна Шестова. Романовы стояли ближе всего к царю Фёдору (Никитичи были его двоюродными братьями), и служба у них обещала ловкому Юшке немалые выгоды.
Когда Борис Годунов вдруг сильно занемог в 1600 году, Романовы надеялись захватить престол, дошло дело до вооружённой стычки. В результате Никитичи были сосланы в дальние монастыри, старший Фёдор был пострижен с именем Филарет. Многие дворовые, оказавшие сопротивление царским стрельцам были казнены. Такая опасность и привела Юрия Отрепьева в Чудов монастырь, где монашествовал его дед Замятня Отрепьев. Этот Замятня прежде занимал важную административную должность, являлся объезжим головой в Москве, то есть ответствовал за порядок в определённой части Москвы, а после службы ушёл в Чудов монастырь. У него в келье и нашёл спасение Юрий Отрепьев. Благодаря удивительным способностям к учению он скоро овладел каллиграфическим письмом, сделал стремительную карьеру. Его заметил архимандрит Пафнотий и взял к себе келейником с монашеским именем Григорий. Вскоре он получил чин дьякона, и сам патриарх Иов доверил ему переписку книг и сочинение канонов. Такое приближение позволило молодому чернецу не раз сопровождать патриарха в царский дворец, где он слышал разговоры о царевиче Дмитрии и, вероятно, уже тогда у него зародилась мысль о чудесном спасении законного наследника престола.
Между тем духовный писатель первой половины 17 века князь Семён Иванович Шаховский считал, что монашествовать начал Юрий Отрепьев не в Чудовом монастыре, а пострижен был в юности «в одной убогой галичской обители, Борками называемой, ибо отец и мать его жили близ этого монастыря».
В.Татищев и Н.Карамзин, а вслед за ними известный историк Д.П. Бутурлин (1790-1849) без сомнений излагают официальную версию, связанную с похождениями Григория Отрепьева, идущую от Годунова и его окружения, что может вызывать некоторые вопросы. Появилась легенда, якобы Отрепьева обвинили в ереси, в каких-то высказываниях о царевиче Дмитрии, хотели сослать на Соловки, но он сумел уйти вместе с двумя другими иноками, Варлаамом и Мисаилом, намереваясь пробраться в Литву. Чудовские монахи будто бы подтверждали, что он говаривал про царевича Дмитрия, про то, что «яко царь буду на Москве». Вряд ли, он мог высказываться столь опасно. Видимо, всё же Григорий вынужден был бежать из Москвы, сначала в Галич, далее – в Муром, Брянск, Новгород-Северский, Путивль и, наконец, в Киев, где некоторое время трое чудовских старцев находились в Печорском монастыре, где Григорий исполнял обязанности дьякона. Не получив привета у воеводы Василия Острожского, он некоторое время находился в арианской школе пана Гойского, а затем решил отправиться в Польшу.
Перед тем Григорий свел знакомство с монахом Крыпецкого монастыря Леонидом, которому «повелел зватись своим именем, Гришкою Отрепьевым», а сам, назвавшись царевичем Дмитрием, скинул иноческую одежду и пробрался на Волынь, надеясь получить поддержку своим дерзким планам в Польше, учитывая её враждебность к России. С загадочным иноком Леонидом, согласившимся участвовать в авантюре, мы ещё встретимся. Не он ли обучался военному ремеслу у запорожцев под именем Григория Отрепьева? Здесь же скажем о том, что впервые Григорий Отрепьев, якобы, открылся в своём замысле, ещё находясь в России, когда беглецы уезжали из Новгорода-Северского. Архимандрит Спасского монастыря, у которого они жили, обнаружил испугавшую его записку: «Я Царевич Дмитрий, сын Иоаннов, и не забуду твоей ласки, когда сяду на престол отца моего». Настоятель решил благоразумно молчать.
Переодевшись в мирскую одежду, Расстрига превратился в обыкновенного бродягу, но каким-то образом сумел поступить на службу к князю Адаму Александровичу Вишневецкому и открылся ему окольным путём. Притворившись больным, просил похоронить его с честью, как хоронят царских детей, мол, объяснение найдёте в свитке, спрятанном в постели. Бумагу нашли, доложили князю Вишневецкому, тот поверил нелепой легенде. В доказательство Гришка показал золотой крест с дорогими камнями, будто бы подаренный крёстным князем Иваном Мстиславским и объяснил, что в Угличе был зарезан какой-то поповский сын. По другому известию, малоправдоподобному, князь ударил своего слугу в бане, а тот обиженно произнёс: «Еслибы ты знал кого ударил, я московский царевич Дмитрий».
Адам Вишневецкий, не доискиваясь до истины, был прельщён перспективой увидеть своего слугу на Московском троне, нарядил его в прекрасные одежды, стал распространять слух о спасшемся царевиче, дошедший до Годунова. Царь просил Вишневецкого выдать ему самозванца, вместо этого он повез Расстригу к брату Константину, а там познакомил его с тестем Константина воеводой Сендомирским Юрием Мнишеком и его дочерью Мариной, в которую наш герой тотчас влюбился. По третьей версии здесь он открыл своё мнимое имя, положив на окно панны Марины записку с подписью: царевич Дмитрий.
В странствиях Отрепьева по монастырям, а затем в Литве и Польше, много тёмных мест и неясностей в хронологической последовательности событий. Под иноческим одеянием скрывалось дерзновенное честолюбивое сердце, Григорий вовсе не мечтал о смиренном пребывании в монашеской келье, его привлекали не посты и молитвы, а подвиги иного свойства. Будучи натурой деятельной, неуёмной, он жаждал славы и возносился в своих помыслах непомерно высоко (что отмечали монастырские братья), и не без оснований, потому что в короткий срок сделал удивительную карьеру в Москве.
САМОЗВАНЕЦ
Итак, монах Григорий Отрепьев сказочно превратился в царевича Дмитрия. Вопрос личности самозванца несколько по-другому трактует Н.И.Костомаров (1817– 1885). Он ни слова не говорит о его происхождении, о галичских родителях, об иночестве в Чудовом монастыре, оставляя вопрос открытым: да, объявился на Украине какой-то человек, назвавшийся царевичем Дмитрием, и это объяснимо, потому что буйные казаки всегда были готовы встать под знамёна любого искателя приключений в целях грабежа. Появление самозванца вписывается в контекст тогдашней польской политики, уже не раз поддерживавшей самозванцев в Молдавии. Почему бы не попытаться осуществить это и в России?
Историк Дмитрий Иловайский и вовсе объясняет начало самозванства польскими кознями, а самого Лжедмитрия 1 считает выходцем из бедной шляхты, а не галицким дворянским сыном. «Адский замысел против Московского государства возник и осуществился в среде враждебной польской и ополяченной западнорусской аристократии», – пишет он и называет три фамилии зачинщиков и организаторов этой гнусной польской интриги: Вишневецкие, Мнишеки и Сапеги. Более того, главную роль в этом сговоре он отводит литовскому канцлеру Льву Сапеге, побывавшему послом в Москве. Посольство прибыло в ноябре 1600 года и было задержано Годуновым в течение девяти месяцев, так что Сапега имел возможность вникнуть в обстановку при московском дворе и войти в тайные связи с противниками Годунова.
Иловайский высказал предположение, что будущий самозванец мог находиться в огромной польской свите и даже остался в Москве и, переодевшись в монашескую одежду, по совету каких-то людей познакомился с Григорием Отрепьевым, и тот сопровождал мнимого Дмитрия на его пути в Литву, а после ездил на Дон за поддержкой казаков, а сам таинственный шляхтич – в Запорожье с той же целью. «…имеем довольно достоверные сведения, что Григорий Отрепьев сопровождал Лжедмитрия при его походе в Московское государство», – утверждает Иловайский. Однако, это вполне объяснимо тем, что настоящий Отрепьев передал своё имя Лжеотрепьеву, который, разумеется, являлся сподвижником самозванца, причём весьма деятельным.
С.М. Соловьёв, рассуждая о личности самозванца, придерживается официальной версии, дескать, если бы им был какой-то польский ставленник, то настоящий Григорий Отрепьев мог легко снять с себя подозрения, явившись в Москву. Так ли это? В Москве его могла ожидать виселица. Будучи человеком и расчётливым и решительным, склонным к авантюризму, вступив в сговор с Лжедмитрием польского изготовления, Отрепьев мог оценить перспективную выгоду такой связи, не учитывая только одного: в необходимый момент от него просто избавились бы.
Итак, по версии Д.Иловайского, не отрицая участия в этом сговоре Григория Отрепьева, ему отводится вторичная роль распространителя слухов о мнимом царевиче при главном исполнителе всей интриги каком-то молодом шляхтиче. Примерно так же рассуждает немец Конрад Буссов2 в своей «Хронике» (жил в России с 1601 по 1611 год), наиболее полно, из всех иноземных авторов, сообщивший о событиях Смутного времени.
Эта версия мало подкреплена фактами и вызывает некоторые вопросы. Вероятно, претендент на московский престол должен был хорошо говорить по-русски, быть православным, поскольку его усердно склоняли принять католичество иезуиты. Примечательно, что, став царём, Лжедмитрий не выполнил своих щедрых обещаний о сближении православия с католичеством, не отдал сулимых городов, и это больше похоже на поведение русского человека, хотя есть и обратные доводы. Д. Иловайский выдвигал следующие возражения:
1) Если бы Дмитрий был беглый монах Отрепьев, убежавший из Москвы в 1602 году, то никак не мог бы в течение каких-нибудь двух лет усвоить приёмы тогдашнего польского шляхтича. Мы знаем, что царствовавший под именем Дмитрия превосходно ездил верхом, изящно танцевал, метко стрелял,, ловко владел саблею и в совершенстве знал польский язык…прикладываясь к образам, он возбудил внимание своим неумением сделать это…
2) Названный царь Дмитрий привёл с собою Григория Отрепьева и показывал его народу. Он мог показывать двойника, монаха Леонида. В Москве, конечно, знали настоящего Отрепьева, лучше других был знаком с ним архимандрит Чудова монастыря Пафнутий, который молчал ради своего спасения, может быть, по уговору с самим самозванцем, как молчала мнимая его мать инокиня Марфа.
3) В Загоровском монастыре (на Волыни) есть книга с собственноручной подписью Григория Отрепьева; подпись эта не имеет ни малейшего сходства с почерком названного царя Дмитрия.
Доводы эти, тем не менее, кажутся не совсем убедительными. Будучи молодым человеком весьма сообразительным, ловким и отважным, Отрепьев мог в короткое время научиться владеть оружием, не говоря о некоторых манерах, тем более, что в Польше он провёл около двух лет. Сведений о совершенном знании самозванцем польского языка не имеется, есть противоположные утверждения, во всяком случае, договор Юрия Мнишека с Лжедмитрием написан по-польски рукою Мнишека, а к нему приложен русский перевод, вероятно, сделанный самозванцем. В Москве при нём были двое иезуитов и секретарь Ян Бучинский, писавших его письма к королю и к папе по-польски. Историк Казимир Валишевский ссылается на письмо мнимого Дмитрия к папе Клименту (в латинском переводеи, якобы, писанное рукой Дмитрия), но Жак Маржерет, служивший самозванцу, утверждает, что тот совсем не умел писать по-латински. О надписи на книге судить трудно, дело совсем тёмное.
Лев Сапега, прибывший в октябре 1600 года со своим многочисленным посольством, находился в Москве примерно до августа 1601 года, в это время слухи о самозванце уже стали появляться не только при дворе, но и в народе. Безусловно, могла созреть мысль использовать легенду о чудесном спасении Иоаннова сына для наведения смуты в государстве, тем более, что многие бояре испытывали желание отомстить Годунову за его гонения против их родственников, и здесь их интересы совпадали с интересами польско-литовского руководства. Сам царь подозревал прежде всего родовитых Романовых, Шуйских, Мстиславских, Голицыных, запретил жениться Фёдору Мстиславскому и Василию Шуйскому, чтобы их дети не могли соперничать с его сыном в претензиях на престол.
Допустим, Лев Сапега оставил в Москве своего агента, но задачей ему было поставлено не самому вживаться в роль царевича Дмитрия, а подготовить подходящую для этого кандидатуру. Выбор пал на умного, предприимчивого, решительного монаха Григория Отрепьева, бывшего докой в религиозных вопросах, поскольку сам патриарх оценил его способности. Интерес Григория к жизни двора, во время посещений его вместе с Иовом можно объяснить подготовкой к будущей деятельности. Возможно, маршрут следования Григория Отрепьева был предоставлен названным агентом. Не случайно кандидат в самозванцы оказался в усадьбе доверчивого вельможи Адама Вишневецкого, ревнителя православия.
Француз капитан Жак Маржарет 3, служивший самозванцу, заканчивает свои «Записки» утверждением: «…я заключаю, что он был истинный Дмитрий Иванович, сын императора Иоанна Васильевича, прозванного Тираном». По версии Маржарета из Москвы бежал вместе с Григорием Отрепьевым, которому было около 35 лет, молодой монах (царевич Дмитрий). Этот молодой ушёл в Польшу, а Григорий Отрепьев отправился на Дон возбуждать казаков. И в Москве Дмитрий показывал настоящего Отрепьева, а потом отправил его в Ярославль. Якобы и после гибели самозванца сосланный клялся, что он настоящий Григорий Отрепьев, Шуйский велел доставить его в Москву, а дальнейшая судьба его неизвестна.
Известный знаток Смутного времени С.Ф.Платонов пришёл к выводу: Нельзя считать, что самозванец был Отрепьев, но нельзя также утверждать, что Отрепьев им не мог быть: истина от нас пока сокрыта».
Кажется, ближе всех к истине оказался В.Ключевский с его знаменитой фразой: «Самозванец был только испечён в польской печке, а замешен в Москве». Тождество Лжедмитрия первого и Григория Отрепьева, хотя и недоказанное, представляется наиболее вероятным. Кто бы им ни был, все понимали, что это – авантюрист, но все ухватились за него в надежде на исполнение своих желаний и целей. Для польской верхушки был найден предлог для вмешательства в российские дела с надеждой иметь своего ставленника на московском троне. Российское оппозиционное боярство мечтало избавиться от ненавистного им царя Бориса, воспользовавшись общей смутой.
Обстановка в Московском государстве для возникновения самозванства складывалась самая благоприятная: загадочная смерть последнего рюриковича, недовольство опальных бояр происками Годунова, длительный голод, как наказание всему государству за грехи царя, мятежные настроения казацких окраин – всё являлось питательной почвой для широкого народного брожения.
Когда в Польше открыто признали в самозванце царевича Дмитрия, наибольшее участие в его судьбе принял сенатор, сендомирский воевода Юрий Мнишек, находившийся тогда в затруднительном материальном положении. Ему не важно было, кем является мнимый Дмитрий, голова шла кругом от фантазий и надежд, связанных с будущим воцарением молодого претендента на московский престол. Интриган воевода, отбросив всякие сомнения, принялся решительно содействовать сомнительному предприятию.
Сюжет хитроумной польской интриги был разработан классически: рыцарь удачи найден (его оставалось подготовить), рядом с ним должна быть дама сердца, и вот, как бы случайно наш герой встречает очаровавшую его пани Марину. Интрига усиливается тем, что её раскручивает корыстолюбивый воевода Юрий Мнишек, просчитавший наперёд свои выгоды от столь захватывающего предприятия, сулящего, в случае успеха, головокружительный взлёт его дочери и самому ему. Авантюра, но какая заманчивая.
Прежде всего, Мнишек и князь Вишневецкий добились того, что самозванец был принят в Кракове королём Сигизмундом. Об этом же усердно хлопотал (даже через Папу) нунций Рангони, легко склонивший Лжедмитрия к принятию католического вероисповедания, что свидетельствует о его православном крещении. Не случайно перед встречей с королём мнимый Дмитрий обедал в доме Рангони, где была подтверждена соответствующая договорённость в видах дальнейшего сближения православия с католичеством. Для иезуитов не важно было, кем являлся претендент, истинным Дмитрием или самозванцем, их прельщала возможность использовать своего ставленника в целях своего проникновения в Россию и распространения католицизма. Не случайно иезуиты пришли в Москву вместе с Лжедмитрием. Обвиняя их, Пётр Петерей3 (шведский дипломат, приехавший в Москву в 1601году), даже называет Папу дьяволом.
Король несколько уклончиво, чтобы не нарушать перемирия с Москвой, не обещал искателю трона войска, переложив эту заботу на сендомирского воеводу и Вишневецких. Здесь важную роль сыграла позиция коронного канцлера Замойского, выступавшего против помощи самозванцу. Тем не менее, весной 1604 года началась деятельная подготовка к вторжению в Россию, особенно рьяно взялся за дело воевода Юрий Мнишек. От имени ложного царевича рассылались грамоты, возбуждающие людей, и многие, пока ещё мысленно, уже отложились от Бориса, имея желание видеть на Московском престоле природного, законного по наследию царя.
Царь Борис прилагал все усилия, чтобы установить личность самозванца. Для его разоблачения в Краков прибыли боярский сын Яков Пыхачев и спутник Григория Отрепьева по побегу из Чудова монастыря инок Варлаам. Король, не заинтересованный в таком разоблачении, отправил их в Самбор к самозванцу. Опасные разоблачители понесли кару: Пыхачев был казнён, а Варлаама бросили в темницу.
Кажется большим легкомыслием, но до чего может довести честолюбие: Мнишек даже согласился выдать дочь Марину за сомнительного царевича. Ставка была высока: увидеть дочь царицей Московской! В то же время Юрий Мнишек постарался оговорить свою помощь договором с Расстригой, а согласие на брак дочери с ним – условием: свадьба должна состояться после восшествия Лжедмитрия на престол Московский. В нём говорилось: «Мы, Дмитрий Иванович, Божиею милостию Царевич Великой России, углицкий, Дмитровский и проч., Князь от колена предков своих, и всех Государств Московских Государь и наследник, по уставу Небесному и примеру Монархов Христианских избрали себе достойную супругу, Вельможную Панну Марину, дочь Ясновельможного Пана Юрия Мнишека, коего считаем отцом своим, испытав его честность и любовь к нам, но отложили бракосочетание до нашего воцарения: тогда – в чём клянёмся именем Св.Троицы и прямым словом царским – женюся на Панне Марине, обязываюсь выдать немедленно миллион злотых…Будущей супруге нашей уступить два Великих Государства, Новгород и Псков со всеми уездами и пригородами… Далее Лжедмитрий прямо подтверждает принятие им католической веры, «с твёрдым намерением ввести оную во всём Государстве Московском». А самому Мнишеку в благодарность обещал Смоленск и Северские города.
Ради достижения заоблачной цели Самозванец легко раздавал обещания, сжигая позади себя всякие мосты. Между тем рассылаемые грамоты и агенты самозванца делали своё дело, будоражили украинную Россию, особенно казачество, готовое к разбою под любыми знамёнами.
ЦАРЬ БОРИС
Мы остановились на том, что на московском троне утвердился, оттеснивший знатнейших бояр Шуйских и Романовых, неродовитый Борис Годунов, сильный своей близостью к последнему государю потомства Калиты. Венчание на царство было, как никогда, торжественным и пышным, Борис не скупился на ласковые обещания, одаривал бояр и служивых людей, устроил для них грандиозный пир во время праздного стояния войска под Серпуховом.
По описаниям современников (наших и иностранных) Борис Годунов имел благородную внешность, выразительные чёрные глаза, вельможную осанку, величавые манеры, и немудрено после стольких лет пребывания возле трона. Многих превосходил он умом, хотя не имел большого образования. Достойно внимания, что задолго до Петра 1 он начал посылать дворянских детей для обучения в Англию и Германию, учредил Аптекарский приказ и был благосклонен к медикам, к учёным, вообще к иностранцам. При нём расширилась Немецкая слобода. Годунов умножил число служилых наёмников, одаривал их милостями, и потому в Смутное время мы видим много иноземцев в московском войске.
Приняв царство, Годунов продолжил привычную деятельность, поскольку являлся фактическим правителем при Фёдоре Ивановиче. Обещал народу благоденствие и являл ещё большее усердие в делах государственных. Начало царствования Годунова оказалось благоприятным. Соседи, Литва и Швеция, не беспокоили Москву, будучи втянуты в свои междоусобия, но и здесь не обошлось без коварства со стороны Бориса.
В.Татищев и Н.Карамзин рассказывают историю не состоявшегося сватовства шведского принца Густава к дочери Годунова Ксении, при этом у Годунова был свой политический умысел: обеспечить содействие Швеции в борьбе за Ливонию. Густав был привезён в Москву (1599 год), обласкан, одарен, получил в удел Калугу, но не отказался от своей веры и от привезённой любовницы, за что впал в немилость со стороны Бориса, не выпустившего его из России. Вместо Калуги Густав получил бедный Углич, где находился и после смерти Бориса. Умер в 1607 году и похоронен в Кашине.
Желая породниться с одним из европейских дворов, как бы в противовес достоинству родовитых бояр, Годунов нашёл другого жениха дочери Ксении, датского герцога Иоанна. Жениха с почётом доставили в Москву, так же окружили всякими милостями, уже намечали на зиму свадьбу. Вмешались роковые обстоятельства: во время богомольной поездки в Троицкую Лавру юный жених заболел и скончался от горячки. Царь Борис лил неутешные слёзы, скорбела и вся Москва. В.Татищев подозревал Бориса в том, что он, видя любовь москвитян к герцогу датскому, и, видимо, предполагая опасность с его стороны сыну Фёдору, «многие досады ему учинил, после чего он вскоре умер, или скорее уморён был…Но сие их (Годуновых) злодейство всевышний Бог не желал оставить без наказания». Заботливый отец в своих дальновидных планах перехитрил самого себя, обрёк любимую дочь на роковые несчастья.
Якобы, в тот же день, когда хоронили герцога, из Польши доставили письмо с сообщением о человеке, называющем себя царевичем Дмитрием. Встревоженный и опечаленный Годунов тотчас послал людей разузнать всё о самозванце.
Желая счастья дочери, Борис искал ей в Европе третьего жениха. До сватовства дело не дошло, оно осталось без исполнения по причине надвигающихся событий. Красавице Ксении суждено было поплатиться за грехи отца.
Избегая войн, осторожный Годунов укреплял государство. Он сумел заключить вечный мир со Швецией, а с Польшей – перемирие на 21 год, свёл дружбу с датским королём Христианом и наладил отношения с крымскими татарами. Благодаря его стараниям развернулось широкое строительство в Москве, обнесённой каменной стеной. Ещё в бытность правителем, он же поставил в Москве Белый каменный город. Возникали новые города в только что завоёванной Сибири: Верхотурье, Томск, Мангазея и другие. Особенной заслугой Годунова было возведение грандиозной смоленской крепости под руководством архитектора Фёдора Коня, именно благодаря этой крепости героические её защитники во главе с воеводой Шеиным выдерживали долговременную осаду Смоленска польским королём Сигизмундом III.
Несомненно Годунов старался деятельно вести дела государственные, чтобы снискать доверие народа, выполнить данные ему обещания в оправдание своих грехов. И поначалу всё шло благополучно, его чтили и в своём отечестве и в иных государствах. Он заботливо опекал горячо любимого сына Фёдора, приобщал его к наукам, видел будущим государем и готовил достойного преемника себе. Вместе с ним появлялся на приёме иностранных послов, в Думе, демонстративно прислушивался к советам Фёдора. Предусмотрительность расчётливого Бориса оказалась тщетной.
Достигнув трона всякими ухищрениями и кознями, царь Борис страдал болезненной мнительностью, жил в постоянном ожидании какой-то опасности со стороны противников. Не доверяя любви народной, велел сочинить особую молитву, восхваляющую его как венценосца Богом избранного, и приказал произносить её на всех службах и даже в домах россиян. Молитва эта величала его имя, «чтобы россияне всегда с умилением славили Бога за такого Монарха, коего ум есть пучина мудрости, а сердце исполнено любви и долготерпения…, чтобы юные цветущие ветви Борисова Дому возрастали благословением Небесным и непрерывно осенили оную до скончания веков…». Опасливая предусмотрительность не оправдалась. Столь непомерным тщеславием не заглушил муки совести, стал ещё более подозрителен, поощрял доносы и шпионство, особенно когда появились первые слухи о самозванце.
Будучи боярином, выказывал величие властителя, но, став царём, не проявлял решительности (в особенности – ратной), напротив, чувствовал себя неуверенно, с подозрительностью относился к окружающим, ожидая от них коварство, которое проявлял сам. Именно это «несоответствие занимаемой должности» было причиной того, что перед своим венчанием на царство он устроил поход-праздник для войска, задабривал его подарками, что, желая обезопасить себя, внедрил целую сеть наушников, которые своими изветами сгубили многих заподозренных. Чего стоит его восторженная фраза, вырвавшаяся у него при воцарении: «В моём царстве не будет бедных людей», выдававшая человека, занявшего трон не по праву.
Прежде Годунов спас от народного гнева родственника жены Фёдора Богдана Бельского, сослав его в Нижний Новгород, теперь снова отправил подальше от себя: строить на Северном Донце крепость своего имени, Борисград.
Более всего Борис не доверял Романовым-Юрьевым. Как было сказано, почтенный боярин Никита Романович являлся братом жены Грозного Анастасии. У него было пятеро детей, двоюродных братьев покойного царя Василия Ивановича, старший Фёдор, известный в истории митрополит и патриарх. Подкупив прислугу Романовых, им подложили какие-то мешки с травами и обвинили в том, что они готовили зелье для отравы царя. Выдуманное преступление стало поводом для ареста не только Романовых, но и их ближних, князей Черкасских, Шестуновых и других. Всех ковали железом, жестоко допрашивали на пытках и отправили в дальние ссылки. Фёдора Никитича сослали в Сийскую обитель и там постригли с именем Филарет, его жену Ксению отдельно – в Заонежье, и тоже постригли. Остальных – по разным местам: к Белому морю, в Вятку, в сибирский Пелым, в Чебоксары, на Белозеро, куда вместе с семьёй князя Черкасского Бориса Камбулатовича (зятя Романовых) был отправлен и шестилетний сын Фёдора Никитича Михаил, будущий царь. Всех держали под крепким караулом, некоторых в темницах, скованными. Таким подлым способом, с помощью вымышленного заговора, Годунов сразу избавился от всех Романовых. Некоторых намеревался извести голодной смертью, но провидению было угодно, чтобы, благодаря доброхотам, тайком приносившим еду, они выжили (в частности, остались живы Филарет и его жена). Впоследствии Борис несколько смягчил опалу, а Филарета возвёл в сан архимандрита, оставив там же, в Сийской обители.
«Новый летописец» (летописание начала семнадцатого века) приводит длинный список жертв годуновской опалы, Романовых и их родственников: Александра Никитича сослали к Студёному морю в Усолье там его удушили, Михаила Никитича Романова царь сослал в Пермь, и там, в тюрьме, его удавили, Ивана Никитича и Василия Никитича сослали в Пелым, где Василия Никитича удавили. Пострадали также Репнины, Сицкие и другие.
В своих опасениях царь Борис дошёл до изуверства: запретил жениться Василию Шуйскому (старшему из братьев), и князю Мстиславскому, дабы у них не было детей, которые могли отодвинуть его сына от престола. Шуйские не раз попадали в опалу, Борис вёл за ними неусыпное наблюдение, следил за всеми, кто с ними общается. Встревоженный донесениями о самозванце он сбросил с себя личину добродетельного отца народа, сосредоточился на том, чтобы жестокими мерами утверждать свою власть, преследовать неугодных: достаточно было лишь произнести имя царевича Дмитрия, чтобы тотчас подвергнуться пыткам. Сам Годунов в страхе перед призраком воскресшего Дмитрия не называл опасное для него имя. Разыскивали преступника, закрыв границу с Литвой, хватали подозреваемых. Доносительство размножилось небывалое, даже родственники выдавали друг друга. Н.Костомаров предполагал, что, не сыскав злодея, Годунов и его ближние сами предоставили эту роль бежавшему чудовскому монаху Григорию Отрепьеву. Всё же было проведено тщательное дознание перед патриархом Иовом трёх монахов, сопровождавших Отрепьева на пути в Литву, однако после того, как беглец сбросил иноческую одежду, след его терялся, что и дало повод к разным догадкам. Кем бы ни был самозванец Годунов понимал, что появление его – дело рук московского боярства. То же самое утверждал живший тогда в Москве немец Конрад Буссов.
Борьба с грозным призраком ожившего Дмитрия, явившимся с отмщением, приводила Бориса в трепет. Был ли он уверен в гибели царственного отпрыска? Вряд ли он мог сомневаться в этом, но сознавая свой святотатственный грех, испытывал ужас перед приближающимся фантомом. Вокруг углицкого дела оказалось много мифологии, таинственности, слухов, весьма опасных для Годунова. Будто бы Самозванец дерзко писал к нему, требуя, чтобы он признал его, сложил венец и отправился в монастырь. Понятно, что никакой монастырь не спас бы жизнь Борису.
Для изобличения ложного царевича в Польшу направлен был дядя инока Григория Смирной-Отрепьев, но польские вельможи под разными предлогами не показали дяде самозванца, соблюдая свой интерес независимо от того, был ли он Григорием или нет. Примечательно, что послан был Смирной-Отрепьев от имени бояр. а в наказе не было ни слова о Гришке Отрепьеве, только какие-то второстепенные вопросы. С.Соловьёв упоминает о посылке к Сигизмунду другого гонца, племянника Прокофия Ляпунова, который от имени бояр просил короля помочь самозванцу. Если это так, то заговор бояр имел место.
Он же приводит любопытное письмо Годунова к королю следующего содержания: «В вашем государстве объявился вор расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудове монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках, из Чудова был взят к патриарху для письма, а когда он был в миру, то отца своего не слушался, впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, несколько раз убегал от отца своего и наконец постригся в монахи, не отставши от своего прежнего воровства, от чернокнижничества и вызывания духов нечистых. Когда это воровство в нём было найдено, то патриарх с освященным собором осудили его на вечное заточение в Кириллов Белозерский монастырь, но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушёл в Литву. И мы дивимся, каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Хотя бы тот вор и подлинно был Дмитрий Углицкий, из мёртвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены».
С подобными разоблачениями позже (в январе 1605 года) выступил в своей грамоте духовенству патриарх Иов, пытавшийся своим авторитетом убедить народ, что под именем Дмитрия скрывается вор, беглый чернец расстрига Гришка Отрепьев, но уже все отвернулись от Бориса и готовы были признать за правду вымышленные сказки о спасении угличского Дмитрия.
Все эти обвинения Григория Отрепьева в воровстве, чернокнижии, разгульной жизни явно выдуманы для вящей убедительности, что проходимец и обманщик должен быть казнён или, по крайней мере, выдан Москве. Раздражённый тон письма выдаёт бессилие царя Бориса при всём его могуществе. Враг скрытный и опасный, его не видно пока на поле брани, а того опасней молва народная. Борис растерян, он тщетно ужесточает наказания по доносам: имя царевича Дмитрия произносится сочувственно и с надеждой, дескать, объявился законный наследник трона.
В столь беспокойное для рокового царя Бориса время Россию постигла кара небесная: случился небывалый длительный голод, подорвавший в полном смысле здоровье государства. Началось в 1601 году, когда всё лето шли проливные дожди, а потом ударили ранние морозы. Урожай погиб, не было его и в следующее лето, потому что нечем было сеять. Голод был страшный, люди ели кошек, собак, сено, даже друг друга. Только из Москвы было свезено на загородные кладбища 127 тысяч трупов, а всего, с учётом похороненных возле многочисленных московских церквей, предполагали около 500 тысяч погибших. Авраамий Палицын писал: «За два лета и четыре месяца, считающее по повелению царёву, погребено в трёх скудельницах 127,000 толико во единой Москве. Но что се? Тогда быв в царств. Граде боле четырёх сот церквей: у всех же тех неведомо колико погребошо христолюбцы; а ячее во всех градех и селех никто же исповедать не может…». Конрад Буссов клянётся, что видел собственными глазами, как люди лежали на улицах и подобно скоту, пожирали летом траву, а зимой сено…Не сосчитать, сколько детей было убито…Человеческое мясо, мелко-мелко нарубленное и запечённое в пирогах, продавалось на рынке за мясо животных…». Насчёт убитых детей, преувеличение иностранца, склонного к жуткому натурализму в описании жестокостей невежественных московитов.
Для устранения ужасного бедствия Годунов принял все возможные меры: не позволял завышать цены на хлеб, и без того запредельные. Принуждал силой отбирать хлеб у зажиточных, посылал обозы в дальние районы, даже отворил царские житницы и истратил большую часть казны, скопленной в благополучные годы.
Голод способствовал усилившемуся бегству крестьян и холопов в Украину, на Дон и в Поволжье, за счёт чего пополнялись ряды мятежного казачества. Спутниками стихийного бедствия стали толпы бродяг, грабежи и разбои на дорогах и в самой Москве. Размах движения обездоленных привёл к появлению неподалёку от столицы большого отряда грабителей под водительством некоего Хлопка. По дорогам нельзя было ни пройти, ни проехать. Посланный для поимки этого вожака воевода Фёдор Басманов был убит в столкновении с мятежниками. Эти события явились предвестниками гражданской войны. Их очевидец Швед Пётр Петрей4 считал, что «Борис Годунов был избранным оружием, корнем и началом» всех невзгод Смутного времени.
Ещё до выхода из Польши Лжедмитрий прислал Годунову грамоту, в которой укорял его, подробно перечисляя все его вины и душегубства и уже властно требовал покаяния. Есть подозрение, что кто-то более осведомлённый в московских событиях, начиная с времён Грозного, помогал ему сочинять это письмо, несомненно усилившее смятение в душе царя. Не тогда ли, потеряв уверенность в себе, он почувствовал, что рука его слабо держит скипетр? После этого спал ли он хоть одну ночь спокойно, находясь как бы в осаждённой крепости? Погубив Дмитрия Углицкого, Борис подготовил могилу себе.
Двадцатилетнее правление Годунова (13 лет при Фёдоре Ивановиче и 7 лет царствования), казалось бы, в спокойную пору без войн, не принесло России ни благоденствия ни высокой чести, напротив того, ввергло страну в страшные бедствия, разор и смуту.
ПОХОД В РОССИЮ
Около полугода Лжедмитрий и Юрий Мнишек готовились к походу, собрав во Львове, где старый воевода был старостой, небольшое сбродное войско искателей удачи. 15 августа 1604 года выступили в поход, а в октябре вторглись в земли Московского государства. Главным воеводой был Мнишек.
Напрасно в это время обличал самозванца в сейме коронный канцлер Замойский: «Этот Дмитрий называет себя сыном царя Ивана… Он же говорит, что на место его умертвили другого! Помилуйте, что это за Плавтова или Теренцева комедия?... Да если бы пришлось возводить кого-нибудь на престол, то и кроме Дмитрия есть законные наследники – дом Владимирских князей: право наследства приходится на дом Шуйских. Это видно из русских летописей». Видимо, Замойский хорошо был осведомлён не только в русской истории и как бы предвосхитил скорое воцарение Василия Ивановича Шуйского. Осуждения Самозванца оказались запоздалыми, так как он уже покинул Польшу, а, может быть, и сейм умышленно созвали тогда, когда уже нельзя было остановить заведённый механизм.
Между тем самозванцу сдался Чернигов, где сами жители связали воеводу. Самозванец, хорошо осведомлённый о вольностях мятежной Украйны, рассчитывая на поддержку казачества, пошёл к Северским городам, минуя короткий путь на Москву. Дело в том, что Северская земля являлась прибежищем вольницы, которую ещё Иван Грозный использовал как щит против набегов крымских татар.
Приступ к Новгороду Северскому оказался неудачным: воевода Пётр Басманов отбил его. В стане Лжедмитрия начался разлад и взаимные укоризны, но уже весть о явлении сына царя Ивана катилась впереди мнимого царевича. Пришла ободряющая весть о том, что воевода Василий Рубец Мосальский сдал самый укреплённый северский город Путивль. На сторону самозванца стали переходить и другие города.
Только теперь Годунов начал собирать большое войско в Брянске, где стоял воевода Дмитрий Шуйский, назначенный по родству с Борисом Годуновым (являлись свояками). Новым воеводой был прислан князь Фёдор Мстиславский, вступивший в сражение с самозванцем под Новгородом Северским. Несмотря на большое численное превосходство, московское войско потерпело полное поражение, потеряв несколько тысяч убитыми. Сам воевода Мстиславский был ранен и едва остался жив.
На подкрепление ему вторым воеводой был отправлен князь Василий Иванович Шуйский. Тем временем самозванец, ободрённый первым успехом, видя малое усердие Борисовых воевод, предпринял новое смелое наступление под Добрыничами, но на сей раз был разбит на голову. Думали, что и сам Лжедмитрий погиб, он сумел ускакать сначала в Рыльск, а потом перебрался ближе к границе, на случай бегства, и запереться в хорошо укреплённом Путивле. Решил, что дело проиграно и намеревался вернуться в Польшу, тем более, что главный его воевода и заединщик Юрий Мнишек уже уехал под предлогом участия в сейме, решив, что вторжение в Московское государство проиграно.
Теперь сами мятежники, оставшиеся при Самозванце, не отпускали его, боясь мести со стороны Годунова. Московское войско и в самом деле жестоко расправлялось со сторонниками Самозванца. Число его приверженцев не уменьшалось, в Путивль пришёл большой отряд казаков. Годунов, недовольный вялыми действиями воевод, не поймавших окаянного Гришку, упрекал их, возбуждая недовольство и с их стороны. К тому же после победы при Добрыничах Годунов выделил среди воевод стойкого защитника Новгорода Северского молодого Петра Басманова, пригласил в Москву, щедро одарил его.
Московские воеводы осадили городок Кромы, где засел храбрый донской атаман Григорий Корела. Попытались взять Рыльск и, не добившись успеха, отвели войско зимовать в Комарицкую волость, где жестоко расправились с жителями за поддержку ими Самозванца. Он же, воспользовавшись длительной передышкой значительно укрепил свои позиции в Путивле и других городах. На помощь осажденным Кромам послал четырехтысячный отряд казаков, прошедший в город без препятствий белым днём.
В.Татищев повествует сомнительный эпизод о посылке Басманова в войско Самозванца, якобы для переговоров с поляками, а с целью изобличить Гришку Отрепьева перед народом московским. Приехав в войско Лжедмитрия (под Кромами) Басманов начал съезжаться с поляками, то есть вести переговоры. Самозванец, заметив, что Басманов узнал его, сказал ему наедине: «Ты знаешь, что я хотя не царевич, однако ж я имею возможность тебя сейчас погубить, только не хочу. И тебя тем уверяю, что мне ни престол Российский, ни же власть светская не нужны, но только хочу отметить кровь государей моих и знатных людей от такого мучения и разорения избавить. А потом, ежели я вам неугоден, избирайте на царство, кого хотите. Ежели же вы мне в том противиться будете, то я принуждён силою домогаться и невинных вместе с виновными губить». Услышав это, Пётр Басманов обещал служить ему и других обращать к тому же. Явившись в Москву, так и поступил в сговоре с боярами, противниками Годунова. Царю же рассказал только о том, что узнал Расстригу, приметил и бородавку на правой щеке, о которой было известно. Пётр Петрей даёт такой портрет Григория Отрепьева: «Одна рука у него была длиннее другой, на левой стороне носа у него была бородавка, волосы были тёмные и жёсткие…, роста он был небольшого и коренастый». Примерно такими чертами наделяют Самозванца и другие авторы, только бородавку помещают то слева, то справа от носа, что объяснимо: как смотреть.
На Красной площади собрали народ, и Басманов заявил совсем обратное: видел подлинно царевича Дмитрия, а не Отрепьева, после чего бежал к ложному Дмитрию в Путивль. А Борис от уныния впал в печаль, разболелся и умер.
Этот рассказ похож на сочинение летописца. С какой бы стати Лжедмитрий позволил находиться в своём войске самому стойкому врагу? Какая необходимость была ему открываться перед Басмановым? Скорее всего, он оковал бы его или предал смерти. Если бы подобные события имели место, то Фёдор Борисович и его мать не послали бы Петра Басманова главным воеводой в войско при Кромах. При живом царе Борисе Басманов не мог изменить своему благодетелю, предательский план созрел позднее, когда воевода увидел небоеспособное смятенное войско и явный заговор военачальников, когда он честолюбиво исчислил свои выгоды от сближения с претендентом на трон, кем бы он ни был.
Исполняя царёв приказ, воеводы начали вяло осаждать Кромы, некоторые делали это уже «норовя окаянному Гришке». Борис терзался желанием скорейшего избавления от соперника, его подозрительность к своему окружению усиливалась, расправы с неугодными продолжались. Внешне сохраняя спокойствие, он уже не мог иметь уверенности в торжестве над самозванцем.
В то же время, находясь в Путивле, Самозванец, в доказательство, что Годунов ложно называет его расстригой, показывал настоящего Григория Отрепьева народу. Настоящего ли? Вспомним про монаха Леонида, которому Отрепьев передал своё имя и то, что рядом с Лжедмитрием в его походе в Россию находился некий Григорий Отрепьев. Есть также упоминание об активной деятельности Леонида в Ельце в пользу Лжедмитрия. Н.Костомаров сообщает, что Лжедмитрий показывал Григория Отрепьева в Москве, а С.Соловьёв опровергает такое утверждение, о чём скажем позже.
Случилось неожиданное: 13 апреля 1605 года Борис Годунов неожиданно скончался, произошло это после обильного обеда, когда у него вдруг пошла кровь изо рта, носа и ушей. Предполагают, что он в отчаянии отравил себя. Похожие признаки отравления были у галицкого князя Дмитрия Юрьевича Красного. Похититель трона, достигший его путём изворотливости и многочисленных преступлений, не избежал суда небесного. Призрак убиенного царевича Дмитрия оказался сильней царского могущества. Понятно было, что власть Годунова долго не устоит, что зло порождает зло, что недовольство отстранённых рано или поздно проявится новыми казнями и заговорами. Годунов устрашился не самого Лжедмитрия, а лишь его тени, смутно обозначившейся ещё где-то далеко в Польше. Божий суд настиг его в трепете, когда он почувствовал, что скипетр уже выпал из его преступных рук.
При всей гибкости ума и деловой активности Годунова, могло ли его царствование продолжиться благополучно? Могли ли остаться без отмщения его изветы, козни и коварства, ложные обвинения самых видных бояр и тихие расправы над ними в заточениях? Бог терпелив, но рано или поздно воздаёт каждому по его грехам.
Оценивая деятельность Бориса Годунова, С.Платонов берёт его под защиту, дескать, «выяснился большой правительственный талант Бориса», и нет возможности «дать безошибочную оценку его моральных качеств». Несомненно нравственные начала важней деловых качеств человека. Признавая управленческие способности Годунова, его ум, стремление к образованности, как раз о моральных его качествах можно судить определённо по многочисленным козням, интригам и опалам, против тех, кто стоял на его пути: казнил, томил в темницах, в дальних ссылках, изводил разными средствами, дойдя до крайности кровавым святоубийством в Угличе. Этих преступлений история не может простить ему.
Перед своей кончиной, не надеясь на усердие войска, Годунов пытался избавиться с помощью яда от ненавистного самозванца – не удалось, подосланные монахи были схвачены.
Борис Годунов завещал царство сыну Фёдору, которого приобщал к наукам, готовил к управлению государством и во всех грамотах ставил имя молодого Фёдора рядом со своим, подчёркивая преемственность царской власти. Например, он писал воеводе Фёдору Мстиславскому: «Государь и сын его жалуют тебя, велели тебе челом ударить».
Москва целовала крест шестнадцатилетнему Фёдору, во все концы государства были отправлены грамоты, чтобы «не было ни одного человека, который бы нам креста не целовал». Должного воздействия никакие строгие наказы теперь не производили, уже усилились ожидания якобы законного наследника Иоаннова.
Мстиславского и Шуйского отозвали в Москву, а новым главным воеводой назначили, храброго и верного, как казалось, Петра Басманова, отправленного приводить к присяге войско вместе с митрополитом новгородским Исидором. Н.Карамзин пишет, что войско присягнуло Фёдору, Исидор отправился в Москву доложить об этом царю Фёдору. Д.Иловайский излагает этот момент по-другому, будто бы в войске возник шум, поднятый рязанскими дворянами Ляпуновыми, кричавшими, что «знают одного законного государя Дмитрия Ивановича», а Исидор обратился вспять.
В войске оставались враждебно настроенные к Годуновым князья Голицыны, Иван и Василий, и Михаил Салтыков, склонявшие Басманова к измене Фёдору. Зрел более широкий заговор с участием рязанских дворян Ляпуновых во главе с известным Прокофием Ляпуновым и другими военачальниками. Хорошо зная настроение москвитян и шатость вверенного ему небоеспособного войска, Басманов видел, что удача и конечный успех клонятся в пользу Лжедмитрия, что Фёдор Борисович является слабым соперником ему. Что при таком исходе ожидало Басманова? Бесславная гибель. Предавшись самозванцу, он становился самым близким новоявленному царю человеком.
Историк Руслан Скрынников, изучивший историю Смуты, называет ещё одну причину измены Петра Басманова: у него не было желания сохранять верность царице Марии Григорьевне, дочери Малюты Скуратова, по наговору которого были казнён один из организаторов опричнины А.Д.Басманов, а его сын Ф.А.Басманов замучен в темнице.
При нерадении воевод, уже прельщённых подмётными письмами и манифестами Лжедмитрия и настроенных против Годуновых, огромное московское войско три месяца топталось перед малым городком Кромы. Последним толчком к измене послужило якобы ложное письмо Самозванца, в котором он сообщал, что на помощь к нему идёт многотысячное польское войско. Гонец с этим письмом умышленно дался в руки московским воеводам, произведя на них соответствующее впечатление.
7 мая Басманов собрал войско и объявил о признании Дмитрия законным наследником престола. Некоторые отказались присягать ему. Воеводы князь Михаил Катырев-Ростовский и князь Андрей Телятевский со своими сторонниками ушли в Москву. Князь Иван Голицын отправился к Самозванцу сообщить ему о переходе войска на его сторону. При этом некоторые из делегации князя узнали в самозванце Григория Отрепьева, но отступать было поздно. Сам Пётр Басманов вместе с другими воеводами встречал Лжедмитрия, уже когда тот выехал из Путивля 19 мая. В дворцовых переворотах побеждает тот, на чьей стороне армия. Измена Басманова и мятеж в войске, перешедшем к Самозванцу, решили успех его адского предприятия и послужили началом гражданской войны, названной Смутным временем.
Самозванец торжествовал победу без боя, вслед за войском он двинулся к Орлу, рассылая по пути свои грамоты. Дорога на Москву была открыта, города отворялись ему без сопротивления. Из Тулы он направил в Москву дворян Плещеева и Пушкина, которые, сопровождаемые казачьим отрядом храброго атамана Корелы, сумели пробиться на Красную площадь и зачитать перед скоплением народа грамоту Лжедмитриеву. В ней повторялась сказка о его чудесном спасении, перечислялись разные обещания уже от имени великого государя Московского: «Вы клялись отцу моему не изменять его детям и потомству во веки веков, но взяли Годунова в цари. Не упрекаю вас: вы думали, что Борис умертвил меня в летах младенческих; не знали его лукавства и не смели противиться человеку, который уже самовластвовал и в царствование Фёдора Иоанновича…Им обольщённые, вы не верили, что я, спасённый Богом, иду к вам с любовью и кротостью, фарисействовал ложный Дмитрий, соблазняя московских людей. – Уже судьба решилась: города и войско мои. Дерзнёте ли на брань междоусобную в угодность Марии Годуновой и её сыну?..» Толпа возбудилась, с криками: «Долой Годуновых!» принялась громить богатые дома их сторонников, разграбила винный погреб немецких докторов. По словам Д.Иловайского в этот день опились до смерти до ста человек.
Ворвались в Кремль, стащили с трона молодого Фёдора Борисовича и вместе с матерью царицей Марией и сестрой Ксенией отвезли под стражу в дом Годуновых.
Названный Дмитрием не спешил из Тулы в Москву. Прежде надо было избавиться от формально царствующего Фёдора Годунова и патриарха Иова, всем обязанного его отцу. Для того Самозванец послал князей Василия Голицына и Василия Рубца-Мосальского, в числе первых присягнувшего ему. И то, и другое было исполнено немедленно. Посланные ими люди ворвались в Успенский собор, сорвали с патриарха святительские одежды прямо во время службы, с позором выволокли на площадь. После этого бесчестия Иова, который мог свидетельствовать против самозванца, узнав в нём своего бывшего помощника, отвезли в Богородский старицкий монастырь, а на место его возведён рязанский архиепископ Игнатий, первым приехавший в Тулу бить челом самозванцу.
Посланные князья Василий Голицын и Рубец Мосальский отправили в дом Годуновых стрельцов и те задушили царя Фёдора и его мать Марию Григорьевну; пощадили только несчастную красавицу Ксению, для прихоти развратного злодея. В «Новом летописце» сказано, будто бы Борис Годунов, мучимый совестью и боясь расправы от выходца с того света самозванца, попросил жену приготовить отраву и принял её. Она же, Марья Григорьевна отравила себя и детей (Ксения выжила), чтобы не оказаться в руках самозванца. Эта выдумка им была и пущена в народ, чтобы показать свою непричастность к убийству царской семьи.
Из Архангельского собора извлекли прах Бориса Годунова и перезахоронили в монастыре на Сретенке. Всех родственников Годуновых заточили в разных городах. Самозванец продолжал рассылать свои грамоты с призывом присягать ему.
ЛЖЕДМИТРИЙ НА ТРОНЕ
Лишь после такой подготовки Лжедмитрий торжественно вступил в Москву, в сопровождении польских хоругвей, стрельцов и казацких отрядов. Народ ликовал, люди запрудили улицы, сидели на заборах и крышах домов. По обычаю Лжедмитрий обошёл кремлёвские храмы, «припал ко гробу своего мнимого отца». После этого боярин Богдан Яковлевич Бельский, бывший опекуном царевича Дмитрия в детстве, с Лобного места клялся перед народом, что новый царь истинный сын Ивана Грозного.
Первым делом хитроумный Самозванец озаботился налаживанием взаимоотношений с мнимой матерью инокиней Марфой (Марией Нагой), дабы она признала его своим сыном. Надо было как-то убедить её пойти на сделку с совестью. Для этого он наладил тайные связи с ней через своих посредников, суливших ей всякие обольщения и одновременно грозивших гибелью в случае отказа от такого сговора. Марфа уступила оказанному на неё давлению.
На радостях, ложный Дмитрий пригласил её к себе, послав знатную свиту в Выксинский монастырь во главе с Великим мечником Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским, прославившимся позднее, и сам встретил процессию в селе Тайнинском. Символично, что минута первой встречи должна быть тайной, дабы никто не видел никакой заминки и смущения со стороны Марфы в этот ответственейший для Самозванца момент. После разговора в шатре с глазу на глаз мнимые мать и сын вышли к публике со счастливыми улыбками, так что очередной спектакль Самозванца, поднаторевшего в искусстве обмана, удался. Марфа села в карету, а он шёл возле неё пешком.
Дьявольски искусив инокиню Марфу, принудив её признать в нём своего сына, неутомимый в лицемерии, по определению Карамзина, Лжедмитрий уладил столь важное для него дело, подтверждающее законность его правонаследия престола, и 21 июля торжественно венчался на царство. Обряд совершил новый патриарх Игнатий.
Интрига закрученная Самозванцем была столь сложна, что ещё не все препятствия удалось ему устранить. Если это был Григорий Отрепьев, то в Галиче оставались его настоящая мать, Варвара Отрепьева, дядя Смирной-Отрепьев, брат от второго брака матери и другие родственники, которые говорили, что узнали в новом царе своего Гришку. За такие речи Смирной-Отрепьев был сослан в Сибирь, а мать Варвару московский властитель не посмел тронуть. Однако в записках голландца Исаака Массы, свидетеля тех событий, сказано: «…отец (ошибка – отчим – Ю.Б.) и мать его, бедные люди, были ещё живы, и их отыскали, и они сами признались, что то был их сын, и сказали, что когда он овладел землею (Московией), то послал в Галич и повелел схватить всех своих родственников и заточить в темницу и крепко стеречь, чтобы ничто не открылось, и было их добрых шестьдесят душ. Также сказали они, что, утвердившись на престоле, он (Дмитрий) подкупил одного плута, чтобы он выдавал себя за Григория Отрепьева и, прикинувшись юродивым, ходил в монашеском клобуке; и по убиении Дмитрия этот монах повинился в том, что был им в том подкуплен, и он был в одном из московских монастырей…».
Выше говорилось о том, что Самозванец показывал подставного Григория Отрепьева в Путивле, то же представление повторилось в Москве. Может быть, в обоих случаях роль двойника играл монах Леонид? Или это были разные люди? В «Новом летописце» сказано: «люди же московские многие его, окаянного (Гришку Отрепьева – Ю.Б.), опознали, и плакали о своём согрешении, и не могли ничего сделать, кроме рыдания и слёз».
Последовали милости нового государя. Возвращены были из ссылки мнимые его родственники Нагие, оставшиеся в живых Романовы: Иван Никитич и Фёдор Никитич, постриженный с именем Филарета, и теперь получивший сан Ростовского митрополита. Награждены были разные чиновные люди и прежде всего военачальники. Возвращён был в Москву слепой Симеон Бекбулатович. Узнав, что Лжедмитрий склоняется к латинству, по своему прямодушию он стал выступать ревнителем православной веры и был пострижен и сослан в отдалённую ссылку, в Кириллов-Белозерский монастырь.
В Москве ещё не улеглась праздничная шумиха, а уже начал готовиться заговор против ложного царя, во главе которого встал князь Василий Иванович Шуйский, после смерти Годуновых являвшийся самым родовитым претендентом на престол. Как главный свидетель похорон царевича Дмитрия он стал распространять слух о том, что новый царь – Самозванец, и был взят под стражу. Безусловно, Шуйский более других был осведомлён в смерти царевича Дмитрия и если прежде лукавил, то по вынужденным обстоятельствам. Теперь же, когда все Годуновы сошли со сцены, он сознавал себя самым законным претендентом на трон и принялся действовать с некоторой опрометчивостью и поспешностью.
За распространение хулы на государя людей бросали в темницы, двоих казнили. Басманов доискался до главного распространителя слухов, боярина Василия Ивановича Шуйского. Самозванец готов был к расправе над смутьяном, но не осмелился учинить её собственным распоряжением, учитывая высокий сан вельможи. И прежде избегали казнить бояр принародно. Вспомним, как Борис Годунов казнил отсечением головы шестерых купцов, а бояр сослал в дальние монастыри. Теперь же Лжедмитрий созвал Собор для суда над братьями Шуйскими, передавая ему ответственность за приговор. Он оказался суров: Василия (старшего) казнить отсечением головы, а Дмитрия и Ивана отправить в ссылку. Василий на пытках и допросе вёл себя мужественно, не отпирался, не отказывался от своих обличительных слов.
При большом стечении народа Басманов читал перед Лобным местом от царского имени: «Сей великий боярин, князь Василий Шуйский, мне, природному своему государю, царю и великому князю Дмитрию Иоанновичу всея России изменяет и рассевает неприличные речи, не хотя меня на государстве царём видети…, называет меня еретиком, Гришкою Отрепьевым, расстригой, и за то его осудили мы смертию казнити, да умрёт».
Москвитяне уныло молчали, имея любовь к Шуйским. Василий держался стойко, готовый принять смерть выкрикнул: «Братья! Умираю за веру христианскую и за вас!». Он уже преклонил голову на плаху, как из Спасских ворот кремля выехал всадник с криком: «Стой!» и указом о помиловании в руке. Толпа выказала радость, славя милость государя.
Василия отправили в ссылку вместе с братьями в Галич. Писали о том, что за него просили царя поляки, но, вряд ли, это так. Сами бояре не хотели такой расправы и были ходатаями перед Лжедмитрием. Д.Бутурлин отводит главную роль в спасении Василия Шуйского инокине Марфе, совесть которой была томима грехом соглашения с Самозванцем о признании его сыном. Марфа уговорила ложного Дмитрия не допустить казни Шуйского, знатнешего свидетеля истины».
Избавляясь от всех возможных улик, Самозванец намеревался перезахоронить останки царевича Дмитрия, похороненного в соборной церкви Углича. По легенде Самозванца там упокоен какой-то поповский сын, недостойный такой чести, дескать, ему место на простом кладбище. Тут были затронуты святые материнские чувства, царица-инокиня решительно воспротивилась таким намерениям и, возмутившись, даже известила тайно польского короля, что царствующий ныне в Москве не является её сыном. Дальнейшие события свидетельствовали тому, что обман не мог продолжаться долго.
Вскоре в столице произошло серьёзное столкновение с поляками, после того, как одного из них за какое-то преступление принялись наказывать публично кнутом. Завязалась бойня, в которой погибло много людей. Лжедмитрий не знал, какую сторону взять, уже тогда поняв, что присутствие поляков в столице раздражает русских, из-за чего впереди можно было ожидать более грозных событий. Он вынужден был лавировать, с самого начала пользуясь поддержкой поляков, более доверял им, чем русским. Природная изворотливость подсказывала ему, что без присутствия польских отрядов в Москве последует скорое его разоблачение. Погасив вспышку уступками тем и другим, задобрил войско деньгами и даже опрометчиво вернул из ссылки братьев Шуйских, своих врагов, теперь уже непримиримых. Князьям Фёдору Мстиславскому и Василию Шуйскому, достигшим уже почтенного возраста, разрешено было жениться.
Между тем Лжедмитрий не намеревался, как видно, исполнять свои щедрые обещания относительно уступки Речи Посполитой городов и введения католичества, понимая, что и то и другое для него смертельно опасно, не забывал только о договоре с Юрием Мнишеком относительно руки его дочери. Во исполнение этого договора из Москвы в Краков для испрошения у короля разрешения на обручение Лжедмитрия и Марины Мнишек выехал казначей Афанасий Власьев, уполномоченный передать невесте подарки жениха. Приведём перечень их, который сообщают голландец Исаак Масса и наш историк Д.Бутурлин.
РОСПИСЬ
подаркам, врученным Власьевым в Кракове Марине Мнишек и её отцу
Марине
Во первых от государыни матери, царицы и великия княгини всея Руси, инокини Марфы Фёдоровны, благословение, образ Пресвятыя Троицы, богато оправленный в золоте и с камнями.
От государя царя и великого князя Дмитрия:
1,Перстень золотой с алмазом.
2 Крест с немалыми алмазами и двумя большими жемчужинами, на оном лаловая (лал – драгоценный красный камень – Ю.Б.) змея, а под нею Моисей испещрённый разными каменьями.
3. Перо не малое оправленное в золоте с лалами, на коем висели три весьма большие и драгоценные жемчужины.
4. Запона с алмазами, лалами крупным жемчугом величиною с малую грушу.
5. Сосуд из чистаго драгоценнаго камня, изображающий прицу с крыльями.
6. Чарка гияцинтовая, оправленная в золоте.
7. Вол золотый с каменьями стоящий на ногах, во внутренности коего находился разный домашний прибор.
8. Крестик унизанный лалами и семью большими жемчужинами.
9. Чара большая золотая с каменьями и жемчугом.
10. Золотой пеликан.
11. Сосуд серебреный золочёный, изображающей человека на олене, у коего высокия рога из коралла.
12. Корабль многоценный из каменьев, золота и жемчуга; вещь приятная и удивления достойная.
13. Пава золотая с красиво распущенным и раззолоченным хвостом, коего перья тряслись как на живой птице.
14. Часы, на коих слон с башнею, золотые, и кои можно почесть за диво. Играли по московскому обычаю, разные штуки громко и внятно, били в бубны, трубили из двенадцати труб и долго оглушали уши слушателей; потом играли на флейтах…
15. Чарка коралловая.
16. Шестнадцать сороков соболей, коих в таком количестве людям не часто приходится видеть.
17. Несколько штук венециянского бархату, алого с золотом.
18. Большая штука белаго глазета, в коей до ста локтей.
19.Одна штука парчи золотой и другая серебреной.
20. Атласу желтаго с каймою из золота и алаго и белаго шелку.
21. Несколько штук турецкого атласу по лазоревому дну шелковые узоры изображающие короны и месяцы.
22. Несколько штук турецкого атласу по лазоревому дну с узорами шелковыми с золотом.
23. Атласу желтаго на белом шелковом дне с золотом и серебром.
24. Глазету белагос серебром гладкого.
25. Глазету вишневаго с золотом.
26. Бархату алаго гладкого.
27. Бархату лазореваго гладкого.
28. Бархату зеленого узорчатаго.
29. Четыре тысячи осьмнадцать лотов жемчугу.
От посла московского6 золототканый персидский ковер с узорами с обеих сторон. Один сорок соболей.
Пану воеводе
От царя:
Конь в яблоках; седло алаго бархата в золотой оправе с каменьями; при оном стремянна стальныя позолоченныя; оголовок алагобархатас оправою золотою и перломутровою, также и нашейник, наперсье и пахви.
Бунчук с золотой головкой.
Булава золотая с каменьями.
Чарка из золота с каменьями.
Четыре персидских ковра.
Шуба чернолисья. Шапка чернолисья.
Шесть сороков соболей,
Три кречата сзолотыми колокольчиками и жемчужными наголовками; для держания их рукавицы золотые турецкия.
От посла самого: два сорока соболей.
Кроме того, через своего секретаря Яна Бучинского Лжедмитрий послал воеводе Мнишеку двести тысяч злотых, а после были и другие дорогие подарки. Щедрость Самозванца в разбазаривании кремлёвских богатств и казны, без того истощённой в годы небывалого голода, объясняется не только желанием угодить невесте и отблагодарить воеводу-сообщника, но и тем, что вчерашний худородный бродяга, дорвавшись до царской власти, воспринимал её как вседозволенность. Ему не жалко было промотать все эти сокровища, потому во дворце не умолкала музыка, справлялись праздник за праздником, устраивались потехи, нередко – на иностранный манер.
Обручение состоялось 12 ноября 1605 года в отсутствие жениха, но в присутствии короля. Власьев, исполняя приказание царя, торопил Мнишеков с отъездом в Москву, чтобы успеть всё совершить по зимнему пути, однако воевода шантажировал посланника тем, что не имеет достаточных средств, так что Власьев дополнительно выдал ему около двадцати пяти тысяч злотых. Кроме того, воевода упрекал будущего зятя за то, что держит в наложницах Ксению. Несчастная красавица царевна, вынужденная делить ложе с убийцей самых близких ее родных, была пострижена в монастырь и до конца дней своих казнила себя неотступными мыслями о невольном грехе. Меру её страданий невозможно себе представить. Увы, по вине отца лишилась она сначала одного, потом другого жениха, а невинность отдала подлому Расстриге.
Лишь 20 февраля 1606 года Марина Мнишек в сопровождении многочисленной свиты (около 2000 человек) выехала в Москву, а явилась в неё 2 мая: дорогу осложняла весенняя распутица. Въезд был торжественный, с построением немецких телохранителей Лжедмитрия, русских стрельцов и польских копейщиков, с барабанным боем и пр. Процессию встречал П.Басманов, одетый в гусарское платье. Марина въехала в Москву в богатой карете, запряжённой десятью лошадьми. Самозванец не жалел казны, одаривая Марину, воеводу Мнишека и их многочисленную свиту дорогими подарками и деньгами, дабы поляки дивились роскоши московского двора.
Особой торжественностью и пышностью сопровождались обручение и свадьба царская. Обручение состоялось 7 мая в Столовой палате, где присутствовали только ближайшие родственники, тысяцкий Василий Шуйский, дружки и некоторые бояре. Богатые бархатные одежды Марины и Лжедмитрия были усыпаны алмазами и другими драгоценными каменьями. Затем в Грановитой палате собрались все знатные вельможи. Здесь Василий Шуйский произнёс свою высокопарную речь перед Мариной. После этих приготовлений пошли в Успенский храм для совершения главного обряда обручения, перед которым совершилось неведомое прежде царское венчание Марины (коронование патриархом), коим Самозванец хотел возвысить ее перед москвитянами и утвердить её на будущее в правах на престол. Во время венчания и Лжедмитрий и Марина стояли с коронами на головах.
Начались ежедневные роскошные свадебные пиры с польскими танцами и музыкой, оглушительно звучавшей рядом с кремлёвскими соборами, что раздражало воздержанных православных. Поляки и иностранцы, квартировавшие в Москве, вели себя слишком вольно и надменно, похабничали, приставая к женщинам, вызывая ненависть к себе горожан. Под благовидным предлогом вместе с Мариной прибыл значительный отряд вооружённых шляхтичей, и одновременно явились послы короля Олесницкий и Гонсевский, и тоже в сопрвождении многочисленного вооружённого отряда, что означало тихую оккупацию Москвы, к счастью, непродолжительную, благодаря перевороту, устроенному Василием Шуйским, в результате которого многие пришельцы были убиты, а 700 человек тотчас отправлены из Москвы. Но даже сосланных в Ярославль поляков не удалось разоружить.
Свадебный разгул поляков возмущал москвитян. Трубы, барабаны и литавры гремели даже в Кремле, рядом с православными храмами. Пьяные шляхтичи бродили по Москве с обнажёнными саблями, врывались в дома, бесчестили девиц. Недовольство накапливалось. Замечали благосклонность царя к иностранцам, призвавшим к себе в охрану 300 немецких наёмников, роптали на то, что взял жену католической веры. Казанский митрополит Гермоген открыто осуждал такой брак. Бояре, более других осведомлённые в самозванстве царя, сумели через официального царского посланника Ивана Безобразова тайно известить короля Сигизмунда о недовольстве лжецарём, называя его человеком низкородным, легкомысленным и распутным, похитившим престол. Король предусмотрительно не принял Безобразова, а получил эти сведения через пана Александра Гонсевского, коему поручено было встретиться с Безобразовым. Более того, в целях обезопасить себя, бояре велели сказать, что Шуйские и Голицыны намерены возвести на трон сына Сигизмундова Владислава, что, конечно, польстило королю, уклончиво ответившему, мол, с его стороны препятствий их плану не будет.
Исаак Масса перечисляет по пунктам все обвинения, которые предъявляли Лжедмитрию. Самое прямое из них в том, что он не был прирождённым государем, а являлся галичанином Гришкой Отрепьевым, чародеем, знавшимся с дьяволом. Не случайно он велел заточить в тюрьму всех своих родственников. Во-вторых, ему вменяли намерение «очистить церкви от всех греческих алтарей и икон и освятить римско-католическими иконами».
Не забыт был договор Самозванца с воеводой Мнишеком, по которому он обязывался отдать Польше целые области и города. Жаловались на притеснения со стороны поляков, оскорблявших и унижавших московитов, на то, что он разбазарил и без того скудную казну. Особо возмущались необузданной похотливостью: обесчестил многих красивых девушек, не останавливаясь даже перед святостью монашек. Эти и другие обвинения Лжедмитрия были разосланы по городам вместе с известием об избрании царём Василия Шуйского.
«Первым врагом Лжедмитрия был сам он, легкомысленный и вспыльчивый от природы, грубый от худого воспитания, – надменный, безрассудный и неосторожный от счастья», – считал Н.Карамзин. И действительно, он любил заседать в Сенате, переименовав на польский манер Думу, при этом старался показать остроту своего ума, поучал бояр, опускаясь до шуток и насмешек. К слову, несколько позднее Сенат в России прижился, и даже ныне мы называем членов Совета Федерации сенаторами.
Памятуя о своих обещаниях иезуитам, обративших его в католичество и имевших представительство в Кремле, Лжедмитрий демонстрировал своё небрежение к православию, не молился перед иконами, не крестился перед обедом, оскорбляя тем набожных москвитян. Он любил похваляться своей ловкостью в верховой езде, в разных забавах, с любопытством ходил по Москве, нередко удаляясь от охраны, что удивляло жителей столицы, привыкших к степенному поведению своих государей.
Вельможи московские не могли одобрять чрезмерной расточительности царя, окружившего себя роскошью. Современники особенно отмечали исполненный по его заказу новый трон из чистого золота, подарки и денежные выплаты Мнишекам, щедрое жалование стрельцам и иностранным наёмникам.
Приверженные благочестию москвитяне, безусловно, знали о похотливой распущенности царя, о том, что он бесчестил девиц, приневолил к позорному наложничеству дочь Годунова Ксению, вынужденную терпеть это насилие длительное время, пока воевода Мнишек не потребовал от будущего зятя прекратить связь, оскорбляющую его дочь. Ксения была сослана в монастырь на Белозеро.
В Москве усиливались подозрения, что царь не настоящий Дмитрий, стали узнавать в нём беглого монаха Григория Отрепьева. Такие слухи пошли среди стрельцов. Нашлись смельчаки, не побоявшиеся смерти, обличавшие Лжедмитрия. Он пытался остановить молву суровостью наказания, так отсечением головы на площади были казнены дворянин Пётр Тургенев и купец Фёдор Калачник, но и после этого дьяк Тимофей Осипов заявил в глаза государю: «Ты воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, не царёв сын Дмитрий, а греху раб и еретик».
Пять месяцев братья Шуйские провели в галичской ссылке, и, как только вернулись, Василий Иванович, чья голова лежала на плахе по воле Самозванца, начал готовить новый заговор. Он не дрогнул тогда, и теперь требовалось не меньшее мужество, ибо в случае неудачи его ждала неминуемая казнь. На сей раз он не просто распускал молву о том, что царь ложный, а принялся готовить военный переворот, внешне проявляя при этом полное почтение к самозванцу, войдя в доверие к нему. На свадьбе царя, когда гости сели за столы в Грановитой палате, Василий Шуйский, будучи тысяцким, подойдя к Марине, произнёс речь, ласкающую ухо самозванца и усыпляющую его бдительность: « Наяснейшая и великая государыня цесаревна и великая княгиня Марья Юрьевна, и за изволением наяснейшиегои непобедимого самодержца, великого государя Дмитрия Ивановича, Божией милостью цесаря и великого князя всея Руси, и многих государств государяи обладателя, его цесарское величество изволил вас, наяснейшую великую государыню, взятии себе в цесареву, а нам в государыню, и Божьей милостью обручанье ваше цесарское ныне совершилось; и вам бы наяснейшей и великой государыне нашей по Божьей милости и по изволению великого государя нашего, его цесарского величества, вступати на свой цесарский мастат и быть с ним великим государем на своих преславных государствах». Лжедмитрий тщетно добивался, чтобы польский король признал его цесарем, непобедимым императором, и Шуйский умышленно именует его таковым, и одновременно стоит во главе заговора, не боясь собирать своих сторонников у себя на дому: риск был большой, к счастью, обошлось без доносительства.
Бесчинства поляков, их своеволие и наглость по отношению к жителям, способствовали участившимся стычкам с пришельцами, умножалось число разочаровавшихся в ложном Дмитрии. Венчание Марины, надменное поведение поляков в храме усиливали протестные настроения, в особенности в среде духовенства. Всё это предвещало успех заговора. Кроме Шуйских в нем участвовали князья Голицыны, Фёдор Мстиславский, Михаил Татищев и другие. Время для переворота было выбрано самое удачное, когда Самозванец был занят свадебными удовольствиями. В присутствии сотен вооружённых поляков в Москве, в том числе и прибывших с воеводой Миишеком, он почувствовал себя в безопасности, утратив бдительность. Ему казалось, все подданные ликуют вместе с ним.
Как человек, знавший военное дело (не раз назначался воеводой), Шуйский понимал, что без поддержки войска заговор обречён на провал, поэтому ему удалось склонить на свою сторону 18-ти тысячное войско, стоявшее в семи верстах от Москвы, которому было поручено в ночь 17 мая перекрыть все городские ворота. Той же ночью были помечены двери всех домов, в которых проживали поляки, чтобы по зову набата сбежаться к ним и не выпускать на помощь Самозванцу. Для возбуждения войска и обывателей заговорщики пустили слух, что во время большой загородной потехи со взятием сооружённого городка, Лжедмитрий намерен ликвидировать самых знатных бояр.
Ранним утром 17 мая конный отряд бояр во главе с Василием Шуйским въехал в Кремль. Пишут, будто бы Шуйский держал в одной руке крест, в другой – меч. Ударили в колокол, и по всей Москве раздался набат. Началась сумятица, москвитяне окружили дома, где находились поляки, не давая им возможности выехать на подмогу самозванцу.
Мятежники стали пробиваться во дворец, дорогу им заступил Пётр Басманов, всегда находившийся подле Самозванца. Ему кричали ругательства и требовали выдать плута и обманщика. Он пытался уговаривать нападавших, но кого будет слушать разъярённая толпа? Басманова убили на месте и сбросили с крыльца. В ход пошли топоры, чтобы изрубить дверь.
Самозванец растерянно метался в покоях дворца и, не найдя другого выхода, отчаянно выпрыгнул из окна, сильно разбившись и вывихнув ногу. Его стоны услышали стрельцы, намеревавшиеся защищать государя, тут подоспели мятежники, схватили его и начали бить и пытать: говори, кто ты? Самозванец пошёл на хитрость, дескать, выведите меня на Лобное место, там всё скажу народу. Опасаясь Гришкиного чародейства и краснословия, Василий Шуйский решил довершить расправу, к тому же, явился князь Василий Голицын и сообщил, что инокиня Марфа отреклась от Самозванца, назвав своим сыном Дмитрия, похороненного в Угличе. Дворянин Григорий Валуев сначала выстрелил в Самозванца, толпа добила его саблями, а труп сбросили туда, где лежал убитый Пётр Басманов.
Когда начался погром во дворце, Марине Мнишек удалось спрятаться среди польской прислуги. Подоспевшие бояре защитили женщин, а Марину отвели в дом к отцу.
Грабежи и убийства, столкновения с поляками, засевшими в разных домах продолжались почти до полудня. В обширном дворе князя Вашневецкого, где спасались многие поляки, развернулось настоящее сражение, которое остановил прибывший туда сам Шуйский. Потери поляков составили до двух тысяч убитыми (И.Масса называет 2135); вероятно, сотни жертв было и с нашей стороны.
Трупы самозванца и Басманова выволокли на Красную площадь и положили на столе на общее обозрение. Свидетель тех событий Исаак Масса писал: «Однажды, когда волнение утихло, я вышел из дому, чтобы посмотреть на мертвые тела, над которыми некоторые ещё продолжали испытывать свои сабли, и два трупа, Дмитрия и его друга Басманова также лежали там на столе в течение трех дней; кругом стояло множество народа и глумилось над ними, но некоторые, видя непостоянство всего земного, искренно плакали. И я внимательно осмотрел его и поистине не мог приметить ничего иного, как только то, что это был царь, коего я неоднократно видел, и что они умертвили того, кто в течение года управлял государством, хотя во время этих новых войн хотят уверить, что истинный Дмитрий опять не был убит, а умертвили другого на его месте».
Петра Басманова разрешили похоронить его родственникам, а труп Самозванца сначала отвезли за Серпуховские ворота и похоронили, а потом выкопали, сожгли и, зарядив пеплом пушку, выстрелили в западную сторону, откуда он пришёл.
Остаётся неразрешимый вопрос: кем же был Лжедмитрий первый, сумевший с удивительной конспирацией осуществить невероятную историю воцарения на Московский престол? Унёс тайну с собой, задав головоломку историкам на многие века. Это был ловкий манипулятор (не зря считали чародеем), авантюрист и актёр, но не до такой степени, чтобы убедительно сыграть роль царя. Может быть, сказалось незнатное происхождение? Да, имел цепкий ум, был изобретателен и смел до дерзости, сумев осуществить такую умопомрачительную авантюру, но этого оказалось не достаточно, чтобы удержаться у власти. Падение было закономерным, потому что восхождение на трон было достигнуто чудовищным обманом. Бояре, не веря в сказку о спасённом Дмитрии, использовали Самозванца в борьбе с Годуновыми, и, как только их не стало, постарались избавиться и от ложного Дмитрия, опозорившего трон.
Иностранные свидетели московской Смуты и позднейшие писатели не верили в тождество Григория Отрепьева и Самозванца. Само название воспоминаний голландца Эллиса Геркмана подтверждает это: «Историческое повествование о важнейших смутах в государстве Русском, виновником которых был царевич князь Дмитрий Иванович, несправедливо называемый самозванцем», то есть он не сомневался в истинности Дмитрия.
Немец Конрад Буссов писал о том, что монаху Григорию Отрепьеву было дано задание (очевидно, боярами) бежать в Польшу и там найти молодого человека, схожего с погибшим царевичем Дмитрием, что Григорий и исполнил, подыскав «благородного, храброго юношу», якобы незаконного сына Стефана Батория. Буссов приводит ряд доказательств того, что на троне оказался ложный Дмитрий, в частности, рассказывает, как встретился под Угличем со 105-летним старцем, который был в угличском дворце сторожем при молодом Дмитрии. Старец сказал про лжецаря: «Он был разумным государем, но сыном Грозного он не был, ибо тот действительно убит 17 лет тому назад…». Отметим парадокс, доказывая ложность царя Дмитрия, Буссов непомерно восхваляет его и всячески очерняет Василия Шуйского, которого, казалось бы, надо было благодарить за избавление Московского государства от плута и мошенника. Явное отсутствие объективности ещё и потому, что старший сын Буссова, тоже Конрад Буссов, участник восстания Болотникова, был взят в Туле в плен и сослан в Сибирь.
Историк К.Валишевский мало сомневался в истинности спасшегося царевича Дмитрия, во всяком случае пытался доказать, что Самозванцем был не Григорий Отрепьев, а он лишь сопровождал Лжедмитрия. Но у Валишевского есть заслуживающая внимания мысль о причастности к появлению Самозванца бояр Романовых. Он указывает на то, что Филарет Никитич, заключённый в 1601 году в Сийский монастырь, уже думал только о скорой смерти себе и жене с детьми, но в 1605 году, когда Самозванец вступил в Россию, он, по донесению пристава, неожиданно ободряется и являет другое поведение: не соблюдает монастырский устав, часто беспричинно смеётся, обещает вернуться к прежней жизни. На упрёки монахов отвечал: «Увидите, каков я вперёд буду!». И ведь слова эти подтвердились. Из этого следует: не Романовы ли подготовили претендента на трон, что согласуется с подозрениями самого Бориса Годунова?
Подобную догадку высказал доктор исторических наук Владимир Кобрин, напомнив, что вскоре по распоряжению Лжедмитрия «Филарет из ссыльного монаха превратился в митрополита Ростовского». И далее признаёт в Самозванце Григория Отрепьева: «Вероятно, так и было: правительство было заинтересовано в том, чтобы назвать подлинное имя самозванца, а выяснить правду тогда было легче, чем сейчас…». Современники тех событий подтверждают: Борис Годунов распорядился произвести тщательное расследование этого вопроса.
Некоторые историки (К.Валишевский, Е. Щепкин, Л. Таймасова) обратили внимание на раздвоение личности Григория Отрепьева и предполагают, что был ещё какой-то 14-летний постриженик игумена Вятского монастыря Трифона (ровесник убиенного Дмитрия), который переходил из монастыря в монастырь, пока не оказался в Чудовом келейником дьякона Григория. Григорий на 10 лет старше, он подготавливает молодого собрата к роли царевича, и они оба оказываются в Киеве, где пути их рознятся: молодой отправляется в Польшу, а Григорий (он на десять лет старше) отправляется на Дон и в Запорожье. Доказательств подобной версии не существует, хотя с перемещениями Григория Отрепьева разобраться трудно, что происходит из-за недостаточных сведений о нём и по причине его скрытности, умелой конспирации.
С.Соловьёв (как и Н.Карамзин), будучи сторонником официальной версии о самозванстве Григория Отрепьева, вступил в серьёзную полемику по этому поводу со своим современником Н.Костомаровым, не доверявшим показаниям Варлаама в его «Извете». «Челобитная Варлаама служит важным, обстоятельным и живым источником относительно бегства Григория Отрепьева из Москвы. Г. Костомаров, которому непременно хочется уничтожить тождество Лжедмитрия с Григорием Отрепьевым, вооружается против справедливости показаний Варлаама…», – пишет С.Соловьёв и далее по пунктам опровергает мнение Н.Костомарова. А заканчивает своё опровержение следующим убеждением: «Вопрос о происхождении первого Лжедмитрия такого рода, что способен сильно тревожить людей, у которых фантазия преобладает. Романисту здесь широкий простор, он может делать самозванцем кого угодно, но историку странно срываться с твёрдой почвы, отвергать известие самое вероятное и погружаться в мрак…что-нибудь да заставило современников остановиться именно на этом монахе…».
Убедительно рассуждает о личности Самозванца русский по происхождению, живший во Франции, историк Павел Пирлинг. Говоря о рассказе Самозванца Адаму Вишневецкому, он пишет: «Что же мы находим в этом документе? Произведение фантазии, полное умолчаний и невероятностей. Постарались своевременно удалить и уничтожить всех свидетелей, показания которых были бы ценны. Нам рассказывают очень подозрительную историю о подмене ребёнка, которого потом заставляют странствовать из одного московского монастыря в другой…здесь редко решаются назвать чьё-нибудь имя. Ведь перед нами восьмилетний ребёнок, сын царя, спасённый от рук убийц, старательно и бережливо скрываемый и воспитываемый, несмотря на грозящую опасность, в продолжение многих лет, и вдруг, когда он достигает трона, никто не заявляет об оказанных ему услугах, ему некого благодарить, некого достойно наградить».
И ещё дополняет он: «… самое существенное для нас слово: Дмитрий самозванец мы находим в послании Сигизмунда III к Павлу пятому, от 3 октября 1610 года, утверждение категоричное, обдуманное, основанное на фактах».
Сообщения о том, что Лжедмитрий показывал в Москве Григория Отрепьева, ничем не подтверждены, их можно рассматривать лишь как пропагандистскую уловку Самозванца. Где? Когда? Кому? И, самое главное, кого? Не того ли самого Леонида? Кто мог возразить государю, если даже не узнали в монахе Григория? След этого инкогнито теряется после отправки в Ярославль. Могли же устроить его очную ставку с родственниками.
Авторы хроник того времени иностранцы не верили в способность какого-то русского монаха сыграть роль царевича Дмитрия, тем более, что они высокомерно считали «московитов» народом варварским. Проще сказать, недооценили способности русского человека. Думается, как раз Григорию Отрепьеву, знавшему кремлёвскую жизнь при дворе, было сподручней взяться за столь сложное предприятие, нежели молодому поляку. Судя по стремительной карьере Отрепьева, он был незаурядной личностью, имел прилежание к учению и скоро всё схватывал. Служилый француз Жак Маржарет восхищался его красноречием. Не забудем и о его происхождении, отнюдь не холопском: из обедневшего боярского рода, поэтому имел определенное образование и воспитание. И то и другое Григорий мог значительно пополнить во время пребывания в кругу сановников в Польше. Кстати, в своём «Извете» инок Варлаам говорит, что Григорий Отрепьев появился в Польше в 1602 году, а по польским сведениям – в 1601 году: до вторжения в Россию получается около трёх лет. Что касается верховой езды и владения саблей, то и в России он должен был иметь эти навыки как дворянский сын.
В любом случае, можно утверждать, что Самозванцем был русский человек. С какой бы стати иезуиты стали столь усердно обращать в католичество поляка? Если согласиться с тем, что истоки интриги зародились в оппозиционном московском боярстве, то, вряд ли, заговорщики поручили бы Григорию Отрепьеву подготовку юного претендента в Польше: с кандидатурой они должны были определиться у себя в Москве.
Совершенно определённо заканчивает свой разбор о личности Самозванца известный историк Дмитрий Петрович Бутурлин: «Итак, добросовестный разбор различных мнений о расстриге неминуемо ведёт к заключению, что первым Лжедмитрием в России был Отрепьев, и противоречить ещё сему свойственно было бы только тем, кои, увлекаясь суетным мудрствованием, тщатся опровергать все исторические истины единственно, чтобы мыслить иначе, чем мыслили их предшественники». Назовём подтверждения первоначальной версии о Самозванце:
1. При посещении его в Путивле некоторые царские военачальники узнали в нём Григория Отрепьева.
2. Прежде, чем войти в Москву, Самозванец свёл с престола патриарха Иова, хорошо знавшего его.
3. Мнимая мать Лжедмитрия, инокиня Марфа, вынуждена была признать его за своего сына под давлением и угрозами, после встречи с глазу на глаз в специальном шатре, а не принародно.
4. Некий инок, дворянин Тургенев и купец Фёдор Калачник, идя на смерть, свидетельствовали, что узнали в Самозванце Григория Отрепьева.
5. Самозванец не ходил в Чудов монастырь, где его хорошо знали.
6. Он не преследовал родную мать Варвару Отрепьеву, хотя та обличала его.
7. Родственники самозванца, арестованные им, дабы не разглашали его тайну, подтвердили, что ложным царём был Григорий Отрепьев.
8. И самое важное, Самозванец нигде, ни с кем не объяснился, кто его приютил, если он настоящий спасшийся Дмитрий, где он скитался столько лет, не назвал ни одного своего благодетеля, что могло подтвердить истинность его невнятной легенды. Почему никто не напомнил ему о своём участии в его судьбе? И почему он никому не оказал милость за это? Объяснение простое: таких людей не было.
Вопрос личности самозванца не интриговал бы до сих пор историков, если бы Василий Шуйский имел возможность допросить его, устроить очные ставки с людьми, хорошо знавшими беглого монаха. К сожалению, главный свидетель в этом деле, отстранённый с позором от патриаршества Иов, находился в монастырском заключении. Только Марфа, и то заочно, призналась теперь, что Самозванец не является её сыном. Разумеется, объяснима поспешность Шуйского, опасавшегося неудачи заговора, потому что на помощь Самозванцу могли придти поляки и другие сторонники. К тому же, в пылу мщения толпа нетерпелива на расправу. Растерзанный лжецарь унёс свою тайну с собой.
ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ
БОЯРСКИЙ ЦАРЬ
Род князей Шуйских (Рюриковичей), как было сказано, являлся одним из древнейших, вёл своё начало от великого князя Владимирского Андрея Ярославича и князей суздальских. Их влияние усилилось при Иване III и особенно возвысилось во времена Елены Глинской. Шуйские постоянно заседали в боярской Думе, часто назначались воеводами и наместниками, имели многие заслуги перед Отечеством. Их возвышения и падения отмечены в разных событиях российской истории. Так одним из главных воевод, отличившихся при взятии Казани, являлся князь Александр Горбатый-Шуйский, назначенный тут же казанским наместником, а в Свияжске такое назначение получил Пётр Шуйский. Мы видели геройство Ивана Петровича Шуйского, отражавшего осаду Пскова, имевшего большой авторитет в Москве и подло умерщвлённого Годуновым, но только Василий Иванович Шуйский поднялся на самую высокую степень власти, став царём. Он являлся внуком того Андрея Михайловича Шуйского, которого жестоко казнил юный Иван Грозный. У Андрея был единственный сын Иван, но он не дал угаснуть этой родовой ветви, имея пятерых сыновей, во главе со старшим Андреем Ивановичем, умерщвлённым по приказу Годунова в Каргополе. Александр Иванович умер в 16001 году: теперь оставались трое – Василий, Дмитрий, Иван, все имели боярское достоинство.
Василий Шуйский имел равное с Годуновым приближение к Ивану Грозному. Ещё в 1580 году, когда, несмотря на неудачи в войне со Стефаном Баторием, сумасбродный Иван Грозный вздумал играть в Александровой слободе сразу две свадьбы: сам женился (в седьмой раз) без церковного разрешения на Марии Нагой, а сына Фёдора женил на сестре Бориса Годунова Ирине. На этой свадьбе государя Годунов был дружкой Марии, а Василий Шуйский – дружкой самого Ивана Грозного. Далее пути их разошлись: расчётливо женившийся на дочери Малюты Скуратова и породнившийся с царской семьёй Годунов начал своё возвышение, ревниво относясь к знатнейшим Шуйским.
Избрание царя состоялось в спешке, сразу же после расправы над самозванцем (19 мая) и сведения с престола патриарха Игнатия. В боярских прениях выдвинули двух кандидатов: Василия Ивановича Шуйского и Василия Васильевича Голицына, боярина из Гедеминовичей, которого мы видели под Кромами во главе передового полка. Князь Фёдор Мстиславский сам отказался претендовать на трон. Хотели созвать по правилам собор со всех городов, но Шуйский торопил события, и решили немедля избрать царя, созвав московских людей. Выкрики из толпы: «Здравствуй царь Василий Иванович Шуйский!» решили исход выбора. Мужество, проявленное Шуйским перед несостоявшейся казнью, ссылка его вместе с братьями, его смелость при избавлении от злодея Самозванца – всё это возвышало опытного царедворца, возглавившего переворот. Любой другой претендент должен был проиграть ему на тот момент. Основной его конкурент, второй по знаменитости рода, Василий Васильевич Голицын изрядно подмочил свою репутацию участием в расправах над патриархом Иовом и семьей Годуновых. Как выборный царь (точнее, выкрикнутый) Шуйский не мог иметь полной поддержки народа, но он был героем данного исторического момента, освободившим государство от Самозванца.
На другой день по городам были разосланы известительные грамоты, в которых говорилось об избавлении от расстриги Гришки Отрепьева и об избрании на царство Василия Ивановича Шуйского «всем освящённым собором, боярами, дворянами, детьми боярскими всеми людьми Московского государства». Его права на престол объяснялисьпрямым потомством от Александра Невского, хотя Шуйские шли от брата его Андрея Ярославича. Бояре-соперники припомнили ему это поспешное избрание не всем собором, когда изменой сводили с престола, отдавая в руки торжествующих поляков.
В свою очередь, историки постарались снизить его образ нелестными внешними характеристиками. Едва ли не первый такой портрет нарисовал князь Иван Михайлович Катырев– Ростовский: Царь Василей возрастом (ростом) мал, образом же нелепым, очи подслепы имея…, но тут же вынужден признать: книжному поучению доволен и в рассуждении ума зело смыслен». Мог ли Катырев дать более положительный портрет Шуйского, если он сослал его в Тобольск за намерение переметнуться к Лжедмитрию 11) ?
Историки повторяют то же самое. Н.Карамзин: «…будучи роста малого, толст, несановит и лицеем смугл; имея взор суровый, глаза красноватые и подслепые, рот широкий». Вслед за Карамзиным С.Соловьёв пишет: «новый царь был маленький старик лет за 50 с лишком, очень некрасивый, с подслеповатыми глазами…». Ещё добавляет: «Это был седой старик, не очень высокого роста (значит, немаленький – Ю.Б.), круглолицый, с длинным и немного горбатым носом, большим ртом, большою бородою; смотрел он исподлобья и сурово».
Разумеется, совсем карикатурный портрет рисует поляк Валишевский: «Шуйский победителем вступил в Кремль – низенький, толстый человечек, лысый, невзрачный, с редкой бородкой, с близорукими, мигающими, вороватыми глазками, лет пятидесяти от роду, но совсем старик по виду, без приятной обходительности, с репутацией скареда…Какой порядок в государстве установит он со своими единомышленниками?». Понятно, от такого плохонького государя ничего хорошего ждать нечего. Слышится явное сожаление по поводу оборвавшегося польского проекта: то ли дело, был молодой Лжедмитрий, подававший столько надежд для Польши.
Упомянутые выше иностранные очевидцы Смуты не касаются портретных характеристик Шуйского.
Наш современник Лев Аннинский высказался совсем категорично: «Василий Шуйский – самый никчемный и презираемый царь». Не менее определённо высказался Владимир Кобрин: Трудно найти добрые слова для этого человека. Бесчестный интриган, всегда готовый солгать и даже подкрепить ложь клятвой на кресте».
Но вот Василий Татищев рисует совсем другой портрет царя Василия: «Он был ростом высок, сух, лице долгое и бледное, волосы прямые, очи чёрные, глубокие». Где тут маленький, толстый, лысый человечек с подслеповатыми глазками? Кто прав? Почему историки вступили в противоречие с Татищевым, который был ближе к первоисточникам?
Все повторяют про скупость нового царя. Что в этом предосудительного? Разве мог опытный царедворец, а ныне царь, швырять деньги и ценности налево и направо, как это делал его безответственный предшественник, дорвавшийся до верховной власти и воспринимавший её как вседозволенность? Растранжиренная казна была пуста, а для отражения новых мятежников и откровенной польской интервенции требовались огромные средства.
Проследим трудный путь недолгого царствования Шуйского, его трагическую судьбу и несомненно найдём добрые слова о нём. Корифеи нашей историографии высоко оценивали его ум: «Шуйский славился однакож разумом мужа Думнаго и сведениями книжными» (Н. Карамзин); «начитанный и очень умный» (С. Соловьёв); «,,,чрезвычайные способности устойчивого и обширного ума», «…имел влияние на московских граждан, которые вообще любили его за его приветливость и уважали в нём необыкновенные способности ума высокого, соединённые с великим богатством, знаменитостью происхождения» (Д.Бутурлин). Не правда ли, высокие оценки?
Как мог маленький, лысый, невзрачный человечек с близорукими мигающими, вороватыми глазками проявить такую твёрдость духа перед тем, как положить голову на плаху? Как мог он возглавить столь опасный заговор? И ведь не раз бывал в войсках воеводой, и смело возглавил осаду Тулы и пленил Болотникова, не в пример Годунову, не воодушевившего войска своим присутствием под Кромами. А в конце своей трагической жизни Василий Шуйский, уже будучи не царём, а монахом, проявил гордое достоинство перед польским королём, не поклонившись ему. Разве только внешностью человека определяются его душевные и деловые качества? Тот же Годунов был красив, сановит, имел величавые манеры, но результаты его царствования оказались плачевными, притом, что имел огромный двадцатилетний опыт управления государством в спокойные годы без войн, а Василий Шуйский принял страну, раздираемую мятежными смятениями и открытым польским наступлением. И породил эту смуту всё тот же Годунов.
Царское венчание Василия Шуйского состоялось 1 июня 1606 года в Успенском соборе, для чего был приглашён митрополит Новгородский Исидор, так как ставленник Самозванца патриарх Игнатий был низложен, а новоизбранный патриарх Гермоген ещё не прибыл в Москву из Казани. Когда бояре присягали ему, Шуйский, желая вернуть спокойствие государству, тоже дал им присягу в том, что не будет казнить никого без суда боярского, что примет меры для искоренения ложных доносов, а имения преступников не станет отбирать в казну, оставляя их жёнам и родственникам. Желая добра и тишины Отечеству после долгих лет Иоаннова тиранства и беззаконий Годунова, он целовал на том крест. Слово сдержал, людей высшего сословия не казнил, отправлял не в заточение, а на воеводство в разные города. Этими самоограничениями Шуйский не добился большой любви россиян, лишь ослабил царскую власть в пользу боярской Думы. К сожалению, такой демократизм не получил одобрения у людей, привыкших исполнять любую волю государей. И действительно, бояре стали проявлять высокомерие, чиновники не имели страха перед царской властью; уже стали поговаривать о незаконности избрания царя Василия.
Венчание происходило без особой торжественности, без щедрых милостей и подарков, что вызвало упрёки в скупости нового царя, понятной при пустой казне. По традиции москвитяне привыкли к пышности подобных актов, что придавало величавость и блеск возведению на престол нового государя. Василий величался родословной, а не внешними церемониями.
По городам отправили чиновников, которые должны были приводить народ к присяге и читать царскую грамоту, в коей говорилось о достоинствах нового царя и о разоблачениях убитого Лжедмитрия. В довершение к этому, как бы в знак раскаяния своего ложного свидетельства о самоубийстве царевича Дмитрия, Шуйский послал митрополита Филарета Ростовского и Феодосия Астраханского в сопровождении бояр в Углич с указанием перевести тело царевича Дмитрия в Москву. Когда его подняли из земли, угличане стремились прикоснуться к святым для них мощам, получая исцеление, и не хотели отдавать их.
Конрад Буссов и другие иностранные авторы в своих записках отнеслись с недоверием к этому вполне благонамеренному действию царя, хотевшего убедить граждан в том, что в Угличе был убит истинный царевич Дмитрий, останки которого по достоинству перенесены в Архангельский собор. Буссов обвинил Шуйского в махинациях, дескать, тот велел убить девятилетнего поповича (опять поповича!) и положить его в новый гроб. Мало того, он же будто бы подкупил двух здоровенных мужиков, чтобы они ложно исцелились. Думается, это выдумки пристрастных людей, потерявших при Шуйском в Москве какие-то значительные выгоды. В этом смысле, к свидетельствам иностранных авторов нельзя иметь полного доверия. Безусловно, надо было сделать новый гроб, чтобы перевезти останки в Москву, но неужели Марфа, увидев убитого мальчика, не возмутилась бы? Неужели второй раз пошла бы на мучительную сделку с совестью? В таких обстоятельствах она предпочла бы умереть, нежели молчать. И, вряд ли, Шуйский, очищаясь от прежнего греха раскаянием, мог пойти на новый грех убийства мальчика: он не был вторым Годуновым.
Гроб Дмитрия в Москве встретили с честью царь Шуйский, инокиня Марфа, духовенство и доставили в храм Михаила Архангела, где покоились великие князья и царь Иоанн. Здесь Марфа снова обличала Расстригу и слёзно просила царя и народ простить ей грех признания Самозванца своим сыном, принятый под страхом смерти.
Важнейшим попечением Шуйского было поставление на кафедру нового патриарха, взамен сведённого с престола Игнатия, пособника Самозванца. Есть сведения, что всего на несколько дней на патриарший престол был возведён возвращённый из ссылки Филарет Романов и тут же отстранённый по подозрению участия в боярском заговоре (с какой бы стати Филарет стал крамолить, получив освобождение и столь высокое назначение?) Выбор пал на твёрдого духом Гермогена, удалённого Расстригой в Казань и ставшего теперь опорой и сомышленником Василия.
Надо было уладить взаимоотношения с Польшой, отягощённые избиением поляков во время переворота. Василий понимал, что с пустой казной ему будет непосильно противостоять Польше в случае военных действий с её стороны. Бояре Фёдор Мстиславский, Дмитрий Шуйский, Василий Голицын, Михаил Татищев имели продолжительные прения с королевскими послами Олесницким и Гонсевским, упрекая польскую сторону в изначальной поддержке Расстриги. Мстиславский читал послам польским заявление московской стороны: «…по бесовскому наущению, Гришко Богданов Отрепьев, чернец, дьякон, вор, за чернокнижничество приговорённый к наказанию святыми соборными отцами, бежал в землю короля, вашего государя, и там, приняв имя царевича Дмитрия Ивановича, представился Сигизмунду, королю вашему. Мы, думные бояре услышав, что тот вор в Литве, послали к литовским сенаторам с письмом нашим Смирного-Отрепьева, родного дядю того вора, дабы уличить его… Но король ваш и паны рады его, отвергнув наши известия… поверили тому вору, дали ему и деньги и людей и отправили пана Юрья, воеводу Сендомирского, с многочисленным войском в пределы Московского государства… Вор же, при помощи вашего короля и ваших людей, овладел столицей и целым государством».
Упрёки справедливые, но послы обвинения отвергали в своих резонах, дескать, и сами россияне признали в нём царевича Дмитрия и приняли его с честью. Александр Гонсевский, знавший русский язык, говорил ответную речь: «…ни король, его милость, ни подданные короля сначала не поверили словам пришельца, и долгое время он оставался у нас в пренебрежении, пока не собралось к нему из разных городов несколько людей из московского народа, которые единогласно признавали егоза истинного царевича Дмитрия Ивановича… Друзья же, из коих пан воевода Сандомирский, человек прямодушный, поверив, что он истинный царевич, согласились по просьбе его и окружавших его москалей следовать за ним в малом числе до московской границы. Он и бывшая с ним москва уверяли, что их за границей московские люди радостно примут с хлебом и солью и сами сдадут ему города, как природному государю своему… Всё ваше лучшее московское войско, стоявшее под Кромами, князья, воеводы, знатные люди, дворяне передались царевичу добровольно… и повели его сюда в столицу. Вы, бояре, хотя Дмитрий был ещё далеко от столицы, жену Борисову и сына его посадили в темницу, а сами все, как князь Мстиславский, так и князь Шуйский и прочие, выехали к нему навстречу за 30 миль от Москвы и, признав его за государя, присягнули ему…». Трудно было возражать против столь горьких фактов. Главной причиной успеха Самозванца были измены и мятежные настроения внутри самого Московского государства.
Шуйский добивался главного: при всех взаимных обидах польский король должен был подтвердить соблюдение мирного договора, заключённого с Годуновым. Он отпустил из Москвы всех нечиновных поляков (около 700 человек), оставшихся велел ничем не притеснять. Послы тоже были задержаны в ожидании положительного ответа короля. Марина Мнишек с её отцом, его братом Яном, другими родственниками и большой свитой (375 поляков) была отправлена в Ярославль, князь Константин Вишневецкий – в Кострому, Тарло и братья Стадницкие (Станислав и Мартын) – в Ростов.
В оппозиции мог стоять, не проявлявший активной деятельности Василий Васильевич Голицын, питавший надежду при удобном случае взойти на престол московский, но ни по именитости, ни по другим достоинствам он не превосходил Шуйского. Другие недоброжелатели его готовы были примкнуть уже к подготовленному заговору. За неимением явного лидера пришлось снова оживить Дмитрия и проверенно действовать его именем. Самозванство пошло по второму кругу и по тем же историческим местам. Опорным пунктом смуты снова стал мятежный Северский край.
ИВАН БОЛОТНИКОВ
Едва ветер рассеял прах первого Лжедмитрия, как появился слух о его спасении, нашедший благоприятную почву всё в тех же мятежных северских городах и по всей Украйне. В самой Москве возникли мятежные волнения. На Красной площади собралась толпа народа в ожидании царя. Окружённый сановниками и духовенством он не вышел из Кремля, но обвинил в заговоре царедворцев, заявив прямо и твёрдо: «Вижу ваш замысел. Кого вы избрали, того можете и свергнуть. Ищите другого царя! и даже сложил с себя знаки царской власти. Приближённые стали уверять его в своей преданности. Мятеж утих, народ разошёлся. Выполняя данное обещание, Шуйский никого не казнил и не заточил, лишь наказал кнутом несколько зачинщиков.
Слух о спасении неубиваемого Дмитрия распространил бежавший из Москвы сразу после венчания Шуйского на царство дворянин Михайло Молчанов, жестокий убийца юного царя Фёдора Годунова. Похитив с царской конюшни лучших скакунов, с ним бежали ещё два поляка. Молчанов добрался до Самбора, где зарождалось самозванство, и откуда оно должно было пойтиснова. Ему удалось убедить мнимую тёщу признать его своим зятем, царём Дмитрием, что не могло произойти без согласования с мужем и дочерью, находившимся в Ярославле, но имевшим связь с домом. В своей авантюре корыстная семья Мнишеков решила идти до конца, соображая выгоды, которые она сулит и в надежде вернуть себе достигнутое обманом головокружительное положение.
Существует миф о похищенной во время расправы 17 мая в Кремле царской печати: по одной версии её присвоил князь Григорий Шаховский, по другой – её умыкнул дьяк Богдан Сутупов, исполнявший при Расстриге высокую должность «печатника и секретаря великого», как пишет Р.Скрынников, что представляется более убедительным. С этой печатью Сутупов якобы бежал в Самбор, откуда от имени невидимого пока «царя Дмитрия» рассылались прелестные грамоты по южным городам России.
Что касается князя Григория Шаховского, то по Буссову он бежал с похищенной печатью в Путивль. Будто бы, переправляясь через Оку, Шаховский спросил лодочника: «Знаешь ли ты, кого сейчас перевёз?» Лодочник ответил: «Откуда мне знать?». Шаховский похвалился: «Знай, дружок, ты перевёз царя Дмитрия!». По другой версии этот разговор с лодочником приписывают Михаилу Молчанову. Безусловно, это – миф, и Григорий Шаховский не бежал из Москвы, а был опрометчиво назначен воеводой в Путивль самим Василием Шуйским. Как можно было проявить такую недальновидность, зная, что этот Григорий вместе с отцом Петром Шаховским присягал Лжедмитрию 1? Можно ли было доверять такому князю стратегически важнейший город Путивль, оплот повстанчества? Придя к власти, Шуйский необдуманно отослал подальше от себя и других сторонников Самозванца: Михаила Салтыкова в Иван-город, Афанасия Власьева в Уфу, Андрея Телятевского в Чернигов, Василия Мосальского в Корелу.
В связке с Молчановым, в мятежном Путивле сам воевода Григорий Шаховский (по летописи – «всей крови заводчик») совершил измену, подобную той, на которую отважился Пётр Басманов. Зная настроение северских жителей, присягнувших первому Лжедмитрию и не признавших Шуйского, Шаховский объявил в Путивле, что Дмитрий избежал смерти, находится в Польше и скоро прибудет сюда с войском. Ждали спасшегося царя, ждали чуда, верить которому нашлось много охотников. Хорошо укреплённый Путивль стал центром мятежа.
Кажется невероятным примитивно-дерзкий инструмент свержения московской власти, но он показал свою действенность и в первый и во второй раз, когда уже было невозможно верить в чудо спасения лжецаря, чей труп три дня лежал на площади, и каждый мог убедиться в его гибели. Правы были польские послы, заявляя в прениях с московскими вельможами, что причины самозванства надо искать не в Польше, а в самой России. Основная причина была социальная, она заключалась в обездоленности миллионов людей, при любой смуте становившихся вольными, готовыми попытать счастья разбоем и грабежом, был бы объявлен повод встать под чьи-то знамёна. Все историки едва ли не основным мотивом недовольства бояр Шуйским выставляют избрание его не всей землёй, а лишь московским кругом, но перед нами пример Бориса Годунова, добившегося избрания всем освященным Собором и всё же потерпевшего крах.
Ложный царь не появлялся, ибо Молчанов понимал своё несоответствие этой роли и опасался быть растерзанным в Москве, где хорошо его знали. Он нашёл отважного, сведущего в военном деле пособника, чтобы послать его в Путивль своим представителем. Им стал человек тёмной биографии Иван Исаевич Болотников, бывший холоп князя Андрея Телятевского, находившегося теперь воеводой в Чернигове и участвовавшего в новой интриге. Болотников якобы был в плену у татар, затем – в Турции и Венеции, каким-то образом оказался в Польше, где судьба свела его с «работодателем» Молчановым, изображавшим царя Дмитрия. Искатель счастья Болотников, ведая о неустроениях и брожениях в России, изложил свой план действий с опорой на крестьянство, холопов и казаков против ненавистных бояр, и получил от Молчанова высокое назначение большим воеводой. С таким уведомлением он явился, как посланец царя, в Путивль. Координатор мятежа Григорий Шаховский, не очень сведущий в военном деле, вверил ему руководство пока немногочисленным отрядом мятежников.
На призыв Болотникова идти против ненавистных бояр и их ставленника Василия Шуйского к нему стали стекаться беглые холопы и крестьяне, казаки и разный сброд. Начались разбои и грабежи, захват воевод и богатых людей, всяческое насилие, казни. Кажется, для Болотникова не имело принципиального значения какому царю служить и против какого воевать.
Василий Шуйский попытался унять мятежников уговором, направив в Елец, где засел атаман Истома Пашков, послание Марфы (царицы Ивана Грозного) с увещеванием не верить слухам о спасении Лжедмитрия. С той же целью в Северскую землю отправился митрополит Крутицкий. Уговоры не достигли цели, после чего оставалось действовать силой оружия. Поначалу царские воеводы, князья Воротынский и Трубецкой имели успех под Ельцом и под Кромами, но Болотников, собрав несколько тысяч повстанцев в Путивле, пришёл на выручку Кромам и разбил царское войско, отступившее в сторону Орла. История повторилась, моральный дух войска упал, служилые люди стали расходиться по домам, напротив, ряды повстанцев возрастали, многие города, устрашенные разбоями и казнями болотниковской разбушевавшейся черни, приняли сторону спасшегося «царя», которого ещё никто не видел. Общим движением увлеклись и беспокойные рязанские братья Ляпуновы, Прокофий и Захарий. Здесь впервые проявился мятежный дух знаменитого Прокофия Ляпунова, прирождённого вождя при любой буре народной, человека мужественного и сильного поднявшего всю рязанскую землю на сторону Болотникова. Волнение перекинулось даже в восточные губернии, вплоть до Вятки и Перми. «Уже не только Политика мирила Василия с Годуновым, но и злополучие, разительное сходство их жребия, – отметил Карамзин. – Обоим власть изменяла; опоры того и другого, видом крепкие, падали, рушились…Рати Василиевы, подобно Борисовым, цепенели, казалось, перед тению Дмитрия».
Болотников уже приближался к Москве, когда царский воевода и племянник Михаил Скопин-Шуйский разбил его передовой отряд на берегах Пахры. Главные силы восставших разграбили Коломну и остановились здесь. Шуйский оказался в самом затруднительном положении, но кто может предугадать ход событий? Рязанцы Ляпуновы и Сунбулов, бывший воевода Рязани, насмотревшись на издевательства над дворянами разбойного воинства Болотникова и не дождавшись появления спасшегося «Дмитрия», перешли от него к Шуйскому. Два предводителя мятежников не поладили между собой: боярский сын Истома Пашков не хотел признать себя ниже холопа Болотникова и тоже перешёл на сторону царя, будто бы подкупленный им. К тому же, тверичи и смоляне сохранили верность Шуйскому, прислав ему военную помощь. Шуйский воспрял духом, направил против Болотникова молодого храброго Михаила Скопина, тот выбил мятежного воеводу из Коломны, вынужденного отступить и закрепиться в Калуге. Другие засели в Туле, потому что начиналась зима.
«Летописец говорит, что Царь без искусных Стратигов и без казны есть орёл бескрылый, и что таков был жребий Шуйского, – пишет Карамзин.. – Борис оставил преемнику казну и только одного славного храбростию воеводу, Басманова-изменника: Лжедмитрий-расточитель не оставил ничего, кроме изменников, но Василий делал, что мог». С этим нельзя не согласиться, и кто бы другой более успешно отражал наступление мятежников? Царь Василий действовал бодро и распорядительно, отправляя рать за ратью на воровских людей. В «Новом летописце сказано о посылке бояр и воевод по городам: «Царь же Василий послал на воров под города: в Серпухов боярина князя Ивана Ивановича Шуйского; под Арзамас князя Ивана Андреевича Воротынского; под Михайлов князя Ивана Андреевича Хованского; под Калугу князя Никиту Андреевича Хованского; под Венев князя Андрея Васильевича Хилкова; под Козельск Артемия Васильевича Измайлова…».
В то же время были отправлены с последними ратными людьми осаждать Калугу князья: Фёдор Иванович Мстиславский, Михаил Васильевич Шуйский и Борис Петрович Татев. К счастью для Шуйского, в ходе изнурительного противоборства провидение послало ему знаменитого впоследствии полководца в лице двадцатилетнего племянника Михаила Васильевича Скопина-Шуйского.
Подкрепляя военные успехи некоторыми действиями нравственного порядка, Шуйский предпринял перезахоронение Годуновых: из бедного Варсонофьевского монастыря их гробы были торжественно доставлены в Троицкую лавру. Процессию сопровождала неутешными слезами и причитаниями ехавшая в санях Ксения. Кроме того, из Старицы в Москву был привезен слепой бывший патриарх Иов, где от имени его и патриарха Гермогена была читана разрешительная грамота, освобождающая московский люд от клятвопреступления перед Годуновыми. Вероятно, Василий Шуйский почувствовал сходство своего затруднительного положения с судьбой Бориса Годунова: обоим пришлось малоуспешно бороться с неодолимым влечением мятежников к самозванцам.
Так же, как Годунов, Шуйский решился на крайнюю меру, приняв предложение немецкого лекаря Фидлера отравить Болотникова. Д.Бутурлин, ссылаясь на М.Бера, приводит удивительную по своей лживой безпардонности клятву Фидлера: «Во имя пресвятой Троицы, во имя предвечного Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого я, Фридрих Фидлер, даю сию клятву в том, что хочу погубить ядом врага царю Василию Ивановичу и всему царству Русскому, Ивана Болотникова; если же не исполню и обману моего государя, да лишит меня Господь навсегда участия в небесном блаженстве … да покинут меня навсегда все ангелы, христиан охраняющие… Я сдержу сие слово и сим ядом погублю Ивана Болотникова, уповая на помощь Божью и святое Евангелие». Обманщик, явившись в Калугу, признался во всём Болотникову.
Между тем положение болотниковцев в осаждённой Калуге становилось тяжёлым из-за недостатка провианта. Болотников посылал в Путивль к Шаховскому просьбы о помощи, и тот решил прибегнуть к содействию объявившегося среди терских казаков ещё при первом самозванце Лжепетра. Эту роль взял на себя, как предполагают, казак Илейка родом из Мурома, назвавший себя не существовавшим сыном царя Фёдора Ивановича. Он называл себя племянником Лжедмитрия первого и шёл к нему в Москву, но узнав о гибели «дяди», повернул и зимовал на Дону. Теперь он явился в Путивль к Шаховскому, по пути захватив несколько городов и учинив жестокие расправы над дворянами и воеводами.
Движение Болотникова называли крестьянской войной, что вряд ли, справедливо, потому что, не имея никакой иной цели, кроме грабежа и насилия, он прямо призывал к этому чернь, готовую на расправу с дворянами и боярами, воспользовавшись смутой. Под его знамёна шли всякие сбродичи, искатели разбойной удачи.
Усилив войско севрюками, Лжепётр и Григорий Шаховский направились к Туле, а на помощь Болотникову послали отряд под командованием князя Андрея Телетевского. Князь Мстиславский Фёдор Иванович послал навстречу мятежникам князей Бориса Татева и Андрея Черкасского, потерпевших поражение на речке Пчельне (оба погибли, 1607 год), так что Болотников получил возможность сделать дерзкую вылазку. В результате часть царского войска даже перешла на его сторону.
Ободрённый Болотников направился к Туле, где соединился с Лжепетром, намереваясь снова идти на столицу. В этих угрожающих условиях Василий Шуйский проявил свойственную ему решительность, объявив, что сам выступает во главе войска против воров и разбойников (в отличие от Годунова). Он разослал по городам строгие грамоты, требовавшие присылки служилых людей и ратников, что относилось и до монастырских вотчин. В свою очередь Гермоген приказал во всех церквях предавать проклятью Ивана Болотникова и Лжепетра.
На пути к Туле царские войска разбили высланный Болотниковым отряд Андрея Телятевского. В конце июня 1607 года началась длительная осада Тулы, где оказались в ловушке все главари мятежа: Шаховский, Болотников, Лжепётр и князь Андрей Телятевский. У них было достаточно людских сил и боевых припасов, а из Северской земли доносились сведения о скором появлении Лжедмитрия второго. Осаждённые нервничали, Шаховский посылал в Польшу своих гонцов с требованием присылки хоть какого-нибудь Лжедмитрия.
Взять Тулу помогло неожиданное обстоятельство. Муромский дворянин Фома Сумин-Кровков подал царю челобитную, в которой предлагал затопить город, устроив плотину на реке Упе. Предложение это вызвало поначалу недоверие и насмешки, но Шуйский решил им воспользоваться. Началось возведение плотины ниже города: сначала набросали деревьев и веток, потом было приказано каждому ратнику принести по мешку земли. Уровень воды постепенно повышался и, наконец, был затоплен весь город вместе с оставшимися складами продовольствия. Бунтовщики стали ежедневно сотнями покидать город; вожаки мятежа поняли бесполезность сопротивления и сдались 10 октября.
Болотников, подъехав к Шуйскому, слез с коня и пал на колени, положив на шею саблю, покорился: «Я исполнил обет свой; служил верно тому, кто называл себя Дмитриев в Польше, справедливо или нет, не знаю, ибо сам я царя прежде никогда не видывал. Я не изменял своей клятве, но он выдал меня; теперь я в твоей власти! Если хочешь головы моей, вели отсечь её сею саблею. Но если оставишь мне жизнь, послужу тебе столь же верно, как и тому, кто не поддержал меня».
Видимо, Болотников надеялся на пословицу: повинну голову меч не сечёт. Увы, не только Шуйский, но и всё его окружение не могло простить великие вины злодея. Кроме топора палача люди изобрели много других способов казни. О помиловании не могло быть и речи, Ивана Болотникова отправили в Каргополь и там утопили. Илейка Муромец (Лжепётр) был повешен в Москве. Иных, в том числе и лживого лекаря Фидлера, сослали в Сибирь, но князей Андрея Телятевского и Григория Шаховского Шуйский не казнил, придерживаясь данного им правила щадить именитых. Григорий Шаховский был сослан на Кубенское озеро в Каменную Пустынь.
Завершив долгую осаду Тулы, Шуйский-победитель торжественно, под колокольный звон, въехал в Москву и разослал по городам известие о разгроме мятежников, после чего совершил поездку в Троице-Сергиеву Лавру, чтобы молитвой благодарить великого заступника Русской земли.
В столь благословенный момент, в январский мясоед, пятидесятилетний Василий венчался от руки и по благословению патриарха Гермогена с княжной Марией Петровной Буйносовой-Ростовской. После запрета жениться, изуверски наложенного Годуновым, Шуйский был помолвлен на этой княжне при первом Лжедмитрии и по обстоятельствам только теперь мог исполнить своё желание. Вот что пишет по поводу женитьбы царя Василия в своих мемуарах, живший в Москве греческий архиепископ Арсений Елассонский: «Итак, еслибы он (Шуйский – Ю.Б.) пожелал взять себе в супруги царицу Марию (Марину Мнишек – Ю.Б.), при полном желании самой царицы, её отца Георгия Сендомирского и всех его сторонников, то он не лишился бы царства, – но он предпочёл взять себе в супруги молодую и красивую девушку и избрал и вступил в брак с юною красивою девицею, дочерью князя Петра Ростовского, – девица была красивейшая и разумная, – от которой он имел двух дочерей Анну и Анастасию». Верны ли такие сведения?Может быть, кто-то и предлагал Шуйскому вжёны вдову убиенного Лжедмитрия, но разве мог Василий последовать такому совету, учитывая то, что Марина венчалась с его злейшим врагом и была иноверной, католичкой? И главное, Василий был помолвлен с Марией Буйносовой-Ростовской ещё при живом Лжедмитрии, и, к тому же, сам А.Елассонский несколько раз подчёркивает красоту избранницы Шуйского, называет её красивейшей и разумной. Вероятно, автор мемуаров исходил из предположения о том, что брак с Мариной Мнишек решил бы спорные вопросы между русскими и поляками, и царь Василий избежал бы трагической участи.
Шуйский не забывал дел государственных, более совместимых с временем мирным. Так он велел перевести с немецкого языка «Устав дел ратных». Это была первая попытка организовать войско в соответствии с передовой военной наукой европейских стран, чтобы россияне знали все новые хитрости воинские… Ничто не забыто в сей любопытной книге: даны правила для образования и разделения войска, для строя, походов, станов, обоза движения пехоты и конницы, стрельбы пушечной и ружейной, осады и приступов, с ясностию и точностию». Безусловно, это наставление имело большое значение для организации войска в будущем, и не случайно Василий Шуйский не раз выступал в роли воеводы.
ЛЖЕДМИТРИЙ ВТОРОЙ
До сих пор мятежники пользовались только именем спасшегося мнимого царя: кажется, его слишком долго «пекли» и неизвестно в какой печке. Осаждённые в Туле требовали показать им Дмитрия, но он не появлялся. Послали в Самбор казачьего атамана Ивана Мартыновича Заруцкого, сумевшего пройти через заставы московского войска; он добрался до Стародуба и не пошёл дальше. Отправили другого гонца к родственникам Мнишеков с наказом найти хоть какого-нибудь Лжедмитрия. Нашли неизвестно кого.
Поскольку Северский земля присягнула ему заочно, то и появился он уже не в Польше, а в этом крае, в пограничном Стародубе. Вопрос о его личности остаётся весьма загадочным, выдвинуты разные версии. Авраамий Палицын называет его поповским сыном Матюшкой Веревкиным от Северских градов. Д.П.Бутурлин, опровергая это мнение, пишет: «Палицын, называя его поповским сыном Матвеем Верёвкиным, очевидно ошибается, смешивая его со стародубцем Верёвкиным, возбудившим своих граждан в его пользу. Пастор Мартин Бер называет его Иваном, жившим учителем у одного священника в Белоруссии, хорошо знавшим польский и русский язык и церковный устав. Позднее высказывались предположения, что, Лжедмитрий был евреем. Личность нового самозванца, мало схожего с первым, оказалась весьма тёмной.
Так как Юрий Мнишек и Константин Вишневецкий находились под арестом, во главе новой интриги стояли, по мнению Д.Иловайского, всё те же литовский канцлер Лев Сапега и Адам Вишневецкий, желавший иметь способ освободить двоюродного брата и Мнишеков и не случайно выставивший свою дружину на помощь Лжедмитрию. Вскоре видным деятелем польской интервенции станет брат литовского канцлера Ян Сапега.
Несомненно, новый ложный царь был человеком отчаянным или чрезмерно честолюбивым, сознательно идущим на вероятную гибель. В любом случае этот искатель приключений не убоялся предшествовавших событий. Казалось бы, после трагической гибели первого самозванца, после пленения в Туле всех вожаков восстания, как можно было отважиться на очередную авантюру? Но нашёлся кандидат в «цари», готовый принести себя в жертву ради чьей-то закулисной выгоды: рыцарь на час. Такая решимость может объясняться обещанием сильной поддержки со стороны Польши. Как видно, планы широкой интервенции уже были свёрстаны.
Лжедмитрий второй появился в августе 1607 года в Стародубе под видом дяди царевича Дмитрия Андрея Нагого, в сопровождении московского подъячего Алексея Рукина. Они, разведывая настроение здешних жителей, говорили о скором прибытии с сильным войском спасшегося царя Дмитрия. Томившиеся его ожиданием стародубцы заподозрили Рукина в обмане, тогда он, как бы вынужденно, показал на своего спутника: « Вот он, царь Дмитрий!». Стародубцы обрадовались такой находке в своем городе, почтя это за честь. Узнав такую новость, северские города – Путивль, Чернигов, Новгород-Северский – без раздумий присягнули Лжедмитрию второму, ещё не видя его.
В Стародубе уже находился казацкий атаман Иван Мартынович Заруцкий, видный деятель Смутного времени, не случайно посланный Болотниковым на розыск «царя» Дмитрия или какого-нибудь самозванца.
Оживив Дмитрия, в Польше уже помышляли об унии с Москвой, рассуждая так: поскольку состоялась уния с Литвой, почему бы не присоединить под свою корону и Московское государство? Желание не могло быть исполненным: Польша и Литва являлись католическими государствами, а Московская Русь была православной, и это обстоятельство оказалось непреодолимым. Ещё перед обручением Расстриги с Мариной её гофмейстер Мартын Стадницкий, произнося в присутствии знатных ляхов речь перед Самозванцем, говорил: «Если кто-нибудь удивится твоему союзу с домом Мнишека, первого из вельмож королевских, то пусть пусть взглянет в историю государства Московского: прадед твой, думаю, был женат на дочери Витовта, а дед на Глинской – и Россия жаловалась ли на соединение царской крови с литовскою? Ни мало. Сим браком утверждаешь ты связь между двумя народами, которые сходствуют в языке и в обычаях, равны в силе и доблести, но доныне не знали мира искреннего…». Сходства оказались недостаточными: главным препятствием оказалось различие веры.
При Лжедмитрии втором оказался наставником пан Маховецкий, служивший и первому, а теперь получивший чин гетмана. Он привёл из Польши конный отряд. Принято считать, что открытая польская интервенция началась с вторжения под Смоленск короля Сигизмунда, но надо иметь в виду, что к Лжедмитрию второму под Брянск, по сведениям К.Буссова, пришли: Самуил Тышкевич с 700 конников, Александр-Иосиф Лисовский с 700 конников, князь Адам Вишневецкий с 2000 конных копейщиков, князь Роман Рожинский с 4000 копейщиков, а позднее под Москву явился с 7000 конных копейщиков Ян Сапега. Сила весьма внушительная.
Несколько польских хоругвей 5, пришедших с Маховецким, множество мятежных северян, присягнувших Лжедмитрию второму, составили значительную воинскую силу. Он выступил, когда ещё Шуйский стоял под Тулой, отправив туда посланца с наглым требованием, чтобы царь отказался от престола, уступив его «законному» Дмитрию Ивановичу. Не изменив своему слову, посланный погиб на пытке.
Самозванец дошёл до Козельска и, услыхав о сдаче Тулы царским войскам, закрепился в Орле, ожидая подкреплений. Кроме названных выше военачальников прибыли паны, Зборовский, Будило, Хмелевский и другие.. Обладая столь внушительной силой, князь Роман Рожинский сместил гетмана Меховецкого, убив его, и занял его место подле ложного царя. Атаман Заруцкий, который станет видным деятелем Смуты, привёл с Дона несколько тысяч казаков.
Почувствовав такую внушительную поддержку, новый Самозванец самохвально писал в Ярославль воеводе Мнишеку, которого мнил тестем: «Мы, Дмитрий Иванович, Божиею милостию царь всея России… Любезному отцу нашему! Судьбы Всевышнего непостижимы для ума человеческого….Но Бог милосердный, не помянув моих беззаконий,, и спас меня от изменников, возвращает мне царство, карает наших злодеев, преклоняет к нам сердца людей, так что надеемся скоро освободить вас… Да будет также вам известно, что его величество король Сигизмунд, наш приятель и вся Речь Посполитая усердно содействуют мне в отыскании наследственной державы». Желаемое выдавалось за действительное.
С целью разбоя и грабежа самозванство в это время баснословно распространилось в пределах Московского государства, особенно на юге и востоке среди казачества. Возглавляя собранные наспех шайки, некоторые выдавали себя за сыновей Фёдора Ивановича и самого Ивана Грозного, находились и «сыновья» бездетного старшего его сына Ивана. Пытались присоединиться к Лжедмитрию 11, но тот стал круто расправляться с явными обманщиками, дабы не допускать соперничества.
Весной 1608 года Лжедмитрий во главе большого войска двинулся на Москву; против него выступила рать с воеводами Дмитрием Шуйским и Василием Голицыным, потерпевшая поражение. Между тем, продвигаясь к Москве, Самозванец рассылал грамоты, призывая чёрный люд грабить дворян и пополнять его ополчение. Многие дворяне бежали в Москву и, как люди служилые, усиливали её оборону. Однако измены продолжались, так в этом были уличены князья Иван Катырев-Ростовский, Иван Троекуров и Юрий Трубецкой, находившиеся в войске Михаила Скопина-Шуйского. Они посчитали, что дело Василия Шуйского проиграно, как это произошло на недавнем примере Годунова. Несмотря на это Василий Шуйский и на сей раз не казнил именитых изменников, а ограничился их ссылкой.
Гетман Лжедмитрия Роман Рожинский, обойдя войско Скопина– Шуйского, сначала хотел остановиться с северной стороны Москвы, чтобы прервать связь её с северными городами, но в опасении самому потерять пути отхода избрал своим станом село Тушино, в 12 верстах от Москвы. 1 июня 1608 года началось строительство укреплённого лагеря, где сосредоточилась значительная сила во главе с польско-литовскими хоругвями. Столицу прикрывали полки Скопина-Шуйского.
Не уверенный в стойкости своего войска Василий Шуйский решился на переговоры с Польшей, пользуясь тем, что в Москве находились, кроме задержанных после убийства Самозванца послов Олесницкого и Гонсевского, новые послы Сигизмунда III. Эти послы прибыли с целью освобождения всех поляков, в том числе и пана Юрия Мнишека с дочерью, уже привезённых из Ярославля в Москву. Из Ярославля они выехали 25 мая 1608 года, вместе с другими панами, некоторым количеством прислуги и всеми женщинами, отбывавшими ссылку. В Ярославле оставались 162 поляка, которых вместо обещанного вскоре освобождения отвезли дальше на север, в Вологду, в виду опасности занятия Ярославля тушинцами.
Гетман Рожинский, пользуясь своими сношениями с послами, разведал сведения об обороне Москвы и неожиданно, ранним утром, напал на Ходынский стан всею своей силой, но Шуйский прислал резервные полки под началом князей Ивана Куракина Андрея Голицына и Бориса Лыкова, и неприятель был отброшен. Литовские же люди с той поры под Москву явно перестали приходить, говорит летописец.
Тем не менее, 17 июля 1608 года перемирие было заключено на 4 года и один месяц, по нему предписывалось: отрядам Рожинского и всем полякам не приставать к Тушинскому вору и удалиться в Польшу, всех поляков и Марину Мнишек освободить, но впредь ей не именовать себя царицей. Нахождение в Москве Марины и окружавших её вооруженных поляков было связано с риском их сговора с поляками, осаждавшими столицу. Шуйский допустил неосмотрительное великодушие, отпустив опасных пленников, и тем осложнил своё положение. Часть поляков, во главе с Александром Гонсевским, под русским сопровождением пошла окольными путями через Тверь и достигла границы Литвы, другая, с послом Николаем Олеснецким, воеводой сендомирским и Мариной Мнишек, повернула к Смоленску, куда вступил знаменитый полководец Ян Сапега, шедший на подмогу к тушинскому Лжедмитрию с многочисленным войском. Пишут, что Лжедмитрий послал отряд пана Зборовского, чтобы перехватить Марину и доставить её в Тушино. Мнишеки и не думали скрываться, потому что уже имели переписку с Тушинским цариком, когда ещё находились в Ярославле. Пан Мнишек не усомнился склонить дочь к союзу с новым претендентом на московский престол. Честолюбивая Марина, не отказавшись от притязаний царицы, решила продолжить авантюрную игру, прибыв вместе с Сапегой в Тушинский лагерь. Условия этой игры требовали, чтобы она признала второго Самозванца своим мужем, что подтвердилось их объятиями в виду всего войска. Марина нарушила условия польско-московского перемирия, сделав первый шаг к своей гибели. Отпуская её, Шуйский надеялся на правила чести, но стоило ли ожидать их от интриганки, уже показавшей свою безнравственность? Марина лучше других знала, что муж её погиб и, тем не менее, заглушив совесть, бесчестно лицедействовала, подобно тому, как Марфа изображала радость встречи с мнимым сыном Самозванцем первым. Карамзин пишет, что Марина содрогнулась при виде Самозванца второго, «гадкого наружностью, низкого душею». Думаю, она подготовилась к обману, и готова была переступить через отвращение к этому «заменителю» мужа. Теперь надо было играть роль жены чуждого ей человека, и хотя условились быть как бы братом и сестрой до вступления в Москву, кто поверит, что это условие было исполнено? Тем более, что Марина родила сана Ивана.
Руководимый корыстью воевода Мнишек ставил на кон судьбу дочери, в надежде вернуть свои богатства с помощью нового Лжедмитрия, который обещал договором мнимому тестю 300 тысяч рублей после взятия Москвы. Сдав дочь Самозванцу, воевода отправился домой; думал ли он, что больше не увидит Марину? Убедившись, что тушинский «Дмитрий», не тот, которого он знал, и понимая, что это – явная подстава, Юрий Мнишек покидал Тушинский лагерь с тяжёлым сердцем. Он был свидетелем расправы с первым Лжедмитрием и, сдавая дочь второму проходимцу, мог предчувствовать, чем закончится эта авантюра, но ставка была высока, и отступать от затеянной преступной интриги было уже поздно. Плата оказалась дорогой, она явилась наказанием за ту роль, которую сыграл Юрий Мнишек в разжигании Смуты в России. Вместо того, чтобы ехать вместе с отцом в Самбор и спокойно там жить, Марина предпочла испытать судьбу второй раз. Сорвавшись с коня удачи, она надеялась вновь оказаться в седле, ей грезилось торжественное возвращение в Москву.
Самозванец ободрился, подтвердив свою легенду о спасении трогательной встречей с Мариной. К нему стали стекаться новые силы, охотней присягали города. Большинство разнородного войска не видело первого Лжедмитрия, и потому легко поддалось обману; те же, кто знал о подстановке, предусмотрительно молчали, выжидая, к чему приведёт исход борьбы.
Между тем польско-литовские отряды и шайки казаков грабили русские города. На рязанскую землю явился с большой силой пан Лисовский, разбивший Прокопия Ляпунова под Пронском. На пути к Тушину он разграбил Коломну, но сам потерпел поражение при столкновении с князем Иваном Куракиным, бежав с остатками войска в Тушино.
Прибытие Сапеги значительно усилило тушинцев, кроме того, сюда стекались казаки и прочий воровской люд. Спесивый Сапега, претендуя на первенство, не уживался с гетманом Рожинским и в итоге отправился со своим войском на захват богатой Троице-Сергиевой лавры, являвшейся опорным пунктом между Москвой и северными городами, сохранявшими верность Шуйскому. Царь выслал против Сапеги рать во главе с братом Иваном, потерпевшим поражение.
В Москве было тревожно. Служилые люди начали покидать столицу, многие уходили к Тушинскому вору, как стали называть Самозванца. В числе отъехавших были и бояре: князья Дмитрий Трубецкой, Дмитрий Черкасский, прежний изменник Василий Мосальский и другие. Некоторые «перелёты» переходили туда и обратно по несколько раз, сообразуясь со своими выгодами на случай, если Лжедмитрий овладеет столицей. В некоторых семьях родственники договаривались, кому оставаться в Москве, кому отойти к Самозванцу. Знатные люди, предугадывая возможную победу Самозванца, надеялись получить от него высокие звания и поместья. Уже не взывая к совести беглецов, Шуйский с негодованием обращался к гражданам: «Не позорно ли покидать столицу? Идите куда хотите, пусть останутся самые стойкие!» Ратники уже не в первый раз клялись в верности Василию, но воодушевление скоро проходило, и «перелёты» в Тушино продолжались. Тушинцы жили менее стеснённо, нежели жители Москвы; к ним везли не только всякое продовольствие из окрестных уездов, но и девушек и женщин для утехи. Унижение дошло до того, что их возвращали только за выкуп. Весёлая, вольная жизнь прельщала многих.
Василий, запертый в Москве, уже не решался выставить войско в поле, не смел наказывать изменников бояр, хотя в столице пока имелось достаточно защитников и оружия. Не было только уверенности в людях при таких шатаниях. Подобно Годунову, Шуйский обещал народу благоденствие и при всём старании не достиг обещанного. Считали, что избранный близким кругом приспешников несчастливый царь не имеет Божьего покровительства, а потому вместе с ним страдает всё государство.
17 февраля 1609 года в Москве обнаружилось открытое выступление против Василия Шуйского. Заговорщики созвали народ на Красную площадь, стали утверждать, что Василий избран не всей Землей, что не умеет царствовать и даже оклеветали его в пьянстве и распутстве. Патриарха Гермогена взяли прямо в соборе и силой привели к Лобному месту, дабы отступился от Шуйского. Верный сторонник царя, не поддался давлению, упрекал заговорщиков: «Государь царь и великий князь Василий Иванович всея Руси возлюблен, избран и поставлен Богом и всеми русскими властями…, а вы, забыв крестное целование, немногими людьми восстали на царя, хотите его без вины с царства свести».
Москвитяне не поверили заговорщикам, и сам Василий «в час опасный снова явил себя неустрашимым: смело вышел к их сонму; стал им в лице и сказал голосом твёрдым: «Чего хотите? Если убить меня, то я перед вами, и не боюсь смерти, но свергнуть меня с Царства не можете без Думы Земской» (Н.Карамзин). Заговорщики были побеждены и бежали в Тушинский лагерь. Отъехало около трёхсот человек, а царь Василий, не теряя присутствия духа, укрепился в Москве. Гермоген послал в Тушино, к изменившим царю Василию людям, грамоту с гневными упрёками: «Бывшим братьям нашим, а теперь не знаем, как и назвать вас, потому что дела ваши в наш ум не вмещаются, уши наши никогда прежде о таких делах не слыхали и в летописях мы ничего такого не читывали: кто этому не удивится, кто не восплачет? Слово это мы пишем не ко всем, а только, которые, забыв смертный грех и страшный суд Христов и преступив крестное целование, отъехали, изменив царю и всей земле…».
Ещё в одном заговоре обвинили боярина Ивана Фёдоровича Колычева, якобы намеревавшегося убить Шуйского и казнённого за такое посягательство.
Всюду рыскали шайки ляхов, казаков и прочих воровских людей, бесчинствовали, грабили, зверствовали, оскверняли святыни. Многие церкви и монастыри были разорены, мародёры похищали церковную утварь, обдирали дорогие оклады икон, пьянствовали в алтарях. Во владимирской и Переславской землях разбойничал шляхтич Александр Лисовский 6.
В это плачевное время Василий Шуйский, прежде отказавшийся от помощи шведского короля Карла 1х, послал к нему своего самого верного военачальника, племянника Михаила Скопина-Шуйского, чтобы заключить союз со Швецией и привести скандинавов на выручку Москвы. Мы видели сколь медлительны были поездки того времени на примере того, как медленно двигалась свита Марины на пути из Самбора в Москву. Ожидать скорой помощи было нельзя.
Вернёмся к событиям в России.
ГЕРОИЧЕСКАЯ ЗАЩИТА ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВОЙ ЛАВРЫ
Тем временем тушинцы под командой Сапеги и соединившегося с ним Лисовского в сентябре 1608 года подступили к стенам Троицкой лавры. Не только стратегическое положение этого опорного пункта между Москвой и северными городами, снабжавшими столицу продовольствием, оружием и ратниками, заставляло поляков приступить к осаде знаменитого монастыря: завоевателей прельщали его богатства. Московские государи щедро одаривали первый по значению монастырь, достаточно сказать, что на его землях проживало до 100 тысяч крестьян.
Обнесённая внушительной каменной стеной при Иване Грозном лавра представляла собой серьезную крепость, к тому же, Василий Шуйский предусмотрительно послал туда ратников и боевые припасы, Многие из самих монахов были прежде служилыми людьми и воинами, всегда готовыми к отражению неприятельского прихода. В крепости имелось 110 пушек. Д.Иловайский предположил, что среди защитников монастыря было около тысячи монахов и около четырех тысяч местных жителей, нашедших убежище за его стенами. Если Авраамий Палицын исчисляет войско Сапеги в 30 тысяч человек, то Валишевский с пристрастием старается снизить эту цифру, в противоположность увеличивая число обороняющихся.
Не наступая на Москву, тушинцы решили ослабить её блокадой. Первую попытку взять монастырь предпринял Лисовский, разбойничавший в Переславской земле. 23 сентября 1608 года подошёл с большим войском Ян Сапега и другие знатные паны, началась осада. Неприятель думал легко устрашить защитников монастыря, презрительно называя его «курятником», а столкнулся с неприступной цитаделью. В самой лавре было множество людей, искавших защиты за её стенами. Обороной руководили воеводы, князья Григорий Долгорукий и Алексей Голохвастов. Моральным авторитетом являлся архимандрит Иоасаф. Приготовляясь к обороне, они первыми целовали крест перед гробом святого Сергия с клятвой стоять накрепко без измены. Той же клятвой скрепили своё боевое братство все воины и насельники лавры. Незримое присутствие великого игумена земли Русской, вселяло уверенность в защитников святой обители, укрепляло дух воинов и монахов. На стенах были расставлены пушки, отряды защитников и дозорных; в церквях возносились молитвы с просьбой к всевышнему о даровании победы над захватчиками.
Ян Сапега и Александр Лисовский посылали своего человека с письмом к монастырским воеводам, требуя от них покориться Лжедмитрию, «царю вашему и нашему, который не только сильнее Лжецаря Шуйского, имея чем жаловать верных, ибо владеет уже едва ли не всем Государством…». Защитники гордо отвечали: «упование наше есть святая Троица, стена и щит Богоматерь, святые Сергий и Никон 7: не страшимся!.
Укрепив на высотах туры, наступающие три недели били из пушек и пищалей, но крепкие стены не поддавались разрушению. Перед первым штурмом Сапега устроил своему войску шумный пир, видимо, желая воздействовать на моральный дух защитников монастыря. Ночью хмельные ляхи бросились с лестницами и щитами к монастырским стенам, но были отбиты, понеся при этом большой урон и побросав все орудия приступа, унесённые в крепость в качестве дров, в которых осаждённые испытывали острую нужду.
События обороны Троицкого монастыря трактуются в основном по Сказанию Авраамия Палицына, к сожалению, находившегося в то время не в лавре, а в Москве. Он использовал рассказы очевидцев и записи, которые делали осаждённые, например, «выпись вылазкам», совершаемым часто и успешно. В Троицкой лавре не было своего героя, подобного воеводе Шеину в Смоленске, здесь царило общее воодушевление, воспламеняемое именем св. Сергия и усердием в стойкости архимандрита Иоасафа, являвшегося душою обороны.
Во время одной из вылазок взяли в плен польского ротмистра и узнали от него, что неприятель ведёт подкоп, и когда узнали под какую именно башню, сделали ночью очередную смелую вылазку, сумев подорвать подкоп ценою жизней двух героев крестьян. Схватки были жаркие, люди, не имевшие ратного опыта, смело шли врукопашную на польских воинов, оснащённых боевыми доспехами, и побеждали силой духа.
Зимние холода усугубили тяготы осаждённых. Страдая от недостатка дров, теряя в битвах многих защитников, изнуряясь вспыхнувшими болезнями, осаждённые стойко переносили невзгоды, несмотря на то, что в день умирало до двадцати и более человек. К счастью, Сапега, убедившись в безуспешности штурма, отвёл своих ратников в станы, чтобы переждать холода. Ляхи знали о бедствиях обители и надеялись взять её измором.
Архимандрит Иоасаф посылал в Москву Авраамию Палицыну просьбы, чтобы тот убедил Шуйского оказать помощь святой обители в её спасении. Шуйский, стеснённый в Москве и опасавшийся приступа тушинцев, послал только 60 казаков и некоторый боевой припас. Им удалось пробиться в лавру, потеряв четырёх человек, взятых в плен Лисовским, велевшим убить их на виду перед монастырём. Сидельцы проявили несоразмерную месть, показательно убив на стенах около сорока пленных.
Силы защитников лавры ослабевали, все готовились к смерти, но не пали духом и одолели трудную зиму. Сапега продолжал упорствовать в своём стремлении овладеть монастырской твердыней. 27 мая он предпринял новое наступление, участвуя в нём лично. Приступ начался с наступлением темноты. На монастырских стенах стояли в готовности не только воины, но и женщины. Архимандрит и старцы монахи возносили молитвы в Троицком соборе. «Готовые к смерти, защитники Лавры уже не могли ничего страшиться: без ужаса и смятения каждый делал своё дело; стреляли, метали камни, зажжённую смолу и серу, лили вар; отбивали щиты и лестницы…». (Н.Карамзин).
Штурм был отбит с большими потерями ляхов, мало того, когда рассвело, троицкие защитники смелой вылазкой преследовали отступавших, взяв немало пленных. Сапега больше не предпринимал приступов большими силами и выжидательно не снимал осаду. Она продолжалась шестнадцать месяцев, в то время, когда положение России было самое бедственное.
Бездействуя под Москвой, тушинский «царь»рассылал свои грамоты и отряды с целью приведения к присяге ещё не отложившихся от Шуйского городов и весьма преуспел, действуя где обольщениями, где силой. Более всего здесь отличился Лисовский, сначала он явился в Суздале и привёл его под руку Самозванцу. Переславцы двинулись на Ростов вместе с поляками. «Переславцывсякие люди позабыша праведной суд Божий,, и не помня крестного целования, измениша,и поцеловали крест вору, и собрався с литовскими людьми, поидоша ко граду Ростову» – сказано в Никоновской летописи. Многие ростовцы бежали в Ярославль; митрополит Филарет заперся в соборе с оставшимися; наступавшие взломали дверь, расправились с непокорными: секли без разбора, около 2-х тысяч ростовцев погибли в этом злодейском ожесточении не только от поляков, но и от своих предателей переславцев. Надругались над митрополитом: с него сорвали святительские одежды, одели в рубище и татарскую шапку и отправили в Тушино к Самозванцу. Тот принял Фёдора Никитича ласково, как бы родственника (племянника царицы Анастасии, жены Ивана Грозного), и даже назвал патриархом. Сообщение о том, что Филарет подарил Самозванцу посох с драгоценным камнем, который стоил бочонка золота, вряд ли, соответствует действительности, потому что грабители отобрали бы такую ценность ещё в Ростове.
Добычей поляков стало всё имущество ростовских церквей, в том числе соборной церкви Пресвятой Богородицы, где находилась гробница чудотворца Леонтия с его образом (изображением) из чистого золота весом в пять пудов (Бер называет 200 фунтов). По сведениям наших источников его разрубили на части, разобрав по жребию; по польским – изображение св. Леонтия было подарено Сапегой Марине Мнишек.
В Ярославле Лисовский перебрался через Волгу и легко взял Кострому и Галич. Их примеру последовали Углич, Вологда, Тверь. Один из отрядов добрался до Белозерска, где безуспешно искали царскую казну. Между тем освободили сосланного изменника князя Григория Шаховского. Ярославль не оказал сопротивления, принял воеводу от Лжедмитрия на условии не грабить город и с обещанием отправить в Тушино 1000 всадников.
Ходили слухи о том, что в Белозерске хранится часть царской казны. Для её отыскания Сапега направил туда отряд конницы: казну не нашли, но выпустили на свободу изменника Григория Шаховского и других сосланных.
Подробней других описал беды России Авраамий Палицын. Приведём некоторые выдержки его свидетельств: «Сердце трепещет от воспоминания злодейств: Там, где стыла тёплая кровь, где лежали трупы убиенных, там гнусное любострастие искало одра для своих мерзостных наслаждений …Святых Инокинь обнажали, позорили; лишённые чести лишались и жизни в муках срама…всех твёрдых в добродетели предавали жестокой смерти: метали с крутых берегов в глубину рек, расстреливали из луков и самопалов; в глазах родителей жгли детей, носили головы их на саблях и копьях…Сердца окаменели, умы омрачились…Гибли отечество и Церковь; храмы истиннаго Бога разорялись, подобно капищам Владимирова времени; скот и псы жили в Олтарях; воздухами и пеленами украшались кони, пили из потиров; мяса стояли на дискосах, на иконах играли в кости; хоругви церковные служили вместо знамён; в ризах Иерейских плясали блудницы. Иноков, Священников палили огнём, допытываясь их сокровищ… Люди уступили свои жилища зверям; медведи и волки, оставив леса, витали в пустых городах и весях. Враны плотоядные сидели станицами на телах человеческих. Граждане и земледельцы жили в дебрях, в лесах и пещерах неведомых или в болотах… Не светом луны а пожарами озарялись ночи: грабители жгли, чего не могли взять с собою, домы и всё, да будет Россия пустынею необитаемою». Действительно, при чтении таких строк трепещет сердце.
Тушинский лагерь жил в своё удовольствие, ни в чём не нуждаясь, пользуясь свободным подвозом продовольствия и товаров из провинции, хотя столкновения с московскими ратниками происходили часто. Здесь изображалось подобие царского двора, с необходимым штатом прислуги, со своими приказами. «Перелёты» сообщали, что Шуйский скоро будет низложен; Лжедмитрий выжидал удобный момент, когда можно будет вступить в столицу торжественно, без кровопролития. Василий Шуйский, не надеясь на верность бояр и войска, опасался сразиться с неприятелем в поле, беспокойно ожидал своего спасителя Михаила Скопина. Возлагали на него надежды и Троицкие истомившиеся защитники, коих оставалось всего 200 человек. На их счастье, Сапега, оставив в стане незначительный отряд, двинулся навстречу Скопину-Шуйскому и был разбит юным полководцем под Калязиным.
Михаил Скопин продолжал победное движение, освобождая от захватчиков город за городом: осенью 1609 года были взяты Переславль и Александрова слобода, откуда Скопин послал в подмогу Троице 600 ратников во главе с воеводой Давидом Жеребцовым, а затем – ещё такой же отряд. После нескольких неудачных столкновений с войском Михаила Скопина Сапега бесславно бежал с остатками войска к Дмитрову. Героические защитники Троице-Сергиевой лавры праздновали победу, выстояв полтора года в осаде.
Скажем ещё несколько слов об архимандрите Иоасафе, истинном угоднике Божьем, вдохновителе беспримерной обороны главной святыни земли русской, не стремившемся выставлять себя впереди других. В сочинении А. Палицына о подвиге преподобного говорится сдержанно, в то же время Н.Костомаров отметил: «…келарь Авраамий не был очевидцем осады монастыря и писал по слухам и преданиям…нельзя не заметить, что сочинитель выставляет на вид важность собственного участия в делах».
Важные сведения о судьбе Иоасафа сообщает К.Ю.Резников: «В «Сказании» не сказано о дальнейшей судьбе Иоасафа. Между тем она до конца была подвигом. Вскоре после снятия осады престарелый архимандрит, с разрешения патриарха Гермогена, ушёл на покой в место пострижения – в Пафнутиево-Боровский монастырь. Покоя не получилось: в июле 1610 г. Боровский монастырь окружили войска Сапеги». На сей раз отбиться от неприятеля не получилось: с четвёртой попытки разъярённые поляки ворвались в монастырь и погубили почти всех защитников, мученически погиб и архимандрит Иоасаф.
Издание «Православные монастыри» рассказывает о тяжкой боровской трагедии, когда бежавший в Калугу Тушинский вор вместе с Сапегой в июле 1610 года шёл на Москву и осадил Боровский монастырь. Здесь ничего не сказано об Иоасафе, о том, что будто бы он посоветовал князю Михаилу Волконскому, посланному Шуйским, засесть в монастыре. Волконский прежде служил воеводой в Боровске, хорошо знал обстановку и сам принял такое решение. Ворвавшиеся в монастырь с четвёртой попытки литовцы принялись беспощадно сечь защитников: Сапега выместил своё зло за посрамление под Троицей. Многие побежали в церковь. В «Новом летописце» сказано: «Той же князь Михайло встав дверех церковных и с ними бился много и изнемог от великих ран…и побиша всяких людей в монастыре по числу 12000…». Вместе с другими монахами был посечен игумен, но имя его не называется. Это был Иосаф, вернувшийся после освобождения Троицы в Боровский монастырь, где прежде был пострижен. По дневнику, который вёл секретарь Яна Сапеги, из 50 чернецов осталось не более 10 человек.
Попутно отметим, что в Боровском монастыре принял постриг и скончался в 1598 или в 1599 году приближённый Годунова Андрей Клешнин, расследовавший дело об убийстве царевича в Угличе и, возможно, сам же организовавший его. Сразу после этой трагедии (не позднее 1592 года) Клешнин принял схиму с обетом молчания.
КНЯЗЬ МИХАИЛ СКОПИН-ШУЙСКИЙ
«Личность эта быстро промелькнула в нашей истории, – писал Н.Костомаров, – но с блеском и славою, оставила по себе поэтические печальные воспоминания. Характер этого человека, к большому сожалению, по скудости источников, остаётся недостаточно ясным, несомненно только, что это был человек необыкновенных способностей». Способности эти только начали развиваться в молодом князе и сулили ему великое будущее.
Михаил Васильевич Скопин-Шуйский происходил из знатного рода Шуйских, один из предков которых получил прозвище Скопа. Лжедмитрий первый выделил среди придворных 19-летнего князя, присвоив ему почётное звание Великого мечника (на польский манер), хранившего царский меч. Кстати, во время мятежа 17 мая 1606 года Лжедмитрий будто бы не нашёл свой меч на месте, хотя нет сведений на чьей стороне был Михаил Скопин.
Мы видели важный в карьере молодого князя эпизод, когда он ехал во главе торжественной процессии в село Тайнинское встречать Марфу (царицу Марию). О первых его победах над болотниковцами было сказано выше. Он был также одним из воевод при осаде Тулы.
Некоторые историки считают, что Василий и Дмитрий Шуйские отправили Скопина на переговоры со шведами, дабы избавиться от него в Москве. Дмитрий, будучи главным воеводой, конечно, был заинтересован в удалении молодого успешного соперника, но Василий был крайне заинтересован в помощи шведов, и такое союзничество оказалось оправданным.
Михаил Васильевич остановился в Новгороде, но после псковского мятежа, почувствовав недоброжелательство новгородцев, пытался перейти в Иван-город и Орешек, где не был принятии и уже собирался ехать в Швецию, как вдруг новгородцы позвали его к себе, откуда он стал сноситься с шведским двором. Для переговоров со шведами князь Скопин отправил своего шурина стольника Семёна Головина. В феврале 1609 года договорённость о военной помощи была достигнута путём уступок: не вступать в Ливонию, отдать шведам город Корелу (Кексгольм) и пр. Как видно, переговоры были длительными, поскольку Скопин был отправлен Василием Шуйским в августе 1608 года. Далее задержки не было, уже в марте пятитысячное шведское войско во главе с генералом Якобом Делагарди подошло к Новгороду. Новгородцы встретили шведского военачальника с честью. Между 27-летним Якобом и 22-летним Михаилом завязались дружеские отношения. По настоянию Скопина-Шуйского решено было идти к Москве.
5 мая соединённое русско-шведское войско разбило казаков Кернозицкого у села Каменка, забрав большие трофеи. Весть о первой победе оказалась важной: от Самозванца отложились города: Торопец, Холм, Невель, Великие Луки, Порхов, Торжок. Скопин продолжал рассылать по северным городам призывы присылать ратников и деньги.
Тушинский вор отправил навстречу наступавшим полковника Зборовского и Григория Шаховского с русскими тушинцами. Они попытались запереться в Твери, но были выбиты оттуда. В это время царь писал племяннику: «И тебе бы, боярину нашему, никак своим походом не мешкать, нам и всему нашему государству помощь от воров подать вскоре. И только божиею милостию и твоим промыслом и радением государство от воров и от литовских людей освободится, литовские люди твоего прихода ужаснутся и из нашей земли выйдут или по божьей милости победу над собой увидят, то ты великой милости от бога, чести и похвалы от нас и от всех людей нашего государства сподобишься, всех людей великою радостию исполнишь, и слава дородства твоего в нашем и окрестных государствах будет памятна, и мы на тебя надёжны, как на свою душу». Из этого послания-мольбы видно, что все надежды свои Василий Иванович связывал с храбрым молодым витязем Скопиным.
Делагарди стал требовать жалования войску, денег у Скопина не было. В результате шведы отошли в Торжок, остался лишь отряд Христиерна Зоме. Выручила помощь многих монастырей и городов, щедро помог Пётр Строганов, находившийся в Сольвычегодске и сохранявший верность Шуйскому. Царь посылал в северные заволжские города грамоты с увещеваниями отстать от тушинского вора, «Слух нас дошёл, что вы, исторопясь воров, неволею ворам крест целовали, и мы о том поскорбели…чему поверили и на что смотря смутились?... И как к вам ся наша грамота придёт, и вы бы попомнили православную Веру…», – писал он галичанам в ноябре 1608 года и предлагал ратникам «посождаться в Ярославле». А воеводе астраханскому Фёдоре Шереметеву велел идти к Москве, освобождая Понизовые города, что тот с успехом исполнял.
Михаил Скопин тоже рассылал свои призывы по северным городам, по его указанию вологодский воевода Вышеславцев двинулся на Ярославль, по пути изгнав тушинских приверженцев из Пошехонья, Рыбной слободы, Романова. Ярославцы жестоко расправились с назначенным Тушинским вором воеводой Иоахимом Шмидтом, сварив его в котле. В результате Ярославль, Кострома, Галич, Вологда, Тотьма, Каргополь, Соль-Вычегодская, Вятка и другие города снова подтвердили верность царю Василию, что позволило Михаилу Скопину укрепить своё положение. Собирая силы, он остановился под Калязиным, где Зомме обучал ополченцев военному делу. Знаменитый старец Борисоглебского монастыря Иринарх Затворник прислал князю Михаилу воодушевляющее напутствие и свой крест. Здесь Михаил одержал важную победу над войском Яна Сапеги, вышедшего ему навстречу от Троицкого монастыря.
Вместе с вернувшимся 26 сентября 1609 года Делагарди Михаил Скопин взял Переславль и зимовал в Александровой слободе. Соединённое войско тушинского гетмана Рожинского и Сапеги пыталось атаковать слободу, но также было разбито. Почему князь Михаил долго стоял в Александровой слободе, несмотря на призывы царя Василия? Не только потому, что войско пережидало холода, были и стратегические цели: следовало очистить подступы к столице для надёжной связи с северными городами, чему пока мешали Сапега, стоявший под Троицей и Лисовский, засевший в Суздале. Важное значение играла Коломна, через которую в Москву поступала продовольственная помощь из Рязанской области. Зимой 1609 года из Тушина был направлен отряд полковника Молоцкого для овладения Коломной. Там же, на владимирской дороге грабила обозы шайка атамана Салькова, разбитого и взятого в плен воеводой Дмитрием Пожарским, уже отличившимся победой над поляками под Коломной ранее.
Князя Михаила и его друга генерала Якоба Делагарди вполне устраивало пребывание во временной столице Ивана Грозного, укреплённой каменными стенами, где всё сохранилось: и дворец, и храмы. После длительного похода с боями молодые полководцы имели здесь передышку в отдалении от столичных интриг, измен, обманов и козней.
Авторитет Михаила Скопина возрастал с каждым днём, слава его распространялась впереди войска. К нему стекались ратники из соседних городов, пришёл на соединение доблестный воевода Фёдор Шереметев, сначала достигший верного Шуйскому Нижнего Новгорода, а затем занявший Владимир. Пришла рать из Ярославля. Сам Василий прислал из Москвы подмогу во главе с князем Иваном Куракиным.
«Уже Слобода Александровская как бы представляла Россию и затмевала Москву своею важностию. Туда стремились взоры и сердца сынов отечества», – пишет Карамзин. И уже пошли разговоры о том, что князь Михаил Васильевич достоин царского венца, что Бог посылает России чистого сердцем, молодого, мужественного избавителя от супостатов. Устав от коварства, измен и обмана государей, московские люди связывали с ним свои надежды иметь монарха справедливого и сильного, способного защитить страну от неприятелей и бедствий. Уже видели царём Михаила, а не Василия Шуйского, не сумевшего одолеть тушинского вора.
Нашёлся человек, открыто изъявивший народное желание князю Михаилу: им оказался беспокойный духом, порывистый Прокофий Ляпунов, приславший из Рязани посланников с предложением провозгласить Скопина-Шуйского царём: «ублажая его лестно и Царство ему прорицая, а царя ж Васильяукорными словесы писаше».
Князь Михаил гневно разорвал письмо Ляпунова, а посланников велел схватить, те пали к его ногам и упросили отпустить их. Михаил не стал сообщать об этом дяде Василию, однако кто-то донёс царю тревожную весть, возбудившую подозрения. Как знать, не пробудило ли в душе князя Михаила ляпуновское послание честолюбивых желаний? Понятно его возмущение, когда он порвал письмо Ляпунова и всё же отпустил присланных им людей и не стал извещать царя Василия о случившемся. Не смутило ли его это предложение? Безусловно, молодой герой не стал бы выступать открыто против дяди, но он точно знал, что теперь он первый и неоспоримый преемник Василия Ивановича, представитель старшей ветви князей Шуйских. Михаил был хорошо осведомлён о настойчивых попытках свергнуть слабого царя, и это могло произойти ещё до прихода князя-спасителя в Москву, тогда его встречали бы уже как государя.
Его думы и предположения остались при нём: Михаил Скопин-Шуйский является в нашей истории фигурой весьма закрытой: мы знаем его славные дела и не слышим слов. Так или иначе, Александрова слобода пять месяцев являлась как бы второй столицей, и после освобождения Троицкой лавры войско медленно подвигалось к Москве, устраивая засеки и острожки от нападения польской конницы.
Сначала Скопин подошёл к Троицкой лавре, где был радостно встречен немногими, уцелевшими в битвах её защитниками. Достаточно сказать, что к концу осады в монастыре оставалось лишь 200 воинов и шесть иноков. В конце февраля Скопин подступил к Дмитрову, где засел Сапега, отступивший от Троицкой лавры. Сапега вышел навстречу и был разбит, вынужденный снова запереться в городе, а в начале марта, не дождавшись ниоткуда помощи, покинул Дмитров и удалился в Волок Ламский, а оттуда на берег реки Угры. После отступления Сапеги, князь Роман Рожинский, ещё остававшийся в Тушине, оказался под угрозой наступления войска Скопина-Шуйского. Гетман приказал зажечь Тушинский табор и направился в том же направлении, что и Сапега, остановился в Иосифовом монастыре под Волоком Ламским. Большая часть тушинцев последовала в Калугу, либо в Москву. Тушинский лагерь, долгое время угрожавший Москве, распался без всякой битвы, благодаря вмешательству в русские дела короля Сигизмунда.
12 марта 1610 года князь Михаил Скопин торжественно вступил в Москву. К этому времени Москва обрела свободу, о чём скажем позже. Народ восторженно встречал героя-освободителя хлебом-солью ещё на Троицкой дороге, падали на колени, восклицали, величая князя Скопина отцом отечества. Василий встретил князя со слезами благодарности, оказал много чести и шведским его соратникам. Восторг был всеобщий, только брат Василиев Дмитрий, наблюдая за процессией с городского вала, якобы произнёс: «Вот идёт мой соперник!». Здесь имеет место домысливание летописца: несомненно, он так думал, но не мог говорить вслух, давая заранее улики против себя. И почему он должен стоять на городском валу, а не рядом с царём и его свитой?
Въезд в Москву сопровождался таким ликованием и почестями, как будто Скопин-Шуйский был без пяти минут царём. Начались счастливые пиры, бояре наперебой зазывали в гости своих избавителей, князя Михаила и Якоба Делагарди с товарищами. Москва, бывшая ещё недавно столицей без государства, как верно выразился Карамзин, счастливо праздновала своё освобождение более месяца, продолжая славить героя князя, между тем как он готовился к новым подвигам, прежде всего к походу на Смоленск для изгнания короля Сигизмунда. Дмитрий ревниво наблюдавший за проявлениями всенародной любви к троюродному племяннику, затмившему его, оклеветал его перед царём, дескать, князь Скопин уже примеривает на себя царский венец. Пишут, что Василий осерчал на брата и даже ударил его посохом, что, конечно же, выдумка.
Василий колебался. Надо было отправлять войско к Смоленску, а бездействие продолжалось. Кого поставить во главе? По всему получалось, что главным воеводой должен теперь стать удачливый Михаил Скопин, но тогда надо идти на разрыв с братом Дмитрием, привыкшим возглавлять войско ещё со времён Бориса Годунова. Если оставить его главным воеводой, народ возмутится: все хотят видеть впереди только своего героя.
Вопрос взаимоотношений Михаила Скопина с дядей Василием Ивановичем остаётся не прояснённым. Мы не можем с уверенностью сказать, что предложение Ляпунова было решительно отвергнуто Скопиным, хотя, объясняясь с царём, Михаил будто бы заверял его в своей невиновности. Но вот в «Дневнике осады Смоленска польским королём Сигизмундом III», который вели королевские секретари, читаем иные сведения: «2 мая. Пан староста Велижский (Александр Гонсевский – Ю.Б.) донёс королевскому войску о получении известия из Ржева, что Скопин поссорился с Василием Шуйским под столицей, что дошло до сильной битвы, и что с обеих сторон было много убитых». Неужели, в самом деле, между ними была сильная битва? От кого мог получить такие известия Гонсевский? В других источниках подобных сведений нет, поэтому они неправдоподобны.Надо сказать, что Сигизмунд внимательно следил за всеми действиями Михаила Скопина, заставлявшего короля тревожиться за свои планы короноваться в Москве. В том же «Дневнике» по-другому сказано о встрече Шуйского с племянником. Досадуя на ликование, с которым народ встретил юного героя, Шуйский велел Скопину тотчас явиться к в Кремль. Там царь встретил его следующими словами: «Благодарю тебя за верную службу, оказанную мне и государству моему, но не благодарю за то, что подыскиваешься под мою державу». Скопин отвечал: «Я о державе не помышляю, но тебе советую отказаться от неё и от управления государством, ибо видишь, что счастье не благоприятствует твоему царствованию, и что смятения не прекратятся, пока не изберём себе государя царского происхождения». Василий не оскорбился и сказал: «Я охотно оставлю царский посох, только прежде очисти всю Москву от литвы, а потом избирайте кого угодно».
Разумеется, нельзя относиться с доверием к польским источникам, но несомненно, князь Михаил Скопин-Шуйский представлял опасность для всех искателей Московского трона, в том числе и для Лжедмитрия второго.
У Дмитрия Ивановича Шуйского, было два основания для зависти и беспокойства. Во-первых, до сих пор он был главным воеводой царского войска, хотя и бездарным, а в случае похода на Смоленск во главе войска теперь становился князь Михаил, и легко было представить, на какую высоту славы вознесла бы его победа над польским королём. Второе беспокойство проистекало из первого: поскольку у Василия Шуйского, поздно женившегося, была только дочь, скончавшаяся в младенчестве, Дмитрий намеревался стать преемником старшего брата. Теперь выходило, что планы эти рушились, ибо появился герой, любимый народом до безмерности, именем которого воодушевлялась вся Россия, с которым связывала свои надежды на скорое очищение от врагов всего государства Московского. Уже всем хотелось видеть на месте старого бездетного Василия молодого, деятельного и удачливого Михаила.
К сему примешивалось и суеверное мнение, имевшее большое влияние на людей того времени. Пошли слухи о предсказаниях ведунов о скором воцарении в России государя, имя которому будет Михаил. Такое пророчество было легко пустить в мир, зная всенародную любовь к Скопину-Шуйскому. Разумеется, после внушений брата и в сердце престарелого царя Василия поселилось смятение, он колебался, оттягивал назначение Михаила Скопина главным воеводой в походе на Смоленск, опасаясь обидеть Дмитрия.
Товарищ Скопина по оружию Делагарди, видя зависть и скрытую неприязнь к нему Шуйских и других бояр, тоже мечтавших о царском венце после Василия, советовал князю поскорей уйти из Москвы. Ещё когда Скопин находился в Александровой слободе, мать, будто бы остерегала его не спешить в Москву, где его ждут «звери лютые, пышущие ядом змеиным».
23 апреля князь Михаил Скопин пировал на крестинах у князя Ивана Воротынского, ему вдруг сделалось плохо, пошла носом кровь и не останавливалась; его отвезли домой, где он промаялся две недели и скончался на руках матери и жены Головиной Анастасии Васильевны. Тотчас распространилось общее убеждение, что его испортила жена Дмитрия Шуйского Екатерина (дочь Малюты Скуратова), поднеся чашу мёда с отравой. Москва содрогнулась от такой вести, огласилась воплем и плачем; особенно неутешны были родственники и боевые соратники Скопина. Толпа сразу двинулась к дому князя Дмитрия, и лишь вмешательство царя, приславшего свою дружину, остерегло его брата от расправы. Доказательств отравления князя не было, понятно, что царь Василий не собирался доискиваться их, хотя случившееся оказалось последним сильнейшим ударом для него, и удар этот нанёс родной брат Дмитрий, избавившийся от соперника. Все надежды на выдворение Сигизмунда из-под Смоленска, на окончательный разгром Тушинского вора, на удержание трона рухнули в одночасье. Только присутствие молодого, сильного и храброго воителя князя Михаила, не отягащённого никакими корыстями и дворцовыми интригами, первого по знатности происхождения, оживляло бодрость и веру россиян в благословенного героя, в победу над врагами отечества.
Михаил Скопин был велик ростом, так что не сразу нашли подходящий гроб. Сознавая тяжесть собственной утраты, Василий Шуйский искренне лил слёзы, сопровождая гроб племянника в Архангельский собор, где его похоронили по требованию народа с честью, рядом с царями и великими князьями. Безусловно, он был бы избран царём, и тогда династия Шуйских продолжилась бы, не потребовалось бы ополчение Минина и Пожарского и избрание слабого здоровьем юного Михаила Романова.
С.Соловьёв, а вслед за ним К.Валишевский и другие историки считали, что Михаил Скопин не успел проявить себя как военачальник, не одержал ни одной блестящей победы. Согласимся, Скопин не отличился в битвах, подобных Куликову полю, его геройство оказалось иного свойства: он показал искусство стратега, победно пройдя от Новгорода до Москвы без поражений верно избранным маршрутом, воодушевляя на борьбу с тушинцами весь северный край. Посмотрите, сколько, пусть не грандиозных, сражений выиграно им: Каменка, Тверь, Калязин, Переславль, Александрова слобода, Троицкая лавра. Дмитров. Исполняя замысел царя, он отправил из Вологды на Ярославль воеводу Никиту Вышеславцева, взявшего ряд городов (Пошехонье, Рыбную Слободу, Романов, Ярославль), то есть действовал масштабно, как полководец. А ещё свой знаменитый рейд по городам волжского Понизовья совершил Фёдор Шереметев. Здесь надо сказать похвальное слово царю Василию, действовавшему в чрезвычайной обстановке бодро и обдуманно: движение одновременно тремя потоками на Москву было его стратегическим планом освобождения северо-восточной Руси, Скопин и Шереметев осуществил этот план.
И нельзя согласиться, что Михаил одерживал победы только благодаря шведам. Помощь, конечно, была значительная и в немалой степени морального плана: присутствие шведов поднимало боевой дух в полках Скопина, в осаждённых Троице и Москве, во всей России; в обстановке полного хаоса и безнарядья появился Герой, в которого все поверили, на которого надеялись, как на избавителя отечества. И уж не важно было, что Сигизмунд своим вмешательством развалил Тушинский стан и тем помог Скопину легко войти в столицу, важен был результат: очищение Московского государства началось, и в этом была огромная заслуга князя Михаила, и это было по достоинству оценено ликующими москвитянами.
Лучше других знал Михаила Васильевича Скопина-Шуйского его соратник шведский генерал Якоб Делагарди. Прощаясь с боевым товарищем, он произнёс: «Московские люди, не только в вашей Руси, но и в землях государя моего, не видать уже мне такого человека».
«Личность эта быстро промелькнула в нашей истории, – говорит Н.Костомаров, – но с блеском и славою, оставила по себе поэтические печальные воспоминания. Характер этого человека, к большому сожалению, по скудости источников, остаётся недостаточно ясным, несомненно только, что это был человек необыкновенных способностей».
Нет сомнения, в пантеоне национальных героев России Михаил Скопин-Шуйский должен занимать достойное место.
ВТОРЖЕНИЕ СИГИЗМУНДА
И РАСПАД ТУШИНСКОГО ЛАГЕРЯ
Польский двор внимательно наблюдал за событиями в России. Смута, поощряемая Варшавой, была в самом разгаре, что ослабляло и Василия Шуйского и Тушинского царька и устраивало Польшу. Долгое противостояние Москвы и Тушина говорило о некотором равновесии сил. Сигизмунд, никак не заинтересованный в поддержке Шуйского, имел официальные сношения с ним, давая понять, что польские, литовские и казацкие отряды действуют в России самовольно, без поощрения правительства.
Хотя второй Самозванец был испечён в той же польской печке, доверия к нему было меньше, чем к первому, потому что все видели в нём явного обманщика, прозванного вором. В королевском дневнике секретари записали буквально следующее о нём: «он человек ничтожный, необразованный, без чести и совести, страшный хульник, пьяница, развратник…у него после побега нашли Талмуд». Мог ли монарх польский показывать какое-то сближение, иметь договорённости без потери своего достоинства с человеком низкого и тёмного происхождения? Если первый Самозванец после воцарения забыл о своих обещаниях Смоленска и Северских городов, то можно ли было надеться, что не последует его примеру и второй? Тем более, что первый принял католичество, а этот всячески показывал свою приверженность к православию. И хотя старый воевода Мнишек деятельно интриговал при краковском дворе в пользу второго ложного зятя, имея в виду получить от него обещанное Лжедмитрием первым, король не поддался такому склонению: личные выгоды ему были дороже.
Уже не раз Сигизмунду поступали предложения от московских бояр отпустить на московский престол сына Владислава, а, может быть, и самому занять его, и то и другое было заманчиво: почему бы не создать тройную унию, если получилась польско-литовская? На деле всё выглядело сложней. В Москве непременно потребуют от Владислава крещения в православие. По другому соображению очевидно было, что царствование в Московском государстве сопряжено с большими опасностями, чему пример Фёдора Годунова и первого Самозванца. При обсуждении этих вопросов в придворном кругу и в сенате было решено начать с отвоевания прежних польско-литовских земель. Коронный гетман Жолкевский советовал идти привычным маршрутом через Северский край, где не ожидалось большого сопротивления, другие, в том числе литовский канцлер Лев Сапега и бывший посол Александр Гонсевский, прежде задержанный Шуйским в Москве, предлагали начать со Смоленска, который несмотря на мощную крепость, построенную Годуновым, может отворить ворота перед польским королём.
Когда в Варшаве узнали о продвижении соединённого русско-шведского войска к Москве, стало понятно, что с вторжением в Россию медлить нельзя. Успехи Скопина показывали возможность торжества Василия Шуйского и окончания смуты, а это не входило в планы польского двора. Казалось, Шуйский и Лжедмитрий достаточно измотали силы друг друга, и это сулило успех походу короля.
В середине сентября 1609 года Сигизмунд подступил к Смоленску и начал его осаду. Оказалось, все, убеждавшие короля в готовности россиян встретить его без сопротивления, ввели его в заблуждение. Сигизмунд обратился к жителям Смоленска с универсалом, в котором заверял, что идёт освободить Россию, наказанную Богом за междоусобие незаконных государей, и надеется, что смоляне встретят его хлебом-солью. Обещал, как обычно милости, а при ослушании грозил мечом. Жители Смоленска, затворившиеся в крепости вместе с воеводами и архиепископом Сергием ответили непоколебимо: «мы в храме Богоматери дали обет не изменять государю нашему, Василию Иоанновичу, а тебе, Литовскому Королю и твоим Панам не раболебствовать вовеки». Надо было начинать осаду, которая обещала быть затяжной.
Героем смоленской обороны явился воевода боярин Михаил Борисович Шеин. По его предложению жители левого берега Днепра сожгли свои посады и перебрались под защиту стен крепости. Они были новыми и надёжными, на них размещалось до 300 пушек; имелось достаточное количество пороха, ядер и продовольствия. Не хватало ратников, три тысячи их были отправлены на помощь князю Скопину. Шеин просил подмоги у царя Василия, привёл к присяге стоять насмерть всех защитников крепости, распределил стрельцов и пушкарей по участкам стены. Василий, заслонённый Тушинским табором, помощи не прислал, пришлось рассчитывать на собственные силы.
Выстрелы польских пушек не причиняли большого вреда крепким стенам крепости; защитники отвечали залпами своих пушек. Число нападавших увеличилось с приходом до 30 тысяч запорожцев, но несколько ночных приступов были отбиты, не удалось даже ворваться в ворота, которые были взорваны. Несколько подкопов, производимых королевскими сапёрами, также не имели успеха: они были вовремя обнаружены и взорваны защитниками крепости. Сигизмунд решил позвать к себе польские отряды, находившиеся в Тушине, и сапежинцев, стоявших под Троицей, для чего отправил в Тушино посольство.
Поляки, состоявшие на службе у Самозванца, обеспокоенные действиями короля, направленные на отстранение претендента, мешавшего ему теперь, боялись потерять обещанные награды. Больше всех терял Рожинский, являвшийся гетманом при Лжедмитрии и не желавший расстаться со своим высоким чином. Он созвал тушинских военачальников и создал союз или конфедерацию против действий короля.. Конфедераты постановили держаться тушинского Дмитрия, дабы получить от него задолженное жалование, когда он сядет на престол, послали сказать королю, что он отнимает у них плоды почти уже достигнутой победы. Король ответил твёрдо: « … искать славы и корысти беззаконием, мятежничать и нагло оскорблятьВерховную Власть есть дело на граждан свободных, а людей хищных и диких».
Сигизмунд, ведя затяжную осаду Смоленска, начал многоходовые сношения с Рожинским, Сапегой, тушинскими изменниками, Василием Шуйским и даже с Самозванцем через своих сенаторов, гнушаясь лично вступать в переписку. Снарядив своих послов в Тушинский лагерь: панов Стадницкого, Збараского, Тышкевича, он дал им письмо и к Василию Шуйскому, в котором объяснял причину вторжения в Россию. А ёщё направил грамоту патриарху Гермогену, всему духовенству и гражданам, в которой обещал им спокойствие и сохранение православной веры под его державной рукой, уже намекая на то, что и сам не прочь воцариться в Москве. Шуйский отверг всякие переговоры по поводу отдачи Смоленска и Северских областей. А между тем король прибирал эти области к рукам, ему покорились Чернигов, Стародуб, Новгород-Северский, Рославль.
Послов встречал Рожинский, потому что Лжедмитрий их не интересовал. Пригласили также представителей Сапеги. Конфедераты выставили требование выплатить им два миллиона злотых, на что послы резонно ответили, что они служили не королю, а Дмитрию. Предлагали также, чтобы король, взяв Смоленск и Северскую землю, вернулся в Польшу, но прислал бы войско под Москву, что тоже было невыполнимо. Ясно было, что сильная сторона в переговорах – король, поэтому тушинцам пришлось идти на уступки. В переговорах участвовал наречённый по произволу Тушинского вора патриархом Филарет Никитич Романов.
Лжедмитрий и Марина, отстранённые от переговоров, наблюдали за происходящим лишь из окон своего терема. Самозванец, и прежде унижаемый гетманом, попытался узнать, о чём договариваются с послами, Рожинский уклонился от ответа. Униженный и возмущённый Самозванец напомнил, что он царь.
– Чёрт тебя знает, кто ты таков! – дерзко ответил гетман и даже спьяна обругал бродягой.
Что должен был чувствовать Тушинский царёк, поначалу упивавшийся лестью приближённых, а теперь оказавшийся ненужным никому? Он был жалок. Более того, чутьё подсказывало ему, что от него постараются избавиться также, как и от Шуйского: все властные нити сходились теперь в руках короля. Встревоженный Самозванец объявил о своих опасениях Марине и ночью, переодевшись в крестьянские одежды и сев в навозные сани, бежал в сопровождении отряда казаков в Калугу, которую преподнёс ранее Марине, как подарок. Авраамий Палицын пишет: «И того бо ради окаянный утече, понеже нецый от козаков тайно возвестиша ему, яко поляки, ждущее князя Михайла, и того хотящее его отдати в царствующий град». По другим сведениям, что вернее, князь Михаил Салтыков и Рожинский намеревались выдать Тушинского царька королю Сигизмунду.
Когда утром узнали об исчезновении мнимого царя, в лагере поднялась тревога: вместе с беглецом пропали надежды поляков получить от него требуемое жалование. Начался грабёж «царёва» имущества. Поднялся бунт на Рожинского, упустившего Самозванца, едва он утих, как присланные из Калуги люди доставили письма от спасшегося Тушинского вора, оправившегося от испуга и приглашавшего к себе тех, кто останется верен ему. После этого большинство поляков склонилось в сторону короля, другие готовы были идти в Калугу, к чему призывала и Марина, не отказавшаяся от роли царицы. Послы предлагали ей вернуться в Польшу, она гордо ответствовала своему дяде пану Станиславу Стадницкому, возглавлявшему послов: «Ваша милость должна помнить, что кого Бог раз осиял блеском царственного величия, тот не потеряет этого блеска, как солнце не теряет его от случайно заслонившего его облака». В том же духе писала она королю: «Счастье меня оставило, но не лишило права Властительного, утверждённого моим Царским венчанием…». Марина всё ещё старалась выставлять своё мнимое царское величие.
Казаки, не желавшие служить королю, потянулись в Калугу, за ними двинулись московские изменники, служившие Тушинскому вору. От них было решено направить посольство к Сигизмунду. В него входила большая числом делегация изменников во главе с боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым и его сыном Иваном, князьями Василием Масальским, Фёдором Мещерским, Юрием Хвороститиным, дьяками Грамотиным и Андроновым. Здесь же находился один из главных заводчиков Смуты дворянин Михаил Молчанов, выдававший себя за Дмитрия, пока не нашли исполнителя этой роли. Все хотели в числе первых бить челом королю в надежде на его милости.
Король принял послов радушно. Первым говорил Михаил Салтыков, заявивший о желании русского народа пойти под его державную руку, благодаривший от имени Филарета и всего духовенства, но главным было другое: послы просили короля дать на Московское царство королевича Владислава и ни в чём не нарушать православной веры. Самым трудным являлся вопрос принятия королевичем православия. Далее следовали условия кого и как судить, кому давать поместья и вотчины и прочее. Сигизмунд милостиво выслушал послов, но потребовал до воцарения Владислава присягнуть ему, Сигизмунду, что и было выполнено. Послы-изменники, окончательно потерявшие усердие к Самозванцу, опасавшиеся торжества Шуйского, грозящего им гибелью, не очень верили в свой проект отдать Московский престол Владиславу и надеялись теперь только на милость короля Сигизмунда. В этом убедило их и дальнейшее продолжение переговоров с сенаторами. «Обрадованные вступлением Короля в Россию, мы тайно снеслися с людьми знатнейшими в Москве, сведали их единомыслие с нами и давно прибегнули бы к Сигизмунду, если бы ляхи Лжедмитриевы тому не противились», – говорили послы, готовые на любые уступки ради своих интересов. – Ныне же, когда вожди и войско готовы повиноваться законному монарху… смело убеждаем его величество дать нам сына в цари. Вся Россия встретит царя вожделенного с радостию; города и крепости отворят врата; патриарх и духовенство благославят его усердно». Просили Сигизмунда идти к Москве немедленно: «Мы впереди: укажем ему путь и средства взять столицу, сами свергнем и истребим Шуйского, как жертву уже давно обречённую на гибель». Предатели торговали московским престолом и жизнью законного царя Василия Шуйского, называя его похитителем трона ради своих шкурных интересов, забыв о чести и Отечестве. Особенно усердствовал в изменничестве глава делегации боярин Салтыков Михаил Глебович 8, поплатившийся впоследствии мученической смертью своего сына Ивана.
Ссылаясь на результаты переговоров, Сигизмунд потребовал от воеводы Шеина открыть крепость, об этом же просили и тушинские послы: Шеин остался непреклонен.
Мы оставили в Тушине Марину, покинутую всеми. Её достоинство было уязвлено дурным обращением с ней оставшихся тушинцев, оскорблениями с их стороны, когда её сравнивали с развратными женщинами. Она упорствовала, отстаивая свою честь, и заявляла, что никогда не откажется от сана царицы. Что было ей предпринять? Оставалось последовать за мнимым мужем. К.Валишевский сообщает некоторые подробности ее побега из Тушина: тоже ночью, тоже с переодеванием. «Переодетая московским солдатом, с бараньейшапкой на голове, с колчаном стрел за плечами, она покинула Тушино ночью в сопровождении только своей старой горничной Варвары Казановской и пажа, который, быть может, был подослан самозванцем, Ивана Плещеева-Глазуна…»
Якобы она сбилась с дороги и попала в Дмитров, где в то время сидел Сапега. Скорее всего, она явилась сюда потому, что гетман всегда относился к ней учтиво и вежливо, и она рассчитывала получить от него какой-то отряд для сопровождения в Калугу. В Дмитрове Марина оказалась в тот момент, когда Сапегу теснил Скопин-Шуйский, своим присутствием и пламенной речью она ободрила польских рыцарей и казаков, сумевших отбить приступ. Гетман уговаривал её остаться в Дмитрове, но она предпочла ехать в Калугу, где могла величаться царицей. К тому же, были опасения, что он выдаст её королю. Сапега дал ей для сопровождения 50 казаков и наёмных немцев, а по дороге её догнал брат Станислав, кастелян Саноцкий, привезший из Тушина её женскую прислугу.
В Калугу Марина явилась уже в гусарском наряде: красном бархатном кафтане, в сапогах со шпорами, с саблей и двумя пистолетами за поясом, что вызвало восторг не только войска, но и жителей Калуги, приобретавшей теперь статус новой «столицы», взамен утраченного Тушина. Лжедмитрий чувствовал себя здесь уверенней и спокойней, избавившись от грубого вмешательства Рожинского. Войско «царька» снова стало усиливаться за счёт притока казаков и холопов.
Что касается Сапеги, то он, оставив войско на берегах Угры, побывал у короля под Смоленском и, вероятно, с ведома его и брата Льва Сапеги тоже оказался в Калуге, примкнув к Лжедмитрию. Ездил к королю и гетман Роман Рожинский, расположившийся в каменном монастыре Иосифа Волоцкого, но с другой целью: продолжал выставлять свои требования и не найдя удовлетворения, разболелся и скончался в возрасте 35 лет. Войско его распалось: большая часть тоже ушла к самозванцу, другая, во главе с Александром Зборовским, предпочла служить королю. Оставшиеся в монастыре поляки попытались ночью уйти от осадившего их отряда Григория Валуева, но были настигнуты, в результате чего были отбиты некоторые знатные пленники, в том числе тушинский патриарх Филарет (и одновременно Ростовский митрополит).
Оставим на время Калугу и вернёмся к московским делам.
КЛУШИНСКОЕ СРАЖЕНИЕ. СМЯТЕНИЕ В МОСКВЕ
Смерть князя Михаила Скопина поставила Москву в сложное положение в то время, когда всё складывалось удачно, и угадывались новые успехи в борьбе с крамольниками и польскими захватчиками. Главным воеводой, как ожидалось, Василий Шуйский назначил своего брата Дмитрия, не любимого войском и вызывавшего негодование Делагарди. Понять Василия Ивановича можно, потому что опасно было кому-либо из бояр довериться в обстановке постоянных измен.
Военные действия пока велись на отдельных направлениях. Воевода Барятинский и и швед Эверт Горн осаждали крепость Белую, в которой засел Александр Гонсевский. Главные силы во главе с бездарным воеводой Дмитрием Шуйским остановились в Можайске, поджидая Делагарди. Король решил двинуться навстречу, поручив войско Яну Потоцкому, осаждавшему Смоленск, тот уклонился от этого назначения, желая остаться фаворитом при короле. Тогда командовать войском перед решающим сражением был утверждён коронный гетман Жолкевский, направившийся на выручку Гонсевского к крепости Белой, а затем к Царёву Займищу, где укрепился упоминаемый выше воевода Григорий Валуев. Понимая превосходство польских сил, Валуев просил помощи у Дмитрия Шуйского.
Русское войско насчитывало от 30 до 40 тысяч, польское вдвое меньше, но поляки были более искусными в военном ремесле рыцарями, возглавляемые опытным полководцем, а русское войско было разнородным и менее профессиональным. Русские умели стойко держать оборону в крепостях, а в открытых сражениях часто уступали иноземцам. Была надежда на Делагарди, хотя он уже терпел поражение от Жолкевского в Ливонии и даже был им взят в плен. Но, самое главное, не могло быть прежнего вдохновляющего дружества между нашими военачальниками, какое было у Скопина с Делагарди. Шведский генерал относился к Дмитрию Шуйскому с презрением, ни о каком боевом товариществе не было и речи. Холодность этих взаимоотношений передавалась и войску, терявшему воодушевление.
Кроме шведов в русском войске было немало немцев, французов и других наёмников, постоянно требовавших денег, но не показывавших воинского рвения. Уже Делагарди не мог обуздать своих наёмников, среди которых усилился ропот. Требовали жалованья, царь Василий отправил их Делагарди, а тот придержал их в расчёте раздать после битвы, когда останется меньше ратников. Разброд дошёл до грабежа собственных обозов и откровенной измены наёмников. Дмитрий Шуйский, соединившись с Делагарди и Горном, двинулся навстречу неприятелю к Царёву Займищу и остановился верстах в двадцати от него около села Клушина. Устроивши стан и не ожидая нападения неприятеля, беспечный воевода вечером пировал с иноземными начальниками, а ночью крепко спал, в то время, как Жолкевский занимался разведкой и получал сведения от перебежчиков. Для сдерживания Григория Валуева в Займище, он оставил небольшой отряд, а с основными силами на утре 24 июня 1610 года ударил на русский стан. Пользуясь сумятицей, польские гусары опрокинули не изготовившуюся к бою русскую конницу. Делагарди попытался придти на помощь, но и его конники были обращены в бегство, повернули в сторону леса. Действия московского войска были хаотичны, оно утратило тот порядок, который держался на авторитете и личном обаянии князя Скопина-Шуйского.
Дмитрию Шуйскому удалось засесть в самом Клушине, обнеся его временными укреплениями. Исход боя решился не только оружием, а изменой иноземцев, сначала перебегавших к полякам малыми группами, а затем под воздействием переговорщиков Жолкевского и его посулов, в случае перехода на службу к королю, заключили соглашение с гетманом. Почти все французы и немцы ушли на сторону поляков, никакие уговоры и обещания Дмитрия Шуйского не могли остановить их. Взбунтовавшееся войско не смогли успокоить и Делагарди с Горном, по договорённости с гетманом, собрав оставшихся шведов, они были вынуждены бесславно уйти к своим пределам. Якоб Делагарди, уже побывавший однажды в плену у Жолкевского, не стал испытывать судьбу, чтобы не унизиться ещё раз.
Покинутый иноземцами Дмитрий Шуйский едва спасся бегством, бросив всё имущество и обозы. Конь его, якобы, увяз в болоте, воевода не мог даже вызволить из трясины сапоги и добирался до Можайска босиком. Вероятно, это – придумка для вящего посрамления бесталанного главнокомандующего: ведь не в одиночку он спасался бегством, должен был находиться при нём какой-то отряд надёжных всадников Брошены были 11 пушек, снаряд к ним и всё обозное имущество.
Победитель Жолкевский, несмотря на усталость войска, вернулся в Царёво Займище и, внушив Валуеву, что Москва готова присягнуть королевичу Владиславу, склонил его присоединиться со своим отрядом к королевскому войску. Таким образом, оно увеличилось до двадцати тысяч. С такой внушительной силой гетман вступил в Можайск, жители которого присягнули Владиславу. Не надеясь взять Москву силой. Жолкевский принимал иные усилия для скорого низвержения Василия Шуйского, приводя к присяге Владиславу ближние подмосковные города. Обратился с воззванием и к жителям столицы, в котором говорилось: «Виною всех ваших зол есть Шуйский: от него Царство в крови и в пепле. Для одного ли человека гибнуть миллионам? Спасение перед вами: победоносное войско Королевское и новый царь благодатный: да здравствует Владислав!»
Надо ли говорить, что в смятенной горестным поражением под Клушином Москве многие согласны были принять призыв коварного гетмана, который действовал, опережая самого короля? Шуйский тщетно взывал о помощи, рассылая гонцов во все города.
Одновременно возникла и другая угроза. Узнав о движении польского войска, к Москве поспешил из Калуги ложный Дмитрий с примкнувшим к нему Сапегой. Василий надеялся остановить его с помощью призванных сыновей крымского хана, но те потерпели поражение под Серпуховом и удалились. В июле Сапега осадил лежавший на пути Боровский монастырь, как было сказано, устроив кровавую бойню, в которой с честью погиб и воевода князь Михаил Волконский. Присягнули Самозванцу Кашира и Коломна, стойко держался только Зарайск, возглавляемый князем Дмитрием Пожарским. К тому же, на сторону Самозванца встал рязанский Прокопий Ляпунов, который, после подстрекательского предложения Михаилу Скопину, не мог рассчитывать на милость Василия Шуйского. В Москве Ляпунов крамольствовал против Шуйского совместно с князем Василием Голицыным.
Москва являла зрелище печальное. С двух сторон ей угрожали войска Жолкевского и Самозванца, остановившегося в селе Коломенском. Всякая надежда покинула царя Василия, его распоряжения уже оставались без исполнения; во дворце царило уныние, на улицах кипело мятежное многолюдство, открыто требовавшее свержения не благословенного государя. Шуйский сидел в Кремле, полагаясь в решении своей судьбы только на Бога. Вопрос был в другом: кого призвать на московский трон? Все знали ложь про спасшегося Дмитрия и презирали Самозванца, называемого вором. Другие не хотели видеть на царстве королевича Владислава, иноверца, представителя вражеской Польши. Лозунгом буйных братьев Ляпуновых было: ни Самозванца, ни ляхов! Решено было снестись с князьями и дворянами, приставшими к Самозванцу, чтобы принять общий договор.
Съехались у Данилова монастыря. Условились на следующем: московские бояре сведут с трона Василия, самозванцевы окруженцы предадут своего царька, затем вместе изберут нового царя и выступят против ляхов. Договор огласили брат Прокопия Ляпунова Захарий и думный дворянин Хомутов, при стечении народа на Красной площади, что вызвало общее одобрение. Делегация пришла к Василию Шуйскому с предложением оставить престол, царь ответил негодованием.
Самыми активными участниками заговора против Василия Шуйского являлись братья Ляпуновы, которым грозила месть царя за их крамольную грамоту, присланную Михаилу Скопину в Александрову слободу.
НИЗЛОЖЕНИЕ ШУЙСКОГО. СЕМИБОЯРЩИНА
Толпа дворян и детей боярских, подстрекаемая князем Василием Голицыным и Захарием Ляпуновым явилась во дворец к Василию Шуйскому с требованием, чтобы он сложил с себя венец. Царь ответил негодованием. Тогда заговорщики призвали патриарха и бояр и вывели многолюдную толпу за Серпуховские ворота, назвав это собрание народной Думой. Перечисляли вины Шуйского: похитил престол не по выбору всей земли, потерял все южные города, допустил отравление племянника, коему надлежало спасти Россию. Возражал лишь стойкий Гермоген, говоривший твёрдо, что «измена царю есть злодейство, всегда казнимое Богом». Патриарха не слушали, и он удалился. Тут же народным сходом (Думой) постановили: «1) бить челом Василию, да оставит Царство и да возьмёт себе в удел Нижний Новгород; 2) целовать крест всем миром в неизменной верности к Церкви и Государству для истребления их злодеев, Ляхов и Лжедмитрия; 2) всею землею выбрать в Цари, кого Бог даст; а между тем управлять ею Боярам, князю Милославскому с товарищами, коих власть и суд будут священны…».
17 июля 1610 года в Кремль к Василию Шуйскому явились посланные князь Иван Воротынский, Захарий Ляпунов и другие, объявили приговор народной Думы, как был назван общий сход на Красной площади. Ляпунов сказал коротко: «Василий Иванович, ты не умел царствовать, отдай же венец и скипетр!». Василий, привыкший сохранять присутствие духа в любой ситуации, возмущённо встал против дерзкого Ляпунова и даже выхватил нож, но что мог поделать старик с могучим великаном? Остальные действовали на царя уговором, он отказывался соглашаться и подчинился только силе. Его и жену отвели в боярский дом Шуйского, приставив в охрану стрельцов. Власть в Московском государстве перешла к боярской Думе во главе со старейшим боярином Фёдором Ивановичем Мстиславским.
Какая безысходность теснила грудь старого Шуйского, какие горькие мысли печалили его можно только догадываться. Кажется, недавно он собирал в своём доме заговорщиков против Расстриги, а ныне заперт под домашний арест. Ему ли, опытному царедворцу, не знать, чем это грозит: свежа в памяти расправа с Фёдором Годуновым и его матерью. Даже если дадут в удел Нижний Новгород, опасность не минует, ибо и здесь может настигнуть яд или кинжал. Как не вспомнить угличский удел Нагих и судьбу царевича Дмитрия? Ему более других было известно, что «шаг с престола есть шаг к могиле».
Съехавшись в очередной раз у Данилова монастыря, московские люди доложили приверженцам Лжедмитрия о низложении царя Василия и напомнили о таком же обещании в отношении воровского царька. Тушинские изменники обманули московских переговорщиков, нагло заявив: «Вы ссадили с трона царя беззаконного, а мы служим истинному наследнику Иоанна. Да здравствует Дмитрий!». Москва была возмущена таким коварством. В этой ситуации патриарх Гермоген увещевал бояр и народ вернуть Василия на царство, но уже было поздно: боялись, что Шуйский начнёт мстить за своё унижение.
Следующим утром в доме Василия Шуйского появились всё тот же Захарий Ляпунов, князья Пётр Засекин, Василий Тюфякин с иноками и священниками, дабы совершить обряд пострижения и тем удалить низложенного царя от мира без расправы над ним. Шуйский готов был умереть в царском звании, сопротивлялся, кричал: «никогда не буду монахом!», его крепко держали и постригли насильно, отправив уже в монашеской одежде в Чудов монастырь. Постригли и его молодую жену Марию Петровну, определив ей место в Вознесенском монастыре. К братьям, Дмитрию и Ивану, приставили стражу.
Так печально закончилось правление царя-несчастливца Василия Ивановича Шуйского, ещё не испившего до конца чашу унижений и горестей. При всём его старании быть добродетельным, справедливым отцом Отечества несчастья одно за другим обрушивались на Московское государство, он пытался предотвратить их, проявляя деятельность и твёрдость, но тщетно, потому что разброд и шатания в народе, за несколько лет мятежного своеволии приобрели невиданный размах, что было названо впоследствии Смутным временем. Повествуя о том, как Шуйский был сведён с престола, Н.Карамзин с сочувствием к нему писал: «Так Москва поступила с венценосцем, который хотел снискать ея и России любовь подчинением своей воли закону, бережливостью государственною, беспристрастием в наградах, умеренностью в наказаниях, терпимостью общественной свободы, ревностью к гражданскому образованию – который не изумлялся в самых чрезвычайных бедствиях, оказывал неустрашимость в бунтах, готовность умереть верным достоинству Монаршему, и не был никогда столь знаменит, столь достоин престола, как свергаемый с онаго изменою: влекомый в келью толпою злодеев, несчастный Шуйский являлся один истинно великодушным в мятежной столице…».
В том же духе оценил деятельность Василия Шуйского Д.П.Бутурлин: «Сим позорным действием прекратилось царствование царя Шуйского, ознаменованное величайшими из бедствий, каким только Россия подвергалась со времён татарского нашествия. Но несправедливо бы на него одного возлагать вину сих зол. Четырёхлетнее правление его было ничто иное, как беспрерывная борьба против начал, разрушающих общественное благоустройство, которые хотя и развились при нём, но коих зародыш был засеян ещё при Годунове. Может быть, никакая человеческая премудрость не в состоянии была усладить горькой чаши, оставленной Борисом в наследие своим преемникам! По крайней мере, Василий, хотя и в преклонных летах, явился кормчим бодрым и бесстрашным среди ужасных бурь, непрестанно воздымаемых разожжёнными страстями… Он пал, но не бесславно и выходя из царских чертогов, имел более права, чем Франциск1 в Павии сказать: «Всё погибло, кроме чести!». Впрочем, он и тут ещё не погибал для истории. Развенчанному старцу суждено ещё было занять несколько прекрасных страниц в летописях Русского царства».
Эти слова двух авторитетных историков являются достойным ответом, тем хулителям Василия Шуйского, которые считают его «никчемным и презираемым» царём. Кто другой мог бы выдержать небывалое давление сразу двух полчищ, двинутых на Москву алчными претендентами на престол? Вряд ли, Василий был причастен к гибели освободителя Москвы: не мог он рубить сук, на котором сидел. Он понимал, что по причине возраста и бездетности придётся передать скипетр Михаилу, но прежде хотел очистить Отечество от иноземных врагов и злодеев изменников, о чём и говорил, возлагая все надежды на победоносного племянника. Видимо, правда, что не было ему небесного благословения, но справедливо ли обвинять одного человека во всех бедах государства, столь расшатанного не по его вине?
И современники, и историки ставят в вину Василию Шуйскому то, что он был избран царём в спешке, не Собором (не всей землей), но ведь никто другой не клал голову на плаху, не взял на себя смелость избавить Россию от Расстриги, и по родовитости он никак не уступал Василию Васильевичу Голицыну, а именно эти двое в тот момент только и могли претендовать на престол. Допустим, избрали бы царём В.Голицына, разве Смута прекратилась бы? Разве не появился бы второй Дмитрий, как появлялось много других ложных царевичей? Поэтому надо признать, что в обстановке всеобщего хаоса, измен и предательства, Шуйский проявил достойную стойкость и мужество, которым был наделён от природы.
Начались поиски кандидата на Московский престол. Патриарх высказался в пользу Василия Васильевича Голицына, давно претендовавшего на такую честь. Ему возразил глава Думы Фёдор Мстиславский, дескать, боярские цари (Годунов и Шуйский) не принесли стране счастья. Среди претендентов мог быть Фёдор Никитич Романов, но он ещё пребывал в сане тушинского патриарха. Тогда Гермоген, считавший, что Москве нужен русский государь, указал на юного Михаила Романова, внука первой жены Грозного Анастасии, что оказалось преждевременно. В коломенском лагере Лжедмитрия раздавались даже голоса в пользу Яна Петра Сапеги, именуемого по-русски Иваном Павловичем. Калужским вором гнушались все, к одобрению оставалась только кандидатура королевича Владислава, имевшая преимущество перед боярскими выдвиженцами, как ветвь державного рода.
Временное правительство, названное семибоярщиной, в составе бояр Федора Мстиславского, Василия Голицына, Фёдора Шереметева, Ивана Воротынского, Ивана Романова, Андрея Трубецкого и Бориса Лыкова стало сноситься с гетманом Жолкевским, придвинувшимся к Москве 24 июля. При этом хитрый гетман пересылался грамотами и с Лжедмитрием, дабы избежать ненужного столкновения с ним. Обходительный Жолкевский, благодаря своей дипломатии сумел склонить Думу на свою сторону. Бояре предпочли Тушинскому вору наследственного королевича. 2 августа бояре и Жолкевский съехались возле Новодевичьего монастыря. Боярское правительство согласилось принять на Московский престол королевича Владислава на условиях смоленского договора, в котором было сказано:
« 1)…всем людям Московского государства бить челом великому Государю Сигизмунду, да пожалует им сына своего Владислава, в цари, коего все россияне единодушно желают, целуя святый крест» (кто спрашивал их мнение? – Ю.Б.).
2) Королевичу Владиславу венчаться Царским венцом и диадемою от Святейшего патриарха и Духовенства Греческой церкви, как издревле венчались Самодержцы Российские.
3) Владиславу Царю блюсти и чтить святые храмы, иконы и мощи целебные, Патриарха и все Духовенство…».
На эти вопросы Жолкевский давал уклончивые ответы, дескать, они требуют согласования с королём. Гетман должен был «отвести Сапегу и других ляхов от Лжедмитрия, вместе с боярами взять меры для его истребления». Дочери воеводы Сендомирского предписывалось покинуть Россию и не именоваться государыней Московской. Со всеми принятыми условиями надлежало отправить к Сигизмунду Великое Посольство.
Тут же, на Новодевичьем поле, гетман со своим окружением и бояре присягнули Владиславу. После этого в Успенском соборе стали приводить к присяге других чиновников и московских жителей. Явились и бывшие тушинцы, те, кто ездили под Смоленск заключать договор с королём: князья Салтыков, Масальский, дворянин Молчанов, которого суровый Гермоген не допустил ко кресту, как предателя и еретика.
Не получая известий от короля, Жолкевский действовал, сообразуясь с выгодой момента. Наконец от короля прибыл пан Гонсевский с указом, которым гетману предписывалось добиваться присяги московских людей не Владиславу, а самому Сигизмунду. Озадаченный гетман, действуя на свой риск, не стал беспокоить Москву новыми неисполнимыми требованиями.
Между тем Калужский вор продолжал попытки наступать на столицу, но московский гарнизон удачно их отражал. Бояре требовали от гетмана совместного наступления на Самозванца в соответствии с договорённостью и согласились пропустить ночью польское войско через Москву, чтобы выйти к Коломенскому. Намеревались захватить Самозванца. До боевых действий дело не дошло, потому что Жолкевский начал переговоры со своим соотечественником Сапегой с целью склонить его на свою сторону. Самозванец насторожился, опасаясь быть выданным гетману, и вместе с Мариной и в сопровождении казаков атамана Заруцкого немедленно отступил к Калуге. После длительных переговоров с Жолкевским Сапега, получивший 10000 злотых отступных, отправился в Северский край с непонятной целью, а его отряд примкнул к королевскому войску. Во всяком случае, гетману удалось удалить опасных конкурентов. Русские изменники толпой вернулись в Москву, поспешив к присяге Владиславу.
Настала возможность отправить посольство к королю. Гетман устроил дело так, что в него были включены те, кого желательно было удалить из Москвы: Василий Васильевич Голицын, Филарет Никитич (теперь снова митрополит Ростовский), троицкий келарь Авраамий Палицкий, Захарий Ляпунов и многие другие, вся посольская делегация насчитывала более тысячи человек. Предполагалось, что Владислав должен принять православие от митрополита Филарета и смоленского архиепископа Сергия в Смоленске, а в Москву прибыть уже православным государем. В наказе послам перечислялись все статьи принятого ранее договора с гетманом Жолкевским.
Наивно было верить в исполнение статей этих договорённостей, где повторялось, как заклинание, требование крещения Владислава в православие. Вряд ли, и сами бояре московские надеялись добиться исполнения сего важного требования, лишь крайняя безысходность вынуждала их идти на поклон к врагу. Старались убедить себя, авось со временем всё как-то образуется: молодой царь женится на русской, свыкнется с московскими обычаями и т.п. С другой стороны, ни ревностный католик Сигизмунд, ни краковские вельможи, ни папа Римский не могли допустить исполнения столь важного условия, принятия иной религии Владиславом.
Пока посольство оставалось под Смоленском, Жолкевский, не надеясь на исполнение предложенных условий договора, после чего, несомненно, в Москве могут возникнуть новые возмущения, решил действовать незамедлительно в осуществлении своих целей. Главной из них было проникновение польских войск в Москву. Задача облегчалась тем, что после удаления с посольством влиятельных членов временного правительства, здесь оставались только бояре Фёдор Мстиславский и Фёдор Шереметев, причём Мстиславский был расположен к гетману, поскольку был сторонником польской партии.
Когда в столицу явился первый отряд квартирьеров польского войска, москвитяне взбунтовались. Возглавил это антипольское возмущение сам Гермоген, дескать, уже был печальный опыт, когда поляки своевольничали в Москве. Бояре, во главе с Мстиславским, старались успокоить возмущенных людей. Проницательный Жолкевский и тут извлёк свою выгоду из осложнившейся ситуации, он добивался выдачи Шуйских и теперь уверял, что возмущение исходит от них. Василий, Дмитрий и Иван Шуйские были выданы Гонсевскому. Опасаясь присутствия Шуйского в Москве, гетман уговорил бояр отправить его в Иосифов монастырь. Гермоген предугадывал замысел лукавого Жолкевского и предлагал отвезти Василия Шуйского в Соловецкую обитель, его не послушали. Жену Шуйского отправили в Суздаль, в Покровский монастырь. Позорная страница нашей истории! Но ещё более унизительные ждали Россию впереди.
По разрешению бояр гетман всё же ввёл войско ночью 21 сентября 1610 года. Польские полки расположились в Китай-городе, в Белом городе, а Гонсевский со своим полком занял даже кремль. Здесь же поселился в доме Годунова Жолкевский. Обошлось без волнений и столкновений, благодаря тому, что Жолкевский приказал строго не вызывать ссор с москвитянами. Дороги вокруг столицы освободили, обстановка несколько успокоилась. Гетман шёл в осуществлении своих планов дальше: уже воеводы в города назначались правительством по согласованию с ним, и даже во главе 18-ти тысяч стрельцов московских удалось поставить Гонсевского, засевшего в кремле, что раньше было честью самых доверенных людей государя.
В Москве уже владычествовал вкрадчиво-обходительный гетман Станислав Жолкевский, умевший расположить к себе людей. Боярское правительство (семибоярщина) соглашалось со всеми его предложениями. Главе семибоярщины князю Фёдору Ивановичу Мстиславскому от имени Владислава он присвоил сан Конюшего, вроде бы, польстил ему, а на самом деле унизил. Гетман сумел поладить даже с неуступчивым, твёрдым патриархом Гермогеном, часто беседовал с ним, одобрительно отзываясь о православной вере. Будто бы, у Жолкевского были какие-то русские корни. В сражении под Клушином гетман показал полководческое искусство; в своих дальнейших действиях по всем направлениям он проявил себя как ловкий проницательный дипломат, безошибочно ведя дело к покорению Москвы без применения силы.
Находясь в отдалённом монастыре под Волоколамском, горестный монах Василий Шуйский, конечно, получал известия о событиях в Москве, печаливших его сердце. В отличие от бояр-изменников он избавил Россию от проходимца Лжедмитрия первого, удалил из Москвы всех поляков, в том числе Марину с её корыстолюбивым отцом и со всею многочисленной свитой. Мог ли он подумать, что бояре-изменники признают своим государем сына польского короля, злейшего врага Московского государства, и обманом заставят присягнуть ему народ? В дурном сне не могло присниться, чтобы добровольно пустить в столицу захватчиков. Те же изменники выдали с головой и самого его, вчерашнего властителя многих царств и народов. Ещё находясь в России, Шуйский сознавал себя пленником торжествующего короля Сигизмунда, но горькая чаша унижения и душевных терзаний ещё не была испита до конца несчастным монархом.
Несмотря на очевидные победные и дипломатические успехи Жолкевского, против него интриговали находившиеся рядом с королём братья Потоцкие, завидовавшие славе удачливого гетмана. Они и канцлер Лев Сапега, в результате переговоров с московскими послами, советовали королю не отпускать в мятежную Москву юного Владислава, а сначала взять Смоленск, потом избавиться от Самозванца, и самому войти в Москву победителем, что казалось нетрудным, поскольку поляки уже находились в Москве. Вопрос вероисповедания Владислава оставался камнем преткновения, послы Василий Голицын и Филарет стояли на своём, хотя теперь он не имел значения, в виду таких настроений короля. Послы настаивали на снятии осады Смоленска и вывода войск за границу, поляки требовали сдать Смоленск.
План гетмана рушился, и, чтобы встретиться с королём лично, он отправился под Смоленск, но не один, а везя с собой низложенного царя Василия и его братьев Дмитрия и Ивана. Кому ещё доставались такие трофеи! Нам – величайший позор, полякам – небывалое торжество. По этому поводу Н.Карамзин пересказывает сокрушения Никоновской летописи: «О время стыда и бесчувствия! Мы забыли Бога! Какой ответ дадим Ему и людям? Что скажем другим государствам себе в оправдание, самовольно отдав Царство и Царя в плен иноверным? Не многие злодействовали, но мы видели и терпели, не имев великодушия, умереть за добродетель».
В конце октября гетман явился к королю триумфатором, его встречали с почётом, славили как героя. По его приказанию с Василия Шуйского сняли иноческую одежду и дали богатую мирскую. Представ перед королём, он не поклонился ему, сказав с достоинством: «Царь Московский не кланяется королям. Судьбами Всевышняго я пленник, но взят не вашими руками: выдан вам моими подданными изменниками». Так свидетельствовал Авраамий Палицын, находившийся в посольстве под Смоленском. Он добавляет, что своим твёрдым ответом Шуйский удивил польских сановников «и лишённый венца, сделался честью России». В.Татищев приводит и другие достойные слова Василия Шуйского: «Ваше величество, ныне, видя моё несчастье, и Божеский на меня гнев, а кроме того неверность подданных и вероломство друзей…, желаю тебе и сыну твоему иметь более верных рабов и лучшее счастье, нежели я имел».
Король благодарил Жолкевского, но не согласился с его планом воцарения Владислава. Тщетно гетман пытался доказывать выгоды для обеих держав, если король даст Москве Владислава, в противном случае дело обернётся войной. Хорошо продуманный договор с боярами не получил высочайшего одобрения. Король, не без ревности относившийся к славе гетмана, заявил, что взятие Смоленска является для него делом чести, тогда как в договоре говорилось о снятии осады после присяги Владиславу. Жолкевский вынужден был просить послов князя Голицына и Филарета о сдаче Смоленска, а Сигизмунд велел привести к воротам смоленской крепости самого Шуйского, чтобы он сам говорил Михаилу Шеину. Храбрый воевода ответил: «Я царю Василию Иоанновичу крест целовал, а ныне сего вижу не царём, но чернецом и невольником в руках неприятельских…». Защитники города отказались сдаваться, несмотря на то, что на глазах у посольства поляки с помощью подкопов взорвали башню и часть крепостной стены; мужественный Шеин отбил и эту атаку.
Послы русские (Филарет Никитич и Василий Голицын с товарищами) просили короля освободить Василия Шуйского «в своё сохранение», то есть под их ручательство, вместо этого братьев Шуйских отправили в Польшу.
Поляки внушали русским послам бедственность положения России, на которую наступают шведы, а в Калуге усиливается Лжедмитрий. Мол, только под рукой Сигизмунда страна может чувствовать себя в безопасности. Сам король извещал Думу, что он после взятия Смоленска искоренит Самозванца и вместе с послами московскими обсудит договор на сейме.
Тем временем Гонсевский старался обезопасить поляков в Москве: вывел из неё значительную часть стрельцов, запретил жителям носить оружие, а ночью выходить на улицу. Прошло два месяца в такой неопределённости, и в посольстве московском, и в самой Москве многие начали примиряться с мыслью о Правителе Сигизмунде, который уже своим именем раздавал чины и земли. Из Москвы к Смоленску зачастили благосклонные к полякам сановники, дабы получить незаконные приобретения, а вместе с тем и право отъехать домой. В числе первых поклонников явились изменники: Михаил Салтыков, Василий Рубец-Мосальский, Фёдор Плещеев-Глазун, Фёдор Мещерский, Юрий Хворостинин, Фёдор Андронов, Михаил Молчанов, Печатник Иван Грамотин и многие другие просители вотчин и наград. Воспользовались удобным моментом и члены посольства Авраамий Палицын и Захарий Ляпунов. Посольство, получив желаемое, постепенно разъехалось, оставшиеся главные послы, Филарет и князь Василий Голицын находились как бы в плену.
ГИБЕЛЬ ЛЖЕДМИТРИЯ ВТОРОГО
Владислав не появлялся в Москве. Поляки хозяйничали во всех городах, грабили и убивали русских без всякого суда, вызывая ропот жителей. На боярскую Думу, подчинённую гетману и Гонсевскому, не было никакой надежды. В этих обстоятельствах Самозванец начал усиливаться, склонив на свою сторону Казань, недовольную сдачей Москвы ляхам. Он считал, что христиане его предали и будто бы мечтал уйти к Астрахани и там создать державу из ногайцев и донских казаков. Марина, напротив, предлагала идти в сторону Польши, но что могло ожидать там Заруцкого? Ещё многие области российские поддерживали его даже на севере, в том числе Псковская, где зверствовали казаки Просовецкого.
Укрепившись в Калуге, Самозванец опирался на донских казаков и окружавших его татар, которым он доверял более, чем русским, но, увы, это доверие имело для него трагические последствия. Когда вор находился в Тушине к нему пришёл касимовский хан Ураз-Магомет 9. После того, как Жолкевский вошёл в Москву, хан отправился под Смоленск к королю и был принят с честью. Между тем его жена и сын находились у Самозванца в Калуге, чтобы повидаться с ними Ураз-Магомет поехал в Калугу. Калужский властитель заподозрил в нём подосланного убийцу (Ураз-Магомета выдал его сын) и во время охоты велел убить его, а тело бросить в Оку, объявив, что он исчез неизвестно куда. Всё тайное становится явным. Крещёный мурза Пётр Урусов открыто обвинил Самозванца в убийстве хана и был бит за это кнутом и посажен под стражу, после чего снова вошёл в доверие к Самозванцу (как Василий Шуйский к первому Лжедмитрию).
План мести Урусов привел в действие во время очередной поездки Самозванца на охоту 11 декабря 1610 года в сопровождении татар. Пётр Урусов неожиданно выхватил саблю и со словами «я научу тебя, как топить татарских царей и бросать в тюрьму тарарских князей!» рассёк Самозванцу плечо, а брат его отрубил жертве голову. По другим сведениям, Пётр Урусов выстрелил в голову Самозванца из самопала. Вместе с отрядом татар, поджидавших в условленном месте, Урусовы ушли в степь и далее – в Крым.
Конрад Буссов, описавший эпизод убийства Самозванца, заключил его следующими словами: «потомки в Московском государстве будут вечно благодарить татарского князя за то, что он положил конец свирепствованию Лжедмитрия, ибо из-за него во всей России было много бед, сильных опустошений, убийств и смертей». Действительно, тушинско-калужский вор мог ещё пролить море крови, но лагерь его тотчас распался окончательно и не представлял больше угрозы для Москвы.
Калуга взволновалась известием о гибели Лжедмитрия, сбежавшаяся по набату толпа бушевала, призывая к казни убийц: казаки набросились на татар, стали избивать их, когда привезли обезглавленного Самозванца. Больше всех металась Марина и кричала, чтобы убили и её. Опамятовавшись, она объявила себя беременной и буквально через несколько дней якобы родила сына, в чём усомнились современники. Авантюристка, связавшая свою судьбу с двумя ложными царями, продолжала маниакально цепляться за звание царицы, добытое обманом, и теперь, выставляя мнимого наследника. Тем не менее, младенца торжественно крестили и нарекли царевичем Иваном. Отчаяние Марины понятно, сколь ни противен был ей второй Лжедмитрий, только при нём, она могла рассчитывать на удовлетворение своих амбиций. Кто теперь останется возле неё?
Пока ещё не покидали Калугу донские казаки атамана Заруцкого, но находившиеся здесь московские приспешники Самозванца, отказались служить царевичу Ивану, постановили присягнуть тому, кого изберут на Московский престол и посадили Марину под стражу. Калужане присягнули Владиславу.
Казалось бы, гетман Жолкевский действовал в своей дипломатии безупречно предусмотрительно, а события в Калуге избавляли Сигизмунда от необходимости борьбы с Самозванцем: оставался вопрос, чем же мотивировать польское присутствие в Московском государстве? Его очищение от тушинского вора, обещаемое Сигизмундом, теперь не требовалось, напротив, надо было покончить с засилием самих поляков. Избавившись от главного очага Смуты, русские люди по всему государству ощутили толчок к возрождению чувства национального достоинства, оскорбляемого польским владычеством в самой столице, где Дума лишь исполняла все распоряжения начальника гарнизона Гонсевского. Междоцарствие продолжалось, «семибоярщина» бездействовала; самыми влиятельными возле Гонсевского оказались боярин Михаил Салтыков и купец Фёдор Андронов, ставший Думным дворянином. Эти изменники усердно служили полякам, доносили им о враждебных настроениях москвитян, о призывах патриарха Гермогена к неповиновению ляхам.
ПЕРВОЕ ОПОЛЧЕНИЕ. РАЗОРЕНЬЕ МОСКВЫ
Первым принято считать ополчение Прокопия Петровича Ляпунова, но, справедливости ради, сделаем отступление и напомним, что попытку создать освободительное ополчение предприняли галичане, собрав ещё в ноябре 1608 года «собрание великое ратных людей». По их призывным грамотам восстали и прислали ратных людей северные города: Кострома, Вологда, Великий Устюг, Тотьма, Каргополь и др. Из Галича ополчение пошло к Костроме и далее к Ярославлю, где советовал всем «посождаться» Василий Шуйский. В увещевательной грамоте северным городам царь писал: «А если вскоре не соберутся, а станут все врозь жить и сами за себя не станут, то увидят над собою конечное разорение…». В то время Ярославль был захвачен атаманом Лисовским, к которому переметнулась часть дворян и боярских детей. Ополченцы вынуждены были отступить обратно к Костроме, где их настиг отряд Лисовского, разорившего и Кострому, и Галич. Опыт оказался неудачным, тем не менее, К.Валишевский называет ополчение Ляпунова вторым, а Пожарского – третьим. Мы же не будем отступать от устоявшихся понятий первого и второго ополчений.
Теперь начало духу сопротивления положил всегда «прямо стоявший» непреклонный Гермоген. Он раньше других убедился, что Сигизмунд не отпустит сына в Москву и не согласится на его крещение в православие. Гермоген открыто обращался к московскому люду встать на защиту православной веры, не отдавать московского престола Владиславу, если он не примет православия. Ему вторил «стремительный на пути закона и беззакония» Прокопий Ляпунов, смело рассылавший по городам призывы к соединению против ляхов и изгнанию их из пределов Московского государства.
Сильное действие имели грамоты от смолян к москвитянам и от москвитян, разосланные по городам. Смоляне отчаянно призывали: «Что же мы видим? Гибель душевную и телесную. Святые церкви разорены; ближние наши в могилах или в узах. Хотите ли такой же доли?... Восстаньте, доколе вы ещё вместе и не в узах; поднимите и другие области, да спасутся души и Царство!.. Известны виновники ужаса, предатели студные: к частью, их мало, немногие идут во след Салтыкову и Андронову, а за нас Бог, и все добрые с нами: Святейший патриарх Гермоген, прямый учитель, прямый наставник, и все христиане истинные! Дадите ли нас в плен и в Латинство?»
Москвитяне, тронутые зовом смолян о помощи, разослали свою грамоту, в которой сказано: «Пишем мы к вам, православным христианам, всем народам Московского государства, господам братьям своим, православным христианам… Будьте с нами заодно против врагов наших и ваших общих…Мы сами видим вере христианской перемену в латинство и церквам божиим разорение. А у нас святейший Гермоген патриарх прям, как сам пастырь, душу свою за веру христианскую полагает неизменно, и ему все христиане православные последуют, только неявственно стоят».
Гермоген намеревался читать проповедь-воззвание в Соборе, поляки окружили его и не позволили этого сделать, а патриарха взяли под стражу, отобрав у него бумагу и чернила, чтобы не мог писать свои грамоты. Как видно, объединяющей идеей сопротивления стала православная вера, а в виду отсутствия государя возвысился авторитет патриарха. На совет к нему нижегородцы прислали делегацию и, ободрённые его словом, вернулись домой с решимостью встать против ляхов.
Ярославцы пишут свою грамоту в Казань: «Совершилось нечаемое: святейший патриарх Гермоген стал за православную веру неизменно и, не убоявшись смерти, призвавши всех православных христиан, говорил и укрепил, за православную веру всем велел стоять и помереть, а еретиков при всех людях обличал… И в города патриарх приказал, чтоб за православную вере стали, а кто умрёт, будут новые страстотерпцы: и слыша это от патриарха и видя своими глазами, города все собрались и пошли к Москве». Ярославцы называют трёх главных деятелей сопротивления, это – патриарх Гермоген, смоленский архиепископ Сергий и воевода Михаил Шеин, они показали русским людям пример стойкости, силу духа.
Из Ярославля к Москве двинулись три отряда ратников во главе с воеводой Иваном Ивановичем Волынским. Поднялись и новгородцы, получившие благословение митрополита Исидора, и даже Пермь, наблюдавшая издалека за событиями, послала свой отряд к Москве. Уже не все готовы были принять королевича Владислава на Московское царство, многие не хотели признавать иноземного государя, о чём писал, например, соловецкий игумен Антоний: «…не хотим никого иноверцев на Московское государство царём, кроме своих прирождённых бояр Московского государства».
Проснувшийся дух свободолюбия россиян отозвался на эти призывы. Отовсюду шли к Москве ополченцы: из Ярославля и Костромы, из Галича и Вологды, из Суздаля и Мурома, из Владимира и Нижнего; привёл полки рязанские и северские Прокофий Ляпунов, но, мало того, тот же порывистый Ляпунов, благодаря своей бурной деятельности вставший во главе народного движения, неразборчиво призвал ещё и бывших тушинцев, казаков атамана Заруцкого, калужского воеводу князя Дмитрия Трубецкого и Просовецкого, пришедшего теперь из северных областей. В таком разнородном войске непременно должны были возникнуть разногласия. А ещё набивался в союзники разоритель православных монастырей Ян Сапега, начавший сноситься по этому вопросу с Ляпуновым. Сапега двулично прельщал: «… а мы от вас не прочь, и стоять бы вам за православную христианскую веру и за святые церкви, а мы при вас и при своих заслугах горла свои дадим». О каких заслугах речь, о чём печётся этот «защитник православия»? Благодарение Богу, сделка эта почему-то не состоялась, и Сапега тотчас показал своё истинное лицо в письме к костромичам, горделиво заявив: «Знаете ли вы польских и литовских людей мочь и силу: кому с ними биться?» Биться с ними, как было сказано, нашлось кому и без троянской помощи лукавого Сапеги.
Почему пуще всех восстал по благословенному слову патриарха Прокофий Ляпунов? Вероятно, братья Ляпуновы, столь настойчиво свергавшие с престола Шуйского (из опасения преследования с его стороны после письма Ляпунова к князю Скопину), увидели, в какую западню подтолкнули Россию, когда в Москве расположилось польское войско, а Сигизмунд начал царским именем раздавать вотчины и чины московским предателям. Стало понятно, что хулимый Ляпуновыми царь Василий никогда не согласился бы на сдачу Москвы полякам, предпочтя умереть с честью. Дворянин Прокофий Ляпунов, чаявший бурной деятельности в обстановке всеобщей смуты, стремился доказать своё превосходство над знатными боярами, склонными к измене и неспособными, как оказалось, управлять государством. Не случайно и в Москве установился диктат Федьки Андронова.
Несмотря на широкое народное движение, Дума продолжала связывать свои надежды с королём Сигизмундом, писали послам князю Голицыну и Филарету прежний наказ исполнять волю короля, а воеводе Шеину предлагали открыть перед ним ворота смоленской крепости. И послы, и храбрый воевода уже знали о начавшемся восстании городов и не стали исполнять указание Думы. Ляпунов прямо объявил Думных бояр «не пастырями, а губителями христианского стада», хотя среди них нашлись и патриоты, князья Иван Воротынский, Андрей Голицын, Александр Засекин, которых за единомыслие с Гермогеном взяли под приставов. Когда встал вопрос об изгнании из страны ляхов, с изменнической боярской Думой уже никто не считался.
Обстановка в Москве с каждым днём накалялась, уже звучали призывы к неповиновению ляхам, иные вслух говорили, что надо изгнать их, иногда происходили стычки с ними. Встревоженный Гонсевский принимал меры предосторожности: старался выслать за город стрельцов, круглые сутки держал войско в готовности, на заставах проверял, не везут ли оружие. Перехватывая гонцов, узнали об опасных посланиях Гермогена, приказывали ему отступить от мятежного Ляпунова. Патриарх был твёрд, тогда, как пишут, раздосадованный Михаил Салтыков даже схватился за нож, против которого патриарх употребил крест, осенив им боярина.
Изменники Андронов и Салтыков звали в Москву самого Сигизмунда но тот неотступно стоял под Смоленском и не собирался отпустить Владислава на Московское царство, слал боярскому синклиту отписки с уверениями, что усмирит государство после взятия Смоленска.
Не дождавшись помощи от короля, Александр Гонсевский направил в Рязанскую область отряд казаков и стрельцов под началом Исайи Санбулова, осадившего Ляпунова в Пронске. Вождь восстания мог быть взят в плен, но его выручил доблестный Дмитрий Пожарский, разбивший войско изменников.
Ополченцы разных городов ещё не сошлись к столице, а в ней уже произошли тревожные события, москвитяне, услыхав о скором приближении ополчения, уже не скрывали своего враждебного отношения к полякам, короля называли старой собакой, а королевича щенком. 17 марта, в Вербное воскресенье, должна была состояться торжественная церемония, когда патриарх едет на осляти от Успенского собора к храму Василия блаженного через Красную площадь в присутствии толп народа. Гонсевский хотел отменить этот религиозный обряд, но уступил людскому возмущению, приказал по этому случаю освободить Гермогена из-под старжи. Польский гарнизон был приведён в боевую готовность, однако всё обошлось без бунта.
Узнав о приближении к Москве с разных сторон ополчения Ляпунова, казаков Заруцкого и Просовецкого, Гонсевский решил действовать на опережение. Полякам показалось подозрительным, что в Китай-городе на торговой площади съехалось много извозчиков, стали разгонять толпу, началась драка, а кончилось тем, что ляхи выхватили сабли и принялись рубить всех без разбора. Люди разбежались, Китай-город опустел. Затем так же был разорён Белый город, а деревянный посад просто выжгли, поджигая дома в разных концах, чтобы местные жители не могли оказать содействие наступающим ополченцам. В поджогах особенно усердствовал француз-наёмник капитан Яков Маржерет, известный нам ещё во времена Бориса Годунова. В эти осадные дни, злобствуя на строптивого Гермогена, ляхи заключили его в тесной каморке Чудова монастыря.
Здесь мы снова видим Дмитрия Пожарского, который первым вступил на Сретенку и долго держал оборону, пока не был ранен и отвезён в Троицкий монастырь. Большинство жителей столицы вынуждены были покинуть её, так как поджоги продолжались, пожар бушевал три дня. Поляки разграбили все богатые дома, но увлечённые грабежом не позаботились о спасении продовольствия, громили винные погреба и пьянствовали, сопровождая вакханалию насилием над женщинами.
Поляки засели в Кремле и Китай-городе, где оставалось множество неубранных трупов, а храмы были осквернены. Тем временем с разных сторон придвинулись ополченцы Прокопия Ляпунова, казаки Заруцкого, князя Трубецкого и Просовецкого, постепенно занявшие большую часть Белого города. Поляки отвечали вылазками, уже ощущая недостаток продовольствия. И снова на театре действия появляется Ян Пётр Сапега, пришедший на подмогу польскому гарнизону и вставший возле Девичьего монастыря. Этого рыцаря удачи интересовали прежде всего деньги, чтобы выдать жалованье своему войску за прежние «заслуги». С этой целью он переписывался и с Ляпуновым и с Гонсевским. От Ляпунова получить ничего не удалось, а Гонсевский выдал сапежинцам значительные ценности из царской казны и отправил их в окрестные города собирать продовольствие. Сапегу прельщало другое: возможность разорять и грабить города.
Схватки были жаркие. Особенно отличался своей неукротимостью могучий Прокопий Ляпунов, воодушевлявший воинов зычным голосом. Русские отважно бросались на опытных жолнёров, сойдя с коней, бились врукопашную и захватили весь Белый город, разрушенный пожаром. Осаждённые поляки вновь с угрозами требовали от Гермогена, чтобы он отвратил наступление ополченцев и велел Ляпунову удалиться от Москвы, распустив войско. Патриарх неколебимо отвечал: «Пусть удалятся ляхи!». Угрожали смертью, он показывал на небо, дескать, боюсь только Бога. Его оставили в строгом заточении, а на патриарший престол призвали чудовского инока Игнатия, возведённого прежде Лжедмитрием первым в этот сан. Народ не хотел признавать его своим пастырем.
Как следовало ожидать, между воеводами, осаждавшими Москву, возникли разногласия. Требовалось единоначалие, но амбиции не позволили сделать единый выбор: 30 июня 1611 года утвердили трёх командующих: рязанского воеводу Прокопия Петровича Ляпунова, стоявшего во главе освободительного движения, князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и атамана Ивана Мартыновича Заруцкого. Казаки двух последних представляли собой сбродное войско, оставшееся после калужского Самозванца, куда сошлись все искатели удачи, разбоя и грабежа. Эти трое стали представлять и гражданскую власть России, посылая грамоты в города с требованием подмоги ратными людьми, деньгами и провиантом. Как обычно, в обстановке Смутного времени, утверждалось, что правящий триумвират избран всею землёй (перечислены звания разных чиновных людей), хотя в сходе участвовали выборные от полков,
Между тем Иван Заруцкий 10со своими многочисленными казаками-разбойниками бесчинствовал в окрестных селениях, страдавших от грабежей и опустошений. «Пользуясь смутными обстоятельствами, он хватал всё, что мог, целые города и волости себе в добычу…, но мыслил схватить и Царство!» – пишет Карамзин. Он взял под своё покровительство Марину Мнишек, привёз её с собой в Коломну, и по её наущению, вероятно, намеревался добиваться возведения на престол Марининого младенца Ивана.
Чтобы унять своевольство Заруцкого, Ляпунов устроил собрание Думы Земской, в которую вошли выборные от войска. Уставная Грамота этой Думы определяла в её ведение все ратные и земские дела, запрещала казакам всякие грабительские разъезды, «а для кормов посылать только дворян добрых». Открылось явное противостояние двух главных властителей войска. Что мог поделать честный душой и мыслью Ляпунов с толпой буйных, мятежных людей, привыкших к своеволию? Атаман Заруцкий ненавидел его, кипел злобой. Когда воевода Плещеев в наказание за разбои бросил в реку 20 казаков, их спасли товарищи и подняли мятеж, требуя расправы над Ляпуновым. В порыве негодования он хотел удалиться к себе в Рязань, но спохватившиеся мятежники уговорили его остаться.
После этого возник заговор, который Заруцкий умыслил вместе с врагом Гонсевским, засевшем в Кремле, имея с ним тайную связь. Придумали написать подложный указ от имени Ляпунова ко всем воеводам об истреблении всех казаков. Обличительный документ, якобы, перехватили у гонца. Подпись руки Ляпунова была подделана недурно. Тотчас собрали сход, на котором не присутствовал Заруцкий, дабы отвести от себя подозрения. Позвали Ляпунова, он твёрдо заявил, что грамота изготовлена врагами России. Разбушевавшиеся казаки расправились с вождём ополчения. За него заступился только один Иван Ржевский, бывший дотоле его недругом, и этот благородный человек пал под казацкими саблями. «Жертва единственная, но драгоценная, в честь Герою своего времени, Главе восстания, животворцу государственному, – воспевает Карамзин, – коего великая тень, уже примирённая с законом, является лучезарно в преданиях Истории, а тело, искажённое злодеями, осталось, может быть, без христианского погребения и служило пищею вранам, в упрёк современникам неблагодарным или малодушным, и к жалости потомства».
Вместе с гибелью вождя ополчения расстроилось всё войско. Начались прежние грабежи, буйства и убийства. Дворяне вынуждены были спасаться бегством, смятенное войско утратило боеспособность, чем воспользовались Гонсевский и пришедший ему на помощь от Переславля Сапега: поляки снова отвоевали Белый город, Замоскворечье и Новодевичий монастырь. Сапега вошёл в город победителем, доставив продовольствие.
СДАЧА СМОЛЕНСКА. ПЛЕННИКИ ШУЙСКИЕ
В то же время другие тяжёлые поражения постигли Россию: королевское войско после долгой изнурительной осады, наконец, овладело Смоленском, нашим главным форпостом на западе, а шведы вошли в древний Великий Новгород. Славный генерал Делагарди был нам уже не союзником с тех пор, как отступил на север после разгрома под Клушином. Все надежды, связанные с освободительным ополчением Ляпунова рухнули.
Семибоярщина, понуждаемая Сигизмундом, слала великим послам Филарету и Василию Голицыну и воеводе Шеину призывы сдать королю Смоленск, но послы стояли на своём, особенно, когда узнали о движении ополчения к Москве, несмотря на то, что, добиваясь сговорчивости, их держали под стражей и скудно кормили. В середине апреля неуступчивых послов: Филарета, Голицына и дьяка Луговского решено было отправить в Польшу.
Чуть раньше туда удалился гетман Жолкевский. Король, застрявший с затянувшейся осадой Смоленска, ревниво отнёсся к блестящим успехам гетмана под Москвой и в Москве и потому не оказывал должного внимания триумфатору, поэтому Жолкевский не хотел ни возвращаться в Москву, ни участвовать в осаде Смоленска. Любимец короля Ян Потоцкий, возглавлявший эту осаду, не дождавшись взятия крепости, умер; командование принял брат, Яков Потоцкий.
При столь длительном сидении (около двадцати месяцев) число защитников сократилось до нескольких сот человек, не столько от вражеских пуль, сколько от болезней; оборонять протяжённые стены стало трудно, хотя воевода не падал духом. Как случается нередко, нашёлся предатель, указавший полякам слабый участок стены, который удалось разрушить из пушек и вломиться через него ночью 3 июня 1611 года. К.Валишевский приписывает этот успех искусству немецких подрывников. Историк, симпатизирующий полякам, по-другому рассказывает эпизод, когда смоляне, сбежавшиеся в собор Богородицы, подожгли порох, хранившийся в подклете, и взлетели на воздух вместе с собором. Когда поляки ворвались в храм, пишет он: «взорам их представился архиепископ Сергий, в архиерейском облачении, громко молившийся перед распростёртой толпой. Пастырь этот, ещё молодой, с ниспадающими на плечи белокурыми волосами, золотистой бородой, навёл религиозный ужас на нападавших: им показалось, что перед ними сам Христос, и они пощадили храм». Картина явно идиллическая. Что касается взрыва, то, по Валишевскому, он произошёл под домом архиепископа, где хранилось 150 пудов пороху. Мыслимо ли, чтобы Сергий разрешил держать такой склад пороха у себя в подвале? В любом случае архиепископ Сергий остался жив, потому что мы увидим его в торжественной процессии, когда Жолкевский доставлял пленников к королю.
Воевода Шеин не думал сдаваться, желая погибнуть с честью. Со своей семьёй и малым числом верных людей он заперся в одной из башен и отбивался и сдался только главному польскому командующему Якову Потоцкому. Храброго воеводу доставили в королевский лагерь и там пытали: Известны 27 пунктов, по которым его допрашивали. Почти на все вопросы Шеин дал отрицательные ответы и никого не выдал. После этого его в оковах отправили в Литву. Сына воеводы взял себе король, жену и дочь – канцлер литовский Лев Сапега. Польша праздновала победу, забыв об осаждённых в Москве соотечественниках. У Сигизмунда не было средств, чтобы идти к Москве с утомлённым малочисленным войском.
Победа казалась достаточной, тем более, что был повод для ещё более горделивого торжества. 29 октября 1611 года гетман Станислав Жолкевский, в окружении многих знатных панов, доставил сверженного царя Василия в королевский замок в Варшаве. Блестящая свита гетмана состояла из шестидесяти карет, в сопровождении конного отряда рыцарей. Зрителями этого великолепия являлись толпы ликующих поляков. Для придания большего величия этому событию, тешащему самолюбие поляков, Шуйских везли в открытой карете, запряжённой шестью лошадьми, Василий был одет в богатые одежды из «белой парчёвой фрязи». За ними следовали смоленский воевода Шеин, архиепископ Сергий и другие пленённые знатные смоляне.
Братьев представили королю, они низко поклонились ему, надеясь на его милосердие. К этому подавал надежду сам Жолкевский, который в своей длинной речи просил принять царя и его братьев не как пленников, а оказать им милость. Но другие вельможные паны подали голоса, требующие мести за гибель многих поляков во время расправы над первым Самозванцем. Того же требовал Юрий Мнишек за дочь свою. Король, якобы, принуждал Василия Шуйского письменно уступить ему престол: Василий, не убоявшись смерти, ответил отказом, сославшись на то, что он уже не царь.
Шуйских поместили в Гостынский замок, в нескольких верстах от Варшавы, где они содержались в скудных условиях, не имея никаких сношений даже с родственниками. Никакой надежды на освобождение у них не было. 12 августа следующего года Сигизмунд вместе с сыном выступил в поход на Москву, извещая бояр, что настало время венчать Владислава на Московское царство. А 12 сентября, всего за полтора месяца до освобождения Москвы от захватчиков, царь Василий Иванович Шуйский скончался. «Шуйский пал с величием в развалинах государства», – отметил Карамзин. Дмитрия не стало несколько дней спустя. Несомненно, смерть их не была естественной. Дмитрий Шуйский мог наследовать Московский трон как брат царя и его конюший, поэтому от него тоже избавились.
Вначале их тайно захоронили там же, в Гостынском замке, а в 1620 году Сигизмунд приказал перевезти их останки в предместье Варшавы, где сооружён был небольшой мавзолей с надписью на мраморной плите в похвалу самому королю, с перечислением его побед над россиянами: «Во славу царя царей, одержав победу в Клушине, заняв Москву, возвратив Смоленск Республике, пленив Великого Князя Московского, Василия, с братом его, Князем Дмитрием, Главным Воеводою Российским, Король Сигизмунд, по их смерти, велел здесь честно схоронить тела их,не забывая общей судьбы человеческой, и в доказательство, что во дни его царствования не лишались погребения и враги. Венценосцы беззаконные!».
Богу было угодно вернуть Василию Шуйскому царское достоинство. Через много лет (в 1635 году) по настоянию Михаила Романова король Владислав передал останки Шуйских Москве, и они были с большой честью перезахоронены рядом с другими царскими усыпальницами в Архангельском соборе Кремля.
То было как бы покаяние
За грех измены прошлых лет.
Был траур в смирном одеянии –
Напоминание страшных бед.
С большою честью совершён был
Пред усыпальницей обряд.
Уже не иноком невольным,
Царём вернулся он назад.
Князь Иван Шуйский был помилован Сигизмундом, поскольку не был прямым претендентом на престол Московский. Некоторое время он находился в рядовой должности при дворе королевича Владислава. На родину вернулся в 1620 году, где возглавил Московский Судный приказ.
ШВЕДЫ В НОВГОРОДЕ. ЛИХОЛЕТЬЕ
Как было сказано, угрожающие события происходили и в Новгороде Великом. Узнав об осаде Москвы ополченцами, новгородцы учинили расправу над воеводой князем Иваном Салтыковым, сыном известного предателя Михаила Глебовича Салтыкова. Этот воевода был назначен семибоярщиной и не мог теперь иметь доверия, участь его оказалась ужасна: его посадили на кол, несмотря на все его мольбы. От Ляпунова прислали другого воеводу, Василия Ивановича Бутурлина.
Яков Делагарди, отступивший от Клушина, вначале принялся воевать новгородские северные города, взял Корелу и весной 1611 года подошёл к Новгороду. На переговорах с Бутурлиным он потребовал уступки за его прежние услуги нескольких городов: Орешка, Ладоги, Ивангорода, Копорья. Здесь же был заявлен претендент на русский престол с шведской стороны, один из принцев. Договор этот Швеции с Новгородом был продиктован победителем, в нём отдельно называются Новгородское и Московское государства, то есть обширная новгородская область отпадала от Москвы. О принятии королевичем православной веры даже не упомянуто.
Ляпунов согласился на избрание царём шведского королевича Филиппа, но после того, как тот примет православие, и шведы помогут изгнать ляхов. Русские готовы были отдать в залог только Орешек и Ладогу. Однако в планы Делагарди не входило идти вновь к Москве, он решил овладеть Новгородом. Первые приступы к городу не имели успеха. Нашёлся изменник, который ночью 17 июля провёл шведов в город, после чего началась паника. За православную веру бились до конца сорок казаков во главе со стрелецким головой Василием Гаютиным, а протопоп Аммос заперся в своём доме, и был сожжён вместе с семьёй. Воевода Бутурлин бежал, второй воевода, князь Одоевский и митрополит Исидор засели в Детинце. Для обороны не имелось достаточно сил, пришлось вступить в переговоры с Делагарди. Было подтверждено согласие избрать царём одного из сыновей Карла девятого, а до его прибытия Делагарди является наместником новгородским. Карл 1х вскоре скончался, трон занял старший его сын Густав Адольф, таким образом, претендентом на Московский престол оставался младший сын Филипп.
Два важнейших древних русских города (Смоленск и Новгород) оказались во власти иноземных захватчиков. Но ещё и Псков оставался в бедственном положении: после отказа псковичей признать царём Московским Владислава, в здешних окрестностях четыре года разбойничали шайки Лисовского, в марте 1611 года под Печоры вторгся литовский гетман Ходкевич, а в Ивангороде вдруг объявился откровенный авантюрист третий Лжедмитрий (какой-то дьякон Матюшка или Сидорка), снова пустивший легенду о своем чудесном спасении. Здесь 23 марта его провозгласили царём. Он уже затеял переговоры с королём Швеции, но тот вскоре скончался. К новому вору пристали многие казаки, которым неважно было под чьи знамёна идти, лишь бы была возможность грабить, в том числе, явились на его призыв и казаки Заруцкого и Трубецкого. После этого третий Лжедмитрий принялся осаждать Псков и овладел им в конце августа. Псков оказался губительно тесним со всех сторон, смута творилась невероятная, в городе не было даже воевод; власть взяли в свои руки меньшие люди, так что воеводы и лучшие люди бежали в Новгород.
Псковский вор прислал своих людей в подмосковный стан, возбудив легковерных казаков, которые изъявили желание присягнуть «Дмитрию», чему не могли воспротивиться и Заруцкий с Мариной, питавшие надежду добиться престола для младенца «Ивана Дмитриевича». От ополчения в Псков был послан отряд казаков, искателей приключений. И все же грамоты псковского вора не имели прежнего воздействия, города центральной Руси отказались признать его государем. 14 апреля 1612 года самозванец был схвачен по приказу второго ополчения и привезён в Москву, где был позднее повешен. По другим, сведениям судьба его неизвестна, возможно, он был убит ещё на пути в Москву.
После овладения Новгородом шведы стали брать и другие города: Копорьё, Ладогу, Орешек, Ивангород, Порхов, Тихвин; пытались взять и Псков, но безуспешно.
Что происходило в столь безнадёжное время под Москвой? Оставшиеся без твёрдой ляпуновской руки сбродные казаки Дмитрия Трубецкого и Ивана Заруцкого, осаждали город без прежнего усердия, их шайки промышляли грабежом в окрестностях Москвы. Оказавший подмогу Гонсевскому губитель православных монастырей Ян Сапега заболел и умер в Москве 14 сентября 1611 года, но вскоре подоспел литовский великий гетман Ян Ходкевич; войско его было невелико, всего 2000 всадников, поэтому он не смог пробиться в Москву и отступил.
С наступлением зимы поляки, оставшиеся в Москве, остро почувствовали недостаток продовольствия; посылали в окрестности обозы под прикрытием отрядов, которые подвергались нападению партизан, называемых поляками шишами. В надежде на помощь короля бояре, ещё остававшиеся в Москве, послали очередное посольство к Сигизмунду, поскольку старое посольство, находившееся в плену, оказалось несговорчивым. В новое посольство сумел войти известный изменник князь Салтыков Михаил Глебович: опасаясь участи своего сына, казнённого в Новгороде, он остался в Польше. По той же причине предусмотрительно удалился в Польшу патриарх Лжедмитрия Игнатий, поэтому грамоту, которую везли послы, от «всего освященного собора и верноподданных» подписал архиепископ Архангельского собора Арсений. Гермоген находился в заточении и ни за что не подписал бы изменническую грамоту.
После гибели Ляпунова не было доверия казакам. Например, казанцы, пересылаясь с другими городами, писали: «если же козаки станут выбирать государя по своему изволенью, одни, не согласившись со всею землею, то такого государя нам не хотеть». Несмотря на потерю Смоленска и Новгорода, на разорение Москвы, на разбойные грабежи и расправы казацких и польских шаек, вера в освободительные силы народа не угасла. Призывы стойкого Гермогена подхватили и продолжали архимандрит Троицкого монастыря Дионисий и келарь Авраамий Палицын. Когда ополчение Ляпунова подошло к Москве, Палицын прибыл туда, чтобы благословить ратников на подвиг.
6 октября 1611 года Дионисий разослал во все города грамоту, в которой было сказано: «Православные христиане! … возложите упование на силу креста господня и покажите подвиг свой, молите служилых людей, чтоб быть всем православным христианам в соединении и стать сообща против предателей христианских, Михайлы Салтыкова и Федьки Андронова, и против вечных врагов христианства, польских и литовских людей. Сами видите конечную от них погибель всем христианам, видите какое разоренье они учинили в Московском государстве; где святые божии церкви божии образы? Где иноки, сединами цветущие, и инокини, добродетелями украшенные? Не всё ли до конца разорено и обругано злым поруганием; не пощаждены ни старики, ни грудные младенцы. Пусть служилые люди без всякого мешкания спешат к Москве… Смилуйтесь, сделайте это дело поскорее, ратными людьми и казною помогите, чтоб собранное теперь под Москвой войско от скудости не разошлось».
Вместе с Дионисием грамоты подписывал Авраамий Палицын. Надо сказать, личность этого видного деятеля Смутного времени производит двойственное впечатление. Он избежал Троицкой изнурительно долгой осады, случайно или предусмотрительно оказавшись в Москве, а после написал своё «Сказание», в котором рассказал о тех монастырских событиях со слов очевидцев, при этом, как было сказано выше, преувеличивал степень своего участия в тогдашних событиях. Палицын находился в составе посольства 1610 года к Сигизмунду, но, когда стало понятно, что упорствующих послов может ожидать плен, он сумел получить милость короля и благополучно вернуться домой. Эту его ловкость припомнил вернувшийся из плена в 1619 году Филарет Никитич, отправивший троицкого келаря на Соловки. После смерти прямо стоявшего патриарха Гермогена, Палицын стал заявлять о себе, как об одном из духовных пастырей Московского государства; интуиция подсказывала ему, что поднявшееся народное восстание завершится успехом, поэтому не случайно он появился в подмосковном стане, окропляя первых ополченцев святой водой. Тем не менее, он продолжал активно участвовать в освободительном движении.
ОСВОБОЖДЕНИЕ МОСКВЫ
МИНИН И ПОЖАРСКИЙ
Московское государство оказалось на грани полного распада: без Смоленска и Новгорода, без столицы, захваченной ляхами, без царя оно было нежизнеспособно и, казалось, обреченным на гибель. Боярская Дума, сожительствующая с поляками в оккупированном Кремле, не могла представлять собой реальную власть. Народ, смущаемый самозванцами, уже несколько лет метался в смуте, изнемогал от разорений. Оставалась только нравственная опора, исходившая от православной церкви: именно религиозные деятели смогли пробудить патриотические силы на борьбу с поработителями.
Призывные слова нашли отзыв в сердцах людей, истомившихся в невзгодах, много наказанных за свои шатания. Как видим, очищению от смуты, от изменников и врагов должно было предстоять очищение нравственное: только укрепившись духом можно было вырваться из уз порабощения. Из этого проистекала готовность многим жертвовать ради общего спасения.
Неудача первого ополчения не отвратила народ от необходимости продолжения очистительной борьбы. Все козни, все измены творились в корыстной боярской верхушке, теперь пришли в движение меньшие люди, готовые сплотиться ради освобождения государства от всех иноземных захватчиков и своих предателей.
Кому непреклонный патриарх Гермоген, скончавшийся «гладною смертью» 17 февраля 1612 года, послал свою последнюю грамоту из заточения? Нижегородцам, потому что этот благословенный город во все годы лихолетья не изменял своей присяге законному царю, не признавал ни одного, ни другого Самозванца, не присягал королевичу Владиславу. Примечательно, что призывы к освободительному движению нашли горячий отклик именно здесь, ибо дух патриотизма нижегородцев не был сломлен никакими интригами, а воеводы Звенигородский, Алябьев, Репнин исполняли свой долг честно и прямо. Главное, здесь нашёлся человек, вставший во главе освободительного почина не на словах, а на деле: им оказался мясной торговец Кузьма Минин Сухорук, являвшийся земским старостой и пользовавшийся доверием горожан.
Получив грамоту из Троицкой лавры, земские власти сначала ознакомились с ней на дворе воеводы. Кузьма Минин предложил прочитать её перед всем народом, для чего на следующий день служили молебен в Соборе, а потом прочитали грамоту перед толпой горожан. Разорение Московского государства давно было болью каждого, и потому, когда Минин страстно призвал встать на очистительную борьбу с захватчиками и оказать всякое возможное пожертвование для этой святой цели, его речь нашла живейший отклик нижегородцев. Приводят его слова: «захотим помочь Московскому государству, так не жалеть ничего, дворы продавать, жён и детей закладывать…», но, думается, столь крайнее самопожертвование не требовалось, да и сам Кузьма тут же говорит, что у него имеется 300 рублей, и он даёт на общее дело 100 рублей: ведь не последнюю рубаху снял. Оказались и более щедрые жертвовали: какая-то вдова внесла 10000 рублей из 12000 рублей, оставшихся после мужа. В итоге было принято постановление оценивать имущество каждого хозяина и брать с него только пятую часть деньгами.
Для руководства военной силой надо было найти надёжного воеводу. Минин предложил обратиться к князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, который, подлечившись после московских ранений в Троицкой обители, находился теперь в Суздальской вотчине, пожалованной ему Шуйским. К нему направили делегацию чиновных людей. Пожарский не вдруг согласился возглавить ополчение на доброе дело, но при этом попросил быть при нём для хозяйственных вопросов Кузьму Минина. По скромности своей Пожарский добавил, что такое поручение для него слишком почётно, дескать, если бы был сейчас такой столп, как Василий Голицын, то за него все бы и держались (Василий Васильевич находился в польском плену).
Выбор военачальника оказался не случайным. Находясь воеводой в Зарайске, Пожарский отличился в ряде столкновений с литовскими людьми и казацкими отрядами, о чем говорилось выше. Он стойко защищал свой город, оставаясь верным сторонником Василия Шуйского, отличился храбростью при осаде Москвы первым ополчением, поэтому нельзя согласиться с К.Валишевским, который неприязненно называет Пожарского диктатором, лишённым воинских способностей. Князь Дмитрий не замешан был ни в каких кознях, изменах и интригах, столь свойственных Смутному времени, выявившему корыстолюбие боярской верхушки. Он не ездил ни в Тушино, ни под Смоленск, не ища себе каких-то милостей от Самозванца и от Сигизмунда. Забегая вперёд, вспомним, что Пожарский помиловал людей, покушавшихся на его жизнь в Ярославле, не чинил никаких расправ над выпущенными из Кремля поляками и московскими изменниками, более того, некоторые из этих бояр ещё претендовали на царский венец. Разве это похоже на действия диктатора?
Через несколько дней, собрав на пути некоторых служилых людей, Пожарский прибыл в Нижний, где был принят с честью. К нему пришли смоляне, изгнанные поляками и не принятые в Арзамазском уезде. Начались хлопоты по сбору ополчения; прежде всего, требовались ратники, а для жалования им – деньги, поэтому нижегородцы именем Дмитрия Пожарского и других чиновных людей разослали по городам грамоту, в которой напоминали о конечном разорении Московского государства, о том, что «они идут всеми головами своими на помощь Московскому государству» и заявляли свою цель: «Мы, всякие люди Нижнего Новгорода, утвердились на том и в Москву к боярам и ко всей земле писали, что Маринки и сына её, и того вора, который стоит под Псковом, до смерти своей в государи на Московское государство не хотим, точно так же и литовского короля».
Отовсюду стала приходить помощь ратными людьми и деньгами. Рядом была не тронутая разорениями Казань; послали туда стряпчего Ивана Биркина, оказавшегося человеком ненадёжным, а тот в сговоре с дьяком Никанором Шульгиным не способствовал успеху дела. Казань ревниво не хотела уступать своё первенство среди поволжских городов.
Узнав о сборе нижегородского ополчения, Заруцкий забеспокоился, поскольку вместо устранённого Ляпунова появился военачальник, который может оспорить его первенство в подмосковном войске и помешать планам воцарения Марининого сына Ивана, при котором он стал бы правителем. Поскольку окончательным пунктом сбора большого ополчения был назначен Ярославль, Заруцкий направил для его захвата отряд казаков под командой атамана Андрея Просовецкого. Пожарский сделал упреждающий ход, велел поспешить в Ярославль своему родственнику князю Дмитрию Петровичу Лопате-Пожарскому, который вошёл в город раньше Просовецкого и вынудил его отступить.
Почему Пожарский не двинулся на Москву прямым направлением через свой Суздаль? Потому что Ярославль занимал выгодное географическое положение, где удобно было собрать большое ополчение северных городов, более свободных от разгула польских и казацких грабителей. Как упоминалось, Василий Шуйский ещё в конце 1608 года в грамоте северным городам предлагал: «…а если для большого сбора захотите посождаться в Ярославле, то об этом нам пишите». Это понимали и нижегородцы, двинувшиеся вверх по Волге. Балахна и Юрьев пополнили рать Дмитрия Пожарского, а костромской воевода Иван Петрович Шереметьев, сохраняя присягу Владиславу, решил не впускать ополчение в город, в результате чего был смещён и едва не убит. Пожарский дал Костроме воеводу князя Романа Гагарина, после чего походная казна пополнилась деньгами, а ополчение – людьми.
На пути к Ярославлю Дмитрий Пожарский получил письмо от Трубецкого и Заруцкого, в котором они раскаивались о своей присяге псковскому вору и предлагали быть заодно с нижегородским ополчением, но Пожарский не проявил доверчивости к опасным союзникам. Немногим раньше московские бояре в своих грамотах продолжали убеждать ярославцев и костромичей в необходимости призвания на трон королевича Владислава: что можно было ожидать от вельмож, находившихся в собственной столице на положении польских пленников?
К началу апреля 1612 года нижегородское ополчение пришло в Ярославль, где было встречено с честью. Здесь оно стояло четыре месяца, несмотря на понуждения поскорей идти к Москве. Минин и Пожарский проявляли осторожность, не желая повторить печальную участь Прокофия Ляпунова: надо было действовать наверняка. Под Москвой стояли многочисленные казацкие отряды, а нижегородское ополчение, по словам Д.Иловайского, являло собой «последние русские силы или, точнее, последнее ядро, около которого могли ещё собраться лучшие люди и средства, уцелевшие от предыдущих разгромов». По этому поводу С.Соловьёв писал: «Действительно, это были последние люди Московского государства, коренные, основные люди: когда ударили бури Смутного времени, то потрясли и свеяли много слоёв, находившихся на поверхности, но когда коснулись оснований общественных, то встретили и людей основных, о силу которых напор их должен был сокрушиться».
ВТОРОЕ ОПОЛЧЕНИЕ В ЯРОСЛАВЛЕ
Первым попечением Минина и Пожарского было пополнение ополчения и казны за счёт присылки подмоги из других городов, для чего уже 7 апреля были разосланы грамоты, в которых предлагалось псковскому вору и Маринке с её сыном не служить и против польских и литовских людей стоять крепко. «И вам, господа, пожаловать, советовать со всякими людьми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разоренье быть небезгосударным, выбрать бы нам общим советом государя … Так по всемирному своему совету пожаловать бы вам, прислать к нам в Ярославль из всяких чинов людей человека по два, и с ними совет свой отписать», – писали из Ярославля. Грамоты начинались словами: «бояре и воеводы и Дмитрий Пожарский с товарищами челом бьют», эти люди и входили в «Совет всей земли». Примечательно, что подпись вождя ополчения стояла лишь десятой, после более сановитых бояр и князей (при этом Валишевский огульно называет Пожарского диктатором). Таким образом, изначально, уже во время стояния в Ярославле, предполагалось избрать царя. Был создан «Совет всея земли», выполнявший обязанности правительства, а Ярославль стал временной столицей русского государства, здесь даже начали чеканить свою монету, о чём свидетельствует челобитная чекащика Максима Юрьева, лишившегося работы в связи с переездом монетного двора в Москву.
Основные интендантские хлопоты выпали на долю Кузьмы Минина. Отовсюду прибывали служилые люди, их надо было разместить, накормить, обеспечить оружием, а всего в то время в Ярославле находилось до двадцати тысяч ратников, притом, что население города, после всех разорений, по некоторым оценкам составляло не более нескольких тысяч человек. Распорядительный Минин сумел организовать работу различных приказов, создавая необходимую систему управления государством.
Второй заботой была определена необходимость обезопасить свои тылы от многочисленных казачьих шаек, промышлявших грабежом по всем северным уездам. С этой целью Пожарский отправлял по разным направлениям отряды для истребления мародёрствующих казаков: в Пошехонье был послан князь Дмитрий Лопата-Пожарский, в Бежецкий уезд и Углич – Дмитрий Черкасский, воевода Наумов вытеснил казаков Заруцкого от Переславля.
До избрания царя дело не дошло. Одной из причин было присутствие шведов в Новгороде, со стороны которых могли последовать агрессивные действия. В этом смысле Пожарский вёл правильную дипломатию, делая вид, что соглашается с возведением на русский престол шведского королевича: нужно было выиграть время. 13 мая в Новгород было послано посольство во главе со Степаном Татищевым, имевшим грамоты к митрополиту Исидору, князю Одоевскому и Делагарди. Поскольку Карл 1х умер, а на престоле находился его сын Густав Адольф, послы соглашались принять в Московские государи его брата Карлуса Филиппа, как обычно, после принятия православной веры. Из Новгорода было ответное посольство, переговоры затянулись, что и являлось целью Пожарского.
В июле ополчение собиралось выступить в поход на Москву, В этот момент произошло покушение на князя Дмитрия Пожарского по казацкому заговору. От Заруцкого прибыли в Ярославль двое казаков и в сговоре с некоторыми стрельцами улучили момент, когда вождь ополчения выходил из съезжей избы. В людской тесноте к нему метнулся казак Степан с ножом, но промахнулся и ранил в ногу шедшего рядом ополченца. Казака схватили, он на пытке выдал своих сообщников. Не зря Минин и Пожарский проявляли осторожность, опасаясь коварства атамана Заруцкого.
Из Подмосковья явились посланные от ополченцев украинских городов, призванных грамотами Пожарского. Они били челом в том, что терпят притеснения от казаков и просят скорейшего прибытия Ярославского ополчения, с которым были связаны теперь все надежды. Когда ходоки вернулись, Заруцкий хотел побить их, так что они едва спаслись бегством. Узнав о приближении к Москве Ходкевича, Дмитрий Трубецкой, тоже притесняемый казаками Заруцкого, через посредство архимандрита Троицкого монастыря Дионисия умоляет Пожарского поспешить с выступлением. Из Сергиевой лавры были направлены в Ярославль два инока с соответствующим посланием. На беду, среди воевод возникли какие-то разногласия, чтобы унять их пастырским словом в Ярославль прибыл келарь Авраамий Палицын.
Впереди главного войска Пожарский отправил к Москве два сильных отряда с наказом, чтобы они расположились отдельно от казацких таборов. Наконец, отслужив молебен в Спасском монастыре у гроба ярославских чудотворцев, князя Фёдора Ростиславовича Чёрного и его сыновей Давида и Константина, и получив благословение митрополита Кирилла, Пожарский выступил из Ярославля. На первом привале князь Дмитрий Михайлович передал рать князю Ивану Андреевичу Хованскому и Кузьме Минину, а сам с небольшим отрядом поспешил в Суздаль, чтобы помолиться в Спасо-Евфимиевском монастыре перед гробами родителей. Исполнив благочестивое желание, он присоединился к войску в Ростове. Отсюда Пожарский ездил в Борисоглебский монастырь на Устье, где в то время изнурял себя постами и тяжёлыми железными веригами знаменитый затворник Иринарх, который благословлял Скопина-Шуйского и дал ему свой медный крест, возвращённый старцу после освобождения Москвы Скопиным. Теперь этот крест известного подвижника вместе с его благословением получил для духовного укрепления князь Дмитрий Пожарский. Ещё раньше Иринарх посылал в Ярославль Пожарскому призыв смело идти к Москве. Между прочим, у Иринарха побывал даже Ян Сапега и получил совет поскорей вернуться на родину, дабы избежать гибели здесь, что и произошло.
Поскольку в Русской земле не было патриарха, Пожарский на пути, отправил грамоту казанскому митрополиту Ефрему, чтобы он поставил митрополитом уцелевшей церкви на Крутицах игумена Сторожевского монастыря Исайю. В Казань послан был и сам Исайя. «…немалая у нас скорбь, что под Москвою вся земля в собранье, а пастыря и учителя у нас нет», – писал Пожарский.
ПРОТИВ ПОЛЬСКИХ И ЛИТОВСКИХ ЛЮДЕЙ СТОЯТИ
Узнав о приближении ополчения, Иван Заруцкий предпочёл удалиться из подмосковных таборов. Вместе со своими казаками он пошёл в Коломну, опустошил город и, взяв Марину и её сына, отступил в рязанские пределы. Это сообщение ободрило Пожарского и его воевод: медлительность, в которой их упрекали, обернулась благоприятной стороной.
Долго ли, коротко ли, 14 августа войско прибыло к Троицкому монастырю и отдыхало здесь четыре дня. Пожарский получил предложения от иностранных наёмников присоединиться к его войску, для чего они готовы были приплыть на кораблях в Архангельск. В числе их был известный нам француз, капитан Яков Маржерет, сражавшийся на стороне поляков. Пожарский отверг эти предложения, сославшись на то, что ныне вся земля находится в соединении, и помощь извне не требуется.
В Троице архимандрит Дионисий и вся братия, отслужив напутственный молебен, провожали войско приложением ко кресту и кроплением святой водой. Вместе с войском отправился и Авраамий Палицкий. По прибытии к Москве Пожарский расположил свой стан против Арбатских ворот, приказав укрепить его. Напрасно Трубецкой приглашал его располагаться вместе с его казацкими таборами: даже в отсутствие злонамеренного Заруцкого Пожарский не питал доверия к казакам. Почти одновременно к Москве подошёл гетман Ходкевич и встал на Поклонной горе. Имея около пятнадцати тысяч хорошо вооружённых и подготовленных воинов, он надеялся разгромить нестройное русское ополчение, но воины Пожарского были воодушевлены желанием биться за православную веру и во что бы то ни стало одолеть ненавистных захватчиков, очистить от них родную землю.
22 августа гетман Ходкевич начал переправляться через Москву-реку под Новодевичьим монастырём. Трубецкой попросил у Пожарского помощь и, получив пятьсот всадников, не ударил вовремя на неприятеля. Ходкевич стал теснить ратников Пожарского, ему на подмогу вышли осаждённые поляки, но они были сильно ослаблены голодом, и стрельцы оттеснили их. Трубецкой бездействовал, видя, как Ходкевич одолевает ополченцев, тогда несколько сотен казаков без команды начальства ринулись на помощь своим, что заставило неприятеля отступить.
На другой день гетман возобновил атаки с целью доставить продовольствие осаждённым и имел успех над ополченцами, причиной которого являлась несогласованность действий Пожарского и Трубецкого. Основу ополчения Пожарского составляли служилые дворяне, у Трубецкого под рукой находилась многочисленная казацкая голытьба, более решительная и отчаянная в бою. «Они богаты, а мы наги», – роптали казаки. У того и другого стана были свои приказы. Трубецкой хотел, чтобы Пожарский ездил к нему для различных согласований, но Дмитрий Михайлович опасался непредсказуемого казацкого буйства.
Ходкевич уже начал расчищать путь для прохода обоза с продовольствием. В этот критический момент Пожарский призвал Авраамия Палицына, увещевая его пойти в стан Трубецкого, чтобы убедительным пасторским словом одушевить казаков придти на помощь ополченцам. Палицын не пожалел красных слов, восхваляя мужество и стойкость казаков, те ревностно кинулись в бой, переломив ход битвы, так что сумели отбить часть продовольственного обоза. В этой решающей битве отличился и в ратном деле Кузьма Минин, попросивший у Пожарского несколько конных и пеших сотен; удар их с фланга был неожиданным. Поляки дрогнули и бежали, понеся большие потери, сам гетман переместился со своим станом к Воробьёвым горам. Русские не преследовали их, довольствуясь этим успехом. С рассветом, поняв безуспешность дальнейшего наступления, Ходкевич отступил по дороге к Можайску. Продовольствие к засевшим в Кремле ляхам не было допущено. Они испытывали страшный голод, дошло до того, что поедали человечье мясо.
Дмитрий Пожарский писал к полякам в Кремль: «Ведомо нам, что вы, будучи в городе в осаде, голод безмерный и нужду великую терпите, ожидаючи со дня на день своей гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь да Московского государства изменник Федька Андронов с товарищами…Теперь же вы сами гетманов приход видели, и как гетман от вас отошёл…присылайте к нам не мешкая, сберегите ваши головы и животы ваши в целости…». Предусмотрительный гетман Гонсевский, почуяв опасность, заблаговременно покинул Кремль, оставив командовать гарнизоном полковника Струся. Ответ был высокомерный, дескать, вы знаете доблесть польских рыцарей: осаждённые ещё надеялись на какую-то выручку и на рознь между казаками и дворянами.
Между тем, казаки продолжали роптать, некоторые намеревались уйти в северные города. Пожарский отказывался ездить к Трубецкому (по местничеству тот был выше), наконец воеводы примирились на том, что будут съезжаться по всяким делам на Неглинной и там же «разряд и всякие приказы поставили». В города от имени двух воевод были посланы грамоты, которые заканчивались словами: «И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот – Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского и писать об всяких делах к нам обоим, а которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».
Печальная весть пришла из Вологды, куда неожиданно явились, отпавшие от Ходкевича казаки. Вологодский архиепископ Селивестр жаловался в своей грамоте: «22 сентября, за час до восхождения солнца, разорители православной веры пришли на Вологду безвестно изгоном, город взяли, людей всяких посекли, церкви божии поругали, город и посады выжгли до основания…Воеводским нераденьем и оплошеством сторожей на башнях, на остроге и на городской стене не было… а всё, господа, делалось хмелем, пропили город Вологду воеводы».
Надо признать, что решающую роль во время осады города играли казаки. 22 октября они пошли на приступ и овладели Китай-городом, но в Кремле поляки продолжали держаться. В связи с голодом они велели боярам и русским чиновникам выслать из Кремля своих жён. Пожарский принял их честно, при этом казаки возмущались, что им не позволили грабить боярынь.
Видя, что ожидать помощи не приходится ни с какой стороны, доведённые голодом до отчаяния поляки начали переговоры, добиваясь, чтобы им была сохранена жизнь. Первыми Кремль покинули бояре: Фёдор Мстиславский, Иван Воротынский, Иван Никитич Романов и сын Филарета Михаил Романов с матерью Марфой Ивановной. На другой день Кремль покинули и поляки. Струсь был отпущен к Трубецкому, Андронова пытали.
27 октября ополчение Пожарского и ополчение Трубецкого собрались у Лобного места на Красной площади, где троицкий архимандрит Дионисий служил молебен, а из Кремля вышел архиепископ Арсений с духовенством, неся бесценную для Москвы икону Владимирской Божьей матери. Совершив молебен, толпа двинулась в Кремль, осквернённый иноземными сидельцами. Картина была ужасная: храмы поруганы, образа ободраны и посечены саблями, кругом трупы, нечистоты и смрад. Все были потрясены, увидев котёл с кусками человеческого мяса. По этому поводу Кирилл Резников пишет: «Причиной людоедству был голод, такой же, от которого умерли сотни защитников Троицкого монастыря. Но русские умирали с молитвой на устах, а поляки – потеряв человеческий облик». Далее он приводит свидетельство киевского купца, пережившего эту осаду: «… пришли до одной избы, там же найшли килка кадок мяса человеческого солоного, одну кадку Жуковский взял… всех людей больше двох сот пехоты и товаришов поели». Справедливости ради, следует напомнить, что русские тоже теряли человеческий облик во время небывалого голода времён Бориса Годунова и тоже доходили до людоедства, о чём было сказано выше.
Князь Трубецкой расположился в Кремле, во дворце Годунова, а князь Пожарский избрал более скромную резиденцию, Воздвиженский монастырь на Арбате. Они по-прежнему исполняли роль временного правительства, вся административная власть сосредоточилась в их руках. Принялись за расчистку развалин, уборку трупов, наведение кой-какого порядка. Однако казаки волновались, недовольные тем, что в разграбленной прежде Москве поживиться было нечем. Казна была пуста. Лишь весть о приближении польского войска во главе с Сигизмундом и его сыном Владиславом прекратила раздоры.
На наше счастье, долгой смоленской осадой и посылкой войск под Москву король истощил свои возможности набрать значительное войско, он рассчитывал, что своим именем и вступившего с ним Владислава привлечёт к себе многих русских людей. Надежды не оправдались, теперь Московское государство укрепилось мыслью твёрдо стоять иноземных захватчиков, и уже никто не звал на трон Владислава.
Собрав малое войско в Вильне, король двинулся через Смоленск к Москве. Здесь мы видим во главе конного отряда Жолкевского, но не того знаменитого полководца, а племянника его Адама. От Волока Ламского он послал к Москве князя Данила Мезецкого и дьяка Грамотина, находившихся в посольстве Голицына и Филарета, склонять москвитян к верности Владиславу, но там и слышать о том не хотели. Когда поляки приблизились к столице, их встретили бодро и вынудили отступить. Сигизмунд безуспешно попытался взять приступом Волоколамск, на этом его бесславный поход и закончился.
Казалось бы, можно было преследовать противника и даже попытаться взять в плен короля и королевича: какая была бы честь русскому войску! Это явилось бы справедливым отмщением за польское заточение Шуйских. Увы, большая часть ополченцев дворян к тому времени уже разошлась по своим поместьям, и вожди ополчения не надеялись на свои силы. Главная цель была достигнута. Пришла и другая радостная весть о разгроме злодея Заруцкого8, взявшего Переславль Рязанский. Воевода Михаил Бутурлин пошёл вслед за ним и выбил его из города; атаман вынужден был бежать дальше.
Дело очищения Московского государства представлялось почти осуществлённым, но по многим уездам ещё разбойничали казацкие и польские шайки. Дальнейшее устроение порядка требовало скорейшего избрания полновластного монарха, о чём заботились вожди ополчения ещё в Ярославле, и чего теперь нетерпеливо ожидал весь народ.
ИЗБРАНИЕ МИХАИЛА РОМАНОВА
Столица была освобождена, оставалось решить другой важнейший вопрос: кого избрать на Царство? «Совет всей земли», исполнив свою миссию, разослал по городам грамоты с приглашением на земский собор представителей от всех чинов и сословий, самых надёжных и разумных людей. В грамотах писалось, что государству никак нельзя стоять без государя, что иначе оно по-прежнему будет разорено и раздроблено расхитителями и ворами.
Дело было великое, и выборные, съехавшиеся в Москву в начале января 1613 года, составили Великий Собор или Великую Земскую думу. Все предыдущие соборы (по избранию Годунова, Шуйского) только по названию являлись Соборами всей земли, а в основном представляли московских бояр, чиновников, гостей (купцов) и посадских людей. На этот раз представительство, безусловно, было шире, хотя и далеко не полное из-за огромных пространств государства и его разорения смутами.
Начались долгие прения. Прежде всего, решили основной вопрос: «литовского и шведского короля и их детей, и иных немецких вер и никоторых государств иноязычных не христианской веры греческого закона на Владимирское и Московское государство не избирать, и Маринки и сына её на государство не хотеть». Своя династия была утрачена, надо было снова делать выбор по знатности боярского рода и другим признакам. Стали рассуждать методом исключения. Главные претенденты князь Василий Васильевич Голицын и митрополит Филарет Никитич Романов находились в польской неволе: не зря же хитромудрый гетман Жолкевский удалил из Москвы этих соперников Владислава. Ф.И.Мстиславский, И.С.Куракин, И.М.Воротынский, члены семибоярщины, сидевшие вместе с поляками в Кремле, не пользовались теперь доверием. Впрочем, Мстиславский и Воротынский сами отказались от высокой чести. Якобы в числе претендентов были и вожди ополчений, соперничавшие друг с другом. Пожарский, вряд ли, мог рассчитывать на успех в силу своей неродовитости, а Трубецкой Дмитрий Тимофеевич, несмотря на поддержку казачества, прежде служил Тушинскому вору, от него получил боярский сан и потому не мог иметь авторитета, хотя всячески старался склонить на свою сторону избирателей, в основном казаков, которым он устраивал пиры, потратив на это много средств. Выставлялась и кандидатура Маринкиного сына Ивана, в угодность казачеству, но и сами они за него не очень ратовали, хотя имели значительный вес на Соборе в силу своей многочисленности и заслуг в освобождении Москвы.
О роли казачества в избирательном Земском соборе убедительно сказано в коротенькой «Повести о Земском соборе 1613 года» (возможно, отрывок из более обширного текста). В ней говорится о том, что, когда после взятия Москвы служилые дворяне разошлись по домам, из столицы не хотели уходить казаки, заинтересованные в избрании царя и получении жалованья. Казаки ходили по Москве толпами и чувствовали себя здесь хозяевами положения. Бояре боялись даже встречаться с ними. Весьма красноречиво сказано о князе Трубецком: «Князь же Дмитрий Тимофеевич Трубецкой учреждаше трапезы и столы честныя и пиры многия на казаков и в полтора месяца всех казаков, сорок тысяч, зазывая толпами к себе на двор по вся дни, честь им получая, кормя и поя честно и моля их, чтобы бытии ему на России царём…». Подкупы оказались напрасными, потерпев неудачу, «князь же Дмитрей Трубецкой, лице у него ту и почерне, и паде в недуг, и лежа много дней, не выходя из двора своего с кручины, что казны истощил казаком и позна их лестны в словесех и обман».
Выбор склонялся в пользу Романовых: и по их близости к царской династии, и по благонравию этого семейства, имевшего доверие москвитян. Напомним, что ещё после низложения Василия Шуйского патриарх Гермоген предлагал на Московский престол юного Михаила Романова, но тогда в Москве сильна была польская партия, опиравшаяся на Станислава Жолкевского, и ставка делалась на королевича Владислава. Теперь за 16-летнего Михаила Романова принялся деятельно агитировать представитель этого разветвленного рода Фёдор Иванович Шереметев, известный своим замечательным рейдом от Астрахани до Владимира, сопутствовавшим успехам князя Скопина. Этот Фёдор Иванович, член семибоярщины, находился вместе с Михаилом и его матерью в осаждённом Кремле. Здесь же был дядя Михаила Иван Никитич, этих троих держали под польским присмотром в качестве заложников, с другой стороны. Шереметев, женатый на племяннице Филарета княжне Ирине Борисовне Черкасской, старался оберегать их.
Фёдор Шереметев, несомненно, интриговал в пользу Михаила Романова, находясь в постоянной связи с Филаретом. Их совместная тактика заключалась в том, чтобы прельстить бояр мыслью об ограничении власти новоизбранного царя, как это повелось после кровавого деспотизма Грозного: пытались ограничить Годунова, а Шуйский сам взял на себя некоторые ограничения, и бояре при нём вели себя совсем вольно. Кандидатура Михаила Романова соответствовала таким настроениям, а Шереметев поддерживал их во время длительного избирательного Собора. Он писал в Польшу Василию Голицыну: «Помиримся на Мише Романове: он молод, разумом ещё не дошёл и нам будет поваден». Василий Васильевич являлся дядей жены Фёдора Шереметьева: кругом родня. К «романовской партии» примкнул и келарь Авраамий Палицын, умевший чутко улавливать политическое настроение в обществе.
Михаил не выделялся умом, физически был слабоват, поэтому бояре предполагали, что он станет кротким царём, наподобие Фёдора Ивановича, который будет удобен им, боярам. Преимущество юного Михаила заключалось в том, что он не был причастен к интригам Смутного времени, в то время, как все бояре, так или иначе, были замешены в сотрудничестве с двумя Лжедмитриями и с поляками, иные были просто изменниками.
Скажем несколько слов о Романовых, ведущих свой род от князя Андрея Ивановича Кобылы (13 век). Его сын Фёдор Андреевич Кошка, от которого пошли другие трансформации: Захарьины, Юрьевы, Романовы (Романовичи), в том числе, известный нам при младенчестве Ивана Грозного Никита Романович Захарьин-Юрьев, отец Филарета. Напомним, что Филарет (Фёдор Никитич) являлся племянником царицы Анастасии, и ему более других соответствовал царский венец, если бы не польская неволя и монашеское положение, поэтому указывая на Михаила, его именем избирали как бы самого Филарета, в надежде на скорое его возвращение.
Итак, Фёдор Шереметьев умело склонял Собор в пользу Михаила Романова. Наконец какой-то галицкий дворянин подал письмо (с указанием родословной) с предложением избрать Михаила Романова. Тут стали спрашивать, кто принёс это письмо? Думается, не случайно оно было доставлено от представителей Галича, поскольку там находилось имение Шестовых-Романовых. Мать Михаила, Шестова Ксения Ивановна (в пострижении – Марфа) была дочерью полковника Ивана Шестова и Марии Шестовой, сосланной Годуновым в 1601 году в Чебоксары.
Мнение галичанина поддержал казацкий атаман, подавший аналогичную роспись древа Романовых. Как было сказано, с мнением казачества пришлось считаться. Духовенство тоже, уважая Филарета Никитича, поддержало кандидатуру Михаила. Предварительно проголосовали за него, но раздались голоса: «Мы его не видели, покажите нам его». Михаил с матерью Марфой Ивановной, сразу после освобождения Кремля, удалился в Ипатьевский монастырь, и Шереметьев не заинтересованный в том, чтобы показывать Михаила Собору из-за его молодости, неопытности и скромности, старался препятствовать приезду в Москву своего протеже.
21 февраля 1613 года утомлённый долгими прениями избирательный Собор под давлением казаков принял окончательное решение избрать царём Михаила Фёдоровича Романова. Была составлена крестоцеловальная грамота, на которой, после благодарственного молебна в Успенском соборе, началась присяга. К Михаилу Романову и его матери было назначено посольство во главе с боярином Фёдором Ивановичем Шереметевым; в него входили архиепископ рязанский Феодорит, троицкий келарь Палицкий и другие духовные и светские лица. Кроме того, в многочисленную делегацию входили представители разных сословий: стольники, дворяне, дьяки, купцы, стрелецкие головы и казачьи атаманы.
Отправляясь из Москвы, посольство будто бы не знало в точности, где находятся инокиня Марфа Ивановна и её сын. По одним сведениям они сразу укрылись за стенами Ипатьевского монастыря, по другим, более устоявшимся в народной памяти, они вначале проживали в своём имении Домнине Костромского уезда. В то время по Заволжью разбойничали шайки лисовчиков (отряды Лисовского), один из таких отрядов, узнав, что где-то в этих местах находится новоизбранный юный царь, пытался найти его. Взяли проводника, крестьянина Ивана Сусанина, но тот умышленно заблудил их в зимнем лесу, успев через своего зятя предупредить Марфу и Михаила, чтобы они скорей спасались, укрывшись в Костроме. Сусанин героически погиб под саблями ляхов, став легендарной личностью нашей истории.
Большое посольство Земской думы прибыло в Кострому почти через месяц, 13 февраля. На другой день торжественно, вместе с костромскими начальными людьми и духовенством, с чудотворной иконой Фёдоровской Божьей матери, направились к Ипатьевскому монастырю. Архиепископ Феодорит и боярин Фёдор Шереметев стали докладывать Марфе о событиях в Москве, о решении Собора. Марфа воспротивилась, говоря, что сын слишком молод, государство Московское разорено до крайности, а «всяких чинов люди по грехам измалодушествовалися, и, дав души прежним государям, служили им не прямо, изменяли». Марфа справедливо упомянула об измене Годунову, об убийстве Лжедмитрия первого, о несчастной судьбе Шуйского. «Видя такие прежним государям клятвопреступления, позор, убийства, и поругания, как быть на Московском государстве и прирождённому государю государем?» – спрашивала она, опасаясь за судьбу сына и мужа, находившегося в польской неволе, дескать, король, узнав о воцарении Михаила, может «учинить зло над ним».
Старица Марфа отказывалась благословлять сына на царство, и сам Михаил вторил матери, дескать, у меня и в мыслях нет такого. Похоже было на то, как Борис Годунов долго отказывался от венца, с той разницей, что он лицемерил, а Марфа говорила искренне. Кроме того, обычай требовалне спешить с принятием столь ответственного решения. Бояре умоляли её и Михаила не отвергать соборного постановления, что Михаила выбрали всею землею и крест целовали ему служить прямо, а «ныне Московского государства люди наказалися и пришли в соединение во всех городах». Со слезами молили и били челом полдня, наконец, Марфа благословила сына на Владимирское и Московское царство, и он принял скипетр от рязянского архиепископа Феодорита. Это свершилось 14 марта 1613 года.
Через четыре дня огромная процессия двинулась к Ярославлю, где Михаил Фёдорович и его свита задержался на целый месяц. Ярославль снова, как это было при Пожарском, наполнился сановными, чиновными и служилыми людьми, опять было подобие временной столицы, на этот раз не хлопотливой, а празднично торжественной. Началась переписка с Москвой с требованием подготовить резиденции для государя и его матери, позаботиться о продовольственном снабжении Кремля в виду его разорения. Дожидались, когда прекратится распутица, и тронулись в дальнейший путь только 16 апреля.
Лишь 2 мая торжественно вступили в Москву. В Успенском соборе Михаил принял благословение от митрополита, в Архангельском поклонился праху усопших Московских государей. Царское венчание состоялось 11 июля в том же Успенском соборе, после чего было сказано боярство вождю-освободителю князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому. Кузьма Минин получил высокий чин Думного дворянина и жил оставшиеся три года в основном в Москве. Обычных в таких случаях милостей чиновному люду царь позволить не мог по причине полного опустошения казны. Но важнейшее событие свершилось: на Московское государство был венчан государь своей земли, а не иноземный королевич. Пророчество о том, что в России будет царь Михаил, явно ориентированное на князя Скопина-Шуйского, сбылось, только царём стал другой Михаил, из рода Романовых. После пятнадцати бедственных смутных лет начиналась новая династия, которой суждена была долгая 300-летняя история.
ПОСЛЕ СМУТЫ
Тебя супостат не осилит,
И я за тебя не боюсь.
Ты в мирное время Россия,
В военное – Русь.
Игорь Грудев
По сути, и на сей раз избрали боярского царя, но были существенные оправдания такого решения. Во-первых, никто теперь не хотел видеть на Московском престоле иноземца. Во-вторых, долгие годы Смуты разорили и поставили на грань гибели государство, не знавшего такого потрясения никогда. Народ, жестоко наказанный за свои шатания и измены, хотел тишины и мирной жизни. В-третьих, семибоярщина показала свою полную несостоятельность. В-четвёртых, избрали царя юного, не отягащённого грехами интриг, принадлежащего авторитетному боярскому роду. Было общее желание служить молодому государю, избранному всей землёй, наладить прежний порядок государственного устройства.
Столицу очистили от неприятеля, избрали юного царя, но смута улеглась не сразу: ещё рыскали повсюду летучие отряды «лисовчиков», ещё оставались на свободе искатели трона атаман Заруцкий, Марина и её сын Иван. Схватить их было первой заботой боярского правительства во главе с тем же князем Фёдором Мстиславским, продолжавшим вершить государственные дела при юном Михаиле.
В начале апреля 1613 года в Москве узнали о том, что Заруцкий вышел из Михалова в Епифань, и, не ведая о его дальнейших намерениях, послали преследовать его воеводу князя Иванна Одоевского (младшего). Одоевский настиг Заруцкого под Воронежем, разбил его на голову, так что атаман бежал за Дон. Скоро пришла весть, что он созывает донских и волжских казаков. В противодействие ему правительство слало казакам не только увещевательные грамоты, но и деньги, сукна, вина и пр.
Заруцкий остановился в Астрахани, намереваясь создать здесь некое подобие самостоятельной территории. Он даже вошёл в сношения с персидским шахом Аббасом, прося у него помощи. Однако астраханские люди относились к нему настороженно и только ожидали московского войска. К тому же, сам Заруцкий вел себя деспотично, учинял расправы, и есть сведения, что выдавал себя за царя Дмитрия. Дело кончилось бунтом астраханцев, так что атаман вынужден был отсиживаться в Кремле. Терский воевода Пётр Головин послал против него отряд под командой Василия Хохлова; с другой стороны, спешил князь Одоевский. Опасные известия заставили Заруцкого с Мариной бежать вверх по Волге; Хохлов настиг его и нанёс поражение, после чего Заруцкий сплавился в море, а оттуда пошёл по реке Яик (Урал). Беглецы нашли приют в одном из казачьих городков. Посланные одоевцы нашли их след и 25 июня 1614 года пленили Ивана Заруцкого, Марину Мнишек и её малого сына Ивана.
Под сильным конвоем, по отдельности, их отправили в Казань, а оттуда – в Москву. Конвою было приказано, в случае опасности пленников прикончить, в любом случае их ожидала казнь. Ивана Мартыновича Заруцкого посадили на кол, сына Марины повесили, на той же виселице скончался и Фёдор Андронов. Говорили, что Марина умерла в заточении от горя и тоски, но, вероятно, была умерщвлена. Такой печальный исход можно было предвидеть, но как далеко может завести человека гордыня, неуёмное честолюбие и авантюризм вопреки здравому смыслу? Возгордясь, Марина упорно не хотела расстаться с титулом царицы Московской, рассталась с жизнью. Старый воевода Юрий Мнишек не дождался вести о гибели дочери, недолго тешившей его сердце блестящими надеждами: он умер за год до её тайной казни.
Теперь надо было избавиться от грабежей и разбоев казаков. Кто более всего опустошал русские города и веси? Пожалуй, неутомимый и неуловимый наездник, шляхтич Александр Лисовский, «смелостью витязь, ремеслом грабитель»; отряды его «лисовчиков» действовали во всех уездах: мародёрствовали, оскверняли храмы, чинили расправы, оставляли после себя сожжённые города. Он оставил кровавый след под Троицей, в Суздале, в Переславле, Ярославле, Костроме, Галиче, Вологде, добрались его «лисовчики» даже до Тотьмы и Устюга. Теперь он усилился в Северском крае, притоне всех разбойников, а против него был отпущен боярин князь Пожарский, отличившийся и на этот раз, долго преследуя злодея, выжигавшего на пути города. К несчастью, Пожарский заболел 11, и его увезли в Калугу, а неутомимый наездник Лисовский продолжал свой опустошительный рейд по местам для него хорошо знакомым. «Лисовский уже не приступал более к городам, а пробирался, как тень между ними, опустошая всё на пути: – пишет С.Соловьёв, – прокрался между Ярославлем и Костромою к суздальским местам, потом между Владимиром и Муромом, между Коломной и Переяславлем Рязанским, между Тулою и Серпуховом до Алексина. Несколько воевод было отпущено в погоню за Лисовским, но они бесплодно кружили из одного места в другое…». Наконец он ушёл в Литву «после своего изумительного в военных летописях круга и надолго памятного в Московском государстве». В своё время Лисовский был изгнан из отечества, теперь, вероятно, был принят, как герой, потому что подвиги его стали восхвалять в Польше.
Изнурённое долгим лихолетьем Московское государство оказалось стеснённым между Польшей и Швецией. Яков Делагарди больше не был нашим союзником, с ним велись трудные переговоры о судьбе Новгорода. Новый король шведский Густав-Адольф предлагал новгородцам вечное соединение по примеру унии Польши и Литвы, имея в виду, что новгородской автономией будет управлять его брат Филипп. Летом 1615 года сам Густав явился под Псковом и пытался осаждать его. Долгие переговоры закончились подписанием 17 февраля 1617 года договора, по которому Новгород был возвращён Московскому государству, но многие города оставались за шведами.
Летом 1617 года королевич Владислав, по решению польского сейма решил повторить поход на Москву. Вместе с ним шёл пленённый воевода смоленский Шеин, патриарх Игнатий и архиепископ смоленский Сергий, а вперёд посылались грамоты от «царя и великого князя Владислава Жигмонтовича всея Руси в Московское государство», в которой он писал, что теперь он в совершенных летах (ему исполнилось 22 года) и хочет «за помощиею божиею своё государство Московское, от бога данное нам и от всех вас крестным целованием утверждённое, отыскать…».
Однако теперь «отыскать» Московское государство оказалось непросто, поход начался неудачно. С наступлением холодов войско Владислава стало роптать, не получая жалованья, и он вынужден был остановиться в Вязьме, но отряды лисовчиков под командой полковника Чаплинского (Александр Лисовский умер в 1616 году) продолжали совершать свои опустошительные рейды. Здесь мы снова видим князя Дмитрия Пожарского, нанесшего поражение Чаплинскому под Калугой, а затем оборонявшего Москву. Между прочим, один из польских отрядов «в королевичев приход» подступал к костромскому Парфеньеву, где крепостью командовал предок Аркадия Гайдара по материнской линии Захарий Сальков. Он отбил приступ поляков, за что был пожалован здесь вотчиной. Сальковы были владимирскими дворянами, и многие отличились в ратном деле, так что воинские задатки Аркадия Петровича объяснимы. Моё внимание привлекло высказывание Н.Карамзина о событиях под Коломной зимой 1609 года: «…разбойник Салков в пятнадцати верстах от столицы, одержал верх над воеводою Московским Сукиным и занял владимирскую дорогу». Впереди было сказано, что против Салкова, «этого второго Хлопка», был послан более опытный воевода, князь Дмитрий Пожарский, истребивший шайку и пленивший её предводителя. Не связана ли фамилия Сальковых с именем этого удалого атамана, хотя он и назван Хатунским мужиком? Кто-то из Салковых мог стать впоследствии дворянином.
В связи с неудачами польская сторона стала думать, как бы окончить войну переговорами, что было и в интересах Москвы. Однако с наступлением лета Владислав снова попытался продвинуться к Москве, а Пожарский получил приказание выйти из Калуги в Боровск. Москвитяне, созвав собор, решили стоять против неприятеля до конца. Попытки штурмовать Москву кончились для поляков без успеха, Владислав, стоявший в Тушине, отступил к Троицкому монастырю, напрасно требуя его сдачи. Здесь королевич распустил своё войско (видимо, на кормление) «в галицкие, костромские, ярославские, пошехонские и белозерские места». Вероятно, один из таких промышлявших отрядов и приходил в Парфеньев.
Переговоры продолжались в спорах о том, какие города Москва должна была уступить Польше. Речь шла о потере весьма значительных территорий с такими городами как Смоленск, Дорогобуж, Рославль, Чернигов, Стародуб, Новгород Северский, Трубчевск Невель, Себеж и др. Местом переговоров была избрана деревня Деулино, неподалёку от монастыря. Эти же города остались за Польшей и после долгих переговоров под Вязьмой на речке Поляновке. Москва в своё удовлетворение получила малое: отказ Владислава от претензий на московский престол, возвращение из плена великих послов и останков царя Василия Шуйского.Дело осложнялось не только отмежеванием уступленных городов, но и условиями обмена пленными, в первую очередь московские переговорщики ратовали за возвращение великих послов Василия Голицына и Филарета Никитича. Василий Васильевич Голицын скончался в пути на родину, не увидев её.
Обмен состоялся 1 июня 1619 года. На речке Поляновке под Вязьмой построили два моста: по одному ехал в возке Филарет Никитич и остальные польские пленники, по другому одновременно – полковник Срусь, с литовскими пленниками. Встречал Филарета по-родственному боярин Фёдор Иванович Шереметев, столь усердный в провозглашении Михаила царём. А в Можайске Филарета встречали архиепископ Иосиф, боярин князь Дмитрий Пожарский и князь Волконский. 14 июня встретил долгожданного отца и сам царь Михаил. Дождался Филарета в Москве и патриарх иерусалимский Феофан, чтобы возвести вчерашнего пленника на патриарший престол.
Теперь в Москве стало два царя. Москвитяне могли почувствовать себя спокойней, имея рядом с Михаилом столь мудрого государя-наставника. Произошло небывалое раньше: в одном лице соединилась государственная и духовная власть.
Скажем несколько слов о судьбе активных деятелей Смутного времени. Одним из «служивших прямо и честно» являлся князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Напрасно некоторые историки скромно оценивали его достоинства, дескать, не выиграл ни одного большого сражения и пр. Н. Костомаров сомневался в его организаторских способностях, ссылаясь на то, что во время долгого стояния в Ярославле «его мало слушали, не было всеобщего повиновения». Что касается дисциплины в 20-ти тысячном ополчении, собранном из разных городов, то это была задача не из простых: понятно, что могли быть какие-то недовольства и стычки, но нет ни одного свидетельства притеснений местных жителей, которых было меньше, чем ополченцев. И как же можно было, не имея порядка в нём, проделать путь от Нижнего Новгорода до Москвы и там отбить Ходкевича и принудить к сдаче польский гарнизон?
Пожарский не изменял Шуйскому, как это делали московские корыстолюбцы, искавшие милости у Тушинского вора, он с честью участвовал во многих сражениях, и, без сомнения являлся одним из самых порядочных, честных людей своего времени, не запятнавшим себя никакой изменой, когда другие воеводы и бояре метались из стана в стан. Нельзя согласиться с мнением Н.Костомарова о том, что Д.Пожарский был на вторых ролях у царя Михаила, иначе не сидел бы он дружкой на его свадьбе, не встречал бы за городом Филарета Никитича, да и боярский чин получил сразу после царского венчания Михаила, а ведь был только стольником (третий думский чин после боярина и окольничего). Как мы видели, князь Дмитрий являлся участником многих сражений, из которых выходил всегда с честью. По причине местничества он не мог получить назначение главным воеводой в каком-то большом походе или сражении. Слишком завидное внимание к его особе со стороны государя, могло породить распри в боярской среде, от которых только что избавились. И сам он в первые ряды не рвался, «не припадал на всякие стороны, смотря, где выгоднее для чести или для корысти, как поступало великое большинство тогдашних князей, бояр и воевод», как сказал известный историк И.Е.Забелин.
Подвиг князя Дмитрия Михайловича Пожарского, освободителя Москвы, был высоко оценён современниками, и слава его сохранится в веках. Отечеству он служил долго, скончался в 1642 году.
Человек сложной судьбы, перенесший и северную ссылку, и издевательства тушинцев в Ростове, и долгую разлуку с семьей, Филарет Никитич Романов – одна из самых ярких личностей Смутных лет. Особый авторитет приобрёл, находясь в великом посольстве к Сигизмунду и в польском плену. Страдания были восполнены венчанием в патриархи и совместничеством в управлении государством с царственным сыном. В могилу сошёл в 1633 году.
Впереди много сказано о Троицком келаре Авраамии Ивановиче Палицыне, участнике важных событий Смутного времени, авторе известного «Сказания». Последние годы его жизни омрачились удалением из Москвы. Вернувшийся в 1619 году из Польши Филарет Никитич, став патриархом, сразу же дал понять о своём неприязненном отношении к Палицыну: он не простил ему ловкое уклонение от польского плена, когда, во время посольства 1610 года келарь сумел получить милости Сигизмунда и благополучно вернуться в Москву. Теперь ему был назначен скорбный путь на Соловки, где он и скончался в 1626 году.
Судьба героя Смоленской осады, боярина Михаила Борисовича Шеина, оказалась печальной. Он вернулся в Москву вместе с Филаретом, и был принят с почётом, скрыв свою тайную присягу Сигизмунду. Между тем отношения между Россией и Польшей и после Деулинского перемирия продолжали осложняться, Владислав не отказывался от титула царя Московского, поляки в своих грамотах задирали достоинство Михаила Романова, оскорбляли его, бесчестили, не называя царём. В этих условиях в 1631 году началась подготовка к войне; были приглашены наёмники немцы.
Решили отвоевать Смоленск. 30-тысячное войско выступило под началом Михаила Шеина и окольничего Артемия Измайлова. Поначалу им сопутствовала удача, легко взяли Белую, Рославль, Себеж, Трубчевск, Новгород-Северский, Стародуб и другие города, но под Смоленском московская рать действовала безуспешно 8 месяцев. В это время (1633 год) умер Сигизмунд, и Владислав, став королём, подошёл к Смоленску во главе войска. Русские потерпели поражение, Шеин сдался победителю, и был отпущен им с остатками войска в Москву, где ожидали его суд и казнь. Вместе с Шеиным был казнён и второй воевода Измайлов. Судьи были не снисходительны потому, что при назначении командующим на взятие Смоленска Шеин заносчиво оскорбил многих бояр, заявив о своих заслугах, в то время, когда они «прятались за печью».
Многие деятели Смутного времени закончили свою притязательную, бурную жизнь бесславно, погибнув в этой ожесточённой изнурительной борьбе, среди них: Борис Годунов, оба Лжедмитрия, Лжепётр, Марина Мнишек, Ян Сапега, гетман Тушинского вора Роман Рожинский, изменники: князь Григорий Шаховский, воевода Фёдор Басманов, боярин Михаил Салтыков и его сын Иван, Иван Болотников, Иван Заруцкий и другие. Но с честью приняли смерть Василий Шуйский, храбрый воевода Михаил Шеин, несгибаемый патриарх Гермоген, польский пленник, великий посол Василий Голицын, русский богатырь немедленного действия Прокопий Ляпунов, защитники Боровского монастыря князь Михаил Волконский и игумен Иоасаф, оставившие в нашей истории добрую память о себе: всех героев сопротивления не перечислить. И вечная слава трагически погубленному молодому князю, освободителю Москвы, Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому.
Были и прежде жестокие войны, приходили свирепые завоеватели с разных сторон, но Московское государство никогда не испытывало столь разрушительного десятилетнего разорения. Возникновение Смуты было предопределено тиранством Ивана Грозного и коварством лукавого Бориса Годунова, устранявшего на своём пути к власти всех опасных конкурентов, не пощадившего, себе на беду, даже отрока Дмитрия, что и послужило толчком к самозванчеству.
Бояре и московские чиновники, все лучшие люди, как тогда говорили, хорошо осведомлённые в происках Годунова, считали, что по его грехам страдает всё Московское государство (небывалый голод, появление Самозванца и пр.). Всё это воспринималось, как проявление гнева Небесного за неправды Борисовы. Вызревала мысль о законном наследственном царе, которому служили бы все верой и правдой, и желанием этим воспользовались организаторы самозванства, уловившие ситуацию, когда от царя Бориса отложились многие и легко предали его.
Решающую роль в повстанческом движении сыграли казаки, толпы вольных людей, населявших южные земли, всегда готовые к мятежу в целях разбоя. Весь юго-запад России, долгие годы находившийся во власти Литвы (так называемая русская Литва), больше симпатизировал польскому королю, а не Московскому царю. Не случайно Лжедмитрий первый начал свой поход через северскую землю, всегда склонную к мятежности, что привело в движение все слои населения, принявшего участие в вооружённых столкновениях, и что дало право историкам назвать Смуту первой гражданской войной в России.
Печальные события Смутного времени не были бы столь губительны без польской интриги, являющейся главной направляющей силой в борьбе за Московский престол; интрига эта началась тайной подготовкой первого претендента, а закончилась открытой войной, польской интервенцией. Масштабная вероломная авантюра дорого обошлась и самой Польше и привела в скором времени к воссоединению левобережной Украины с Россией.
Смута явилась одним из самых разорительных событий в истории России. Всё осложнилось гражданской войной: разброд начался в боярской верхушке и перекинулся на низы, всколыхнул их. Многие города лежали в руинах, превратились в пепелища, сёла запустели, храмы и монастыри разграблены. «Россия вышла из Смуты тяжко изувеченной, истерзанной, с двумя большими вырезами у своих границ», – писал К.Валишевский. Эти территориальные потери надо было впоследствии отвоёвывать заново, проливая море крови.
К сожалению, организация нашего войска, носившая нерегулярный, ополченческий порядок, не позволяла вести более успешные боевые действия: в большинстве полевых битв того времени мы проигрывали иноземцам, но умели проявить силу духа при защите своих крепостей. Это показал и пример Михаила Шеина, который проявил большое мужество, обороняя Смоленск, а в поле был разбит Владиславом. Особенно успешно действовали польские гусары, стремительно налетавшие на противника, как это было под Клушином.
Сколько воинов полегло на поле боя! Сколько людей сгинуло в заточении, при изморных осадах, погублено и посечено воровскими шайками! Скольких взяла голодная смерть и моровые болезни! Это не поддаётся исчислению, но по оценкам историков население уменьшилось почти вдвое. Непрерывные походы и битвы, изнурительные долговременные обороны в крепостях и монастырях, пепел пожарищ и реки крови по всей русской земле, когда враги секли саблями всех людей без разбора: страдания неописуемые. Поражает стойкость русских людей, нашедших силы пережить такие потрясения и выстоять в изнурительной борьбе за свою независимость. Изумительный пример такой силы духа приводит «Новый летописец». Когда Василий Шуйский послал на выручку утеснённого литовцами Брянска два отряда под командой Василия Мосальского и Ивана Куракина, они подошли к городу с противоположного берега Десны. Несмотря на то, что оставалось десять дней до Рождества, в реке была прибылая вода, и по ней несло лёд. Слыша с городских стен слёзные призывы о помощи, «поплыли через реку к городу, лёд же великий их осиливал. Они же, как дивные звери, лёд разгребали и плыли через реку. Литовские же люди и русские же воры стояли на берегу и стреляли по ним. Брянчане же, видя их плывущих, вышли им на помощь». Кто ещё, кроме русских способен на такой массовый подвиг?
Духовной опорой русским людям при всех неимоверных страданиях являлась православная вера. Именно духовенство, как наиболее образованная часть общества, старалось своими проповедями и грамотами пробудить патриотические чувства страдающего народа. Видя продажность боярской верхушки, озабоченной, прежде всего, поисками личных выгод, готовых признавать царём тушинского вора, ради получения чинов и милостей, видя, как мечутся между Москвой и Тушином «перелёты», как семибоярщина (Ф.И.Мстиславский со товарищи) изменнически стала призывать на трон королевича Владислава, предательски впустила в Москву поляков, а низложенного царя Василия Шуйского подло отдала в плен гетману Жолкевскому, видя всё это, духовные пастыри не могли без гнева терпеть поругание над нашими святынями, жестокие разбои ляхов, сидевших и в самом Кремле вместе с боярской Думой. Такого унижения имени русского нельзя было припомнить.
И когда стало понятно, что верхи способны только к изменам, что государство находится на краю гибели, все надежды обратились не к знатнейшим, а к «добрым людям» (служилым дворянам, посадским и пр.), и пошли грамоты по городам, и всколыхнули многих радетелей земли, горевших желанием очистить родину от врагов, коварно прокравшихся в самое сердце столицы, в Кремль. Нашлись и надёжные вожди ополчения: торговец Кузьма Минин и князь скромного звания, стольник Дмитрий Михайлович Пожарский. Этим невельможным людям выпала честь освобождения Москвы и вечная благодарность потомков.
Резюмируя по поводу событий Смутного времени, Казимир Валишевский сетует: «История Европы не знает другой революции, которая казалась бы столь бесплодной по своей развязке и по своим последствиям. В течение десяти лет эта революция расшатывала всю страну, заливала её потоками крови, покрывала развалинами, но сама не внесла ни одного нового начала, не указала нового пути ея будущему развитию». Смута была великой, но она не являлась революцией, потому что изначально не ставилось никакой новой цели, а было общее стремление восстановить оборвавшуюся династию рюриковичей, прежний порядок в государстве. Законный наследник был злодейски убит, а ситуацией воспользовались покровители самозванства, при активном вмешательстве Польши.
Совершенно противоположное заключение вывел Дмитрий Иловайский: «Что русская государственность до Смутного времени развивалась исторически правильно, это доказывается наглядно последующим ходом истории. Когда Смутное время прекратилось, тотчас же государственная и общественная жизнь поспешила войти в прежнее русло и пошла вперёд по тому же направлению». Это верно, потому что в понятиях русских людей жизнь без царя была немыслима, даже А.Пушкин не представлял государство «без полномощного монарха».
Иловайский справедливо говорит о проявившемся в ходе Смуты различии между Восточной и Западной Русью, находившейся долгое время под литовско-польским влиянием. В польско-литовских отрядах большинство составляли западноруссы, уже «далеко разошедшиеся» со своими восточными собратьями. Это расхождение между Восточной и Западной Русью сохранилось до наших дней, как показывают события на Украине.
Выстояла, прежде всего, северо-восточная Русь, которая лишь на короткое время признала Тушинского вора, а потом поднялась на борьбу с ним и с польскими захватчиками и одолела их. Разорённое многолетней изнурительной Смутой Московское государство смогло снова окрепнуть и потому, что его внутренние ресурсы оказались значительными для восстановления всего государственного организма. Безусловно Россия усилилась союзом с казачеством, отложившимся от Польши.
Русский народ, мужественно и стойко перенёсший трагедию Смутного времени, проявивший огромную волю и энергию к сохранению государственного и общественного порядка, доказавший свою жизнестойкость в самых крайних опасностях, явил себя народом историческим. События Смутного времени показали, что такой народ способен совершать великие дела и подвиги в будущем. Ещё недавно могущественная европейская держава, Польша надорвалась «в своём задорном натиске», в стремлении покорить Московское государство, и теперь катилась к своему закату, наказанная за своё алчное захватничество, за неисчислимые страдания русских людей. Слабость Польши проявилась и во время прихода королевича Владислава к Москве, в попытке овладеть царским скипетром, и в неудачной войне с турками, когда погиб в 1620 году знаменитый полководец Станислав Жолкевский. А Россия, спасённая высшим промыслом, в недолгом времени вернула все утраченные по Деулинскому перемирию территории и продолжила восходящий исторический путь к своему величию.
Всматриваясь в прошлое России, замечаешь, что Провидение спасало её в самые критические моменты истории. Так было во время княжения Василия Дмитриевича, когда свирепый завоеватель Тамерлан, разгромив Тохтамыша, двинулся на Москву, что обещало ужасное разорение, подобное Батыеву, но началась дождливая осень, и Тамерлан неожиданно повернул к югу. С другой стороны, судьба хранила Московскую Русь от притеснений могущественного великого князя Литовского Александра Витовта, потому что его дочь Софья была царицей, Василий 1 – зять, а Василий 11 – внук. Так было, когда Золотая Орда окончательно распалась под ударом основателя Крымской орды Ази-Гирея и перестала угрожать Москве. И в Смутное время Русь выстояла на краю гибели, избавившись от двух Лжедмитриев и от польского порабощения, благодаря героическому мужеству восставшего народа и определённому стечению обстоятельств.
Перевернём последнюю страницу нашего повествования и с благодарностью вспомним славных предков, отстоявших честь и независимость России 400 лет тому назад. Несгибаемый (твёрдый адамант) патриарх Гермоген, герой Смоленска воевода Михаил Шеин, надежда России молодой князь Михаил Скопин-Шуйский, герои Троицкой осады, вдохновляемые архимандритом Иоасафом, наконец, вожди народного ополчения Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский и многие другие показали своим примером несгибаемость русского духа, ещё более закалившегося в горниле бедствий великой Смуты.
ПРИЛОЖЕНИЯ
ИЗ ДНЕВНИКА МАРИНЫ МНИШЕК
1607-1609 гг.
Предваряя публикацию «Дневника» в 1908 году известный ростовский краевед Титов Андрей Александрович (1845 – 1911)12 сообщает в предисловии: «Издаваемый мною «Дневник Марины Мнишек» представляет собой окончание того дневника, который напечатан Н.Г.Устряловым в его «Сказаниях современников о Самозванце». В своём предисловии к «Дневнику Марины и польских послов» Н.Г. упоминает, что он их заимствовал из манускриптов учёного Альбетранди… Устрялов не называет авторов дневников, но упоминает, что они были писаны двумя поляками, из которых один находился в свите Марины, а другой – при польских послах. Устрялов сожалеет, что печатаемый им «Дневник Марины» кончается 9 декабря 1607 года…
В одну из своих поездок в Краков, благодаря просвещённому содействию заведующего музеем Чарторыйского, доктору Соколовскому, мне пришлось списать две польских рукописи. Одна из них – «История Дмитрия царя московского и Марины Мнишек дочери сандомирскаго воеводы, царицы московской, составленная по дневнику гофмейстера Марины Мартына Стадницкого», была мной напечатана в «Русском Архиве» за 1906 год. Другая оказалась дословной с «Дневником Марины», напечатанным Устряловым. Достоинство же краковской рукописи заключается в её целости: она содержит в себе весь дневник. Этот дневник доведён до февраля 1609 года. Судя по заметкам переписчика, Луки Голембовского, эта рукопись – дневник Авраама Рожнятовского, одного из приближённых сандомирского воеводы Мнишка..
Португалец из ордена Августинов Николай де-Мело (о нём говорится в дневнике – Ю.Б.), проповедовавший слово Божие в Новой Индии, был назначен за своё усердие начальником всех находившихся там миссионеров. Когда он возвращался оттуда через Персию и Россию, его задержали по пути и обобрали. Это случилось в царствование Бориса Годунова. Когда правление перешло к Дмитрию, его должны были выслать в Испанию с русскими комиссарами, но после злополучного падения Дмитрия он был сослан в в Борисоглебский монастырь, в трёх милях от Ростова. Несколько раз писал он к Мнишку, донося обо всём.
Далее Титов излагает события, связанные с Самозванцем, известные по первой части «Дневника», и заключает словами: «Мы печатаем его далее, начиная с 9-го числа декабря 1607 года, и заканчиваем январём 1609 года.
Ан.Титов
Ростов Великий, 1908 г. января 20-го».
ВЫПИСКИ ИЗ «ДНЕВНИКА»
Декабрь 1607 г.
16-го и в последующие дни снова говорили, что воевода Салтыков, который стерёг нас в начале, приедет в Ярославль за паном воеводой и иными польскими вельможами, чтобы отвезти их для переговоров в Москву, а мелкую челядь прямо отсюда отправить в Польшу.. Это однако не подтвердилось..
21-го. …Между прочим держался слух, будто царь Дмитрий только что двинулся из Путивля, потому не было слышно и о тревоге в Москве.
Январь 1608 г.
Боже Всемогущий, пошли счастье и помилуй бедных узников!
1-го. В первый день нового года новое (неизвестно только верное ли) известие будто Дмитрий с большим войском москвичей и немалым количеством поляков подступил к Москве.
5-го. Возобновились вести, что под Карачевым… стоит большое войско Дмитрия. Против него собирается выступить Шуйский. Говорили, что Петрашка повешен в Москве, Болотников в тюрьме. Войска Шуйскаго, посланные отнять Астрахань, взяли её на имя царя Дмитрия и заперлись в ней.
15-го и в последующие дни говорили, будто царь Шуйский собирается жениться на Нагой, но бояре не соглашаются на эту женитьбу прежде, чем он освободит и успокоит страну.
20-го. Наши приставы советовали нам, особенно слугам, послать челобитную царю о пожаловании. Главным образом об улучшении пищи, но мы не допустили этого, боясь какого-нибудь коварства, и предпочли как-нибудь кормиться… Мы продавали, что у кого было, и сильного голода, с Божьей милостью, не испытывали.
22-го пришли из Карелии 100 стрельцов сменить тех, что стерегли нас. Пришли почти все те люди, которые сопровождали нас из Москвы и стерегли год тому назад. Но прежде, нежели им поручили стражу, каждый из них должен был присягнуть, что не будет сообщать нам никаких вестей. Но такое обстоятельство мало помогало, ибо у них присягнуть так же легко, как проглотить ягоду, и они потом отлично обманывали, как и прежде.
29-го мы со страхом увидели необыкновенные ужасные огненные столбы, двигавшиеся по небу. Они что-то предвещали либо нам, либо Москве.
30-го. Слухи, что войско в несколько тысяч, отправленное Шуйским против Дмитрия вперёд, отойдя от столицы, стало роптать на царя и собирается бить челом Дмитрию. Заметив это, гетман отступил назад, войско же в количестве 8000 человек перешло на сторону Дмитрия. Шуйский узнав о такой явной неудаче, хотел сложить скипетр… Немедленно после этого отправил ещё войско, с которым выходил Дмитрий Шуйский, но он был ранен, и ему едва удалось вернуться с несколькими сотнями человек.
Между тем состоялась свадьба Шуйского. Он всё порывался в монастырь, и, вероятно, его женили для того, чтобы он был более решительнее…
Февраль
7-го. Письма от испанца Николая де-Мело. Первое: в нём он сообщает, что у Петрашки и Болотникова отняли Тулу и отдали её Исидору Нагому. Второе: Петрашка повесили в Москве, а Болотников – в тюрьме. Третье: в тот день, когда новый посол выехал в Москву, старый хотел выехать, но его догнали у ворот и нее выпустили. Четвёртое: царь Шуйский женился. Он удивляется, что свадьба царя состоялась в такое тяжёлое время… Пятое: извещает о своей тяжкой неволе и о жестоких страданиях, так как ему еле-еле на третий день приносят пищу. Всё происходит из-за тех забот, которые их угнетают, ибо из этого монастыря (Ростовский Борисоглебский монастырь – Ю.Б.) отправили на войну 58 человек, а только 13 из них возвратилось. Шестое: наконец он просит, чтобы пан воевода, если Господь Бог пошлёт ему радость, постарался освободить его из жестокого заточения.
9-го. Выдержки из письма пана К. Что быстро загорается, то светит недолго. Царь женился, один день пожил с женой, а на другой отослал её в монастырь. Однако он не покаялся и взял себе в жёны жену князя Петра Ростовского из поколения Годуновых (не жену, а дочь Петра – Ю.Б.). Второе, Дмитрий Шуйский вернулся из-под Алексина, потеряв всякую надежду. Он упрекал царя за женитьбу, говоря: «Ты здесь веселишься, а невинная кровь льётся». Тут же он сказал ему: «Твоему царствованию скоро настанет конец, ибо тебе негде искать опоры, поэтому позаботься и о себе, и о нас. Надо поклониться другому такому, которому государство по праву принадлежит»…
Март
2-го проехал через Ярославль воевода Михайло Салтыков, тот самый, что стерёг нас год назад. С ним был некто Степан, который был приставом у нас, а потом в Вологде у Глинских, откуда неизвестно почему его взяли. Догадывались, что оба в опале и сосланы в Сибирь за какую-то измену… С ними было ещё несколько других бояр.
3-го выпустили всех узников из Ярославских темниц. Их собирались снабдить одеждой и как-нибудь приспособить к защите крепости или же отправить на войну.
5-го. Снова весть, что Москва осаждена, и к ней стягиваются войска… Дмитрий Шуйский (о царе не слышно, говорят, что он болен) велел съезжаться всему духовенству, чтобы выслать его со крестами против Дмитрия, а сам он решил выйти вслед за ним с войском и погибнуть, защищая родину. Дошли вести, что наши действительно в Смоленске, не известно на чьей стороне город.
10-го провезли Болотникова и несколько бояр, его ссылали в Тарнополь. Он не был закован. Когда его спросили, почему он так свободен, он ответил: «я вас самих скоро буду заковывать и обшивать в медвежьими шкурами».
12-го. На пиру у пана воеводы были оба пристава и немало боярских сыновей, один из приставов сказал вполголоса: «близится время вашей радости».
14-го. Из Сибири вели несколько десятков верблюдов: нас обманывали, будто ими хотят пугать польскую конницу…
Апрель
16-го говорили, что польский король уже овладел всеми крепостями и волостями до самой Вязьмы, которая всего в 6 милях от Москвы.
17-го. …В то время было много беглых из войска Шуйскаго, поэтому нас окружили более строгой стражей, чем когда-либо. Как только двое или трое наших шли куда-нибудь, тотчас же несколько стрельцов следовало по их стопам…
24-го. Разлилась река Волга, а за несколько дней Которосль. По этой причине нас сильно мучили холода.
25-го. Пристав Афанасий, которому царь велел немедленно явиться в Москву, прощался с паном воеводою и со всеми. На его место прислали другого, по имени Иоаким. Все мы очень сожалели, что нас покидает такой хороший человек…
Май
1-го известили, что в день св. Войцеха была кровавая битва, в которой значительная часть войска Шуйского поражена, пригнана к реке, потоплена и пленена, в этой битве будто бы видели пана Ж.
2-го известили, что 70000 войско подступает к столице; бояре, разбитые на голову, бегут…
21-го. Приехал бывший пристав Афанасий, и сейчас же разнеслась молва о выезде пана воеводы и царицы в Москву для каких– то переговоров…
22-го. Велели пану воеводе, царице и господам старостам приготовляться к выезду, позволив им взять лишь по нескольку шляхтичей. Они долго об этом толковали и спорили, наконец, согласились дать 90 человек пану воеводе, царице и господам старостам каждому в отдельности.
23-го то и дело прибегали гонцы, торопя воеводу с отъездом. Ходили различные слухи, одни советовали, другие нет, наконец решено было ехать. Слёз было много, особенно плакали бедняги, остающиеся без своих господ в руках тиранов.
25-го вечером выезд за перевоз…Ночлег за переездом. В предместьи хлопоты и затруднения: челяди было мало, в подводы запряжены никуда негодные московские клячи, а там – плач, жалобы и рыдания… Остающихся обещали вывезти не раньше, как через 3 недели. Таким образом, выехали все женщины (увезли всех девушек) и юноши, больше всего шляхтичей, челядь брать не разрешали, кроме известного количества.
После отъезда в общем осталось, добрых молодцов 162.
27-го. При нас в Ярославле остались приставы Иван дьяк и Иоаким, Афанасий же повёз пана воеводу. С нами обращались довольно милосердно. Пищу стали давать немного лучше, свободу также увеличили…
Июнь
8-го вручили нам письмо от пана воеводы, копия с которого такова:
«Я писал в прошлый праздничный вторник вам, оставшимся в Ярославле, но сомневаюсь, чтобы вы получили это письмо… Теперь мы кормим лошадей всего на расстоянии 1 мили от Москвы. Завтра, даст Бог, обнадёжили меня, я буду у Великого Государя, а в воскресенье обещают послать за вами и за теми, что находятся в других крепостях…Письма из Польши к вам и к другим находятся при мне, а когда Господь Бог позволит вам прибыть сюда, мы их вам вручим. Все мы посылаем вам привет. Столичный город Москва. 19 мая 1608 года»…
11-го были вести, что все бояре, покинув царя Шуйскаго, стояли в поле; за него была лишь чернь.
17-го говорили о великом мятеже в Москве, во время которого перед двором пана воеводы убито несколько сот человек. Причину этого некоторые видели в том, что мир злобствовал на пана воеводу, а бояре не допускали, поэтому-то они так жестоко и дрались.
19-го мы получили дурные и невесёлые вести: вместо того, чтобы приблизить нас к Москве, как обещали, нам велели приготовляться к отъезду в Вологду, ещё дальше – на расстоянии 30 миль отсюда. Так распорядились вследствие того, что в Ярославль ожидали войска, которым при нашей помощи не трудно будет взять город. Пока было возможно, мы противились этому путешествию.
22-го ударили в набат, сбежалось несколько тысяч миру, который бросился на крепость, схватил пристава Ивана и, избив его палками, бросил в тюрьму… Усмирив мятеж, они дали нам другого пристава, здешнего воеводу, и велели нам собираться в путь.
23-го выезд оставшихся из Ярославля в Вологду. Перед самым отъездом нас сильно обеспокоили, объявив, что у нас отберут оружие… Мы же, отправив подводчиков и поручив их Провидению, шли к переправе (через Волгу – Ю.Б.), которая была далеко, десятками с оружием.
24-го, на Иванов день, когда мы уже двинулись в путь, в городе произошло какое-то замешательство. Остановились на ночлег в Яме, миль 6. Там догнал приставов гонец с известием, что Переяславль и Ростов взяты, а Ярославль пока нет.
29-го. 4 мили. Лагерь под Вологдой. Там беспокоили нас разные грустные думы, особенно, когда нам сказали, что жители Вологды не хотят принять нас в свой город.
30-го. Вологда несравненно меньше Ярославля, и гарнизон гораздо хуже; крепостной гарнизон отдельный. Средства защиты гораздо слабее, чем описывают космографы. Город окружён неоконченной стеной, которая является плохой защитой… Поселение расположено на столь низменном месте, что стоит только ударить по земле раза два заступом, как уже можно достать воду…».
Возвращаясь к интересующим нас деятелям Смутного времени, напомним коротко, что по достижении перемирия с Польшей, послы Олесницкий и Гонсевский, воевода Юрий Мнишек и его дочь Марина с их свитой были отпущены из Москвы; о дальнейшем их пути и судьбе Марины было сказано выше.
В Ярославле не сохранилось мест, связанных с пребыванием Марины Мнишек.
1609 т. – Из летописи Московской, составленной Мартнном Бером, о восстании в г. Ярославле протнв польскнх ннтервентов
...В феврале, марте, апреле месяцах вспыхнул бунт в северо-восточных пределах России: Вологда, Галич, Кострома, Романов, Ярославль, Суздаль, Молога, Рыбинск, Углич изменили Дмитрию; со всех сторон являлись толпы необузданных крестьян, которые истребляли немцев и поляков с неимоверною злобою...
Причиною мятежа была наглость панибратов: эти пришельцы, недовольные усердием народа, охотно дававшего им все нужное для продовольствия, грабили без милосердия бедных русских...
Для усмирения мятежа посланы были паны Сомуил Тишкевич и Лисовский, первый – в Романов, а второй – в Ярославль, не успев одолеть мятежников, которые укрепились острогами и засеками, они отправили к жителям Ярославля для переговоров прежнего воеводу их Иохима Шмита, избежавшего смерти с немногими поляками. Шмит старался образумить ярославцев, уверяя, что Дмитрий пришлет воеводу знатного, которого поляки будут бояться. Бунтовщики, подозвав несчастного мужа к стенам крепости, вдруг окружили его и увели в город; он погиб злою смертию...
Смерть достойного мужа впоследствии отмстил пан Лисовский: предав огню городские предместья, он разорил в конец область Ярославскую, истребив все, что ни встретил; не пощадил ни жен, ни детей, ни дворян, ни земледельцев...
... Александр Лисовский смелою хитростью воинской хотел покорить мятежный Ярославль, шел день и ночь; и уже достигал своей цели: раскинув лагерь в 3 милях от Ярославля, он хотел выдать себя за героя Скопина, чтобы овладеть городом нечаянно; но Скопин и Делагарди успели занять его...
Принудив Ярославль снова присягнуть Шуйскому, Скопин и Делагарди укрепились со всем войском своим в слободе Александровской, тут они оставались до первого пути...
Сказание современников о Дмитрии самозванце. СПб., 1859. Ч. 1. С. 104-107.
1609 г., апреля 8. – Отписка воеводы Н. Вышеспавцева из Ярославля к волorодским воеводе, дьяку, дворянам, детям боярским, гостям, посадским и уездным людям об освобождении Ярославля от польско-литовских захватчиков
Господам Миките Михайловичю да Григорью Микитичю, да Рахманину Макарьевичю и вологжаном дворя– ном и детем боярским, и гостем, и посадцким торговым и уездным, и всяким людем Микита Вышеславцов челом бьет. В нынешнем, господине, [7] 117 году апреля в 8 де [нь) Божиею милостию и Пречистые Богородицы, и великих чюдотворцов московских и всея Русии, и государя царя и великого князя Василья Ивановича всея Русии счастьем собрався с романовцы, и с ярославцы, и иных городов з дворяны, и з детьми боярскими, и с казаки пришел к Ярославлю. И Литва, и черкасы, и казаки, и всякие воры услышали нас, что мы пришли на cтан апреля в 7 де [нь] в село Егорьевское и апреля в 8 де [нь] побежали, а которых достальных литовских людей застали, и мы тех всех побили, и города Ярославля князи и дворяне, и дети боярские, и гости, и торговые, и всякие люди великому государю царю и великому князю Василью Ивановичю всея Русии добили челом и вину принесли и крест ему государю целовали, и нас встретили с образы и с хлебы, и ему, великому государю, служат и прямят во всем, и острог почали делать. А с ними с воры побежали князь Фёдор Борятинский 13 да Богдан Сутупов 14, а взяли с собою, связав Ивана Волынского 15 да Третьяка Конника.
ЦГАДА. Ф 199.Портфели Миллера. П. 133. Ч. 1, л 128.
А.А. Титов
ЛИЧНОСТЬ ДМИТРИЯ САМОЗВАНЦА
по Пирлингу 16
В этой статье А.Титов более подробно сообщает о судьбе Николая де Мело. Он пишет: «Как-то мне случайно пришлось увидеть рукопись 16 века, заключавшую в себе церковный устав, принадлежавший прежде Ростовскому, что на Устье, Борисоглебскому монастырю. В числе разных заметок оказалась одна запись: «Лета 7116 месяца … латинский поп Николай услан в пустынь Спасскую». Заинтересовавшись этой записью, я произвёл ряд исследований и вместе с тем снёсся с известным историком О. Павлом Пирлингом. Вскоре я получил от него ответ, в котором он, сделав указания, познакомил меня и с краткой биографией этого попа Николая, оказавшегося патером Николаем де Мело…
Впоследствии о. Пирлинг12 прислал мне оттиск своей статьи, напечатанной им в «Русской старине».
Николай де Мело был португалец, из местной аристократии. В 1578 году он поступил в орден Августинцев, жил в Мексике, а в 1584 году переведен на Филлипинские острова. Был человек образованный и оставил след в духовной литературе. В 1599 году он был отправлен от ордена с поручением в папскую курию с одним из крещёных им японцем. Поехали они сухим путём. В Персии шах Аббас принял их милостиво и снарядил посольство в Европу для заключения союза с христианскими государями против турок, включил его в число послов и вручил ему письма к папе и Испанскому королю… Посольство это добралось до Москвы в 1600 году.
Де Мело поселился в Москве у доктора итальянца Павла Чатадиена, где окрестил по католическому обряду одну новорожденную девочку. Англичанин Ширмей донёс об этом царю Борису. Началось следствие. При обыске нашли грамоты шаха к папе и испанскому королю, что москвичам показалось подозрительным. В конце концов патера Николая сослали в Соловецкий монастырь.
Де Мело пробыл в Соловецком монастыре около 6 лет и только, когда воцарился Дмитрий, последовал приказ об его освобождении. Но покуда он ехал в Москву, Дмитрия убили, а воцарившийся Василий Шуйский не медля отправил его вместе с японцем в Ростовский, что на Устье, Борисоглебский монастырь.
Там сначала жилось им плохо и, вероятно, из монастыря, судя по вышеприведённой записи на Уставе, и сослали его в Спасскую пустынь, служившую местом ссылки провинившихся иноков*. Но ещё в Борисоглебском монастыре Николай близко сошёлся со священником этой обители Иринархом Затворником **, так опоэтизированном историком нашего времени И.Е. Забелиным в его рассказе «Прямые и кривые».
* Спасская пустынь находится в 10 верстах от Борисоглебского монастыря, на берегу реки Мокры, впадающей в Устье. Она была,по-видимому, сожжена шайками мятежников, стоявших лагерем около монастыря…
** Преподобный Иринарх, память которого празднуется 13 января, был в большом почёте у царя Василия Шуйского, принимал у себя князя Дмитрия Пожарского. Очевидно, благодаря дружбе патера Николая с преподобным Иринархом, Борисоглебский монастырь и не пострадал в смутное время от поляков. Сапега и другие паны, бывшие тогда под Ростовом, имели сношение с патером Николаем. Сапега, бывши в монастыре, не только навестил преподобного Иринарха, но и прислал в подарок 5 рублей, запретив при этом трогать обитель, тогда как все Ростовские монастыри были разгромлены и частично сожжены.
Эта дружба и избавила о. Николая от тяжёлых лишений, и его пребывание в монастыре вскоре сделалось довольно свободным. Он даже мог вести переписку с Мнишками, что видно из уцелевших писем о.Николая, напечатанных Дементовским.
Из числа этих писем особенно известно одно, – от 25 октября 1606 года, полученное в Ярославле, с описанием текущих событий… Борисоглебские чернецы, заключает о. Павел Пирлинг, были несравненно лучше осведомлены, чем ярославские узники.
До 30 ноября 1611 года де Мело и его спутника японца в религиозных вопросах не стесняли, но потом почему-то им стали навязывать православие. Так как они не соглашались, то их разлучили. Японца даже мучили и затем казнили, призвав быть свидетелем этой казни самого де Мело.
Наконец, благодаря содействию Ивана Заруцкого, о. Николай освободился. Из Борисоглебского монастыря он направился к Марине и вместе с нею поселился в Астрахани, где уже находились два католических монаха. В домовой церкви Марины патер Николай в 1613 г., в день Августина, и отслужил литургию. Вскоре Марина должна была бежать из Астрахани. На Яике её вместе с Заруцким и о. Николаем де Мело схватили. Патеру Николаю опять предлагали перейти в православие и даже сулили архиерейство, но так как он отказался быть ренегатом, то его стали немилосердно мучить и, наконец, живого сожгли на костре»…
1612 г. – О ПРИБЫТИИ Д. М. ПОЖАРСКОГО И К. 3. МИНИНА В ЯРОСЛАВЛЬ И ПОПОЛНЕНИИ ЗДЕСЬ ВТОРОГО ОПОЛЧЕНИЯ
Князь Дмитрей же Михайлович и Кузма отпустиша князь Романа Петровича в Суздаль, а сами поидоша в Ярославль. Костромичи ж их проводиша с великою радостию и даша им на подмогу многую казну. Они же идяху к Ярославлю, и многие люди их встречаху с радостию. Они же приидоша в Ярославль. Ярославцы же их прияша с великою честию и принесоша дары многия. Они же не взяша у них ничево и, быв в Ярославле, начаша промышляти, како бы им итти под Московское государство на очищение. К ним же начаша из градов приезжати многие ратные люди и посацкие люди привозити на помочь денежную казну; и хотяху идти под Москву вскоре. Поход жо их замешкася. Приде же в те поры многая рать Черкасы, и, пришед, сташа в антонове монастыре, а казаки стояху на Угличе. Василей Толстой прииде ис-под Москвы с казанами и ста в Пошехонье и многие опасности делаша уездам: многих дворян побил. А от Нова города же сберегахуся, что придоша Немцы и сташа на Тихвине. Князь Дмитрей же Михаилович и Кузма начаша думати со всею ратью и со властьми и с посадцними людми, кою бы земъскому делу было прибыльнее, и здумаша в Великий Нов город послати послов, а на Черкасы и на казаков послати рать.
ПСРЛ, т. XIV.M., 1965, стр. 119.
1612 г. ИЮЛЬ. – О НЕУДАВШЕМСЯ ПОКУШЕНИИ НА
Д.М.ПОЖАРСКОГО В ЯРОСЛАВЛЕ
В Ярославле же бывшу собранию большому, и подымахуся идти на Москву. Враг же, ненавидяй добра роду христианскому и хотя же тот сбор благопоручной разорити и вложи мысль Заруцкому и ево советником, како бы убити в Ярославле князя Дмитрея Михайловича Пожарсково. И послаша ис-под Москвы дву человек казаков Обреска да Стенькю в Ярославль к своим советником, к Ивашке доводчикову к Смольянину, да к пятьми человеком Смоленским стрельцам. К Шанде с товарищи, да к Резанцу к Сеньке Жвалову. Той же Сенька у князя Дмитрея живяше на дворе; он же ево кормил и одевал. Многижда же над ним умышляху и на пути умыслиша зарезать его в тесноте. Бывшу ж ему в съезжей избе, и поиде ис съезжей избы смотрити наряду, которому итти под Москву. И пришед, ста у дверей розрядных. Казаку же, именем Роману, приемши его за руку, той же Степанка казак, которой прислан ис-под Москвы, кинулся меж их и их росшибе и хоте ударити ножем по брюху князь Дмитрея, хотя его зарезати. И которого человека Божия десница крыет, хто ево может погубити? Мимо же князь Дмитриева брюха минова нож и перереза тому казаку Роману ногу. Той же казак повалився и нача стонати от такие великие раны. Князь Дмитрей же чаяше, что в тесноте его поколоша ножем, а не чаяше на себя такие беды и пойде. Людие же не пустишша ево и начаша вопити, что «тебя хотеша зарезати ножем».И начаша сыскивати и обретоша тато нож. Того же злодее Стеньку не попускаше кровь: тут же стоящу ему. Людие же ево опознаше и ево поймаша и ведоша ево всею ратью и посадские лиди к пытке и пыташе его. Он же всё рассказаже и товарищей своих всех сказа, и их переимаша. Они же все повинишася, и землею ж их всех разослаша по городом, по темницам, а иных взяша под Москву на обличение и под Москву приведоша и объявиша их всей рати. Они же предо всею ратью винишася, и их отпустиша. Князь Дмитрей же не дал убить их.
ПСРЛ, т. 14. М.,1965, стр. 121 – 122.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Симеон Бекбулатович – в 1561 году вместе с отцом, ханом Ахматом, принят на службу Иваном Грозным. С 1570 года – Касимовский царь. В 1573 году крестился и женился на дочери И.Ф. Мстиславского Анастасии. В 1575 – 1576 годах по прихоти Грозного находился на царском престоле, после чего получил в удел Тверь. Отправлен Годуновым в село Кушалино Кашинского уезда. При Лжедмитрии1 пострижен и сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, затем, в царствование Шуйского, сослан ещё дальше, в Соловецкий монастырь. Вернулся в 1612 году и умер в 1616 году.
2. Конрад Буссов (1552 – 1617), немец-наёмник, находившийся в России с 1601 по 1611 год. Деятельно участвовал в Смуте, в начале служил Годунову, затем стал сторонником Лжедмитрия первого и Лжедмитрия второго. В 1608 году явился под Смоленск к Сигизмунду, видимо, после того, как Шуйский сослал его сына в Сибирь. Автор известной «Московской хроники». Соавтором его являлся молодой зять, лютеранский пастор Мартин Бер.
3. Жак Маржарет – француз-наёмник, поступивший на русскую службу в 1600 году к Борису Годунову, а затем перешедший на сторону Лжедмитрия. После его гибели вернулся на родину, но снова приехал в Россию, чтобы служить второму Самозванцу. Вместе с войсками гетмана Ст. Жолкевского вступил в Москву, откуда пришлось бежать. Капитан Маржерет пытался вернуться в Россию и в третий раз, но Дмитрий Пожарский отверг его предложение за вины перед русским народом. Автор известных «Записок» о Смутном времени.
4. Пётр Петрей (1570 – 1622) – подданный шведской короны, в 1602 -1604 годах ездивший по России, якобы для сбора этнографических сведений, а на самом деле интересовавшийся разными фортификациями. По поручению короля был направлен к Василию Шуйскому в 1607 году с предложением союза против Польши. Договорённость не состоялась. П.Петрей является автором «Достоверной и правдивой реляции» о Смутном времени.
5. Хоругвь – отряд польско-литовской конницы, примерно соответствующий роте.
6. Лисовский Александр – шляхтич, участвовавший в рокоше против короля Сигизмунда III в 1607 году, за что был изгнан из Польши. Собрал отряд лихих наездников, с которым явился к Лжедмитрию второму. Эти лисовчики разоряли, грабили и сжигали многие города и веси, в том числе Суздаль, Переславль, Ярославль, Кострому, Вологду, Галич. Лисовский вместе с Яном Сапегой осаждал Троице-Сергиеву лавру. Сумел уйти от преследования московских воевод в Литву. Умер в 1616 году.
8. Салтыков Михаил Глебович – бояри. В 1605 году перешёл на сторону Лжедмитрия 1 под Кромами. Сосланный Василием Шуйским в Орешек, присягнул Лжедмитрию 11. В 1609 году, опасаясь Михаила Скопина бежал в Тушино. В 1610 году возглавлял посольство тушинских бояр к Сигизмунду под Смоленск, о чём было сказано выше. Являлся ближайшим помощником А.Гонсевского в Москве, возглавлял польских сторонников. Угрожал ножом патриарху Гермогену, требуя написать грамоту к первому ополчению, чтобы оно разошлось, настаивал на призвании Владислава. После расправы в Новгороде над его сыном Иваном (посадили на кол), убоявшись той же участи, в 1611 году, воспользовавшись отправкой в Польшу послом, остался там.
7. Касимовские ханы верно служили московским князьям со времён Василия Тёмного (Касим участвовал в решающей битве Василия Тёмного с Дмитрием Шемякой в 1450 году). В 1598 году Борис Годунов пожаловал в Касимовские цари киргизского царевича Ураз-Магомета. Хан (царь) Ураз –Мухаммед в апреле 1610 года побывал у короля Сигизмунда под Смоленском: вероятно, целью его поездки в Калугу было не только желание повидаться с женой и сыном, но, пользуясь этим поводом, устроить заговор против Самозванца. Непонятна здесь роль Яна Сапеги, наладившего отношения с королём и ушедшего в Калугу: с какой целью? Вероятно, совместный поход Лжедмитрия и Сапеги на Москву должен был ослабить позиции русских в переговорах с Сигизмундом.
9. Заруцкий Иван Мартынович – атаман донских казаков. В 1608 году вместе с Лжепетром пришёл к Лжедмитрию 11. С ним отступил из Тушина в Калугу. В 1611 году участвовал в первом ополчении. Его коварство стало причиной злодейского убийства вождя ополчения Прокопия Ляпунова. Содействовал Марине Мнишек в ее желании утвердить на Московском престоле сына Ивана. Спасаясь от преследования московских воевод, ушёл к Астрахани, где был выдан казаками вместе с Мариной и её сыном. Казнён в Москве самой жестокой смертью: посажен на кол.
10. Дело с болезнью Д.Пожарского не совсем ясно. Когда сыну известного тушинца Михаила Глебовича Салтыкова, Борису Михайловичу было пожаловано боярство, Дмитрий Пожарский должен был стоять у сказки, но проявилось местничество: Пожарский заупрямился, заявив, что ему «нельзя быть меньше Салтыкова» и удалился в свой двор, сказавшись больным. Однако Салтыков бил челом государь о защите своей чести, и Пожарский был выдан ему головою. В это время мы видим Пожарского, занятого погоней за Лисовским: не было ли это посылкой «на фронт», в наказание за ослушание? Находившийся в Калуге, Пожарский сообщал царю, что тяжело болен и ожидает смерти с часу на час. Думается, причина столь преувеличенной болезни заключалась в проигранном местническом споре. Местничество, порождавшее тяжбы и непримиримые обострения между боярами, принесло много вреда Московскому государству. Главным воеводой Большого полка, как правило, назначался самый вельможный боярин, хотя бы и бездарный полководец, и все прочие воеводы получали назначение не по воинским заслугам, а по именитости. Чтобы покончить с местничеством, надо было явиться Петру Первому.
После Смуты Пожарский жил долго, не получая ответственных поручений и оставаясь на вторых ролях. Якобы он страдал меланхолией, поэтому не был человеком инициативным, и сам не стремился выдаваться вперёд. В Земском Соборе, где он поначалу председательствовал, теперь вершили дела всё те же «Ф.М. Мстиславский со товарищи», ревниво относившиеся к неродовитости князя и его заслуженной славе.
11. Титов Андрей Александрович родился в Ростове, в 1845 году. Известный краевед, собиратель старинных рукописей, автор многих исследований и публикаций. Его статьи постоянно публиковал Л.Н.Трефолев, радактировавший журнал «Вестник Ярославского земства. Известна переписка А.Титова с известными людьми своего времени. Умер А.А.Титов в 1911 году, похоронен в Ростове.
12. Пирлинг Павел Осипович (1840, Санкт-Петербург – 1922, Брюссель) – русский историк немецкого происхождения, иезуит. Окончил 2-ю Петербургскую гимназию. В 1856 году уехал заграницу. Изучал богословие в нескольких университетах, доктор богословия. Долгое время жил в Париже, более сорока лет являлся директором Славянской библиотеки. Поддерживал дружеские отношения с Владимиром Соловьёвым. На русском языке изданы книги Пирлинга: «Россия и папский престол», 1912 г., «Россия и Восток. Царское бракосочетание в Ватикане» (о браке Ивана III с византийской царевной Софией Палеолог), СПБ. 1892 г, Из истории Смутного времени», 1902 г.
13. Барятинский Фёдор Петрович – князь, воевода в Ярославле в 1607-1609 годах.
14. Сутупов Богдан Иванович – дьяк. В 1604 году послан с казной в Путивль и перешёл на сторону Лжедмитрия. Получил от него чин думного дьяка и печатника. Впереди говорилось о том, что во время расправы над Лжедмитрием первым бежал из Москвы, прихватив царскую печать. От Лжедмитрия второго ему пожалован чин окольничего.
15. Волынский Иван Иванович – воевода Лжедмитрия второго в Ярославле в 1608 – 1609 годах.
Юрий Бородкин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
