Ветер лохматит землю, мешает ее с небом, с облаками. Валит сверху крупа, серая, холодная.
Ползет по земле серегин трактор, развалюха. Даже вместо стекол в кабине мешковина.
Ветер-лихач рвет мешковину, лезет в кабину. Пыль и крупа носится по кабине, бьют Серегу.
Лицо у Сереги черное, злое. Серега двое суток не уходит с поля. Некому его подменить.
– И никто не подменит…
Мало тут людей. Вчера ушел от Сереги Дедова напарник, сбежал в Петропавловск.Назвал Серега бывшего напарника «шаромыгой». Последний шаромыга смылся, туда ему и дорога. Больше шаромыг среди целинников не осталось.
– Не нравится им тут! – плюется Серега.
Парни-то, вроде Сереги, остались, не смоются. Землю, зеленую, черную, желтую, колючую, ласковую, теплую и холодную любят эти парни. Она везде одинаковая, и парни – тоже. А тут денег много не заработаешь.
– Не зашибешь...
Один день год кормит, только об этом думает Серега.
Ни курева, ни еды. Работы – по горло. Злости на шаромыг – по горло. Они тоже хлеб жрать будут.
Шарит Серега по карманам. Вот сухарь, сухаренция, сухарик остался. Весь в махорке, твердый, обсосанный кусочек, больше ничего.
Все равно у Сереги хорошо на сердце, поет песню про «Варяга».
Не один Серегин трактор в поле. Во-он, далеко, налево, направо, ползут первозванцы. А этот хоть и разбит шаромыгами вдрызг, все равно трактор, и двигатель у него лучший в Бригаде. Где-то тянет за двоих первый дедовский трактор, С-80, всем на зависть, но Дедов пересел на этот по собственному желанию.
– Да-да, лучший в мире...Молчит, тащит за собой плуг.
Как живой, трудяга, все победит. Тянет, тянет коняга, любимый мой. В трудном месте сам себе подвоет, опять тянет, умница. Зимой в мастерских подлечим тебя и снова в бой.
Жирная земля ползет пластами, блестит.
Трактор тянет, и Серега песню тянет.
Степь – как море. Только хлеб дает степь. И злится степь, разрывается земля, не утонешь, а от голода подохнуть можно.
А люди везде люди, только на шаромыг вкалывать не хочется, и на таких, и на пятых-десятых.
Видно вдалеке темное пятнышко.
К серегиному трактору спешит кто-то, переваливается по пластам как по волнам. Маленький, слабенький кто-то вышел с черной земли на ржавую траву.
– Э, здрасьте. Знакомьтесь, Томка-москвичка.
– Здравствуй, Дедов, – говорит Томка, – я тебе обед принесла. Ишь, куда забрался. Сюда только пешком и пройдешь.
– А я тебя не просил приходить, – ругается Серега, от жалости к Томке, хотя, конечно, ему более чем приятно, добралась ведь.
Блестят Серегины глаза на черном лице, будто не зеленые, а белые. И зубы белые.
Достает Серега сиденье из кабины..
– Ладно уже, давай, – говорит Серега. – Смотри-ка, а борщ теплый, и каша теплая. Как это так?
Молчит Томка-москвичка, она шла сюда долго, подустала. А тепло сберегла.
– Ишь, куда забрался-то, – повторяет она. – Дальше всех, край земли, однако.
Борщ и кашу своим телом согревала, тихо несла.
– Я те6е и курево, и валенки принесла, Дедов. Ешь, ешь…Если бы не далеко, горячей все было.
– Конечно, далеко. Не ходи сюда, Томка, больше. И правда, далеко.
– А мне все равно. Где ты, там я.
Серега морщится от смущения. Запахнул промасленную стеганку, надвинул на глаза кепку-восьмиклинку без козырька. Блатной да и только.
– Садись-ка, отдохни, пока ем, – ворчит он, будто ему сто лет.– Или иди к радиатору, погрейся. Там горячо.
Ишь, как говорит Тамара. Услышали бы наши, смеялись бы. И не сказал бы в ответ, других, мол, поищи.
Поговорили, посмотрели в глаза друг друга, надо же, утонули, еле выплыли. Хорошо было, лучше не было.
Еще выяснил Серега, холодно или тепло в Бригаде, топится ли печка-кан в землянке. Зимой-то хуже, конечно, было. Зимой сюда заезжали, чтобы к этой первой весне подготовиться.
– Ничего, Тамара. Будут и здесь дома, залюбуешься. Все будет!...Только не сдаваться. Рано или поздно, однако победим
Опять посмотрели в глаза друг другу, будто растворились в них. И пошла Тамара обратно в Бригаду, пошла, пошла, и в степи исчезла.
– Спасибо, Тамара. Спасибо, птичка-невеличка!...
В валенках тепло. И курево есть. И кусок хлеба есть. Ох, как хлебом пахнет!...Что человеку еще?
Трактор ждет. Злой ходит Серега вокруг трактора. Нет у него помощника, прицепщика нет. Как тут одному распутать бороны, и не распутать.
Вышла замуж она, которую любил, думает Серега. Идеалист, сказала она. И никого нет у меня.
А Томка идет в Бригаду и думает, что мне от тебя, Серега, ничего и не нужно. Сына только бы, от тебя.
– И какой же ты идеалист, – вслух говорит Тамара, – мужик ты. Здесь только мужики и остались. Жить хотят, других хлебом кормить. А не-мужики удрали…
Ходит небритый, нечесаный, черный мужик вокруг трактора-коняги. Ворчат оба, ласково ругают друг друга.
Лезет Серега в трактор. Выжал муфту сцепления, включил заднюю скорость, взял ключ самый большой, разводной, вставил между педалью муфты и рычагом скорости. Теперь трактор не дрогнет, не отъедет вперед, и назад не двинется.
Можно из кабины выпрыгнуть, пойти и распутать бороны и подцепить к трактору. И вперед!...Жить можно.
Идет Томка-москвичка в Бригаду. Ну, зачем я буду мешать Сереге, ничего не понимаю в технике, а то бы осталась и помогла.
Оглянулась Томка. Далеко-далеко красный флажок. Это над кабиной трактора. Нет, напрошусь к Дедову в прицепщицы, обязательно напрошусь.
– Опасно работает Серега, – говорит сама себе Тамара. – Ведь есть уже здесь могилы. Слава Богу, совсем немного, но есть. Тоже опасно работали ребята…
На всю жизнь запомнит это и Серега. Там городские парни лежат. По курганам рассыпаны могилы, да под серым бурьяном. С тем и проживет свои дни и ночи мужик Сергей Дроздов. Из глаз его черная земля на мир смотреть будет.
– И зачем мне другой? – думает Тамара. – Будь ты всегда такой. На словах у тебя одно, на сердце другое. Ласковый ты…
Ребята в Бригаде родные. Серега на них похож, тоже родной. Жить можно.
ОБОЗ
Воробьев-старший спрятал ингалятор в бардачок и спросил сына:
– Стало легче, командир?
Сын надел блестящую пожарную каску на голову, кивнул, все в порядке, и звонко скомандовал:
– Штурман, ракету на взлет и вперед!
Громадный китообразный койтенеровоз «Союзавтотранса» могуче тронулся с места, а потом весело помчался по шоссе.
Командир первым заметил подкидыша, который стоял на другой стороне под громадным щитом, из-за которого выглядывала черная легковушка. Подкидыш одной рукой удерживал куртку на голове, защищаясь от ветра и дождя, а другой широко размахивал, пытаясь остановить фуру.
Сын молча кивнул отцу на подкидыша. Авария случилась, и мужчина не подкидыш, и не просит подкинуть куда-нибудь, а помочь исправить легковушку.
Штурман ответил командиру согласным кивком, посигналил светом фар, а потом остановил машину.
Пока мужчина подбегал к ним, сын прочитал большие буквы на щите. Выходило так: «До-ро-га не Кос-мос!»
Вот она дорога, и на ней фура, и папа всегда называет ее «обозом», но для меня все посложнее, подумал командир, и, конечно, вчера, тоже в дождь, она была китом и подлодкой, но чаще всего, и сегодня тоже, космическим кораблем, а я штурманом.
И вот, пожалуйста, над стеклом кабины корабля экипажу солнечно улыбается Юрий Алексеевич Гагарин, а во Вселенной, нарисованной мною, среди посеянных звезд болтается мною же нарисованный папин старенький трактор ДТ-54 с плугом и сеялкой одновременно. Из кабины трактора машет рукой веселый круглолицый тракторист, похожий и на папу, штурмана корабля, и на меня, командира. Тракторист разбрасывал кругом зернышки-звезды.
«Дорога – не Космос» это совсем неправильно, подумал командир, окончательно неправильно.
– Да, конечно, глупость и неправильно, – подтвердил отец, хотя сын молчал. В экипаже понимали друг друга почти без слов.
Сын снял с головы пожарную каску, неотъемлемую часть скафандра, и открыл дверь.
– До Москвы подкинете, командир? – спросил мужчина. .
Командир и штурман приветливо кивнули. Все-таки, подкидыш, но и легковушку починим, если надо.
– Только без оплаты, – сразу же поставил условие командир и надел каску на голову. – Мы не берем вообще.
Подкидыш согласно кивнул, ловко влез в кабину и устроился радом с командиром.
Все снова пошло своим чередом, и поехало, и помчалось. Дворники перестали отбиваться от дождя, и корабль летел теперь над чистым голубым небом все выше и выше.
Командир и штурман переглянулись одобрительно. «Наш человек», подумали они.
У подкидыша было круглое, как и у них, лицо, голубые глаза и, надо же, гагаринская улыбка. Он внимательно огляделся и, странное дело, даже не удивился тому, куда попал.
– В прошлом году мой друг вообще врезался в эту заразу, – продолжал подкидыш и с завистью вздохнул. – Сейчас он летит над нами, щита не видит, и нас не видит, пылинки мы для него. У него там станция – целый обоз. А с этим поворотом у щита что-то придумаем.
Командир и штурман еще более удивились, и опять молча.
– Правильно, щит уберем.– заметил штурман, – мешает полетам. А что это за поворот?
– Особый поворот, – улыбнулся подкидыш, стягивая кожанку с головы и вытирая лицо носовым платком. – За ним моя работа, мой дом, жена, дочка,
– А работа хорошая ? – не отставал штурман.
– Мы сами за нее приплачивали бы, – отрезал подкидыш. – Там Звездный городок, я же говорю, гаишники-то ехидные.
Командир сдернул каску с головы и постучал кулаком по бардачку. Штурман торопливо достал ингалятор. Сын подышал, сам спрятал прибор и снова надел каску.
– У меня отец милицейским пожарником был, – как бы не обращая внимания на удивление экипажа, продолжал подкидыш. – И я тоже пожарником хотел стать. Пожарник мир бережет, владеет им. И еще хотел колодцы копать. У нас под Ташкентом воды маловато.
– Пожарники смелые, сильные и добрые. И я тоже колодцы хочу копать. У нас тоже воды мало, – подхватил командир, но как-то тихо.
– В Барса-Гельмес, – уточнил штурман. – Может слышали?
– Слышали-слышали, и даже пролетали не раз, – тоже уточнил подкидыш. – Тонкий мир, товарищи, такие совпадения.
Командир еще тише сказал:
– Папу зовут Михаил Петрович, меня же Владимир Михайлович. Воробьевы мы…Как же ты его не узнал, папа? А я узнал, узнал...Он дважды Герой, шесть раз в Космос летал, и зовут его Гуржибеков Сергей Александрович…А мой папа, знаете ли, целину поднимал, давно-о. Только вы меня извините, я должен чуть-чуть отдохнуть… Ты, штурман, остаешься за меня.
– Слушаюсь, – вздохнул Воробьев-старший.
Командир повернулся к месту для отдыха водителя и скрылся за теплого золотистого цвета занавеской. На ней совсем по-домашнему сияли вышитые ромбики с точками, тоже засеянное поле, стремились куда-то в бесконечность волны, застыли в удивлении олени, медведи с петухами, и над ними сияло рыжее солнце. Женская материнская работа.
Гуржибеков вопроситльно покачал головой в сторону командира.
Воробьев-старший прошептал:
– В Москву попутно с обозом везу…Астма замучила. Надеюсь, помогут. Да еше гланды удалить нужно. Ничего, еще полетаем, мы же целинники.
– Я на целину не успел, опоздал, простите, – думая о чем-то своем, машинально сказал Гуржибеков, – простите…, – и продолжал совсем не слышно, уже для себя, – можно, конечно, развернуться и в Звездный махнуть, да не.пустят. Да еще с махиной такой.
Вовка лежал и думал о том, что Москва уже совсем рядом, и там ждут его врачи в белых, а может, в зеленых халатах, готовые удалить у Вовки то ли миндалины, то ли гланды, которые портили Вовке всю жизнь, из-за которых он не поехал на сборы каратистов. Главное, товарищи, в Москве могут подлечить сердце, оно билось то быстро, то иногда почти останавливалось, а ведь у Вовки был уже как-никак желтый пояс.
Операций Вовка, честное слово, не боялся. И вообще с таким штурманом, как у него, не пропадешь. Папа был, как бы сказать, да, он был морем доброты. Не китом¸ не подлодкой, а самим морем доброты. Вовка даже загадывал друзьям по команде загадку, что такое море доброты, и когда сам же называл отгадку, почти все соглашались, потому что почти у всех было такое море, и если не папа, то дедушка. И вчера Вовка признался папе, что он будет любить его всегда, всегда, даже если он будет в грязной и рваной
одежде и у него совсем не будет зубов, даже сейчасных железных, или если он ослепнет.
Папа тогда рассмеялся, даже поцеловал Вовку, долго молчал, потом добавил, что о гландах-миндалинах жалеть не стоит, мазать их не нужно будет глюколем или еще чем-нибудь подобным. Не говоря уже о всяких там уколах против вирусов и прочей гадости, вона, даже места свободного на попе не осталось для иглы. А главное, температуры лишней не будет, наконец, это уже точно. И сердце будет биться всем на радость. «Да конечно, конечно, – подтвердил Вовка. – Жизнь такая хорошая, включая даже докторов!...».
И, кстати, целинник на ДТ-54 ничем не хуже Героя-космонавта, подумал Вовка. Хотя, конечно, от такой встречи ослепнуть можно.
– Слушай мою команду, штурман, – приказал командир, откинув занавеску – Всем спуститься на землю!...Штурман, захвати «фэд».
На земле Вовка и Гуржибеков стали впереди кабины, но прежде Гуржибеков распахнул куртку, снял с пиджака золотые звезды Героя и протянул Вовке.
Так Воробьев-старший и щелкнул стареньким «фэдом» застывшего от волнения сына с двумя золотыми звездами в ладошках и обнявшего его задумчивого и ласкового космонавта в пожарной каске.
Потом командир решил обойти фуру, в сопровождении штурмана и Гуржибекова.
Постучал ногой по шинам. Задрал голову вверх. И там все в порядке.
Гуржибеков показал рукой на свежие заплаты в брезенте.
– Наш обоз на духов под Буденовском нарвался, – объяснил штурман. – Везли продукты, хлебушко.
– Да-а, – задумчиво сказал командир, – не обоз кормит, а воз.
Помолчали, а когда все снова устроились в кабине, Гуржибеков махнул Воробьву-старшему, чтобы тот повременил ехать дальше.
– Сделаете то, о чем попрошу, дорогие товарищи? – спросил Гуржибеков.
Воробьевы согласно кивнули.
– Тогда поворачивайте обратно к щиту, там снова спустимся на землю. Нужно поговорить кое о чем, – решительно сказал космонавт.
Воробьевы переглянулись, но отступать было некуда, раз обещали.
Командир включил сирену, штурман согласно кивнул. Корабль медленно развернулся на другую сторону шоссе и помчался в обратном направлении.
Экипаж молчал.
– Моя семья о вашем Барса-Гельмес знает не понаслышке, – спокойно начал объяснения Гуржибеков. – Жена оттуда родом, она в Звездном работает врачом. Очень хороший специалист. Так что Барса-Гельмес наш тоже!…Нет-нет, я родом не оттуда, а с Украины. Во время войны, в эвакуацию, попал в Ташкент. Узбеки приютили, вырастили, вот и взял их фамилию, в благодарность. По этой теме есть вопросы?
Экипаж по-прежнему молчал.
– Хорошо, коллеги!…Теперь о главном.Сейчас подлетим к повороту. Там наверняка стоит гаишник, капитан Кондратьев Николай Семенович. Он всегда появляется, когда люди из Звездного попадают в аварию. И сейчас он мою машину охраняет.
Воробьевы скупо, но искренне улыбнулись.
– Не радуйтесь, я от вас не отстану, – предупредил Гуржибеков. – Капитан довезет до Звездного не только меня, но и тебя, командир. Тебя подлечит моя жена.
Воробьевы недоуменно переглянулись.
– Вы же обещали сделать то, о чем попрошу, командир, – напомнил космонавт.
– Обещали, – вздохнул тот.
– А как же больница в Москве? – растерялся Воробьев-старший. – У нас туда направление.
– У нас вылечат не хуже Морозовской, – Гуржибеков осторожно, чтобы не волновать Вовку, продолжал объяснять главное. – Когда мы, космонавты, возвращаемся на Землю, в организме не хватает СО-2, и тоже как бы астма начинается. Один военный медик в Куйбышеве изобрел прибор, совсем простой, он все в два счета вылечивает. А с гландами-мландами моя жена справится, тоже без всякой операции. Они еще командиру пригодятся. И пожары тушить, и колодцы копать, и в Космос летать… Михаил Петрович захватит Владимира Михайловича на обратном пути. А заодно и нашу дочку, пусть побегает по барханам. Вот до чего я додумался, ура?!...
Воробьевы молча кивнули, что, видимо, означало громкое «ура».
– Только ты, командир, подари мне картину, – показал Гуржибеков на сеющий звезды ДТ-54. – Юрий Алексеевич Гагарин тоже из крестьян, и без целины в Космос вообще не полетели бы.
А к обозу от щита уже направлялся Николай Семенович Кондратьев, широко улыбаясь и приветливо помахивая гаишным жезлом.
ВЕТЕРАНЫ
Комната небольшая. Примерно три на четыре.
Она кажется просторной из-за того, что в ней ничего нет.
Но жилец доволен.
Здесь не дует, как в старой полуземлянке на берегу Иртыша, не сыро, и книги друзья уже перетащили сюда, а это главное.
Однако жилец, он лежит на раскладушке, думает сейчас не о комнате и не о книгах, а о наградах за работу, которые покоятся под книгами, и коробочке с орденом, которой прикрыто горлышко бутылки с кефиром. Надо бы их прибрать.
Впрочем, и о них он подумал постольку, поскольку это касалось его работы и теперь вот болезни.
Поэтому он и натянул одеяло на голову.
Какие там награды, скажите, пожалуйста, для него сейчас главное – выжить.
Голова прямо раскалывается. И он бы с удовольствием выкинул голову из окна, но нельзя же этого делать.
– Сами понимаете!…
Нужно жить.
По-видимому, он холостяк и никогда женат не был. И, по-видимому, он только что вселился в комнату, потому что в ней кроме раскладушки и книг, действительно, ничего, даже стула, пока нет.
Книги и бумага в углу, банки, склянки, старая служебная полевая сумка – на подоконнике. На стенах – рыжее солнце над красной рожью и выцветшая буденовка с алой звездой, от деда, наверное.
И по-видимому, комнату эту, десять-двенадцать квадратных метров, человеку дали чуть-чуть поздновато. В полуземлянке он квартировал и, как говорят, в плохих жилищных условиях. И помалкивал об этом, чего уж там, пока не свалился. А свалился – дали. Ну, чтобы чуточку раньше не дать, может, тогда бы и не свалился. И не было бы вместо человека – сплошной головы.
А она и есть сплошная, потому что тело под одеялом не угадывается. Высохло совсем, наверное, и еще болит голова, а будто от нее и все тело.
Когда в дверь постучали, а потом открыли, голова высунулась из-под одеяла и весело сказала маленькому тощему парню «войдите», а парень поддернул спадавшие брюки и тоже весело сказал:
– Здравствуйте, сосед. Как вы себя чувствуете?
– Садись, – сказала голова.
– А я все думаю, чего ты к нам телевизор не ходишь смотреть, а тебе не до этого, выходит.
Парень прошелся по комнате и, покашливая, это у него, по мнению жильца, получалось интересно, со свистом, сказал:
– Соседи говорят, ты на целине был? Я с 54-го по 56-ой.
– А я с 56-го по 58-ой…Мне тоже старуха-соседка говорила, ты уже на пенсии сидишь…Там, что ли, заработал?
– Там…Ревматизм у меня. И легкие не в порядке. А операцию делать нельзя, сердце больное. Один врач в Москве берется, только, говорит, опасно, подписку давай. И не москвич, мол, ты…, – парень посмотрелна солнце, на поле, на буденовку.
– Похоронщик – зло сказала голова, имея в виду и врача-москвича, и кого-то другого, ясного им обоим, – гад!...А я там голову застудил напрочь и кости тоже. Одна операция была, сказали, не выживу. А я живу!...Они так и сказали, а я и сам знал. Задавим болезнь, точно.
Парень свистнул, вздохнул и присел на край раскладушки;
– Видишь, работа там была, как работа. А только валенки долго не давали.
Голова рассмеялась:
– Элементарно не дали. Сказали, за шерсть только. А где же ее возьмешь, в первый год. В штанах разве?
Парень продолжал свое, без смеха:
– Такой нам директор попался. А вам?
– Что надо директор попался, партиец настоящий, – сказала голова. – Но там же уборочная до ноября, знаешь, а у нас стеганки без пуговиц и кепки-восьмиклинки, еще со школы, без козырьков. Отвалились козырьки. Да мы не жаловались. Ни разу!...
– Э, романтика. Ее за ногу, – перебил парень. – Одним – тепло, другим – холод.
– Что за нытье? – удивилась голова. – Разве ты холод и ветер, только там встретил? И тех, кто их хвалит, ну, протии – вее-етра?...Сами повкалывали бы, по-другому запели. Я в Булаевском пахал, потом в Корчагинском, ребята везде, ребята – во! А ты где?
– Неподалеку…В Молодогвардейском пахал. А какая разница, скажи? Не знаю, как сейчас называется. Все одно…
– Не скажи! Ты нытик, как погляжу. А ведь никто нас туда не тянул.
– Брось ты, брось!...Вчера в «Комсомолке» на второй странице вычитал, почти все наши оттуда уехали, и с болезнями почти. Будь сначала, так я бы не поехал, в гробу я видел это дело, а не оно меня, понял?Подвиг, мать их так. Не жилец я, если честно, из-за этого дела, понял? А я сына хотел. Сы-на… Вот теперь комнату менять на первый этаж, на второй уже подняться не могу. Раз в лето выхожу на улицу.
– Все равно нытик ты!...А я бы все равно поехал, – зло и весело сказала голова. – У меня вот здесь, в печенках, доброта к тому времени, к той земле. Я ее там и заработал. А не был бы там, может, меньше ее было, ни рыба, ни мясо. А теперь – ясность. Теперь я еще и по-доброму ненавижу-у-у!... – он загудел, как ветер в печной трубе, – всех похоронщиков на белом свете, темных людишек, до е-ди-но-го, – беспощадно сказала голова. – Вот повторись все, поехал бы. Будто я и там еще родился, тянет туда…Сейчас в тех краях худо, правда. Но в этом году урожай будет, ого-го!...
– Нет, ты мне ответь. Ответь!... – парень настаивал до посинения. – По-го-о-оди!...Ответь, надо было поднимать целину или нет? С одной стороны целина, а с другой я больной. А с третьей, может, и вообще не надо. Нужны такие жертвы? Оправданы, а? И где теперь Довжик, что-то не слышно?
– Т-ты к-когда ехал туда, – голова еле сдерживалась. – ты о чем думал? Не хотел пахать, а хотел хапать? Не хотел дать, а хотел взять?...Не хотел ничего терять, да? И чтоб наградили, прославили? Ах, ты! – тянулась голова. – Зря ты ездил, выходит, зря…Я вот пошлю тебя куда подальше, понял? Как садану сейчас! Ты погоди, погоди. Как з-звякну, будешь знать!
Парень давно уже вскочил с раскладушки и широко раскрытыми черными глазами уставился на голову. Чисто монгол!
– Я и сам так умею, – наконец вымолвил парень. – Ты меня на понт не бери. Ладно, ну, это…Пошутил я, Проверял, может, а? Ты меня прости, прости. Ну, прости, пожалуйста, ладно?
Голова сердито молчала, потом улыбнулась широкой улыбкой, и будто помолодела лет на двадцать:
– Ладно так ладно…Ты не горюй. Вот поднимусь, усы чапаевские или буденовские отращу и глотки из-за тебя перегрызу запросто. Должны тебе квартиру дать в первую очередь…Ты с какого года7
– С тридцать пятого я. Димитрием зовут… – парень бережно потрогал солнце, буденовку.– А тебе перевалило за тридцать?...Смотри-ка, сохранилась материя.
– Жить да жить тебе, Дима, и материя, земляк, неистребима, а дух и тем паче…Я с тридцать седьмого, а зовут меня Ильей Фаддевым, и я еще в комсомоле. А целине скоро юбилей…Ты не сдавайся, старикашка, мы выживем, вот увидишь. Надо, брат, надо!...Я еще куда-нибудь махну. Только в космос не пустят, а так хоть куда.
– А ты кто?
– Я-то? Врач я.
– Ну, ты да-е-ешь!...
– Еще бы!...Я твоего московского врача получше и за тебя возьмусь завтра же.
Голова спряталась под одеяло и глухо сказала:
– Ты, Димитрий, иди пока. Можешь книги взять почитать…И заходи. Только обязательно каждый день, понял?...Ведь туда тебя не гнали, скажи, правда?
– Не гнали, не гнали, Успокойся ты!...
Парень выбрал книги и тихо сказал:
– Думаешь, так просто все? Я целину-то оч-чень люблю, тоже зане беспокоюсь, понял? Будто там второй раз родился, как и ты. Вот как... Поеду еще туда, в гости. К Михаилу Яровому собираюсь, слыхал?...Человек!
Парень поддернул штаны, взял книги и пошел домой.
Он выключил телевизор и сказал жене, любуясь ею:
– Знаешь, я еще поправлюсь, вот увидишь. Надо, надо. Выдавим болезнь… А там, в угловой комнате, живет теперь Илья Фаддеев, свой в доску парень. Мы пока не будем переезжать, а я все равно дома сижу, так за ним поухаживаю. Как ты думаешь, не повесить ли мои грамоты на стену?... Я ее люблю, целину-то, оч-чень, будто там родился, вот как. Все-таки, здорово там поработали. Из стариков-то там почти никого уже нет, но кто остался, ого-го, люди!...Мы выживем, вот увидишь. Ты не расстраивайся, старуха, – сказал он тоном жильца, распятого на раскладушке.
Юрий Буданцев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
