Тимошины ждали Колю на другой стороне улицы, под громадным старым дубом. Листва дерева была тронута первой желтизной, предвестницей осени. Ожидание Коли и, наверное, рыжие листья напомнили Тимошину стромынское желтое общежитие МГУ на Яузе, где в марте 1954-го года, поздним вечером, как раз накануне отъезда, самый первый в стране студотряд, да еще целинный, да еще самозванный, никем не признанный, кроме Минсельхоза и замминистра Злоткина, выдавшего каждому по 420 рублей, сиживал вечерком в 383-ей комнате.
Сиживали, не грустили, напоследок выданные замминистра Злоткиным деньги обмывали, задумчиво пили зеленый чаек из запасов Вовки Частных, отрядом назначенного завхозом. Пели, тоже на дорогу, любимую отрядную песню, и вот тут неожиданно заявился Левушка Головинский, между студентами просто Голова, редактор знаменитой факультетской стенгазеты «Комсомолия», которую по большим праздникам размещали даже на внешней ограде, с выходом на Манеж, и в которой, используя свои связи, Голове удавалось печатать стихи известных поэтов, ораторов из Политехнического.
Голова с шумом распахнул дверь и важно ввалился в комнату, чуть задержавшись на входе, чтобы отряд мог оценить его появление.
Он распахнул шикарный, модный в те годы среди его друзей, реглан, откуда каким-то чудом изящно выскользнула Мариетта Ханбекова, член редколлегии «Комсомолии», где редактором был Голова, и сама редактор курсовой, то есть рангом пониже, газеты..
В полном молчании и удивлении всех Мариетта, как будто она бывала здесь сто раз, быстро и по-хозяйски достала из общего буфетика кружки, поставила на стол, свою убрала.
Голова вынул из кармана реглана запотевшую бутылку водки, разлил по кружкам и сказал:
– Пришли с мировой и попрощаться. Повторяем, как и на факбюро и в вузкоме, уезжаете зря!... И это я с Мариеткой подняли поднял вопрос и на факбюро и в вузкоме, чтобы дошло до райкома и вам не вручали комсомольские путевки. Так что уезжайте самозванцами, старички. Тоже мне, отрядик нашелся. Подозрительная группка, между прочим. Давно к вам нужно было приглядеться, не так ли? Но что поделаешь, езжайте, пашите, по крайней мере, кто знает, и вам в карьере зачтется, засверкаете где-нибудь и как-нибудь… Так что не бойтесь, мужички, валяйте. Без обиды, лады? А на прощание хлебнем водочки, как истинные интеллигенты.
– Убери! – сказал отряд хором. – Сухой закон!...
Голова недоуменно и с сожалением посмотрел на кружки, молча чокнулся с ними и выпил без отряда.
– Фанаты, романтики. Идеалисты! – сморщившись, выдохнул Голова. – Комиссары нашлись в пыльных шлемах.. Ха!...Путаетесь тут под ногами. Чем быстрее соберете свое шмутье-мутье, косоворотки, сапоги, тем лучше. Выбросьте их, пока не поздно, не смешите. Вместе с вашей песенкой!...
– Вдарить? – спросил Олег Меркулов, избранный отрядом «общим защитником», чемпион МГУ по боксу. – За неуважение полагается, факт.
- Успокойся!...Вообще-то один мой звоночек кое-кому, - ответил Голова, - и вас отсюда сдует, будто и не было, или из Москвы не выпустят. Да ладно, повторяю, дорогуши, не переживайте. По пьянке чего не ляпнешь!...Однако будем следить за вами, все-таки случай небывалый, исключительный. Ох, уже эти, как говорится, кухаркины дети, еще хлебнем с вами!…
– Вот-вот! – зажгла папироску, и засмеявшись, подхватила Мариетта. –Непременно!...Что ж, когда вернетесь, сбежите или еще как, все равно в мужья не годитесь, а в любовники первоклассные хоть сейчас. А пока вот он, - и томно махнула папироской на Голову, – надежда наша, и в мужья, если кого позовет, хоть сейчас, пожалуйста.
Ребята не поняли, шутит она или всерьез.
– Фанаты они. Романтики!... – подытожил Головинский, видимо, его совсем развезло. - Учителя нашлись, макаренки. Да у каждого периферийника клеймо на лбу, не видела, что ли, Марго? А вот тебя жалко, совсем с ума сошла, - обращаясь к Рите Мельман, выбранной в отряде редактором еще не изданной газеты «Культиватор», с искренним осуждением произнес Голова, - Ты ведь москвичка, Риточка, с родословной, а туда же, в кухаркины. Вдобавок без квартиры останешься, всякое бывает, милая. И что дальше-то с тобой будет, а?
– Тебе не понять, мужики они хорошие, за ними и увязалась, – перебила шефа Мариетта. – Но голодранцы и правда паршивые... И песенки их устарели. Да-а… А эту тему об элите и так называемых кухаркиных детях нужно развить, Левушка, обязательно и не единожды. Это ты хорошо подметил…
Тему помешал развить Александр Григорьевич Волков, бывший старший лейтенант, танкистом прошедший всю войну и теперь в учебе всех догоняющий, парторг курса, ему отряд доверил быть полпредом в их отсутствие на факультете.
Волков оторвался от книг, постучал тростью по полу и поманил ею к себе непрошенных гостей. На Голову и Мариетку уставилась резная рукоять в виде сказочного волка.
– Еще хоть единожды услышу ваши тары-бары, уши оторву, мышки. Непременно! Брысь отсюда...Честь имею!
Александр Григорьевич поставил трость на место, в изголовье кровати.
Странное дело, Мариетка сразу же юркнула в распахнутый реглан. Голова запахнул полы, и ребята не заметили, как серое облако элиты исчезло, будто и не бывало.
Только Рита, взлохматив и без того лохматую голову, успела бросить вслед:
– Еще разберусь с вами, мышки! Через год и путевки нам вручат, да еще с извинениями на прощание. Тоже честь имею!
Саша Волков поднялся, снова постучал тростью, поправил гимнастерку и скомандовал:
– Стройся, отряд! Времени мало осталось.
Отряд собрал «шмутье-мутье» и тихонечко допел свою песню до конца
Там вдали, за рекой:
догорали огни,
в небе ясном заря догорала…
– Да, песенку же нашу и тебе на прощанье, – сказала Рита Волкову. - Не забывай, командир, защищай. Мы будем рядом, там, вдали за рекой!...
Присели на дорогу, помолчали и двинулись на Казанский. И песня вместе с ними.
Через неделю первая песня, пропетая отрядом, была не о целине, а эта «песенка наша».
Конечно, все равно она была целинной песней. Отряд пел ее уже в Ново-Каменке, вместе с совхозной бригадой, куда включили отряд. Пел с побратимами на всю жизнь, на краю у злого ишимского льда, перед переправой, у догорающего чадящего костра, на голодные желудки:
Там вдали, за рекой,
загорались огни,
в небе ясном заря загоралась…
Хорошо-то как было!... Всем по семнадцать-восемнадцать, и только бригадиру, ровеснику и, надо же, тезке Саше Волкову, тридцать два, и тоже с орденами и ранами. Никого с высшим образованием. Русские, казахи, украинцы, чеченцы, немцы, ишимские казаки, азербайджанец, татары, сплошь кухаркины дети. И словно рядом еще один парень, в буденовке....
О том целинном времени за все прошедшие тридцать лет никто из отряда и целинников-однокашников по МГУ ни одного худого слова не слышали и даже не предполагали, что так, как Голова и Мариетка, можно думать и об отряде, и вообще о целине.
Теперь ребята точно знали о некоей регулярности в неожиданных встречах с Головинским, хотя сам Голова это не демонстрировал. По приездах в Москву ребята сталкивались с ним и в метро, на «Комсомольской», и на улице Горького, и на Цветном бульваре, видимо, в знаковых для него местах. Здесь ведь редакция «Литгазеты» и «Нового мира», и «Огонек» рядом, где Голова, начиная еще со времен «Комсомолии», вместе с Ханбековой сотрудничал.
И сейчас, ожидая Мухина у дерева, Тимошин ничуть не удивился бы появлению Головы, хотя ведь не один десяток лет прошел с той целинной эпопеи. Каждый раз Голова, иногда вместе с Мариеттой, будто специально поджидали кого-нибудь из отряда, сами совсем не удивляясь встречам, словно о них, не переставая, думали целые годы и поджидали, чтобы ответить на какие-то свои вопросы, «снять информацию» для себя. И выныривали, точнее, как бы слетев ниоткуда, ошарашивали ребят каким-нибудь заявлением и смотрели на них с неким ожиданием, которое отрядники никак не оправдывали, и тут же исчезали.
В свое время первым они атаковали Тимошина у Никитских ворот, ближе к Садовому, когда Слава, по просьбе обкома комсомола, прилетел в Москву «выбивать» трубы для нефтяников Тюмени. Первой, будто из кустов у Дома литераторов, подлетела Ханбекова, а за нею Головинский.
Они молча остановили его, также молча осмотрели и, наконец, Головинский, сочувственно, почти горестно вздохнув, промолвил:
– А я думал, что ты в публицистике, а может и в прозе, первой звездой засверкаешь. Предупреждал, а?...Ведь мог, мо-ог! Ну, обратился бы к нам во всяком случае.
Он еще раз тяжко вздохнул. За ним вздохнула и вздрогнула как от мороза Мариетта. Они еще раз обошли вокруг Славы, махнули рукой и растворились среди кустов.
Витя Хаберев, тогда уже директор интерната имени А.С.Макаренко, в письме к Тимошину возмущался: «…Они обошли вокруг меня, как колдуны какие-то, вздохнули, и Ханбекова, словно дрожа от холода, со злорадством вспомнила о нашей заповеди «От комсомольца-корчагинца к учителю-макаренковцу». Посмеялись над нашим «первым отрядом, свихнувшим мозги многим и многим, до сих пор кто-то о прошлом стонет».
И как раз накануне отлета в Москву, где Тимошина «с воспалением костного мозга» должны были положить в «Склифосовского», позвонила Рита Мельман. Конечно, Тимошин, несмотря ни на что, обрадовался и, стараясь говорить бодренько, сразу же, прямо спросил:
– А ты почему звонишь из Ангарска? В Москве я тебя не нашел.
Ритка подозрительно звонко ответила:
– Я тут журналистом устроилась. Что-то в Москве затосковала. Здесь у нас газетка образовалась. «Культиватор» называется, помнишь? Байкал защищаем, не слышал? А ты бодрый очень, заболел, что ли?
– Завтра в Москву улетаю, в Склифосовском операция, – честно признался Слава, потому что, может быть, в последний раз слышал голос Риты.
Однако скрывать было что, а то поползут слухи, туда-сюда, да еще от Риты. Было что скрывать, если хирург еще после первого обследования в Москве честно, по-мужски предупредил, что Тимошин может из больницы «не выйти».
– Эй, что замолкла? – окликнул он Риту. – У тебя ведь тоже подозрительная интонация?
Она неожиданно всхлипнула:
– Не перебивай только!... Я девочку удочерила из хаберевского интерната. Мы друг друга очень любим. Ну вот, я хотела ее к тебе на время пристроить, меня тоже в больницу кладут в Иркутске, - она опять затораторила бодренько. – Да ладно, еще хорошие варианты есть, я ведь не надолго. Не бери в голову, давай дружно полечимся. Не дождутся, правда?...Представляешь, в Ангарск пожаловали Головинский и Ханбекова, воспевать индустрию местную…Опять ругали отряд. На этот раз за то, что я плохо когда-то отзывалась об «оттепели», Хрущеве, за то, что помнили клятву Сталину, написанную Вовкой Частных. Мариетта вообще помешалась на мысли о том, что во всем виноваты мы, подлые ругатели интеллигенции, чтоб нам ни дна, ни покрышки. Представляешь? И, кстати, моя родня, ну, та, которая квартиру у меня оттяпала, под Новый год пила за то, чтобы таких, как мы, волчат озлобленных, было меньше или совсем не было. Вот какие параллельные, брат. А все-таки, как радостно, Слава, что наш отряд был самым первым. Теперь-то посмотри, сколько зеленых курток, когда отряды разъезжаются по объектам… Ты береги себя, очень прошу... Ну, будь здоров. Честь имею!
К большому удивлению для врачей, Тимошин после операции из больницы вышел, но опять же с гарантированным склифосовским обещанием, что он туда через четыре года вернется, как пить дать. Но Слава не вернулся до сих пор, а вот Рита из больницы не вышла. Хаберевский интернат дочку Мельман не нашел, видимо, дочка живет в одном из самых «хороших вариантов», но Тимошин, как и все отрядовцы, чувствовал бесконечную вину за то, что никто из них не взял Ритину дочку к себе. Вариант был напрочь засекречен, на все сто в духе Риты.
Последний итог неожиданных встреч с Головой и Мариеткой подвел Олег Меркулов, когда столкнулся с ними у метро «Комсомольская», сворачивая к Ярославскому вокзалу, чтобы на попутном поезде добраться до Ростова Великого, к своей школе: «Представляешь, Тимоха, этот тип в присутствии своей дамы и к ее явному удовольствию завел давнюю песенку о кухаркиных детях, дескать, как «вышли из грязи, так в грязь и уйдете, товарищи». Сердце мое не выдержало, и остановить меня было некому, и я, простите, братья, вдарил ему, всего разочек-то и вдарил. А посему, не удивляйтесь, что пишу вам из далекого родного города Красноудинска, где очутился после долгого разговора в отделении милиции трех московских вокзалов из-за жалобы на мои «бандитско-хулиганские действия» в отношении Головинского и Ханбековой. Кстати у них теперь общая фамилия по причине супружества, так что читайте в прессе материалы за авторской подписью «Головинский-Ханбеков» или «Головинская-Ханбекова». Меня же после того долгого и дружеского общения ребята из милиции отпустили, ограничились не очень строгим внушением и направили материалы в Ростов, а там на общем собрании учителей и в присутствии председателя районо лишили права преподавать в школе за поведение, недостойное учителя. Простите, братья.
Однако те же ребята из милиции сказали мне по секрету, что такие, как я, им нужны, и по их рекомендации я и очутился у себя Красноудинске, за Байкалом, так что жду в гости с нетерпением. В красноудиской милиции я уже второй год занимаю должность лектора-воспитателя и езжу по колониям несовершеннолетних, рассказывая им о нашей великой литературе и вообще о русской культуре, за что получил почетный знак МВД. Что касается приглашения в гости, так это я серьезно, потому что сердце у меня, как ни странно, пошаливает. Поторапливайтесь, а то можете опоздать. Я вот тоже не успел попрощаться с нашей великодушной Ритой, не успел на ее похороны, хотя Ангарск совсем рядом, всего-то на другой стороне Байкала. Может быть, не все из нашего отряда знают, так дайте знать, что она полгода лежала в онкологии. В Ангарске ее очень любили. После себя она оставила удочеренную девочку, из детдома, а я не успел забрать ее себе по причине собственных болячек. Но по слухам, девочка в хорошей семье. Мне же остается сказать вам, вслед за незабвенными Сережей Волковым и Ритой, Честь имею!...»
В этот раз встреча с Головинским была уже совсем неожиданной и для Коли Мухина и для Тимошиных, потому что Голова удостоил их вниманием не где-то в Омске, Москве, а в Белгороде, напротив здания областной газеты, у этого, впору памяти, старого, дуба.
Мухин, хотя и торопился, но выходил из редакции осторожно, опираясь на трость с резным набалдашником, подаренную по завещанию Сережи Волкова. Ноги Коля проморозил еще на целине и не всегда управлял ими как надо.
Головинский, возникнув ниоткуда, чуть не свалил Колю на лестницу, и даже не поздоровавшись, начал давно знакомое, все с той же мудрой снисходительностью поглядывая то на Колю, то на Тимошина:
– Ну, вы даете, ветераны целины. Явились, не запылились, даже намека на тридцатилетний пласт нет, а?!...
Мухин и Тимошин переглянулись. Такого хозяйского напора на них, в центре Белгорода, от приезжего москвича никто уже и вовсе не ожидал.
Наташа и Олежка, как люди воспитанные, отошли в сторону.
– Надо же, ни один волосок с их голов не упал, – продолжал Голова, оглядывая однокашников и так и этак. – И все та же прямолинейность и простота. Уверенность, что параллельные не сходятся…
Тимошин вспомнил давний звонок Риты и ее замечание о параллельных и хотел было выяснить, что это за линии такие, но Мухин опередил:
– А ты откуда снова взялся, Голова, и почему Марго не с тобой ?... И откуда все про нас знаешь? Прямо слежка какая-то, Никуда от тебя не спрячешься.
– Да бросьте, бросьте, - менторски хмыкнул Головинский и ласково погладил свою модную бородку. – Считайте, вместе с Марго пишу воспоминания.
Он обошел вокруг Коли и Славы, подбоченился и выдал уже совсем удивительный монолог, начал читать наизусть кусок предисловия Тимошина к книге колиных стихов «Лукавые звезды»:
– Давно, ох, давно, мы должны написать о словах, петых на целине, над сиреневой пахотой, черным, желтым да белым полем, Те целинные песни – как живые, но бессмертные люди. Вечнозеленая листва на дереве с глубокими нестареющими корнями… Какая глубина мысли, - язвительно заметил Голова. – Но продолжу, товарищи, слово в слово… Яснее ясного, а весь отряд не придавал значения песням. Кто-то: "Незачем". Другой: "Пусть третий напишет". А тот: "Подумаешь, эка невидаль". Четвертый: "Всему свое время. Есть дела поважнее". Пятый и шестой помалкивали, как всегда. Однако мы просто-напросто не могли писать. Был путь – дорога после целины, тридцать лет без малого…
Головинский притворно вздохнул и продолжил:
– А ведь важно было написать о целинных песнях. Но невозможно написать о них, если сам там не был. Невозможно и без тридцати лет после. Одно воображение не поможет, никакой талант. Даже и не представить, а только и только самому идти с песнями нужно было…
Да, память у Головы была, по общему, еще с давней поры признанию, отменная, и ребята не ждали, что он собьется. Удивляло другое, он все запомнил специально.
И он говорил, поворачиваясь то налево, то направо, мешая отсебятину спредисловием:
– Продолжим, продолжим, товарищи… Целинные песни – как живые люди, ставшие былинными героями. Наизусть помню, ветераны, а как же иначе? Да, это вечнозеленая листва на дереве с глубокими корнями в самом народе. Целых тридцать лет никто из нас не придавал значения тому, что мы пели там, в Северном Казахстане. Все самой разумелось, дело привычное – песни-то, мы с ними жили, а они с нами. И только после тридцати лет жизни, долгий путь, сначала поняли, что там такое было с нами, на целине, и почему так важно написать о ее песнях… Неужели вы-то поняли, старички? Да, невозможно написать о них, если сам не был там и если даже был там, но не прожил целых тридцать лет после. Нет, даже если ты был там и прожил тридцать лет после – это еще не все…
Голова, снова передохнув подольше, продолжил с чуть издевательским выражением:
– Ох, да-а!Ведь путь это путь, без символики, всякое может случиться в дороге, можно и не дойти, и не успеть понять. Надо так пройти этот путь, чтобы ты, каким был тогда-а, и ты, какой сей-час, при встрече без стыда посмотрели в глаза друг другу…Вы бы еще о своем пионерском детстве вспомнили, когда тимуровцами по краснозвездным чердакам шастали.
Он посмотрел на Наташу и Олежку.
– Наверное, тимуровец? – словно прицеливаясь, спросил он Олежку и, видимо, хотел прикоснуться к нему, но Наташа вовремя и как бы невзначай отстранила руку Головы.
- Еще октябренок, но тимуровец, – ответил Олежка и отдал пионерский салют. – Всегда готов!
Головинский словно в ответ махнул рукой и продолжил:
- Ведь путь это до-олгая дорога, всякое может случиться, можно и не пройти, можно свернуть в сторону, а можно и не успеть понять. Может, кому-то и не суждено понять. Хотя из тех, кто был там и действительно пахал, сеял, никто не сказал даже единого худого слова ни о целине, ни о ее песнях. Что касается Коли Мухина и меня, то у нас просто времени не хватало, старались жить достойными своего же прошлого и думали о прошлом, чтобы понять настоящее, и все…
– Факт, – подтвердил Мухин, – спасибо Славе!...
Голова снова внимательно оглядел всех и закончил:
- Все, дорогие мои однокашники, хватит распускать слюни. Поезд ваш ушел, ушел еще тогда, в пятьдесят четвертом, никому вы, ни-ко-му не были нужны с вашей романтикой, идеализмом, только под ногами путались, в упор проблем не замечали. Да еще начали эту вашу тысячи раз перепетую целину. Тоже мне, комиссары нашлись. А для меня партия это вся Россия, и я для нее вкалывал все эти годы, как истинный русский интеллигент, с первого курса тянул ляму по всем направлениям. Я, дорогуши мои, профессионал, ясно? Именно с первого курса старался быть им, а вы мелькнули звездочками и тут же погасли, пшик и нету. Жаль, жаль!
– По каким направлениям работаешь, если не секрет? – спокойно спросил Коля.
– Три направления, три, но вы это не проходили, вам это не задавали. Однако, тороплюсь, завтра за бугор улетаю. Будете осенью в Москве, заходите в «Литературку», в «Новый мир», потолкуем. Если честно, мы, право слово, с самого начала надеялись, вы звездами первой величины засверкаете. А вы без остановки до сих пор песенки о суровой молодости поете, читал, как видите, читал. Примитив!…Стыдно, дорогуши мои, стыдно. Наверное, все так и поете?
– Поем, поем. Вместе с детьми! – ответил Тимошин. – ... А ты магнитофончик по-прежнему крутишь? О необыкновенных цветах на нейтральной полосе? И разведке, которая бьет по своим? И о комиссарах в пыльных шлемах?
– Тоже помните?! – хмыкнул Головинский.
– А как же! Помним, помним, - на этот раз хором ответили Коля и Слава. – Только эти песни не пели и не поем!
Наступила пауза.
– А костыля не хочешь? – на всякий случай спросил Мухин и показал волковскую трость.
Головинский изящно крутанулся перед ними, будто запахнулся в свой знаменитый реглан, обязательную одежду так называемых «шестидесятников», и тут же исчез.
Откуда-то издалека, будто сверху, донеслось:
– Извините, тороплюсь, старички. Но на местном фестивале ваших песенок непременно побываю. Ради них приехал и обязательно пропишу. Читайте, дорогуши мои, читайте!
Мухин и гости зашагали по Белгороду дальше.
Олежка, еще октябренком, спросил Тимошина как-то:
– Какие песни пели в Северном Казахстане, папа?
– Все хорошие, сынишка, - само собой, не задумываясь, ответил Тимошин. – Ни одной плохой, - так ведь оно и было.
– А самая-самая? – добивался сын.
– Была, – и Тимошин спел отрядную песню от начала и до конца. И еще раз спел, уже вместе с Олежкой, и стала песня любимой и для сына.
Теперь, как только Голова исчез, Мухин повел своих гостей дальше по белгородским улицам, Он вспомнил свою последнюю, уже совсем недавнюю, встречу с Головинским.
Столкнулись на Пушкинской.
– Куда спешишь, старичок? – спросил Голова и ласково затянул Мухина под душистые липы.
– Премию дали, – откровенно, от неожиданности появления Головы, ответил Мухин и помахал волковской тростью. – Газета по сектантам отстрелялась отменно.
– А-а, ну да, ну да, слышали, – Головинский, видимо, действительно знал о премии. – Теперь домой отбываешь? Тебя там Тимошины ждут.
– Ждут, – подтвердил Мухин, уже не удивляясь осведомленности Головы.
– В дом отдыха «Красная поляна» сынишку привезли, да? Подкрепить здоровье перед школой…Тимошин-то по-прежнему учителем вкалывает в Омске?... Слышал, слышал. Что так?...Ведь тоже надежды подавал… –словно эхо, в который уже раз, донеслось из прошлого. -Жаль, жаль!...Ну, до скорой встречи. Ты извини, дорогой, тороплюсь. - он даже кашлянул совсем по-доброму, - Я тут обедаю кое с кем, а потом похороны кое кого. Бывает… Некролог, то се. Слушай, старичок, а ты песенки все те же поешь? – снова донеслось из прошлого.
–Пою…, – наконец пришел в себя Мухин. – А ты магнитофончик по-прежнему крутишь? О необыкновенных цветах на нейтральиой полосе? – он напомнил, тоже из прошлого, вопросом на вопрос.
– А как же?! – Головиский, по его словам, хотя и торопился, но тут завелся с полооборота и начал с таким отношением, Мухин онемел от удивления. – Явился, не запылился ветеранчик. И намека на тридцатилетний пласт нет. Ни один волос с головы не упал, надо же. Мамонт живехонький, с волковской палкой!...Смотри-ка, та же прямолинейность и простота. Уверенность, что параллельные не сходятся. А ведь еще как сходятся, дорогой мой, еще как сходятся, выяснилось за эти тридцать лет. Выяснилось, да-да. Ты хотя бы мои воспоминания и статьи Марго почитал. Сделал бы одолжение, филолог. Там о вас верно сказано. Не читал?! Надо же, интеллигенция называется. А вашу уверенность, что параллельные не сходятся, с первого курса знаю. Но, как известно, еще сходятся, дорогуши мои, еще как сходятся. И одна из параллельных может пересечь, перерубить другую, понял?…Выяснили мы за тридцать с лишним лет, выяснили. Еще с оттепели, не забыл про оттепель?... И поезд ваш ушел, убег-убег, – передразнивая кого-то, наступал он. – Никому вы не нужны были еще тогда с вашей, хотя и тысячи раз перепетой, целиной-перецелиной. Тоже мне, комиссары, богатыри нашлись! Сидели бы себе в своих дырах, так нет же, полезли в альмаматер... Знаешь ли, я-то все эти годы вкалывал, как вол тянул. Боролся по всем направлениям. И проблемно, дорогой мой, проблемно! Мы уже тридцать лет в профессии, ясно? Говорят, мастера, да, мастера, признаться не стыдно...
– А направлений-то сколько? – спросил Мухин.
–Три, - ясно было, что теперь Головинский никуда не торопился.
– Ух, ты. Одного хватило бы, а у тебя целых три-и. Ни больше, ни меньше? - Мухин окончательно пришел в себя от атаки трижды мастера.
– Именно, старичок. И знал бы, какие, дорогуша... Впрочем, это вы не проходили, это вам не задавали.
– Выходит, профаны мы? Так расскажи, вразуми.
– Трудно сие, а мне некогда, – он вдавил окурок в раскисший асфальт. Вдобавок на неделе улетаю за рубеж... Ты забеги осенью. Редакция недалеко. В це-де~ел отметимся, лады?...А книжки наши почитай, задумайся. Может, договоримся…
За несколько дней до отъезда в Белгород Мухин выкроил время и в знакомой ”с самого начала” Историчке, недалеко от Армянского переулка, где когда-то трудились над дипломными работами, нашел и, с трудом одолев воспоминания Головинского-Ханбековой, понял, что пока отряд шел да шел своей давней дорогой, жил себе да помалкивал, никто из отряда даже не догадывался, что Голова и Марго усердно «боролись по всем направлениям» именно с ними, своими однокашниками. «Мастера» размазывали такую мутную краску в своих сочинениях, так пугали читателей несовершенством жестокого мира, ненавистью людей друг к другу, что каждому из отряда должно быть теперь стыдно за молчание.
– Проморгали, прошляпили, - сказал Тимошин, когда Мухин рассказал ему о многолетнем усердии Головы и Марго. - Хотя не бездельничали мы, вкалывали, что надо, правда?…Однако нужно было серьезнее к этим «мастерам» отнестись, факт. И я об этих направлениях слышал. Мышки давно уже крысами стали. Они еще с 54-го года потихоньку дегероизацией занимались. Космодемьянская, Матросов, панфиловцы… Все под откос, все оплевано. Да, точно, три направления у них. Три…Помнишь, Мариеткины разговоры о мужиках и бабах, и о русской любви к водке? Ну, вот тебе и второе направление. И уже потом они масштабно заговорили о борьбе с лакировкой в литературе, с бесконфликтностью, с героическим реализмом. Вот и третье направление.
– Жуки-древоточцы, – сказала Наташа. – Они уничтожали ваш отряд и все ваши бригады, а вы помалкивали… А я читала их статьи об эмансипации, а фактически об уничтожении семьи. Их статьи об улучшении школьных программ тоже читала. У них учитель всегда тупой, недалекий, несчастный человек. Безобразие и карикатура!.. И на вас всех они давно дело бы завели.
– Хочешь, ударь нас, – Мухин протянул Наташе свою трость.
– Мама, прости их, – сказал Олежка. – Они больше не будут, мы ведь тоже из их отряда.
Пошли дальше. Хрустко лопались под ногами желуди.
Мухин вывел Тимошиных на небольшую улочку.
– Здесь стояла пекарня, – показал он. – Да, здесь она и стояла. И в той пекарне, друзья мои, самый лучший хлеб в городе готовил Коля Кооль, латьпш. Он-то и сочинил песню нашу отрядную. Сочинил и ушел в буденовское войско. Оно тут как раз собиралось...
Ого-го, прекрасно же и справедливо, подумал Тимошин, что нашу первую целинную песню сочинил пекарь, человек хлеба. И так подумали бы все ребята. Ведь наш брат, выходит, целинник сочинил. Прекрасно и справедливо, иначе просто-напросто быть не могло, не должно.
– Получается, пекарь не только сочинил нашу песню, но и сам ушел воевать буденовцем, – услышал Тимошин голос сына.
– Дважды два, простое дело, – сказал Мухин Олежке, – Как живешь, так и пишешь. Ты в этом еще не раз убедишься.
Тут уже нас настала очередь Наташи. Она никак не могла упустить возможности сказать веское слово учителя
– Хороши песни у того, – сказала Наташа, – кто хорошо знает жизнь и в хорошую жизнь верит. Хорошо знает жизнь тот, кто сам живет, герой ее, а не свидетель, зритель, летописец. Выходит, жить, принимать "активное участие" надо не для того, чтобы писать хорошо, а чтобы сделать жизнь лучше. Поступок – основа жизни…Не мог такую песню написать не пекарь.Не мог такую песню написать пекарь, не ушедший с ней в буденовцы.
– Это так, – подтвердили Мухин, а за ним и Тимошин. – Только тогда, в палатках, землянках, вагончиках мы думать не думали, кто же пишет такие песни. Пели, что считали своим, нашим, современным.
И р-раз, перед ними возник, ну, конечно же, Голова собственной персоной. И никто его появлению не удивился.
– О чем речь, мужички? – спросил он, как ни в чем не бывало. – Все о песенках?
– О них самых, – мрачно, басом ответил Мухин. – Ты что тоже о них думаешь?
– А мне-то чего ради думать? Мы ведь из тех, кто может писать о хлебе, не лелея его. Или о войне, не нюхая пороху и не защищая родину. Да, вот так!... Мы из тех, мужички, кто знает, что поездка на целину или в Сибирь, в ваши родные места, "по творческой командировке” может считаться чуть ли не подвигом, а если уже написать о хлебе и войне – вдвойне подвигом. Я и Марго из тех, точно. Мы с ней кучу книг написали и о войне, и о хлебе. И не стыдимся.
Это звучало как приглашение, чтобы Мухин и Тимошин спели любимые песни Головинского. Они еще раз словно вернулись в стромынское общежитие, когда приехали из совхоза сдавать экзамены за первый курс. И тогда Голова, тоже явившись без приглашения, притащил с собой невиданный-неслыханный инструмент, называемый «магнитофон», поставил на стол, отодвинув учебники, рядом с инструментом выложил копченую колбасу, банку черной икры, бутылку, селедку, вынул из портфеля и развернул сверток с нарезанным окороком, лимон. Он торжественно включил инструмент и оттуда вывалилась на отряд разухабисто-хриплая пьянь о цветах на нейтральной полосе.
– Вот что современно! Звучит, а?- спросил тогда Голова. – Мечта голубая.
– Не мечта, а муть голубая, – Коля Мухин выключил магнитофон, а Рита Мельман свалила обратно в портфель бутылку и все припасы.
– Так, ладно. Пусть так... Прежние, свои поете? – спросил Голова. – Не заглохли?
– Поют, поют, – ответил за ребят Александр Григорьевич и постучал тростью. – И я вместе с ними.
Отряду было некогда разводить тары-бары. Частных с Тимошиным, под контролем Меркулова вежливо и культурно, под руки, выпроводили Головинского.
На прощанье, с порога Голова помахал беретом:
– Что же, потому и отощали, дорогуши мои. Допоетесь, пропадете вместе с песенками. Ха! Отстали, отстали, стахановцы. Все школой несчастной маятесь, макаренки. Так и не очухались, не поняли, в какое судьбоносное время живем? Что же, не для вас оно, не для вас, – тараторил он. – Доберемся еще до вас, обещаю. Считайте, отряд ваш для нас висяк...
И, конечно, исчез.
Алька вернул Мухина и Тимошина из прошлого:
– Дядя Коля, а что такое современная песня? – спросил он.
– Ух, ты, вопрос вопросов, – восхитился Коля. – Видишь поле пшеницы? Такое и тысячу лет назад было. Оно как, с нашим временем или нет? Хлеб устарел^? Вот именно… И хлеборобы, и пекари не устарели. Они всегда впереди, в будущем. Получается, время большое, как думаешь?
– Самое большое, наверное, – говорит Алька. - Больше быть не может.
– Выходит, современная песня - со временем вместе....Время большое - песни большие, за хорошее будущее. Великое слово "со". Со-временная песня всегда со временем, во времени. Со?...
– Не стареет, - подсказывает Наташа. – Чем дольше не стареет, тем современнее.
– У меня любимая "Там вдали за рекой". Со!... – говорит Алька. – Часто поем.
– Наша песня. Очень со!... – подтверждает Мухин, – Тебе папа рассказывал, наверное, как мы ее пели на целине. Дела делали и пели. Времени без дела, то есть без со-бытий, не бывает.
– Тише, тише, - просит Алька, – уже пришли...
Река Нежига, на берег которой Мухин привел Тимошиных, оказалась похожей на летний Ишим, когда он усыхает.
На берегу, под высокими корявыми соснами, из гранитной темнокрасной стены, по краям огненные "1941", "1945", смотрят на мир семь внимательных солдатских лиц. Под стеной, буквой "п", восемь каменных плит, на них сто сорок фамилий, от А… до Я…, все знакомые, известные. Анохин.. Бочарников...Волков...Дементьев…Калашников…Малюгин…Овчинников… Петров… Сидоров… Фомин...Черепанов.. .Скорбит над плитами вечная дочь тех знаменитых солдат.
– Утром с женой тихо встали, чтобы дочек не будить, - говорит Коля. - А потом смотрим, уже они что-то не выходят. Заглянули в комнату, а там записка. Не волнуйтесь, родители, мы уехали в Малые Рыбницы искать могилу деда. Отец мой там, под Сумами, погиб, знаю. Но место никак не найду.
– У меня в классе есть такие фамилии, – говорит Алька.
Наташа, перекрестившись и низко поклонившись, подтверждает:
- Неистребимые фамилии. Бочарники были, кузнецы... Овчары, певцы. И у многих моих учеников такие.
– Ни в прошлом неистребимые, – уточняет Коля, – ни в будущем. Бесконечные.
– Как время. Со? Как песни?... Получается, навсегда современники, – говорит Алька…
Тимошин смотрит на светлую голову сына и думает, что Алька – это как Аленький цветочек. Но еще больше потому что алый цвет у наших знамен. И звезды алые. А там вдали за рекой алая заря и ребята о алыми звездами на буденовках. Эх, товарищи, товарищи мои дорогие, откуда же мог знать тогда Вячеслав Тимошин, что пройдет еще ровно двадцать лет, и уже не останется в живых никого не только из целинного отряда, но из всей бригады, лишь Меркулов будет маяться сердечными приступами в своем Красноудинске, а Наташа и Тимошин в такой же день августа будут стоять на воинском кладбище у могилы, общей для сына Олега, офицера, «двухсотым» доставленного с Кавказа, и для деда, воевавшего в Сталинграде, ровесника Саше Волкову. Будет у них общий памятник со звездой, крестом и георгиевской лентой. И будут и тогда в сердце Тимошина звучать любимые слова Альки: «И боец молодой вдруг поник головой, комсомольское сердце пробито. Он поник в седле боевого коня и закрыл свои ясные очи. Ты конек вороной, передай, дорогой, что я честно погиб за рабочих. Отряд не заметил потерю бойца и песню свою допел до конца!...» Эх, товарищи, товарищи с неистребимыми фамилиями!..
А сейчас Алька предлагает:
– Давайте сделаем венок!
– Нужна лента, – подхватывает Наташа. – И венок получился бы. Из сосновых и дубовых веток. Сходим за лентой в "Костер"?
– У пионеров попросим, – радуется Алька, – они же добрые. И здесь не один «Костер».
Пионерлагери звенят в лесу, среди земных шрамов войны – окопов и траншей, сглаженных ветрами, заросших высокими травами.
– Странный лес, – поднимает голову Наташа, а волосы ее словно с травой сплелись и с солнцем. –Кручено-верчено почему? Ветер? Или земля книзу клонит курская, тянет магнитная?
– Немцы вырубили, – сказал Мухин.
– Фашисты, – поправил Алька. - Есть немцы-антифашисты.
– Да, фашисты, – соглашается Мухин. Они весь строевой лес вырубили, а корявый оставили, вот он и вымахал, тоже как памятник …
Пришли в "Костер", в дубовую рощу. Тишина, и почему-то никого.
Пошли в "Орленок", ближе к сосняку. Еще издали слышно – в разных местах поют пионеры и как искры сыплются песни:…наш паровоз, вперед лети!…синие ночи…вихри враждебные…капли крови густой…бандера росса, бандера росса… орленок, орленок!…Каховка, Каховка…
…– Вот конкурс политической песни, – сказала Наташа. – Все прекрасно!
– Неудобно мешать, – сказал Тимошин.
– Ничего. Причина есть!
Все согласились. Наташа вошла за низкую, перешагнуть можно, ажурную оградку лагеря, что-то сказала дежурному пионеру. Он побежал к ближайшему хору.
Светились стволы сосен, белые рубашки, алые галстуки.
К Наташе подошел парень в издавно знакомой зеленой стройотрядовской куртке, а сам рыжий, курносый, даже отсюда видно.
Они поговорили, и парень тоже убежал.
– Все сходится. Со-впадает, – говорит Мухин. – Такие слова мы на целине пели, помнишь, Слава?. И в Булаево, и в Зарослом, и в Ново-Каменке, и на Корейском. И где только не пели, помнишь?
– Я помню, – Алька отвечает за Тимошина. – И мне, дядя Коля, за одну песню даже грамоту в нашем "Светлячке" дали.
Мухин рассмеялся:
– Далеко-далеко на лугу пасется кто? В траве сидел кузнечик?
– Я настоящую пел, – обиделся Алька, – ту самую!..
– Не хвастай, – предупредил Тимошин.
– Пап, – говорит Алька, – у "Костра” я видел на тропинке ленточки красные. Ну, полоски узкие.
Пошли по усыпанной иголками мягкой тропке, стараясь не задевать муравьев и прочих малых жителей, И тихо, чтобы песни лучше слышать.
Из полосок, когда их связали, недлинная и некрасивая лента получилась.
- Халтура, - сказал Мухин, - муть голубая.
Вернулись к "Орленку”. Быстро вечерело, но в лагере еще светлее полыхало.
Конечно, ни в какое сравнение не идут эти голоса с теми простуженными, усталыми, но все ведь продолжается, братцы и сестренки, все продолжается. И Пекарь вот он, по-прежнему с нами и с этими пионерами.
Наташа почему-то шепчет : «Хлеб, а не камень…Хлеб, а не камень…».
– "Варяга" надо бы, – вспоминает Мухин.
– Надо бы, – подтверждают Тимошин и Наташа.
Алька тоже не удивляется, хотя "Варяг”, вроде бы, не политическая песня. Он мог бы пойти к пионерам и рассказать им историю, слышанную от Олега Дмитриевича Меркулова, как на крутом байкальском берегу белые расстреляли шестьсот красных бойцов, и они до самого конца пели "Варяга". Падали в прозрачные, каких больше и нет на свете, озерные водыкрасные казаки и красные буряты, красные мадьяры и красные китайцы, красные немцы и красные корейцы, и все до самого конца пели "Варяга".
– Пойти сказать им, пап, про «Варяга»?
– Не нужно. Они еще узнают, не могут не узнать...
– От песен зарево над землей? – спрашивает Мухин.
– От песен, - откликнулся Алька.
– Правильно понимаешь, – одобряет Мухин.
Парня все нет и нет.
Тимошин махнул Наташе:
– Пошли!
Да разве она отступит, раз уже такое дело.
Наконец прибежал рыжий парень, принес что надо, длинную и широкую, ленту, только не алую и даже не красную, а бордовую.
– Хорошая лента, – успокоил Тимошин жену.
– Эх, Алька, – сказала Наташа, когда они втроем положили свою тяжелую гирлянду, постояли, помолчали, – эх, сынок, - она погладила его по голове, – запомнил бы ты все это.
– Запомнит, – в голос сказали Мухин и Тимошин.
Эх, товарищи мои дорогие, товарищи...
– Мне пора, – сказал Мухин,
За деревьями мелькнули желтые глаза газика,
– Пора мне, – сказал Мухин. – С утра ветеранов прохоровцев встречаем. Курской дуге-то сорок лет...И хвосты уборочной еще подчищать нужно..
– Дожди? - спросил Тимошин.
– Они... А в конце июня-начале июля жара зернушки иссушила, не успели налиться...Голове в лоб не мешало бы дать, вдарить, – вдруг ни с того, ни с сего, как тридцать лет назад, категорично заявляет Мухин. - Имею право, а что?...Он в свое время Гагарина извозчиком назвал. Подумаешь, дескать, космос. Подумаешь, полетели.
Мухин посмотрел вверх, вслед за ним и остальные.
– Сейчас Головинские слетят? – рассмеялась Наташа.
– Смех смехом, а где-то возле околачиваются, - сказал Тимошин.
Мухин продолжал:
– Так же они о целине все пишут, пишут. Подумаешь, дескать, целина, – подхватил Тимошин. – Подумаешь, сели, поехали кухаркины дети. Сборник анекдотов издали. Слышали, Голова автор первого анекдота о космонавтах. Добрался-таки!...В лоб, а? - переспрашивает Коля.
– Осенью? – интерес у Тимошина деловой, уточняющий.
– Вы что, серьезно? – стыдит Наташа.
– Не метод, - вздыхает Мухин. – Он милицию позовет. Или за поллитру наймет этих лабухов, и они-то уж нам бока намнут.
– Нет. Он кому-нибудь позвонить захочет, – вспомнилось Тимошину.
– Вот-вот, – смеется Мухин. – Был я в Москве. Але, говорю, Голова, переночевать не пустишь? Что ты, что ты, отвечает, такие условия, жена, теща, родных навалом. Ремонт... А ты, старичок, откуда и куда, спрашивает. Из Лондона транзитом в Пекин, отвечаю. Он помолчал, хекнул, икнул, приезжай, говорит, потолкуем. Я говорит, из Лондона рояль недавно привез, а вот в Пекине еще не был. Ну, и так по свету поездил, вот посидим, дорогой, вспомним. Коньячок французский, камю. Отметимся.
– С чего началось? – спрашивает Наташа. – С чего все началось у него?
– Он сейчас генеалогию собирает, гордится, – ответил Мухин. – У него говорит, где ни копнешь, все голубых кровей. А у нас с Тимошиным и с тобой, если прошлое копнуть, крестьянин на крестьянине. В братской могиле... Он на коне, а мы... может, лошади мы?
– Расстрелять его, – рубит Алька.
– Как?! – Наташа в ужасе.
– Песней расстрелять, – успокаивает Алька.
Тимошины пошли провожать Мухина к газику. По земле, которая здесь в равновесии, с небом.
Тимошину всегда казалось, что он с Колей всегда вместе работал. И в ногайских песках, и в Сибири. Наверное, он о Тимошине часто думает, как и Тимошин о нем.
Вот он идет впереди. Коренастый, плотный, пусть прихрамывает, ноги обморожены, а не столкнешь. Грудь колесом, и никакая зарядка никогда не была нужна. И земля его, однако, все же тянет и тянет. На ней, истерзанной войной, родился. Кругом она, родная. На своей земле Мухины живут, мать, жена, дети. Такой друг, счастливый человек.
…– Дядя Коля, послушайте, - доносится до Тимошина голосок Альки, - когда их после полета в той вашей степи встречали, представляете, ветер, стужа. Зима окаянная, сами знаете,. Подъехал, откуда ни возьмись, грузовик. Вышли тетеньки, эти, как их, тулупы сняли. И на полотенцах космонавтам теплый хлебушко протянули.
– Не может быть! – удивляется Мухин.
- Может, может, – Алька знает, что говорит. – На радиаторе хлеб везли. Привязали, укутали еще горячий. Там дедушка-казах плакал. Ну, спасибо, сынок, ну, спасибо. А Гуржибеков ответил, вам, аксакал, отец, спасибо. Без вашего хлеба мы не полетели бы.
– Гуржибеков? – снова удивляется Мухин. – Не тот ли космонавт, что и над Прохоровкой летал, воевал?…Впрочем, все они так думают.
– У них все наши песни любимые, – гордится Алька.
Не-ет, наш поезд не ушел, думает Тимошин, мы на одной линии с теми, кто на этих речках и реках землю пахал и защищал, города строил, вместе с Красной Пресней, коллективизацией, с послевоенным Донбассом, и Гагарин - наш ровесник, целинник, наше поколение.
И если вам кто-то, положим, Голова или Марго, скажет или пропишет, что целина кончилась, прошлое, баста, не вёрнуть, даже и не было ее, - брехня, не верьте. Можно и памятник целинникам, могучий Сталинец-80, убрать, но навсегда рядом то время, навсегда врезалось в бесконечность хлебным караваем, которым хотели накормить всех до единого. Она там, где есть земля. И где небо, вода. И там, где нет земли, воды, неба, где, положим, пустота, но есть жизнь. Где жизнь, там и целина. Где новое, там и целина. Кончится здесь, начнется там, а значит, никогда не кончается. Не просто наша память. В сердце, как песня, живое.
И нет же ни одной песни, которая обогнала жизнь. Песни жизнь, живые люди придумывают, и проверяются песни жизнью, а не жизнь песнями. Человек, если он нормальный человек, поет и хочет сочинить песню сам. В слове. В дереве ли. В железе. В камне. Песни сначала проживаются, потом сочиняются, а потом уже поются. Только так. Со?...Песни наши.- богатырская застава.
– Споем? – предлагает Мухин.
Как же не спеть…
Первыми начинают Алька и Пекарь.
А у солдатских памятников, возле у корявых сосен, новые пионерские гирлянды лежат.
Юрий Буданцев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
