Колхозный бригадир Иван Тихонович спозаранку не в настроении. Подняла с постели жена недоброй вестью: чабан заболел. Искать нужно подмену. И без этого невпроворот дел, весна со всех концов подступила. А тут ещё забота негаданно свалилась на отчего-то тяжёлую со сна голову.
«Кто бы хоть день попас отару? – мрачно прикидывал бригадир. – Племяша, Кольку, остается послать, больше некого», – одним махом разрешил Иван Тихонович непростой для обезлюдевшего села вопрос. Знал, что не миновать ему ссоры с сестрой, матерью Кольки, но – не до раздумий было. Старательно счистил грязь с обтёрханных на щиколотках сапог о камень, лежавший при входе в дом, перед сенями. С приснопамятных кому-то лет камень служил и ступенькой-приступкой в хату, и чистилкой по непогоде, в такую вот непролазную грязь. Дом отстоял будто первый парень на деревне, подбоченясь, положенный срок, теперь покосился, в землю врастал, пережив не одного хозяина. Недвижен лишь камень, всё такой же светло-пепельный и выщербленный, с острыми гранями. Ничуть не тронут временем. Был бы человек таким...
Бригадир перевалил своё грузное тело через высокий порожек из дубового комля. Упреждающе звякнула дверная щеколда в ухватистой руке Ивана Тихоновича, и в лицо ему пахнуло тёплым избяным запахом. Бригадир с завязанными глазами мог узнать, в чей дом входит, в каждом особый свой дух.
Марья возилась у печки, стряпала. Сын на койке, стоящей подле порога, досматривал последние сны, с головой накрывшись узорчато отстроченным ватным одеялом. Иван Тихонович, не здороваясь, шутливо пощекотал племяша за пятку.
– А? Что? – Вскочив, Колька вгорячах бессмысленно таращил сонные глаза на дядю.
– Пусти погреться, – со смешинкой на губах говорил Иван Тихонович. – Вставай! Хватит вылеживаться. Солнце кое-куда уже припекает.
Мать в сердцах бросила в угол рогач, запричитала.
– Иван! Имей совесть. Ведь в полночь воротился со станции. Ухайдакался, еле приполз. Пацан ещё, а его чувалы-мешки заставляешь таскать.
– Не надо, – вмешался рассерженно Колька. – Чего ты расходилась? Дядя и без тебя знает.
Иван Тихонович тоже попытался успокоить Марью.
– Парень в нашу породу, выдюжит. Я в его лета, сама знаешь, пахал. – Повернулся к Коле. – Выйди сегодня на овчарни, чабан прихворнул. А ты, сестра, не лайся. Никак свои люди, – миролюбиво, по-родственному попросил бригадир и напоследок снова грохнул щеколдой.
– Свои люди! Я в его годы! – передразнивая дядю, голосила мать. – Посовестился бы говорить. Сидел у родного тяти за пазухой. А тут, как некому заступиться, готов дённо-нощно на тебе выезжать. Был бы Андрей жив...
Колька отмалчивался. Знал, что мать теперь не остановишь, пока не выскажется до конца. Растравили душу. Впрочем, не слушал её до слова знакомые речи, голова была занята другим. Главное – Валю-зазнобу уже целую вечность – два дня – не видел. А спину ломит после вчерашних трудов, не распрямиться. Занарядили грузчиком на пару с женой соседа, а она баба хитрющая, расстоналась.
– Бригадир обманул: жмых в вагоне насыпом, грабаркой накидаете в кузов. Согласилась. А тут – пупок развяжется. Оклунок не подниму, не то, что мешок.
Порожнём не погонишь машину домой.
Пришлось Кольке самому таскать мешки со жмыхом. Мать сейчас верно сказала: ухайдакался!
Переломив немоготу в теле, поторопился завтракать. Наскоро пожевал, обжигаясь, горячие, со сковороды, пампушки, прихлебывая молоко прямо из кувшина – так вкуснее. И опять вспоминалась вчерашняя ночь. Весёленькая выпала ночка, безлунная. Грузили машину дотемна. А в село вместо дороги непроломная и для вездеходных колес колея. Засели-таки в Остромогильном яру.
– Урюхались по самое – самое, – с досадой сказал малоразговорчивый шофер.
Таскали в колдобину из ближней скирды оберемями старую солому, с поля высохшие и вымерзшие подсолнечные будылья и шляпки. Мостили-вымащивали ими колею, залитую ледяной водой и грязью. Потом, всей грудью, руками упираясь в кузов, ногами – в зыбкую землю, что было сил помогали надрывно ревущему мотору. Старались и голосом выручить.
– Давай, голуба! Жми, клятая! Ну-у-у! В раскачку! Ещё чуток!
После бешено буксующие колеса грузовика долго не давали уснуть. Всё летела с них грязь прямо в лицо. И заслониться невозможно.
Мать поутихла, всё же жалуясь неизвестно кому на нелёгкую долю. Завернув в газетные обрывки ломтики сала, хлеба, совала их в карманы Колькиной стёганки.
– Сумку с обедом не возьмешь ни за какие тысячи, а из кармана еду не выбросишь. Ещё попомнишь мать добрым словом.
А Иван Тихонович вышагивал дальше, шёл гусем, высоко задирая сапоги, шлёпая ими по вязкой грязи. Неотложные заботы понудили забыть неважное настроение, выводили в привычную рабочую колею. С охотой даже принюхался к свежему воздуху. Все запахи в нём смешались: и талого снега, и размякшей подопревшей земли, и сухой прошлогодней травы. Покурить даже не тянуло в такое утро. Бригадир не выбирал тропки на широкой улице, вся разбита тракторами. На ходу прикидывал:
– Баб край надо послать на ток. Семена пора кончить сортировать, не сегодня-завтра в поле. На ферму придётся направить людей, не управимся – поплывёт навоз в коровники. Кругом – нужно, хоть разорвись. Зимой и летом одним цветом. Думалось и о сестре Марье, в её-то годы пришлось вдовью долю принять.
«Кольку жаль, но кого сейчас ещё найдёшь. Работные люди в бригаде наперечёт. И так в глаза шпыняют: как своих, так бережёшь. Сеном их надели, подводу за дровами дай, заработок повыше устрой. А толку-то от них, от своих. Лишь обложат недобрым словом, как не угодишь».
***
Хоть и солнце припекало, хоть и весна заявляла о себе свежей зеленью стрельчатых трав – в степи было ещё холодновато. Пока пройдёшь по холмам, верхом балок, продрогнешь – нижет ветерком. Зато в ложбинах теплынь. Здесь и овцы невольно замедляли бег. Накатывали лавиной на северные крутосклоны, на самый что ни на есть солнцепёк, топтались, кучковались на одном месте.
Колька радовался этим передышкам. Уходил вперёд, сбрасывал с плеч стёганку, расстилал её, где прорастающая трава щетинилась гуще, и ложился на спину, раскинув руки. Спокойно так, в одиночестве. Никто тебя не трогает. Утренние обиды на дядю, досада на этих бестолково мечущихся овец как-то незаметно прошла. Думай о своём.
Над полевым простором в бездонной синеве точкой висел вертолётиком жаворонок. Песня его заполоняла уши, а увидеть, как ни старайся, с трудом поймаешь глазами. Маленький жаворонок, зато песня его звонкая, во всю степную ширь.
Кто её, степь, выдумал – родил? Чернь пахоты и зелень озимых хлебов размахнулась так до горизонта, что никакой силой не удержишь её. А там схлестнулась с небесной синью, да и застыла навечно линией, резкой в ясную погоду и туманной в непогодь.
Степь весенняя чаще весёлая. Хмель ветра, счастье света, запахи оживающей земли и трав. Даже степные конопушки, рыжие остатки прошлогоднего бурьяна на склонах оврагов, поддерживают полевое веселье. Останки былой зимы в глубоких кручах сердито насупились ноздреватыми снежными крыгами. Но ненадолго эта суровость. Чуточку тепла – и залопотал светлый ручеёк. Катись, зима, на все четыре стороны! Веселись всё и вся!
Пригрелся, размечтался Колька. А овцы тучей настырно надвинулись, выскубывают себе еду, только травка трещит. Она не успела показаться на свет белый, подрасти, лишь стрелки выбросила, а они всё одно – вместе с пересохшей старой слизывают. Так пройдут, что бритвой срежут. Не зря сказано: где овца топталась, там корову уж не напасёшь.
Согнали-таки Кольку с обжитого належалого местечка, не дали спокойно побыть наедине с собой.
– В мае солнце с утра покажется, сразу в кучу сбегаются, будут душиться, пока жара не спадет, – досадуя, рассуждал вслух Колька, на ходу стегая ошкуренной лозинкой по голенищу сапога. – А сейчас вон как разбежались. Прыткие – не унять. Хорошо, что ягнят не пустили, дома оставили, а то замучился бы с вами.
Белошёрстая отара разбрелась по непаханым пригоркам. Овцы подставляли солнцу вылезшие бока. Скворцы – откуда ни возьмись – налетели колготливой оравой. Безо всякой боязни садятся наглецы овцам на спину и дерут острыми клювами клоки шерсти. А те спокойны – согласны с шубой расстаться. Скубут себе, никак не нахватаются свежей травы. За зиму истосковались по свежей зелени, изголодались.
***
Колька огляделся. Ему уже надоело шагать и шагать впереди отары. А постоял недвижно – промёрз. Не успело солнце покатиться книзу, заманчивое тепло враз обернулось холодком.
И всё же – бесхлопотно проходил день. Овцы никуда шкодливо не лезли. Да и куда лезть-то – в хлябь распаханного чернозёма. А озимь, на пастушье счастье, не близко, только манит изумрудным покровом. Вот идут и идут спокойно вслед за чабаном.
– Пора уж и на дома поворачивать, – решил Колька. – Далековато от села забрели.
Собрался остановить отару, видит, овцы напугано сбежались в кучу. Ругнулся вслух.
– До чего ж боязливые! Стоит ветру зашуршать пучком соломы – уже шарахнулись куда попало, вылупив глаза.
Подошел поближе, услышал звонкое «Ме-е-е!» В кругу гурта стоял ягнёнок. Не просто желторотый, еще желтошкурый, но уверенно стоял, широко расставив тонкие дрожащие ножки, упрямо выставлял лоб и кричал на всех: «Ме! Ме!».
Колька чуть ли не коленом растолкал овец и остановился перед ягнёнком. А тому наплевать на то, кто перед ним, безостановочно мекает благим голосом.
– Мастак глотку драть, – только и оставалось сказать. – Попробуй отыскать теперь тут мамку. Окотилась и сбежала.
С досады Колька передразнил ягненка, тоже пискляво заблеял. Высунул язык и выразительно постучал пальцем по виску.
– Что же с тобой делать-то? Замёрзнешь ведь.
Ягненок голосисто покрикивал. Соображать надо было самому Кольке. Повертел пальцами в раздумье свой чубчик, болтающийся по загорелому лбу над белёсыми бровями. Помогло – быстро помчался к ближнему овражку. Вспомнил, что видел там бумажный мешок из-под удобрений. Его, верно, ветром занесло с поля. Колька тогда ещё сразу хотел вытащить мешок из кручи, попинать вместо мяча, да то ли овцы помешали, то ли поленился лезть за ним. А теперь вот в дело сгодился.
Пока принес бумагу, ягненок чуточку посветлел. Или сам высох, или нашлись добрые овечьи души – облизали новорожденного. Когда Колька закутал ягненка, тот в тепле и умолк. Только тяжело сопел будто простуженным носом и, не мигая, глядел блестящими глазятами – угольками, отливающими чёрной синевой.
Кольке вдруг отчего-то взбрели в голову каракулевые воротники. Он слышал, что выделывают их из шкурок вот таких маленьких ягнят. Подумал – и от жалостливых мыслей каракулевые смушки сделались ещё противнее. Колька их и раньше недолюбливал. Мать шапку как-то купила, так до сих пор лежит необношенная.
Видел Колька, в метельные дни чабаны выбрасывали за ограду база мертворожденных неживых ягнят. Самому приходилось такое делать. То корма недоставало вдосталь к концу затяжной зимы, то тёплых помещений не хватало во время окота. Старались хоть взрослое стадо сберечь и выходить.
Вспомнил Колька да ещё крепче подхватил покраснелыми от холода руками свёрток с ягненком.
Хорошо, не пришлось кричать «Гаври!» – овцы сразу понятливо повернули к дому. Чабан еле поспевал шагать впереди отары. Овечий гурт плотной стенкой напирал сзади. Пока взобрался на всхолмье сельской околицы, рубаха на спине взмокла. Из-под шапки по лицу поплыли горячие липкие ручейки. И вытереться невозможно: руки заняты.
– Тяжёл ты, друг, – разговаривал Колька с ягненком.
Друг спокойно спал. Чуял, где тепло, старался попасть сопливой мордочкой за расстёгнутый ворот стеганки. Тыкался носом Кольке в шею.
Совсем приморился чабан. Одно спасение – овец не нужно было подгонять. Возле овчарни забежали к чистому озерцу талой воды. Тоже запыхавшиеся от быстрого шага, они и здесь сутолочной толпой теснились, давились. Враз облепили края лужи и жадно, с присвистом пытались утолить жажду.
У база гурт снова разбрёлся по заметно зазеленевшему за день выгону. После водопоя овцам опять захотелось пастись.
У овчарни отару встречал занедуживший чабан Гавриил Иванович. Со стороны глядя, не подумаешь, что такой кряжистый мужик может заболеть вдруг. Крепко стоит на земле. Попробуй, сдвинь такого. А вблизи рассмотрел Колька – осунувшееся дряблое лицо с болезненной желтизной в нахмуренных глазах выдают человечьи хвори. Да уже и не только на ноги надеется чабан – толстые пальцы окостенело сдавили суковатую палку.
– Прибавление в нашем кагале? – спросил и улыбнулся он. – А я немного очухался. Дай, думаю, выйду. Так, говоришь, откинулась овца, бросила ягненка? Давно?
Обеспокоенный Колька рассказал, подосадовал:
– Не уследил.
Гавриил Иванович обнадёжил его:
– Коли час назад случилось – не беда. Сейчас присмотримся и найдём ему мамку.
Старый чабан подсказал:
– Поставь сосунка на землю.
Колька засмеялся: тащил, тащил – думалось быстрее бы дойти, избавиться от нежданной ноши. А теперь не отпускает, держит ягненка на руках.
– В поле-то как, весной пахнет? – спросил Гавриил Иванович и, не дожидаясь ответа, обрадованный собеседнику, припоминал. – Послушай, ведь я с отцом твоим, Андреем Николаевичем, перед самой войной схожей весной начинал чабановать. После не довелось – увечило, измытарило солдата. Хоть представляешь, каким был батька? – Сказал и спохватился. – Погодь, чего гну. Марья на руках тебя ещё носила.
Напоминание горчливо отозвалось в душе: сын знал лишь с фотокарточки лицо отца.
Ничего не ответил Колька. Молчал и чабан, думал своё, проговаривая мысли вслух:
– Как бы и мне не пришел черед оставлять пастушье дело.
***
Ввечеру случился ливень, обвальный, с весенним приплясом. Колька не стал отсиживаться под крышей овчарни, проулками побежал домой напрямки. Натоптанных тропок не выбирал, раскисали на глазах. Косые струи дождя лупили в лицо, вода стекала по швам ватника, по штанинам прямо за голенища сапог.
– Не сахарный, не раскисну.
Неплохо-таки уходил день. Отару Колька благополучно отпас, ягнёнок при матке, отыскалась и признала сосуна за своего. А вечером в клуб можно пойти, Валя-Валюша там будет-то ждать. Непременно будет.
Почти у самого дома Кольку окликнул бригадир. Иван Тихонович укрылся под навесом, пережидал дождь.
– Куда несёшься, как с цепи сорвался? Постой! Сейчас пронесёт тучу.
