В литературной гостиной Россошанской районной библиотеке имени Алексея Прасолова прошли осенние творческие встречи. Прозаик Пётр Чалый напомнил гостям о памятном событии: Воронежскому региональному отделению Союза писателей России исполнилось 85 лет. Юбилею был посвящён августовский выпуск журнала «Подъём». Немало в нём страниц отведено литераторам из Россоши.
Городок среди полей был и остаётся на юге области культурным центром с богатым наследием, прежде всего – литературным. Его представляют книги ушедших классиков современной русской литературы – Алексея Прасолова и Михаила Тимошечкина. Рядом с ними Михаил Шевченко. Поэт и прозаик немало поработал в аппарате Союза, избирался секретарём правления СП РСФСР. Писательские организации Ставрополья и Харькова возглавляли наши земляки – прозаики Евгений Карпов и Борис Силаев. Да и сейчас живущие здесь литераторы составляют «ячейку» Союза писателей России. Читателям известны и любимы стихи Светланы Ляшовой-Долинской, Риты Одиноковой, Виктора Беликова, Василия Жиляева, Алексея Шаповалова, повести и рассказы Петра Чалого. В Воронеже тоже есть наш представитель – поэт и прозаик Виктор Будаков. Завершил свой земной путь Леонид Южанинов.
В краеведческом отделе библиотеки стараниями хозяйки Нины Герасимовой сосредоточены книги земляков, собран обширный материал об их творчестве. Она же вместе с библиотекарями проводит встречи поэтов и писателей с читателями – как в литературной гостиной, так и в школах, техникумах и колледжах, в сельских библиотеках. Давно утвердились октябрьские Прасоловские чтения, постоянные конкурсы чтецов среди учащихся, поэтический праздник «Калитвянский причал».
Стихи и проза местных авторов в недавнее время печатались в двух специальных «россошанских» номерах журнала «Подъём», в альманахе «Слобожанская тетрадь», в коллективных сборниках. Газета «Россошь» тоже регулярно знакомит читателей с творчеством литераторов.
Россошанская литературная «тетрадь»
в юбилейном номере журнала «Подъём»
Алексей Прасолов
* * *
Листа несорванного дрожь,
И забытье травинок тощих,
И надо всем ещё не дождь,
А еле слышный мелкий дождик.
Сольются капли на листе,
И вот, почувствовав их тяжесть,
Рождённый там, на высоте,
Он замертво на землю ляжет.
Но всё произойдет не вдруг:
Ещё – от трепета до тленья –
Он совершит прощальный круг
Замедленно – как в удивленье.
А дождик с четырёх сторон
Уже облёг и лес, и поле
Так мягко, словно хочет он,
Чтоб неизбежное – без боли.
* * *
Одним окном светился мир ночной,
Там мальчик с ясным отсветом на лбу,
Водя по книге медленно рукой,
Читал про чью-то горькую судьбу.
А мать его глядела на меня
Сквозь пустоту дотла сгоревших лет,
Глядела, не тревожа, не храня
Той памяти, в которой счастья нет.
И были мне глаза ее страшны
Спокойствием, направленным в упор
И так печально уходящим вдаль,
И я у чёрной каменной стены
Стоял и чувствовал себя как вор,
Укравший эту тайную печаль.
Да, ты была моей и не моей…
Читай, мой мальчик! Ухожу я вдаль
И знаю: материнская печаль,
Украденная, вдвое тяжелей.
Михаил Тимошечкин
СТАРЫЙ ТАНЦОР
Нам объявили: будет танец.
Мы приготовились встречать,
Как выйдет юный новобранец
Нас перестуком забавлять.
Усмешку кинули друг другу,
Когда увидели в упор –
Сосредоточенно по кругу
Прошёлся старенький танцор.
Видать, чудак неисправимый,
Коль удивить надумал нас –
Под гомон неостановимый
Исполнив легкий па-де-грасс.
Он долго по дощатой сцене
Неторопливо колесил,
Как будто разминал колени,
А может, набирался сил.
По кругу сдержанной походкой
Прошёлся и в середке стал.
И вдруг пошёл на нас чечёткой,
Враз разбудив дремавший зал.
И бил то «яблочко», то «польку»
И лихо, как казак-удал,
Не отдыхаючи нисколько,
По-русски барыню плясал.
Взлетал и снова опускался,
Ногой, обутою в чулок,
На миг лишь пола прикасался,
Чтоб взмыть под самый потолок.
Баян, отчаянно рыдая,
Спешил за ним, свистя в мехах,
И только удаль молодая
Светилась в голубых глазах.
Танцор никак не унимался
И снова дробью шёл на нас.
И кто-то шумно восхищался:
«Вот это да! Вот это класс!»
И мы, забыв субординацию,
Ответили ему овацией.
И вместе с нашими руками,
Как знак сердечной чистоты,
Над стрижеными головами
Взметнулись белые бинты.
А он лишь за сердце держался,
В поклон сгибаясь пополам,
И, улыбаясь, задыхался
От счастья, отданного нам.
Лейтенант Меркулов
Впрок не помеченная знаком –
Ни камнем серым, ни крестом –
Могилка к склону буерака
Льнёт еле видимым пластом.
С зимы по милости господней
Дух сберегая лесовой,
Она накрылась прошлогодней,
Под снегом слипшейся листовой.
О, селянинычи-микулы,
Снимите шлемы над бугром.
Лежит тут лейтенант Меркулов,
Расстрелянный в сорок втором.
Не трус презренный, не предатель,
Но в честь побед и похорон
К очередной знамённой дате
Не помянут ни разу он.
Приказ как честь для патриотов:
Из мокрых фронтовых казарм
Послать меркуловскую роту
Занять за Волховом плацдарм.
О, героическое время,
Не позабудь сынов своих!..
Он дрался наравне со всеми
Главнокомандующий их.
Тяжёл был бой для обречённых.
Погибли все на берегу.
И ни один из подчинённых
Живым себя не сдал врагу.
Все – без наград и без регалий.
Все – до последнего бойца.
И лишь его оберегали,
Как командира и отца.
А он не пожелал остаться
На том, на вражьем, берегу,
Чтоб даже мёртвым не достаться
Превосходящему врагу.
От пороха земля отволгла.
Не разберёшь – где фронт, где тыл.
И он через холодный Волхов
В ночь непроглядную поплыл.
От ветра немощно шатаясь,
И измождённый, как скелет,
Приплыл, чтоб доложить, не каясь:
«Патроны все, и роты нет».
Навечно вышедший из строя,
В глазах – предсмертная печать.
Его б медалью как героя
За этот подвиг увенчать.
Ещё бежала без оглядки
От танка тыща человек,
Не шли вперёд полков порядки
И не форсировали рек.
О нём в оперативной сводке
Упомянуть хотя бы раз.
Но был жестоким и коротким
Непререкаемый приказ...
Цветы, цветы к победной дате
Кладите, люди, под горой.
Не трус презренный, не предатель
Лежит тут мученик-герой.
Светлана Ляшова-Долинская
КРЕСТЬЯНОК ИМЕНА
Вязала лук в тугой венок Лукерья.
С утра Прасковья рушила пшено.
И Вера, верно, верила поверьям,
В начале века глядючи в окно.
Варвара густо варево варила,
Дарила Дарья меткое словцо.
У девушки по имени Мария
Светилось Богородицы лицо.
Крестьянок русских трепетные лица,
Имён криницы – как ни нареки!
Девчонка озорная, Василиса,
По полю шла, срывая васильки.
И Степаниду сушь степей палила,
А та трудилась, всех богов моля…
И девушку по имени Полина
Звала гармонь певучая в поля.
По насту Настя стылой зимней ранью
Позёмкою уходит в мир стихий…
Но женщина по имени Светлана
Ещё напишет светлые стихи.
Рита Одинокова
ДОМИК, ГДЕ ЖИВУТ
ВОСПОМИНАНИЯ
Посвящаю моим защитникам –
дедушке, бабушке, маме,
дяде Саше и Серёже Скалиновым
Домик, где живут воспоминания
Под дощатым низким потолком.
Блинчики пузырчатые мамины
С маслом и горячим молоком.
Перекинут день на перекладине
Фартуком, что отдохнуть бы рад.
Чашка, на которой виноградины
Зреют сорок девять лет подряд.
В зеркале комода допотопного
Отражаясь, изредка пройдут –
Дедушка – обнять меня заботливо,
Бабушка – порядок чтобы тут!
Чай под полотенечком настоян,
Улочка за окнами в снегу.
И тепло давно уж не печное,
А трубу никак не уберу.
Так спокойней лютою зимою,
Верно под защитой чьей-то здесь…
Словно дом невидимой рукою
Держится за краешек небес.
Алексей Шаповалов
* * *
А дождь хлестал… И молния рвала
Земли ночную чёрную рубаху.
И прятались во ржи перепела,
От грома натерпевшись вволю страха.
Смешалось всё: и туч тяжёлый вал,
И лес вдали, и поле за рекою.
И ветер разъярённый налетал,
Всё рвал и мял холодною рукою.
И вымокли седины ковыля.
И с громом гром опять сшибались лбами.
И влагу запылённая земля
Ловила воспалёнными губами.
Вдруг стихло всё. Деревья, чуть дыша,
Прислушивались к ветра дуновенью.
Надолго ли? И дрогнула душа,
В миг тишины, найдя успокоенье.
Пётр Чалый
Родня
Рассказ
Светлой памяти брата
Алексея Дмитриевича Чалого
В тамбуре было мрачно, как, впрочем, и в самом вагоне, – нагонял тоску ядовито-зелёный цвет давно не протиравшихся стен, под грязным потолком чуть блестел закопчённый фонарь, вдобавок ко всему чадила печка угольным угаром. Не дождавшись проводницы – она или собирала под столиками порожние бутылки, или разговорилась с пассажирами, – Алёша сам открыл тяжёлую дверь, хлопнул крышкой люка, еле удержав его ногой, и с явным облегчением спустился по ступенькам вниз. Показалось сразу так темно, будто нырнул на самое дно глубокого чёрного омута. Ногой нащупал снег, и тотчас под подошвой ботинка чавкнула вода. Тает?
Электровоз коротко прогудел, и вагоны «пятьсот-весёлого», прозванного так за поклоны-остановки каждому столбу, один за другим, перестукивая, мягко покатили мимо. Там, в тепле, Алёшу не особо тревожил дальнейший путь: думалось, по морозцу отмахает за ночь двадцать километров, что отделяют село от полустанка, в ботинках ведь и налегке. А обернулось всё по-другому.
Алексей осмотрелся, глаза чуточку попривыкли к темноте. Прыгая по осклизым шпалам, перебрался на другую сторону железнодорожного полотна. Встал на просёлок и потоптался – колея была твёрдой и немного скользкой. Выгладили, наверное, полозьями тракторных саней.
«Просидеть на вокзальчике до утра? А чего ждать? Потопаю потихоньку. Утром и домой попаду». Заколебался только на миг, подхватил рюкзак под лямки, поудобнее пристроил его на спине и зашагал по вилюжкам просёлочной колеи.
Поначалу идти было легко. Да ведь и поторапливался Алёша домой, в родное село. Целых шесть месяцев в городе проторчал, а теперь вот – каникулы.
«Мать, небось, знает, что спешу на побывку, – весело рассуждал в пути. – Письмо давно послал, получила уже. Она, правда, и без письма угадывает всегда, что я приеду. То сон у неё в руку, то петух вовремя прокукарекает. Ждет, поди, хлопочет».
Тяжёлый вагонный дух забылся – выветрился. Ласково светились окна домов на знакомой улочке посёлка на полустанке. И когда очутился один на один с пустынным полем, на душе стало так хорошо, что Алёша радостно затянул во всё горло:
Калина красная,
Калина вызрела...
Честно говоря, в певцы Алёша ни голосом, ни слухом не вышел. Если и пел, то только про себя или в одиночестве – сам себе.
В мыслях Алексей уже давным-давно был дома. Когда готовился к первой студенческой сессии, сдавал экзамены, в свободную минуту, как ложился на кровать в общежитии, закрывал глаза – так и являлась перед ним она, родимая Калитвянка.
Село в глубоком яру средь степи, нежданные густые дубравы подступают со всех сторон – Лиманный лес, Высокий, Перещепное, непролазные займища по крутосклонью, в которых вёснами на всю округу заливаются-высвистывают соловьи. Дворы больше в зелени садов – старые разлапистые вишни, старинных дедовских сортов груши, яблони доживают свой век. Огороды сбегают в самый низ яра и обрываются капустными грядками у ставка. Пруд Калитвянский широк, не всякий отважится его переплыть. Рыбакам он далеко известен, ради утренней зорьки приезжают из окрестных мест за сотню километров. Ещё туманом скрыта водная гладь, а караси и сазаны пудовыми поросятами хлюпаются посреди ставка – чуть не кидаются им вслед удильщики. Под вязами лопочет звонко и бесконечно родниковая вода, с незапамятных времен льётся и льётся из глубокой кринички, скатывается литой струёй в корыто и дальше – в пруд. Созвучна хрустальному звону воды и голосиста невесть откуда взявшаяся песня. А, это женщины через греблю, плотиной идут с фермы. «На огороди верба рясна, там гуляла девка красна», – звенят в настылом за ночь воздухе женские голоса. «А мы парой ходыть будем и друг друга любить будем», – густым басом непременно выведет с другого берега Макарович, бросит в сторону уду.
– Ну и голосина у тебя, дед, – скажет после, когда сыграется, отзвучит песня, кто-нибудь из заезжих рыбаков.
– Так я ж не выработанный. Стипендию на дом несут. Сиди и лови рыбу, пенсионер. Чем не жизнь? На вольном воздухе...
Размечтается Алексей, засопит от удовольствия.
В такие душевные минуты ему нередко видится и зимняя Калитвянка.
Спелый месяц выглянул из-за тучи, высветил серебряное поле, село – нахохлившееся, в снеговых шапках набекрень хаты, из печных труб ровными столбами поднимается в небо дым и там чуть шевелится, пропадает вовсе. Вдруг покажется: вот-вот на улицу вывалят толпой парубки и девчата, поодаль кузнец Вакула будет нести грузные мешки, идти с грустной думой о недосягаемых черевичках для коханой Оксаны, в которых сама царица ходит; пролетит Солоха на метле.
Нет – тишина, серебряная тишина стоит над селом.
... То вспоминалось вдали от дома, а сейчас – рядом, Алёша и подавно, вышагивая, представлял, рассуждал вслух:
– Мать тесто на лежанке в рушники кутает, назавтра хлеб, пирожки с картошкой будет печь. У коровы Голубки телок должен появиться. А на печке теплынь... – Алексей прижмурился, тепла сейчас, в холодной степи, ему как раз и недоставало. Широкая печь припомнилась вся: неровные шероховатые стенки снизу наполовину обмазаны жёлтой глиной, не такая маркая вроде, выше выбелены чисто мелом, подголубленным чуть-чуть чернилами для красоты. Над печью проходит корявый дубовый сволок, на нём весь верх хаты держится. В сволоке гвоздь торчит. Когда-то, мальчишкой, пуговичную лампочку за него Алеша цеплял, свет проводил от плоской батарейки из карманного фонарика.
– Фр-р-р! – Алёша запнулся и с ходу отпрыгнул назад, так его напугал этот внезапный треск чуть ли не под самым носом. И тут же облегчённо перевёл дух, рассмеялся – куропатки сели на ночёвку близ колеи, и он их спугнул.
Фырканье оборвалось так же внезапно, птицы отлетели стайкой в сторону, и опять затихло всё окрест.
Алексей шёл, насвистывая, и припоминал своё, памятное, что ещё оставалось делать?
«Выбегаешься, было за зимний день по сугробам, самые большие выбираешь. То санки вверх, на самый гребень тащишь, то пещеры с подснежными ходами-переходами роешь, то ледяные терема возводишь. Явишься домой, покажешься на мамины глаза весь мокрый, волком голодным. Перешморгаешь носом, пока отругает, отойдёт. Дождёшься, пока вытащит на рогаче из печного устья чугунок горячего борща, снимет сковородку – такой запах пойдёт по хате вместе с паром. Торопишься управляться ложкой, спешишь наесться досыта, аж за ушами трещит. Мать, на тебя глядючи, успокоится. Пригладит вихры, ещё чего-нибудь вкусненького положит на стол. А после постелешь на печи дерюжку, вывернешь повыше фитиль лампы-семилинейки, книжку в руки – и ничего больше не надо лучшего...»
Алексей заулыбался, вспомнив, как он раз заблудился на печи. Схватился ночью сонный, на выбеленной стенке отражается свет месяца, вот и кажется – там проём, там можно спрыгнуть с печи. Алеша смело сунулся – в стенку лбом. Шарил-шарил руками вокруг себя – куда ни повернись, везде стена, будто в западне. Страх слёзы из него выжал. А мать, услышав, что Алёша хнычет, отозвалась сквозь сон за спиной, и всё стало на своё место, лаз нашёлся.
Плюх! – плеснула вода под ногами. Алексей с ходу попытался перепрыгнуть колдобину – не получилось, набрал в ботинки через верх ледяную воду. Выругался:
– Чёрт, занесло!
Расшнуровал ботинки. Поочередно прыгая то на одной ноге, то на другой, вылил воду, отжал носки. Еле заставил себя вновь влезть в сырую обувь, ноги чуток согрелись, и неприятное чувство прошло.
Присмотрелся к дороге, а дальше по колее идти нельзя, залита доверху водой. Попробовал обочиной – ещё хуже: снег весь взялся водой, он и на снег не был похож, какая-то густая и вязкая каша. Через минуту опять захлюпало в ботинках.
Постоял Алексей, постоял – и неожиданно весело заявил вслух:
– Прорвёмся!
Но вскоре Алёша почувствовал, что и за ночь не дойти ему в родное село. Штанины мокрые, обмёрзли снизу, в ботинки и вовсе через верх льётся вода. Скользко стало. Вдобавок ко всему колени стали мёрзнуть, дрожь до кости пробрала.
Часа два в дороге, а прошагал с гулькин нос, и пятый километровый столбик ещё не показывается. Алёша проклинал и лужи, и водянистый снег, и дождь, который не торопясь начал долбить в лицо ледяными каплями. Вот жизнь: раз в полгода выпадет попасть домой, и то по-человечески не добёрешься.
Воду из ботинок Алексей вскоре бросил выливать: незачем, не поможет – до колен ноги мокрые.
В ближнее Колодежное километров семь осталось, прикидывал уже почувствовавший усталость Алексей. Назад, к полустанку, верных пять наберется. И всё одно решил идти вперёд, к своему дому.
Мрачная ночь да ещё туман облёг поле. Только и видно, что десяток метров серого пространства впереди, да позади то же. Часто пугают чёрные кусты, выстроившиеся в лесополосе подозрительными фигурами. Подходить ближе – страшней становится, тянутся к тебе костлявой ведьмой. Невольно ускоряет шаг.
В стороне, наверное, на одиноком стогу соломы недобро прокричала птица тягостным голосом сплюшки – будто скребнуло по душе. Ночную птицу в селе недолюбливали не только за противно визгливый голос – по поверью, она накликала беду. Алёша бы не верил в это, да самому как-то пришлось под вечер сгонять сплюшку с крыши сарая земляными комьями, мать просила. Алёша кидает грудки, а птица не унимается. Даже когда снялась и полетела, во тьме долго слышалось тоскливое и тревожное, с подвыванием: «сплю-у! сплю-у-у!». А вскоре в грозу молнией сожгло сарай. Просто совпало так, грозы в то лето были часты. Мать же грешила на сплюшку.
Медленно шёл Алексей, а настроение падало и падало с каждым шагом. Тут ещё эта птица подвернулась, надо было ей прокричать. И без того тошно. Почти пустой рюкзак – нестиранное барахлишко, кулёк конфет на гостинец, книжки – тяжелел и тяжелел.
Алёша вздрогнул – впереди что-то зарыпело. Догадался: едет кто-то. И впрямь, навстречу быстро приближалась лошадь, сноровисто тянула лёгонькие санки. Скоро поравнялись.
Как у Некрасова, только наоборот – парнище без коня, мелькнуло у Алексея, и он охотно отозвался, чуть не продолжив памятный с детства стишок: «Ступай себе мимо!»
Мужик придержал лошадь, чиркнул спичкой. На миг высветилось долгообразое лицо, Алёша не успел в него вглядеться, как спичка погасла. Возница задымил, неспешно начал расспрашивать, кто Алексей, чей родом и куда путь держит. Видно, присмотрелся к Алёшиной одёжке, обувке, раз сказал:
– Э, студент, гиблое дело задумал, чистую правду говорю тебе. Поворачивай оглобли назад, а то к утру дуба дашь, точно.
Ворчать даже начал:
– Додумался в ботиночках в поле вырываться!
Сначала отнекивался Алёша, а затем послушался. Стащил с онемевших плеч рюкзак и побежал вслед за санями, садиться на них возница не велел.
– Ни за что ни про что пропадёшь, паря! – объяснил он. – Заместо тебя ледышку привезу.
Мужик оказался охочим к разговору. Да говорил густым громозвучным голосом, как из трубы гремело. Алёша быстро узнал, что весел возница недаром – ездил к тёще.
– Блинами кормит, студент.
Тёща гостила зятя, видать, не только блинами: навеселе возвращался.
У дубового леска, вплотную подступающего к просёлку, мужик занукал на коня, стеганул его для острастки и, потянув вожжи, свернул в дубраву. Алеше он объяснил:
– Поработать малость придётся, студент. Не против?
Полянами забрались в чащобу. Остановились у большой кучи ровно уложенных дров. Возница сбросил с себя плащ и тулуп, соскочил с саней. Алексей подивился его малому росту: по голосу казалось, громила прикрылся кожухом, а на самом деле коротконогий, короткорукий мужичишка.
– Наваливаем! – загудел опять возница. – Ты берись за тот край – там тоньше. А я здесь. Мы их враз. – И закряхтел, заругался непонятно. Слышалось что-то похожее на «ёж твой ёж».
Грузили недолго. Хоть дубки были не особо тяжелые, да разве много их наложишь на санки-одноколки. Четвертый-пятый – всё сделано. Алексей дух не успел перевести.
Лошадь с натугой тронула воз, хрипела и билась в упряжи – испугались за неё, разом подталкивали сани сзади. Под гору стало легче, да и полустанок, благо, уже был рядом.
– Ты беги прямо через огород, минуешь улицу, а на углу следующей по левую сторону моя хата, – не совсем понятно объяснил, а затем указал рукой возница. – Видишь, окна светятся. Прямо к дому и выйдешь. Я вкруговую, лучшей дорогой поровнее пока проеду.
К чужим так вот неудобно идти непрошеным гостем. Но что ещё оставалось делать Алёше? Знакомых и родни у него здесь нет. Мокрому доночевывать в холодном вокзальчике? Пропадёшь.
Нужный дом разыскал быстро – оконницы-ставни не были прикрыты, стёкла горели ярким светом. На Алёшин стук отозвался женский голос. Дверь оказалась незапертой.
Женщина разохалась, увидев Алёшу и прослушав про его мытарства. Вздыхая и причитая, она заставила его раздеться, успела рассказать о таком же случае, когда кто-то замёрз в степи. Только не знала, то ли шёл тот человек, то ли ехал, потому повторяла:
– Уж точно я тебе не сбрешу, но что замёрз, то замёрз сердешный, это правда.
Когда хозяин приехал домой окружной дорогой поровнее, Алексей уже сидел на лежанке в коротких и широченных штанах Фанаса – так хозяйка называла своего мужа – и растирал ноги «тройным» одеколоном. Кожа взялась огнём, Алёша лишь зубами скрипел да старательно тёр щиколотки, пальцы. Сынишка хозяина держал склянку и пробку, охотно рассказывал, что в школе у них в третьем классе хорошая учительница. Вчера Гриша дёрнул за косичку Марину Посвежинную (задавака она), чтобы здорово не заносилась со своими нарядами. Лидия Андреевна заметила, но ничего не сказала. Только на переменке отозвала Гришу и, разузнав всё, маленько пожурила.
– Как, студент, на печи-то оно ладно? Не в поле, жить можно. – В доме загремел голос Фанаса. – Ого, а лапы как у гусака, – сказал и захохотал довольно, стаканы в шкафу задребезжали тоненько. Алёша глянул на ноги – и впрямь гусиные. Красные, разлапистые ступни торчат из коротких штанин. Пошевелил пальцами, тоже рассмеялся. Гриша, смеясь, схватился за живот.
– Чего гыгы лупите? – прикрикнула хозяйка. Сама полная, выплыла из-за печи, распорядилась: – Наследил. Разувайся у порога. Валенки сухие под кроватью. – Это мужу. – Держи склянку крепче, дикалон выльешь. – Это Грише. – Натирай луччее, да на горячую лежанку ноги пока не ставь, пусть с холода отойдут. – Это Алеше.
– О, баба-гром! Враз всем мозги законопатила. Ёж твой ёж. – Прищёлкнул языком, помотал головой – то ли осуждающе, то ли восхищаясь – Фанас, но послушался, полез под кровать за сухими валенками. Теперь, на свету, Алексей разглядел его получше. Без верхней одежды (он успел сбросить её в сенцах) Фанас рядом со своей высокой, плотнистой женой казался вовсе коротышом. Годы уже прошлись по его лицу, оставив глубокие шрамоватые следы. Человек он, скорее всего, технический – вымыл руки, ясно выделилась на них чернотой густая сеть морщин. Эта чернота – вечная примета у трактористов, у людей, связанных с машинами. Всё у него казалось коротким, и только лицо – вытянутое, с запавшими щеками – ещё больше подчеркивало худобу. Непонятно было одно: откуда в нём берётся такой голосина, говорит без натуги – не кричит, а в хате хоть уши затыкай.
– Татка на спор лампу голосом загасил, – не без гордости сообщил Гриша.
– Чего-чего? – не понял Алёша.
Гриша охотно разъяснил:
– Поспорил с мужиками. Зажгли керосиновую лампу и поставили на стол. Татка с порога гаркнул, и она потухла. Хочешь, у него спросим?
Договорить им не дали.
– Мужики, – загремело из кухни, – вечерять собирайтесь. Ты, студент, в валенки мои новые вступи. Они там, на печи пошарь, в закутке пылятся.
Хозяйка уже расставила на столе полные тарелки. Борщом так запахло, что у Алеши сразу закололо в животе, он только сейчас вспомнил, что с утра толком не ел, на бегу пирожки чёрствые пожевал в вагоне, чаем запил.
– Верка, студента надо спасать, – Фанас со стуком ставил стаканы. Жена уже сама сообразила – вытащила из-за стола полулитровую бутылку. Фанас поддел ножом пластмассовую пробку, а затем вытащил её рукой. Перевернул горлышком в стакан, налил доверху и пододвинул Алексею.
– Потянешь – и никакая хворь не возьмет.
– Сам-то поменьше пей, – предупредила хозяйка.
– Ты не командовай, – весело отозвался Фанас, – мы своё дело знаем, глоткомер не требуем. Верно, студент?
– По имени не можешь назвать человека?
Но Фанасу, видимо, нравилось называть Алексея студентом, ново и необычно звучало это слово в доме. Он взял с подоконника стопку, налил в неё.
– Выпей лучше, баба, чуток для аппетиту. Про мать расспросила бы, а то учит...
Фанас и себя не обделил. Буркнул:
– Давайте, давайте, быть добру.
– За знакомство, – чокнулась с Алексеем хозяйка.
Алёша поднес стакан к губам и поперхнулся. Сивушный запах перехватил горло, будто ком застрял. Но набрался сил, зажмурился – и глотнул несколько раз. Подавился, закашлялся – слёзы брызнули из глаз.
– Ничего, ничего, студент, – успокаивал Фанас, приглаживая рукой по спине. – Хворобу так выгоняют из нутра. Хлеб вот... хлебушек понюхай – враз станет легче.
– Теперь не захвораешь, – с усмешкой приговаривала хозяйка. – Я тебе ещё чайку горяченького с малиной дам на ночь выпить. Пропотеешь – вся простуда выйдет...
Закачались ложки, закружилась у Алексея голова. Затуманилось. Дорожные хлопоты, думы отлетели в сторону. Вроде у себя дома за столом сидел. Фанас рассказывал что-то о своей поездке к тёще. Сетовал на судьбу – не заладил с колхозным начальством, житья спокойного теперь нет.
– Где ни хуже, туда меня посылают. В каждую дырку затычка. Сегодня я вот, озлясь, забрал дубки. Те, что с тобой грузили. Ты пойми меня правильно, студент! – жаловался Фанас. – Не могу выпросить на сарайчик леса. Они меня вынуждают! – Фанас размахивал руками.
Попили душистый чай с малиной. Уснул Алексей сытый, успокоенный и на мягкой пуховой перине, такой непривычной после общежитийского матраца на жесткой коечной сетке. Сквозь сон слышал только, как до сего вечера не знакомый ему Фанас, теперь такой близкий, говорил:
– Домой будем добираться утром.
Погасили свет.
Во тьму будто провалился Алёша. Уснул сразу, как свалился. А ночью его и правда всего перекрутило. Кинется – весь мокрый, в поту, палит тело. К утру полегчало, забылся.
Разбудил Алешу голос Фанаса. Вспыхнула лампочка прямо над головой, глаза прижмурил от резкого света.
– Поднимайся, студент. Довольно спать. Домой-то хочется?
Хозяин потоптался, потоптался. Вид у Фанаса был помятый. Заглянул по кувшинам, стеклянным банкам, прямо из крынки глотнул кислого молока – кадык на шее задергался. Вытер губы кулаком. Спросил сочувственно:
– Голова не болит?
Алёша, отнекиваясь, молча покачал головой.
– А у меня гудит. Пойду корове сена положу.
Алексей огляделся. На спинке стула висели его отчищенные брюки, на сиденье лежали высушенные носки. Быстро оделся. В голове немного шумело после вчерашнего, а в теле хвори не чувствовалось.
– Как спалось на новом месте? – приветливо встретила хозяйка Вера. Угостила Алешу тёплым молоком. Допытывалась: – Ваши корову держат? Ты утром голову с похмелья не лечишь? Не надо. Молоденький ещё. Такого добра всегда успеешь захватить.
Впустив холод с улицы, громыхнул дверью Фанас. В руке за голенища он нёс кирзовые сапоги.
– Попробуй обувку, студент. Подай, Верка, сухие портянки, – командовал он ожившим громовитым голосом. – Да потуже на ногу наматывай. При городской жизни разучился?
Обулся, встал, притопнул каблуком – хорошо!
– Давно не надёванные, ссохлись, – оглядела хозяйка.
– Главное, не жмут, – заверил Алексей. – Разомнутся быстро.
– Топай и топай. Скоро совсем просветлеет, – сказал Фанас. – К обеду домой попадёшь. – Помолчав, спросил: – Назад-то когда будешь ворочаться?
– Через две недели.
– Тогда и сапоги занесёшь. А сейчас шагай. Ты ему дай чего-нибудь на дорогу, – повернулся он к хозяйке.
– Сама знаю. Уже пирожков напекла, – ответила та. – И в карманы, в пальто тебе, Алёша, положила.
Алёша благодарил, краснел, неловко вдруг стало – сколько хлопот незнакомым людям из-за него. Решил оставить хоть залог:
– Я у вас ботинки брошу...
– Забирай, – буркнул Фанас. – В клуб же к девчатам в ботинках пойдешь? Негоже студенту в кирзачах, не личит. Марку держи.
– Дома старые сойдут. Нести тяжело будет, двадцать километров топать-таки...
– И то верно, – согласился Фанас.
Распрощался Алёша с доброй хозяйкой. Та всё беспокоилась:
– В этом кармане пирожки с картошкой, а там – сладкие, с вареньем яблочным. Не спутаешь?
– Найдёт, – гудел за Алёшу Фанас.
На улице было светло, чуть приморозило, снег, лужи – всё взялось хрупкой ледяной коркой.
В углу двора под плетнём чернели дубки. Фанас косо глянул на них, сплюнул:
– Стыда не оберёшься...
И опять сплюнул:
– Сараев ему мало, новых забажалось.
Вышли за ворота.
– Шагай, студент. Заходи к нам, когда нужно. Гостем будешь.
И Алексей пошёл. Теперь напрямик, через сугробы, по воде, по льду. Ничего не страшно, в сапогах ведь шагал.
Чтобы не скучно, пел песни. Весело было на душе – домой ведь, в село своё шел.
Ровно через две недели Алёша возвращался в город: кончился срок каникульный. На полустанок доехал быстро, на грузовике. Зима уже вновь встала на ноги. Дорога была накатана.
Пока дружки стояли в очереди у кассы, доставали билеты на поезд, Алексей побежал к Фанасу – сапоги отдать. Быстро отыскал улицу, знакомый дом. Постучал в дверь – тихо, никто не отзывается; толкнул щеколду – открыто. В сенях же, в углу на лавочке, стоят Алёшкины ботинки, начищенные, блестят, как лакированные.
Алеша быстро переобулся. Поставил на лавочку сапоги. Рядом положил кусок сала, завёрнутый в газету. Мать так наказывала сделать.
Подумал-подумал, вырвал из блокнота листок и написал большими буквами: «СПАСИБО!»
Россошь Воронежской области.
На снимке: Читает стихи Михаил Фёдорович Тимошечкин.
Фото Светланы Паршиковой.
Подготовил П. Дмитриев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
