Близким знакомым в последние годы жизни Алексей Тимофеевич говорил:
— Что у меня есть хорошее в Россоши, так это семья Лилии Ивановны Глазко.
Подарил ей фотографию, на обороте своего портрета размашисто написал:
Для Лилии Ивановны —
Такое бы случись! —
Переписал бы заново
Стихи свои и жизнь!..
Весной 1967 года вместе с воронежскими литераторами Прасолов выступал перед читателями на родине. Встреча прошла хорошо, стихи собравшиеся принимали доброжелательно. И в первую очередь — прасоловские. Вечер в железнодорожном клубе организовала работающая там Глазко. Сама она коренная местная жительница, родом из семьи Мордовцевых, известных в Россоши потомственных машинистов-железнодорожников. Учительница, из школы вначале нужда заставила перейти на клубную работу, присмотрелась — понравилось. Так и осталась здесь заниматься с детьми и подростками. Любит литературу, живопись, музыку. И работу свою посвящает тому, чтобы неравнодушными к искусству росли ее воспитанники.
В Лилии Ивановне почувствовал Прасолов близкого себе человека. С той первой встречи часто приходил к ней отвести душу в разговоре. Продолжались беседы и после его внезапных отъездов, в теплых письмах. Бумага хранит его сокровенное слово, его веру в то, что запечатленный на листе «мой мир в какой-то мере передастся другому» человеку, который «сохраняет себя, свое, дорожит каждой крупицей светлого и чистого в жизни».
«...Ночи я не видел... А вижу народившийся день и вношу я в него свою душу, уже настолько привыкшую к напряжению, что для нее, кажется, не существует понятий — усталость и бодрость: одно похоже на другое. Я даже сутки не воспринимаю как единицу времени, — есть свет за окном, и нет света, — это все, что в моих глазах. Господи, счастье ли это или мука моя — ничего я не разбираю отдельно и не хочу разбирать.
Пойду дальше сквозь все, что мне суждено, как оно — сквозь меня проходит насквозь. А может, и останется все целиком во мне — но все это уже не чувство, а рассуждения. А мне их меньше всего требуется».
«...я горел желанием в детстве хоть раз оторваться от земли на планере, на самолете, на воздушном шаре, переделал десятки моделей геликоптеров, планеров, самолетов разных типов — от ПЕ-3 до ястребка ЛА-5, от МЕ-109 до Ю-88 и 89 (этих мастерил для мишеней — «сбивал» из арбалета, из самопала, из трофейной немецкой винтовки боевым зарядом, в котором наполовину убавлял пороха). Все было, даже два случая, когда я еле уцелел от брошенной мною гранаты и от немецкой мины, расстрелянной мною на реке Черная Калитва. О, времена! Нас солдаты называли «второй фронт» и грозились отодрать за уши за все эти проделки.
А для нас это была настоящая, полная риска жизнь!»
«...Как летит время! Мы уже во сне не летаем. А я летал долго, лет до 36 во сне. (Из письма И. Ростовцевой: «Неужели я еще расту? Летел над полями, видел внизу сизую полынь, пашню, кусты и потом на дороге коснулся ногой теплой от солнца пыли...»). И так легко мне было просыпаться после парения над землей! Сегодня моя знакомая сказала: «А вообще ты когда идешь, когда сидишь, все, кажется, хочешь из чего-то вырваться и улететь. Не замечал за собой?». Видно, внутреннее выдается мной на глаза, когда эти глаза внимательны и понимающи.
Мы опять с тобою отлетели,
и не дивно даже,
что внизу остались только тени,
да и те не наши.
Сквозь кристаллы воздуха увидим
все, что нас томило,
но не будем счет вести обидам,
пролетая мимо.»
«...думаю: хорошо, что человек сохраняет себя, свое, дорожит каждой крупицей святого и чистого в жизни — и даже разговор на бумаге с ним очень нужен. А я как готовился к нему сегодня и вчера, когда получил ваше письмо. А готовиться — это прежде всего отойти от суеты, вымыть руку и душу от газеты, от всего, что так далеко от моего сущего. Перед тем, как встретиться со своим прерванным делом, решил поговорить наедине с листами бумаги, где тоже отразится мой мир и в какой-то мере передастся другому. Да будет так!»
«...удалось удрать на 21 день в никуда, там, среди зимнего леса, в виду наполовину — до середины — замерзшего Дона я вспомнил другой лес, другую реку Савалу, Савальский лес, богатый березами, вспоминал живую душу, жегшую костер со мной и без меня на мартовском снегу, впрочем, Вы прочтете все в «Огнище» (Огнище — лес, выжженный для посева. А посев бывает разный...). И писалось же мне в те дни, в январе!»
«...удрал в Гремячье, где ночевал, а в 4 утра брал материал на ферме».
«...ночь выписывался до 3 часов утра — срочный материал на целую страницу. Сдал все до обеда. А теперь под бой курантов бегу через дорогу к ящику, как Ванька Жуков, и опускаю под полуночным небом письма. Да будут они для всех теплыми. А я уйду туда, где нет сновидений».
Раздумья-разговоры о близких «живых душах» продолжались, перемежались с работой над стихами. Об этом Прасолов скажет в письме другу — прозаику Василию Белокрылову:
«...Два письма — от тебя и от знакомой из Россоши. Это молодая женщина, мать двоих детей, умная жена, имеющая доброго, но ничего общего с ней не имеющего и не тоскующего об этом мужа, — ему ведь просто не доходит, каким миром она полна, чем дышит... очень чистая, непосредственная.
Вот послушай, она пишет:
«Недавно по радио передавали поэтический сборник «От января до января». Я так ясно представила пробуждение природы весной, что вдруг почувствовала, как... весна приветливо глядит на меня глазами ягод, а ветер ласкает мои руки и ноги — и комната наполнилась запахами весны — мяты, ромашки, земляники. О боже! Противный запах гари... Шипя и пенясь, молоко негодовало на нерадивую хозяйку, изо всех сил старалось напомнить мне обязанности жены и матери. Так прошел мой поэтический час...».
Апофеоз русской женщины (да и только ли русской) — ее украденный у судьбы на миг праздник, который принадлежит ей, женщине, но отнят «благополучием жизни», и ее, женщины, тихий и страшный вот этой безгласностью реквием. И вряд ли это относится только к женщине — мы с ней на равных условиях в наше время. Я с нею знаком давно, встречи определяются моим пребыванием в Россоши — эпизодическими, но дай мне Бог немного, но побольше таких эпизодов.
Они — целая жизнь для сердца, которое с такими душами ищет отдыха — в действии. Я прихожу в ее всегда людный, но бестолково суетной мир, смотрю с нею с балкона фильм о зверях и птицах, слушаю запись их языка или вижу на сцене, внизу, танцовщицу (выступающую и за рубежом в ансамбле), вожусь с детьми, развешивая для них на ниточках то, что они должны срезать с завязанными глазами, — и с нею чувствую, как никогда — с женой, что такое для меня дети — эти самые мудрые природной мудростью существа, еще не обогащенные, а заодно и не испорченные нашей мудростью, и вдруг после всего этого встряхиваюсь и смотрю этой женщине в глаза, ожидая ответа на вопрос: кончилась игра? Нет, игры и не было — была та жизнь, которая дается нам малыми дозами, — как спасительное средство, ибо данная большей дозой, она теряет воздействие на нас — целительное воздействие, дальше следует заждавшаяся выхода человеческая пошлость. Вот оно, брат, как в человеке, при всем его желании быть не таким.
Извини, что начал не с твоего письма, но, собственно говоря, это желание — «поделиться» с тобой хорошим человеком, тем более женщиной (а мы этим, ох, как не богаты!), и есть ответ на твое чувство, свойственное всем нам, — чувство тоски по незаурядным, обжигающим душам, которых мы не нашли, чтобы иметь их всегда рядом. Может быть, находят их — пожизненно состоящих при других, — мы как раз и обжигаемся их огнем, а они — нашим. Ты верно заметил, что их огонь невыносим для нас, если он постоянен, равно как и наш для них при том же условии. Чувство «приобретенности» убивает любовь и чутье искателя. Одни принимают это как нормальное, конечное — и живут равно, другие, пронизанные ужасом этой нормальности, рвутся, рвут все, что тепло и уютно обняло их и сделало крылья ненужными, как у домашней птицы, и летят, чтобы сбить с себя даже запах той жизни. Им больно — они ведь оставили там часть себя — и часто невозвратимую, — но зато они обрели отношения очень многих людей — части человечества. И хотя судьбы таких драматичны, а порою трагичны — это результат горения. Совершенно бесплодным горение не бывает — при любом трагическом исходе.
Спасибо, что «Огнище» ты естественно воспринял — не как стихи, чтиво, произведение и проч., а как что-то свое. Когда я писал, я только чутьем нащупывал тропу, по которой Она меня не вела, а притягательно манила. Среди слов я мог ее потерять, но она оказалась сильней литературных наших дебрей — образов, техники, ритмики — всего хозяйства, которое у нас в активе при писании. И когда я брал разгон — только отлетали на бумаге лишние слова, причем без тупиковых поисков нужных, угадываемых тобой на ходу средств выражения. И теперь я, остыв, думаю, что недаром дал слово ей, а не себе. Ведь я ее чувствовал, как сам себя в ее шкуре. А кто из нас сам не был в ней!»
А в письмах в Россошь продолжались беседы со столь дорогим Алексею Прасолову человеком — Лилией Ивановной Глазко.
«...перебирал книги — сколько непрочитанного! Мне к тому же трудно быть исправным читателем: то есть тем, кто в темпе поглощает уйму книг, да и не всегда требуется много хороших, приятных тебе авторов по пальцам перечтешь. Современных берешь, чтобы знать как информацию.
Прав Солоухин в своих письмах из Русского музея, приводя слова Экзюпери о том, что возьми песню XV века и поймешь, насколько мы одичали».
«...Послушал несколько пластинок: «Хор охотников», 1-ю и 14-ю сонату Бетховена и захотелось написать письмо».
— Музыку классическую он очень любил, — вспоминает Лилия Ивановна. — Поставит пластинку, присядет в кресло, смотришь — тут он и нет его, весь захвачен музыкой, дети могут только так слушать.
Для меня он и был большим ребенком. Не забуду: оставила его в парке с детьми, сама пока управлялась в клубе. Возвращаюсь и что вижу: из красивых осенних листьев смастерили по кораблику, самозабвенно дуют в паруса да еще спорят — чья шхуна быстроходней.
Была в Волгограде. Удалось купить ему в записи «Сильву» Кальмана и томик стихов Александра Твардовского. Книгу сразу выслала, а пластинкой хотела при встрече порадовать.
Я с сыном и дочкой собрала целый сундук репродукций картин. Журнал «Огонек» раньше радовал классикой. Алексей Тимофеевич разложит картины прямо на полу. Спросит с улыбкой: «Сегодня в Эрмитаж на экскурсию? С кем желаете встретиться?». О картинах мог говорить часами, разглядит такие подробности на знакомом тебе полотне, что просто диву даешься, как сам раньше этого не видел. Алексей Тимофеевич пристрастен был к русским передвижникам. Крамской — земляк. Репродукции картин Николая Александровича Ярошенко подолгу любил смотреть, рассказывал о нем много и интересно.
Тянуло его глянуть на море. Мечтал шутливо: уладится жизнь, построю избушку на пустынном морском берегу и буду отшельником.
Из цветов — полевая ромашка ему больше была по душе. Радостно встречал пору, когда зацветала сосна. Доказывал: неправду о дереве говорят, что сосна зимой и летом одним цветом. Зеленая, но разная. Светлая в пору цветения — на грани весны и лета. Запах хвои уже вовсе не новогодний.
Лилии Ивановне в одном из последних писем Алексей Тимофеевич рассказывал:
«Я не один. За другим столом сидит человек по имени Рая Андреева и читает Шиллера — скоро летняя сессия, а она — заочница Воронежского государственного университета. Работает в нашей газете; в апреле мы скрепили свой семейный союз.
...Перед окном отцветшие подснежники, которые мы с Раей посадили в холода, в самом начале весны. Зато сирень зазеленела дружно и скоро затенит палисадник».
Петр Чалый (Россошь Воронежской области)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
