В Киеве в 1926 году вышла знаковая литературная хрестоматия «За 25 лет». Её авторитетные составители Максим Рыльский и Ан. Лебедь представили лучшие избранные страницы украинской поэзии – от творившей на рубеже веков Леси Украинки до известных авторов текущего дня. Среди них значилось имя Евгена Плужника. О нём единственном в книге не сообщалось творческих сведений – по причине отсутствия таковых. Собственной книги ведь в багаже молодого литератора ещё не имелось, печатался пока в газетах и журналах. Обнародовал стихов не так уж много, зато серьёзные критики рекомендовали читателю Плужника, «как поэта сильного и интересного».
Вчерашний гимназист, паренёк из провинциальной воронежской Кантемировки и вдруг – вроде громко сказано: в кругу классиков. Но ведь точно заявлено – он среди пятидесяти авторов в хрестоматийной антологии украинской поэзии, в которую какие попало стихи не включали.
После отъезда из воронежской слободы минуло семь лет. Всего лишь семь? А каких? Не успев на ноги встать, молодой человек теряет брата, сестру, отца. Сам в полтавских сёлах кормился учительским трудом с месячным жалованием в триста граммов соли и полкилограмма сахара. Впору помереть от недоедания.
Спасла старшая сестра Ганна – летом 1921 года забрала брата к себе в Киев. Родившаяся в феврале 1885 года дочь воронежского крестьянина, занявшегося торговлей, видимо, окончила женское училище в уездном Боброве. После работала учительницей в открытой ещё в 1848 году школе села Масловка Бобровского уезда – в знаменитом в ту пору родовом поместье дворян Звегинцевых. Анна Павловна окончила медицинский факультет в 1912 году. Как участковый земский врач лечила сельских жителей в Черкасском и Полтавском уездах. С сентября 1916 года она уже младший ординатор в киевских госпиталях. Анна Павловна вышла замуж за Антона Калениковича Скороходько. «Высокопроядочный человек, интеллигент из селян, прекрасный специалист». Был он деканом, а затем и ректором Киевского ветеринарного института.
В семье сестры обрёл тёплый приют Евгений. Времени на раздумья – куда пойти учиться – в канун сентября уже не было. Женю, как он сам позже шутил, – «женили в ветеринары». Институт оказался далёким от его интересов. Расстался с ним без сожаления, поступил в музыкально-драматический, поддерживая себя случайными заработками. Тут же ему напророчили славу актёра. Похвалы именитого учителя – известного театрального педагога Владимира Владимировича Сладкопевцева, как ни странно, отвратили студента и от профессии артиста.
– Я век мечтал быть скромным работягой в театре. А профессор отравил мне душу славолюбием. Посеянное им стало прорастать. Признал за лучшее – уйти, не искушать себя. – Так после объяснялся с родными и близкими.
Впрочем, не это, видимо, было главной причиной метаний, исканий Плужника. Уже болел всерьёз стихами. Уже ведала душа, что –
Я, помимо прочего, поэт, -
Какой хочу, такой и знаменитый.
Конечно, удивляет то, что выпускник русской гимназии быстро освоился в творчестве на украинском языке. Воронежское поле, где Евгений возрос, хоть и в губернских межах находилось, но оставалось частью Слобожанщины, Слободского края. Его население, пишет историк Дмитрий Багалей, сложилось из разных этнографических слоёв переселявшегося сюда народа тогдашней Малороссии. Переплавив все наречия, испытав немалое влияние и русского, слободско-украинский язык больше всего приблизился к «мове» киевско-полтавской, а она-то стала основой языка литературного украинского. Его впитывал в себя Плужник ещё в детстве в «живом народе» родной Кантемировки.
Явление Плужника в украинской культуре не единственное. Литературному языку в ней «ставил голос» вместе с Тарасом Григорьевичем Шевченко сын другой воронежской слободы – Юрасовки. Лирика историка Николая Ивановича Костомарова остается заметной страницей в украинской поэзии. И ещё один земляк – уроженец хутора Власова близ нынешней белгородской Алексеевки – Олекса (Алексей Кузьмич) Коваленко «после бесконечного монотонного перепева стихов Шевченко» настраивал кобзы «украинской музы» на новый лад.
Вспомним, первые свои стихи Плужник писал на русском языке. Перебравшись на Украину, он с головой окунулся не только в стихию украинской речи. Он стал участником развития народной культуры, которую в ту пору поддерживала советская власть. В 1929 году на украинском языке вели обучение больше восьмидесяти процентов школ. Больше половины книг издавалось на украинском. Из 427 газет украинских было 373 – это уже 1933 год.
Своё время, свою эпоху Евген Плужник воспевал совершенно искренне.
Улыбнулось семейное счастье вроде уже сполна испившему чашу страданий за годы гражданской войны. Суженая встретилась в актёрском молодёжном братстве. Дивчина, кстати, оказалась полтавской землячкой. Звали её Галя Коваленко. Именитых женихов отвадил от красавицы по-плужниковски неожиданно: вначале насмешливым словом, за которым не лез в карман, а затем прилюдной выходкой – взял да и расцеловал Галю при всех ее поклонниках. И сразу же молча ушел. На другой день пытался вроде отшутиться:
– Начудили мы с вами, Галю. – Сказал и вновь исчез, теперь уже надолго из Киева. Ни письма, ни весточки чернобровой красавице, всё больше тоскующей о нём. После признался: чувства выверял. А они оказались обоюдно крепкими. Хотя дивчине доброхоты ведь твердили:
– С ума сошла. У него же сухотка. Ты понимаешь: открытая форма туберкулёза.
– Он же не жилец на этом свете…
Когда полюбишь, ничего не страшно.
Раз рядом сердца близкие и родные – все заживёт, минется, забудется.
Как бы ни так! Чахотка – будто роковой напастью – за какие-такие грехи? ведь не за что! – терзала род Плужников. Вышла первая книга стихов «Дни». Радость была омрачена очередной горестной утратой: наследная хворь свела в могилу и брата Василия, только утвердившего себя на поприще агронома Киевской земельной управы. У самого Евгения нет-нет, да и шла кровь горлом. Спасали пока врачи, частые поездки в Крым, на Кавказ, в село.
И, конечно, дарила душевные силы жена.
Может, действительно, поэт рождается лишь в том, у кого с юности в чернявый чуб вплетаются седые пряди волос. Только так, в кровавых переживаниях, думы твои переплавляются, выгорают в стихи.
Напишешь, рвёшь… И пишешь снова!
И снова результат не тот…
Пока истёртых слов полову
Усталость в памяти сожжёт!
(Перевод Е.Новичихина).
Одно уже твёрдо знал Плужник – ему «души не вычерпать до дна».
Я понимаю так: скажу – как мне дано уже –
Только твоё, сработанное лишь тобой;
Если строкой какой понравиться душе, -
Только такой!
В минуту откровения говорил Гале:
– Если быть поэтом, то – большим. Написать бы важное, единственное, чтобы каждый мог сказать: это Плужник.
В ту счастливую пору – и верный друг-жена надёжной опорой, и чувство силы на «всё впереди» – Евгений, судя по фотографиям, а сниматься любил как сам, так и с друзьями, перерос себя. Прежний худорослый паренёк, как шутят на родной Слобожанщине, «вычухался». На лицо стал справным, округлились обычно запавшие щёки. Засмеётся – даже ямочки появляются в уголках губ. К одежде обрёл вкус: костюм не с чужого плеча, галстук или рубаха с расшитым воротом. Густой чуб волною. Улыбка, но в глазах все та же неисходная печаль, не исчезающая грустная и тревожная дума.
Как поэта вынянчивала его, воспитывала литература связанных кровным родством народов – русского и украинского. Дотошный буквоед от филологии отыщет в стихах отсвет Грибоедова и Пушкина, Тютчева, Григория Сковороды и Леси Украинки, Блока и Есенина. «Апостолами правды» были для него, прежде всего – «мой Кобзарь», «селянин Тарас» и великий русский поэт, «народный заступник». Где бы ни жил Евгений, вспоминают родные, всегда над столом висели портреты Тараса Григорьевича Шевченко и Николая Алексеевича Некрасова.
Многое дала уму юноши классическая гимназия. Судя по стихам, Плужник прекрасно знал мифы народов мира, отечественную и всемирную литературу, историю. Собратья по творческому цеху, не ведая толком, из какой «шинели» вышел поэт, зачисляли сельского сына в «интеллектуальную аристократию».
А Плужник стремился быть самим собой.
Рос он «на межах двух миров», «у двух веков на грани». Трагический отблеск времени лёг на его творчество. Оно, правда, не звенело, как требовали того в отношении к литературе крепнущие тогда государственные каноны, громом индустриализации-коллективизации. Не было в строке «ни трансмиссий, ни молотков, ни тракторов». А ведь из уст главного идеолога страны Бухарина уже прозвучала установка о том, что «нам нужна литература бодрых людей, в гуще жизни идущих, храбрых строителей». Бухарин призывал: «по есенинщине нужно дать хороший залп». Не потому ли лиру Плужника особо не жаловали тогдашние критики. Не просто – не привечали. Спешили оклеймить тавром то «рафинированного» интеллигентика, то «скептика с недоверчивыми глазами», «непоправимого пессимиста-нудьгаря».
Тогдашняя, числившая себя в пролетарской рати, литература звала дать «бой Днепру!» и на все лады славила пролом в гранитном камне от Балтики к Белому морю. И не замечала того, что на крестьянских костях ставились плотины, возводились каналы. «Время, вперёд!» – кричала заголовками пухлых романов.
А рядом – негромко сказанное, незвучно сложенное…
Ой, упали кровавые росы
На тихие поля, на жнивьё.
Мой народ!
И тёмный, и босый!
Да святится имя твоё!
(Перевод В.Беликова).
Такая, пусть и пронзительная, строка, конечно, не в лыко «маршам энтузиастов». Потому критика судила строго, выносила несправедливый приговор. А время утверждало мнение старшего товарища по перу Максима Рыльского о поэзии Плужника: «каждый нерв, что тут бьётся, бьётся сегодняшними болями», стихи – «как тот звон, что мёртвых оплакивает, живых созывает, оплакивает тех, кто упал на шляху, – и заклинает тех, кто ещё идёт, не останавливается, не падать, даже упав, верить в «всесветную Мекку»… Через трагедию идем к очищению…».
Далёкое завтра! В кровавой пыли
Какие ты зерна посеешь?
…Ой, мама! Ну что же так
сердце болит?
И ты не согреешь!
(Перевод Е.Новичихина).
Из истории, как её не перекраивай, что из песни, – произнесённого слова не вернёшь, сотворённого дела не выкинешь.
Частный вроде случай, увиденный поэтом. Косарь в хлебах наткнулся на жёлтый череп. Сразу склонился в испуге – не выщербил ли косу серебристую. А череп с досады пнул ногой. «Поразбросало вас», – проговорил.
Житом-рожью, травами забвения засевали и засеваем прошлое, раз и навсегда урезав тысячелетнюю историю народную, чтобы она напрочь перестала существовать не только в умах, но и в сердцах поколений.
О, коротка, как будто смерть, дорога,
Что разорвала мир на «тут» и «там»!
Я никому теперь уж не отдам
Всего себя, не повторю былого!
Пускай гудки ликующе и строго
Кроят утрами вечность пополам –
Чужой теперь я новым всем богам,
С своим крестьянским разминувшись богом!
(Перевод В.Беликова).
Спустя десятилетия говорим, что такой дорогой, таким путём нам к Храму на зелёном холме не выйти. А ведь и тогда, ещё в революционном истоке, думали, размышляли об этом люди. Понимали. И не молчали, пытались остановить тех, кто спешил рушить мир «до основанья», кто наотмашь рубил живую связь времён.
Перелистаем вместе книгу поэта, его «заповит»-завещание, в конце восьмидесятых ХХ века любовно изданную в Киеве стараниями писателя Леонида Васильевича Череватенко. Стихи густо перемежаются с фотографиями, на которых цвет украинской литературы двадцатых годов «плужниковского» века. Плотней и плотней обступает тебя давний и дивный мир, запечатлённый в слове, в мысли, в портрете. Поэты-писатели, скажем так – в плужниковском круге, как прекрасны вы уже потому, что молоды. Пишу о вас, Валерьян Пидмогильный, Юрий Меженко, Григорий Косынка, Николай Зеров, Мария Галич, Борис Тенета, Дмитрий Фальковский, Борис Антоненко-Давидович, Павло Филиппович, Павло Тычина, Максим Рыльский. Все вы и ваши – мной не названные – други-браты, как на подбор – с глазами мечтателя и мыслью философа. Вы жили и думали, думали и жили. Творили, как было дано свыше, в старину говорили, от Бога. Не поступались совестью. Не потому ли за многими из вас по злому извету являлись нечистые силы.
Как и за Плужником…
Пётр Чалый (Россошь Воронежской области)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
