Наш отец, Павел Игнатьевич Чиняков, родился 7/21 января 1909 года в Барашеве – тихой слободе среднего русского уездного города Моршанска, Тамбовской губернии. История города начинается с 1779 года, когда по повелению императрицы Екатерины Алексеевны село Морша стало именоваться городом. В 1786 году знаменитый Гавриил Романович Державин был назначен наместником Тамбовской губернии и, проезжая через Моршанск, хорошенько проучил местных чиновников: вместо того, чтобы отметить наградой одного из них, встретившего Гавриилу Романовича колокольным звоном, Державин снял услужливого чиновника с должности. Во время своего наместничества Державин пытался образовать в Моршанске несколько училищ, но его начинание не прижилось, поскольку местные жители с крайней неохотой отдавали в обучение своих детей.
Одноэтажный каменный дом Чиняковых, происходивших из казенных крестьян, стоял напротив новой каменной церкви во имя святителя и чудотворца Николая.
Белоснежный 5-купольный храм окружала высокая массивная ограда с башенками, построенная из красного кирпича. Помимо основного престола, в храме было два придела, – во имя Казанской иконы Божией Матери и великомученика и целителя Пантелеимона. Прихожане любовались внутренним убранством церкви: позолоченными резными иконостасами искусной работы, иконами прекрасного академического письма, изящными бронзовыми паникадилами. Необычный световой эффект создавали цветные витражи, украшавшие окна. С большим вниманием и вкусом подобранный набор колоколов радовал гармоничным звучанием. По обычаю, после опустошительного городского пожара 1875 года, жители Барашева хранили в церковных подвалах сундуки с наиболее ценными вещами. За алтарем храма был разбит обширный сад, где в праздник Преображения Господня церковные служители собирали яблоки и после освящения плодов раздавали их прихожанам. Слева от входа в церковь располагалось кирпичное здание церковно-приходской школы, которую в 1918 году преобразовали в общеобразовательную. Через дорогу (Тамбовское шоссе, ныне – улица Кирова), рядом с домом, где жила папина семья, находилась церковная конюшня. Павел с детства страстно полюбил лошадей и впоследствии часто их рисовал. В 1937 году закончились службы в Никольском храме: городские власти разместили здесь колхозные ремонтные мастерские, а затем – городскую библиотеку. В 1941 году здание новой Никольской церкви в Барашеве взорвали.
Судя по рассказам отца, семья была благочестивой: мать, Наталья Егоровна, со старшими сестрами хаживала пешком на поклонение в Саровскую пустынь и Дивеево (скорее всего, это было после торжественного прославления преподобного Серафима в августе 1903 года). Папа смеялся, рассказывая о том, как маленьким мальчиком обманывал Бога: «Я помолюсь, бывало, и попрошу, чтобы Господь мне помог в школе на уроках, а я потом для Него что-нибудь особенное сделаю. Он мне помогал, а я забывал…». Впрочем, уже пожилым семидесятилетним человеком Павел Игнатьевич помнил и мог очень точно баском пропеть тропари Пасхе и Рождеству Христову. 27 июня 1904 года, вероятно, семья вместе со всеми жителями города присутствовала на встрече Государя Николая Александровича: «Погода стояла теплая и ветреная. В 5 час[ов] приехали в Моршанск. Отслушав молебен в соборе, поехал с Мишей за город к красивому лесу, перед которым был парад. Здесь великолепно представлялись две резервные мобилизованные бригады. Полки: 219-й пех[отный] Юхновский, 220–й Епифанский, 287-й Тарусский и 288-й Куликовский. Выправка, равнение, тишина в строю и церем[ониальный] марш были поразительны — радостно было смотреть. Расстались с д[ядей] Сергеем и поехали дальше», – записывал свои впечатления Николай Александрович [1] .
Мой дед, Игнатий Несторович (27 января 1863–1921), числился младшим унтер-офицером запаса в 1888 году, принимал участие в Русско-Японской войне (8. 02. 1904–5. 09. 1905), и, по воспоминаниям семьи, за проявленный героизм был награжден «Золотым оружием» с надписью «За храбрость» на гарде (после 1913 года – «Георгиевским оружием»). «Золотое оружие» жаловалось только лицам в офицерском чине, причем, исключительно за наличие несомненного подвига. В 1900 году Игнатий значился унтер-офицером, однако не исключено, что за совершенный во время войны подвиг он был возведен в нижний чин обер-офицеров. После революции наградное оружие было зарыто и спрятано где–то в глубине огромного сада, окружавшего дом. Бог весть! Может быть, придет день, и кто-то найдет награду нашего деда.
До революции 1917 года Игнатий Несторович работал машинистом на станции Моршанск Сызрано–Вяземской одноколейной железной дороги (дорога была построена частными предпринимателями в 1867 году, в 1888–1889 годах ее выкупили в казну, и в 1918 году дорога была национализирована). Однажды (вероятнее всего, в 1917 году), когда Чиняков вел состав с дорогостоящим оборудованием некоей Английской Кампании, по ошибке навстречу ему пустили поезд с лесом. Рискуя жизнью, Игнатий Несторович сумел предотвратить катастрофу и спас состав. Самого машиниста выбросило из паровоза, после чего он тяжело болел и прожил недолго. Дирекция Кампании наградила Игнатия Чинякова премией в сумме 16000 золотых рублей, но после революции премию выдать ему уже, конечно, не смогли. Однако, по всей вероятности, он был сравнительно состоятельным человеком. Как правило, машинисты паровозов были технически образованы, профессионально отлично подготовлены, чувствовали высокую ответственность, поэтому труд их оплачивался довольно высоко: жалованье машиниста в год составляло в среднем от 900 до 1200 рублей (сравним: офицер царской армии в чине капитана получал 1260 рублей в год). Дед Игнатий успел выдать замуж старших дочерей, причем, всем им выстроил каменные дома. Игнатий Несторович был связан дружбой с Иваном Владимировичем Мичуриным, известным русским биологом и селекционером. Дед покупал у него саженцы не только фруктовых деревьев, но и розовых кустов, которые особенно любил. Так, в течение нескольких лет Игнатий Несторович заботливо ухаживал за чудесным кустом розы, привитой к шиповнику высокого и редкого сорта, которым очень дорожил. С этим розовым кустом связана трагикомичная история, которая отчасти выявляет характер нашего деда. Среди домашнего скота в усадьбе водились козы английской гернзейской породы. Однажды вожак, – строптивый и упрямый козел, сумел пробраться в сад и полностью обглодал редкостный куст. Бог знает, чем его привлек именно он. Горячий и суровый хозяин, обнаружив гибель предмета своих попечений, вспылил и немедленно обезглавил преступника. В 1921 году Игнатий Несторович скончался от болезни сердца в возрасте 58 лет.
Его вдова, мать моего отца, Наталья Егоровна (в девичестве – Обухова), осталась одна с пятью малыми детьми на руках. Всего в семье было три брата и девять сестер (первенец, Мария, умерла через полгода после своего рождения). Старшие сестры уже создали свои семьи. Однако Ольга Игнатьевна, жалея мать, так замуж и не вышла, всю себя отдав воспитанию младших и хозяйственным заботам. Правда, папа рассказывал романтическую историю первой и последней любви нашей тети Оли, но с годами подробности изгладились из памяти. Брат Иван, по всей вероятности, закончил Моршанское реальное училище и некоторое время работал вместе с отцом, Игнатием Несторовичем, на железной дороге, затем два года (1924–1926) он прослужил в кавалерийских войсках РККА, и впоследствии, женившись на дочери раскулаченного крестьянина и опасаясь неприятностей, устроился счетоводом в каком–то далеком подмосковном детском доме. Иван Игнатьевич погиб в первые же дни Великой Отечественной войны. Младший, Николай, в юношеском возрасте умер от суставного ревматизма после тяжелой простуды.
Тяжело было бабушке Наталье поднимать сирот: старшие сестры наблюдали за младшими детьми и обходились с ними зачастую довольно сурово, больше всего доставалось озорным мальчикам. Орудием воспитания служило туго скрученное, тяжелое мокрое полотенце, которым шалунов охаживали по неназываемой части тела. Павлик был егозливым, непоседливым, гораздым на хитроумные проказы, поэтому ему попадало едва ли не чаще всех. Жили в большой нужде: Наталья Егоровна после смерти мужа пробовала просить помощи у представителей новой власти, но ничего, кроме обещаний, не получила. Спасал старинный сад, занимавший площадь около одного гектара и огород, но затем больше половины сада пришлось продать или уступить. Павел закончил 2-ю девятилетнюю моршанскую общеобразовательную школу, в которой вместе со всеми в 1924 году вступил в ряды ВЛКСМ. Экзамены в 1926 году он сдавал босиком – по бедности обуть было нечего, но сдал их на «отлично».
После окончания школы нужно было определиться, найти свой путь в жизни. Павел хотел учиться: в марте 1927 года юноша уехал в Ленинград поступать в университет на химическое отделение и вместе с другом устроился жить на улице Красных зорь на Петроградской стороне (бывшем Каменноостровском проспекте, – улица брала начало у Троицкой площади, неподалеку от Петропавловской крепости). Ослабленный постоянным недоеданием паренек не смог достойно сдать экзамены и не прошел по конкурсу, пришлось искать работу. За несколько лет до этого, в мае 1924 года при президиуме Ленинградского Совета была организована Комиссия по улучшению быта учащихся (КУБУЧ). Деятельность КУБУЧ–а была направлена на осуществление «материальной, лечебной, культурной и прочей помощи пролетарскому студенчеству». Павел получил направление от КУБУЧ–а в Ленинградский торговый порт, где устроился разнорабочим. Труд этот физически оказался для него непосилен. Тогда–то невысокий, крепкий, необычайно привлекательный юноша с ясными глазами принял решение, круто изменившее его судьбу: в октябре 1928 года он добровольно вступил в экипаж Краснознаменного Балтийского флота.
Спустя недолгое время, Павел был направлен курсантом в Кронштадтский учебный отряд Балтийской артиллерийской школы. Жил он в то время на улице Деревенской бедноты на Петроградской стороне (ранее – Большой Дворянской, ныне – имени Куйбышева, на этой улице располагался особняк знаменитой балерины Матильды Кшесинской). В феврале 1930 года курсант оказался в Кракове (вероятно, был командирован для работы в Польше). До 1931 года молодой человек служил в Кронштадтской 2-й дивизии противовоздушной обороны [2] старшиной–химистом.
В эти годы в Кронштадте еще не был взорван знаменитый собор во имя святого апостола Андрея Первозванного, сооруженный в 1805–1817 годах и считавшийся одной из самых красивых церковных построек архитектора А. Д. Захарова. С 1855 по 1908 год в храме служил протоиерей Иоанн Сергиев, к которому приезжали тысячи богомольцев со всей России. Храм словно осенял своим благодатным покровом портовый город. В 1931 году Андреевский собор был закрыт, в 1932 году, в самый праздник Святой Пасхи, его взорвали, а на этом месте разбили сквер. Это была самая печальная Пасха, которую встречали в храме. Нет сомнения, что молодой старшина часто проходил мимо Андреевского собора, – вспоминалось ли ему его детство, хождение с матерью и сестрами в Барашевскую Никольскую церковь? Об этом можно только гадать. Вероятно, да.
В декабре 1931 года по комсомольскому набору Павел поступил курсантом в Ейское военно-морское авиационное училище имени И. В. Сталина (ВМАУ), где учился два года на летчика–наблюдателя. Офицерская школа морской авиации была образована 28 июля 1915 года в Петрограде. После революции Школа много раз меняла свои названия: от Школы морской авиации имени Л. Д. Троцкого (1918 год), Военной школы морских летчиков и летчиков – наблюдателей ВВС РККА имени И. В. Сталина (Ейск – 1931 год) до Военно-морского авиационного училища имени Сталина (1957 год).
С товарищами у Павла Игнатьевича складывались добрые отношения: будучи сам отлично подготовлен, он старался помочь тем, кто отставал по теоретическим предметам, быстро разбирался в ситуации, умел найти верное решение и не боялся принять на себя ответственность за него. Кроме того, Павел был прекрасным спортсменом и участвовал во всех физкультурных соревнованиях. В 1932 году службу проходили на крейсере «Профинтерн». Сам нарком по военным и морским делам К. Е. Ворошилов приезжал наблюдать за тем, как готовят морских летчиков. Во время спортивных состязаний Павел прыгал с крейсера в море и занимал первые места по плаванию. Он отлично стрелял и получал награды за высокие результаты в стрельбе. Помимо физических упражнений молодые люди любили сражаться в шахматы. Отношения курсанта Чинякова с руководством часто оставляли желать лучшего. Политические вопросы он изучал постольку, поскольку это требовалось в пределах обязательной программы в классе. От настойчивых предложений вступить в ряды ВКП(б) уклонялся под предлогом неготовности к принятию столь ответственного решения. Трижды в крайне резкой форме отказывался быть осведомителем и доносить на своих товарищей. Характер у курсанта был горячий, он был самолюбив, ершист и напорист. «За нежелание служить младшим командиром и недисциплинированность» Павла Игнатьевича в 1932 году исключили из рядов членов ВЛКСМ, за первый же год учебы в школе он получил семь взысканий.
После окончания ВМАУ в декабре 1933 года молодой летчик-наблюдатель был направлен на службу в 51 авиаотряд [3] в Ораниенбауме, где проявил себя как дисциплинированный, настойчивый, выдержанный и решительный офицер. Спустя год его командировали в Москву, для обучения на Краснознаменных химических курсах усовершенствования среднего начальственного состава [4] . Несмотря на хорошую успеваемость, курсант не был удовлетворен, скучал, служба химиста тяготила его. Более всего тогда Павел Игнатьевич интересовался штурманской службой, в которой, по свидетельствам педагогов, он был прекрасно осведомлен. В воздухе летчик чувствовал себя спокойно и уверенно. Правда, руководители вновь упрекали его в излишней самонадеянности и пререканиях со старшими по званию. После окончания курсов химистов Павел вернулся в Ораниенбаум, где и служил до конца 1936 года в 20 морской дальне-разведывательной эскадрилье [5] в должности штатного летчика–наблюдателя, начальника химической службы. Ему присвоили воинское звание лейтенанта. До 1934 года он летал на самолетах Р-6, МР-6 (с поплавками – морской разведчик 6). Молодые летчики служили весело, любили спортивные игры во время отдыха. Павлу нравились эти состязания в силе, ловкости и мастерстве: много лет спустя, уже в возрасте 50 с лишним лет он все еще легко мог пройти на руках. Особенно веселили Павла Игнатьевича воспоминания о том, как он стал чемпионом Балтийского флота по плаванию. Проведя детство на Цне, в воде молодой человек чувствовал себя легко и естественно, как рыба, но специальных спортивных стилей не знал. Во время соревнования, плавая на боку, он легко обгонял соперников. Смеялся, что одерживал победу собственным – боковым стилем. Помню, как красиво отец входил в воду, будучи уже немолодым человеком: гибко, плавно, беззвучно, он нырял, словно дельфин, исчезая на длительное время и обнаруживал себя уже на середине быстроструйной Цны, отфыркиваясь, как морж. Затем, мощно рассекая «саженками» воду, стремительно возвращался.
В конце 1936 года Павла Игнатьевича направили слушателем в Ейскую ВМАШ имени И. В. Сталина. Он много читал, был образован и профессионально подготовлен значительно выше среднего уровня своих товарищей, что было редкостью в те годы. От политической деятельности старался уклоняться. Руководство школы отзывалось о молодом лейтенанте как о прирожденном командире. Летать Павел любил и летал аккуратно, – без поломок и аварий. В воздухе чувствовал себя совершенно свободно, позволяя иногда вольно относиться к инструкциям. После окончания ВМАШ его назначили на службу военным летчиком РККА с использованием в разведывательной авиации. Нужно особенно подчеркнуть, что молодой человек не терпел спиртного, хотя по горячности нрава мог проявить несдержанность: так, в январе 1937 года он попал на 20 суток под арест. После недолгой службы в Новом Петергофе в 30 штурмовой эскадрилье [6] , в 1938 году Павел Игнатьевич Чиняков оказался во 2 авиационной эскадрилье [7] , исполняя обязанности флаг-штурмана. В том же году он женился на девушке из Ростова на Дону, Татьяне Васильевне. Родился первенец – сын.
В мае 1938 года Павла Игнатьевича вместе со 2 эскадрильей [8] направили служить на военную базу в деревню Котлы Кингисеппского района Ленинградской области летчиком-флаг–штурманом. Командиром эскадрильи был капитан Александр Яковлевич Лучихин (впоследствии – полковник, заместитель начальника Военно-морского авиационно-технического училища имени В. М. Молотова), командиром полка – будущий герой Советского Союза Иван Георгиевич Романенко. Павел пользовался авторитетом у своих сослуживцев как умный, принципиальный, волевой командир, способный обучать других, а также как хороший товарищ, хоть и вспыльчивый, но отходчивый и надежный человек. Красивый молодой офицер всегда был подтянут, аккуратен, не без щегольства. Он по-прежнему был прекрасным спортсменом и мало участвовал в общественно–политической работе. Летал без аварий и поломок. Летчики сплоченного экипажа П. И. Чинякова твердо были уверены в заботливой поддержке своего командира. 2 мая 1939 года Павлу Игнатьевичу присвоили звание старшего лейтенанта. В эти годы он летал на самолетах Поликарпова (У-2, И-15, И-16). В конце ноября 1939 года началась советско-финская (или «зимняя») война, которая продолжалась по 13 марта 1940 года. Павел Чиняков служил в 13 отдельной авиационной эскадрилье [9] вначале младшим, а затем старшим летчиком. 21 апреля 1940 года он был награжден первым орденом Красного знамени за бои с белофиннами. Офицер неоднократно получал поощрения, его уважали за выдержанность, решительность, смелость, хладнокровие и остроумную находчивость в сложных ситуациях. Характером он отличался волевым и энергичным, был исключительно ответственным за любимое им летное дело, а также за своих товарищей. На заботу своего командира летчики отвечали поддержкой, хорошей дисциплиной в звене, аварий ни у него, ни в звене не было.
В 36 градусные морозы, над тяжелым декабрьским морем, в тяжелейших метеоусловиях летчик прикрывал высадки советского десанта под ураганным обстрелом зенитных пулеметов противника, самоотверженно и настойчиво атакуя в лоб огневые вражеские точки и добиваясь полного прекращения ими боевых действий.
14 февраля 1941 года старший лейтенант Чиняков стал заместителем командира 2 эскадрильи [10] . С самого начала Великой Отечественной войны каждый день он с товарищами многократно поднимался в воздух и штурмовал авиаколонны, обозы и живую силу противника, рассеивал жуткие психические атаки немецких колонн на побережье Балтийского моря, охранял русский транспорт от немецких налетов.
Боевого летчика не оставляло самообладание при любых неожиданностях: он сражался один против шестерых и более вражеских самолетов до полного израсходования патронов и выводил машину на посадку при самых неожиданных поломках самолета. «Отличный летчик-истребитель», – отзывалось о нем высшее командование, характеризуя Павла Игнатьевича как тактичного, грамотного и бесстрашного офицера.
С конца июля по конец сентября 1941 года Чиняков сбил немецкий самолет хенкель (Hs 126), производивший разведку нашей территории, и мессершмит (Ме-109). В воздушном бою его дважды ранило в обе ноги осколками снарядов. 25 сентября 1941 года Павел Игнатьевич Чиняков был представлен к награде, – второму ордену Красного знамени за отлично выполненное задание командования, мужество и отвагу. С 20 ноября 1941 года гвардии капитан Чиняков был назначен заместителем командира 1 авиационной эскадрильи [11] . В декабре он вступил в ряды ВКП (б). 16 декабря 1941 года отец был представлен к награждению третьим орденом Красного Знамени (странным образом документы оказались потеряны: в 1982 году из Главного управления кадров Минобороны на запрос ответили, что наградного листа не обнаружено. Наградной лист хранится в личном деле Центрального Архива ВМФ в Гатчине).
Пламя войны разгоралось. В ноябре 1941 года Павлу Игнатьевичу Чинякову присвоили воинское звание капитана. Он был заместителем командира лучшей по подготовке 1 авиационной эскадрильи [12] , сформированной в Моздоке. Летчика отмечали как хорошего организатора, заботливого командира, щадившего жизнь своих подчиненных и не желавшего рисковать ей без необходимости. Из–за этого временами возникали резкие споры с вышестоящим начальством. Однажды он наотрез отказался предоставить членов экипажа своей эскадрильи для сопровождения самолета ЛИ 2, не желая выполнять необдуманное решение высшего по званию, объяснив, что не поведет людей на верную смерть. Заслуженного офицера обвинили в трусости, но ради спасения жизни летчиков он сознательно пошел на это оскорбление.
В начале Великой Отечественной войны музейные ценности из Екатерининского дворца в Царском Селе были вывезены в Новосибирск. Знаменитый Янтарный кабинет решили не трогать из-за хрупкости отделки и произвели консервацию янтарных панно на месте, оклеив их сначала бумагой, затем марлей и ватой. Это оказалось роковой ошибкой, предопределившей трагическую судьбу шедевра, поскольку гитлеровцы, ограбив Екатерининский дворец, похитили и Янтарную комнату. С января 1942 года до весны 1944 она была выставлена для обзора в Королевском замке Кёнигсберга и затем бесследно исчезла.
В штаб полка, в котором служил отец, поступили сведения о том, что уходит немецкий состав, который предположительно увозит панно Янтарной комнаты. Немцы специально выбрали день, когда стояла низкая облачность, на землю пал густой туман, – самолеты обледеневали, едва успев подняться, становились тяжелыми, неповоротливыми, увеличивая тем самым опасность полета. Тем не менее эскадрилья П. И. Чинякова вылетела на поиск и обнаружила поезд, хорошо защищенный зенитными батареями и авиацией. После нескольких попыток штурмовать немецкий состав летчикам пришлось вернуться: подвела погода и неисправные пулеметы. Янтарная комната навсегда была потеряна для России.
Отец так рассказывал об этом эпизоде: «В конце 1941 года командир 71 авиационного истребительного полка Коронец [Алексей Васильевич Коронец. 1910 – 28.03.1942 – авт.] сообщил мне, что наше советское соединение, кажется, кавалерийское, наступало в районе Лисино, что южнее Ленинграда, и поступило сообщение от партизан, что немцы срочно вывозят советское «добро» (как он выразился), надо срочно разведать железную дорогу Гатчина–Кингисепп. Но погода стояла «Балтийская», – облачность сплошная, до 50 метров, штиль, туманная дымка, видимость плохая. Разведчики лететь не могут. Командующий ВВС КБФ спрашивает: «Может кто-либо по желанию выполнить это задание??!» С такими словами обратился ко мне Коронец. Но я промолчал. Потом он, обращаясь ко мне, сказал: «Можешь ты слетать, ведь «добро» вывозят?!» Я ответил, что в таких метеоусловиях в районе Копорье – Котлы, где превышение местности [превышение местности на маршруте относительно высоты аэродрома взлета – авт.], просто лететь невозможно, тем более, если звеном, – ведомых потеряешь [ведущий летчик может задеть возвышенность, но для ведомых эта опасность увеличивается еще более, а само звено потеряет стройность и цельность – авт]. «Если командующий (Самохин) [Михаил Иванович Самохин. 19.01.1902 – 19.08.1998 – авт.] разрешит, – я один слетаю». Коронец подумал, ушел в штаб полка, потом пришел и сказал: «Одному не разрешает. – И добавил: Если слетаете, Героя дам». Я ему ответил: «Хорошо, слетаю парой». Позвал летчика Ивана Голосова [Иван Ильич Голосов. 24.11.1918 – 09.04.1945 – авт.] и сказал: «Иван, слетаем!» Но Голосов мне возразил: «А если – воздушный бой??! Что мы двое сделаем? Давайте возьмем третьего, Ивана Цапова [Иван Иванович Цапов. 13.11.1922. – Авт]». И сразу же я рассказал, как мы пойдем, где есть препятствия, и каким образом будем производить полет. Через десять минут мы были в воздухе. Вылетели мы с аэродрома из Кронштадта, пошли в направлении озера Гороволдай, Лубенское озеро, Копорье, – затем на юг по лесному массиву в направлении Волосова, южнее Волосова, километрах в 15–20 мы обстреляли группу людей, шедших, как я подумал, с Мшинской, затем пошли по железной дороге в направлении Гатчины. Никаких поездов мы не видели, и только около станции Елизаветино (примерно) шел поезд на запад. Я завел так Голосова, чтобы он сбросил бомбы (две по 100 килограмм) прямо на путь перед паровозом. Затем мы развернулись, снова зашли навстречу поезду, я завел Цапова, шедшего у меня справа, чтобы он выпустил реактивные снаряды по составу (восемь РС-82). А потом минут 10-15, как по полигону, стреляли из пулеметов по составу, но так как облачность «по земле» [т.е. густой туман стелился по земле, словно одеяло, не позволяя ничего рассмотреть – авт.], как мы выражались, стрелять было неудобно. И только, когда я увидел трассирующие снаряды, прошедшие у меня между плоскостей (самолет И 153), и почувствовал сильную вибрацию самолета, я дал сигнал эволюцией самолетам идти за мной. [Примерно до конца 1942 года на советских истребителях практически не было радиостанций, или они очень плохо работали. Чтобы управлять ведомыми, ведущий летчик подавал заранее обусловленные сигналы маневрами самолета: либо покачиванием крыльев, либо выполнением горки или полубочки с возвратом в исходное положение. Обычно о значении сигналов договаривались заранее, в разных подразделениях они могли быть разными. Ведомый должен был ответить также эволюциями. – Это было в уставе. При плохой видимости управление терялось. Полеты были необычайно рискованными. – Авт]. Взял курс, конечно, не по компасу, а под углом к железной дороге на свою территорию. И мы вышли точно на западную часть острова Котлин, т.е. Кронштадт. Сели мы нормально, если не считать, что все «промазали» далеко за посадочное (т.е. Т). [Знак для самолетов на посадочной полосе в виде буквы «Т», применялся для обозначения места посадки. Знак «Т» выкладывался холщовыми полотнищами в зоне касания самолетом земли. Шасси самолетов того времени были двухколесными (два больших колеса под крылом, а сзади, под килем, – костыль, который даже не всегда был с колесиком). Поперечная перекладина Т обозначала основное шасси, вертикальная – костыль. Убрав одно из полотнищ, сигнализировали летчику, что соответствующая стойка шасси не вышла. Расположение вертикальной стойки по отношению к поперечной обозначало рекомендуемое направление захода на посадку (со стороны вертикальной стойки). Считалось шиком, если летчик сажал самолет так, что касание основных стоек шасси происходило непосредственно возле поперечной перекладины Т. Это называлось «притер самолет к посадочному Т». В условиях плохой видимости пилоты не смогли правильно выполнить расчет на посадку и сели далеко за посадочным Т, что могло закончиться трагически: выкатом за посадочную полосу и капотированием, – т. е. самолеты могли перевернуться. – Авт]. И оказалось, что мы так обледенели, что два дня обивали лед с самолетов. Я послал Ивана Голосова докладывать в штаб. Он доложил, что мы «наделали», и командир полка Коронец в заключение добавил: «Тудыть вашу тудыть». По радио я слышал, что партизаны Приморья рассказывали события на этой дороге. И один из них в это время жил и работал в сельпо в Волосове, а фамилию его я забыл. Так мне интересно, что случилось, и что мы сделали с поездом. Трудно установить, было это днем около 12 часов, а число я помнил все время, а теперь забыл. А потом выяснилось, что все соединение, которое наступало под Лисиным, попало в беду. Летчик Голосов погиб, а Иван Цапов жив и еще служит». [Из письма 25. 02. 1977 г.].
В звене за год бесстрашных и успешных полетов потерь не было, Павел Игнатьевич сбил еще два самолета ( ФД - 21 и Ме 109). В сентябре 1942 года офицер был представлен к званию майора, однако ему в этом было отказано из–за личных недостатков (пререканий с вышестоящими командирами). Рассудительность и хладнокровную осторожность недоброжелатели старались представить как трусость: «При получении боевых заданий опасается малого количества самолетов, что морально влияет на отдельных летчиков». Огорчения, оскорбления самолюбия горячий офицер переживал болезненно, но все старался терпеть в тяжелые для всех годы. Полк был преобразован в 71 [13] авиационный.
Не обходилось и без курьезов: однажды командир сел в самолет, не заметив, что кран в бензобаке остался закрытым, – запустил мотор, и самолет пошел на взлет, пробежал по полосе, но вместо взлета носом ткнулся в барьер в конце взлетной полосы.
После очередного воздушного боя Павел Игнатьевич вел самолет на базу, но почувствовал, что дотянуть не сможет, и совершил вынужденную посадку на крошечном аэродроме почти в центре Ленинграда. Сразу же после приземления отвалились крылья: возможно, вследствие перегрузок во время боевых действий при посадке за счет ударной нагрузки от шасси по местам пластической деформации крыльев прошли трещины, и плоскости разрушились.
Был случай, когда в Первую эскадрилью приехал генерал и, закончив дела, потребовал отвезти его к месту назначения. Летчик, которому было поручено это задание, несколько раз просил, чтобы генерал пристегнулся, но тот в крайне грубой, оскорбительной форме отказался это сделать, бравируя своей смелостью и опытностью. Обиженный и раздраженный летчик не удержался и, желая проучить начальника, в воздухе неожиданно сделал «бочку», повернув самолет вокруг своей оси. При посадке вид у своенравного генерала оказался ниже всякой критики, но и остроумцу грозил трибунал. Как–то дело замяли. Был ли шутником отец или его подчиненный точно сказать уже трудно, но случай был в его эскадрилье.
Были и горькие моменты: один из лучших летчиков эскадрильи угнал к немцам самолет новой разработки. Павла Игнатьевича неоднократно вызывали и допрашивали в СМЕРШе. К счастью, он был оправдан, хотя пережил очень тяжелые часы.
Под впечатлением своей работы в качестве военного корреспондента в 3 Гвардейском истребительном авиационном полку под Ленинградом в 1942 году Николай Корнеевич Чуковский написал книгу «Балтийское небо», по мотивам которой в 1960 году был снят замечательный двухсерийный художественный фильм режиссером Владимиром Яковлевичем Венгеровым.
В конце декабря 1942 года гвардии капитана Павла Чинякова направили на трехмесячные Курсы усовершенствования начальственного состава [14] слушателем командного отделения. По окончании курсов в марте 1943 года он поступил в распоряжение Тихоокеанского флота [15] командиром 1 авиационной эскадрильи (можно высказать осторожное предположение, что его направили служить на Дальний Восток до тех пор, пока не забудется происшествие с угнанным самолетом). По дороге к месту нового назначения Павел Игнатьевич заехал за семьей, эвакуированной в город Кзыл-Орду в Казахстане. Интересен случай, характеризующий власть в те годы. В городе разместили несколько семей военных летчиков. Чтобы выехать, нужно было по специальному вызову купить билеты у начальника железнодорожной станции. Начальник продавал билеты исключительно за взятку, в качестве которой служил мешок муки. Измученные вымогателем, полуголодные женщины написали жалобу в Ставку. Вскоре из Москвы приехала специальная комиссия. Вызвали мародера-железнодорожника и вручили ему вначале мешок с мукой, а после этого – приказ о расстреле.
В 1943 году в подразделении, подведомственном Павлу Игнатьевичу Чинякову, случилось две катастрофы, несколько поломок, даже пожар на самолете. Начальство было недовольно тем, как свободно держится Павел в воздухе, не всегда соблюдает правила (он летал на предельной скорости с открытым фонарем – для лучшего обзора, снижаясь до бреющего полета). Характеристики комэска в этот период были двоякие: с одной стороны, его обвиняли в плохой организации службы и небрежности, в грубости по отношению к солдатам. С другой – отмечали высокий профессионализм, энергичность, заботу о подчиненных. Был эпизод, когда противник напал на аэродром, и Павел Игнатьевич отдал молоденькому солдату аэродрома приказ, который тот, испугавшись, отказался выполнить. Капитан пригрозил пистолетом, а юноша написал на него донос. Во время боевых действий подобный отказ мог кончиться плохо для солдата, но отец его пожалел: «Что с мальчишки возьмешь!» В результате Павла перевели на должность командира авиационной эскадрильи, оснащенной самолетами И-153 и И-15.
В марте 1944 года гвардии капитана Чинякова вновь перевели на Балтику заместителем командира 1 авиационной эскадрильи [16] . К этому времени он уже получил ранение в голову, имел три ордена Красного знамени. Смелый, строгий, подтянутый, ответственный командир в очередной раз был представлен к званию майора, но – вновь без последствий. Горел костер войны, наши отважные летчики продолжали летать и побеждать, сбивая самолеты противника и приводя в ужас немецких пилотов. В мае 1944 года Павел Игнатьевич вылетел в составе четырех Ла 5 на задание, на высоте 1500 метров они встретили до тридцати бомбардировщиков юнкерсов (Ю 87) и пятнадцать фокке-вульфов (ФВ 190). Не раздумывая, командир вступил в воздушный бой с более, чем десятикратно, превосходящими его силами противника, и, увлекая своим мужеством ведомых, – вышел из боя победителем, сбив два вражеских самолета .
Летчики отражали налеты бомбардировщиков над окрестностями Ленинграда, вступали в бой с группами самолетов втрое, а часто и более превосходившими их количественно. Сбивали, – и побеждали. Немцы не решались вылетать не только поодиночке, но и группами малого состава. Сталинские соколы не только сами воевали, но и обеспечивали победу морскому флоту: так, 30 мая 1944 года гвардии капитан Чиняков вылетел с задачей – навести наши катера на корабли противника, прикрывая их на переходе. В составе четырех Ла-5 он подвел наши катера к кораблям противника, вступил в воздушный бой с восемью вражескими самолетами, сбил один фоккер лично и обеспечил победу своему ведомому. Благодаря отличному взаимодействию с катерами ведущей группы самолетов мужественного командира, торпедники потопили четыре корабля противника и сами без повреждений возвратились на свою базу.
Не всегда все было благополучно: однажды в очередной раз четыре Ла - 5 вылетели на прикрытие торпедных катеров в Нарвском заливе. Им пришлось завязать бой с восемнадцатью фоккерами. Во время боя один из ведомых слишком увлекся погоней и не заметил, что за ним бросились четыре фокке-вульва, один из которых подбил самолет нашего летчика. Бой разгорался, Павел Игнатьевич сбил одну из вражеских машин. Вскоре с земли поднялось в воздух еще одно звено, и окончательная победа была одержана.
21 июня 1944 года четыре Ла - 5 из 3 - гогвардейского истребительного авиационного полка защищали с воздуха переход по маршруту от острова Нерва до острова Лавансаари. Внезапно они они были атакованы сверху незаметными из-за облачности четырьмя фоккерами. Два русских самолета сбили сразу. Чиняков ушел, но у него не хватило горючего, отчего пришлось производить посадку на воду в районе острова Сейскар. Четвертый летчик посадил машину на фюзеляж (т.е. на сам корпус самолета) и остался жив.
Павел Игнатьевич рассказывал об этом эпизоде: он попытался открыть люк, но при ударе о воду фонарь заклинило, и люк не открывался. Самолет с пустыми баками и деревянными плоскостями уже начал тонуть, но некоторое время еще мог держаться на воде. Отец схватился за основную правую ручку, дернул что было силы. Жить так хотелось, что он согнул стальную ручку в палец толщиной. Безуспешно. Запасная ручка тоже отказала. Силы оставили его, и Павел понял, что погибает. В тот момент он за секунду вспомнил свою жизнь, ярко предстало пред внутренним зрением детство. Отец увидел перед собой мать, Наталью Егоровну. Она спросила его: «Ты все сделал?» Отец повторно рванул вторую, запасную, ручку, после чего фонарь неожиданно встал на рельсы, и люк открылся. Самолет медленно погружался в воду, но Павел успел пробежать по поверхности крыла, прыгнуть в воду и отплыть, чтобы не погибнуть вместе с тонущей машиной. Он даже успел снять с себя ботинки. Два часа летчик плавал в ледяных волнах, наглотался воды и уже выбивался из сил, но на его счастье мимо проходил сторожевой катер. С катера кинули трос, в который отец судорожно вцепился одной рукой так крепко, что на палубе пальцы пришлось разгибать кортиком.
За два месяца 1944 года заместитель командира 3 эскадрильи [17] П. И. Чиняков лично сбил четыре самолета противника, и в июле 1944 года был награжден четвертым орденом Красного Знамени, а затем 3 ноября – орденом Красной Звезды. Вновь 30 ноября 1944 года его представили к званию майора, и вновь был получен отказ. До конца 1945 года гвардии капитан был в должности заместителя командира 3 эскадрильи 1 учебного полка [18] . Его эскадрилья претендовала на первое место в полку, летала без аварий и поломок. Помимо орденов Павел Игнатьевич Чиняков был награжден медалями «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией». У него был хороший ведомый, с которым они долго летали – молодой летчик 24 лет. Одерживая победы в бою, Чиняков поддерживал и помогал сбивать вражеские самолеты и своим ведомым, – юноша имел много наград за победы в воздушных боях, но огорчался тем, что его не повышали в должности и почти перед концом войны решил перейти в сухопутную авиацию. Павел уговаривал младшего друга потерпеть, пойти учиться после окончания войны, но летчик поступил по–своему. Перед самой победой его сбили над Берлином.
После окончания войны Павел Игнатьевич продолжал служить заместителем командира эскадрильи [19] , затем – командиром 2 авиационной эскадрильи [20] . Лишь в ноябре 1946 года ему, наконец, присвоили звание майора.
Эскадрилья летала ровно, почти без происшествий. Экипаж П. И. Чинякова занимал первое место, в нем исключительно редко случались аварии и поломки. По-прежнему Павел минимально занимался общественно-политической работой, – только в пределах необходимого офицеру. Временами он срывался, горячился, – так, однажды у него произошел серьезный конфликт в офицерском клубе с адмиралом Н. Г. Кузнецовым, что, безусловно, не прошло для него без последствий.
Свидетельства документальные вновь противоречивы: отца обвиняли одновременно в некорректном обращении как с подчиненными (причем, обвиняя в панибратстве, – отмечали заботу о людях; обличая в халатности, – упрекали в чрезмерной требовательности), так и со старшими по званию. Павел Игнатьевич глубоко переживал неприятности. Без ведома командования он побывал в отпуске в Москве и 23 сентября 1946 года написал прошение о демобилизации начальнику отдела кадров офицерского состава авиации ВМС подполковнику Ломоносову. Указав на свои боевые заслуги, ранения и награды во время войны, на длительную службу без семьи (в то время он служил в польском городе Кольберге (Колобжеге), на отсутствие служебного роста, Павел просил его демобилизовать или перевести в счет тысячников (вероятно, 1000 летчиков-испытателей) в авиапромышленность.
В ноябре 1946 года гвардии капитан Павел Игнатьевич Чиняков повторно обратился с просьбой уволить его в запас, объясняя свою настойчивость тем, что в течение долгого времени был разлучен с семьей и не видел перспектив в изменении своего служебного положения. Однако в увольнении вновь было отказано, – отпускать опытного, заслуженного офицера не хотели. Время шло, а увольнения все не было. Павел нервничал. Отношения с руководством обострялись. Это не лучшим образом сказывалось на состоянии порядка в эскадрилье: появились отдельные случаи поломок, летных нарушений, вынужденные посадки. «Что за летчик, который не ломается?» – объяснялся с руководством комэск. Лишь в марте 1947 года П. И. Чинякова уволили в запас из 12 истребительного авиационного полка [21] по статье 43 «Положения о прохождении службы командного и начальственного состава РККА».
Павел Игнатьевич говорил, что в Отечественную войну большей частью выжили, во-первых, те, кто не пил, а во-вторых, зрелые люди: 30-40-летние. Быстрее гибла неосторожная, неопытная молодежь. Все военные годы Павел носил в левом нагрудном кармане подарок трехлетнего сына, – оловянную фигурку петушка, которую бережно хранил до конца своей жизни. Он был уверен, что детский дар спас ему жизнь. Впрочем, возможно, действительно спас от шального осколка, поскольку петушок был несколько поврежден.
После увольнения из военной службы в 1948 году Павел Игнатьевич Чиняков жил с семьей (с сыном Игорем и женой Татьяной Васильевной) в районе метро Семеновская (Сталинская). Жили в полуподвальном помещении очень скромно: папа спал на большом сундуке. Его близкий приятель, начальник отдела кадров ВВС Федотов, предложил другу работу в молодом наукограде Жуковском, в Летно-исследовательском институте [22] . Во время Великой Отечественной войны специалисты ЛИИ вырабатывали рекомендации по поддержанию на высоком уровне боевых свойств самолетов, руководили летными испытаниями опытных образцов, оказывали помощь боевым частям, изучали закупленную зарубежную и трофейную авиатехнику. Павел принимал участие в перспективных разработках и испытаниях БАС (беспилотных авиационных систем).
Затем он работал на аэродроме в Измайлово, а также под Захаркино (Захарково – Тушино) на аэродроме Гражданского воздушного флота, позднее переданного Управлению полярной авиации Главсевморпути. Три раза в год приходилось сдавать сложные экзамены, осваивать новую технику, экзамены он всегда сдавал на отлично. Когда в 1960 году Тушино вошло в состав Москвы, от идеи строительства там большого аэродрома отказались и перенесли его в Шереметево. Полеты прекратились. Павел Игнатьевич летал примерно до 1956 года, после чего окончательно оставил службу. Друг Федотов предлагал Павлу вакантные должности начальника аэропортов в крупных северных городах, например, Мурманске, но тот отказывался наотрез: сказывался возраст (ему исполнилось 46-47 лет), перенесенные ранения, развивающаяся гипертония. За время службы в ГВФ общий налет П. И. Чинякова составил 1 000 000 километров.
Однако жизнь продолжалась. Обстоятельства сложились так, что у гвардии майора появилась вторая семья. Большую часть времени отец проводил в родовом доме в Моршанске: он предпочитал жить на природе, любил Цну, на берегах которой вырос, надолго уезжал на охоту. Кроме того, будучи дружен со многими прекрасными художниками (например, с Виктором Григорьевичем Цыплаковым (1915–1986), Павел Игнатьевич сам любил писать акварелью, пробовал живопись. Он не пропускал ни одной сколько-нибудь значительной художественной выставки. Помню, как мы с ним ходили в Третьяковскую галерею пешком от Библиотеки Ленина через мосты. Находясь в уединении в лесу, отец вел дневник, в котором отмечал интересные эпизоды, случавшиеся в период его добровольного затворничества. Нужно сказать, что он был наблюдателен, остроумен, насмешлив и обладал редким даром рассказчика. Рассказывая, в лицах изображал героев, умел смешить и сам смеялся по-детски открыто, плакал от смеха и сразу двумя кулаками утирал слезы. Слушателей завораживали как увлекательные истории, так и великолепное исполнение. Дар слова был не только устным, – так же интересны были прозрачные пейзажные зарисовки-эссе, которые он записывал во время своих охотничьих вылазок.
Интересно было наблюдать, как Павел Игнатьевич собирался на охоту: шалаш на уединенном острове на Цне он подготавливал заранее, тщательно составлял реестр всего необходимого и аккуратно укладывал рюкзак. Мать, Наталья Егоровна, непременно спрашивала перед выходом за ворота: «Павел, все взял? – Все, мама. – Соль взял? – Взял. – Спички взял? – Взял. – Хлеб взял? – Взял. – Ну, все взял, с Богом». После чего Павел мог пропадать на Цне несколько недель. На пристань его всегда провожала старшая сестра: брат, прихрамывая после ранений, шел впереди с ружьем и удочками, а Ольга Игнатьевна позади тащила тяжелый рюкзак. Нужно отметить эту особую точность организации, обязательность папы: никогда он не позволил себе опоздать, никогда ничего не забывал: оставался комэском до конца.
Все наше детство связано с маленьким каменным домом в Моршанске, куда мы приезжали летом из Москвы. Самое яркое – воспоминание о реке Цне: прозрачная, с быстрым течением, светлая, усыпанная благоухающими солнечными кувшинками и жемчужно-белыми лилиями-лотосами. Высоко под облаками над рекой парил почти невидимый речной охотник-сокол, – лунь. Тишина, покой и мир царили вокруг. На обед на костре мама варила нам в котелке сливуху: особенную похлебку из картошки, пшена, лука и другой зелени: и суп, и каша. Иногда в деревне на берегу покупался шар душистого ярко-желтого масла. Помнится, брат с папой отправились на лодке через Цну пополнить запасы в село Крюково и увидели, как две большие крысы за прилавком весело играли с пряниками в волейбол, перебрасывая их друг другу лапками. После этого случая пришлось нам о пряниках надолго забыть.
Второе воспоминание – о старинном саде за родовым домом. Он был огромен и включал в себя, казалось, целые миры. Ходить вглубь сада разрешалось было только в сопровождении мощной овчарки. За овощными грядками следовали ягодники – малинник, смородинник, крыжовенник.
Вдоль дорожки стояли высокие грушевые деревья: помню самые разнообразные сорта яблонь, среди которых заветными были антоновские (какой-то особенный сорт, выведенный И. В. Мичуриным), – крупные, твердые, ярко-желтые, полупрозрачные, сказочно ароматные. Больше всего любила я вишневые деревья с горячими черными, блестящими ягодами. В глубине сада, в густой чаще, затаились старые березы, поросшие чудовищной величины грибами, – чагой. В детстве я очень боялась их прихотливых, часто устрашающих форм. Казалось, что на древних березовых стволах притаились какие-то не очень доброжелательные языческие божества. Потому рядом во время таких далеких путешествий всегда была собака, – наша замечательная овчарка Джульбарс или попросту Жулька. Была во дворе у нас и вторая собака, – маленькая рыжая дворняга с острой мордочкой, очень похожая на лисицу. Звали ее Лейда. Лейда была прирожденной охотницей: она выходила со двора в огород, спокойно ложилась между грядками и притворялась мертвой. Терпение у нашей лисички было отменное: она могла лежать «дохлой» очень долго, пока летавшие мимо пичуги не переставали обращать на нее внимание, начинали прыгать рядом с ее мордой и попадали к ней на зубок. Охота вносила некоторое живое разнообразие в ее рацион.
За воротами дома стояла колонка, возле которой мы с братом собирали шампиньоны, и нам, маленьким, очень нравились их круглые сахарные головки. Отец жарил нам нашу добычу, и мы с удовольствием поедали грибы.
Время от времени приходилось ходить в центр города за молоком и хлебом. Это было событием: можно было по дороге зайти в Моршанский краеведческий и историко-художественный музеи, расположенные рядом с торговыми рядами. В памяти от этих походов запечатлелся только слепок руки государя Петра Первого. Кроме того, по дороге находился книжный магазин, в котором можно было купить какую-нибудь увлекательную книжку. Помню, брат принес оттуда «Белый Бим – черное ухо» Г. Н. Троепольского и, плакал, читая в углу.
Изредка мы с мамой ходили гулять к великолепному Троицкому Собору, который царственно возвышается на высоком берегу Цны. Правда, тогда он был закрыт и представлял печальное зрелище «мерзости запустения». Обогнув собор, мы переходили через мост на другой берег и шли уже по берегу Цны. Запомнила, как мы с трудом перебирались через глубокий овраг и смотрели, как паслись на луговине красивые кони. Некоторые, играя, катались по высокой, душистой траве. Фантастически красивое, завораживающее было зрелище.
Папа брал иногда меня, старшую, на ночную рыбную ловлю: тепло укутывал в свою меховую летную куртку и усаживал в глубине лодки. Вначале мне было любопытно наблюдать за ним и за пойманными рыбками, потом я тихонько засыпала. В одну из таких прогулок на реке я тяжело простыла и заболела. Отец принес меня в куртке на руках домой, вскоре начался жар, затем – бред. Найти врача в ночном провинциальном городке было непросто, а затем у врачей скорой помощи не оказалось самого необходимого, и температура у меня продолжала расти. Бедная мама готовилась к худшему, но неожиданно ее приятельница, приехавшая с машиной скорой помощи, обнаружила в кармане аспирин. Как он там оказался, для чего? Бог знает, но эти белые таблеточки помогли сбить температуру. Потом меня долго поили горьким отваром желтой пижмы, и потихоньку я пошла на поправку: видно, рано было уходить из жизни.
Сразу вспомнился еще один эпизод: мы одно время жили в Очаково, и папа водил меня гулять на речку Очаковку или, быть может, на Мичуринский пруд. Он выкапывал в белом песке мелкой речушки большую ямку, и я радостно бултыхалась в воде, громко распевая и занимаясь какими-то своими важными делами. Отец читал что-нибудь на берегу, – время текло незаметно. Однажды его насторожило, что его «путичка», как он меня звал за певческую страсть, умолкла: оказалось, что головка перевесила, и я угодила кверху ногами прямо в самую глубину вырытой им в речке ямы. Отец успел выхватить меня из воды, но я с тех пор была вынуждена плескаться на мелководье.
Помню, что никто не готовил так вкусно, как папа, если оставался один с нами, маленькими детьми, когда мама попадала с болезнью сердца в больницу. Он тщательно изучал поваренные книги и добросовестно соблюдал все указания, не отступая ни на иоту.
Папа прожил большую и полную жизнь. Вероятно, если бы не перенесенные ранения, он прожил бы много дольше, но следы полученных ран беспокоили его всю жизнь. Я училась классе в девятом и в тот день почему-то оказалась дома. Отец занимался в кухне, где у него располагался специальный ящик для инструментов. Неожиданно он громко всех нас позвал, мы с мамой и братом прибежали в кухню: на ладони у папы лежал закапсулированный тонкий, острый осколок авиационного стекла, оставшийся в глазу после страшной операции 1944 года. Осколок нечаянно вышел со слезами, пробыв в глазу тридцать лет.
Характер у Павла Игнатьевича был горячий, он часто бывал вспыльчив и несдержан, но никого я не помню, кто мог бы так же, как он, открыто смеяться, свободно обсуждать различные вопросы, припечатывая точным и острым словом как события, так и характеры человеческие. Интересы у него были самые широкие: астрономия, летное и морское дело, биология (особенно его интересовали вопросы наследственности и селекции), математика, химия, радиотехника, самолетостроение, кораблестроение – и в то же время вопросы русской истории, истории литературы и искусства, живопись, классическая художественная литература, как русская, так и зарубежная. Особенно любил «Евгения Онегина» и знал его наизусть. Часто в качестве ответа или замечания приводил цитаты из любимых художественных произведений, которые запоминались на всю жизнь. Например, охлаждая унаследованную мною от него в полной мере вспыльчивость и горячность, любил повторять слова Шекспировского Полония: «Держи мысль подальше от языка, а необдуманную мысль – от действий». Особую часть довольно большой библиотеки занимали мемуары и биографии замечательных людей, а также рассказы о животных. Он чрезвычайно много читал, аккуратно отмечая цветными карандашами важные либо интересные для себя абзацы. Привычка таким образом читать, «портя» книги (или, – с точки зрения библиографа, украшая их маргиналиями) перешла ко мне. Одним из увлечений было собирать интересные газетные и журнальные вырезки, из которых составлялись целые альбомы. К сожалению, ничего не сохранилось. Мы не умеем ценить то, с чем сживаемся. Все горше ощущается то, что при жизни отца мы не успели, а точнее – не нашли времени, не хотели записывать его воспоминания о военных годах. Вероятно, ему это было больно: сейчас, уже на склоне лет, я узнаю, что он вел многолетнюю оживленную переписку с учителями школы в Кингисеппе, рассказывая о своих полетах, о своих друзьях. Так – совершенно посторонним людям оказалось необходимо то, что не было востребовано нами, – детьми. Память о подвигах собственного отца во имя Отечества. Только теперь, когда седина покрыла волосы серым пеплом, я понимаю, насколько одинок бывал бывший комэск в своей семье.
После кончины Павла Игнатьевича прошло уже много времени – более четверти века. Большая часть пережитого истерлась из памяти, многое постаралась забыть, поскольку эпизоды были не только радостные, но и печальные. Мы взрослели, утверждали свое «я». Сейчас, с высоты прожитых лет, когда утихли пережитые страсти, детство и юность видятся по-другому: то, о чем предупреждал когда-то отец, сбылось, причем, в самой горькой форме. Все чаще мы с братом, обсуждая прежние события, упоминаем по отношению к папе слово «старец». Яснее видны последствия нашего нежелания прислушаться к его словам, исполнить его волю. Резко, но очень мудро он предостерегал нас от возможных опасностей и бед. Увы! предостережения остались для нас втуне, и мы, все трое его детей, расплачиваемся ныне за свою невнимательность и самость. Мамины терпеливая мягкость, ласковость, жертвенное желание умягчить все острые углы, все покрыть своей любовью, принять все жизненные удары на себя, – конечно, вызывали больше сочувствия, потому и привязанность к маме была необычайной. Однако суровая, горькая резкость отца сейчас помогает выстоять, не сломаться и многое понять в очень непростых обстоятельствах нашей текущей жизни. Образ отца высветляется с каждым годом все ярче.
Шли годы, время перемалывало как радости, так и горести. К моему приходу в Церковь Павел Игнатьевич отнесся на удивление спокойно. На вопросы соседей (это было не совсем обычно в конце 1970-х – самом начале 1980-х) он неизменно с улыбкой отвечал: «Да что же с нее возьмешь? – Она ведь дурочка у нас». С удовольствием слушал магнитофонные записи хорового пения. Особенно нравился ему Акафист святителю Николаю Саровского роспева: «Ты, Галочка, мне «Радуйся, радуйся» поставь». В праздники папа с готовностью участвовал в торжественных обедах, вспоминал тропари Рождеству Христову и Святой Пасхе, которые слышал, будучи еще ребенком. Я осторожно заговаривала с ним о возможном посещении своего духовника, о совершении святых таинств соборования, исповеди и причащения. Павел Игнатьевич не отказывался резко, но и не поддерживал эти разговоры, обходил их молчанием. Однако незадолго до смерти неожиданно попросил меня «привезти своего попа».
В то время священник, который был моим духовником в новоначалии, поправлялся после пережитой им автомобильной катастрофы: официально он еще не служил, но было известно, что батюшка навещал своих чад. Он знал, что папа доживал последние дни, но ничем не проявлял себя и был недоступен для основной части посетителей. В нашем храме считалось неудобным обращаться к кому-то, кроме духовника: среди нас, новоначальных, царила атмосфера преданного послушания, подобно приходу, где служил протоиерей Алексей Мечев, который служил для нас идеалом священника. Эта атмосфера влюбленности в отца Алексея и его приход культивировалась и оказалась одинаково неполезна как для нас, так, вероятно, и для духовника. Как бы то ни было, я сама совершила страшную ошибку и никого не пригласила к отцу, надеясь на то, что приедет «Батюшка». Папа все спрашивал, когда же я привезу «своего попа», а я все терпеливо ждала милости от того, кого считала своим духовным отцом. Тот так и не приехал. Однажды ночью случилось кровоизлияние в мозг, и Павел Игнатьевич тихо скончался ночью во сне. Духовник не позвонил и после смерти, хотя ему и сообщили о ней. Стоит ли говорить, что это событие стало первой глубокой трещиной между нами и впоследствии привело к полному и окончательному разрыву. Простить себе свою глупость я не могу до сих пор. Интересно, что папа словно дождался, чтобы его кончина не омрачила маленький семейный праздник. За неделю до перехода Павла Игнатьевича в мир иной у меня случился день рождения. Отец уже не вставал и попросил поставить столик рядом с его кроватью. Там в узком домашнем кругу мы отметили день моего появления в Божий мир. Павел Игнатьевич радовался, был очень мирный и тихий, временами плакал. Вообще он очень часто в последние месяцы тихо и как-то светло плакал. Был непривычно ласков с нами. Папа умер в ночь под праздник Рождества Пресвятой Богородицы, и мы глубоко верим в то, что Царица Небесная приняла его под Свой святой покров.
Интересный эпизод случился уже после смерти Павла Игнатьевича. Мой родной брат долгое время никак не мог решиться принять святое крещение, а я очень болезненно переживала это обстоятельство. Спустя несколько месяцев после кончины папы, брат ночью, возвращаясь с работы домой, увидел отца наяву и, напуганный до полусмерти, прибежал к нам. В течение года он боялся засыпать по ночам, мучимый кошмарами. Наконец, незадолго до годовщины смерти Павла Игнатьевича брат крестился. Впоследствии он в очень трудные для себя времена приезжал на могилку к отцу, беседовал с ним. После посещений жизненные обстоятельства сами складывались таким образом, что распутывались какие-то сложные узлы, и жизнь возвращалась в нормальную колею. Поистине родители никогда не оставляют нас без заботы и попечений, даже после своего видимого ухода из земной жизни. На могиле, где ныне похоронены наши родители, всегда очень мирно, светло, спокойно, радостно. Упокой их, Господи, во Царствии Твоем!
(Воспоминания И. П., Г. П. и П. П. Чиняковых; материалы Центрального архива Военно-Морского флота).
[1] Дневники императора Николая II . М. 1991. С. 216.
