Константин Сергеевич, бегло взглянув на часы, поднялся из-за стола, снял с вешалки пальто и вышел из кабинета в холл. На сцене шла репетиция, из-за двери в зрительный зал доносились голоса актёров.
Одевшись на ходу, вышел из театра. По Камергерскому гуляла позёмка. Календарь не простился с осенью, а по тротуару уже разгуливал резкий ветер, перемежаясь со снегом. Прохожие, не поднимая головы, кутались в высокие воротники осенних одёжек и спешили скорее, кто на службу, кто по домам.
День клонился к вечеру, и каждому, кто оказался застигнутым позёмкою, торопился к теплу. Из-под склона, ведущему к Большому театру, вынырнула стройная фигурка, и Константин Сергеевич, скорее интуитивно, чем сознательно, направился навстречу женщине. Она шла, не опуская головы и не кутаясь в шарфик. Прямая спина, высоко поднятый подбородок.
– Здравствуйте, сударыня, – поклонился Константин Сергеевич, – я Станиславский.
– Добрый зимний вечер, я Ламанова. Не опоздала?
Станиславский подхватил её под руку.
– Лучше я, – произнесла Ламанова и ловко взяла под локоть Станиславского.
– Так вот вы какой, – скорее для себя, а не для встречающего проговорила дама.
– Интересно, какой же?
– Ну, я представляла увидеть человека, про которого на Москве говорят много интересного и страшного, а тут совсем наоборот: иду под руку с красивым мужчиной и думаю, что в эту минуту мне завидуют многие дамы.
Они на секунду остановились, осматриваясь: правда сейчас прозвучала или это только предположение? Прохожие не останавливались. Они торопились мимо, чуть-чуть задерживая шаг возле афиш Московского художественного театра.
Ироничный смех Станиславского поддержала Ламанова и ловко проскользнула в открытую перед ней тяжёлую театральную дверь.
– Я никогда не была в вашем театре, а хотела всегда. Мечтала прийти сюда знающей зрительницей, а вот пришла гостьей. Неожиданно, Константин Сергеевич, весьма неожиданно.
– А что же тут сомнительного, Надежда Петровна? Вы просто созданы для театра, и он в вас давно нуждается.
– Это как, смею вас спросить: наряды щеголих и театр?
– Смею вас заверить – одно другому не мешает. А то, что знаете вы и умеете вы, нам в театре просто необходимо. Вот сейчас, к примеру, мы украдкой от актеров распределили роли к будущему спектаклю. «Живой труп» решили ставить.
– Толстой, Лев Николаевич, целая эпоха, – Ламанова взяла в руки чашку с чаем.
– Вот и я об этом, но уверен: мы справимся со спектаклем. За актёров не переживаю, душа болит, в какую одежду мы их оденем.
Подождите ради Бога, – Станиславский уже встал из-за стола. Каждый раз, когда перед ним рисовалась картина будущего спектакля, даже малого действия из пьесы, у него вырастали крылья, – да, за спектакль не беспокоюсь, а вот костюмы создавать некому. Вы же сами сказали, что это эпоха, да не одна даже.
– Вы хотите, – смотрит внимательно Надежда Петровна на знаменитого режиссера, – вы хотите сказать…
– Да, нижайше прошу снизойти до седовласого старца и не отвергать его предложения: приходите к нам на работу. Модельером приходите, и беритесь за премьеру.
– А если я соглашусь? – Ламанова прищурила правый глаз. Она всегда так делала, когда видела к себе открытое сердечное расположение.
– Буду вам признателен, – Константин Сергеевич встал из-за стола. – Я не настаиваю, чтобы вы оставили свое дело и всецело пришли к нам. Нет, нет и ещё раз нет. Пойдёмте, я покажу вам нашу мастерскую.
Станиславский взял за руку Надежду Петровну, и они вместе вышли из кабинета. А по театру уже передавалась новость: «У нас сама Ламанова. Ламанова у нас. Интересно, зачем она здесь?»
– Тут собрана наша история – все костюмы к спектаклям..
Скорее, не костюмы занимали первые минуту женщину. Перед ней простирался мир, такой чужой и такой близкий. Фамусовский, городнический, печоринский. А тут предлагают Толстого.
– Пожалуй, я соглашусь, – протянула руку для пожатия Ламанова. Константин Сергеевич наклонился. Белые волосы прикрыли глаза, но женщина скорее почувствовала, чем увидела: знаменитый режиссёр волновался.
– А не шутите? – спросил он.
– У нас в Шутилове шуток не шутят.
***
Сельцо Шутилово на две половинки разрезала неглубокая горбатая речушка. Нет бы течь себе ровно на просторе, так она заглядывает во все береговые прогалины, будто ощупывает острую осоку. Попроси художника написать её на полотне, рисунок получится неровный, кривоватый, будто исполненный неокрепшей детской рукой.
А вот улицы с крестьянскими дворами наоборот – словно по линейке строились. На правом стоят русиновские, на левом – ламановские. Какие из них справнее, не угадаешь ни за что. Корявые, дырявые, со съеденной скотиной соломой на крышах, зато как по линейке. Редкая избёнка может своей крепостью похвастаться.
Барские дома, и те из рук вон плохи. На правом берегу дом Михаила Ивановича Русинова, коллежского асессора. Асессор он – не асессор, а только в Шутилово совсем не заглядывал, иногда годами не бывал. Что там происходит, его мало интересовало. Идут оттуда кое-какие доходы, тому и рад.
На левом берегу дом помещика Ламанова, Петра Михайловича. Отставной военный, полковник, семью содержал немалую. Одних детей аж пятеро, да жена, да реденькая прислуга. Ему тоже на еду да на одежду только и хватало.
И тот, и другой в делах управленческих многого не понимали. Крестьяне от этого разбаловались. Издавна, сказывали, шутиловский народ непростой. Ему палец в рот не клади, а тут понял, какие хозяева у него. И не радел особенно.
У Петра Михайловича если и была радость, то дети. Маша, Соня, Катя, Аня и старшая Надя. Умненькие удались, а что родителям надобно? Были бы сыты, здоровы, музыке знали, читали побольше да отца с матерью слушались. А потом, глядишь, как в лета войдут, жизнь сама распорядится, кому кем быть.
Наденька Ламанова среди сестёр выделялась. Не только тем, что старшей была, нет. Её всегда отличала серьезность и уединенность, хотя не столько со своими, сколько с крестьянкой Анютой могла говорить день и ночь.
Анюта дожила до восьмидесяти лет, а все носила в Шутилове малолетнее имя. Все, кому и пять, кому и сорок, так и обращались к ней: Анюта. Та не серчала, будто ей нравилось это девчачье имя. Наденька Ламанова не была исключением.
– Анюта, – стучала в окошко Надя, – с добрым утром тебя.
– Да ты заходи, заходи, радостиночка моя, – отвечал голосок старушки. – Давно не сплю, почитай, всю ночь.
Наденька бочком пробиралась в открытую дверь. Она слетела с одной петли и криво цеплялась за сенные половицы.
– Ты плечом ей подмогни, она тебя и пропустит, – не отрывалась от печи Анюта. В руках у нее сковородник. Им она подхватывает сковороду, на которой подгорает по кругу ржаной блин.
– Усаживайся за стол, да садись хозяйкой, ты же у нас барыня.
– Анюта, не стыдно тебе слова такие говорить. Какая я тебе барыня?
– Самая что ни на есть всамделишная. Вишь, шея лебединая, головка аккуратная. Разве крестьянские девчушки так спину держат? Будто аршин проглотила. Как есть барыня, ну, может, барышня.
Старушка выкладывает на стол блин, капает на него из бутылки льняное масло.
– Ешь, чего модничаешь.
– А сама будешь?
– Сама-то я первой налопалась, – улыбается Анюта, – думаю, заглянет кто ненароком, все блины поест. Да что ты, что ты? Эт я не про тебя!
Наденьке Ламановой нравилось бывать у Анюты. Ей было необыкновенно уютно у милой старушки. Окошки в доме малым малы, а всегда свежи. На них занавески, простенькие, в мелкий синеватый цветочек. Давно выцвели, а смотрятся новехонькими. Если и откроет их Анюта, на них ни одна складочка не помнётся, друг за друга не заденет.
Образки, что в святом углу стоят, поблёскивают. Их как раз отсвет печного пламени достаёт. Каждый лик венком убран – Анюта сама из цветной бумаги колокольчики крутила, а потом на хлебный вар сажала. Смотрит Спаситель и радуется – Анютиным цветам тоже.
– Ты зачем столько букетов насобирала? – видит: по всей крохотной избе трава вперемежку с цветами развешана. В пучки связана. – Ты что, людей лечить собираешься?
– Да нет, что ты! Зайдёшь старушку в зимний вечер проведать, а у меня лето цветёт. Куриная слепота краснотой отдает. Ромашка хоть желтизну свою и потеряет, а белизну сохранит. Вон мать-мачеха зеленеется, к ней нельзя другой цветок подмешивать, враз обидится. Сразу скуксится, будто засыхает. Мы её зимой кипятком зальём, постоит маленько, и пей навар. От него брусникой пахнет, даром что мать-и-мачеха.
Все в Шутилове говорили, будто Анюта не в своем уме. В таком возрасте, а всё цветочки, колокольчики, половички нарядные. Сроду, отмечали, ни одной чёрной юбки не износила – все цветастые.
Ну, говорили и говорили, на то они и шутиловские. То ли взаправду молвили, то ли так, от нечего делать. А Надю Ламанову тянуло к старушке.
***
Надежда Петровна строга и обязательна. Она в недавнюю встречу со Станиславским обмолвилась: вторник, двенадцатого, в десять. К этому времени и была в театре.
Ламанову ждали. В кабинете Константина Сергеевича за круглым столом сидели актеры. Им предстояло играть Толстого.
Каждый, кто тут был, встали и поклонились гостье.
– Протасов, сударыня, – первым заговорил Иван Москвин. Его Надежда Петровна узнала, видела в одном из спектаклей.
– Так вот вы какой, господин Москвин, – гостья протянула руку для пожатия. – Мне вы всегда виделись таким добряком, как будто из сказки. А вы ершистый, глаза у вас колючие.
– Что есть, то есть, – усмехнулся Станиславский, – Москвин не просто носит первопрестольную фамилию, он и сам у нас наипервейший.
Артисты засмеялись.
– А я Лужский, Василий, мне отведена роль Абрезкова. Не лучшая по душевной принадлежности, да только разве с режиссёром поспоришь. Премного благодарен Константину Сергеевичу за Абрезкова, – актёр поцеловал протянутую руку. От неё пахло молодым снегом и духами.
– Какой вы, однако, большой, – Ламанова улыбалась, – наверное, он таким и должен быть, ваш герой? Во что же мы вас одевать будем?
– Не в смокинг же. Обычный костюм, только с каким-нибудь вывертом.
– Вот именно. С чем вы сказали?
– С вывертом. Чтобы не только Маша была без ума от моего вида, чтобы и все барышни в зрительном зале.
– Да, да, с ним.
Алиса Коонен, именно ей предстояло играть Машу, в предрепетиционную игру не включалась. Как всегда, Алиса была сдержанна, мило улыбалась.
Ламанову поразили её глаза. Сказать, что они ясные, – ничего не сказать. Они глубинные. Ты в них смотришь, и ты же в них отражаешься.
– Я завидовала вахтанговцам. Они же в ваших костюмах играли? – Коонен жестом пригласила Надежду Петровну к столу, подле себя.
– А видели мои работы?
– Не столько видела, сколько наслышана. Вся Москва о них говорит. Да что Москва, и Петербург тоже.
– А вы, Константин Сергеевич? А вы какую роль уготовили себе?
– Только режиссёрскую. Играть буду в следующей работе. Мне давно хочется поставить Тургенева, его «Провинциалку». Вот там для себя я присмотрел графа Любина. Так что буду надеяться на ваше внимание ко мне в этом спектакле. Оденете?
– С удовольствием. Я читала «Провинциалку», давно, придётся заново перечитать и посмотреть, каков ваш граф.
– Дамы, милые, мой Протасов уже в нетерпении, – привстал Москвин. – Константин Сергеевич, у меня предложение: давайте начнем репетицию, а Надежда Петровна на нас посмотрит, послушает. Может, и родятся образы?
Станиславский жестом испросил тишины.
О чём говорила Маша Протасову, Надежда Петровна не слышала. Чем-то подцепила Алиса её сердце, а чем, понять никак не могла. Одиночеством? Может быть. У Ламановой его было предостаточно. Покорностью? Нет, нет, она никогда не склоняла головы, в какую бы пропасть её не подталкивала жизнь. Нищенством? И с этим справилась Надежда Петровна. Надеждой? Надеждой… Вот с чем никогда не расставалась Ламанова. С надеждой, помноженной на упорство.
Даже там, где мордовские селения жили в обнимку с нижегородскими деревнями, около небольшого посёлка Ташина, девочка берегла надежду: вот вырастет, встанет на ноги и из зари, что полыхает на горизонте, справит себе праздничный наряд.
– Я буду ждать вас завтра у себя на Тверской, – встала из-за стола Надежда Петровна и обратилась к Коонен. – Могу вас встретить у театра.
– Что вы? Я сама, я найду. А в котором часу?
– Вас устроит одиннадцать?
Ламанова поблагодарила Станиславского, кротко улыбнулась Москвину и направилась из кабинета.
– Нет, Константин Сергеевич, не надо, не провожайте. У вас работа. Я сама.
Но на выходе из театра её догнала Алиса.
– Вас кто-то огорчил?
– Что вы? Просто вы заглянули в моё сердце и чуть-чуть поранили его. Нет, не вы конкретно, а ваша Маша. Вспомнила, как совсем юной мечтала в глуши о любви, строила своё будущее.
– Получилось?
– Как знать, как знать… Почему-то мне подсказывает разум: мы с вами подружимся.
Женщины кротким кивком попрощались. Ламанова пошла в сторону Тверской, Коонен – к театру, на Камергерский.
***
Надя Ламанова часто, пока барский дом ещё спал, убегала на речку. Чтобы не скрипеть дверями, пошире раскрывала окно и с подоконника спрыгивала на лужайку.
Босая бежала по извилистой тропинке, успевая пригоршней подцепить крупные капли росы, пока та не высохла под лучами восходящего солнца. Этой росой и умывалась, и пила её, прохладную, сладковатую, пропахшую зеленью.
Зарождался день, и каждый раз по-особенному. То примерял на себя серые одежды, вытаскивал из сундука тучу-накидку и хмурился: быть дождю нынче. То выплывал из-за горизонта в красновато-золотистом кафтане и радовал людей, что проснулись раньше всех: будет солнечно и ясно. А то возьмёт и проспит, не поторопится, пока петухи ему зорьку не пропоют.
Этот день обещал вёдро. А как иначе – нынче же в Шутилове праздник. Люди весну провожают, лето красное встречают. Сколько веков, никто точно не знает, именно в этот день вместе живут крестьяне русиновские и ламановские – они хоронят нынче Строму. Кто Строму, кто Кострому, соломенную бабу. Для кого она злая-презлая, надоедливая. Для кого добрая-предобрая, развесёлая. Потому у каждого дома для неё свои поминки: кто плачет, причитает, в последний путь бабу наряженную провожают; кто под гармошку веселушки поёт, будто и баба эта и не соломенная, а живая, вот-вот в пляс пустится.
Как возле каждого дома Строма побывает, несут её в поле, и там горит она костром ярким. Прощай, весна-красна! Здравствуй, лето-батюшко!
Праздники в деревне редкие, всё больше трудов и забот. Наде Ламановой нравились эти весёлые дни. Любила она ходить накануне праздника по деревне. Возле каждого дома на частоколах выветривались наряды – где сарафаны, где панёвы, где рубахи мужичьи и порты в полоску. Всё домотканое, нарядное. А веселее всего, когда по улице ветерок гуляет. Он перебирает трубы у сарафанов, раздувает глинистые платки необъятных размеров. В такой день даже белоснежные онучи оживают.
– Ты чего это, барыня, на нашу бедноту таращишься? – спрашивали её иногда.
– Да разве это беднота? Красота это.
– Ты хоть раз на себя такую красоту примеривала? Нет? А ты поди одень сарафан вот, эт моей Катьки одёжка, она как раз твоя ровесница, – предлагала баба и снимала с шеста игристый сарафан.
Одела Надя. Впору он ей, только тяжёлым оказался.
– А то, как же, своя нитка напрядена, суровая. Её сколько ни колоти, тоньше не станет. Вот и тяжела одежонка, – помогала баба Наде. – Эх, нашим бы девкам да лёгонькое платьишко. Загляденье бы одно, право слово.
Сидит на берегу молодая барынька, смотрит на воду, а сама об одном думает: как нынче в Шутилове её затею оценят? Да что оценят, заметят ли?
С этими мыслями с берега поднялась и, минуя родной дом, прямиком к Анюте направилась. Та уже на крылечке стоит, дожидается.
– На речке, поди, была? – Анюта дверь придерживает, Наденьку пропускает в избу. – А я так и подумала: нет моей барышни. А ещё думала, может, испугалась затее-то нашей? Ты иди, иди, в избе уже все собрались.
В избе и правда ребятня. Кто на лавке сидит, кто на конике, а кто по полу.
– Ну что, будем Строму встречать? – старушка узел большущий с печи достала и начала оттуда наряды вытаскивать. Кому платье белое в горошек. Кому сарафан ярко-зелёный с ромашками по подолу. Кому рубаху с воротом, отороченном орнаментом чуть заметным, а себе оставила платье, белое-пребелое.
– Неужто это ты оденешь, Анюта? – повскакали ребятишки.
– А что же мне! Вот и буду я у вас барыня-боярыня! Да, Надюша, сподобила ты меня. Посмотреть охота, как бабы шутиловские в обморок падать станут.
Как только утро повернулось на день, пошёл народ за Стромой. Кто причитает, кто песни поёт. Возле каждого дома останавливаются. А вот к Анютиной избушке подойти не смогли, на дороге вдали остановились.
Смотрят люди и понять не могут: это кто же в гостях у Анюты? Барыня стоит в длинном белоснежном платье, оно прям по мураве расстилается, так и блестит складками на солнышке. Ребятишек возле неё много: мальчишки в брюках городских, а девчушки все в сарафанах, да таких нарядных.
Да что же это? Кто же это?
– Бабы, это же наша Анюта, а это, Лизавета, твои все ребятёнки.
Не было ещё такого, чтобы Строму на дорогу бросали, а тут оставили и окружили Анюту.
– Так кто это тебя в настоящую барыню превратил? – не унималась Лизавета.
– А вот она, – указала рукой Анюта на Надю и низко ей в ноги поклонилась. – Видишь, девонька, что душа-то твоя сделала, она нам всем радость подарила.
***
Дрожки хоть и барские, но для дальнего пути оказались непригодными. Разбитые дороги подбрасывали их, кренили на бок, вот-вот грозились сбросить и ездового, и поклажу, и Наденьку Ламанову.
Особенно тяжела дорога была после Арзамаса. С горы на гору трусила лошадёнка, часто останавливалась, и как ездовой не понукал её, не трогалась с места, пока не отдохнёт.
Надя ехала в Нижний. Первый раз в своей жизни ехала в город. О нём много рассказывал батюшка. О Нижнем Новгороде говорил взахлёб дядя, живший там и державший суконную лавку. Он редко приезжал к брату, Надиному отцу. По этому случаю накрывался в гостиной стол, и семья Ламановых, выпивая ведёрный самовар чая с комовым сахаром вприкуску, слушала про Волгу с Окой, про откос, про широкие улицы.
И вот теперь Наденьку везут в Нижний. Радостно ли? Не поймёт девочка. Одно тяжело: остаётся без родителей, без сестёр. Без Анюты.
Вспоминается, как в один из вечеров собрал отец семью на совет. Говорил про неё, Надежду. Выросла. Пора к учёбе приклониться.
– А куда мы пойдём, с нашими-то доходами? Будешь в Нижнем учиться, жить там. Я с друзьями обговорил всё – место твоё в Мариинской женской гимназии. Она, правда, для бедных, но и мы, дочка, не из богатых. Зато учёной станешь, вернёшься к нам и будешь учить крестьянских ребятишек, – сказал тогда отец.
И вот Наденька едет в Нижний. Справа берёзовый лес, слева березняк, готовые вот-вот примерить на себя осеннюю позолоту.
Город встретил Надю Ламанову сдержанно. И правда: дома каменные, дороги мощёные, народу много – столько в Шутилове отродясь не видела. Все куда-то спешат, бегут, друг с другом не разговаривают. А когда свернули на Ильинку и остановились у дворца из красного кирпича, девочка и вовсе оторопела. Она что, вот здесь учиться будет? И жить здесь?
– Именно здесь, – сказала ей высокая дама. Она встретила Надю у входа, открыла дверь перед ездовым, и тот внёс поклажу в широкий холл. – Отдыхайте, а потом мы обо всём поговорим.
Надя приняла новую, непривычную жизнь настороженно. Вот всё было у неё – коротенькие заботы о младших сёстрах, прогулки к реке и в луга, крестьянские ровесники, а тут сразу время переменилось. Незнакомые девочки, казённая кровать с постелью, пахнувшей холодным безразличием, но особенно поражала гимназистская одежда – тёмная, колючая, чужая.
– У нас всё по распорядку: и учёба, и отдых, – сказала ей классная наставница, та самая, что встретила Надю у входа. – Думаю, мы с вами поладим. Семь лет пролетят незаметно.
Семь лет! Девочка присела на краешек койки и заплакала.
– Да ладно тебе, – наклонилась к ней соседка, – я два дня назад сюда приехала, погрустила немножко, а теперь ничего, привыкла. Тут скучать некогда, вот увидишь.
Да, время лечит. До Рождественских праздников Наденька Ламанова освоилась в гимназии, училась прилежно и старательно.
– Вы помните всегда об одном: в каком доме вы живёте и учитесь, – постоянно напоминали в гимназии. – Сам Михаил Григорьевич Рукавишников покровительствует вам.
Кто такой Рукавишников, девочка узнала потом. Купец, да ещё какой купец – владелец сталелитейного завода. Как и отец Нади, отставной полковник, а она всегда знала: если полковник – значит, добрый человек. За доброту надо платить, и она платила – училась, исполняла дежурные обязанности. По вечерам мечтала:
– Вот пройдёт немного времени, и все мы станем настоящими красавицами. Наденем необыкновенные платья и выйдем на люди. Все ахнут. Откуда, будут говорить, такие взялись? А мы им: из Мариинской гимназии. А они будут только завидовать нам.
Девочки смеялись, радовались и мало верили, что именно так всё и будет. Но поверили, когда стали готовиться к встрече Рождества.
У каждой нашлись лоскуты разных тканей, из них по ночам Надя мастерила наряды подружкам. Что задумала, то и случилась. Вышли гимназистки первого года обучения к Рождественской ёлке – вся гимназия встала. В праздничную залу не входили – вплывали стройные гордые барышни.
– Откуда это? – спрашивали друг друга преподаватели.
– Это от Ламановой, – отвечали им.
***
Двуглавые орлы, не страшась холода, примеряли на себя первый пушистый снег. Он шёл сплошной стеной и падал на резные зубцы кремлевской стены, на крыши скрытых наполовину монастырских палат. Даже Иван Великий радовался снегу и придерживал белую шапку на своём золотом куполе.
Из окна дома мод, что заняла владелица Надежда Петровна Ламанова, хорошо виден был сад, прибившийся к высокой стене Кремля. Сырая земля принимала первый снег и впитывала его, оставляя неровные полоски на зеленоватой пока траве.
– Вот так и наша жизнь, вся в неровных полосках, – Ламанова отошла от окна и налила гостье ещё чашечку чая.
– И как же вы оказались здесь, в Москве? – актриса художественного театра Алиса Коонен, как и договаривались накануне, пришла на примерку своего будущего костюма для спектакля.
– Когда закончила Мариинскую гимназию, осталась в ней дополнительно на год учиться. Только этот год позволил бы мне быть учительницей…
Надя закончила его, а вот учительницей не стала. Не вернулась больше в Шутилово. Пришло известие о смерти батюшки, и Надя бросилась в деревню за сёстрами. Их четверо осталось. Одни. Только прислуга да соседи приглядывали за ними. На маму надежды не было – она недвижима, разбита параличом. Как с ней поступить? Это больше всего беспокоило.
Весь путь из Нижнего Надя только и думала, как быть, что делать. Перед отъездом её к себе позвал директор гимназии и предложил:
– Привози девочек сюда. Ты же знаешь: в Нижнем Рукавишников открыл детские приюты. Не роскошь, безусловно, но жить можно, и достаточно хорошо жить. А ты не переживай, что сёстры твои будут нахлебниками – пойдёшь в приют работать. Там как раз открывается ремесленный класс, швей станут готовить. Тебе ли не справиться с этой работой? Мы за тебя похлопочем.
Родная деревня встретила Надю необыкновенным уютом. Вот речка, всё такая же горбатая и чистая. Вот ламановский порядок с разбитой колесами дрог и телег дорогой. Домик Анюты всё такой же нищенский, но с чистыми окошками и цветными занавесками.
– Увезла я сестёр, маму оставила на попечение соседок, она не выдержала бы дороги. Девочки жили в приюте, я там работала. Попробовала однажды одной даме сшить платье – пошли заказы. А потом мне сказали:
– Чего ты с таким талантом в Нижнем прозябаешь? Тебе прямой путь в Москву. Сейчас, скорее всего, я бы сомневалась, а тогда в двадцать стоило только зерно заронить. Собрала сестёр и укатила в первопрестольную.
Стоит ли это вспоминать? – Надежда Петровна вновь подошла к окну. Падал снег, почти зимним стал древний Кремль. – Никогда не думала, что судьба подарит мне знакомство с императрицей Елизаветой Федоровной, и я буду поставщиком Двора её императорского высочества. Кто тогда посоветовал пригласить меня в Петербург, не знаю, только придуманные мной платья пришлись во дворце по вкусу.
А мне не приходилось ничего придумывать – всё мной было украдено.
– Как это? – изумилась Алиса Коонен.
– А это всё в нашей российской действительности есть, – отошла от окна Ламанова. – У народа есть. Переведи его песню, сказку, былину на язык ткани, и вот уже готовый наряд.
На меня в Париже дивовались: неужели в холодной России можно изготовить солнечный женский наряд? Я ничего не отвечала, просто предлагала примерить на себя мои платья. Одевались и говорили: «Вы законодательница русской моды». Нет, конечно. Мне с детства хотелось, чтобы крестьянка выглядела настоящей русской женщиной. Она это заслужила. По Шутилову знаю.
***
Когда вы будете смотреть старые кинофильмы – «Цирк», «Ревизор», «Аэлита», «Александр Невский», знайте: каждого актёра здесь одела Надежда Петровна Ламанова.
Если пути-дороги приведут вас в Санкт-Петербург, непременно в Эрмитаже остановитесь у созданных Ламановой нарядах.
Законодательница русской моды. Великая женщина великой страны. Простая русская девочка из нижегородской деревни Шутилово, что до сих пор провожает в последний день весны Строму и ждёт доброго солнечного лета.
Иван Чуркин (г. Саров)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
