Мое поручение, «осветить» путь армии от Волги до Мукдена, было закончено, и я собрался домой, в Россию.
Уезжать из Мукдена было так же нелегко, как и въехать в него. У меня отобрали все мои удостоверения и разрешения, припечатанную и прошнурованную фотографию, даже красивую пурпурную повязку, а взамен дали новую бумагу, хотя и свидетельствовавшую, что я покидаю театр войны добровольно, но тем не менее обязывавшую меня следовать непременно в Европейскую Россию не иначе, как через Харбин и Иркутск. Пожелай я заглянуть, например, из Харбина во Владивосток, все корреспондентские мытарства начались бы сызнова.
Пассажирский билет мне выдали с разрешения коменданта мукденской станции, который, однако, мне же жаловался, что кассир сплошь и рядом выдает билеты и без его разрешения. У окошка кассы меня чуть не задержал жандармский унтер на том основании, что у меня нет разрешения его, жандармского, начальства. Кажется, я нарушил «формальности», заявив, что мое «начальство», как корреспондента, — отпустивший меня военный цензор. Унтер умолк, но, по-видимому, мучился сомнениями, потому что долго ходил за мною вслед, с выражением особой, жандармской, алчности во взорах. Место в вагоне мне было указано снова комендантом. Багажного вагона не имелось, и мой сундук поместили вместе со мною.
Был ясный и теплый январский день, какие у нас бывают в конце марта. В пятнадцати верстах к югу стукали и ухали пушки: — разгоралось дело при Сандепу, прелюдия Мукденского отступления. У одного конца бесконечной платформы китайцы грузили в вагоны снаряды и заряды для этих стучавших пушек. У другого — высаживались из поезда только что прибывшие с севера запасные пехотинцы, народец пухлый, вялый, бородатый. Заслышав уханье пушек, бородачи встревожено подтягивались и даже становились как будто моложе.
Моими товарищами по купе оказались два молодые прапорщика запаса: оптимист и пессимист. Последний ругательски ругал все и всех на свете вообще, а в армии в особенности, — разумеется кроме самого себя. Послушать его, — ему быть главнокомандующим, и тогда японцам мат. Оптимист относился ко всему снисходительно, а к себе так и с теплой симпатией. В себе он более всего ценил необыкновенную, по его словам, способность покорять женские сердца. Это был некоторым образом главнокомандующий над женскими сердцами. Женщины всех родов оружия были им побеждаемы с одинаковым успехом, — и светские женщины, и дамы полусвета, модистки, гимназистки, а здесь, в Маньчжурии, тоже и сестры милосердия.
— Ну, уж на сестер-то вы напраслину взводите, — сказал я. — Это — скромнейшие существа. Я видел их многие сотни и по совести защищаю их.
Оптимист снисходительно улыбнулся.
— Не знаю, насколько везло вам. А я в Харбине три дня кутил с одной. Можете себе представить, светлая блондинка, две медали и солдатский Егорий. И недорого обошлось, всего двести девятнадцать рублей с копейками. Лихая баба, вдова, кроме коньяку ничего не пьет. Вот они, какие скромнейшие создания, сестры!
Я насторожил уши.
— Блондинка, говорите вы? — спросил я.
— Да.
— Не косая-ли?
Оптимист удивился.
— Косит, но очень мило. Да, позвольте, если не верите, я покажу ее карточку... Кукаркин! — крикнул он денщику. — Дай сюда чемодан. Карточка со мной, в чемодане, — пояснил мне оптимист.
Пока Кукаркин возился с чемоданом, я продолжал.
— Вашу сестру я знаю. Зовут ее Марья Александровна О—ва.
Оптимист забеспокоился.
— Да, Марья Александровна О—ва, — сказал он.
— На карточке она сидит, а рядом с ней стоит офицер в папахе?
Оптимист сделал недовольное лицо, и критически осмотрел мою наружность.
— Позвольте, однако, — сказал он, — разве и вы с сестрой... знакомы?
Фотография была вынута. На ней оказалась все, как я и говорил: и сестра, — косая, блондинка, с медалями, с Егорием, — а рядом офицер в папахе.
Тогда и я, с помощью того же Кукаркина, раскрыл свой сундук.
— Вот я вам прочту, что я писал в мою газету о сестре О—вой месяца полтора тому назад, — сказал я оптимисту. Я сохраняю копии моих корреспонденций.
И я прочел следующее:
«В Харбине в первые же часы по приезде туда в грязном коридоре мерзейшей гостиницы, куда меня привез первый попавшийся извозчик, я столкнулся с молодой блондинкой небольшого роста, с красным крестом на груди; поверх креста — две медали и солдатский Егорий. Эта «кавалерственная» сестра оказалась Марьей Александровной О—вой, сестрой милосердия военного госпиталя № 000. Сестра-москвичка, с московским говором, по-московски белая и румяная, по-московски бодрая и говорливая. В Харбине она на несколько дней, чтобы запастись теплою одеждой, которую потеряла при отступлении от Ляояна. Из Ляояна сестра уезжала одною из последних; уже не под пушечными, а под ружейными выстрелами врагов. Запасшись одеждою сестра уезжает в Мукден, а оттуда снова на позиции, на свою тяжкую работу.
«Одну из медалей сестра получила за китайскую войну, в которой был убит ее муж, подполковник О—в. Другая медаль, «за спасение погибавших», при том на георгиевской ленте, дарована сестре за то, что под Ляояном, после шестичасового боя, ночью она, в японской одежде, ходила по полю сражения чуть не у неприятельских линий и выносила раненных. В числе других ею спасены два офицера. Один из них увидев людей, одетых по-японски, притворился мертвым; другой поднял руку и простонал. Сестра подобрала последнего, а потом по его указанию и первого. Один из страдальцев скоро впал в беспамятство и в буйном бреду укусил сестру О—ву за руку. И теперь еще остался на правой кисти знак. Бедняга не выжил.
«Крест дан сестре за ее мужественную работу в последние минуты очищения Ляояна, когда она вносила раненых в вагоны. Невдалеке тем же делом была занята покойная сестра Кравченко. Артиллерийским снарядом ей оторвало обе ноги. Взрыв, стоны раненой, кровь, — на мгновение сестрой О—вой овладел приступ ужаса. Она закричала, всплеснула руками, потом закрыла ими лицо... Когда она снова отняла руки, она заметила, что видит не по-прежнему хорошо, и, действительно, у нее скосило левый глаз, — дело, как говорят доктора, поправимое. Нервный испуг скоро миновал, и сестра О—ва снова принялась за работу, пока две пули не пронизали мягкие части правой ноги, ниже колена, одна — на вылет, другая застряла. Сам Куропаткин тут же на месте О—вой дал серебряный солдатский крест, а на труп скончавшейся от ее страшного увечья сестры Кравченко возложил золотой офицерский.
«Посылаю вам фотографию, снятую в Харбине по желанию военного начальства. Сидит сестра О—ва. Рядом с нею офицер Т—н, капитан 4-ой роты 00 стрелкового полка, пробравшийся из осажденного Порт-Артура в Ляоян. У героя четыре раны: две в левую ногу, одна в правое бедро, и одна пуля пробила щеки. Он имеет Анну 4-ой степени и Владимира с мечами.
«В заключение нашей беседы сестра показала часы генерала Стесселя, отрезанного теперь от всего мира в Порт-Артуре. Это подержанные золотые глухие часы с рубчатыми досками, с кольчатой золотой цепочкой, часы, так сказать, «общеофицерского образца». Вы поймете, с какими чувствами я смотрел на них и держал в руках. На внутренней стороне доски вырезана надпись, говорящая, что часы такого-то числа и такого года подарены генералом малолетнему разведчеку, Николаю Зуеву, прорвавшемуся из армии в осажденный Порт-Артур. По словам сестры О—вой, часы, в виду молодой беспечности юного военного вундеркинда, переданы ей на хранение».
Я кончил читать.
— А теперь, — сказал я, — расскажу вам, что произошло дальше. Лишь только я сдал корреспонденцию и фотографию на почту, как меня начали смущать сомнения. Почему О—ва поселилась не в доме Красного Креста а, черт знает, в каком вертепе? За завтраком О—ва с подозрительной ловкостью хлопнула три большие рюмки кашинского портвейна. Затем мне припомнилось, что в Ляояне убита не сестра Кравченко, а сестра Яковенко. Да, кажется, и не убита, а ранена. Справляюсь у офицеров: Кравченко не было, а была Яковенко-Яковлева; ей оторвало не обе ноги, а одну; она не умирала, а, слава Богу, жива; Куропаткин пожаловал ей не офицерский и не золотой крест, а солдатский серебряный; ни о какой О—вой никто ничего не слыхал.
— Сомнения, — продолжал я, — растут. Целый день я навожу об О—вой справки, — в Красном Кресте, в полиции, у жандармов, в штабах. Никто ничего не знает. Маньчжурия, ведь, прославилась тем, что тут никто никогда ничего не знал. «Они не знали». Приходит вечер. Я сижу за писанием. Вдруг дверь распахивается, — и предо мною сестра О—ва, со всеми своими крестами и медалями. Но в каком виде! Пальто перепачкано. Шляпа набекрень. Сама шатается. Беседа наша на этот раз была непродолжительна.
— Что вам нужно? — спрашиваю я.
— Папашка, одолжи до завтра тридцать рублей.
— Хочешь три рубля? И ступай с Богом.
— Ну, хоть семь, папаша?
— Что за странное число, семь?
— Я еду в цирк. Билет стоит четыре рубля, а три рубля на коньяк.
— На коньяк получи, а на цирк ищи в другом месте.
— Мы расстались. Сию же минуту я составил телеграмму в редакцию, чтобы не помещали ни моей статьи, ни фотографии, и послал ее срочно, с проверкою. Послал бы с двойными срочностью и проверкой, если бы это было возможно.
Оптимист выслушал меня, но, как и подобает оптимисту, не смутился.
— Что же из всего этого следует! — сказал он. — Вы просто подозрительны и мнительны. Ведь весь официальный Харбин не подтвердил ваших сомнений. А что О—ва кутнула, так разве это грех? И со мной она кутила три дня, стоило двести девятнадцать рублей с копейками, — преинтеллигентная женщина! Это — просто широкая русская натура, приподнятые нервы, желание забыться после испытанных ужасов...
Вместо ответа я подал оптимисту «Справку» из главного управления Красного Креста. Оптимист прочел следующее:
«Исполнительная комиссия Главного Управления и т.д. и т.п. имеет честь уведомить, что изображенная на полученной фотографии особа есть известная мошенница-рецидивистка О—ская, именующая себя сестрой милосердия О—вой, личность которой в настоящее время установлена, и о ней судебными властями производится следствие».
Оптимист сначала оторопел, а потом воскликнул:
— Какая же она с-свинья!
Это был крик одураченного дон-жуана.
— Вот и воздержитесь от игривых отзывов о сестрах, — сказал я.
Оптимист развел руками.
— Но как же никто в Харбине не знал, что это за штука! — проговорил он. Ведь она жила там недель пять. Каждый день, с медалями и Егорием, сидела в первом ряду в цирке, — с-свинья эдакая! Целые дни, с теми же медалями и крестами на пальто, раскатывала по улицам на лихачах. Двести девятнадцать рублей! Как никто не знал! Черт возьми?!
Владимир Дедлов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
