Моезнакомство с творчеством Л.М. Леонова произошло в первый год войны, когда на экран вышли короткометражные фильмы «Пир в Жирмунке» и «Трое в воронке». Не буду их пересказывать, скажу лишь одно: за четыре года войны из просмотренных десятков короткометражек больше всего запомнились именно две леоновские ленты. Факт примечательный. Я и сейчас, спустя 66 лет, в подробностях могу рассказать сюжет того и другого фильма. Позже, после гибели отца под Москвой в ту памятную суровую осень 1941 года, я и сам встал в строй: в 1943-м был зачислен воспитанником Ташкентского суворовского военного училища. И здесь произошла вторая встреча с Леоновым. К нам в училище привезли художественный фильм «Нашествие». Показывали фильм, как и водилось в те годы, не непрерывно, а частями. Пока киномеханик снимет одну часть, положит ее в железную коробку, поставит следующую часть, проходит пара минут. В тот раз я что-то не припомню разговоров в зале. Мы сидели и напряженно ждали, что будет дальше. Удивительное дело, после фильма, обмениваясь впечатлениями и на свой лад проигрывая отдельные эпизоды, мы чаще всего вспоминали игру и реплики не председателя райисполкома Колесникова и не врача Таланова, а монологи антигероя Фаюнина в исполнений артиста Ванина:
«Где пешком, где опрометью — светлый день грядет. Уже скоро, шапки снявши у святых ворот Спасских, войдем мы с вами в самый Архангельский собор. И падем на плиты, и восплачем, изгнанники рая...»
Но самое поразительное в том, что теперь, по прошествии стольких десятилетий, когда мы переживаем очередной разор страны, герои Леонова снова востребованы историей. Председатель райисполкома коммунист Колесников, победивший фашистов в смертном бою с оружием в руках, не смог удержать власть, потому как не смог обеспечить достойной жизни победителям. Виной тому мертвящая догма века и несносная цензура духа — дыхнуть свободно нельзя было. Кончилось тем, о чем мечталось градскому голове Фаюнину:
«Лета наша новая, Господи, благослови.
...Где слава моя, фи-ирма где? Одна газетина парижеская писала, что-де лен фаюнинский нежней, чем локоны Ланкло Ниноны...
...Крупной фирме место только в Москве...»
Библейский Лазарь умер, был погребен, уже и смердить начал и все-таки был воскрешен. Российский Лазарь не три дня, а три четверти века был почитаем за труп и в наши дни воскрешен-таки.
«Плита гроба моего еще глядит мне вслед, — говорит после своего краткого воскрешения Фаюнин и, осмелев, уже покрикивает: — Чего-чего чресла-то разверзла, вдовица каменная!»
Уж если быть совсем откровенным, то я вижу в леоновской пьесе новый вариант развития событий — еще одно нашествие. С кем на этот раз будет Фаюнин, предсказать трудно, реплики его не потеряли своего глубинного смысла: «Россия — это, брат, такой пирог, что чем боле его ешь, тем боле остается!» Как Адамово яблочко — кого только ни вводил во грех этот русский пирог.
Не скрою: Леонова читал не в привычных для моего поколения очередях и не в поездах метро, а часто с карандашом в руках, по нескольку раз возвращаясь к прочитанному.
Есть для меня необъяснимая закавыка в «Нашествии». Николай Фаюнин собирается, снявши шапку у святых Спасских ворот, войти не в кафедральный всея Руси Успенский собор, как это должно быть, а почему-то в Архангельский собор — царскую усыпальницу. Пройдя Голгофу, царственные «изгнанники рая» возвращаются к месту своего вечного обретения. И ле-оновские слова в наши дни звучат как пророчество.
Прав был Владимир Солоухин, сказав, что, читая Леонова, будто ешь деревенскую лепешку: откусишь кусочек — нажуешь целый рот.
...В начале 60-х годов, демобилизовавшись из армии и будучи студентом-вечерником истфака МГУ, я, как активист создаваемого нами Общества охраны памятников, пришел к Леониду Максимовичу, чтобы подписать ходатайство в защиту наших национальных святынь. В Москве шло бойкое корчевание, выражаясь тогдашним лексиконом, «рассадников опиума для народа». Не избежали этой участи ни Кремль, ни Белый город, ни Зарядье. В древнейшей части Китай-города, где, кстати, родился Леонид Максимович, сносили церкви, дома, монастыри. Не уцелело и родовое гнездо Леоновых — постоялый двор и лавка деда (с отцовской стороны), описанные в «Барсуках». Именно в Зарядье мальчиком Леонов читал деду Киево-Печерский патерик и едва ли не выучил его наизусть, потому как чтение повторялось сызнова и неоднократно. Особенно дед любил житие св. Иоанна Многострадального, приявшего невероятные страдания девства ради. От полноты чувств дед во время чтения нет-нет да и всплакивал. Сам он читать не мог, был неграмотным, но счет знал и всю жизнь простоял за прилавком в старом кирпичном доме, выходя из него один раз в неделю в баню и по праздникам в Кремль. В Чудовом монастыре, в соборе Михаила Архангела, было у него свое моленое место, откуда он и воссылал жаркие мольбы к Богу в связи с неминучестью надвигавшейся грозы. Накопив семнадцать с половиной тысяч рублей, дед, как и Фаюнин, все потерял в революцию. Не осталось следа и от дома неподалеку, где жил дед Леонова с материнской стороны, — все было снесено, и на месте Зарядья рыли огромный котлован. Вопреки здравому смыслу и несмотря на протест общественности, там собирались строить несуразную гостиницу-этажерку, спорившую по высоте с колокольней Ивана Великого. И словно в издевку, гостиница должна была (и стала) именоваться «Россией».
Леонид Максимович, подписав челобитную, принесенную мною, сделал окрашенное горьким сарказмом добавление. Дескать, при наших-то просторах стоит ли строить даже похвального назначения коммунальные агрегаты непременно, скажем, на месте Василия Блаженного или храма Христа Спасителя. И еще запомнились слова Леонова: что в нынешнее время «мало бывает хозсмекалки, а желателен целый радар в голове дальностью минимум лет на двадцать». Мысли об охране наших национальных святынь писатель суммировал позже в очерке «Раздумья у старого камня», написанном специально для газеты «Правда». По злой иронии «Раздумья» были опубликованы с опозданием как «минимум лет на двадцать».
Помнится, провожая меня до дверей, Леонид Максимович поинтересовался:
— Что-то тяжелое у вас в портфеле?
— Книги.
— И какие?
— Разные... Достоевский, к примеру.
— И что читаете сейчас?
— «Дневник писателя. Еврейский вопрос».
— Во-о-на что, — протянул Леонов. — Извините, я сейчас в работе. Вот вам мои телефоны — домой и на дачу. Будет время, звоните, заходите.
С тех пор таких встреч у нас было, боюсь ошибиться, но где-то около тысячи. Иногда каждый день в течение недели. Благо жили мы друг от друга недалеко. Всякий раз после встречи с Л.М. Леоновым, придя домой, я по свежей памяти записывал содержание нашей беседы. Часто работа продолжалась до поздней ночи. Поскольку с момента разговора проходило всего несколько часов, то подробности удавалось восстановить довольно точно.
Во время бесед я ни разу не пользовался магнитофоном. Мои записи — это часть того, о чем мы говорили, и, естественно, сугубо в моей интерпретации. Л.М. Леонов человек глубокий, и уловить его непростую, многослойную мысль бывало нелегко. Оригинальность Леонова своеобразна. Иногда для сокращения времени и чтобы образно выделить суть, он выдавал формулы. Например: «Гениальное явление в искусстве — это число (понятие) иррациональное, это корень квадратный из минус единицы».
Я понимаю: в наше лихое время редкий издатель захочет рискнуть, чтобы его покупатель непременно пытался «извлечь корень». Потому авторы других «формул» сейчас в ходу.
Между тем Максим Горький в своих письмах сравнивал Леонова с Шаляпиным и был убежден, что Леонов «талантлив на всю жизнь и — для больших дел», что он один из тех, кто продолжает «дело классической русской литературы — дело Пушкина, Грибоедова, Тургенева, Достоевского и Льва Толстого». Факт остается фактом. Трижды был представлен Л.М. Леонов в качестве кандидата на Нобелевскую премию, и ни разу не прошел даже первого тура. Я понимаю, наши авторитеты у них не в чести. Тогда могли бы при отборе кандидатов прислушаться к мнению, скажем, знаменитого немецкого критика Вальтера Йенса. Не раз он заявлял, что «Вор» Леонида Леонова — один из лучших романов всего XX века. Что и говорить, Нобелевский комитет мог бы «извлечь корень», но решил проблему топорно — под корень. О причинах этого догадаться нетрудно. Чехов и Толстой тоже не сподобились премии. Многих же обласканных вниманием лауреатов не то чтобы напрочь забыли, а просто мало кто в мире знал.
II
Ученый-генетик Н.К. Кольцов, исследовавший до шестого колена крестьянские корни семьи Петровых—Леоновых (матери и отца), писал в «Русском евгеническом журнале» (вып. 3—4) в 1926 году: «Для евгениста эта родословная представляется не менее богатой с генотипической точки зрения, чем помещичьи дворянские семьи, давшие крупных талантов. И нам отнюдь не приходится удивляться тому, что в последних поколениях она дает нам такого талантливого, своеобразного молодого писателя, как Л. M . Леонов... Родословная Петровых — Леоновых напоминает родословные всех крупных талантов, не исключая А.С. Пушкина и Л.Н. Толстого...»
Природа щедро наградила Леонова. Как сказал сам Л.М. Леонов, он был изначально предрасположен к изобразительному искусству. Замечу: эта предрасположенность и детям передалась. Старшая дочь Елена — заслуженный художник России, младшая Наталья — кандидат архитектуры, поэт. Внуки также не обойдены талантами.
На профессиональном уровне Леонов занимался художественной резьбой по дереву (две работы, подаренные Горькому, можно видеть в мемориальном музее писателя в бывшем доме Рябушинского). В юности Леонид, Максимович не без успеха писал этюды маслом, занимался графикой. Рукописи его ранних произведений украшены артистически исполненными зарисовками на полях. Лишь незадачливый случай помешал ему осуществить заветную мечту и поступить в художественный вуз. Поскольку гимназию он окончил с серебряной медалью (четверка по математике), прошел фронт и был специально откомандирован из Красной армии для целевого, как тогда говорили, поступления во ВХУТЕМАС, то ему, имея рекомендацию от какого-нибудь известного художника, надо было пройти лишь собеседование. Во ВХУТЕМАС он пришел с рекомендательным письмом ученика В.В. Матэ, золотого медалиста Академии художеств графика В.Д. Фалилеева. И надо же так случиться, что в то время отношения В.А. Фаворского и П.Я. Павлинова, беседовавших с Леоновым, мягко говоря, были натянутыми с его рекомендателем. Эти известные мэтры искусства не сочли возможным прислушаться к мнению своего коллеги, и Леонову, с его слов, в оскорбительной форме было отказано. (Не повезло ему и в Московском университете. На собеседовании он разошелся во мнении о творчестве Ф.М. Достоевского с профессором А.Д. Удальцовым. В студенты Леонова не приняли, и он с горя подался в писатели — так с присущим ему юмором Леонид Максимович поведал мне однажды. К чести Удальцова, когда через пару лет в Германии перевели произведения Леонова и громко было прописано: в России-де народился новый Достоевский, — профессор повинился перед бывшим абитуриентом, сказав, что нечистый попутал.)
Предрасположенность к искусству так и осталась у Леонова на всю жизнь. После юношеского увлечения живописью он в 20-е годы пережил весьма бурную «фотолюбовь» (словцо Леонида Максимовича. — В.Д.). Не просто черно-белые снимки, а талантливую фотографику Леонова охотно печатали в газетах, журналах, книгах. Он работал в студии и на пленэре, неординарно компоновал, применял новаторские способы проявки и печати. По времени это совпадает с началом работы над романом «Вор» и с годами дружбы с Сергеем Есениным, когда они вместе посетили Ермаковский ночлежный дом, бывали в мастерской скульптора Сергея Коненкова и у других художников. Фотоархивы Леонова еще не изучены, и я не удивлюсь, если среди ненапечатанных негативов будут обнаружены не только наши святыни — монастыри и церкви, куда он любил паломничать с камерой в руках, — но и портреты близких по духу людей: Бориса Шергина, Вадима Фалилеева, Ильи Остроухова, Сергея Герасимова, Михаила Булгакова — художников среди них больше всего.
С Михаилом Булгаковым Леонов и его жена Татьяна Михайловна (урожденная Сабашникова) близко сошлись в Коктебеле, когда в 1925 году вместе отдыхали у Макса Волошина. Первая жена Волошина была из рода Сабашниковых, и Макс принимал их по-родственному. В тот год у него «укомплектовалась» на редкость веселая, гораздая на выдумки компания. Два завзятых театрала — Булгаков и Леонов были душою общества. Скетчам, один остроумней другого, не было конца. Булгаков работал в то время над «Собачьим сердцем», а Леоновы беззаботно наслаждались жизнью. Купались, загорали, пили молодое вино и часами бродили вдоль моря. Вечерами собирались за столом, и каждый читал что-нибудь свое. У Булгакова сохранилась запись, что молодой Леонов так лихо, так талантливо пишет рассказы, что тягаться с ним просто не под силу. Мне показывали любительскую фотографию, на которой запечатлена вся компания — Булгаков, Леонов, Волошин, профессор Габричевский. Напечатан снимок из рук вон плохо, но режиссура кадра выдает руку опытного фотохудожника.
...Заранее договорившись, что я возьму фотоаппарат, мы как-то пошли гулять с Леонидом Максимовичем по Тверскому бульвару. Леонов заметил мне, что я часто щелкаю затвором, делая кадры наудачу, а надо-де отбирать только то, что должно быть в кадре. Проиллюстрировал он свою мысль работой с камерой супруги Эрнста Колдуэлла, когда те приезжали к нему в гости. Госпожа Колдуэлл сделала всего несколько кадров, но в каждом из них попадание в точку.
От Никитских ворот до того места, где первоначально стоял памятник Пушкину, — вроде бы расстояние совсем небольшое, а сколько воспоминаний. Остановились у памятника Тимирязеву. Леонид Максимович указал дом по правую сторону:
— Здесь до революции жил мой тесть, книгоиздатель М.В. Сабашников. Его позже пять раз арестовывали, лишали избирательных прав, выселяли из квартиры. Сына, Сергея, трижды арестовывали. По так называемому делу о покушении на правительство он в августе 1952 года был расстрелян. — И, помолчав: — У меня где-то интерьеры есть этого дома. Вечер, глубокие тени, настроение как у Славянского в картине «Интерьер барского дома» (Третьяковская галерея. — В.Д.). Сидит человек и думает, где бы крюк увидеть, чтоб удавиться.
Немного прошли, остановились у самого старого дуба на бульваре (на нем табличка висит). Леонов по правую руку указал на дом в глубине:
— Вот дверь сбоку, войдешь — ступенька вниз, там квартира Всеволода Иванова была. Часто собирались... Жена Всеволода меня поссорила с Горьким...
Я сфотографировал дом с бульвара.
— Надо как-нибудь выбрать время, зайти, спросить у нынешних хозяев разрешение и отснять интерьеры. Памятное место.
Прошли до театра имени Пушкина.
— Здесь театр Таирова был. Меня приглашали «Унтиловск» читать...
Еще прошли, сели на скамейку, помолчали. Леонов поднял шарф (болело горло):
— На этом месте Федор Михайлович отдыхал после открытия памятника Пушкину. Вдруг идет Тургенев и так это громко, на публикую . «Ба-а, вот вы где!» А Достоевский закашлял и буркнул про себя: от вас, дескать, нигде не скроешься; Мне это тесть рассказывал, а ему — Кони.
Мы встали, пошли дальше. Остановились, не переходя улицу Горького (Тверскую), напротив Пушкина. Он спиной стоит к тому месту, где раньше был Страстной монастырь (снесен в 30-х годах XX века). А изначально все было по-другому. Задумчивого Пушкина не случайно поставили лицом именно к обители, а посвящена она Страстям Христовым на кресте. Есть о чем задуматься; Разве; возможно было по-другому памятник ставить? Да ни в коем случае! Я не знаю, как Тургенев, а Достоевский, выступая в Дворянском собрании, обязательно бы об этом сказал. И речь бы его совсем другая была. Вот и выходит; как ни крути, а святыни крушить --значит грех великий брать на душу. Что касается воссоздания Страстного монастыря —если это и случится, то не скоро. А вот в том, что памятник Пушкину вернут на старое место, нет сомнений. На месте, где он сейчас стоит, горельефное Распятие (да еще в академических традициях) никак нельзя ставить, а придорожный поклонный крест так и просится.
Поговорив о превратностях судьбы, мы тронулись в обратный путь. Чуть отошли, Леонов остановился, показал вправо:
— Здесь, на углу, раньше аптека была, а еще дальше, во дворе (за «Макдоналдсом»), в старом доме, была моя последняя встреча с Сергеем Есениным.
Невеселая была» встреча. Леонов пришел, а у Есенина только что отшумела компания. Он выпроводил всех, остался с Леоновым один. Ничего ты, дескать, Леня, не знаешь — и толкнул того на диван. Леонов с размаху сел и раздавил гитару. Есенин схватил сломанную гитару и в исступлении стал, бить ею о пол, пока в руках не остался один гриф. Отыгрался во всех смыслах. Что он хотел сказать своим: «Ничего ты, Леня, не знаешь...» — Леонид Максимович так до конца и не смог разгадать. Есенин уехал в Питер, а вскоре за тем Леонов опубликовал некролог «Умер поэт».
Сейчас почти во всех изданиях, посвященных С.А. Есенину, печатается портрет Есенина с Леоновым. А ведь в течение десятилетий их портреты печатали отдельно. С годами и вовсе забыли, что это был парный портрет. И лишь сравнительно недавно портреты «состыковали». Мне в этой фотографии все время чудятся — по пластике, композиции, внутреннему ритму — отличительные приемы фотохудожника Л.М. Леонова.
Так было с другой известной парной фотографией — Горького и Леонова в Сорренто. Как-то я спросил Леонида Максимовича:
— Кто вас фотографировал?
— Я выбрал композицию, навел, а Максим (сын Горького) щелкнул.
Автором фотографии считается Максим.
Думаю, что с парным портретом Леонов-Есенин было то же самое.
С уверенностью могу сказать, что самым любимым музеем Леонова с детства, когда мать, первый раз привела их с братом Борисрм, и до старости была Третьяковская галерея. Там он бывал несчетное количество раз, экспозицию знал так, что нужный зал мог найти с закрытыми глазами. Как-то в одном из залов галереи Леонов заприметил солдата. Тот, остановился и долго стоял, внимательно рассматривая пейзаж со стогом скошенного сена в предрассветном тумане. Для того чтобы лучше рассмотреть лицо незнакомого, человека, Леонид Максимович зашел незаметно сбоку. Солдат стоял перед картиной как зачарованный и думал о чем-то своем, сокровенном. И вдруг его лицо осве тилось еле заметной улыбкой. Человек, глядя на близкий и родной для него русский пейзаж, вспомнил, наверное, дом, и душа его просветлела.
— Вот это и есть решение фор мулы искусства, — сказал Леонов. — Произведение искусства обязатель но должно высекать искру сопере живания.
Говоря о русском искусстве, Леонов отметил, что из всех жанров живописи вровень с мировыми художниками прежде всего может встать русский портрет, где есть достижения, равные Веласкесу и Рембрандту, и русский пейзаж.
Среди любимых работ Леонид Максимович называл произведения Федотова, Левитана, Айвазовского, Шишкина (только не «Трех медведей», а «Корабельную рощу» и
др.).
— Шишкина я даже помянул в «Русском лесе», — рассказывал Леонов. — Фалилеева и Кардовского вспоминаю каждый день. Какие удивительные это были люди, художники. — И продолжал: — Когда в Дюссельдорфе устроили выставку рисунков Шишкина, то пресса была единодушна — так работать уже никто в мире не умеет. Нестеров хороший художник, но он все-таки не выразил душу народа. Его «Схимник», «Тишина», «Явление отроку Варфоломею» — все это хорошо, но главного нет. В «Видении» нет мистики, которая должна быть в этом произведении. Репин хороший живописец, — говорил Леонов, — но у него недостаточно вкуса. Например, «Крестный ход в Курской губернии» — это произведение останется только как рассказ о быте народа, но не выражает души народной.
Высшим проявлением духовной жизни русского народа, был убежден Леонов, является икона. В иконе выражена не только душа народа, но и его судьба и, может быть, даже будущее.
— Чем нас привлекло в последнее время древнее русское искусство? — спрашивал Леонид Максимович и сам же отвечал: — Да, пожалуй, тем, что в нем есть боль русской души. Потому оно и не оставляет равнодушным никого.
Дорогих киотов с неугасимыми лампадами Л.М. Леонов не держал. Была небольшая, с ладошку величиной, репродукция «Спаса на престоле». Эта освященная икона висела в московском кабинете над его кроватью за шкафом, так что была видна только лишь одному ему. Перед ней он молился, когда дважды я по его просьбе в критические дни приводил к нему священника для исповеди и причастия и для соборования. И была еще одна икона — репродукция в половину натуральной величины рублевской «Троицы» — вершины всего мирового искусства. И, конечно же, не случайно висела она рядом с письменным столом в его переделкинском кабинете.
Рубленая бревенчатая дача в Переделкине была обставлена очень просто, что выказывало вкус хозяина и его непритязательность. В кабинете, кроме рублевской «Троицы», справа и слева от двери висели две большие репродукции с картин Питера Брейгеля Старшего — «мужицкого»: «Возвращение с охоты» и «Праздник».
— Картину Брейгеля можно разделить на тридцать частей, и в каждой части можно многое увидеть: жизнь народа, праздники, базары, поклонение волхвов. Картины Брейгеля можно читать словно произведение литературы, — говорил Леонов о своем любимом художнике. — Рембрандта я не всего люблю, — продолжал он. — В его гравюрах люди какие-то коротконогие, в картинах много неоправданных темных мест. Но у него есть одна картина, выше которой или вровень с которой уже и трудно назвать произведение искусства. Это «Возвращение блудного сына». В картине не смотришь, как она нарисована и написана, — она захватывает своим внутренним состоянием, вовлекая в переживание. Здесь значима каждая фигура, здесь говорит каждый жест, здесь выразительны тени, здесь витает дух — и это самое главное в произведении искусства.
В тот раз разговор шел в основном о западных художниках. Я сказал, что больше других люблю Эль Греко. Леонову Эль Греко не был близок ни по духу, ни по пластике, ни, что Важно, по темпераменту. Он любил в станковых картинах предельную законченность, точность в рисунке, уравновешенность композиции, цветовое соответствие реальности. Словом, ему были близки те живописцы, которые созвучны его устремлениям в литературе — с непременной добросовестностью в работе, без всякого намека на эпатирование публики. Вольности, которые допускал в работе, например, Анри Матисс, вызывали резкое неприятие Леоновым творчества французского мэтра. Шло это еще со времен дружбы с И.С. Остроуховым, который в октябре 1911 года, как директор Третьяковской галереи, принимал у себя дома в Трубниковском переулке Матисса, приехавшего в Москву по приглашению известного коллекционера СИ. Щукина. Во время разговора с Матиссом, как рассказывал Леониду Максимовичу Остроухое, его сторож Семен (отмеченный в ряде произведений Леонова) принес и поставил на подоконник только что отреставрированную икону. Матисс взял икону на колени, долго разглядывал и потом в тоне оракула и с темпераментом южанина стал выступать, открывая Остроухову то, что тот давным-давно и значительно глубже знал и понимал в иконе. (Кстати, А.А. Блок, что называется, по итогам визита и пространных выступлений Матисса в Москве назвал его в своих дневниках «французиком из Бордо». «Умозрение в красках» — так очень точно в двух словах определил суть иконы кн. Е.Н. Трубецкой.) Хотя импровизации Матисса и их тональность не понравились Остроухову, он, как гостеприимный хозяин, подарил тому икону XVI века. (Где она?) Матисс в ответ прислал свою работу.
Спустя двенадцать лет Леонов спросил у Остроухова:
Леонов достал весь в паутине холст. Там была написана, как он ее увидел, «голая баба с фиолетовыми сиськами до пупа».
— Такую и я напишу за полчаса, — сказал Леонов.
— И я так думаю, — был уверен Остроухое.
Однако столь резкое неприятие Матисса вовсе не характеризует Леонова как косного ретрограда. Прихожу я как-то однажды к нему, а он меня спрашивает, как я отношусь к сюрреалисту Сальвадору Дали. Я сказал, что ни одной его работы в подлиннике не видел.
— Я тоже видел только репродукцию картины «Христос на кресте». Там есть что-то такое... — И Леонов сделал характерное движение пальцем вверх.
Леонов мыслил в искусстве широко, рассматривая изобразительное искусство, музыку, литературу, кино, театр в единстве и во взаимосвязи.
Часто вечерами, включив приемник, мы слушали музыку. Когда исполнялись народные песни, Леонид Максимович стройно подпевал. Я сделал ему комплимент:
— У вас, оказывается, и слух, и голос.
— В консерватории пел, — улыбнулся он.
Я рассмеялся, а Леонов пояснил:
— В начале войны, в 1914 году, в консерватории давали благотворительные концерты в честь раненых воинов. Я пел в сводном Московском гимназическом хоре.
— И какой у вас голос был?
— Второй бас.
— По нотам пели?
— Нет, нот я так и не выучил, поленился. Пел и играл на слух.
— И какой же инструмент больше всего любили?
— Мандолину.
Из классиков у Леонова на первом месте стояли Бах и Чайковский. Часами мог их слушать. Из современных композиторов выделял Свиридова и не воспринимал Прокофьева. Среди эстрадных певцов отмечал проникновенное пение Жанной Бичевской русских народных песен.
— Как пронзительна ее интонация: «О-ох, люшеньки-люли...»
Работа со словом была, конечно же, главным приложением сил Леонова. Я попросил его, что называется, на вскидку привести пример образности и лаконизма в поэзии.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Сквозь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
Леонов по памяти прочитал строки из «Пира во время чумы», с восхищением выделив два последних слова.
— Художник должен быть требовательным к себе. Нам есть чем гордиться и есть у кого учиться, — говорил он, беседуя со мной. — Возьмите гоголевского «Ревизора». Во всем мировом искусстве мало найдется подобных шедевров. Эта пьеса написана так, словно гениальный гравер, не отрывая руки, в одно касание создал своим резцом портрет эпохи. «Казаки» Толстого, «Капитанская дочка» Пушкина — вот примеры-то где!
...Приехал я как-то к Леонову в Переделкино. Он работал в это время в саду. Оттер руку от влажной земли. Поздоровались. Рука у него мужицкая, сильная, годная к любой работе. Пальцы, я давно это заметил, когда он разжимал кулак, могли выгибаться, как у пианиста, в обратную сторону. Ногти длинные и очень крепкие, что по народной примете свидетельствует о породе и о долголетии.
Пошли по саду. Все, что там росло и цвело, было посажено и выхожено руками Леонида Максимовича: и ели, и сосны, и березы, и кустарники, и — гордость хозяина и Татьяны Михайловны — цветы редкостного разнообразия сортов и названий. Хотя у Леонова и не было диплома биолога, но я-то уверен, что автор «Русского леса» заслужил его. Дотошность его, доскональность в постижении темы поразительны. В годы войны после публикации повести «Взятие Великошумска» маршал бронетанковых войск Рыбалко, командиры танковых корпусов и дивизий, прослушав в авторском исполнении повесть, готовы были присвоить писателю Леонову звание инженер-майора бронетанковых войск.
Мы неспешно осматривали сад. Показывая то или иное растение, Леонид Максимович непременно поминал и своих благодетелей. Этот можжевельник подарили-де сотрудники Московского ботанического сада, яблоню привез Владимир Солоухин, а кедр — Владимир Чивилихин.
На просторной террасе рядом с рабочим кабинетом у Леонида Максимовича содержались теплолюбивые растения из разных стран. Показывая японскую карликовую сосну, Леонов рассказал не знаю уж от кого слышанный им исторический факт. Во время пребывания в Стране восходящего солнца в 1891 году наследник престола будущий царь Николай II получил в подарок поразившую его карликовую сосну возрастом в триста лет. Она была в изящном керамическом горшочке размером в два мужицких кулака. Получив подарок, Николай Александрович передал его в руки сопровождавших его. Но на этом история не кончилась. По недосмотру или по какой другой причине горшочек тот разбился. Не предавая дело огласке, виновные вышли-таки из затруднения. Они купили точно такой же горшочек и пересадили в него сосну. Все бы ничего, но тот горшочек был самую малость, может быть и всего-то на пару миллиметров, пошире. Раритет доставили в столицу, в личные апартаменты цесаревича. И что же?
— ...Через полгода от корня сосны выпер вот такой сук. — И Леонид Максимович энергично обнажил руку по локоть.
Что и говорить, Леонов знал и любил работу с растениями, как редкостный профессионал. Притом он был одарен на всякую ручную работу. Поддоны, стеклянные колпаки, специальное освещение и утепление — все это было сделано им самим с учетом нашего континентального климата и непредсказуемости коммунальных служб.
На террасе находилась компактная слесарная и электромастерская. Леонов точил по дереву и металлу на токарном станке, думаю, не хуже, чем царь Петр Великий. Кроме того, у него были технические изобретения — в частности, для проведения работ по спектральному анализу, за которые он мог при желании получить авторские свидетельства.
Как и всякий самородок, Леонов, не получив высшего образования, до всего доходил сам, К чести дореволюционной русской гимназии, она давала достаточного размера и крепости фундамент, на котором можно было (вовсе не на песке!) строить свой дом знаний. Леонов не только хорошо знал, но и на всю жизнь полюбил латынь. Знание латыни позволяло Леонову читать на основных европейских языках, в том числе и художественную литературу. В свое время его постоянным сотоварищем в повторении латинских экзерсисов был праправнук А.Н. Радищева. Соревнуясь, они могли обойти весь леоновский сад в Переделкине, называя латинское название каждого растения.
В Японии с Леонидом Максимовичем произошел такой случай. Как почетному гостю, автору всемирно известного «Русского леса» показывали национальный дендрарий. Все шло хорошо. Коллекция дендрария и сама постановка дела заслуживали высоких похвал. И вдруг Леонов увидел цветок, за которым он давно охотился. Наконец-то появилась возможность внимательно разглядеть эту диковинку и, может быть, даже заполучить экземпляр для разведения в своем саду. Однако Леонид Максимович с недоумением заметил, что в табличке с латинской надписью цветок назван неправильно. Гость деликатно сказал об этом хозяевам. Те не стали спорить и тут же приказали принести энциклопедию. В ней цветок был назван так же, как на табличке. Осмотр дендрария продолжался, и гость выказывал редкостное знание предмета. Тогда директор, чтобы уж вовсе снять всякие вопросы, приказал заглянуть еще в одну, самую что ни на есть авторитетную, энциклопедию. Каково же было недоумение и конфуз, когда оказалось, что цветок назван был там именно так, как и говорил Леонид Максимович. Инцидент был исчерпан, и в память о японском дендрарии леоновская коллекция пополнилась редкой заморской диковиной.
Я как-то поделился с Леоновым своими сомнениями в правильности методики преподавания у нас иностранных языков. Дескать, двадцатилетний сын священника — будущий историк В.О. Ключевский, имея в активе незаконченную Пензенскую духовную семинарию, сдавал в 1861 году при поступлении на историко-филологический факультет Московского университета экзамены по семи профилирующим предметам плюс классические древние языки — латинский и греческий (диктант, перевод, грамматика), а также по немецкому и французскому (диктант и перевод). После вступительных экзаменов студент Ключевский в письме другу по семинарии Гвоздеву писал, что с латинского он переводил речь Цицерона против Катилины, а затем для него началась грамматическая пытка, — все формы глаголов, имен и прочее. То же самое было по-гречески. Только писали не перевод, а диктант. Почему же у нас большинство окончивших вузы ни писать диктанты, ни переводить не то что с древних, но и с современных языков не могут?
— Будь моя воля, — твердо сказал Леонов, — я бы прямо с сегодняшнего дня ввел обязательное изучение классических древних языков.
Тяга к знаниям, стремление докопаться до сути, в том числе всего запредельного («все правдоподобно о неизвестном», — как сказано в вихровском докладе из «Русского леса»), было отличительной чертой Леонова. На выход человека в космос он откликнулся восторженным приветствием Юрию Гагарину, но еще больше его воображение восхитила высадка людей на Луну. Он мыслил планетарно, и убедительное свидетельство тому — «Русский лес» и «Пирамида».
Произведениям Леонова, переведенным с русского, в ряде зарубежных стран выставлялись высшие баллы, автор их был избран в члены национальных академий. Но, как водится, «не бывает пророк без чести, разве только в Отечестве своем и у сродников и в доме своем» (Мк. 6, 4). Лишь на семьдесят четвертом году жизни Л.М. Леонов был избран в Академию наук СССР.
Механизм избрания в «бессмертные» был отработан у нас с первых же послереволюционных выборов в академию. Став академиком, Леонов и сам воочию убедился, как это делается. Перед выборами в академию в зале, когда нужно было забаллотировать талантливого ученого-патриота, по рядам, не стесняясь, ходили нахальные шустряки и воинственные юдифи, доверительно нашептывая: не голосуйте за такого-то, он, дескать, плохой человек. Знаем мы, что за этим термином кроется.
«Бессмертные» потому так долго и упорно не желали признавать Леонова ровней себе, что никак не могли простить ему предельно четкой гражданской позиции, прозвучавшей в статье «Рассуждение о великанах», опубликованной в «Литературной газете» 27 сентября 1947 года:
«Патриотизм состоит не в огульном восхвалении или умолчании отечественных недостатков, — утверждал Леонов. — В полном объеме я понимаю значение этого слова. Не на моем языке родилась поговорка: ubi bene , ibi patria — где хорошо, там и отечество, — мудрость симментальской коровы, которой безразлично, кто присосется к ее вымени, было бы теплым стойло да сладким пойло. Для настоящего человека нет дороже слова Отчизна, обозначающего отчий дом, где он явился на свет, где услышал первое слово материнской ласки и по которому впервые пошел еще босыми ногами...
И есть высочайшая степень патриотизма — не только для себя, но и для других, — писал Леонов, — и в конечном итоге для других больше, чем для себя. Это патриотизм мудрости и старшинства: мы живем здесь, но наша родня раскидана всюду—по горизонталям пространства и по вертикалям времени. Мы — человечество. Это не вселенский космополитизм некоторых наших изысканных современников, которые в понятие родины готовы включить любую точку Галактики, где имеются конфекционы и кафе, универмаги и гостиницы с сервисом... Они здравствуют и процветают, но всегда держат в мыслях, что есть на свете такая праведная страна Эльдорадо, где процветает надмирная глянцевая культура».
Уже, что называется, на закате, когда хмурым зимним днем мы сидели в его кабинете, Леонов хриплым голосом (болело горло) продекламировал:
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые...
— Нет, — решительно сказал Леонид Максимович, — не блажен!
Понять Леонова можно. Слишком много для одной жизни было минут роковых. На его глазах разворачивался свиток событий начавшегося века. Мальчиком в 1904 году он слышал взрыв каляевской бомбы в Кремле, брошенной под карету московского губернатора великого князя Сергея Александровича, был очевидцем боев в Москве первой и второй русских революций, а потом и сам стал участником Гражданской войны. Будучи редактором газеты 15-й Инзенской дивизии, перед смертельным штурмом врангелевских укреплений на Перекопе он выпустил газету с горластым лозунгом на первой полосе:
Белых песенка спета,
Бьем барона прямо в лоб.
Красное знамя Советов
Понесем за Перекоп.
И понесли... По трупам шли до Джанкоя. В Симферополе остановились. Соседом леоновской редакции была газета батьки Махно. Кого только не довелось повидать, и кто только не приманивал Леонова, и что ему только не сулили, а он так и остался сам по себе — беспартийным. Его потом долгие годы именовали попутчиком. Но на самом деле он всегда был коренником, в одной упряжке со своим народом, а вот они-то и есть разных мастей попутчики, которых давным-давно и след простыл. Но остались архивные материалы — облыжная критика и даже прямые доносы разгневанных и часто завистливых собратьев по перу, возмущенных якобы великодержавным шовинизмом беспартийного писателя (на самом деле очень тактичного и деликатного в этом вопросе).
— О-о-о, — сказал как-то Леонов, — с этим народом надо быть очень тонкими и умными.
По нескольким замечаниям Леонида Максимовича можно было понять, что напролом и с плеча, горлопанством проблему решать не только нельзя, но даже вредно. У них можно и должно поучиться во многих вопросах.
Следователем по особо важным делам человечества числил себя Л.М. Леонов. Не прокурором, а именно следователем. И это соответствует истине. Роман «Русский лес» выводит нас на проблему экологического выживания с такой убедительностью и художественной силой, что во всей мировой литературе мало кто на равных потягается с Леоновым. Ну а что касается «Пирамиды», то штурм ее космической вершины, как я понимаю, будет осуществлен лишь в будущем. Однако прежде явно начнут зашкаливать людские пороки, нежелание самоограничения во всем.
Тяжело скорбел душой Леонов последние годы. Когда во всем мире злобно улюлюкали по поводу развала великой державы, он смиренно покаялся: «Мы не для одних себя хотели счастья, и не наша вина, а наша беда, что у нас ничего не получилось». Впрочем, как православный человек, Леонид Максимович до последнего своего вздоха чаял чуда. Верил в пророчество преподобного Серафима Саровского, что Господь помилует Россию и путем страдания приведет ее к великой славе.
III
Безмалого треть века мы были знакомы и дружили с Л.М. Леоновым. О его отношении ко мне свидетельствует предисловие к моей книге «Подвижники» (М.: Просвещение, 1993).
Нашего брата — национально ориентированного автора издатели и тогда не жаловали, и сейчас. Привожу, но не похвальбы ради, а в пример того, как это делается, когда надо плечо подставить:
" С моим добрым другом искусствоведом Владимиром Александровичем Десятниковым я познакомился в пору борьбы за создание Общества охраны памятников . Проведение учредительного съезда Общества в Москве было дозволено начальством гораздо позже, чем в других городах. Печать, радио и телевидение словно сговорились и не спешили ударить в набат. Между тем наличность наших святынь таяла с каждым днем, пока не приблизилась роковая черта, за которой глухому и незрячему стало очевидно: беда зашла слишком далеко и стала сказываться на самом характере народном — как он живет и трудится, поет и плачет.
Но всегда были люди, как зеницу ока оберегавшие от губительных поветрий века наше наследие. Монастыри, храмы и придорожные часовенки пращуры воздвигали, вкладывая свой гений и труд во исполнение величайшей нравственной потребности нашего народа. Им верилось, что стройные купола под лемехом и медью свечами будут гореть в ночи веков, освещая путь духовного преемства поколений. Реставратор П.Д. Барановский, вернувший к жизни десятки шедевров зодчества, козельский краевед В.Н. Сорокин, спасший памятники Оптиной пустыни, собиратель Ф.Е. Вишневский, подаривший Москве Музей В.А. Тропинина, — несть числа подвижникам России. Глубоко верю, что в процессе пробуждения нашего национального самосознания таких подвижников год от года будет больше. В этом начинании я вижу источник живой воды, без которой не пойдет впрок самая сказочно калорийная пища, обещанная нам доктриной века. Школьники-следопыты, краеведы, собиратели и хранители музеев, библиотекари и лекторы — бескорыстные трудники на восстановлении порушенных обителей, — низкий поклон вам.
Обо всем этом размышляет в своей книге В.А. Десятников. Достаточно побродив по бывшей Святой Руси, он плодотворно пером и мыслью коснулся ее вопиющих пепелищ и развалин, и потому книга его есть приглашение к совместному раздумью о минувшем и будущем.
Леонид Леонов
Мне действительно повезло в моих странствиях по Руси, и я, как паломник, сполна, что называется, «жажду любви к Отечеству утолил» (Лесков). Сподобился побывать на Кижах и на Валааме, в Кириллове и Ферапонтове, в Соликамске и Чердыне, в Макарьеве и Арзамасе, в Дивееве и Оптиной пустыни. С первым реставрационным студенческим отрядом ездил восстанавливать Соловецкий монастырь, участвовал в реставрационных работах в Кийском Крестном монастыре, что в Белом море. В общей сложности из 1107 дореволюционных монастырей посетил почти каждый четвертый. Делал обмеры и зарисовки уцелевших памятников, снимал на фото- и кинопленку руины и мерзость запустения некогда людных обителей в надежде, что мои материалы пригодятся, когда придет время поднимать из небытия наши святыни.
В марте 1963 года организовал запись знаменитых Ростовских звонов. Хотел тогда пригласить Л.М. Леонова поехать вместе с П.Д. Барановским и со мной в Ростов Великий, но не смог дозвониться. Все висело на волоске. В Ростовском райкоме партии могли в любую минуту перестраховаться и запретить колокольный звон. То было время жестоких хрущевских гонений на Церковь. Первый секретарь ЦК КПСС во всеуслышание заявил, что без Бога — шире дорога и он-де еще покажет по телевидению последнего попа. Бог поругаем не бывает. Никиту Хрущева показали, как он в пенсионерском обличье сажает кукурузу у себя на даче — делает то, к чему изначально и был призван. Эта явь похлеще, чем «Сказка о золотой рыбке».
Когда пластинка с Ростовскими звонами после долгих злоключений наконец-то вышла, я принес ее в подарок Леониду Максимовичу.
—Как вам это удалось, ума не приложу.
—Директор Всесоюзной студии грамзаписи мне прямо заявил: «Я не собираюсь по вашей милости класть партийный билет на стол».
Так ничего бы и не вышло, да случай помог.
— Такое записывать надо, — посоветовал Леонид Максимович.
— А я и записываю. Веду «Дневник Русского».
— «Дневник Русского»... — Леонов помолчал и спросил: — Вы свою родословную хорошо знаете?
— До пятого колена. Родители с обеих сторон — казаки. Мама — кубанская казачка из станицы Темижбекской, а папа — оренбургский служилый казак из тех мест, куда Пушкин ездил, когда собирал материал об «Истории Пугачевского бунта». Дед по отцу — казак Никифор Десятников — умер от холеры до революции, а дед по матери — лейб-гвардии казак Георгий Попов, служивший в личном конвое Его Императорского Величества Николая II , — умер в тюрьме в 1952 году, будучи дважды осужденным по печально знаменитой 58-й статье УК РСФСР. Чудом сохранилась фотография конвоя Его Императорского Величества, и там мой дед на переднем плане, в черкеске с газырями и при полном боевом оружии.
— Когда я в 1926 году побывал в деревне Ескино Любимского уезда Ярославской губернии, на родине матери, — рассказал Леонов, — я на чердаке дома нашел портрет моего прапрадеда Петра Дорофеевича Петрова. — Леонов вышел из кабинета и принес старый, потемневший от запекшегося лака портрет. — У меня пожар был...
Леоновский прапрадед был человеком недюжинной силы и храбрости. Один ходил на медведя. Случилось, поймал он в лесу медвежонка и подарил встретившемуся на дороге «чужому» помещику. Когда «свой» барин узнал об этом, он сильно разгневался и приказал заковать провинившегося в «рогатку». Тот упросил кузнеца расковать его на ночь, сходил в лес за вторым медвежонком, снова заковался и с «рогаткой» поднес утром медвежонка барину. Будучи мужиком грамотным и предприимчивым, он в начале XIX века откупился от помещика. Портрет, который показал мне Леонов, был, скорее всего, написан в пушкинское время.
Мы говорили о генеалогии как о предмете, который непременно надо бы ввести в школе и вузе. Вспомнили современного китайского дипломата, который ведет свое родословие от Конфуция ( V век до н.э.). Не преминули помянуть и Ленина, написавшего в анкете при обмене партбилета в 1918 году, что он не знает своих дедушек и бабушек. Неискренним перед партией и народом был Ильич. Ведь в доме дедушки с материнской стороны — Израиля (в крещении Александра) Давидовича Бланка, в Кокушкине, он жил после исключения из Казанского университета и высылки под негласный надзор. Вот от Ленина-то и идет новое поветрие, когда власти предержащие в Кремле скрывают от народа свое родословие.
— С Москвой все понятно, — резюмировал Леонов и, прослушав Ростовские звоны, спросил: — Ну а в дальних-то станицах разрешают звонить хоть по праздникам?
— Какой там! Все как у Твардовского:
Ни мельниц тех, ни колоколен
Давным-давно на свете нет.
Казаков ликвидировали как класс, а церкви — как опиум для народа.
Леонид Максимович по-доброму завидовал, что я могу без лишних слов, когда приспеет время, собрать видавший виды выцветший рюкзак, уложить краски, кисти, холст, сунуть фотоаппарат — и в путь. Больше всего люблю небольшие города Центральной России — Можайск, Малоярославец, Юхнов, Звенигород, Сергиев Посад, Переславль-Залесский, Ростов Великий. Это недалеко от Москвы — два-три часа на электричке, а потом на попутной машине. Приедешь, вроде бы все знакомо, но всякий раз находишь неожиданные сюжеты, исподволь возникают мысли о новых картинах, о книгах и альбомах по памятникам старины.
Нередко в таких поездках приходилось бить в колокола — бомбить телеграммами Министерство культуры и редакции центральных газет. Помнится, недалеко от Кольчугина (Владимирская область) мы шли с женой по дороге в сторону Юрьева-Польского и стали свидетелями того, как церковь XVIII века разбирали на кирпич для строительства коровника. Тогда была в ходу Продовольственная программа партии, и ради грядущего изобилия все средства казались хороши. Кирпич для коровников и свинарников находили, как топор под лавкой, в старинных монастырях и церквах. Но чаще получали щебенку для дорог, так как кирпич крошился. (Раствор в старину изготавливался с добавлением яиц, и был он крепче кирпича.)
Или еще случай. Побывал я как-то в Переславле-Залесском на складе конторы вторсырья и пришел, в ярость. В уже приготовленных к отправке тюках макулатуры были спрессованы изъятые из закрытых церквей района старопечатные книги, среди которых вполне мог быть «Апостол» первопечатника Ивана Федорова. Старинные монеты XVIII - XIX веков сдавались в лом как медное сырье. Здесь же лежали готовые к отправке чеканные оклады с икон, старинные самовары, безмены, ступы, маленькие и большие колокола. Среди них были экземпляры елизаветинских и екатерининских времен.
— Где пропадали, что видали, как народ живет? — буквально засыпал меня Леонид Максимович вопросами по возвращении домой. — Когда встретимся?
— Как скажете.
За все время лишь в двух-трех случаях я не смог приехать к Леонову тотчас же, как только был звонок от него. Встречи с Леонидом Максимовичем были для меня всегда праздником и главным событием в моей творческой работе в течение долгих десятилетий.
— Откуда у вас эта Библия? — спросил Леонов, когда я положил ему на стол увесистый том в кожаном тисненом переплете.
— Из Абалака.
— Где это?
...Было начало осени 1967 года. Мы с женой, получив с помощью Валерия Ганичева командировку от ЦК ВЛКСМ, поехали разведывать для молодежных отрядов маршрут Ермака в Сибирь. Была у нас и своя сверхзадача — пройти по пути, каким везли царя Николая II в Тобольск и обратно, до Свердловска. Под Тобольском побывали в двух монастырях — Иоанновском и Аба-лацком Знаменском. Сюда мечтал совершить последнее паломничество государь, но так и не довелось, не разрешили: боялись, что убежит, а он никуда из России бежать и не собирался, знал, что на свою Голгофу здесь взойдет.
У стен Абалацкого монастыря мы с женой помогли старому бобылю Е.М. Петрову выкопать картошку. Он был рад и не знал, чем нас отблагодарить. Пригласил к себе попить чайку и вручил сверток. Оказалось, Библия.
— В доме Ипатьева были? — спросил Леонов.
— Нет, там охраняют так, что сфотографировать смог только из-под полы и всего два кадра. Боялся, что пленку отнимут и засветят.
Раскрыв старую Библию, привезенную из Абалака, мы с Леоновым внимательно рассматривали ее. Она была издана в 1879 году, при императоре Александре II , когда его внуку, великому князю Николаю, исполнилось 11 лет. Кто знает, может, такое же издание Библии было у Николая II во время его ссылки в Тобольск? На обороте последней страницы четким, красивым почерком была выведена надпись: «Сия Библия принадлежит ученику 1-го класса Тобольской духовной семинарии Александру Попову. 1885. Авг. 11-го д[ня]». Кем он стал, этот се минарист, как сложилась его жизнь? По возрасту он мог быть ровесником государя Николая II ...
Листая Библию, мы то и дело встречали на полях аккуратные карандашные пометки и подчеркивания в тексте. В Книге Бытия был подчеркнут текст сыновнего греха Хама, осудившего отца своего Ноя (Быт. 9, 20—25). Каюсь, это и мой грех, ибо до поездки в Тобольск я грешил на государя, осуждая отца Отечества, обвиняя его в малодушии и чуть ли не в предательстве.
Во Втором послании апостола Павла к фессалоникийцам (солунянам) был подчеркнут текст: «Тайна бо уже деется беззакония, точию держай ныне дондеже от среды будет» (2 Фес. 2, 7). Этот текст наверняка был подчеркнут уже после Великого Октября, а точнее — после расстрела в Екатеринбурге, в доме Ипатьева...
Тайна беззакония готовилась задолго до революции, и только для посвященных в эту тайну были понятны — символы, в которые облекались, в частности, рисунки в дореволюционных иллюстрированных журналах. К примеру, рисовался петух в царской мантии. Те, кто заказывал художнику Ивану Билибину этот сюжет для журнала «Жупел», знали, что петуху не сносить головы, ибо он — петух жертвенный.
— Вот видите, — завершая вечер, сказал Леонов, — где вы только не побывали: и в Абалаке, и в Тобольске, и в Тюмени, и в Свердловске. А я всю жизнь просидел прикованный к этому столу, даже в Ростове и Костроме не был.
— Полно, Леонид Максимович, вы-то повидали дай Бог каждому.
— А в Тобольске и Свердловске не был, а надо было бы.
— Меня один монашек в лавре осадил-утешил. Можно-де всю жизнь просидеть в келье, читать всего одну книгу — и знать жизнь так, что со всего света люди будут ехать, чтобы услышать слово мудреца.
Из-за болезни глаз Леонов в последние годы стал все хуже и хуже видеть. Работая над «Пирамидой», он как-то позвонил:
— У вас Библия под рукой? Мне нужен Плач Иеремии.
— Сейчас прочитаю.
— Если есть время, лучше приезжайте. Повечеряем, чем Бог послал. Поплачем вместе с Иеремией.
Я знал, что у Леонова есть и Библия, и Евангелие, и «Симфония», которую тогда трудно было достать, но читать их он мог только с лупой.
Леонов меня ждал, ужин был на столе. Леонид Максимович открыл буфет и достал графин.
(Вино Леонов употреблял очень редко. Последний раз это было незадолго до его 95-летия, когда мы с В.А. Солоухиным по просьбе Леонида Максимовича получили присужденную ему Премию св. апостола Андрея Первозванного и шумной компанией в семь человек пришли поздравить лауреата и вручить ему Знак св. Андрея. Водка, вино, коньяк всегда у него были в запасе, но, повторяю, выпивал очень редко. Один-единственный случай был, когда во время войны от огорчения за разгромную критику пьесы «Нашествие» он, придя из Союза театральных деятелей, налил стакан водки, выпил, понюхал луковицу и, что называется, закусил рукавом. Ничего в доме не было, семья была в эвакуации. Только закурил — ночной звонок: «Товарищ Леонов, с вами говорить будут». У Леонида Максимовича хмель как рукой сняло. Сразу понял, кто говорить будет. «Слушаю». — «Товарищ Леонов, здравствуйте, это Сталин. Я прочитал вашу пьесу. Хорошую пьесу вы написали. Для какого театра работали?» — «Товарищ Сталин, пока никакой театр не взял, читают...» — «Ничего. Мы посоветуемся. Да-а, я слышал тут мнение товарищей. Они хотят, пред ставить вас на премию. Думаю, правильно товарищи решили. Надо поддержать». Положив трубку, Леонов докурил, что называется, уже без паники... Побывав в Чистополе, где писалось «Нашествие», я собрал интересный материал, в том числе кипу леоновских фотографий того времени. На фотографиях он чаще всего с трубкой в зубах. По приезде я спросил: «Какой табак вы курили?» — «Моршанскую махорку». — «А Сталин — "Герцеговину Флор"». — «Нет, махорка как-то сытней».)
Поужинав, мы пошли в кабинет. Я раскрыл Библию и начал читать Плач Иеремии.
— Весь Плач не надо, — сказал Леонов. — Будем читать выборочно. Мне надо обновить в памяти всего несколько стихов.
Леонов называл нужные слова Плача. Отыскав их в Библии, я зачитывал стих, а Леонид Максимович записывал своим «микробным», понятным лишь ему, почерком, за который его корил в своих письмах еще Горький. Больше всего запомнились стихи 46-48 из главы 3 Плача Иеремии: «Отверзоша на ны, уста своя вси врази наши. Страх и ужас бысть нам, надмение и сокрушение: Исходаша водная излиет око мое о сокрушении дще-ре людей моих».
Чтение заняло всего четверть часа. Леонид Максимович долго потом печатал вставку в текст «Пирамиды» на машинке, а я читал Псалтирь. Закончив работу, он спросил:
— Какой псалом вы больше всего любите?
— Самый первый: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...» А вы?
— Сто тридцать восьмой псалом: «...Камо пойду от Духа Твоего; и от лица Твоего камо бежу; Аще взыду на небо, Ты тамо еси: аще сниду во ад, тамо еси. Аще возму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо бо рука Твоя наставит мя, и удержит мя десница твоя...».
Леонов пел прерывистым голосом с хрипотцой, и столько было в этом пении любви и восхищения!
— Я люблю Библию, — как будто читая мои мысли, сказал Леонид Максимович и неожиданно повернул разговор новой гранью: — Вы заметьте, две тысячи лет после рассеяния они, ежегодно собираясь в назначенный день, поднимали тост: «За встречу в будущем году в Иерусалиме!» А нас и на семьдесят лет не хватило. Мы сами себя уничтожили и по сей день отдаем на поругание свои святыни. Чем кончится все это, предугадать нетрудно. Нынче главное — деньги. Духовные приобретения не в почете. Пьянство — вот нынешняя подмена духовности. Уход в пьянство стал пугающим явлением для судеб нации. Пьют все, и особенно молодежь.
Я пробовал вставить слово о социальном аспекте нынешнего российского пьянства. Леонид Максимович не отреагировал на это, рассматривая пьянство как явление, парализующее волю и ум нации.
— Мы пьем, — сказал Леонов, — а они — нет. Вот и разберись в социальных причинах этого явления.
Уже в конце вечера, открыв наугад Библию и тут же захлопнув ее, я прочитал стихи:
Я в старой Библии гадал
И только думал и мечтал,
Чтоб вышло мне по воле рока
И жизнь, и смерть, и подвиги пророка.
— Я знаю, — сказал Леонов, — эти строки Огарева любил Достоевский и в последний день своей жизни попросил Анну Григорьевну, чтобы она открыла Библию наугад и прочитала. Она открыла и прочитала всего два слова. «Я сегодня умру», — сказал Достоевский. И умер.
— И не хотела, а угадала — вот как бывает...
Здесь уместно сказать, что жизнь Л.М. Леонова разделяется на две неравные части: с женой и без жены. Он был из породы однолюбов, не скрывал этого. Татьяна Михайловна была его музой в самом высоком смысле этого слова. Она была не только матерью его дочерей, но и первым читателем, другом, помощником, советчиком, тем человеком (как признавался сам Леонов), для которого он и писал свои книги. Всего одно слово — «Тане» — стоит в посвящении 1923 года на рассказе «Халиль» и спустя сорок лет — «Татьяне Михайловне Леоновой» — на леоновском шедевре « Evgenia Ivanovna ».
Когда Татьяну Михайловну увезли в больницу, я позвонил Леониду Максимовичу и хотел навестить его. Голос у него был печальный.
— Сегодня нельзя, — сказал он, — родственники приехали.
Я понял: дела Татьяны Михайловны плохи.
— Завтра еду к ней в Кунцевскую больницу в четырнадцать часов, — продолжал Леонид Максимович. — А вы, если сможете, приезжайте к двенадцати. Поговорим. — Он помолчал и спросил: — Вы сколько лет женаты?
— Пятнадцать.
— А я пятьдесят шесть лет, так что понять меня можно.
В 1979 году, вскоре после смерти жены, Леонид Максимович и сам попал в больницу. Ему предстояла многочасовая операция. Леонид Максимович рассказывал, что, когда везли на каталке, он заранее был готов ко всему. Дескать, пойду догонять Татьяну Михайловну. По прошествии нескольких дней на профессорском обходе, как истинный стоик, будто не с ним это было, он спросил хирурга: — Сложная была операция? — Сложнее не бывает, — ответил тот.
В своих произведениях Леонов сполна отдал дань врачам. Особенно его восхищали хирурги. Чтобы в книге все было точно, по науке, он в 30-х годах несколько раз присутствовал на операциях выдающегося хирурга профессора С.С. Юдина. Я подозреваю, что и сам Леонид Максимович был склонен к врачеванию. Целительство (в широком смысле слова) у него в крови.
IV
Особое место в моем «Дневнике Русского» занимает все то, что впрямую или косвенно связано с Л.М. Леоновым. Еще при жизни Леонида Максимовича я добывал в тех местах, где он собирал материал для «Барсуков», «Вора», «Со-ти», «Дороги на океан», «Русского леса», «Нашествия», « Evgenia Ivanovna » и других своих произведений. Бывало, прежде чем ехать, я приходил к Леониду Максимовичу с картой, и мы вместе обсуждали маршрут. Так было с моим пешим паломничеством к Троице. Эта дорога для Леонида Максимовича едва ли не самая заветная. Начать с того, что его дед, Леон Лео-нович Леонов (а значит, и предки по отцовской линии), происходил из крестьян Сергиева Посада. Так уж случилось, что венчался Леонид Леонов с Татьяной Сабашни-ковой не в Москве, а в абрамцевской церкви, построенной Саввой Мамонтовым по проекту Виктора Васнецова. Среди приглашенных, кстати, был бывший обер-прокурор Святейшего Синода А.Д. Самарин, отдыхавший в то лето в Абрамцеве. Леонов имел возможность беседовать с ним во время прогулок по окрестностям Хотьковского монастыря, где погребены схимонахи святые Кирилл и Мария — родители преподобного Сергия. Многое мог поведать Александр Дмитриевич молодому любознательному писателю о событиях в государстве Российском и в Русской Православной Церкви на ру-' беже двух веков. И было это в далеком 1923 году.
Уже известным писателем Леонов снова оказывается на пути к Троице. Летом, бывало, жил и работал под Пушкино, недалеко от тех мест, что были облюбованы Маяковским и Шолоховым. Позже, собирая материал для романа «Соть», Леонов жил несколько дней в монашеской келье в Параклитовой пустыни, бывал в Черниговском скиту близ Троицы, где похоронены К.Н. Леонтьев и В.В. Розанов. В послевоенные годы, когда встал вопрос об избрании Л.М. Леонова депутатом Верховного Совета СССР, он, конечно же не случайно, баллотировался по Загорскому избирательному округу. Его и сейчас добром поминают старожилы города и те, кто руководил Московской духовной академией в то непростое время.
Есть что-то знаковое в теме «Лавра и Леонов». Дед Леонида Максимовича (Леон. — В.Д.), бывший крепостной крестьянин, получивший вольную лишь в 1861 году, был прилежным христианином, воспитанным на стародавних традициях. В детстве наверняка с родителями бывал в лавре у гроба преподобного Сергия. Не исключено, что на престольный праздник Троицы и на Пасху получал благословение у св. Филарета, митрополита Московского, когда святитель выходил на крыльцо патриарших палат лавры и торжественно и радостно возглашал: «Христос воскресе!» И весь народ в один голос истово откликался: «Воистину воскресе!» Отец Леонида Максимовича, родившийся в Москве, уже не был набожным. Он был поэтом-самоучкой, журналистом, работал репортером в московском «Раннем утре» и «Русском слове». За революционную пропаганду — нелегальное издание и распространение книги Карла Либкнехта и Розы Люксембург — был арестован, сидел в тюрьме. В семье его называли за это арестантом. Внук христолюбивого деда Леона напрочь отрицал и Карла Либкнехта, и его идеи, но советскую власть приветствовал и даже воевал за нее. И вот спустя много лет, когда уже шумели ветры перестройки, Леонид Максимович, зная, что у меня есть мастерская в Загорске, признался:
— Как я бы хотел побывать в лавре! Представляю, как там тихо...
— В любой день можем поехать. Заночевать есть где. Тепло, уютно, и знать никто не будет. Лавра в пяти минутах ходьбы. Сколько захотите, столько и поживем. У раки преподобного постоим, акафист вместе с народом пропоем.
— Как там хорошо...
— Так за чем дело встало?
— Боюсь, не доеду. Обузой буду для вас.
К последнему пределу шелуха, как правило, со всех сходит. Восьмидесятидвухлетний Толстой смирился и в Оптину пустынь приехал. Девяностопятилетний Леонов старался всю жизнь в тихости (слово Леонида Максимовича. — В.Д.) жить, лишний раз нигде о себе не напоминать, а к концу и вовсе, проведя ревизию, о себе так нелицеприятно сказал, что и повторять не хочу. В лавру мы с ним так и не съездили, но свое слово о преподобном Сергии он все-таки сказал.
Когда к 600-летию со дня преставления Сергия Радонежского редактор издательства «Патриот» Татьяна Соколова предложила мне составить сборник, посвященный всея России чудотворцу, открыть книгу я попросил Леонида Максимовича. Оставив все дела, Леонов написал краткое, емкое по мысли слово, которое по своему ритму читается неспешно и проникновенно, как акафист:
Памяти святого Сергия
С давних времен столбовая дорога паломников из Кремля в Троице-Сергиев монастырь пролегала по бывшей улице Ильинке сквозь ворота не существующей ныне Китайгородской стены. Здесь впритык к ней раньше стояла белокаменная часовенка Сергия Радонежского, которую в пору начавшегося погрома святынь и заодно с другими покрупнее смахнули на свалку лихолетья. Меж тем сюда до революции нескончаемо с утра и дотемна притекала торговая, мастеровая, служилая и прочая Москва помолиться преподобному, а в начале учебного года родители приходили сюда со своими ребятами, чтобы он, всепочитаемый покровитель учености, благословил их приобщиться к знанию от начальной грамоты до высших наук для преуспенья в избранном ремесле.
Отчетливо помню, как покойная мать привела нас с младшим братиком отстоять обычаем положенный молебен и затем приветливый старичок с большим крестом поверх епитрахили произнес над нами простое и ничем не смываемое из памяти напутствие о верности Богу, народу, Отечеству. Также по гроб жизни не забуду скорбный эпизод, когда в трудных 20-х годах приехавшего в лавру на поклон хранившейся там рублевской «Троице» тогдашний завмузеем, несчастный Олсуфьев, молча повел меня в смежный, помнится — двумя ступеньками ниже, придел показать лежавшие на лиловато-выцветшем атласе нагие кости, и, содрогнувшись, я без подсказки понял — чьи. То были на публичное обозрение выставленные земные останки легендарного первоигумена, вдохновившего Русь на освободительную, от затяжного ордынского ига, Куликовскую победу. Она-то и придала светлому имени его навеки парольное звучание нашего национального единства, согласия и, значит, надежды.
Все мы, нынешнее его духовное потомство, благоговейно склоняем голову сегодня, в шестисотый год со дня кончины великого старца.
Владимир Десятников
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
