В этом повествовании речь пойдет о человеке, в котором непобедимые русские смыслы вращаются планетами вокруг православного сокровенного ядра. О русском патриоте, который и в советский период отечественной истории, и в постсоветское смутное время стоял, что называется, намертво за Родину, Россию, Русь, за ее прошлое и настоящее, будущее и несбывшееся.

Задолго до распада Советской державы он предугадывал новый этап Русской трагедии, национальную катастрофу, Русский апокалипсис.

А светлая вера в то, что это не приведет к гибели Российской цивилизации и всего человечества, а, как по писанию, к созданию новой земли и неба, то есть нового общества с новыми человеческими отношениями, не позволяет ему и сегодня лишиться неизменно присущего ему жизнеутверждающего оптимизма и творческой дееспособности.

Смолоду ставили его на ответственнейшие посты в высшей партийно-комсомольской иерархии, доверили в неполных тридцать лет издательство «Молодая гвардия», которое он сотоварищи превратил в очаг русского национального сопротивления. А потом поручили «Комсомольскую правду», третью по значимости газету в стране.

Но где бы он ни находился, всегда и везде русские православные корни властно прорастали в нем. В одном из ранних своих художественных очерков «Чудо – город», где описано, как «Белым лебедем выплывает из ильменских туманов древний Новгород», он описывает блистательные творения зодчих по обе стороны седого Волхова. Златоглавую Софию, сказочный собор, кремль-детинец с изящной белокрылой звонницей, «новгородскую невесту» – храм Спаса на Нередице, княжеский Никольский собор на Ярославском дворище, прославленную «жгучими» фресками Феофана Грека церковь Спаса на Ильине улице. И невольно возникает сожаление о том, как мало из столь несравненной старины удалось сохранить. И сколько же усилий вновь нужно приложить, чтобы восстановить, воссоздать славное наше прошлое. А коль его не возродить, то и достойного будущего не будет. И возникает у него идея о воссоздании будущего через реставрацию храмов и церквей, православных памятников и святынь. И это у комсомольского-то аппаратчика! И вот эта идея недавно опять нашла свое отражение в Русской доктрине, которую он один из первых поддержал и помог вынести на всеобщее обсуждение.

Еще в молодости он замыслил пятьдесят больших дел – добрых начинаний во имя и во славу Отечества. Индивидуально и сотоварищи им было придумано, осмыслено и внедрено в жизненную практику и общественное сознание свыше пятидесяти, как сейчас принято говорить, проектов – воплощенных идей, организационных дел, осуществленных направлений в науке, общественной и издательской жизни, литературно-писательской деятельности.

И все эти 50 начинаний стали этапами его человеческого личностного и творческого взросления, вехами и вершинами его духовного восхождения.

Большой период жизнедеятельности В.Ганичева связан с работой в качестве директора издательства «Молодая гвардия», главного редактора «Комсомольской правды», завотделом центрального комитета комсомола (1964 – 1980 гг.).

Первое, он стал заниматься, став заведующим отделом ЦК ВЛКСМ, было осмысление и проработка плана всесоюзного похода по местам боевой славы и революционной доблести отцов. Этот поход стал путеводной нитью для миллионов юнармейцев в их отношении к Великой Отечественной войне.

Затем, в 1966 году, важной вехой в становлении взрослеющей творческой интеллигенции и его самого стало создание Советско-Болгарского клуба творческой молодежи, через который прошли В.Распутин, В.Белов, В.Шукшин, Л.Шепитько, П. Бюль-бюль-оглы, К.Стоазров и многие-многие другие.

По его инициативе, прозвучавшей в записке «Берегите святыни наши», напечатанной в журнале «Молодая гвардия» в 1967 году, состоялся молодежный поход по местам культуры и истории России (Холмогоры, Соловки, Ростов Великий и др.) Это выводило памятники культуры и истории из «реакционного в консервативное» поле. То есть в национально-консервативное пространство духовности, которое служит сосредоточению России, ее талантов и талантливых свершений, ее достояний и ценностей.

А советская опала, которая тогда почему-то легла на эти заповедные места отечественной истории, им впервые была снята.

Затем В.Ганичев вплотную занялся реорганизацией издательства «Молодая гвардия», выводя его из диссидентски-критического поля на путь созидательного национального действия.

В МГ была спланирована и состоялась серия ЖЗЛ (Жизнь Замечательных Людей), в ней стали выпускаться книги о выдающихся людях России – Суворове, Державине, Достоевском, Куприне, Брусилове и многих других.

Наконец-то, в советский период стали выходить книги о России, пробуждающие русское национальное самосознание, – гордостью издательства стала знаменитая антология «О, русская земля!»

Появились книги-открытия об отечественной истории. В книге Н.А.Яковлева «1 августа 1914 года» впервые было рассказано о масонстве.

Проблеме исторической преемственности в России была посвящена книга И.Нестерова «Связь времен».

Был издан отвергнутый редакциями, а это означало по тем временам попавший под запрет научно-фантастический роман И.Ефремова «Час Быка», где прозвучало обличение казарменного коммунизма и капитализма.

Постепенно в МГ В.Ганичевым было выстроено целое направление в русской фантастике. Впервые наши читатели увидели обилие имен не зарубежных фантастов, пользующихся тогда ажиотажным спросом, а отечественных. Стали регулярно выходить серии книг советских фантастов, пользуясь растущим успехом и спросом.

Крупнейшее издательство «Молодая гвардия» В.Ганичев возглавлял на протяжении десяти лет, а затем возглавил «третью» газету Советского Союза «Комсомольскую правду».

Работая в КП, он побывал во всех крупных центрах молодежной прессы, принял участие в дискуссиях в США, Франции, ФРГ, Польши, Чехословакии, Японии, Ливане, Швеции, Югославии и других странах. А по результатам этих поездок выпустил первую в СССР и в мире монографию про молодежную прессу, защитил докторскую диссертацию. Им была создана целая научная школа по молодежной печати. Это позволило молодым исследователям после него защитить более двадцати докторских и кандидатских диссертаций.

Расширяя сферы литературной деятельности, он стал одним из главных инициаторов проведения встреч молодых писателей и М.А.Шолохова в 1967 и 1969 годах в станице Вешенской и в Ростове. С тех пор его связи с Шолоховым не прерывались.

Поддерживал полярников, освещал в печати их дела и подвиги, особенно работу А.Н.Чилингарова в организации комсомольско-молодежных полярных экспедиций. Организовал встречи с ними, осуществил выпуск книг о севере («Под ночами остров Ледяной» и др.)

Сам, будучи молодым, В.Ганичев открывал новые таланты и всячески поддерживал молодых писателей. С 1964 года организовал все Всесоюзные совещания молодых писателей. В издательстве организовал серию «Молодые голоса», «Мы молодые», через которые прошло большинство наших лучших поэтов и прозаиков в 60-70 и 80-е годы.

Откликаясь на политические вызовы и актуальные вопросы современности, он организовал в «Комсомольской правде» акцию против блокады Кубы. В целях сдерживания агрессивных действий США, в посольство Америки и Госдепартамент было направлено свыше 200 тысяч писем советских юношей и девушек с протестом и требованиями «Руки прочь от Кубы!». Ему посчастливилось лично встречаться с Фиделем Кастро.

Он сам себе приказывал всегда быть шире, объективнее, историчнее, не дать себя вовлечь в потоки брани и лжи, злобы и ненависти. Старался все события и явления рассматривать взвешенно и глубоко, с различных точек зрения

А потом трижды подряд, при невыясненных обстоятельствах, он попадал в автокатастрофы. Излечивался от травм и нервных потрясений и продолжал дальше «гнуть» свою русскую линию.

В период работы главным редактором «Роман-газеты» (1981 – 1994 гг.) ему впервые удалось миллионными тиражами напечатать произведения современных русских писателей. И благодаря ему через «Роман-газету» пробились к массовому читателю все яркие, высокохудожественные, подлинно национальные и самобытные произведения В.Распутина и В.Белова, В.Пикуля и Д.Балашова, М.Алексеева и Ю.Бондарева, В.Астафьева и В.Личутина и многих других.

Обо всех о них он отозвался в своих очерках и эссе, и они вошли в его книги «Наследники», «У огня», «Устремленность в будущее», «Русские версты», «Православный дорожник».

Занимаясь изданием книг, он и сам пополнил сокровищницу отечественной художественно-исторической литературы своими историческими повествованиями «Росс непобедимый», «Ушаков», «Тульский энциклопедист», книгой исторических новелл «Державница». А в серии ЖЗЛ выпустил художественно-биографическую монографию «Ушаков».

Однажды он обратился к читателям с предложением определить круг их интересов и напечатать то, что они хотят. И впервые в советской практике сто тысяч читателей прислали свои открытки и письма, проявив небывалое волеизъявление. Это было отмечено Госкомиздатом как самый демократический акт десятилетия в издательском деле.

При его участии в Богородицке и Болотове был открыт музей А.Т.Болотова, о котором он написал историческое повествование «Тульский энциклопедист», серию статей и очерков. Его материалы о Болотове были опубликованы в журнале «Москва».

С 1983 года принимал участие в организации и проведении праздника «Тургеневское лето» в городе Чернь Тульской области по приглашению В.Д.Волкова.

После чего в журнале «Наш современник» он опубликовал очерк «Чернь – город русский», который потом был напечатан массовым тиражом на Тульском машиностроительном заводе, вследствие чего рабочие инициативно проголосовали за возрождение первой родовой усадьбы Л.Н.Толстого в селе Никольское-Вяземское Чернского района.

Вместе с писателями, с семьей (а его супруга Светлана Федоровна была преподавателем В.Д.Волкова), в течение двадцати лет он присутствовал на всех осенних праздниках по вводу объектов в Никольском-Вяземском (усадьба, школа, культурный центр, гостиница, жилые дома и т.д.)

С 1994 года он избирается Председателем Союза писателей России – впервые избран в июне 1994 года на съезде писателей.

Сферами его неравнодушного и заботливого отношения стали вопросы русского возрождения во всех областях общественной жизни, поистине патриотический гражданственный подход ко всем проблемам, связанным с ними.

Нынешним вольным, если не сказать варварским отношением к русскому языку, он глубоко озабочен, проблемы родного языка постоянно держит в поле зрения и ратует за его чистоту. Им была проведена Соборная встреча «В защиту русского языка», подготовлен проект Закона о русском языке для внесения для рассмотрения в Государственную Думу.

Сам он в 2005 году был избран в Общественную палату Российской Федерации.

Взор писателя постоянно обращен к российской провинции. На его встрече с губернатором Орловской области Е.Строевым решено было провести первый послесъездовский пленум в Орле, объединивший Союз писателей и выработавший курс на работу писательских организаций в российской провинции.

Под его влиянием Союз писателей России повернулся на путь традиционной русской литературы, на путь христианский, подлинно патриотическая русская литература вступила на путь Православия.

В 1993 году при его деятельном участии вместе с О.Волковым, Ю.Луньковым, Н.Нарочицкой и митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом был организован Всемирный Русский Собор. Он занял выдающееся место в общественной жизни России. Сразу же Собор претерпел изменения и с 1994 года стал Всемирным Русским Народным Собором (ВРНС). Проведено свыше десяти Соборов и соборных встреч. Возглавляет Собор Святейший Патриарх Алексий II , а он вместе с митрополитом Кириллом является его заместителем.

Национальное самосознание, национальная безопасность – все зависит от того, будет ли создана Русская национальная школа.

Он стал инициатором Соборной встречи по этому вопросу, на которой он выступил с докладом, он же организовал выпуск специального бюллетеня «Создание Фонда Русской национальной школы». Сейчас секция «Русской национальной школы» регулярно работает в конференции «Рождественские чтения».

В составе высшего творческого Совета Союза писателей России он организовал множество системных комплексных и самостоятельных Программ:

Принята к действию программа «Малый город». Реализуя ее, писатели Москвы постоянно посещают города российской глубинки с творческими визитами и оказанием помощи местным писателям; произведения провинциальных авторов публикуются в центральной печати, их творческие достижения освещаются, отмечаются литературными премиями, осуществляется регулярный прием в члены Союза писателей России. Этим занимается правление Союза писателей, все его секретари и ведущие печатные органы Союза – выпускаемый им журнал «Роман-журнал – XXI век», газета «Российский писатель», редактируемая Николаем Дорошенко.

В целях освещения и возвышения военно-патриотической темы постоянно осуществляются печатные издания, проводятся Литературные чтения в Сталинграде «Прохоровское поле».

Поддерживаются связи с Корфу (Керкиру), где флотоводец Ф.Ушаков со своей эскадрой одержал важнейшую победу над наполеоновской Францией, не прекращаются творческие поездки на остров.

Причисление адмирала Ф.Ф.Ушакова к лику святых по его инициативе явилось подвижническим духовным актом по отношению к одному из самых прославленных героев Отечества.

В постоянном поле его зрения и творческих интересов и возглавляемого им Союза аспекты национальной литературы.

Создано литературное содружество «Украина, Белоруссия, Россия», продолжается творческий взаимообмен между творческими союзами братских республик. Не остаются без внимания мастеров российской культуры и те бывшие союзные республики, где ущемляются права русскоязычного населения – Эстония, Молдавия и др. И он ведет активную работу в Комитете защиты прав русских.

Постоянно проходят творческие встречи по регионам России, особенно значительными стали в Якутии, Сибири (Омске, Иркутске), Белгороде и других крупных культурных центрах России. В Орле – прошли литературные встречи под названием «Дух Орла».

Под его осуществлена поездка литераторов по Транссибу, в результате которой вышел литературный «Дорожник».

Творческие поездки и налаживание связей происходит и с западными странами; активизировались они и с восточными – с Китаем, Египтом, неуклонно идет укрепление русско-арабских связей.

Исповедуя православие, он цивилизованно выступает за сближение различных религиозных конфессий, их мирное сосуществование, терпимое отношение к ним, свободу совести и вероисповедания. Он наладил связи с мусульманскими лидерами, составляющими в России довольно значительную часть населения.

Широк круг вопросов, вызывающих живой немеркнущий интерес у него как председателя и членов Союза писателей.

Это русская музыка, освещение творчества русских композиторов, российских классиков и современных, чье творчество по праву тоже отнесено уже к разряду классических (Г.Свиридова, В.Гаврилина, Федосеева), песенных талантов Т.Петровой, Смолянинова.

Это и русская живопись, – не снижается интерес к художникам-патриотам России (И.Глазунов, Ю.Селиверстов, А.Шалаев), с Союзом художников России идет плодотворное творческое взаимодействие.

Человек не туманных обещаний, а дела делатель, реалист в высшем смысле этого слова, он придает главенствующее значение идеологии, не снимает со счетов, невзирая на перемены времен, мод и конъюнктуры, даже в самые смутные времена, добивается признания ее роли в формировании общественного национального сознания.

В орбите его внимания насущные проблемы, решение которых заключает в себе Русская национальная идея. Она положена в основу Русской доктрины. Он поддержал ее проект, выдвинутый группой авторов – молодых ученых, провел с ними широкие встречи в Союзе писателей России, обсуждение основных положений доктрины продолжается в материалах печати.

При его участии создан клуб «Добрые люди», в нем собираются лучшие люди России, которым небезразличны насущные потребности и трудности русских людей в условиях капитализации общества.

Новая российская элита, в круг которой входит и он, собирается в клубе Рыжкова, где во главе угла тоже стоит благосостояние российского народа, справедливое обустройство государства Российского.

Профессор, доктор исторических наук, он продолжает исторические исследования истории России, и этому предшествовала долгая и кропотливая архивная работа. Вносит свой вклад в развитие исторического романа, борется за чистоту жанра, отмечая новые достойные внимания произведения на историческую тематику. Пишет публицистические статьи, проникнутые историческим видением Времени.

Среди всех важных дел, число которых уже превысило пятидесяти, главным делом своей жизни он выделяет прославление флотоводца Ф.Ф.Ушакова, освещение его духовного подвижничества в деле служения Богу и Отечеству и возведение в ранг святого.

Речь ведется о человеке, чье имя стало сегодня поистине национальным достоянием, и в общественном сознании ассоциируется с представлениями об истинных достоинствах русского человека, – о Валерии Николаевиче Ганичеве.

Краеугольным камнем его позиции стали слова замечательного провидца и мыслителя Ивана Ильина: «Быть русским – значит не только говорить по-русски, но значит воспринимать Россию сердцем, видеть любовью ее драгоценную самобытность и во всей истории неповторимое своеобразие, понимать, что это своеобразие есть ДАР БОЖИЙ. Быть русским – значит верить в Россию так, как верили в нее все русские великие люди, все гении и все ее строители. Только на этой вере мы сможем утвердить нашу борьбу за нее и нашу победу».

В личности его счастливо нашли свое отражение лучшие черты национального русского характера – любви к Отечеству, беззаветного служения долгу, особого дара – литературного и человеческого, и вместе с тем необходимых качеств обычного труженика – честности и трудолюбия.

Уникально совмещает он в себе несколько ипостасей, оставаясь добрым и внимательным, чутким и отзывчивым, сердобольным и спешащим на помощь человеком. Удивительным образом сочетает в себе интенсивную общественную, издательскую и писательскую деятельность. И представляет собой поистине пример триединства личности, которой присуще собирательство талантов и настоящих дел, соборное осмысление мира, органическое слияние духа, думы и души.

Новые смутные времена показали, что когда они наступают, рыцари не побеждают на честных поединках, на ристалищах совести. Они просто становятся невостребованными. Державу низложили, а победу без боя отдали апологетам рынка, рассадникам низкопробных, чуждых русскому народу смыслов, которые затянули Россию в либеральное болото, ввергли большинство людей в бедность и нищету, и сегодня пытаются превратить страну в сырьевой придаток западной экономики.

Все добрые люди, люди чести и долга были на время оттеснены, но не вытеснены окончательно. И он верит в их историческую победу. Он и сегодня один из ведущих выразителей возрожденческой Русской идеи. Возглавляя целое десятилетие Союз писателей России, он неизменно в горячем горниле русского сопротивления, на передовой идеологического и литературного фронта – в борьбе за достоинство русской нации, за возврат духовных и материальных богатств российскому народу, за возвышение и удержание высот державы Российской.

Как бы ни было трудно, продолжает воплощать он свои благодатные замыслы. Воссоздавая будущее, он ступил на стезю подвижничества, для чего обратился в веру православную, воцерковился. По его глубочайшему убеждению, будущее России сомкнется с Русью Святой православной, в этом будет состоять и ее спасение.

Одесную Патриарха всея Руси второе десятилетие заседает он в качестве заместителя Главы Всемирного Русского Народного Собора, председательствует на посту первого лица Союза писателей России. Недавно его избрали членом Общественной палаты при Президенте Российской Федерации. Он продолжает свою общественно-политическую и литературную деятельность в неутомимых поездках по городам и весям России, побывал во многих странах мира с целью налаживания литературных и культурно-исторических связей. И воплощенных замыслов у него стало уже далеко за пятьдесят.

О Валерии Николаевиче Ганичеве, писателе-историке, духовном воссоздателе России православной, о ярчайших страницах его творчества и особенностях его судьбы и пойдет речь в этой книге.

ВЕРСТОВЫЕ СТОЛБЫ И СОБОРНОЕ СЛОВО

Русские версты… Русские версты… На оси накручиваются они. «Со студеным ветром, бьющим в лицо, с бубенцами, с клочьями низко несущихся туч». Вдаль змеится путь-дороженька, разворачивается широкий большак, разбегается железнодорожная колея. Куда, в какие палестины уводят они нас?..

А столица не меряет верстами. Верстами меряет провинция, по старой памяти. И Валерия Ганичева впервые увидал я в нашей Смоленской провинции в 1998 году. Поэт Виктор Смирнов по широте душевной – и забывчивой – дважды представил меня ему. Когда это случилось во второй раз, Валерий Николаевич приветливо кивнул, приговаривая: «Знаю, знаю…». И даже назвал мое имя. А В.Смирнову он сообщил, что поедет сейчас к митрополиту Кириллу.

И принялся я – смущенный и счастливый – искать книги В.Ганичева. «Русские версты» – эта его книга стала для меня первой.

И покатились русские версты Валерия Ганичева стезей Соборного слова.

Кто на нее ступил, тот служи Отечеству, а не « своему карману, чужеземному правителю, извращенной идее». В противном случае: «– Эй, уступи дорогу! – И несутся вдаль то ли кибитки, то ли это уже силуэты поездов, машин и ракет, рвутся они вперёд, глотая расстояния».

На одной из верст Дорогобужского большака, у обочины которого в одном из зданий военного городка я обосновался, распахнулось для меня новое пространство истории. Сверстались и к ней, моей версте, что спицы-лучи светоносного Соборного слова, Русские версты замечательного писателя-историка. «Соборность по Далю, – напоминает автор, – сносить, свозить, связывать в одно место, стаскивать и соединять, совокуплять, приобщать одно к другому, скоплять».

Но смотришь на опустевшие поля в округе, позабывшие о злаках золотых, на притихшие деревни, среди сотен и сотен брошенных на умирание и умерших деревень, – и скорбишь о нашей ниве нераспаханной.

Как-то, в начале девяностых, приобрел я в чужом уже для нас Таллинне четырехтомник А.Нечволодова «Сказания о Русской Земле». Зеленые книги репринтного издания с золотым тиснением – как зеленые всходы наших злаков духовных. И первым, кто отметил их историко-литературную ценность, был В.Ганичев. Русская история Нечволодова, вобравшая в себя дух летописей и преданий, читается на одном дыхании, рождает в воображении поэтические образы. И черным по белому написано здесь, что на побережье Варяжского (ныне Балтийского) моря сидели варяжские племена. Одно из них – племя Русь, и – «более всего оснований полагать, что предки наши признали своё же Славянское племя, сидевшее на побережье Варяжского моря, может быть, на острове Руги или Руссии, как племя хорошо знакомое, родное по духу, обычаям и языку». Призванием варяжских князей было положено начало Киевской Руси, нашему Русскому Государству. Стало быть, основания были и у Петра I в начале XYIII века отвоевывать исконно русские земли и добиваться выхода в море. На протяжении двух веков прибалтийские губернии, управляемые магистратами, органично входили в состав Российской империи.

В XX веке в результате буржуазно-националистических контрреволюций на некоторое время они отошли от российских земель, а затем были возвращены и вошли в состав Советского государства. А в начале последнего десятилетия этого, только что ушедшего века прекрасные прибалтийские дали сдали без боя лидеры перестроечно-смутных перемен.

Я выехал из Прибалтики с войсками, которые чохом выводились, точно спасались бегством, в чистое поле глухой, со столичной точки зрения, глубинки российской. Руками русских совершалась измена против русских. И как уста ни лгали, всё видно было по делам.

Вот так стыкуются и рвутся прямо на наших глазах исторические звенья. Поэтому велика заслуга В.Ганичева, показывающего, как искажали, прятали от русских и сегодня пытаются лишить их подлинной истории. На верстах духовной российской стези прокладывает он свои верстовые столбы вековые.

Присмотришься издали, – а это столб света. И разрастается он до часовенки, до храма, а то и до посада, до лавра. И встанет перед глазами Сергиев Посад, а в нём засветится светоч Сергия Радонежского, и заиграет алмазными гранями авторское слово: «Провидец, не нашедший ответного отклика, чахнет, его имя уходит в редко востребуемые записи, иногда в специальные труды богословов, ученых, мемуаристов. Но если замкнется дуга Слова – призыва и Действия – самопожертвования, то мир озарит вспышка, громыхнет гром истины, пронесется очистительная гроза, жизненной силой наполнится окружающая земля, явится чудо. Так и случилось в то далекое время, когда духоподъемное Слово святого пророка Сергия из Радонежа вызвало чудо победы Дмитрия Донского».

По инициативе В.Ганичева и его сподвижников в противовес разрушителям державы стала воплощаться идея Русского Собора всех Русских – Всемирного Русского Собора. Священный Синод Русской Православной Церкви поддержал эту идею. И был созван I Всемирный Русский Собор, прошедший в центре Российского Православия – Свято-Даниловом монастыре.

Так сближены Слово и Дело у писателя-патриота, глубоко понимающего роль православия в спасении России от дальнейшего распада и гибели. Православие для него – основа Русского Духа, главная составляющая Русской идеи. И кровно близки ему слова митрополита Иоанна: «Русь идет своим исповедническим, мученическим, жертвенным путем, предначертанным ей промыслом Божьим. От нашего произволения зависит, станет ли сегодня этот путь дорогой к преображению России и Русскому Воскресению или приведет к мрачной пропасти, духовной и физической погибели».

Оттого и обозначает писатель «верстовые столбы – ориентиры, вехи национальные, идеи объединительные»; оттого и высвечивает национальных гениев и героев, чтобы «вдохнуть уверенность и мужество в миллионы соотечественников» в России и ближнем зарубежье, «залечить душевные раны». И – выправить наш путь. Такую благородную сверхзадачу поставил перед собой В.Ганичев, писатель-историк и общественный деятель.

Русские версты приводят его в места русских погромов, где погашены Вечные огни, снесены памятники, олицетворяющие русскую отечественную гордость, там ущемляются права русскоязычного населения, с подачи «независимых» радиоголосов и изданий русским прошпилены ярлыки агрессоров, оккупантов и колонизаторов. Это – Таллинн и Рига, с «драконовскими полу-фашистскими законами», это – Бендеры и Сухуми, Душанбе и Сумгаит, с «отблесками кровавых пожаров»… Неизлечимой кровоточащей раной у российской страны стала Чечня…

И – бредут по русским верстам беженцы, которых государство не сумело защитить. Лишенные крова, обездоленные, теряют они духовную опору. И – «не всегда стоят верстовые столбы, позволяющие воссоединить, увязать, стянуть всю нашу русскую вселенную в единый духовный узел». Сколько светочей погашено! И как сегодня их стремятся погасить!..

В.Ганичев нет-нет, да и вздохнет с прискорбием: «Думаешь о России, и кажется порой: еще одно последнее дуновение – и погаснет свеча». Вновь и вновь он всматривается в даль прошлого России и в день вчерашний, который сразу же становится историей. «Окинь взором ее. Сегодняшнюю и прошлую, ее пути и ее смуты. Что хранит её и что движет ею? – задается извечным вопросом, с тревогой допытывается писатель. – Или нет ее больше,

А есть только миф, легенда, географическое название, как почти нет в сегодняшней Греции от светоносной Эллады?»

И доискивается причин, вчитывается в прозрения философов-любомудров и прозревает сам. Прозрения в прошлое помогают оценивать день сегодняшний и пророчествовать в будущее.

И Китежем всплывает у него Россия со всеми своими кладезями-сокровищницами. Во времена ордынского ига сберегался он в душах славянских – град наш духовный, – воскресал вновь и вновь уходил он на дно. Похоже, и в двадцатом веке он то поднимался, то уходил на дно опять. «И не было большего жупела, страшилища, монстра для бесовских, коварных, злобных, эгоистических, своекорыстных сил в мире, чем Русский Дух», – убежден автор. Глубинно видит он спасительную парадоксальную диалектичность Русского Духа – «Духа покаяния и созидания, покорности и гордости, трудолюбия и загула, домостроительства и землепроходчества, вознесения ввысь и самоотверженного согбения, совестливости и стыда, собственной державности и всечеловечности».

Пытливо устремляет взор писатель в ордынские времена. Через призму выдающихся исторических произведений рассматривает он проблему власти на Руси. Вот «Бремя власти» – роман Дмитрия Балашова, недавно трагически ушедшего из жизни. Здесь В.Ганичева заинтересовал феномен Ивана Калиты, что князем сидел на Москве, спасая от раздробленности русские земли. Тогда, в начале XYI века, гордый наш народ вырезали, полонили, изгоняли с насиженных мест монголо-татары. «Единое огнище Руси распалось на несколько тлеющих огнищ, в которых то возникал животворящий огонь русского духа, то навеки, казалось, затухал, превращая в прах и пепел былые дела, стремления и волю людей». Не случайно в начале 80-х годов минувшего столетия В.Ганичев обратился к образу Калиты. Он увидел в нем особый вид правителя – Собирателя, который не лез в драку с огненным драконом, как Георгий победоносец, а нес «опущенные долу очи в знак покорности», покупая у хана за волостью волость – собирая земли, строя соборы и дворцы. И не останавливали его «хула, ославление, поносные слова: кровопивец, иуда, изверг, лиходей».

«Власть – бремя. И пока она для тебя пребудет бременем, дотоле ты прав» – эти слова из романа В.Ганичев приводил в своей статье о нем «Во имя потомков» почти двадцать лет назад, особо заостряя на них внимание. И сегодня они как никогда злободневны. Чувствуется, что многое оба писателя предвидели еще тогда. Нынешнему правителю России опыт и осведомленность исторических исследователей, в частности, в случае с Иваном Калитой, было бы плодотворно и спасительно для России перенять и использовать сейчас.

Глубоко ранил В.Ганичева и продолжает тревожить, саднить, как незаживающая рана, развал нашей державы, осуществленный в начале девяностых вчерашнего века. Отметает он поверхностные представления, навязываемые масс-медиа. Отмечает, что зрел в недрах многонационального народа Советского Союза раскол и распад, а борьба за власть двух лидеров только ускорила его.

Процесс этот не был стихийным. Давно подготавливался он русофобами всех мастей. В.Ганичев вспоминает, как еще в начале семидесятых столкнулся он с гонениями на русскую национальную культуру, на саму идею русскости. Известный академик, выпустивший немало книг о России, пытался монополизировать русскую тематику, оказался перевертнем. «Нам нашептывали, – рассказывает автор, – что академик масон, слуга антирусских сил. Мы не знали этого и простили его тогда, памятуя о его нелегкой жизни, но считать символом и абсолютным авторитетом русской культуры больше не стали. Было ясно, что Власть, определенные силы позволяли быть авторитетом по русской культуре только тем, кому они считали возможным и небезопасным для себя его дать. И эта часть интеллигенции, которая не связывает себя с народными чаяниями и с судьбой России, как до революции, так и после, ориентировались на внешние силы». Автор иронически замечает: «Если на Западе пугали фильмом «Русские идут!», то в СССР периодически успокаивали русофобов: «Русские не пройдут!» Будущий идеолог перестройки А.Яковлев, сидя в отделе ЦК КПСС, русофобствовал – за это и выслан был послом из страны. «И перестройку отложили на 15 лет», – иронизирует автор.

Далеко не случаен был выбор лидеров-разрушителей, приведших Россию к нынешнему катастрофическому положению. Ставка была сделана на велеречивого лукавца со Ставрополья, а затем на его оппонента с Урала, прущего напролом. В одном случае власть соединилась с бесхребетным безволием – и в разгуле демократии идеологическое детище генсека развалилось, как горыныч из русской киносказки. В другом случае – власть сошлась со своеволием, граничащим с самодурством, и на неё работала мистифицируемая история с виртуалиями масс-медиа, а также с финансовой олигархией и теневой экономикой, проросшими головами другого змея.

Обе крайности привели к одному основному результату, вынашиваемому вековечными недругами России, – развалу советской державы, а вместе с тем унижению русского человека, обречению его на нищету, на муки выживания.

Смотрит писатель на историческую перспективу и сокрушается: «Русь богатырей! Где же она нынче? В чем наши ценности? Где искать их? Сохранились ли те истоки, которые питали наш народ, Отечество наше?»

Время демократических перемен, поначалу принесшее переосмысление ценностей и надежду, обернулось временем подмен. Дьявольская мефистофельская подмена понятий и ориентиров, получившая полную свободу в перестроечный период, была умело срежиссирована. Свобода, словно собаке кость, была брошена на разгрызание «обыстуканенной» Толпе. Призыв выдавливать из себя раба увел народ в неведомое доселе рабство Духа. Те, кто более всего призывал к этому, сами выдавливали из себя раба не по капле по-чеховски, а с размахом, не церемонясь, покрывая океанские просторы, открывая валютные счета за рубежом, приобретая особняки, виллы и дворцы за народный счет. Обманутая обнищавшая нация была сведена до уровня рабов в услужении своим и заокеанским хозяевам.

***

Убить радость созидания в русском – убить в нем гордость – и значит: убить в русском русское. Вероятно, рецепты подобного рода вынашивались и вывели в «мастерских всемирных Мефистофелей». Веками бились там над загадками Русского Духа. Так до конца их и не разгадав, решили прибегнуть к подменам, подтасовкам, подставкам, мистификациям. Под набором дезинформации, клеветы, декларирования лжеценностей действительно поколебался и понизился созидательный порыв нашего народа. «Один из основных ударов идеологической машины разрушения, – ставит В.Ганичев точный диагноз, оценивая действия возбудителей идеологических заболеваний в нашем обществе, – наносился по историческому оптимизму, по созидательному порыву русского человека». Призыв лидера перестройки, выдвинувшего идею гласности, «извлекать уроки правды» вызвал к жизни демонов очернительства истории – вековой, вчерашней и сегодняшней. И пошла она писаться заново и начерно.

Архитекторы и прорабы перестройки, так называемые «аристократы духа», политики и академики, что на виду и на слуху, «американо-советские клакеры», проповедники и «радетели» со стороны пытались и ныне пытаются убедить нас, что «русский человек не умеет работать, не способен творить, его участь – вечно пребывать в слугах, в необразованных и недоразвитых вахлаках». От писателя не укрылась произошедшая в обществе подмена – раба стали не выдавливать, а впрыскивать, вталкивать русскому человеку. Его высокопатриотический иммунитет стали расшатывать, его стойкий организм стали заражать преклонением, прививать ему низкопоклонство, услужливо протянули кнут для самобичевания, все импульсы были направлены на поражение воли и стремления к животворному труду».

В небольшой статье «Возрождаться действием» В.Ганичев ярко и емко выражает свое кредо писателя-гражданина, сообщая лаконичному и предельно насыщенному смыслом произведению силу манифеста. «Сегодня мы все прекрасно понимаем, что над нашим Отечеством нависла беда» – так начинает писатель и мужественно ставит вопрос перед собой и соотечественниками: «Беда или катастрофа?» Историческая память ведет его русскими верстами в пространстве времени. «За всю историю немало бед обрушилось на Россию как государство. «Смутное время», петровская мясорубка, уничтожение патриаршества, взятие Москвы Наполеоном, две революции и опустошительный поход Гитлера. Была и катастрофа. Когда татаро-монгольская орда разгромила и уничтожила Русь как державу, как государственное объединение. И, казалось, уничтожила навечно». И верстовые столбы истории неизбежно приводят к думам о ресурсах народного Духа, о достоинстве русского человека, к неутешительным оценкам его нынешнего безрадостного положения.

Возрождаться действием, следуя призыву писателя, – это, прежде всего, возрождать свое национальное достоинство, вновь обрести гордость. Унижение россиян явилось решающим фактором уничтожения державы. Унижение нашей истории, нашей Памяти о героических свершениях народа позволило распоясаться националистам и экстремистам всех мастей. Вновь наступило время, как было уже не однажды, когда требуется невероятное напряжение духа, ума и воли, чтобы не дать стране скатиться в пропасть, чтобы остановить уход России в небытие.

В.Ганичев чувствует, что чаша вселенских весов явно перегружена сегодня негативом, – и «ныне в наших национальных рядах, как никогда, чувствуются зияющие пустоты». Что это за пустоты? «Эти пустоты ныне вроде бы тоже заполнены существами живыми, но лишенными всякого национального и одухотворяющего начала – вязкая масса для «всемирно-исторических» и «судьбоносных» творений. Все эти плоды многолетних обработок, идеологических инъекций, психотропных воздействий».

И зияют эти пустоты там, где «стояли в свое время мудрые государственные мужи, светоносные русские священники, высшего умения земледельцы и мастеровые, рачительные хозяева-предприниматели, бесстрашные воины, выдающиеся ученые, тысячи и миллионы верных Отечеству людей». Вот о них-то и написана значительная часть произведений В.Ганичева. Писать о них, посвятить им свое творчество – значит по-своему уравновешивать вселенские весы, когда алчное меркантильное зло перевешивает духовные плоды добра.

Не стоит город без святого, селение без праведника. О них в первую голову и возвышает свой голос автор, утверждая и убеждая: «Да, объединить, возродить Русь может только Праведник и Пророк». И в исторической миниатюре «Пророк и вождь» приводит пример Веры как Действия во имя Бога, когда Вероносец Сергий Радонежский смог объединить русичей, вдохновить князя Дмитрия Донского на победоносную Куликовскую битву. Двум другим подвижникам – Федору Ушакову, флотоводцу и милосердцу, и игумену отцу Феодору, схороненным в одном месте, посвящены страницы исторического повествования.

Автор любит писать о тех людях, которыми он гордится. Так, гордясь и любуясь, он рассказывает о Дела Делателе XYIII века Андрее Тимофеевиче Болотове – ученом, писателе, экономисте, селекционере, журналисте, строителе, врачевателе, агрономе, критике, «выдающемся практике и оригинальном мыслителе». В самом начале повествования автор признается, что любит XYIII век российской истории, когда «Россия прирастала территориями, народами, умениями». Стало быть, Русскими верстами!

Пристально всматривается он в лица и дела своих современников, стараясь увидеть в них черты, роднящие их с выдающимися деятелями прошлых времен. И радуется, когда их находит – в писателях-историках В.Пикуле и Д.Балашове, в неповторимых мыслителях критике Ю.Селезневе и художнике Ю.Селиверстове, в талантливых продолжателях лучших традиций русского национального художественного освоения жизни композиторе В.Гаврилине и художнике А.Шалаеве и во многих других.

Под главами книги – как под куполами и маковками собора – сводит писатель вместе своих соратников-единомышленников. Особенно близки и дороги – ушедшие из жизни. И в запредельность их бессмертия ведут и уводят русские версты… Ю.Селиверстов – он один из первых высказался за возрождение Храма Христа Спасителя, когда она еще казалась «совершенно фантасмагорической и даже порочной». Ю.Селезнев «еще недавно стоял в первых рядах сражающихся со змеем горынычем русофобии». В 70-е годы он уже отчетливо видел, как «выстраивалась Драма сегодняшнего дня». Он обнажал их личины. «Он зафиксировал: кто писал пьесу, как подбирались артисты, как готовилась зазывательная мишура, как писались залихватские афиши, где придавался привлекательный вид залежалому западному товару, кто и как обрабатывал ленивоватую к размышлению отечественную публику, уводя ее от истинных ценностей в балаган перестройки». И свои, и чужие русофобы «не могли терпеть этого ясноликого, голубоглазого, апостольского типа молодого проповедника Истины».

Русофобская тенденция, направляемая, щедро оплачиваемая Западом и Востоком, набирала силу и сеяла тлетворные семена.

В.Ганичев уверен, что рано или поздно появится печальная и трагическая Книга о погромах русской культуры, русских интеллигентов. Будут названы все погромные начальники агитпропов, комиссары от культуры, критики из либеральных журналов, руководители «демократических» ведомств, и тогда будет ясна их трагическая целеустремленность в уничтожении посевов Русского Духа.

Дважды в двадцатом веке история разъединила русских. Две смуты – и обе сверху, от властей предержащих. В начале века и в конце. Прослеживается явная магистральная линия на уничтожение российской державности и духовности. В своих размышлениях «Как рушилась империя» В.Ганичев, читая записки Родзянко, председателя Государственной Думы, распущенной царем Николаем Вторым, ищет подлинные причины краха Российского государства. Не те, которые изложены в сочинениях академика Минца, выдаваемые за истину в последней инстанции. А те, которые кроются, прежде всего, в тайных пружинах широкого сговора мировой закулисы. Тогда мировое масонство, можно сказать, ржою въелось в скипетр и державу монарха, который от усиливающегося кризиса верхов был растерян, стоял на распутье. Понятно, были и другие причины краха. Православная идея, династически проводимая царем, замутилась влиянием темного мужика Гришки Распутина,

Что являл собой «сгусток религиозного извращения и суеверия, хитрости и наглости, коварства и корыстолюбия». Чехарда министров, выдвиженцев Распутина и царицы, ускорила общественно-политическую дестабилизацию. Неудачи на фронтах Первой мировой войны порождали пораженческие настроения, антипатриотическую агитацию. Тогда русский народ пережил великую трагедию разъединения. Люди, не найдя общего согласия, не объединившись вокруг общего дела, не поняв друг друга, направили штыки брат против брата. «Неоплатные счета вины были и у той и другой стороны. А платила по этим кровавым векселям Святая Русь».

Вечные вопросы Времени писатель сводит в один узел. «Ныне, когда мы собираем камни, снова перед русскими людьми встают трагические и судьбоносные вопросы: куда? зачем? кем?» Вновь и вновь он обращается к вопросу Власти. А вопрос Власти – вопрос выживаемости России. Поэтому он лейтмотивом проходит через всю книгу, через все творчество писателя, как русские версты через всю русскую вселенную.

Мастер исторической миниатюры, В.Ганичев психологически тонко подходит к этому вопросу через образы российских правителей. «Государь всегда виноват, если подданные им недовольны…» – приводит он слова императрицы Екатерины II , вынося их в эпиграф к новелле «Екатерина на южных землях России». Автора привлекает в ней, немке, русский патриотизм, неприятие мелочности, педантичности и скупости своих земляков, влюбленность в размах и удаль русского «скифа». Она «все больше чувствовала необычность русских людей, истории, таинственная сила которой почему-то выталкивала эту страну наверх из темных и гибельных пучин». Она радела за державу российскую, делала все для укрепления ее могущества. Она добилась освобождения древнерусских земель в Причерноморье от османского ига, выхода к морю России на юге. Автор выхватывает из истории честолюбивую улыбку Екатерины со словами: «А Петр не смог».

В новелле о Павле I писатель показывает верстовые столбы, покрытые черными и белыми полосами наряду со шлагбаумами, сторожевыми будками и – даже домами в Петербурге, которые велел красить генерал-губернатор Архаров, будто бы выполняя волю императора, который, якобы, восхищался подобного рода зеброобразными полосами. Павел I , узнав об этом, воскликнул: «Разве я дурак, чтобы отдавать подобные приказания!» – и распек губернатора. Противоречивый характер правления императора повлёк за собой «коварную нацеленность приближенных на его свержение», обернулся против него смертельным острием заговора. «Никакие силы и орудия не помогут защитить, если нет верных людей» – эти слова автор выносит в подзаголовок. Впрочем, хоть Павел и не был прозорливцем, в его царствование положение простого народа заметно улучшилось.

Убеждает точность исторических и нравственно-философских оценок В.Ганичева. Широк охват его философских устремлений. Он приводит целый свод имен, составивших гордость отечественной философской мысли. Здесь, в отзыве на книгу «Религиозная мысль России», наряду с классиками русской литературы – Н.Гоголем, Ф.Достоевским, А.Пушкиным, А.Герценом, Ф.Тютчевым, И.Тургеневым и др. – он отмечает С.Соловьёва, С. и Е.Трубецких, о.Павла Флоренского, о.Сергия (Булгакова), о.Василия (Зенковского), о.Георгия (Флоровского), Н.Ильина, В.Ильина, Бердяева, Франка, Эрна, Лосского, Мережковского, Карсавина и многих других наших любомудров.

Сам писатель, являясь философом образа, а не сентенции, глубоко и порой неожиданно переосмысливает символы Времени. Не приемля антигосударственных бунтов низов, равно как антирусских измен верхов, он с обеспокоенностью ищет основную составляющую возрождения России и приходит к таким выводам: «Русский топор вывел Россию из катастрофы татаро-монгольского ига. Храмы, палаты, дворцы, остроги, избы, засечные клади, фабрики Москвы созданы с его помощью. Наша трагедия состояла в том, что часть интеллигентов перепутала знак, воскликнув: «К топору зовите Русь!» Но не к топору созидательному, строительному, а топору ушкуйника, к топору разбойника с большой дороги! Мы все жестоко поплатились за эту подмену».

Вот и русские версты… Они предполагают движение, действие, преодоление. Возрождаться действием – это и внедрять передовые философские идеи, расставлять их как ориентиры созидания, верстовые столбы возрождения. В.Ганичев отмечает три идеи, выдвинутые доктором педагогики Белозерцевым, на которых можно построить такую систему образования, что позволила бы утвердиться, саморазвиться, совершенствоваться русской национальной школе. А именно: идея русского космизма (авторы – Н. Федоров, В.Соловьев, К.Циолковский, А.Чижевский, В.Вернадский, П.Флоренский, Д.Андреев), идея соборности и идея национального дома. Для этого, по мнению писателя, для спасения России нужен учительский подвиг. А для того, чтобы учитель был к нему готов, необходимо «воссоздать новую психологию учителя русской школы, разморозить его сознание, снять испуг перед собственной русской историей, культурой, верой. Нужно восстановить подлинную иерархию ценностей для наших детей». Приводя пример единственной в Москве русской национальной школы, В.Ганичев призывает создать среду России в наших русских школах, в сердцах и душах граждан нашего Отечества.

Принципиальную позицию занимает он как историк и публицист в оценке отечественной истории, выходившей из-под пера академиков Минца, Покровского, Федосеева и других. Она, «очищенная» в силу идеологических установок научно обоснованной русофобии, стала совершенно «незаселена» личностями. В русской истории действовали только формации, классы, общественные силы, режимы, бесплотные слои населения. А где же были святые, созидатели, воители, гении, радетели за державу, милосердцы, дела делатели? В историю допускались в усеченном виде немногие. Родились целые поколения, которые не знали, кто такой Сергий Радонежский, Серафим Саровский… И о многих-многих других…

Наверное, потому и не был услышан голос лучших наших мудрецов, голос совести и предостережения, и не уберегли родную землю от стольких бед и унижений. «По недоразумению и по собственному нахальству в отечественной истории звание интеллигента присваивали, скорее, узурпировали всякого рода бомбисты, растлители народного духа, недоучившиеся студенты, возглавлявшие целые наркоматы и отрасли верхогляды, эстетствующие циники. Созидательное начало было подменено разрушительным, а в лучшем случае созерцательным».

В.Ганичев, со своей стороны, делает все возможное, чтобы возвратить обществу имена всех, неоправданно преданных забвению, реабилитировать их память, их созидательную роль и заслуги перед Отечеством. Долгое время, возглавляя издательство «Роман-газета» (ныне «Роман-журнал XXI век»), он организовал выпуск книг, содержащих непреходящие национальные ценности духовные. Среди них – «Выдающиеся Россияне», хрестоматия «Русские ценности», «Русский фольклор в семьях и школе», «Русские национальные традиции в играх», «Русская душа (Отечественные любомудры)», «Русская кухня», «Русские школы борьбы», «Русская история для всех» В.Бутромеева, «Русская Соборная мысль» (материалы Всемирного Русского Собора), «Русская школа», «Святое Воскресение», «Рождество Христово», произведения классиков отечественной литературы, книги в помощь русской национальной школе и многое другое.

Самим автором написаны два значительных художественных повествования «Росс непобедимый» и «Флотовождь Ушаков», и книги эти достойны особого обстоятельного рассмотрения.

***

А русские версты требуют постоянного возвращения. Они ведут и возвращают нас вместе с автором то в Бежин луг, то в Темрянь; и уводят в страны ближнего зарубежья, в бывшие союзные республики, и – в страны дальнего зарубежья. А в новелле «Южнее, южнее… на самый юг» – на Южный полюс в Антарктику, к нашим полярникам. И у них гостит автор, и о них с романтической приподнятостью спешит рассказать.

Вопросы, которые постоянно в поле зрения писателя, не снимаются, напротив, сегодня стоят они ещё более остро. Вот выхватывает он из полифонии голосов голос русского из Литвы, обманутого правителями и зазывалами «демократии». Испытавший бесправие и притеснение, как и другие представители русскоязычного населения в прибалтийских республиках, он прозрел после слов своей матери: «Ты каждый день должен утром повторять: Я русский! Я русский! Я русский! Пять, десять, двадцать раз! И ты поймешь тогда, что надо трудиться, надо бороться, надо верить в Бога и Россию. И чем тяжелее русскому, тем больше он молится и трудится!..» Этот русский из Литвы прозрел, хоть и с опозданием. А скольких русских ведут незрячими по краю пропасти, по самой кромке национальной бездны!.. Да в том-то и дело, что в самом слове «бездна» – заключена исконно русская надежда и вера в свою непогибельность, в непременное спасение свое.

И для писателя, которому присущ всесторонний диалектический подход к людям и явлениям, небезнадежны даже те, которые потеряны, казалось бы, для возрождения Родины, – люди, обратившие свои «ослепленные мишурой цивилизации глаза на Запад с надеждой на помощь оттуда». «Конечно, – иронизирует он, – для наших радикал-демократов, многих депутатов и государственных деятелей сказать слово «Я русский» так же невозможно, как для гоголевского черта сказать слово «Бог», от которого его корчило.

Но мы-то, миллионы русских, должны чувствовать в имени, названии этом не только трагичность и драматизм жизни, но и высокий смысл, высокую ответственность».

Чувством неизбывного трагизма положения русского народа в самой России, и не только за ее пределами, проникнуты лучшие страницы книги. Окидывает ли взглядом писатель русские вёрсты глубинки, вглядывается ли в картины А.Шалаева, – он с болью останавливает свой взгляд на том, что тысячи, миллионы других россиян видят воочию сегодня: «Раздерганные, разрушенные избы, последние машущие продырявленными крыльями мельницы, полуразвалившиеся сараи, амбары, риги и уютные баньки. Да, баньки, каждая со своим лицом, лицом своего хозяина, обликом деревеньки, где стоит она у тихой, зарастающей речки или пруда… Вот одна – в удобном соломенном картузе, в окружении нахлобученных на осенние, безлистные деревья облаков, другая – в зеленом разнотравье, сложена из темных бревен, собравших в себе многолетнее тепло раскаленных камней… Да, они еще есть сегодня, завтра их уже не будет. Они исчезнут в пространстве и времени, как Перуны, лешие, кудесники и… богатыри».

И все же остается Ожидание и Вера. Ожидание, состоящее в сборе, накоплении сил, в соборовании Русского Духа. Вера в то, что «соберется с духом Земля наша, с новой силой забьется источник, благословит русских людей на подвиг и созидание Божья Матерь».

Художественное образное отражение, «запечатление» русского мира, по мнению В.Ганичева, останавливает разрушение, вселяет веру в Возрождение.

Возрождаться действием – сокровенный смысл Соборного слова.

Но как же всё созидательно-русское, Душа и Думы России, мешают «новому мировому порядку»! Долготерпение нашего народа продолжает испытываться, с приходом новых властей ничуть не улучшаясь, а больше ухудшаясь. Казалось бы, куда уж дальше? Ан нет. Удавка («демократическая удавка») на русском горле сжимается всё сильнее. На память невольно приходят поэтические строки Виктора Смирнова: «И чем смертельней на судьбе удавка, тем звонче горло русское поет…»

Музыкальная пластика характерна и для самого авторского стиля. Особенно полно проявляется она в его рассказах о композиторах и художниках русских. Рефреном русских верст дышит поэтика его публицистически заостренного слова, когда наталкивается оно на препятствия, на преграды-препоны, расставленные по ходу движения-действия. И сам я, следуя за автором, выстраиваю свои впечатления в жанровых традициях эссеистики, по законам построения музыкальной архитектоники, и, как в сюите, в завершение возвращаюсь к тем темам и мотивам, с которых начинал. Возвращаюсь к своей версте. Но к ней предстоит мне пройти ещё через последние страницы книги, наиболее трагические, наиболее страшные. Это – страницы двух небольших новелл «Расстрелянный Пушкин» и «Выстрелы», неутоляемую боль вызывающие в сердце.

Замираешь вместе с автором в «скорбных Бендерах», где обрушили беспощадный огонь по школам «обнаглевшие русофобы и злобные дегенеративные националисты, получив теоретические обоснования от «демократов» для национальной резни». Стоишь, потрясённый, как и он, у сидящего в скверике Пушкина. «Современные Дантесы всадили пулю в грудь, другие две – в бант на шее, ещё – в ногу, в руку, потом веером в спину. И все раны смертельны. Эти ублюдки не могли позволить себе остаться на ночь в одном городе с русским гением. Они стреляли в него, убивая, терзали. Им был страшен поэт». Стоишь – и сокрушаешься вместе с автором, соглашаясь с его словами, что «варвары, вандалы, дикари ворвались в XX век под знаменем демократии, реформ, национальной независимости. И оказалось, что все высокие слова скрывают самую низменную человеческую, скорее животную сущность». И задаешься вопросом вслед за ним и поэтом Валентином Сорокиным: «Откуда такая дикая ненависть? Кем подготовлено это убийство? Кто взрастил убийц? Как всё же тонок слой культуры, человечности, добрососедства. Как долго надо его наращивать и как быстро можно его смести…»

А в самом начале книги В.Ганичев светочем Пушкина пожелал озарить все русские версты, все верстовые столбы: «И думаю, каждый национально мыслящий россиянин воскликнет: «Да у нас же есть Пушкин!»

Солнце не затмить, а тени – его производное. И тучи не вечны. Достаточно луча, клинком пронзающего хмурую хмарь смутных времен. «Пушкин излечивает душу русскую от комплекса неполноценности перед Европой, привитого ей Петром I , дает ей душевное здоровье, жизнестойкость, гармонию, восстанавливает связь с древней традицией. Пушкин предлагал (и сам был воплощением этого воззвания) делать то же, что сделал преподобный Сергий Радонежский в разоренной татарами Руси».

Однако, похоже, век затмений Солнца мы еще не пережили. А мглу ему самому разогнать не так-то легко. Должен в каждом русском проявиться отсвет пушкинской драмы. Автор, оглядываясь назад, в семидесятые, вспоминает: «Патриотизм – последнее прибежище идиотов» – любили щеголять этой фразой в «Литературке», «Известиях», «Комсомолке», «Новом мире», «Юности». Исподволь складывалось новое господство, теперь уже Америки над Москвой. И, пожалуй, никогда чужеземное господство не было таким полным, как сейчас. Ибо ему подчинена не только власть и политика, но и капитал, армия и интеллигенция. А Пушкин, прежде всего, был русский патриот.

Светочи, вновь и вновь зажигаемые писателем и его соратниками, вновь и вновь пытаются погасить. Стало само собой разумеющимся, что Россия – страна бедная, ущербная, обделенная. Кукловодам нового мирового порядка выгодно ставить страну неизмеримого богатства, крупнейшего промышленного потенциала и величайшего культурного уровня в положение нищенки, тянущейся попрошайки, лишенной достоинства, – это уже позиция. Это уже тенденциозная политика. Это уже исполнение бесовской воли.

Прискорбно, что с этим соглашаются многие, с покорностью говорят об угасающей цивилизации России, приводят исторические аналогии, данные о взлете технологических наций США, Японии, Германии, утверждают, что Россия, якобы, исчерпала себя.

На ком вина за то, что Россия исчерпывает себя? «Вина президентов, партсекретарей, академиков-экспертов, военачальников известна, – выносит писатель-историк свой вердикт, – им предстоит встать если не перед уголовным судом, то, по крайней мере, перед судом истории».

С укором и надеждой он смотрит на учителя. Ведь в том, что великая держава валяется в обломках, есть и вина учителя. В Германии, к примеру, в Х1Х веке славу объединения немецких земель справедливо приписывали «Железному канцлеру» – Бисмарку. Но он и его соратники, не без основания,

считали, что войну за объединение выиграл прусский учитель. А наш учитель «не смог вдохнуть дух самопожертвования, стойкости, любви к Отечеству, к единению добрых и чистых людей всех наций, не сумел противостоять фальсификации, злобе, невежеству. Могут сказать, нашли крайнего. Нет, не крайний Учитель, а первый, заглавный».

***

Трагические реалии расколотого Времени врываются в заключительную новеллу книги «Выстрелы». Они были подготовлены всеми подводными течениями, рифами и водоворотами истории. Державный корабль получил пробоину, образовалась течь. На корабле два кормчих. Идёт борьба за капитанский мостик, когда корабль идёт ко дну. И пушки поворачивают вовнутрь корабля. Ассоциации с кораблем возникли благодаря тому, что метафора «держава-корабль» была уже использована автором ранее. А здесь события настолько ирреальны, что может одновременно возникнуть много метафор и аналогий. Но самая точная, безошибочная и неотвратимая из них –

связанная с национальным позором октября 1993 года. «Надежды, слёзы, мысли, горе текли вдоль разорванного тела. Стреляли в Здание, где были люди». Стреляли из танков «равнодушно и прицельно, тупо и точно». Чтоб отразить невыносимую душевную боль очевидца событий, автор применяет приём гиперболизации: «Взрываясь, каждый снаряд кромсал и его, обнажал мышцы, вены, кости. В паузах между выстрелами кожа соединялась, прикрывала раны, стягивалась красными рубцами. Но следующий снаряд разрывал его тело по новым линиям, лохмача и разрывая данный от Бога покров, отрывая лоскутки бывшей его кожи уже насовсем. По шее из-за ушей текли горячие струйки пота, лимфы, сукровицы, накапливаясь в ямочке у ключицы. Тёмная кровь, перемешиваясь с костной крошкой, капала на пол». Братоубийственная бойня продолжалась. А «на мосту стояли сотни людей, с любопытством болельщиков чужой команды поглядывая на происходящее – кто выиграет?»

Снаряды сыпались на Здание, попадали в окна. Вот один из снарядов «наткнулся на высокое кресло председательствующего, и, казалось, с облегчением взорвался. Взорвался там, где ещё недавно верховодила мысль и мудрость, терпение и понимание, страсть и слово». Здесь фигуры символичны, вневременны, снаряды одушевлены. «Снаряды вгрызались в глазницы Дома и уже за стенами Здания множились и сыпались на страну». И лишь один из них, – как воин, внезапно опомнившийся, что призван заслонять страну, а не расстреливать, – «коршуном закружил вокруг маленькой белой церквушки у речки. «Господи! Да это ж Покрова на Нерли! Стойте! Стойте! – хриплым, срывающимся голосом закричал он. – Ведь это же конец мира! Конец России!»

На высочайшей апокалитически-трагической ноте завершает В.Ганичев свою книгу «Русские версты». И версты выводят его к православной церкви.

«Когда открыл глаза, то сквозь уходящую мглу увидел уютно, без вызова стоящую на холме белую церковь. В стороне от ее светло-золотистого ореола валялись ещё дымящиеся осколки снарядов…»

Эта маленькая церковь в едином Соборе Русского Духа вселяет надежду и веру. Духовный луч авторского взгляда высвечивает историческую правду, преломляется – как солнечный – да не пресекается. А Собор соборов продолжает действовать, собирать, накапливать силы, созываться, сеять свет Соборного слова.

Русский Собор – он не только для русских. Соборным словом заявлено, что для русского народа братскими являются все народы России, что русский народ стремится жить в мире и дружбе с народами всех других стран. Собор был созван в канун нового, третьего тысячелетия. И верится, что праведниками наша Земля устоит.

Храни Вас Бог!

ПАРУСА ТРЕВОЖНОЙ МОЛОДОСТИ

I .

В колыбельном изначалье

Валерий Николаевич Ганичев родился в 1933 году на станции Пестово Новгородской области – в том краю, где русские мореходы в старину вырезали на своих ладьях и кочах сказочного полузверя Китовраса, покровителя их и вдохновителя.

Об этом крае он еще напишет. Расскажет, что зубчатая корона этого кентавра Севера с XII века украшала Новгородские здания и Софийский собор, обещая заступничество и надзор в странствиях и мореплаваниях.

Отсюда, из этой ладьи-колыбели, и выйдет его незыблемое русское начало. А судьба именно отсюда приготовит ему странствия по всей Руси великой и по чужедальним странам и морям.

И здесь он с первого взгляда отметит для себя связь деревянного зодчества с корабельным делом на Руси. И этот признак национальной духовной красы будет постоянно волновать его: при написании очерков о земле новгородской и романа «Росс непобедимый», эссе о писателях Севера и духовных воззваний и статей, собранных потом в «Православном дорожнике».

Отец его Николай Васильевич был выходец из крестьян тех северных русских деревень, что впоследствии были затоплены. То есть место, где стояла колыбель Валерия Николаевича, оказалось на дне моря.

«Я родился на дне моря», – любит он пошутить. Так даже рождение его было предопределенно связано с морем.

А жизнь их семьи складывалась далеко не романтично – в суровой страде буден. Отец устроился на работу в депо станции Череповец, стал машинистом на Октябрьской железной дороге. С ленинским призывом вступил в коммунистическую партию.

А потом попал мастером на лесопильный завод. Чуть позже оттуда направили его в Сибирь.

Мать Анфиса Сергеевна родилась и выросла в Вологде сиротой. Ее родители умерли еще в гражданскую войну. С будущим отцом Валерия Николаевича она познакомилась, когда попала на работу в Череповец.

В Сибири они жили в Западно-Сибирском крае, на стыке Тюменской и Курганской областей. Отец продвигался по партийной линии, стал секретарем сельского райкома партии в Нижней Тавде, в самой тайге.

Сибирь со своими суровыми нравами и красотами тоже вошла в душу и в плоть, волнуя особой таежной настороженностью.

Валерий Николаевич с трогательной тревогой любит вспоминать, как Нижнюю Тавду на ночь закрывали жердяными воротами, чтобы не забредали медведи.

Тайга привораживала и отпугивала непроходимыми дремучими чащобами, диковинами и тайниками. Кедровым духом и кержацкой волей входила в него, наполняла своей стихией.

В Большеречье-на-Оби, на станции Марьяновка, пошел он в первый класс. Остались неизгладимые впечатления от приобщения к азбуке, учебникам, детским книжкам. Навсегда запечатлелась в памяти строгая внимательность и заботливость учителей.

А еще незабываемо памятно, как через каждые пять минут мимо окон проходили поезда. И теперь, как только попадает он в Сибирь, ему слышится гудение рельсов, то отдаленное, то близкое, почти набатное.

Недавно проезжал в составе делегации по Транссибирской магистрали, и поезд остановился на этой станции его детства. С собой он захватил большую библиотечку, и во время трехминутной остановки успел подарить ее своей школе.

С детства, сызмала русские просторы, даль и ширь неохватные звали и манили его. Постукивая по рельсам железнодорожными составами, мчались, убегали в неизведанное и звали его за собою Русские версты. Так и сложились они в некий родной и неуловимый, близкий и ускользающий, бесконечный и неисчерпаемый образ Руси.

Не оттого ли и не мог он никогда усидеть на месте, постоянно находился в движении, поиске и кипении дел.

А странница-душа без устали впитывала, вбирала в себя все впечатления увиденного, услышанного, узнанного. В семье и школе, в книгах и учебниках, в учебе и работе, во всех состязаниях и передышках.

Странничество в природе русского человека. Православная душа – странница, по сути. Она залетает из иного мира, чтобы погостить на земле.

Это чувствовал Валерий Николаевич с малых лет. Видно, через это чувство и шел к своему призванию. Душа ищет рая на земле, да никак не находит. Не для того ли и на земле она, чтобы одухотворять и облагораживать ее, создавать на ней свой рай. И этот рай вырисовывался для него поначалу из народнопоэтических и былинно-фольклорных представлений. И мечтался на земле не иначе как Русский рай.

Он был пытлив и всегда тянулся к новому, необычному, неведомому. А все же старина русская затрагивала в душе самые потаенные струны сокровенные. В детском сознании свое место по праву принадлежало богатырям и каликам перехожим, Иванам-царевичам и Василисам Прекрасным да Премудрым, колдунам и лешим, Кощеям и Горынычам.

Но более всего тревожили душу реальные герои Земли Русской: Александр Невский и Дмитрий Донской, Александр Суворов и Федор Ушаков, русичи – ратники и чудо-богатыри.

И складывался в нем образ Родины – через материнскую стихию, природу и поэзию, а образ Отечества – через отцовскую, ратную, героическую.

***

Когда началась Великая Отечественная война, эшелоны один за другим безостановочно уходили на фронт. Вся земля гудела под ногами. Время гудело всенародной бедой и битвой.

Отец просился на фронт. Но ему было отвечено: построишь аэродром, уберешь урожай, тогда на фронт и отпустим.

А Валерий со школьными товарищами собирали по копеечке – и насобирали на танк! Накапливали и сдавали государству теплые вещи для фронта.

Прошел первый военный год. Отбили немцев на подходах у Москвы. Отец соорудил аэродром и урожай собрал. Но часть зерна оставил для посевной – не сдал его как рачительный хозяин до последнего зернышка, согласно вышестоящему указанию. Поступил донос, последовал арест, а потом и суд с приговором к расстрелу.

Однако поднялся народ и за отца вступился. Слава Богу, ограничились выговором с надзором. Зато на следующий год хозяйство отца собрало небывалый и, соответственно, самый высокий урожай по Сибири, за что он даже был представлен к ордену «Красного знамени».

Валерий Николаевич нынче иронизирует по этому поводу, мол, вот типичное для того времени «преступление и наказание», о котором Ф.М.Достоевскому в свое время вряд ли и помыслиться могло. А тогда, в те годы, его отцу и семье не до шуток было. Можно было все делать правильно, а жизнь твоя висела на волоске.

В 1944 году отца направили на освобожденную от немецко-фашистских захватчиков Западную Украину, кишмя кишевшую бандеровцами, кровавыми проводниками украинского национализма. Мать осталась с четырьмя детьми – Валерием и его старшими братьями Александром, Станиславом и Николаем.

Через год, в 1945 году отца из неспокойного Прикарпатья перевели в Полтавскую область, секретарем Камышнянского райкома. И свою семью из Сибири он перевез сюда.

«Это же наша прародина»...

После переезда на Полтавщину Валерий стал учиться в украинской средней школе, совершенно не зная украинского языка. Но вскоре, двенадцати лет от роду, он овладел этим языком без всяких директив, указов и наставлений, только потому, что на нем разговаривали все его новые друзья. А еще – из влюбленности в украинскую литературу.

Миргородская земля на Полтавщине входила в сознание и тревожила загодочными – и реально-историческими, и мистическими образами Н.В.Гоголя и его героев. Украина так и воспринималась, по Гоголю, как Малая Россия. Природа и там отзывалась в душе как русское богатство всенародное. Вот рябина, оплетенная хмелем. Вот калина, ее веточками убраны-украшены иконы-образа в белых хатах. А вот плавни камышовые по заболоченным местам, не с того ли и селище названо Камышня…

А вдоль большой дороги – ряд стройных тополей. Только, говорят, древесина от них никуда не годится. Да, надо быть стройным, как тополь, а крепким, как дуб!..

И Валерий рос в учебе и труде, крепчал и мужал. После пятого класса надо было заработать на каникулах 49 трудодней – ведь это не мало. А дома под его началом – требующие постоянного ухода корова, свинья, курочки и многое другое в хозяйстве.

Щедрая на сочные краски природа и такая же колоритная, живописно-красочная стихия гоголевского малороссийского говора, а еще стихия вольницы запорожского казачества, историю которого он с увлечением изучал, – это становится новой колыбельной составляющей его внутреннего мира, его души.

Светом полнилось все естество его, и – омрачали душу заброшенные, полуразвалившиеся церкви, как из гоголевского «Вия». Купола их на всхолмьях зазывали к себе и вызывали сожаление. Он понимал, что они утрачены как бесценные памятники старины, а потом осознал – Божьи храмы. Поруганные святыни всегда отзывались в нем невысказанной болью и оскорбленной скорбью.

Про Украину впоследствии, когда она отпадет от России, Валерий Николаевич скажет: «Это же наша первородина. Наша основа». Оттого и народ украинский лучше сохранился как нация. Сталин не ошибся, когда вернул империи Галицкую Русь, Закарпатье и Буковину, что столетьями мечтали о воссоединении с Россией, но ошибся в том, что отдал карпатороссов Украине, и они стали украинизироваться. А ведь они – потомки русинов из древнего Галицко-Волынского княжества. Они никакие не «западенцы», как уничижительно их называют на самой же Украине. И даже если окатоличенные западные украинцы пойдут дальше за Западом, православный восток и юг Украины будет сближаться с Россией. Главное, чтобы все протекало естественным путем, без насилия и гражданской войны. Недавняя «померанчевая» или «оранжевая» революция показала, что гражданское несогласие, раскол в обществе налицо, идет вялотекущая гражданская война. Кое-где это разрастается до открытой вражды – и пропасть постепенно раздвигается…

А Полтавщина всегда была и остается ближе всех к России. Не случайно именно она подарила миру великого российского писателя Н.В.Гоголя. А он одарил знаменитой национальной Сорочинской ярмаркой Украину – и тогдашнюю Малороссию, и сегодняшнюю – ох, как мало расцветающую от человеческого счастья Украину. Но хоть и бедствует Украина, а ярмарка ее не становится беднее. Все, как при Гоголе, есть на ней. Да еще и самого писателя, словно воскресшего, и героев его оживших нынче можно увидать.

В рассказе «Федор Моргун и полтавские учителя» Валерий Николаевич с присущим ему юмором делится своими впечатлениями о недавнем своем посещении Сорочинской ярмарки: «Все это было на ярмарке, да еще и больше. Конечно, сало полтавское (вместе с горилкой – главный антибиотик против всякой заразы). Керамика, горшки небывалой красоты (ох и сокрушалась моя жинка, что не могла их с собой взять). Да еще игрушки всякие, свистульки и коники. А смушки бараньи, кожи, меха! Были тут и машины всякие, компьютеры, механизмы, станки, приспособления для всех видов работ. Как бы ни разоряли Украину, но есть в ней что показать и чем похвастаться.

Да и Россия была представлена хоть и не самой большой мощью, но уважительно. Приехали и эстонцы, молдаване, поляки. Нет, тридцати рублей, как в гоголевские времена, тут не хватит, миллионов тридцать – туда-сюда, да и то в «у.е» скорее».

Самим существованием такой ярмарки народ украинский, по мнению Валерия Ганичева, дает полновесный, увесистый отпор всем новоявленным борцам за «чистоту расы», требующим изгнать с Украины всякие «гоголизмы». Для них Гоголь – «зраднык», то есть предатель, изменник, ибо писал не украинской мовой, а по-русски. А Гоголь остается и в России, и в Украине не только читаем, но и все так же почитаем.

***

Несколько стихий переполняло Валерия Николаевича, впечатлительного северянина-сибиряка-полтавчанина. Но высокая внутренняя дисциплина стреножила крылатых коней его живого воображения. Все его интересовало, и все было разложено по своим местам.

В школе он записался во все кружки, а их там было порядка одиннадцати, – и везде успевал. Любознательность у него была неимоверная и работоспособность поразительная. А кружки по всем школьным предметам и по интересам – исторический, художественный, драматический, литературный, математический, физический, географический, астрономический, – и все бесплатные.

С благодарностью будет помнить он всю жизнь камышнянских учителей своих, и отведет им почетное место в «Православном дорожнике». О первых послевоенных годах в Камышне – с добрым юмором и с какой-то ностальгической благодарностью – лучше всего расскажет он в художественном очерке «Как мы драпали…»

Сколько правды жизни раскрывается в этом рассказе благодаря детской наблюдательности и памятливости! «В небольшом, не сожженном немцами здании расположилась Камышнянская школа. Занимаемся в четыре смены. Учимся жадно, нетерпеливо. В классе со мной, двенадцатилетним мальчишкой, сидят шестнадцати – семнадцатилетние парни. Они пропустили школу, не учились три года оккупации. Что-то они знают, чего не ведаю я, внимательно разглядывая и заставляя краснеть только что прибывшую из учительского института почти их одногодку Надежду Васильевну. Но зато военрука нашего Ивана Николаевича Коробку покраснеть не заставишь. Он и так все время красный – то ли от ветра, то ли от постоянных привычных наркомовских ста граммов, то ли от тех тяжелых дорог войны, по которым он прошагал от первых до последних дней. Мы на «военке» тщательно изучали мосинскую винтовку, автомат ППШ, устройство гранаты.

Мальчишки в то время ничего не боялись: находили неразорвавшиеся снаряды, мины, гранаты, устраивали огнища по их сожжению, расположившись за бугром. Нередко все это заканчивалось трагически. Часто можно было увидеть пацанов с оторванной кистью, покалеченными ногами. Я и сам в четвертом классе умудрился «стрелять» с помощью топора – разбивал капсюль в пистолетных патронах, выкраденных у отца. Военное баловство не прошло даром. Однажды гильза патрона разорвалась, и кусок ее засел на двадцать лет в руке».

Война никого не обошла стороной, всем оставила на память незалечиваемые раны… Великая Победа, к сожалению, не отменит войн. К ним всегда надо быть готовыми. И бравый военрук Коробка заставлял ребят наизусть вызубривать Боевой устав. Правда, сам иногда с удивлением зачитывал вслух из него параграфы. «Вряд ли он досконально знал сие наставление, совершая свои подвиги». На вид он был неказистый, щуплый, а как наденет темно-зеленую гимнастерку с орденами и медалями, становился горделивым, статным, внушающим уверенность и оптимизм. «Нос выглядел клювом величественного орла, да и сам он как бы парил над нами».

А излюбленной темой для разговора у военрука была: «как мы драпали…». И когда нужно было отвлечь его от опроса заданных уроков, упрашивали его, чтобы он снова об этом рассказал. Он и рассказывал. Правда, не сразу – любил, чтобы упрашивали.

«Ладно, – соглашался он. – Бежим мы осенью от фрицев, невмоготу, устали. В стог соломы уткнулись. Лежим, дрожим от холода, конечно. Слышим, у стога что-то бормочут по-немецки. Погибать – так с песнями! Выскочили, из автоматов положили всех. Документы забрали, драпаем дальше. Оказалось, у немецкого полковника штабные карты захватили. Ну, Красную Звезду и дали».

Или вот еще случай: «Драпаем мы как-то от фрицев. Через дорогу надо перейти. На ней танк. Ну, что делать? Подбили мы его. И снова драпаем. Еще «Красную» дали…».

И вот какой неожиданный поворот темы делает Валерий Николаевич: «Это журналисты любой подвиг засахарят, с медом переварят, а бывалый воин знает, что жизнь военная с горькой приправой. Так и не узнали мы, школьники, когда наступал наш славный и боевой военрук. Потому что было это дело для него уставное – наступать. А он в сорок первом и в сорок втором все отступал и отступал, немцев уничтожал и все ждал своего часа, когда можно будет перейти в наступление. И вот час настал…».

К сожалению, сегодня мы опять отступаем, без боя сдавая позиции перед рыком рынка, кланяемся, как пулям и снарядам, удавкам западного капитала, перед разложенными прямо на улицах генно-модифицированными продуктами с Запада, импортным товарам сомнительного качества

Пасуем перед собственными русоненавистниками и разорителями страны, что заняли высокие кресла власти и контролируют высшие сферы влияния.

Надо понимать, отступаем, все же огрызаясь и выбивая врагов из их сидений, отступаем, пока не соберем силы для массированного контрнаступления, как в 1941 году под Ельней, где родилась советская гвардия и возродилась гвардия российская.

Учителя высокой пробы

Николай Васильевич Гоголь стал, пожалуй, едва ли не самым главным литературным учителем Валерия Николаевича. И, надо сказать, в камышнянской школе, где он учился, учителя все подобрались на диво квалифицированные, высокообразованные и высококультурные. Они и приобщили его к русской и украинской литературе, обучили чистому и правильному литературному языку, не только русскому, а и украинскому.

Вот как свидетельствует об этом сам Валерий Ганичев в статье «Русский смех»: «Приобретал я среднее образование в захолустной украинской школе, в селе Камышня под Миргородом. Сельцо, правда, было тогда районным центром, и какими-то неведомыми послевоенными путями наша школа была наполнена отменными учителями – университетцами, бывшими дворянами, физиками, возвышенными русистами, вдохновенными историками, «национально спрямованными» эрудитами – украинцами. Они-то и привили мне любовь к украинской литературе. Как же мы восхищались тогда юмористической «Энеидой» И.Котляревского.

Энэй був парубок моторный

И хлопець хочь куды козак,

Удавсь на всэе злэ проворный,

Завзятийший од всих бурлак. –

Так начиналась эта поэма-эпос. Котляревский стал основоположником новой украинской литературы. По причине постоянного «обрезания» русской литературы мы и не подозреваем, что подобная юмористическая перелицовка «Энеиды» производилась и до этого несколько раз. Она столь же смешным образом была переведена или переложена в русской литературе XYIII века, например, Н.П.Осиповым («Вергилиева Энеида, вывернутая наизнанку»). А перед этим «Энеида» была «всерьез» переведена Василием Петровым, пользующимся благосклонностью императрицы. Петров (кстати) был недоволен произведениями «нескромных сатириков», что употребляют во вред ближнего и по свету рассеивают «напоенные ядом лоскутки», «употребляя во зло дарованную вольность от Екатерины Премудрой».

И когда Валерий Николаевич учился в камышнянской школе, то никакого национализма не замечал, хотя и видел, что украинский народ лучше сохранился как нация по самобытности и по сбережению своих корней.

Да, на Западной Украине отцу его пришлось принимать участие в подавлении очагов бандеровского сопротивления, а на Полтавщине никогда о «незалежности» и «самостийности» и речи не было.

Лет пятнадцать назад на одном из шевченковских праздников выступил поэт Дмитро Павлычко, тоже яростно призывая очистить украинскую литературу от «гоголизмов». Некогда воспевал он коммунистическую партию и советскую власть, а с началом перестройки стал трубадуром Руха. Известного изменника гетмана Мазепу он заодно с националистами зачислил в национальные герои, а Гоголь как «запроданец москалям» стал для них предателем украинского народа.

К слову сказать, на этот счет Валерий Николаевич приводит украинский анекдот: «Скажи, сынку, пыво, да не так, як москаль: пи-и-во! Поубывав бы». Вот такие бы и хотели бы «поубывать» всю нашу историю, наше единство и нашу литературу.

В то же время на Левобережье Украины нет такой зоологической бандеровской ненависти к русскому народу. И на торжественном приеме по случаю открытия той самой Сорочинской ярмарки Валерий Ганичев знаменательно произнес такие слова: «Дорогие братья: поделимся Гоголем, поделимся Пушкиным и Достоевским, как вы, надеюсь, поделитесь Шевченко и Лесей Украинкой. И тогда наши культуры в два раза будут плодоносней и одухотворенней».

А не так давно на торжествах по случаю гоголевского юбилея один профессор из Нежина провозгласил: «Нехай живе украинско-российский письменник Микола Гоголь!» Пришлось деликатно осадить, поправив его: «Поделимся. Гоголь – сын украинского народа и великий русский гений». Это он повторил и на этот раз, произнося тост за учителей Полтавщины.

Ну, как можно было не провозгласить такой тост! Ведь Полтавщина – край педагогический, здесь работали Макаренко и Сухомлинский. Отметил Валерий Николаевич и замечательного психолога, ректора пединститута академика Зезюна. Особые слова сказал и о Федоре Моргуне как о великом агрономе и подвижнике XX века, что бережно учит относиться к земле и внедряет науку. А в бытность свою секретарем Полтавского обкома здесь он мог подойти к любому комбайну и назвать каждого комбайнера по имени-отчеству.

Те времена помнят многие и ныне. «А мы помним, Федор Трофимович, как вы к нам прилетели на вертолете, искали голову колгоспу». Об этих его появлениях Валерий Николаевич слышал раз пять в разных местах. В ответ на его вопросительный взгляд Федор Моргун прищурился и хитро ответил: «Поверь, Валерий, я ни разу не летал на вертолете над областью, а голову всего одну снял на бюро». Но уж, право, очень хочется народу, чтобы явилась откуда-то сверху праведная власть. Такой вывод напрашивается сам собою.

А в Камышне, родной, можно сказать, своей Камышне Валерий Николаевич, уехав из Сорочинцев, заночевал тогда с супругой Светланой Федоровной в гостеприимной квартире у красавицы хозяйки Эльвиры Павловны Килымник, двадцать пять лет проработавшей председателем исполкома сельсовета. Много сделано ею в Камышне, по признанию самого писателя и их односельчан, а самым важным сама она считает возведение православной церкви: «Отныне она, наша Камышня, под Покровом христианским».

Эльвира Павловна недавно ушла на пенсию. «На какую пенсию? – весело недоумевает Валерий Николаевич. – По виду ей только и начинать в Голливуде сниматься. Дом – полная чаша. А какое сало! Какие «пирижки»! Какой варенец! Ну нет, братцы, Камышня, может, и не имеет ярмарочного статуса Сорочинцев, но уж по части снеди, разнообразной пищи, вкусноты не уступит».

И невозможно не восхититься, до чего же красиво это уютное украинское село, раскинувшее свои сады навстречу приходящим! До чего располагает оно к добру и вниманию друг к другу! Не зря же и литературные герои – казаки из его романа «Росс непобедимый» – выходцы из этого крепкого казацкого села: старый казак Щербань, его сыновья, дочка – красуня Мария и нареченный ее Андрий.

С трагического события начинается повествование об их доле в одной из первых глав романа – с коварного набега на Щербаневу леваду турок и крымчаков.

«Эх, кабы знал старый казак Щербань, что срубленный им вчера дуб поможет клятым ворогам одолеть ров, не затронул бы его никогда!

Но не знал того казак, сидел он на завалинке своей хаты в конце укромной левады, затерявшейся в глубине степного леса, и отбивал косу. А когда отбиваешь косу, то можно вспомнить много добрых старых историй».

И рассказывает он пятилетнему внуку своему о легендарных походах и сечах запорожских казаков. А о любимом своем кошевом атамане Запорожской Сечи Иване Сирко мог он «оповидать» день и ночь. Ну а внук Максимка готов был сидеть, не уставая слушать.

Должно быть, так слушал и сам Валерий Николаевич школьных учителей своих, их уроки, разные рассказы да истории, и влюблялся в них. Недаром же и посещал более десяти кружков.

Он старался охватить мир во всем его сложном и интересном многообразии, учился видеть его в разных временах – эпохах. И выстраивалась в нем целостная картина мира. И приходило умение

смотреть на историю по-современному, а на современность исторически.

Самым же трогательным в те дни событием стала встреча с учителями, во имя которой тогда и приехал он сюда. «Какие красивые они в своей благородной и бедной старости! – не без грусти порадовался он со Светланой Федоровной, своей супругой, – Какие радостные и жизнелюбивые от исполненного своего долга». Только из одного сельского класса, где учился Валерий Николаевич, вышли два академика, три доктора наук, пять полковников, педагоги, врачи, военные. И нельзя было не любоваться ими, своими учителями, восьмидесятилетними, седыми, но светлыми и мудрыми. А они шутили, смеялись, вспоминали их детские проказы. Иван Николаевич Коробка выговаривал Валерию Николаевичу за очерк о нем, где он «драпал», и на этот раз, наконец, рассказал с поразительными подробностями, как «мы наступали». О том, как сражался он под Москвой и под Ленинградом, два раза брал Житомир, наступал в Карпатах, сражался в боях под Будапештом, вышел на Вену.

Трогательная Надежда Николаевна, которой уже за восемьдесят, все расспрашивала про внуков, про которых ей и так все было известно.

Вспомнили, как с Ульяной Федоровной, учительницей биологии громили Менделя и Моргана, на что она, взглянув сурово, сказала: «То ладно, а як таку велику державу разгромили? Як?»

Ни у кого на это вразумительного ответа не нашлось, ни у присутствующего здесь академика, ни у доктора наук.

И разве мог их военрук предполагать, что поколение его учеников, его сыновей, поколение Горбачева и Ельцина, сдаст без боя Отечество, которое он отстоял в жарких и кровопролитных боях?

Да и сам Валерий Ганичев разве мог предположить, что в девяностые годы двадцатого столетия в спешном порядке наши войска, победители во Второй мировой войне, будут, что называется, «драпать» из Германии и Чехословакии, Польши и Венгрии, Прибалтики и Кавказа?..

«У тех, кто громил державу, были другие учителя» – себе в самоутешение заключает Валерий Николаевич. И словно озвучивая вопрос своего военрука, встающий в укоризненном его взгляде, – свою книгу острой публицистики решил озаглавить так: «Они выиграли войну… А вы?».

Святость порушенных святынь

Великая Победа 1945 года вошла в жизнь Валерия Ганичева как доминанта мироощущения, утвердила веру в непобедимость русских начал, русских смыслов. Казалось, само мироздание благодаря ей укрепилось на веки вечные. «Мы – дети Победы» – станет он повторять с достоинством и гордостью.

Хоть и был он мальчишкой, а запомнил тот час, когда Иосиф Виссарионович Сталин произнес знаменитый тост за великий русский народ. Его передавали из уст в уста. Он дал мощный импульс и стал стимулом для роста русского национального самосознания.

Валерий Николаевич хорошо помнит, как вслед за этим один за другим последовали художественные фильмы о выдающихся русских людях – о Суворове и Нахимове, о царях-самодержцах Петре Первом и Иване Грозном. Успехом у молодежи стали пользоваться киноленты «Александр Невский», «Богдан Хмельницкий», «Суворов». Правда, «Суворова» позднее на какое-то время запретили. Из-за одного эпизода, где вбегает русский солдат и ликующе возглашает: «Наши взяли Прагу!» (имелся ввиду пригород Варшавы). В то время побоялись вспугнуть дружбу с Польской республикой, поэтому решили пожертвовать всем фильмом – впечатляющим эпическим кинополотном.

Вместе со сверстниками своими он зачитывался книгами о доблести русских людей: «Севастопольская страда» С.Сергеева-Ценского, «Цусима» А.Новикова-Прибоя, «Порт-Артур» А.Степанова и многими другими. Эти книги сегодня, наверное, еще помнят, а вот авторов, к сожалению, позабывали.

Так же, как и большинство ровесников его, живших и учившихся в украинских селах и городах, Валерий Ганичев ни на миг не терял духовной связи с Россией, с ее Домом и Духом. Осененный отечественной классической литературой, он даже сомнений не допускал, на какой путь, на какую стезю ему ступить. На русскую стезю, а на какую же еще!

В детстве и юности это воспринималось так естественно, как само собой разумеющееся. И в голову не приходило, что, оказывается, есть еще и советский путь или он чем-то отличается от русского…

В годы Великой Отечественной войны враги всех людей в нашей стране считали русскими. И советское руководство не могло не считаться с этим. Поэтому и возобновилась, после долгих лет замалчивания, в печати и кино Русская тема.

Однако противодействие росту русского самосознания, сложившееся в верхах, сломать не так-то было просто. То скрытно, то все явственнее оно продолжало доминировать в обществе.

Скоро с этим столкнется и сам Валерий Ганичев, попав на ответственные посты в аппарат высшей власти в стране. Будут разочарования, горькие прозрения, но, во что бы то ни стало, неуклонно будет он служить русской идее, русскому делу.

И есть в этом свой промыслительный смысл, что молодость его пришлась на 50-60-е годы, когда страна только что залечила свои военные раны, а в цене была честная и деятельная молодежь, с твердыми убеждениями и четкими жизненными ориентирами.

Запас школьных знаний позволил ему сразу поступить в Киевский государственный университет, на исторический факультет в 1950 году. И пять лет он выпестовывался в столице – «матери городов русских», одной из колыбелей Духа.

Здесь он с головой уйдет в изучение древнерусских летописей по истории Киевской Руси. В нем будет раскачивать творческую волю и веру могучий маятник «Слова о полку Игореве», интонационно – ритмический и духоподъемный. Он сполна ощутит святость в душе русских святынь.

Его станет влечь к себе XYIII век, засиявший в туманной дымке веков зодческими своими покрасами, золотыми шпилями и куполами сотен городов новых, возведенных в Новороссии, – названный «позолоченным веком».

Его повлечет за собой и «золотой век» XIX столетия, правда, несколько и разочарует: классическая литература своим размахом и взлетом все-таки превзойдет созидательное историческое творчество той эпохи.

А в своем XX веке он увидит большое множество русских утрат, исторических и духовных. И это притом, что официально они не выдавались за утраты. Все как будто объяснялось железной необходимостью исторического прогресса. Как жаль, что в «железном веке» не находилось почетного места для души. Да-да, для русской многострадальной души – христианки…

И все же от пытливого взора молодого историка не могло укрыться, что убыль была, и притом колоссальная убыль. И дело обстояло далеко не только в том, что храмы и исторические памятники-святыни рушились от времени и войн, а их не успевали восстанавливать. Во многом ряде случаев это делалось злоумышленно.

В очерке «Оптина» Валерий Ганичев делится своими соображениями по этому поводу: «Я решил узнать, что же так беспрекословно определяло святость Оптиной. Многое почитал, многое узнал о храмах. Вот что поражало. В то время, которое считалось оттепелью, не расстреливали пачками священников, но так же массово уничтожали храмы. Рьяным разрушителем русских церквей стал Никита Сергеевич Хрущев. Они для него и его тайных соратников стали подлинными врагами. Их, тихо стоящих в стороне от основных магистралей (на основных-то убрали в 20-30-е годы), он ненавидел больше, чем американский империализм, культ Сталина, абстракционистов и модернистов. Храмы при Хрущеве взрывали, разбирали, переделывали в склады, клубы, коровники. Церкви исчезали, как фантомы, как призраки, ночью, на рассвете, чтобы не привлекать внимания. Все-таки был страх перед наказанием Божьим и народом, хотя общественность еще не сплотилась, понимание высших ценностей не стало массовым».

В своих «Воспоминаниях» он дает такую оценку деятельности Н.С.Хрущева: «Стиль и методы работы последних лет правления Никиты Хрущева с его метаниями вполне точно определило слово волюнтаризм, (неглупый идеолог прилепил к нему этот идеологический ярлык). Это вызывало сопротивление. Колоссальное сокращение армии, лишившее многих офицеров их устойчивого места в обществе. А ведь Сталин делал из офицерства элитный слой общества – своеобразное советское дворянство. Никита разделил обкомы партии, эти своеобразные и полновластные центры управления на местах, на сельские и городские, чем лишил власть устойчивости и, естественно, создал еще один слой недовольных. То же произошло и с Совнаркомами, с этой вполне плодотворной идеей соединения в единые экономические районы целых областей».

Студентом В.Ганичев еще не знал всей посконной правды о своем времени, но продвигался и приближался к ней. И уже тогда у него вызревал замысел о создании общества, которое бы всецело посвятило себя делу восстановления храмов и соборов, святынь и свидетельств исторического величия истории России.

С университетскими однокурсниками, «одноколыбельниками», он постоянно будет поддерживать связи. Со многими из них в Украине встречается до сих пор. Вместе бывает с ними на шевченковских и гоголевских торжествах, да и на той же Сорочинской ярмарке.

И все же дело делание, а не учеба свяжет его с теми, кто станет в числе его первых друзей. С ними он создаст единую программу действий, с ними начнет осуществление своих пятидесяти проектов в русле воссоздания Руси великой.

По окончании университета Валерия Ганичева распределили на преподавательскую работу в город Николаев, в профессионально-техническое училище.

Словно перстом судьбы направлен он был сюда, в этот город, любимое детище князя Потемкина – Таврического. Заложенный им в 1789 году на удивительно живописном полуострове при слиянии Ингула и Южного Буга, Николаев мог бы стать со временем «южной столицей» России, прорубившей, наконец, окно к черноморскому простору, в Средиземноморье, на юг Европы. Пусть история распорядилась иначе, отведя ему роль города-верфи, колыбели Черноморского флота, но он стал крупнейшим центром кораблестроения и оборонной промышленности державы. И в нем до сих пор чувствуется затаенное дыхание XYIII века, века – зодчего и мастерового, века – воителя и ваятеля.

С первых столетий нашей эры эти места постепенно заселяли славянские племена, а с конца Х столетия территория, где расположен Николаев, вошла в состав Киевской Руси. Разные чужеземцы посягали на прибугский край.

И именно здесь, на южном порубежье, на Диком поле, вставали на защиту родной земли отважные рыцари свободы – запорожские казаки.

В тяжелой затяжной войне Российское государство отстаивало право на выход к морю. России нужен был свой флот. И по велению князя Г.А.Потемкина в устье реки Ингул в 1788 году была заложена новая верфь и городок, пока еще безымянный. Имя свое он получил через год, после победоносного штурма Очакова российскими войсками под командованием А.В.Суворова. Очаков был взят в декабре 1788 года, в день Святого Николая Чудотворца, покровителя моряков и корабелов. В его честь и назвали город.

Николаев стоит не на море, но в настолько удобном месте, где можно было строить корабли и спускать их по лиману в море. И вот в августе 1790 года был спущен на воду первый корабль – 44-пушечный фрегат «Святой Николай». Наверное, поэтому существует и другая историческая версия, по которой город был назван так в ознаменование именно этого грандиозного события, «корабельного бала фрегата». Изображение этого фрегата и поныне украшает герб города.

Все эти события найдут свое место в первом историческом повествовании Валерия Ганичева – романе «Росс непобедимый».

В нем образ Николаева овеян и романтической дымкой, и суровыми реалиями времени – как образ города, посвятившего свою судьбу судостроению. Почти сто лет в нем дислоцировался штаб Черноморского флота. С Николаевым связаны имена выдающихся флотоводцев Ф.Ф.Ушакова, П.С.Нахимова, В.А.Корнилова, Ф.Ф. Беллинсгаузена, А.С.Грейга, М.П.Лазарева, Г.И.Бутакова.

Во время создания своего второго исторического романа «Флотовождь» об адмирале Федоре Федоровиче Ушакове Валерий Николаевич вновь обратится к истории Николаева, использует музейные и архивные материалы и документы, которые там найдет. Ведь именно здесь располагалась штаб-квартира адмирала, командовавшего Черноморским флотом.

В Николаеве пройдет становление личности Валерия Николаевича, определится его судьба. Его творческий дар и организаторский огонь будет востребован комсомолом.

Здесь он станет секретарем горкома и обкома комсомола. Оттуда его направят в аппарат ЦК ВЛКСМ.

И здесь он встретит Светлану Федоровну, которая станет его верной спутницей и соратницей на всю жизнь.

У надежды смерти нет

В двадцатом веке все мы пережили – и не раз – времена попранных святынь. Волей – неволей, в чем-то мы и сами приложили руку к этому, не там подали голос, позволили себя унизить и обобрать, лишить достоинства и славы, чем так богат и высок народ наш.

Вот и город Святого Николая сегодня утратил свою морскую славу. Он оказался за рубежом, присовокупленный к Украине, теперь уже «самостийной» и почему-то очень зависимой от этой своей «незалежности», попадая в западные валютные капканы. На ладан дышат судостроительные заводы-гиганты, которые иногда еще строят по голландским заказам какие-то морские гостиницы. Не наступил и «померанчевый рай» после украинской «оранжевой» революции образца 2004 года. Ее пожилые люди сразу распознали как очередную «обманку», профинансированную Западом и подсадившую молодежь на «померанчевую иглу».

Угасает свет святости в душах людей. А если меркнет святость в душах, то меркнут и святыни. Так перестает быть святым и братство народов, славянское братство, «чуття едынои родыны». Западные политтехнологи через своих агентов в наших СМИ делают все возможное, чтобы разобщить и стравить наши народы.

Так недавно они стали разжигать кампанию относительно российско-украинской «газовой войны», которой-то на самом деле и нет.

На самом деле, война идет с нашей Памятью, с общей отечественной историей нашей. И Вечные огни у монументов и обелисков потушены не от нехватки газа, а от избытка злобы и ненависти к нашей славе и величию.

У Марины Ганичевой, дочери Валерия Николаевича, есть вдохновенный и взволнованный рассказ об этих святых и славных, но обесславленных в смутное время местах – «Без надежды надеюсь». Начинается он обращением к своим ближайшим предкам по материнской линии. Оказывается, волей Божьей, ее дед Федор был русином с закарпатской Руси, а бабушка Настя была привезена сюда, в Новороссийский край, к местной помещице, из Пензенской губернии, села Селищи, что стоит близ Санаксарского Рождество-Богородичного монастыря. В нем остаток своей жизни вершил духовное подвижничество Феодор Федорович Ушаков, воин православный и флотовождь всея Руси, где и упокоился с миром.

В ее обращении к бабушке слышен искренний взволнованный голос: «Слышишь ли ты меня, бабушка, чье родословие из России, из лесов и полей Мордовии, из-под Санаксарского монастыря, где покоятся мощи того воина Феодора, который присовокуплял на морях эту землю России вместе с другим воином, Александром Васильевичем Суворовым, вместе с солдатами и матросами, казаками и офицерами. Федор Ушаков, рожденный на самой русской реке, на вольной Волге, плавал этими морскими путями в надежде укрепить здесь Андреевский флаг Российской державы, чтобы не было повадно басурманам и агарянам идти набегом на русскую землю».

В памяти ее с детства сохранилась заповедь: «Запомни, Маринка, село Селищи, Краснослободского уезда Пензенской губернии». Придет время, и Марина вместе с родителями посетит эту заповедную обитель.

Далее следует такое же ее проникновенное обращение к деду: «Или ты, дед Федор, русин с закарпатской Руси, чья сестра Софья плохо знала по-русски, говорила на польском языке, но не уставала повторять: «мы русины, мы русськие», ты, служивший в царской армии Отечеству и царю-батюшке, получивший за службу самую почетную награду, Георгиевский крест, а потом сгинувший в тридцать восьмом, как и многие тысячи таких же, как и ты, не оставив после себя могилки, только троих голубков-деточек, Колю, Веру и грудную Светланку, успев лишь поносить ее на руках, потетешкать ночью и назвать тем светлым именем? А еще оставил ты свою Настеньку и дом, надсадно построенный на месте, где когда-то был дом полкового священника, ну и сад, на долгие годы спасший семью. Слышишь ли ты меня? Видишь ли из своего дальнего далека?»

Необходимость такого обращения и возникла, скорее всего, от горечи при виде того, как попираются слава и святыни русские.

И вот на Кинбурнской косе, на огороде в хуторе Покровском, основанном еще при матушке Екатерине, где некогда располагался суворовский редут, Марина сидела и сокрушалась: «Вся русская военно-морская слава вокруг!» Сокрушалась потому, что теперь «померанчевой» Украине русская слава стала не нужна.

Нет, и все же кому-то она необходима сегодня! Марина вспоминает о славном Кинбурнской сражении и об ушаковской виктории на мысе Тендра, который расположен напротив Кинбурнской косы. С веселой грустью напевает слова из песни, приписываемой народной молвой Суворову: «На Кинбурне я сижу, на Очаков я гляжу».

Но нигде не находит чугунного памятника славному генералиссимусу. А потом утешается тем, что усилиями добрых людей из отделения Николаевского пароходства тут создан самодеятельный музей Кинбурна, а перед ним стоит новый памятник «задиристому» Суворову.

Она вспоминает о Кинбурне 1941 и 1943 годов и обращает взоры к трем памятникам: одному безымянному – «это память о вгрызавшемся в землю десанте» и двум – с высеченными именами.

Этот список она приводит поименно, чтобы помнили. На одном памятнике фамилии односельчан – «целые семьи погибших, будто разоренные гнезда, гнездовья птиц». На другом – фамилии тех, кто погиб в боях за этот край, по алфавиту…

«Со святыми упокой их и память их род в род».

Недавно без войны рухнула держава, и продолжают рушиться связи и судьбы. Власть же – «продажна, что на Украине, что в России…» И все же «как и сотни лет назад встают на крыло дикие гуси у Кинбурнской косы, пламенеют закаты, трепещет на воздушной волне жаворонок, тревожно кричат чайки».

В завершение своего повествования Марина Ганичева приводит стихотворение Леси Украинки «Без надежды надеюсь» («Без надии надиюсь») и тем самым утверждает свою надежду, какие бы бездны безнадежности не обнаруживались рядом с ней. Это стихотворение читала ей больная восьмидесятилетняя мамина учительница Зинаида Васильевна, и читала с такой силой и страстностью, что вспять отступало всякое сомнение, зато росла убежденность: два родных и близких народа России и Украины будут жить вместе и вечно – как «единое тело Христово».

А мне хочется добавить от себя под впечатлением трепетно-возвышенного лирического монолога Марины Ганичевой и горделиво-грустных стихов бессмертной Леси Украинки: «У надежды смерти нет!»

Повесть исповедального порыва

Время своего молодого становления в Николаеве и Москве Валерий Ганичев отразил в своих ранних произведениях, в очерках и статьях. Особенно ярко звучит эта тема в повести «Слышишь, отец!..». Ее и сегодня, по прошествии лет, я назвал бы повестью исповедального порыва.

Она построена на самых значительных событиях из собственной жизни и из биографий соратников по комсомолу. Не случаен подзаголовок у нее: «Страницы комсомольской судьбы».

Написана она в соавторстве с Валентином Свининниковым и посвящена светлой памяти Феликса Овчаренко и Владимира Токманя, Валентина Василенко и Олега Колесниченко, Василия Шабанова и Владимира Суворова – «цекамольцев» одного с ними поколения, рано ушедших из жизни.

Поначалу она задумывалась как сценарий, но ценность ее определяется, прежде всего, тем, что в ней очень искренне зазвучала лирическая исповедальная интонация. Возникая из обращения к отцу, она лирически и романтически окрыляет всю повесть.

У Валерия Николаевича и у большинства его товарищей отцы к тому времени уже ушли, покинули этот мир. Но сыновья их все свои думы и дела, так или иначе, соотносили с образами отцов, прошедших через огненные купели, одолевших выпавшие им на долю лихолетья. Мысленно отчитывались перед ними, исповедовались. Это присуще и Виктору, главному герою повести, собирательному образу поколения Валерия Ганичева в тревожные годы его комсомольского гражданского становления.

«И приснился ему тогда ночью отец… Смотрит строго и вопрошающе. В гудящем мареве черты дорогого лица то расплываются, то отвердевают на мгновение. И чувствует Виктор, что надо успеть сказать ему самое важное…

– Ну вот, отец, я и встал на ноги. Ты говорил мне: «Идея, работа, человек…» Кажется, я постиг идею. Я изучил, продолжаю изучать ее, говорю о ней, служу ей».

Видно, как важно было ему, как всему его поколению, самовыразиться и самоутвердиться, не утрачивая идеалы. И что сегодня нам удается добиться посредством молитвы, тогда старались достичь через обращение к умершим родным, ко всем тем, кто был дорог и служил примером, через внутренние исповедальные интонации. Нет, это была не просто терапия души – это было особое состояние молитвенности, которое приводило душу в равновесие и крепило веру в избранном пути.

«– Стараюсь, как и ты, всего себя отдавать работе. Но надо ли – всего? Не лишаю ли себя «перспективы»? Не успокаиваю ли я свою совесть, когда списываю на занятость отодвинутые творческие планы? Все – работе... А любовь, семья?.. Люди, отец, ко мне пока снисходительны, что ли. Мне верят мальчишки. А других, может, я еще и не имею права убеждать? Что я видел? Что я сделал? Что от этого изменилось? Ты шел по сивашскому болотистому дну, создавал коммуну, председательствовал в колхозе, снова шел на штурм Перекопа…Я чувствую, что должен, обязан продолжать Твое, Наше дело. Иначе – для чего жил Ты?»

В образе отца воплотилась судьба не только отца Валерия Ганичева. Этот образ вобрал в себя факты из биографий отцов В.Токманя, Ф.Овчаренко и других близких друзей Валерия Николаевича, ровесников и соратников его. Они все, в общем и целом, походили друг на друга.

И через героя повести автор исповедовался не только за себя, но и за своих товарищей. Это был своего рода коллективный монолог, как в православном храме – соборная исповедь.

В то атеистическое время они, комсомольские работники, не читали молитвы. Но, удивительное дело, в самом названии повести ритмически и интонационно слышится «Отче наш…», таится, кажется, молитва: «Слышишь, отец!..». Хореическое ударение на первом слоге. Да и повесть местами написана в интонационном ключе молитвы. В авторской сокровенной генной памяти явно сохранялась интонация молитвы, здесь же она и проявилась ко времени и к месту.

Молитва служит ключом для приведения в состояние всеединства, дает чувство встроенности во вселенское целое. И на генном уровне памяти она, видимо, всегда сохраняется в русском человеке.

И это наблюдение, можно даже сказать, неожиданное открытие еще раз убеждает во мнении, что русская душа внутренне всегда опиралась на общинность, на соборную составляющую, какие бы нестабильные, зыбкие или смутные времена ни раздирали ее на части.

Интонационный ключ молитвы, очевидно, невольно, исподволь был подсказан подспудной жизнью этого сокровенного ядра.

Она могла быть заключена в какие-то идеологические рамки, тотальные либо либеральные, стеснялась в самовыражении, однако

сберегала сокровенное свое ядро, свое молитвенное свойство.

Впоследствии В.Ганичев в своих «Воспоминаниях» приводит такой случай. В 1995 году в Якутии проходил пленум Союза писателей, и в центре города Нерюнгри они вошли в новый большой храм, где было много молящихся. «Откуда верующие?» – спросили священника. Оказалось, все они – бывшие комсомольцы.

Четверть века назад приехали они сюда с чистым сердцем, чтобы построить город на земле вечной мерзлоты, и сейчас молились с чистым сердцем. «Божьи люди... с комсомольской путевкой!»

В общем информационно-энергетическом поле души как мерцающие точки-звезды, передающие и принимающие волновые сигналы, которые дают ощущение цельности и слаженности в мировой симфонии Духа.

Писатели, поэты и философы, духовные люди во все времена чувствовали эту всеобщую гармонию, и это их сближало, даже когда их разделяли, разводили и сталкивали во вражде разные взгляды и идеи, политические и личные амбиции.

И те из них, кто насильственно оторван был от Бога государством и обществом, глубинно чувствовали Его присутствие.

Обращение к Отцу Небесному несет уже готовые ответы на то, что мы у Него просим. С молитвой мы отдаемся всецело во власть вседержителю.

Здесь же, в повести, задаются пытливые вопросы, однако не на все из них приходят ответы: «А как добиться, чтобы не было больше никогда ошибок? Нарушений? Измен и преступлений? Цинизма и безразличия? Стяжательства и расточительства? Отец, это могут сделать только все люди вместе, только весь народ… И мне еще многому предстоит научиться, понять, полюбить в этом безграничном людском мире, чтобы чувствовать себя человеком, продолжателем твоих дел…».

Такой комсомольский катехизис, состоящий из простых и прочувствованных слов, слов действия, порыва и дерзания, выражал убежденность всего комсомольского поколения, его внутреннюю собранность и решимость.

Монолог перенесен в сон, что позволяет снизить патетику, которая здесь была бы, наверное, еще неуместнее, чем на аудитории. И оттого он обретает сокровенную сакральность.

При любых переменах, которые обычно носят сначала лишь внешний характер, такая сакральность неуничтожима.

Сегодняшние ветераны комсомола, с урезанными при Ельцине пенсиями при не засчитанном стаже работы в комсомоле, не отреклись и вряд ли отрекутся от той символики и ритуальности, которой жил – романтически и чуть ли не мистически – комсомол. Не зря же изменены названия и символические знаки многих комсомольских газет. Правда, сегодня их превращают в брэнды, и придается им уже не столько знаковое значение, сколько коммерческое.

Все же чистый дух Комсомола жив и в душах, и в делах лучших из поколения Валерия Ганичева. Он – с высоким вектором преемственности, и это еще отзовется благодарной и благодатной памятью в грядущих поколениях.

Крылья костра

Поколение Валерия Ганичева не раскачивало и другим не позволяло раскачивать лодку на мелких местах. Оно неуклонно направляло ее вдаль, на глубины и к ясной цели.

Да, цель была ясна. Она – как многоступенчатая ракета – имела свои переходные ступени, звенья. И те, кого нынче устраивают смутные цели с брезжащим, опасно маячащим в них концом света, пусть не говорят, что цель этого поколения была неверной. Да, в чем-то была она несовершенной. Но кто видел совершенный идеал? Абсолютно совершенный – это абстрагированный, а значит – безжизненный. Даже нынешняя виртуальная техника не в состоянии выдать идеальную модель совершенной цели.

«Восхождением к идее» назвал свою книгу Владимир Токмань, соратник Валерия Ганичева. В возрасте тридцати девяти лет безвременно ушел он из жизни, оставив ее как завещание потомкам. На календаре был апрель 1976 года. На дворе – время социалистического строительства, эпоха созидания, которую либералы и демократы потом назовут эпохой «застоя». А что взамен? Будет выпущена стихия разрушительных сил, сея беспорядок, смуту и криминальный беспредел, во власти всего этого окажется и сама новая «демократическая» власть.

На самом деле, эту эпоху можно было назвать временем устоявшихся основ социализма в обществе самого справедливого в истории человечества социального устройства, временем успокаивающегося атеизма, где действовали нравственные нормы морального кодекса строителя коммунизма, созданные на основе скрижальных библейских заповедей. Того кодекса, где было записано и в действительности становилось так: человек человеку – не волк, как при капитализме, – а друг, товарищ и брат.

В комсомоле, в молодежной среде существовала тяга к восхождению в сферы совершенства, к достижению лучшего в себе, обретению себя как участника великого строительства лучшего общества. Поистине сакральная тяга. И была тревожная и счастливая устремленность в будущее. О ней В.Ганичев написал тогда не одну статью. Вот заголовки некоторых из них: «Выбирая будущее», «Прозревая века», «Во имя потомков», «Сопричастность», «Нестихающая совесть писателя», «Суд неотвратимый». В каждой из них остро ставились вопросы нравственного долга и добра, бытия и блага.

Все эти статьи и составили книгу «У огня», куда вошла и небольшая, но емкая по идейно-нравственному заряду повесть «Слышишь, отец!..».

Эта книга может послужить непреложным свидетельством, что цель их поколения была цельной и ясной, главным образом потому, что рассматривалась через нравственную призму.

Православная вера устремлена к Богу. Комсомольская вера поколения В.Ганичева устремлялась к будущему всего человечества. Можно сказать, их богом было просветленное и очищенное от всех пороков и грехов человечество не слишком далекого будущего. Для этого должен был обязательно состояться суд высшей справедливости, неотвратимый суд истории. Суд над хищным и алчным миром, который олицетворял собой западный капитализм, особенно американский империализм, – тот самый, который преподносили советским людям как источник войн. К этому суду вела неутихающая совесть лучших людей человечества. Сопричастность их, соборное их единство, как мы стали сейчас говорить, вывело бы человечество на светлую стезю всеобщего братства и справедливого устройства мира.

В наше новое горбачевско-ельцинское смутное время не без злой насмешливости и иронии утверждали, что это, дескать, была утопическая цель, несбыточная мечта.

При всей серьезной выдержанности и деловитости терминологии комсомольская цековская риторика, действительно, носила романтический характер. Это была рыцарская риторика, ритуально, можно сказать, закрепившаяся. Тогда еще никто не предполагал, что романтическая эскадра комсомола под шквальными ветрами перемен напорется на зубчатые скалы суровой реальности новой Русской смуты…

Та целеустремленность оправдывалась всем образом мысли и слова, жизни и судьбы комсомольского поколения Валерия Ганичева. В нем не было корысти и низменного страха – «культа самосохранения». Нравственные посылы его не отбрасывали ни тени сомнения. В чем-то верно выразились тогда умонастроения лучших из этого поколения в стихах Евгения Евтушенко: «Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее».

Служебная комсомольская лестница представлялась им светлой лестницей ввысь, в зенит завтрашнего дня. Личное самосовершенствование – спиралью развития, где на каждом новом витке – обогащенное повторение лучшего, достигнутого вчера.

Они постигали диалектику жизни по-своему. Да, она преподносилась им в марксистско-материалистическом варианте, а идеалистическая диалектика Гегеля объявлялась ошибочной и даже реакционной. Но это не мешало им все это воспринимать легко, дышать полной грудью и мыслить философски. И при этом обсуждать вопросы, волнующие все человечество, где-нибудь на рыбалке, у костра.

Вот и в предисловии к книге молодого В.Ганичева «У огня» выдающийся советский русский поэт Егор Исаев заметил, что в ней хорошо чувствуется присутствие костра: «Костры бывают разные: очень пламенные, высокие… Такие костры в основном – на восторг, на шум и смех вокруг них. Пионерские костры, костры молодости. Но бывают костры невысокие, угольковые, жаровые костры. Даже не костры, а костерки. Костры опыта, костры пережитого. Они больше предрасполагают к раздумью, в них больше глубины, нежели поверхности. Горизонт времени у таких костров чуть ли не в узелок вяжется в душе, отчего она так больно и сладостно щемит в груди. Такие костры для памяти, для редкого слова, для сказки.

Да и вообще у костра, у очага, у керосиновых ламп, у настольных ночных светильников происходит извечное сближение людей – сближение через глубокое молчание в тишине, через медленный взгляд, через долгое сосредоточенное слово».

Такой сакральный свет костра отбрасывается на фигуры Михаила Шолохова и Юрия Гагарина («Земная встреча»), и рассказы о них у В.Ганичева увязаны в звенья одной цепи времени: «Провозвестником новой эпохи спустился с небесных высот Юрий Гагарин, но был он таким же земным, простым, человечным, ощущающим все боли века, как и герои Шолохова».

А что касается философичности, столь присущей В.Ганичеву и его поколению, то Е.Исаев очень точно подмечает: «Деталь и обобщение – все тут вместе: философия не философствует, не отвлекает от предмета, а, наоборот, делает его более многомерным, сущным и вещным в цепи основных идей и размышлений».

Вот и Валерий Ганичев примерно так же озвучивает свой методологический подход в отношении романа Ю.Бондарева «Выбор»: «Возникает впечатление, что основная философия романа не столь и привязана к сюжету произведения, она как бы разлита во всей его атмосфере, стоит за поступками героев и выступает тревожным авторским камертоном века». О такой особенности авторского почерка можно сказать и применительно к художественным произведениям самого В.Ганичева.

В этой книге философско-исторических и литературно-критических эссе автор сосредотачивается на беседах о творчестве и других ведущих российских писателей: М.Алексеева («Люди земли», В.Астафьева («На берегах великой реки»), Ю.Бондарева («Выбирая будущее»), В.Белова («Нестихающая совесть писателя»), А.Иванова («Отступающая во тьму»), В.Личутина («Стихии жизни поморской вазицы»), А.Лиханова («Крутые горы»), В.Распутина («Суд неотвратимый»), В.Чивилихина («Прозревая память»), Д.Балашова («Во имя потомков»), С.Максимова и С.Маркова («Искатели живой воды»).

Выявляя и высвечивая нравственные и художественные достоинства этих произведений, В.Ганичев как бы примеряет их к замыслам своих будущих больших книг, своих исторических романов. И видно по всему, острый интерес к современности у него неотделим от обращения к прошлому.

Е.Исаев отмечает «жар публицистики» в книге. И ей не занимать стать доброй доли художественных средств: от тонких штрихов и мазков до полносочного, полновесного, как налитое яблоко, слова. О лучших художественных произведениях своего времени В.Ганичев и пишет художественно, публицистически заостряя те вопросы времени, что поставлены или затронуты в них.

***

Но вернемся к повести. «Я знал многих из тех, кому посвящена светлая лирико-публицистическая повесть «Слышишь, отец!..». Это действительно подлинные комсомольские рыцари без страха и упрека. Они безраздельно верили в наши идеалы, честно и до конца служили им. Их жизненный девиз – «Идея, работа, человек» – как нельзя точно определяет и всю идею, весь характер этой вот

книги». Так завершает Е.Исаев свое предисловие о В.Ганичеве «У костра раздумий», отрекомендовывая книгу «У огня».

Да, это были рыцари мечты и мысли. Они вдохновенно делали дела, они дерзали – с доблестью не без дерзости.

Не менее вдохновенно они умели отдыхать. И облюбовывали себе местечко на природе, к примеру, для утренней рыбалки. И рыбалка была важной частью их творческого процесса, давала работу их душе. А там, в раздумьях они замечали, как из камышей выскальзывала, кружилась над ними и приседала на травинку совсем рядом – рукой достанешь! – большая стрекоза. И поэт (а тем поэтом, с которого писался образ, в реальности был Геннадий Серебряков) тянулся к стрекозе пальцами, и она, вздрогнув, мелькала синей искоркой и уносилась. И начинались рассуждения вслух о сложной структуре у жизни, о том, что она создает разнородные и, казалось бы, несовместимые вещи – и все вроде просто: «трепетные воздушные крылышки и чудовищные наросты-глаза – и лети, живи, существуй! А вокруг этого существа столько витает смертельных опасностей. Вот какая-то непонятная сила тебя рассматривает, а потом и прихлопнет, серебристые крылышки оторвет…».

В повести описана реальная встреча-вечеря с московскими журналистами и писателями на реке в городе Николаеве, на Буге или Ингуле. Подлинные имена не называются, но по манере вести беседу и по интонациям в голосе угадываются все те же Феликс Овчаренко и Володя Токмань, Геннадий Серебряков и даже сам Михаил Шолохов, присутствующий с ними в один из субботних вечеров.

Очень зримо описано здесь, как они собирались у костра, как быстро расправлялись с едой и закарпатским вином. Ну, да не только и не столько для этого собирались они у костра. Вечерний огонь соединял их, делал ближе друг другу перед лицом окружающей тьмы и неясности. Все словно бы становились откровеннее, доверчивее, вспоминали доброе, хорошее. Пели песни – негромко, задушевно, читали стихи.

– А ну-ка, Гена, выдай предрассветное, мое любимое, вдруг и другим понравится…

Геннадий, глядя на пламя костра, начал тихонько, постепенно загораясь:

Рубаху стремительно скину

У росной земли на виду

И русым доверчивым скифом

В озерную стынь упаду.

И плыть буду рослым и сильным

Навстречу рождения дня.

И будет былинно-красивым

Мой праздник воды и огня.

Здесь, в озере тихом и сонном,

У росной земли на виду,

Я встречу багряное солнце,

Губами к нему припаду.

К светилу смогу причаститься,

Качнется оно на волне.

Его золотая частица

Засветится где-то во мне…

Задумчиво слушают его, а в наступившем сумраке словно обступает их сама древняя языческая Русь…

Пусть будет и круто и солоно

Сынам моим, взявшим размах,

Но теплые лучики солнца

У них не погаснут в глазах.

Раскатистая рифма вместе со звонами кузнечиков рассыпалась и гасла в подолах полночи. А сама она, полночь, располагала к доверительным и задушевным, серьезным и судьбоносным разговорам. И так – до рассвета. До рассвета, воплощавшего в себе весь размах их юных мечтаний и начинаний, дерзаний и свершений. И всю ночь над актом его рождения то трепетно вспархивали искрами, то мощно взмывали ввысь огнепалые крылья костра.

«Предрассветное». С этой главы и начинается повесть «Слышишь, отец...»

«И в океан дорога не заказана!»

Романтический климат в комсомоле меньше всего опоясывал его туманной мантией, он открывал ясные дали, будил в молодых будущность.

И совсем не случайно судьба привела Валерия Ганичева, а с ним и героя его повести Виктора, в яхт-клуб. Здесь ему, начинающему преподавателю училища, с его учащимися предложили место для первых экспонатов задуманного ими музея морского труда.

Начальник яхт-клуба лично сам заинтересовался делегацией, спрашивая и тут же за них отвечая:

– Это что ж, будущие корабелы? Ну, вам и шкоты в руки! Научим и ходить на яхтах, и строить их.

– А можно построить яхту такую, чтоб прямо в океан выйти? – в свою очередь спрашивали его ребята, подстегиваемые дуновением романтических морских ветров.

– Почему бы нет, вот вы и построите, – последовал ответ.

– А что, и вправду. Представляете, Виктор Васильевич, комсомольский переход на яхте через всю Атлантику, скажем, на Кубу...

– В океан сразу замахнулись? Ну, мастера-рукоделы! – в интонации начальника яхт-клуба слышалось «не то восхищение, не то сомнение», – А не хотите ли прежде здесь, у берега, научиться? Да по родному Черному морю? А потом уж и в океан дорога не заказана.

В самом деле, для таких ребят была и в океан не заказана дорога! Не здесь ли и заронилась в душу Валерия Николаевича морская стихия, не здесь ли и раздвинулась в его личностном развитии океанская масштабность мечты и мысли! И он так же, как герой повести Виктор, стал с ребятами увлеченно учиться ставить паруса, «ловить» ветер, ходить галсами.

И, должно быть, однажды пригласил девушку на яхту, как Виктор – Викторию. Она была «в белой матроске, в панаме с широкой лентой, загорелая, белозубая, с мягким сиянием глаз» и казалась ему все обворожительнее. А голос ее сливался с журчанием воды под килем.

***

В повести не назван город действия. Но видно по всему – город этот Николаев. Валерий Ганичев попал сюда по окончании исторического факультета Киевского госуниверситета в 1956 году. Начинал как преподаватель в строительном училище, потом перешел на комсомольскую работу.

Николаев – «город белых акаций и черных ночей» – сразу очаровал Валерия Николаевича и навсегда покорил его воображение. С трех сторон омываемый водами Ингула и Южного Буга, с видом на морской Днепровско-Бугский лиман, он с высоты птичьего полета похождил на ладонь, обращенную к солнцу.

Обдавая влажным соленым дыханием Черного моря, он пьянил и легко будоражил его романтическую натуру. Стоя на берегу лимана, молодой преподаватель-историк почувствовал себя высаженным на берег океана Российской истории, океана Русского духа.

Муза истории Клио, словно на яхте, приплывала из океана и посещала его по ночам. С головой уходил он в изучение истории города и в античную его предысторию. Тени древних греков и славян, турок-османцев и татар-крымчаков, русских мореходов и запорожских казаков, екатерининских дворян и зодчих – строителей города, непобедимого флотоводца Ф.Ушакова и полководца А.Суворова с его чудо-богатырями томили и тревожили его воображение. Потом все эти впечатления найдут свое место в исторических повествованиях-романах «Росс непобедимый» и «Флотовождь Ушаков».

Впрочем, приехав в Николаев, Валерий Николаевич несколько месяцев поначалу проработал на стройке – часы преподавателя истории были до конца года распределены. «Хочешь остаться преподавателем истории – поработай мастером производственного обучения», – предложил ему директор строительного училища «не без ехидства». Что ж, приходилось соглашаться, негоже было комсоргу курса, который подбадривал выпускников при отъезде в провинцию, возвращаться в Киев за новым распределением.

Таким образом, нужды рабочего класса Валерий Ганичев познал довольно-таки рано. Со своими ребятами-учащимися ходил на строительство дома, а при этом мысленно переносился в те времена, когда возводился Николаев, с Адмиралтейством и верфью, Соборной площадью и православным храмом на ней, с эллингами и колонными дворцами.

Сама семантика в названиях улиц сразу и навсегда вошла в него и стала неотъемлемой частью его души. Соборная, – это слово для него отныне самое сущностное, самое содержательное, самое сакраментальное, и, пожалуй, самое сладкозвучное.

Пусть ее, эту площадь, после революции переименовали в Советскую, незримое присутствие ее семантического корня молодой историк чувствовал всегда.

Именно тут и стал он себя обретать. Тут и почувствовал, какой простор мечтам и мыслям, будущим делам и думам дает выход в море-океанскую даль. Расправились плечи, душа окрылилась.

Не случайно и с ребятами потянуло в яхт-клуб, захотелось самому вместе с ними что-то конструировать, делать лодки и корабли. «Если б не было на свете корабелов, то и не было б колумбов никогда!» – эти строчки поэта Э.Январева ореолом витали вокруг его головы и звали на дерзание, поиск, осуществление золотых замыслов.

Перед ним, действительно, распростерся океан, дышащий, живой океан истории. «Бурей полный» океан, как у поэта Н.М.Языкова, которого он назовет «поэтом движения, поэтом призыва, поэтом молодости и будущего» в будущей своей статье к двухсотлетию поэта, названной «Бурей полный…» И включит в нее свои воспоминания: «Легендарна его песня «Пловец». Помню, как с замиранием сердца слушал я ее в исполнении армейского ансамбля Александрова после Великой Отечественной войны. Когда пронзительный тенор вознес слова:

Нелюдимо наше море,

День и ночь шумит оно;

В роковом его просторе

Много бед погребено… –

я почувствовал, что это про нас, про нашу жизнь, про наши жертвы во время войны.

А дальше солист и ансамбль призывали:

Смело , братья! Ветром полный

Парус мой направил я, –

Полетит на скользки волны

Быстрокрылая ладья!

Вместе с песней и мы летели в будущее, которое казалось таким близким и таким притягательным. Солист пел:

Там , за далью непогоды,

Есть блаженная страна;

Не темнеют неба своды;

Не проходит тишина.

И мы рвались туда, в прекрасное будущее, хотели скорее добраться до сияющих вершин. Но песнеслагатель предупреждал, что за лучшую жизнь надо бороться, не бояться трудностей, ибо:

…туда выносят волны

Только сильного душой!..

Укрепляя веру и дух того, кто устремлен к Истине, Правде, Свету, поэт бодрит нас, воодушевляет, дает пример бесстрашия, призывая к неустанному труду:

Будет буря, – мы поспорим

И помужествуем с ней.

И уже как гимн звучит:

Смело, братья, бурей полный

Прям и крепок парус мой!

Так не дрогнем же и мы в борьбе с тьмой, унынием и безверием!».

Самого Валерия Ганичева поджидало тогда немало препятствий, которые предстояло еще преодолеть. И, надо отдать ему должное, он направил свою ладью по верному руслу, и «помужествовал» в океане Духа, и не погребли его в своей пучине бед и бурь шквалы и шторма.

На яхте любви о житейские скалы

Публицистическая направленность повести постоянно «обжигается» о лирическое пламя. И это придает ей немало чисто человеческих черт. Все-таки логика лирики в юности могла легко увести от пафосной прямолинейности комсомолии. То есть особая, зачастую нелогичная логика. Этим она спасает и повесть от декларативности, хотя упреки критики в ее адрес на этот счет все же раздавались.

Для нас в ней ценным служит, главным образом, ее автобиографическое начало, романтические порывы молодежи того времени, самого Валерия Ганичева и его поколения.

А что же его герой Виктор? У него свои перипетии в судьбе, типичные, похожие, как у многих его сверстников. Он влюблен в Викторию, и свое знакомство с матерью Виктории Неонилой Павловной выдерживает как экзамен, сохраняя скромность и самообладание.

А та, в свою очередь, сразу как-то легко и непринужденно нацеливает Виктора на будущее, легко подменяя его на свое прагматичное представление о нем. Опасность такого меркантилизма состояла в том, что носила довольно-таки рафинированный, элитно-номенклатурный характер, когда мерки мелкого пошиба могли выдаваться за взгляды высокой пробы.

Наш герой ведет себя, можно сказать, девственно, наивно, чисто, как будто его привели на смотрины, а он старается спрятать свои ценные качества и достоинства. Такой тип юношей для того времени был характерен, в среде молодежи немало было таких, кто в процессе воспитания всерьез воспринимал коммунистическую мораль и все ее ограничения переносил на повседневные отношения.

Сцена знакомства выписана с такой непосредственностью, что даже не возникает сомнений в том, что взята она из реальной жизни:

«– Знакомься, мамуля, это Виктор.

– Виктория о ваших талантах все уши прожужжала.

– Мама, ну мама же…

– А что я такого сказала? Сама говорила: с большим будущим человек, знает, чего хочет. А сегодня таких немного. Все без честолюбия, без желания возвыситься. Травоядные все какие-то мужчины.

– Ну, мама! – В тоне Вики уже не мольба, а скрытая угроза.

– Хорошо, хорошо. А как вы устроились, Витя?

– Пока в общежитии. Обещают комнатку. В училище с жильем трудно.

– А зачем вам училище? Хотите в наш пединститут? Я похлопочу, у меня добрые отношения с ректором, да и в исполкоме знакомые.

– Нет, что вы. Я по распределению. И вообще…

– Что вообще? Зачем способному человеку в каком-то училище прозябать? Ведь и Вика в институте, пока лаборантом. Вы молоды,

вам высоту надо набирать, человеком становиться, умеющим за себя постоять. Быть независимым. С деньгами и положением. И не говорите, что это противоречит идеалам. А диплом – это еще четверть дела. Нужна позиция, уровень в обществе (Как у нее меняется голос! Воркующие нотки, звучавшие вначале, вдруг исчезают. Последние слова произнесла значительно, весомо.) И разве я чего уж особенного хочу? Надоело все время себя ограничивать во имя будущего. Жизнь-то одна. Я и сама могла бы далеко пойти, да получилось так, что свою долю я к ногам единственной дочери сложила…»

Не правда ли, легко узнаваемые слова, будто бы из манифестов нынешних либералов? В них независимость – как свобода для себя и возможность быстро обогащаться, пользуясь близостью к номенклатурной кормушке. Самое главное и первостепенное – солидное денежное состояние и положение в обществе. То есть везде и всюду главное – деньги, определяющие место наверху. А потом уж – способности, талант и труд.

Меркантилизм умудренной женщины легко создает иллюзию целесообразности. В то время он, может быть, был еще невелик, внешне незначителен, чтобы можно было крупно его осуждать. Однако в повести уже нащупан, найден самый важный лимфоузел, а именно: отношение к будущему, ради которого таким, как Викина мама, надоело себя ограничивать, – и его заболевание могло привести к грядущей трагедии,

И действительно, если вдуматься, к чему ограничивать себя ради общего будущего? Зачем жертвовать личным счастьем ради счастья других? А, вдумавшись глубже, понимаешь, если все станут жить ради себя, да еще и одним сегодняшним днем, ни у кого никакого будущего может не наступить. Остается только полагаться либо на влиятельных покровителей, либо на Господа Бога. Как говорится: каждый за себя – один Бог за всех.

Похоже, на такой же платформе, что у этой «мамули», произросло и базарно-рыночное поколение Гайдара и Чубайса, Немцова и Коха, всех тех, кого назвали в народе «киндер-сюрпризами», вышедших из комсомола и легко положивших его на плаху перемен.

С их лжедемократических позиций, не сразу получивших вполне определенный неодобрительный морально-психологический и идеологический ценз, и понеслась свистопляска буржуазной либерализации советских ценностей спустя не так много времени.

А Вика еще как будто не была испорчена меркантильностью матери. Ее не волнуют траво- или плотоядные мужчины. Романтически устремленные юноши – такие как Виктор – вот ее идеал. Да только мать со своим прагматизмом оказывает на дочь все же достаточно сильное влияние. Вика и стыдится лобовых высказываний матери, и пытается как-то оправдать ее, особенно после изломанной фразы, что она все свои таланты сложила к ногам своей дочери. Тут Вика торопливо, как бы мельком вставила слова: «Мама училась в балетном училище, потом администратором в театре была».

За проявлениями психологии Неонилы Павловны просматривается по-своему трудная судьба. И дочь старается как-то защитить ее и себя от случайного мнения, которое могло сложиться у Виктора. Поэтому и слова вставляет она мельком, то есть в ней еще не стерто чувство фальши.

Впрочем, это чувство все больше подавляется материнской логикой любви к дочери. Эта логика прослеживается в словах материнских оправданий: «– Муж рано, очень рано покинул нас. Одна ведь, совсем одна дочку поднимала. Все для нее, моей роднули! И вот какая выросла – красавица, умница…

В голосе ее нежность, а в выцветших голубых глазах, во всем облике, в высокой седой прическе – уже снова строгость.

– Вы понимаете, Витя, как она должна жить, какой я для нее высокой судьбы ожидаю?

Виктор растерянно и торопливо кивает.

– И вы не торопитесь, молодые люди. Любовь никуда от вас не уйдет. И счастье будет. Только для счастья нужна хорошая организация – это я вам говорю как администратор, которого ценят»

Ее мудрость змеи слишком больно жалит нашего героя. Все вроде верно – и все не так. Лукавая правота, от которой становится не по себе. А будущее представляется светлым, но представленным в ином свете.

Потом на пляже Вика будет ласково ерошить русые волосы Виктора, легко и торопливо целовать. «Ой, ты молодец, Витенька, что свои прин-ци-пы не стал доказывать. Я так за тебя боялась, порох ты мой».

Они еще не заметили, как в их отношения каплей яда в налаженную гармонию вкрался конфликт. Правда, у Виктора уже возникла тревога, пусть явственно она еще не проявляется. А Вика еще не вполне всерьез относится к его максимам. Она даже вряд ли предполагает пока, что откровенно карьерный подход матери к дальнейшей судьбе избранника ее дочери может оказаться сильнее их взаимных чувств.

А что, мол, она, мама, сказала такого? Как будто ничего. И Вика увещевает Виктора: «Конечно, ты достоин большего, чем какое-то проф-тех-училище (она так и произнесла – раздельно, как-то уничижительно). Ты же у меня умненький, благоразумненький, как Спиноза. Начитанный. Талантливый, Ты самый-самый…». А он в ответ лишь досадливо морщится. Он привык чувствовать себя частью единого целого, его еще не отличает и не отделяет от других необходимая доза разумного эгоизма. Ну да сдержанность его и благородная скромность Викой непременно искушаются: «И не спорь. Я тебя хочу видеть знаменитым! И ты будешь знаменитым! И такое еще откроешь, напишешь… Все сумеешь, над всеми поднимешься».

«Вика! – Виктор смотрит укоризненно. – Не хочу я над всеми подниматься. Я с ними со всеми хочу подниматься. Работать, изучать историю, быт. Хочу учиться у героев прошлого и настоящего и, может, составить свод того, что должно перейти из всех веков в будущее. Понимаешь, всегда ведь были люди, вырвавшиеся вперед. Ну, эталоном, что ли, были. Вот собрать бы их мысли, поступки, дела – и представить как катехизис лучшего в человеке!»

Все это он говорит искренне, и в его искренности трудно усомниться. Ведь и сам Валерий Ганичев или Владимир Токмань делали так: собирали в единый катехизис великие мысли и описания дел и поступков лучших представителей человечества. И тем самым складывали для себя единый положительный образ вселенского героя.

Правда, они понимали, что этот катехизис не мог для них стать панацеей от всех неприятностей и бед. Это был образ их идеала, к которому они стремились и совершенствовали себя как личности.

В данном конкретном случае молодые ребята предъявляют друг к другу повышенные требования, и чувства их не выдерживают проверки на прочность. Виктория убеждена, что Виктору следует подумать над маминым предложением: «Если пристроишься в институте, можешь тут же в аспирантуру – на заочное. В институте ученая степень необходима. А потом – с твоей-то светлой головой…

– Опять ты за свое?

– Ну, не буду, не злись, ежик какой-то, подумай все же: тебе добра желают. Да и квартиру скорее получишь. Это ведь Диоген в бочке жил, а все остальные…лучшие люди…собственные дома предпочитали. Не будешь же ты против? – И покорно положила голову ему на плечо.

Пахнет от ее волос солнцем и морем. Сладко кружится голова, и не хочется ничего говорить, так вот и сидеть бы, и глядеть не наглядеться в зеленые с голубизной, под цвет моря, глаза Вики, слушать ее задыхающийся шепоток».

***

Все так. Но проторенный легкий путь таким как Виктор просто не интересен. Да и стыдно ему будет в режиме наименьшего сопротивления перепрыгивать через ступеньки. Нет, он пойдет своим путем. Он сам всего добьется. Заурядности ищут легких путей и довольствуются ими. Одаренности уже владеют даром и им важно испытать свой дар на прочность.

«Прямая – короче, парабола – круче», – утверждал тогда такой же, как они, молодой поэт Андрей Вознесенский в своей «Параболической балладе». Там все движется у него – «искусство, любовь и история – по параболической траектории». Впоследствии, находясь на посту главного редактора «Комсомольской правды», В.Ганичев опубликует его поэму «Оза» и поплатится за это выговором. Особенно понравились ему в ней две строчки, из-за них он и дал свое редакторское «добро»:

Все прогрессы реакционны,

Если рушится человек.

У лучших из их поколения тогда свой собственный успех соизмерялся с общественным. И если перевешивал его, это не приносило нравственной радости. А высшая радость давалась лишь тогда, когда личная удача сдвигала какие-то шестерни и колеса в механизме общественного прогресса. Двигаться же по следам тех, кто не раз повторил свою удачу, и тем самым начинал ее как бы разлагать изнутри, «рушить» – это чувства высшей радости не доставляло. Что уж говорить о разрушительных тенденциях в жизни и искусстве, которыми, кстати говоря, зачастую грешил сам поэт Вознесенский и иже с ним.

***

«И снова они с Викой на том же пляже. В косых закатных лучах солнца голубизна лимана потемнела. Вика роняет слова лениво, словно нехотя:

– Ну а что мы сейчас можем? В твоем общежитии устроиться? Или здесь, на берегу, под лодкой? Или шалаш построить? С милым рай и в шалаше, если милый – атташе… А ты же не дипломат, совсем не дипломат. К нам в дом ты и сам не пойдешь. Да и мама…не зовет. Может, – озорно улыбается, – ты со своими технариками яхту для нас соорудишь? С каютой… Только ведь не пропишут в ней.

А вообще яхты – прелесть, да? Мы катались недавно с одноклассниками. Они ребята деловые, уже за границу сплавали, раза по три. У обоих и яхты и машины…

Лицо у Виктора мрачнеет. Он сухо прощается, бормоча про какой-то поезд, встречу. Уходит, почти убегает, не проводит Вику».

В следующий раз, когда Виктор пригласил Вику на яхту, она допытывалась, что случилось, не скрывая заискивающе-извинительной интонации. Все же здорово тогда она поиздевалась над ним, поглумилась над незавидной участью его в этом бурном и суетном мире. Что же с тех пор изменилось? Да уж видно и впрямь что-то стало круто меняться у Виктора в судьбе.

Недаром Вика со своей белозубой улыбкой и мягким сиянием глаз, с журчащим, как вода под килем, голосом спрашивала у него:

«– Что ж, Витенька, не расскажешь о новостях своих? Ведь есть новости, правда? И немалые… Из училища все-таки уходишь? Повзрослел, что ли? Это что, шаг вперед?

– Как посмотреть, Вика…

На Вику он как раз и не смотрит, и все же видит ее, ослепительную и желанную».

Волей судьбы Виктор все же стал секретарем горкома. И отношение матери Вики к нему сразу же кардинально координируется: «Вот кому, как швейцарскому банку, – обнажила она в шутливой улыбке все еще красивые зубы, – могла бы я доверить свое единственное богатство – любимую дочь. Если так пойдет, то еще немного – и у вас будет все, чтобы обеспечить Виктории жизнь».

Представляете себе сравнение со швейцарским банком в 60-е годы! Вот так синдром! Не правда ли, знаково? Такое сравнение и в контексте нашего времени прозвучало бы не весьма удобно. А для тех времен так уж и вовсе из ряда вон.

В психологии тех кругов, которые представляла Неонила Павловна, уже намечался сдвиг, тектонический идеологический сдвиг на уровне подсознания. И это прозорливо схвачено авторами. Достижение личного благополучия через обогащение, даже если от этого пострадает общее благосостояние народа всей державы – вот потайная цель этих кругов, достижение которой лишь в наши перестроечно-смутные времена стало возможным и стало явным.

Сегодня примером будущего для многих стало настоящее олигархов. Понятно, что такие жизненные ориентиры, при отсутствии нравственных начал, вряд ли когда-нибудь приведут к миру и согласию в обществе, к утверждению социальной справедливости.

И запрятанный, но исподволь вызревающий конфликт между Виктором и Викторией рано или поздно дает о себе знать.

Любая девушка, навязывающая парню с лидерскими способностями свои представления о жизни, рискует лишиться его. Навязывание ею своих оценок, так или иначе, приводит к отторжению их с его стороны, а затем и к взаимному отчуждению.

И их разрыв оказался неминуем. Они еще цеплялись за какие-то взаимные точки соприкосновения, но какая-то трещина пролегла между ними, неумолимо росла и, казалось, вот-вот уже разделит их пропастью…

«– Вика, милая, ну к чему все эти разговоры?

– Ты опять сердишься, Витя. А что она сказала? Ну, мать же она, любит меня, заботится. Да и права она по-своему: жизнь одна, и мама знает, как нелегко ее прожить красиво. У самой-то не получилось, так на меня надеется. Почему ты не хочешь ее понять? И что мне прикажешь делать? С мамой ссориться, пытаться ее на твой комсомольский лад переделать? Я же одна у нее. Конечно, я многое далеко не так, как она, воспринимаю. Но и я, Витенька, не героиня. Не хочется мне искать баррикад и жить в палатке, когда другие живут как люди. Хочу спокойно работать. Разумеется, пользу людям приносить, но и жить спокойно и по возможности красиво.

– Красиво? «А если так, то что есть красота? И почему ее обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде?» Ты извини, что я тебе Заболоцкого как аргумент привожу. Но все же? Что это – машина, яхта, положение? Но разве не пошло – только ради этого жить? Уж лучше, как предлагал Шандор Петефи: «Не хочу я тлеть, как ива, на болотной кочке где-то. Я хочу сгореть от молний, словно дуб в разгаре лета!»

– Тебе бы только девчонкам зубы заговаривать. На все случаи стихи. А я с тобой о серьезных вещах…

– Ну, хорошо…Тебе ближе чеканные математические формулы, да? Так вот тебе – из «Последних песен» Некрасова. О самом серьезном в жизни! Попробуй-ка хоть словечко из этой формулы жизни убрать…

Кто, служа великим целям века,

Жизнь свою всецело отдает

На борьбу за брата человека,

Только тот себя переживет…

Видишь, не просто быть современником, с веком вровень. Важно служить именно великим целям века. И не просто – пользу приносить…Жизнь отдавать! И всецело. Да еще и не на всякую борьбу… По-своему, это формула бессмертия. Почему же и ты меня не хочешь понять? Для меня это не слова. Вынь из меня эти убеждения – и что останется?

Ой, Витя, ты же не на уроке и не на собрании – хрестоматийные вещи повторять…

– Кажется, Гете уверял, что истину нужно повторять, ибо и заблуждения проповедуются вокруг нас постоянно. И он же учил, что хотеть и мечтать недостаточно, надо действовать!

– С тобой невозможно спорить. Агитируй ребятишек. А мы взрослые.

– Взрослые… – всматривается Виктор в ее лицо, которое столько раз снилось ему в разлуке, и словно не узнает его: жестким каркасом проступают, обозначаются в нем черты Неонилы Павловны. – И когда ты только успела стать такой…взрослой? Я ведь тебя другую знал и любил…

– Вот как? Уже все в прошлом? Выдвинулся, Виктор Васильевич, большим человеком стал.

Она еще что-то говорит, говорит, а он, будто в тумане, видит, как искажаются в гневе мягкие, красивые черты ее лица и все ярче проступает нечто колючее, чужое…».

Прообразом Виктории послужила жена одного из близких товарищей авторов. Возможно, какие-то близкие отношения поначалу складывались с ней и у одного из авторов. Слишком уж зрело и зримо написан этот образ. И ведь негативным нельзя его назвать. Образ девушки по-своему сложен и неоднозначен. Не ее вина, а беда ее, что не доросла она до духовных высот своего избранника, и даже иронизирует над тем, как он увлеченно цитирует поэтов-классиков. Ей кажется это несерьезным, а что сама при этом она выглядит смешно и глупо, ей и невдомек.

Характерно то, что образ этот был настолько типичен для того времени, начиная с послевоенной поры, что невольно воскрешает образы многих современниц, романтически возвышенных поначалу, а впоследствии представляющих полную противоположность себе же самим. В свое оправдание они всю вину за жизненные неурядицы, как правило, сваливали на своих незадачливых и непрактичных мужей. И сколько же талантливых людей пострадало, связав с такими женами свою судьбу!..

Впрочем, у Виктории как типичной героини мог состояться и другой вариант развития судьбы: в том случае, если бы Виктор был ей действительно дорог, и она проанализировала и учла все причины разрыва с ним и сделала новые шаги к сближению, думаю, пропасть между ними была бы преодолена.

Прибыль Памяти

А Муза истории не давала покоя герою Валерия Николаевича. Чудилось, витала она по улицам Николаева. А там что ни улица, то живая созидательная история: Литейная, Кузнечная, Пушечная, Котельная…

И – «беспредельная ширь – голубое море и голубое небо. Смотрится одно в другое, отражается одно в другом. И хочется то ли взлететь, то ли заглянуть на самое дно…».

По инициативе Виктора комсомольцы училища подготовились и пригласили ветеранов на праздник улицы Кузнечной. И однажды тесноватые, все в зелени улочки города, дремавшие было под шуршание акаций, наполнились жизнью. Шли по улице ветераны, и слышались диалоги пожилых людей:

«– Вот видишь, старуха, и мы молодежи спонадобились. Зовут. Рассказать им, как жили. Для истории, говорят. Собирайтесь!

– Ну чудно удумали – собрать всех с альбомами да знаками…

– Чудно, бабка, что мы еще на свете живем. Всю эту круговерть прошли и живы остались. А ребята – это хорошо – интересуются.

– Ладно ребята надумали: вот свидимся, а то и встренуться некогда, хоть на одной улице живем».

Последовал широкий, размашистый разговор, тон которому задавал Евдоким Митрофанович Тараненко, «сивоусый, бритый наголо». Видя, как ребята, приглаживая вихры, переминаются с ноги на ногу, он подзадоривал их: «Ну, дак что вы, пионеры, придумали?»

На что Виктор завозражал в ответ: «Берите выше – это же будущий рабочий класс. Пионерам до такого еще додуматься надо».

Тут-то неожиданно и появилась девушка, прообразом которой стала… Впрочем, обо всем по порядку.

«– Кто это пионеров смеет обижать? – Из-за спины Екатерины Алексеевны выступила тоненькая светленькая девушка. Серые ее глаза горят возмущением. – Они еще до вас тут звезды тимуровские навесили на дома фронтовиков.

Виктор улыбнулся: лицо девушки показалось ему знакомым.

– Простите, это не ваш портрет был недавно в «Комсомолке»? «Пионервожатая Оксана Шульга дирижирует школьным хором…»

– Да она, – махнула рукой Екатерина Алексеевна. – Уже тыщи полторы писем получила. А один, ой, уморил, тоже – Вася… Хочет

на ней жениться, но просит сообщить рост и вес. Вот она все письма теперь и складывает: кто выше Васи, а кто ниже – по глупости.

– Дак ты, Ксанка, коли это глупости, просила бы у них по отрезу, разбогатела бы враз.

Когда отсмеялись, Виктор приступил к делу».

Все это в реальности произошло со Светланой Федоровной, будущей супругой Валерия Николаевича, признанной тогда лучшей пионервожатой города Николаева. Она как раз оттуда родом, а предками ее были русичи – карпатороссы.

Светлана Федоровна, как и списанная с нее героиня повести Оксана, всегда выгодно отличалась и красотой, и обаянием, и неудержимым творческим задором. И снимок ее был помещен не только в «Комсомольской правде», а еще в трех – четырех газетах Советского Союза, писем же ей со всех концов страны пришло поначалу полторы тысячи, а, в конечном счете, все три. Вот какое было время!

На праздничном вечере Виктор и Оксана с ребятами попросили ветеранов рассказать о себе, о своем фронтовом прошлом, о том, как все, что окружает их, было завоевано и заработано в борьбе... А перед этим сообщили им все, что нашли о них в старых газетах и документах заводского архива.

«– Вот вы, Иван Никифорович, в 1924 году на завод поступили, а приехали из Баштанки, где в революцию была республика создана, даже свои деньги у вас были. А вы были наркомом земледелия.

– Ну, стервецы, что знают! Видал, Федор? Это точно, мы с тобой махнули на завод, но не в 24-ом, а чуть раньше. Было тогда голодно и холодно».

Именно в ходе таких задушевных встреч мальчишки и девчонки узнавали с удивлением, как, например, «отличился в январских боях восемнадцатого года с немцами Тимофей Степанович, как строил первые советские корабли Федор Михайлович, как взрывал, со слезами на глазах, заводские цехи и уходил потом с последним катером Евдоким Митрофанович, как спасла в оккупации трех советских раненых бойцов Анастасия Анисимовна»...

В повести поразительно передано внимание молодежи тех лет к старшему поколению! Когда сели за стол с немудреными угощениями, и вовсе разговорились старики. Здесь же, рядом с Виктором, присела и Оксана. В повествовании мастерски, без перехода на красную строку нового абзаца, говорится о ней сразу же после того, как рассказано об Анастасии Анисимовне. И отблеск героического огня, клокочущего в рассказах ветеранов, отбрасывался на нее, придавая ей романтический ореол.

Виктор переживает новое чувство, внезапно нахлынувшее на него. «Время от времени глаза его встречались с открытым спокойным взором Оксаны: она целый вечер с жадным интересом всматривалась, вслушивалась, помогала по хозяйству и пела звонким, чистым голосом старые и комсомольские песни…». Суровый реализм, заключенный в биографиях старшего поколения, оживает в их рассказах, встречается с тревожной распахнутостью юношеского романтизма и побуждает их к новым активным делам. Так в повести и нашли свое отражение реализм рядом, бок о бок с романтизмом.

Валерий Ганичев всегда старался придерживаться принципа ничего не придумывать, все брать из жизни. И сегодня чем правдивее его рассказ, тем он интереснее и значительнее для исследования.

Как я уже говорил, повесть задумывалась как сценарий. Но вполне очевидно, что написана она добротной прозой, живой, эмоциональной, с ярко очерченными речевыми портретами персонажей. В ней присутствуют необходимые художественные элементы, и при всей агитационной направленности, в духе того времени, в ней соблюден выдержанный идейный ценз.

В то время как комсомольские брэнды приобретают монопольную рыночную стоимость, идейно-эстетические позиции авторов, отразившиеся в повести, не только не теряют, а, вопреки всему, прибавляют в весе, обретают все то, что прежде оставалось за словом.

Нынче порядком поднадоела либеральная расхлябанность и леность, и тот потребительский подход, когда многие люди становятся ленивы и нелюбопытны до всего, что не дает немедленной прибыли. Соответственно, это касается и искусства, выражающее такие умонастроения и телосостояния.

Прибыль Памяти – вот что всегда заботило и волновало Валерия Ганичева. А тем более, сегодня – при ее искусственно созданной убыли, при катастрофическом ее ущербе.

Этой прибыли исторической памяти и посвящены статьи, эссе и лучшие главы повести, помещенные в книге «У огня».

Неслучайные попутчики по судьбе

Один из самых ключевых персонажей повести – секретарь горкома партии, прообразом которого тоже был реальный человек. Виктор случайно встречается с ним в поезде в самом начале повествования. Он ехал по распределению в незнакомый город, где ему знакома была одна лишь Виктория, с которой он переписывался.

В окна вагона врывались ветер и солнце. А он «неотрывно вглядывался в степной простор, в разбегающиеся по сторонам нивы, перелески, садочки возле чистеньких беленых хат. И все чаще вытягивал шею, пытаясь заглянуть вперед, ожидая, что покажется на горизонте голубая полоска лимана, загустеет синевой, станет на глазах шире, шире, пока не размахнется где-то там, вдали, синим простором моря. И откроется на берегу белый город, о котором столько слышал от Виктории, в который стремился попасть после университета, завороженный и ее рассказами, и…просто желанием быть рядом с ней. Как она там, ждет? Встретит?»

Думаю, нет нужды убеждать, что автор передает здесь герою свои чувства и впечатления, испытанные им во время первого приезда в город его тревожной комсомольской молодости.

Когда в дороге Виктор познакомился со случайным попутчиком по вагону, он оказался совсем не случайным по судьбе.

«– Что, хлопче, любы наши края? – рядом с Виктором в коридоре остановился высокий, крепко сбитый человек. Лицо загорелое, свежее, чуть приметный шрам близ левого виска скрывается под густым серебром. Седина кажется голубоватой. Или это отсвет спокойных, больших, внимательных глаз? Они синие, чистые, молодые, а в уголках – паутинка морщин.

– Похоже на мою Полтавщину. Но у вас еще море… Ну пусть лиман. Простите, а как вы почувствовали, что я нездешний?

– Да уж чего там… – усмехнулся собеседник. – Вижу, шею отвертел, все рассматриваешь. И значок новенький. Не утерпел, испортил пиджак?

– Традиция. На выпускной вечер все надели. А как снимешь? Дырка.

– Понятно. Какой университет кончал?

– Харьковский».

Харьковский университет заканчивал Владимир Токмань. Используя этот факт из его биографии, В.Ганичев тем самым показывает свое с ним сродство и сходство по судьбе. У Валерия Николаевича – Киевский университет, профтехучилище в Николаеве, там же – горком и обком комсомола, а потом и Центральный Комитет ВЛКСМ. У Владимира Токманя – все то же самое, только в Харькове. С должности первого секретаря Харьковского обкома комсомола – в центральный аппарат, где они и сотрудничали вместе, локоть к локтю. Только рано оборвалась жизнь его лучшего друга и соратника…

Впоследствии В.Ганичев написал о нем очерк. Так его и назвал «Владимир Токмань», и включил в молодогвардейский сборник «Правофланговые комсомола», из серии «Жизнь замечательных людей».

В этом очерке есть такие слова: «Он был счастливым, у него была великая Родина, прекрасная семья, верные друзья, любимое дело. Он ясно видел цель в жизни. Он хотел жить, работать, радоваться. И все у него получалось… Но судьба не отвела ему и сорока лет…».

Сам Валерий Николаевич окончил исторический факультет Киевского университета. Он ничуть не сомневался в уровне своих знаний, и в шутку говорил: «Киевляне критически улыбаются при споре Москвы и Санкт-Петербурга: какой город лучше? Они-то знают, что Киев».

***

Однако вернемся к повести, к продолжению диалога. Незнакомый собеседник продолжал испытывать Виктора, которому, как мы теперь знаем, присущи лучшие черты и Владимира Токманя, и самого Валерия Ганичева:

«– К нам по распределению или сам пожелал?

– И то, и другое. Знакомая у меня здесь.

Последнее сорвалось с языка нечаянно. Виктор смутился, румянец залил щеки, шею». Смущение и робость героя перед личностной натурой незнакомого собеседника делают его еще привлекательнее чисто по-человечески. Полон решительности, что касается его жизненных планов, он остается в чем-то наивно-восторженным, но неиспорченным и незамутненным, как родник, цельным и честным.

«– Да ты не смущайся. – Видно, поглянулись человеку открытость, доверчивость Виктора. И во взгляде его теперь не просто любопытство – что-то отеческое. – Ишь, красна девица. Таким гарным хлопцам найдется в нашем городе и славное дело, и подружка по душе. Куда распределили, если не секрет?

– Буду преподавать в профтехучилище историю и обществоведение.

– Та-ак. Историю? Книжек, поди, перечитал гору, все знаешь?

Виктор смотрит на него испытующе: что это – насмешка, дружеская подначка, приглашение к откровенному разговору?

– Вы что, тоже историей увлекаетесь?

– И обществоведением, – улыбается спутник. – А история, если понимать ее как живую память, привела и меня в этот город… –

Он молчал, вид его стал отрешенным. Молчал и Виктор, словно страшась спугнуть нечаянную мысль. И мужчина продолжал короткими, будто рваными фразами, то и дело умолкая: – Воевал в этих краях. Город освобождал. Друга у меня здесь убили. Так рвался – это его родина. И вот – на пороге родного дома загинул. А друг был! Три года из одного котелка хлебали. Локтем друг друга толкнем: живы еще? От смерти не раз меня прикрывал. Все звал после войны к себе – моих-то еще в начале войны…Бомбой… Ну вот я и остался в городе. Теперь это и мой город. Родной…»

Так диалог непроизвольно переходит в мужественный монолог умудренного жизнью человека, жизнью и своей лично, и всей страны. Монолог о дружбе, настоящей мужской дружбе. О родстве по духу и памяти. Об одолении любых испытаний, выпадающих на долю. О достоинстве и чести. Об истории и значении ее в жизни и воспитании.

«– История и для меня не просто учебный предмет, – решился на ответную откровенность Виктор. – О коммунах, конечно, слышали? (Спутник смотрит заинтересованно-изучающе). Так вот, мой отец, – в голосе Виктора нескрываемая гордость, – он питерский рабочий, остался после гражданской войны на Украине, одним из первых на Полтавщине коммуну основал. Потом и председателем первого колхоза был до самой смерти. И кулаки в него стреляли. Батя такое порассказывал, что в книжках не прочтешь. С войны пришел весь израненный. А немцев я и сам видел. В оккупации. Нет, для меня история – это жизнь. Моих родителей и друзей. Моя жизнь. Вы не думайте, это не слова».

Действительно, история для нашего героя не просто пустой звук. Он подтверждает это делами, а дела эти выводят его на лучших людей. И когда на празднике улицы Кузнечной на черной «Волге» подкатил к их воротам тот самый случайный попутчик Виктора, то оказалось, он не только бывший комбат ветерана Евдокима Митрофановича, а еще и секретарь городского комитета партии Масляев (в реальной жизни – Васляев).

Вот он вгляделся в лица расположившихся за столом людей, поздоровался, попросил разрешения присоединиться к их разговору и сразу обратил внимание на Виктора, не скрывая удивления и чуть заметно подмигивая ему:

«– А мне сказали, что наш новичок затеял праздник улицы. Я обрадовался. Вот и для вас, и для всех ребят история нашего города стала плотью обрастать. Молодцы!»

Знаменательно прозвучали эти его слова. Когда мысли обрастают плотью и образы как бы оживают сразу, мы говорим о мыслеобразном мышлении. А тут история обрастала плотью.

Секретарь привез военкома с собой, и тот вручил Евдокиму Митрофановичу медаль, которая, наконец, нашла своего заслуженного владельца.

Именно после этой встречи Виктору и приснился отец. Тогда-то и была им произнесена комсомольская исповедь перед образом отца, после чего исповедальная тональность в повести становится ключевой.

***

Со встречи с ветеранами случайное знакомство Виктора и Масляева переросло в крепкую дружбу двух доверяющих друг другу людей разных поколений: фронтовика – коммуниста и комсомольца – историка. В жизни самого Валерия Николаевича, как и его героя, такого же рода знакомство сыграло судьбоносную роль. В сущности, секретарь горкома и дал ему комсомольскую путевку в жизнь. И у Ганичева, по делам и помыслам его, осуществился взлет на самую вершину пирамиды молодежного лидерства в стране. Была такая власть, хоть и курсировала она в фарватере власти пожилых руководителей. А сегодня у нас, к сожалению, нет такого рода власти.

В то время космос уже был покорен первым человеком в мире – и это был советский человек, со Смоленской области, Юрий Алексеевич Гагарин. Казалось, все тогда устремилось ввысь, весь мир, все человечество, все мысли и надежды, мечты и дела всего мира, всей планеты.

И Валерий Ганичев посвятит ему свой вдохновенный очерк «Неба житель – Юрий Гагарин», который впоследствии поместит в своем «Православном дорожнике». В нем берет старт с таких слов: «Да! Почти всем казалось, что после 12 апреля 1961 года мир начнет жить по-новому. Без нищеты, без голода, без войн, без эксплуатации, без обмана, без болезней и недугов. Мы были уверены, что он будет улыбаться той ясной и доброй улыбкой, которая была подарена Земле первым небожителем. Этот всплеск надежды, может, впервые за историю человечества объединил всех людей. Всех, всех – из джунглей и аристократических замков, из высотных домов и гобийского плато, из добротной, осевшей в землю Финляндии и колеблющейся тектонической Гватемалы.

Что творилось в те дни, когда приземлился первый космонавт!

Что было в тех странах, куда приезжал он! Наверное, такое уже никогда не повторится. Ибо трудно представить более вдохновляющего человека подвига. Своим полетом Юрий Гагарин расписался в космосе как первый гражданин Вселенной. Боже мой, каким ходуном ходила страна, когда он приземлился, а когда его встречала Москва…».

В то время восмос и комсомол стали чуть ли не словами-синонимами, вошли в молодежное сознание нерасторжимыми понятиями и – как неслучайные попутчики – символически взаимопроникали, дополняли друг друга.

Сегодня молодежь, пожалуй, мало задумывается над тем, каким образом и благодаря каким людям стало возможным такое, чтобы первым оказался в космосе наш советский русский человек! Надо же, удивится, должно быть, одураченная и одурманенная западниками-либералами молодежь, как такое могло произойти в стране с «совковым» строем?!

Кстати, Валерию Николаевичу – живому очевидцу тех событий – посчастливилось не раз встретиться с первым космонавтом планеты и посидеть с ним за дружеским столом. С ностальгией и юмором описывает он встречу в станице Вешенской у Михаила Шолохова, а также о том, как вместе отдыхали они с Юрием Алексеевичем в доме отдыха «Аюдаг», возле Артека. Особенно о том, как вместе они играли в волейбол, и как его напористый азарт просто не давал другим перебрасывать мячик через сетку. Юрий Алексеевич взлетал над сеткой «ласточкой», принимал «зарезанный мяч» и постоянно подбадривал тех, кто «мазал».

Когда об этом читаешь, невольно всплывает в памяти убогий мультик «Гагарин», отхвативший престижную премию на одном из европейских кинофестивалей. Там птенец попадает в воланчик и наподдатый ударом ракетницы взлетает в зенит. Явный римейк с «Лягушки-путешественницы» Гаршина, где указывает на Гагарина лишь одноименный заголовок. Так первый на планете космонавт дегероизируется самым унизительным образом. При этом, что уж говорить об этике и эстетике мультика – они как два подбитых крылышка у мокрого воробышка, его основного персонажа. Вот, дескать, подсадили, дали толчок, и полетел-вознесся. И этот унылый образчик кризисного расчеловеченного искусства российского производства стал одним из призеров международного кинофорума!

Так примитивно, пошло и подло переменное время пыталось развенчать у нас великие плоды коллективных усилий, героических подвигов, созидательных свершений и космических взлетов нашего Отечества. Зато встречалось все это рукоплесканиями западной зрительской и читательской аудитории.

Нет, не воля слепого случая, а совместные, соборные усилия всего цивилизованного сообщества выдвигает из своей среды героев и святых, вдохновляя их на подвиги.

Да, Время выбирает нас, пусть не всегда мы сами выбираем Время.

Потом-то у него, у Времени, найдется сотни судей. Но судьи кто? Вопрос во все века и времена открытый и резонный.

Не каждому присущ талант все делать вовремя и в духе Времени. Конечно же, кто-то спасается этим, а кто-то преуспевает в этом так, что без зазрения совести совершает даже тягчайшие преступления против человечества. Благо, если успевает понести за это справедливое наказание, а если нет?

Когда у Времени есть светлое грядущее, играющее радугами праздничных фейерверков и победных салютов, такое Время в самом главном, мне кажется, все-таки право.

А если время сплошь и рядом загромождает все пути тупиками, останавливает социальные лифты, не давая выносить наверх самых достойных и заслуженных, насылает страхи и фобии, особенно, внешнеполитического и внутрисоциального свойства, – такого не пожелаешь ни одной стране, ни одному народу.

Все требуют суда, но если время смутно, то виновных нет. Идут подмены и шемякины суды. И судят сошку, да такую мелкую, что сети правосудия ловят ее легко, а крупную хищную рыбу не никак поймают – проходит сквозь сети! – в точности как в одной из басен XYIII века, о которой вспоминает В.Ганичев в своей искрометной статье «Русский смех».

Его время комсомольской молодости в 60-70-е годы XX века курсировало под парусами, которые раздувал попутный ветер в будущее. И была такая счастливая устремленность в него, в это будущее, что о ней он еще не раз совершенно искренне отзовется в своих работах. Одну из книг своих он так и озаглавит «Устремленность в будущее». Романтика и явь для него всегда шли вместе, рука об руку.

Выбор будущего

А начало было так далёко. Так робок первый интерес... И герой Валерия Ганичева еще не знал, как ему быть. Артачился, упирался, пробовал не соглашаться. И не знал, что судьба сейчас его колеблется на часах и на весах.

«– Давайте, Виктор Васильевич, знакомиться. Виталий Налетов, секретарь горкома. Вот вы, значит, какой! А то слышу – новый преподаватель, ребята в нем души не чают. И затеи ваши с музеем, с праздником улицы очень любопытны. А как вы посмотрите, если

мы вас пригласим поработать в штате горкома? Для начала инструктором.

…На часах над головой Виталия стрелка ушагала вперед на полчаса. Виктор охрип от волнения и не в первый раз повторяет:

– Да поймите вы, Виталий Николаевич! И музей, и кружок литературный, и увлечение яхтами – это для души, для ребят. Комсомольское это поручение или нет – я все равно бы делал. И вдруг то же самое – за деньги…

– Ну, брат, хватил. Зарплата не только за это. И у инструктора свой круг обязанностей».

Да, что и говорить, беседа эта прямиком из того времени, достоверная и подлинная как документ. Так бескорыстно мыслили тогда, уверяю вас, многие.

« – Но, главное, я же специалист, историк. Меня для этого и государство учило. Я люблю свое дело. И начинает получаться кое-что. А сколько замыслов! Может быть, и аспирантура…Ребят как оставить? Они ведь мне поверили.

– Э, дорогой, незаменимых нет. Придет другой специалист и продолжит. Вы ж ему и поможете. Не на Марс ведь улетаете».

Первый секретарь горкома комсомола тоже взят из жизни. И реальные взаимоотношения с ним, вплоть до конфликтных, явно имели место в судьбе автора и перенесены в повесть.

Трудно было сделать выбор. Надо было решаться, соглашаясь с тем, что, действительно, прежде он ограничивался масштабом училища, улицы, а теперь открывались масштабы города, области.

Такой выбор стоял и перед Валерием Николаевичем. Он выделился как комсомольский вожак в городе, был замечен и направлен на работу в комсомольскую структуру по рекомендации секретаря горкома партии.

***

Напрасно считать, что кто-то из молодых сегодня извлечет из повести примеры для подражания. Но хотелось бы думать, что ключом для понимания того, чем и как жили их деды, когда были такими же молодыми, послужить может.

Валерий Николаевич считает: если пошли бы по такому пути, какой избрал он и его собратья-сотоварищи, то не промахнулись бы объятьями с будущим.

Но, увы, то будущее, о котором так мечтали и приближали как могли наши отцы и деды, обернулось вовсе не таким, не стало настоящим. Нынче погрузилось оно в пучину культа наживы и выгоды, где каждый за себя, один лишь Бог за всех. Время это как будто нарочно устроено для проходимцев и негодяев. А честным и порядочным людям и места в нем не находится. Оно их отторгает, вытесняет, изгоняет. Это даже не время – безвременье…

Но так уж устроен человек – в нем все равно рано или поздно человеческое одерживает верх над звериным. Людей не может не заботить, не тревожить, как будут жить его дети и внуки. Ну а тот, кто прожигает настоящее, никуда от будущего не уйдет, не отвертится, будет опозорен укором его и судом.

Сознание человека рассчитано на вечность. Поэтому он не задумывается о своем отдаленном будущем, как не думает о своем физическом конце. Так и живет – сиюминутным и вечным одновременно.

Оттого и терпелив, мол, все со временем устроится, устаканится. Однако социальное терпение его простирается не далее ближайшего будущего.

Ближайшее будущее – им, и только им живет человечество, размышляя о вечности. Об этом всегда следовало бы помнить, не забывать властям предержащим. Исходя из этого, и делать выводы. У всех представителей человечества не очень-то долгая жизнь, чтоб забывать о будущем. А доброе светлое будущее – сильнейший, равно как и необходимейший стимул для развития каждой личности и ее творческой самобытности.

Психология прагматизма, занесенная заразой к нам с западных земель, с заокеанских краев, опасный поводырь на пути человечества к будущему.

А для России, которую постоянно пытались сбить с пути, особь статья. Перемены на Руси все переколобродили, столкнули со своих мест, перевернули с ног на голову. И ей уже не подняться с колен. Давно уж кажется, что против будущего России сплелся мировой заговор. И либерально-рыночная стихия смыла и смела духовно-нравственные основы общества. Ну да никогда не исчезнет институт совести, пока в России ее обителью и оплотом остается вера православная. Вера и совесть – как две родные неразлучные сестры. И если одна бывала отлучена от государства, другая все же оставалась под его покровительством.

Однако же когда государство поощряет попытки прагматизма все подчинить своей воле через стихию рынка и делячества, то выступает по отношению к той и другой в качестве отчима…

Недавно молодые ученые разработали Русскую доктрину, в которой намечены пути выхода из кризиса по всем областям и отраслям развития Российской державы. Она вобрала в себя тот самый соборный смысл, который исповедует Валерий Ганичев. Эта доктрина могла бы стать, по его мнению, национальной идеологией, но при условии, если ее возьмут на вооружение и примут к руководству официальные институты власти. А если не эти, то, возможно, другие, попросившие этих уйти подобру-поздорову и освободить место для истинных русских людей, их идей и дел, которые будут сеять и внедрять, по Некрасову, разумное, доброе, вечное.

От власти ждут исторического реванша, возвращения величия России. Затаенная, но вовсе не фантомная боль по утраченному статусу передается и молодежи. В душах идет борьба, и обида может вырваться из них новыми социальными потрясениями. Однако лучше, чтоб война из душ не вырывалась наружу. Есть исторический арсенал аргументов, есть созидательные инструменты и стимулы, их и нужно приводить в действие через сознание каждого.

История обрастает плотью

Конечно, определенной прямолинейностью все грешили в те годы, которые описаны в повести. Давались готовые инструкции, рецепты на все случаи жизни. Но и на Западе жили, предпочитая клише и стереотипы.

Сложились официальные мнения и в трактовке тех или иных исторических событий. Современность тоже загонялась в рамки официальных оценок.

Не овладев принятой идеологической терминологией, невозможно было обрести свой общественный статус. Все школы и вузы, армия и учреждения были охвачены сетью комсомольского просвещения и политучебы.

Валерий Николаевич старался использовать эту сеть как можно больше в историческом аспекте, ведь сам же он был по образованию историк. Заметив крен в этом просвещении явно не в пользу русских национальных начал, он стал делать упор именно на них.

Молодой историк хорошо понимал, что история может быть похоронена в книгах и архивных документах, поэтому ее надо показывать, выводить на улицу.

А разве не живая история – участники Великой Отечественной? Не прошло еще и двадцати лет после ее окончания – совсем малый срок, а о войне и ветеранах уже стали забывать…

До сих пор мало было известно о 68 моряках-десантниках, под командованием К.Ф.Ольшанского в марте 1944 года освобождавших Николаев. Немногие уцелели. О них в повести рассказывает Масляев. Вот и Виктор в палаточном городке на прибрежной лесной поляне выступает перед вожаками школьных комсомольских организаций, напоминая о подвиге десантников, призывает восстановить все фрагменты их подвига для истории: «Можно узнать адреса уцелевших десантников, через них и с помощью архивов Министерства обороны разыскать имена всех героев. Можно открыть музей, проводить военную игру, эстафету пионерских и комсомольских дел в честь героев, поэтические вечера. Да мало ли чего еще придумается, а?

В глазах ребят – и раздумье, и сомненье, и азарт нетерпения…

... Пройдет не так уж много времени – и поднимется в сквере на берегу могучей реки полный страстной напряженности, величественный памятник морякам-десантникам, откроется и специальный музей, имена героев узнает весь город, да что город – вся страна. А пока поиск лишь начинался…»

Впервые в истории Великой Отечественной все 68 участников одной боевой операции будут удостоены звания Героя Советского Союза, правда, большинство – посмертно.

А что же ныне – после распада державы и размежевания?

Марина Ганичева в своем рассказе «Без надежды надеюсь», не скрывая горькой досады и иронии, свидетельствует: «…На берегу безымянная стела с облупившейся звездой, покрашенной белой краской. Видно, страшно вспоминать коммунистическое прошлое. А скорее, краски не нашлось. Это память о вгрызшемся в землю десанте»…

***

А на судостроительном заводе комсомол брал шефство над созданием гидрографического судна – делал свой вклад в науку. Все бразды правления находились в руках Виктора. Все заказы для судна были под его контролем. Велась ударная работа в три смены.

Но научное судно – это не только корпус да шпангоуты. Сколько придется смонтировать оборудования! Подключится комсомол НИИ. А если не больно-то строг график поставки сложнейшего оборудования? Тогда будет налаживаться связь с комсомолом поставщиков. Впрочем, далеко не все так гладко и складно получается – по принципу матрешки: у поставщиков свои поставщики.

«А судно-то научное. Здесь особая крепость и точность нужна. Нормальный-то ребенок через девять месяцев рождается, а не досрочно», – посмеиваются над Виктором. Да, видно, по-другому надо почин повернуть, чтобы закончить не досрочно, а в срок, зато с высоким качеством, с комсомольской гарантией.

К слову сказать, здесь появились на свет и с николаевских стапелей, откуда был спущен знаменитый фрегат «Святой Николай», сошли и броненосец «Потемкин», и «космическое» судно «Академик Сергей Королев». Последней вершиной, гордостью николаевских корабелов были советские авианосцы «Киев», «Минск», «Новороссийск», «Баку» и самый мощный корабль для ВМФ России – тяжелый авианесущий крейсер «Адмирал флота Кузнецов».

Из-за этого «корабля науки» у нового секретаря горкома комсомола со своим «шефом» Налетовым и происходит первый конфликт. Тот негодует, дескать, это впервые в практике комсомола, когда все идут не в ногу, а один секретарь по пропаганде в ногу: без согласования с бюро отменил почин – поставить в строй судно досрочно!

Благо, разрешает их спор секретарь обкома комсомола Непомятый Василь Петрович (в реальной жизни – Непомнящий). Поначалу он выражает недовольство: «Интересно вообще разобраться, что за разнобой у вас». Недоумевает, как это Виталий Налетов руководит комсомолом города, если со своим секретарем сладить не может?

До съезда нужно было отрапортовать о том, что судно «выпихнуто» со стапеля, а секретарь по пропаганде не согласен с этим. Может быть, он все же прав, если с такой убежденностью доказывает, что важнее сдать не досрочно, а в срок, только бы качество не пострадало. Что если в Мировом океане, вдали от доков, откажет что-либо из оборудования? «А наш корабль не бегать от бури призван, наоборот, искать ее…» И тут очень кстати возникают в памяти лермонтовские строки о белеющем парусе.

Разобравшись лично, Василь Петрович стал соглашаться с Виктором: виноваты те, что поторопились в колокол бить, – только остегивал слегка: «А ты, Витя, ершист, ох ершист». И постепенно взаимное уважение и деятельная целеустремленность у них стали перерастать в настоящую мужскую дружбу.

***

Еще один конфликт возникнет с Петром Сивоусом, сокурсником, а теперь молодым ученым, защитившим кандидатскую диссертацию в аспирантуре университета.

Он подтрунивал над Виктором за его стремление к живым делам и отход от науки: «Ну и что, много дал тебе комсомол, хоть ты сейчас и в капитанах. Или как там котируется секретарь горкома? Машина хоть положена? Можешь свою девушку покатать или мой «Москвич» потребуется?»

Такое подтрунивание, как видно, приобретало уже явно не шутливо-приятельский характер, за ним крылась недружественная идеология, навязывающая свою систему ценностей, и, как следствие, жизненная позиция, близкая той, что проповедовала мать Вики.

В повести они встречаются на вечеринке. С ними еще Илларион, Ларька, коренастый, обветренный, только что с плавания. «Морской волк», «альбатрос морей». А еще «морской дед» – так зовут старшего механика корабля. Он пригласил друзей в ресторан. Там и загорелась полемика.

В ней оказались глубоко затронуты убеждения Виктора. Что ж, ученые ученым рознь. Немало их наплодилось, кабинетных ученых, что производят благополучную, успокаивающую информацию. Занимаются этаким научным самообслуживанием. И всего важнее для них большие зарплаты да тряпки. А в жизни в это время появляются такие острые проблемы, не решать которые почти равносильно преступлению.

Сивоус вынужден пойти на попятную. Выражает свои взгляды примирительно, но все более «вкрадчиво», с ехидцей, не желая признавать своего поражения в споре двух идеологий. «Вот посмотри на Иллариона: при всей своей молодости – «дед». А тебя пять лет чему-то учили. Стоишь ты сегодня чего-нибудь как специалист? Или стоишь на месте? А может, стал уже «умельцем за всех», массовиком-затейником? Ну не обижайся, а по-дружески все-таки тебе скажу: зачем тебе это? И кем ты станешь?»

Ну нет, комсомольского секретаря не поколеблешь в убеждениях.

«Виктор крутит в руках рюмку, вглядывается в отсвечивающие рубином ее граненые бока. Ставит на стол, отодвигает». Все-таки колеблется, борется с волнением, но выдерживает застольную дискуссию до конца. Во-первых, он привык делать дело, и дело само его находит: комсомольскую работу не он выбирал – она сама его выбрала. Во-вторых, он и на ней продолжает заниматься историей, а история для него – «не только диссертации, даже докторские, а живая жизнь, которую творят миллионы». При этом помогает пусть не миллионам, но десяткам, сотням, и, может, уже тысячам молодых людей творить ее сознательно. Вот его хлопчики в училище были почти птенцы, а поверили в себя, поверили, что они – личности, потому что в него поверили.

«Нет, друже, комсомольская работа, когда она с душой, с размахом, с выдумкой и пониманием – мно-о-го чего дает человеку. И дело не в чинах да регалиях. И наука, может быть, от меня не уйдет. Наоборот, вот где простор для эксперимента!»

Все дружно они провозглашают тост, предложенный Ларькой: «за ридну Батькивщину – большую и малую, за коммуну, за батькив да ненек наших, что таких гарных хлопцев вырастили. За дружбу нашу мужскую, чтоб в любых испытаниях не рвалась!»

Всем становится легко и весело, но как только Ларька напоминает вопросом о Вике: «Витя, ну а что с дивчиной, которая и тебя к морю притянула? Помнишь, восторженные письма писал! Я думал, что уж детей ваших крестить буду, поскольку – «дед», – Виктор омрачается.

А Сивоус только радуется случаю посыпать соль ему на раны: «Из-за нее и от аспирантуры отказался. А ведь первая красавица на курсе была. Да что на курсе! С других институтов бегали смотреть... Гляди, Виктор, уведу. И тут не до шуток. По-дружески тебя предупреждаю. Думаешь, я ради твоих прекрасных глаз сюда после аспирантуры напросился?»

Потом он и в самом деле привлечет к себе внимание Вики и женится на ней. Но это вовсе не означало, что тем самым он увел Викторию у Виктора. Ведь с нею, как Виктор признался друзьям, они слишком по-разному смотрели на жизнь.

И когда Виктор с Оксаной будут прогуливаться по набережной города, Петро Сивоус нарочно, проезжая мимо с Викой на «Москвиче», притормозит и остановится, чтобы та убедилась, что у Виктора другая девушка. Она выйдет из машины, долго будет смотреть им вслед. На лице ее отразится «то ли сожаление, то ли боль». В машину возвратится «с горделиво-спокойной миной» и, наверное, пропустит слова Сивоуса мимо ушей, но в ответ медленно произнесет: «Это уже история», – неторопливо закурит и замолчит…

Песни голос серебристый

Повесть читается на одном дыхании. В диалогах звучит живая речь. В сюжете есть неожиданные повороты. И главное – много места отведено внутриаппаратным отношениям. Но и они не заофициалены, а наполнены клокочущим напором жизни. И в них есть своя романтика.

Да, оставался риск, что повесть будет воспринята, как «агитка», слишком уж много внимания в ней уделено было вопросам комсомольской пропаганды. Но, кажется, авторам удалось избежать схематизма и декларативности, хотя известная доля и того и другого, заложенная в самой идеологии того времени, конечно, оставалась.

А для нас теперь значительное заключено в том, что повесть эта просто и безыскусно повествует и свидетельствует, как начиналось поколение Валерия Николаевича Ганичева, чем была наполнена его тревожная молодость. О том, как вставало оно следом за старшими поколениями, заступало на высокие посты и держало ответ перед всей державой. О том, как изучали, почитали прошлое и творили свою историю, как устраивали походы и лагеря, чем так обделена нынешняя молодежь. Да мало ли, еще о чем!

Вот описание того, как с группой ребят Виктор устремляется в поход на Керчь. «Идут по лиману, вытягиваясь клином, точно журавли, яхты с подростками. На головной – Виктор. Утренний ветер натягивает паруса. Встает из моря огромный красный шар солнца…»

А потом следует описание вечера у костра. «Яхты со спущенными парусами покачиваются на якорях. Задумчивы лица ребят, которым Виктор что-то рассказывает. Издалека наблюдает за ним Оксана с плохо скрываемой нежностью на лице. Иногда, спохватываясь, она хмурится – не разглядел бы кто ее тайных мыслей, но вскоре снова тихая улыбка проступает на ее лице. А когда у костра запевают песни, она подходит ближе и вплетает в хор свой высокий серебристый голос. И Виктор, прислушиваясь, начинает ей вторить. Ребята поют потише, чтоб не спугнуть нечаянный дуэт, и мягко, дружно подхватывают лишь на повторах».

Так начинает складываться их жизненный дуэт. И эпизоды в повести соответствуют тем судьбоносным событиям, которые у Валерия Николаевича произошли со Светланой Федоровной.

Вечером в походе он сидит на берегу задумавшись, «и светит ему в очи спокойное, просторное, в отраженных звездах море». Она тихонько, чтоб не побеспокоить, подходит к нему и спрашивает: «Не помешаю?» – Садится рядом. У них завязывается беседа. Она пионервожатая, и первым делом, спешит отозваться о своих «подшефных»: «Дети растут – и ты с ними вместе будто все более крепкие крылья обретаешь и берешь под крыло все больше и больше питомцев, а потом… Потом и этих ставишь на крыло и провожаешь в дальние пути».

От него не укрывался особенный лиризм ее высказываний: «Не удивлюсь,… если вы и стихи пишете». И возникает разговор о поэзии. Она признается, что баловалась стихосложением в школе и на первых курсах. Но чем больше узнаешь хороших стихов, тем меньше желания засорять атмосферу плохими. А вот читать или слушать стихи она любит. И просит его прочитать что-нибудь любимое. Не задумываясь, он читает рубцовское: «Я буду скакать по холмам задремавшей Отчизны...», потом серебряковское «предрассветное», как мысленно он для себя называл стихотворение: «Я встречу багряное солнце…» И вдруг неожиданно:

…Где сердце твое, и усталое тело,

И страстно тебя захватившее дело,

И душу расценят твою на гроши…

После этих стихов завязывается разговор о трагической судьбе одного уральского поэта, написавшего их. «Погиб поэт…» Неудачно был женат. С головой уходил в работу в своей «молодежке». И вот внезапно полюбил другую – чисто, красиво, романтично. «Всю боль и нежность только и выплескивал в стихах да строчках писем к ней. Это его и сгубило…» Доверила она эти письма своей подруге. А у той, видно, что-то не заладилось на работе. Поэт сделал ей какое-то замечание, «пристрожил». А она возьми да отнеси эти письма в обком комсомола: вот-де моральный облик вашего товарища.

Члены обкома были поставлены перед фактом: есть сигнал, есть «вещественные доказательства». Хоть и был он человеком редкостным, – и талантливый, и дружелюбный, и веселый, – а пришлось прорабатывать его на бюро. Ничего не попишешь, таковы были нравы того времени. У каждого времени они есть – свои гримасы…

«– Ну и что, разве нельзя было разобраться и понять?

– А что разбираться? Он и не защищался. Не будешь на бюро всю свою жизнь выворачивать. И вот прекрасные хлопцы, каждый в отдельности прекрасный: не место такому в газете. А он без нее и жизни не мыслил. Умер на другой день. Сердце не выдержало…»

***

Ночь оказалась тревожной. И вдруг ближе к утру раздались выстрелы. Далее следует драматичное описание столкновения с браконьерами, убившими оленя.

На косе находился заповедник, там охота была запрещена. И когда послышались выстрелы, в лагере всполошились. Первым выбежал Виктор и кинулся в ту сторону, откуда прогремели выстрелы. На его пути двое склонились над оленем и начинали свежевать тушу. Виктор бесстрашно шагнул вперед и наступил ногой на ружья. Завязалась схватка за ружья, в ходе которой Виктор выбил у одного нож, а другому все же удалось одно ружье выхватить и выстрелить в него. «Раскатисто ударил выстрел, и Виктор упал, сжимая в руках ружье. На стрелявшего навалились кучей. Он, ворочаясь, как медведь, расшвыривал ребят, но они вновь и вновь вцеплялись в него, свалили наземь». К Виктору, зажимавшему окровавленное плечо, бросилась Оксана. Когда злоумышленники были пойманы, его, перевязанного, бледного, с бессильно повисшей рукой, уложили возле палаток.

«Оксана отерла платочком холодный пот на лице Виктора, осторожно отодвинула со лба налипшую прядку волос:

– Больно тебе?

– Терпимо, Оксана. Оленя-то видела? Какого красавца загубили…

– Лежи спокойно. Что олень – тут секретаря горкома чуть не загубили. Ну, куда тебя понесло – под пули? – Она ласково коснулась забинтованного плеча. – Хорошо, что кость не задело. И навылет. А если бы чуть в сторону… – Слезы сами покатились у нее из глаз.

– Ну что ты, Ксаночка, неудобно. Ребята… – И смягчил шуткой: – А вообще-то кто из мальчишек не мечтал: лежишь вот так, раненный, а над тобой наклоняется самая лучшая в мире девчонка».

Повисшая после автокатастрофы правая рука, то есть травма руки в реальности приключилсь и с Валерием Николаевичем. Эту тяжелую травму он сумел перенести, левой рукой не переставая писать своего «Росса непобедимого». А Светлана Федоровна с ним рядом, как могла, облегчала ему боль, разделяла его участь. Здесь же в повести он словно предрекает себе такую беду.

Этим и интересен, этим и важен данный эпизод. Поэтому не слишком сурово станем судить о беллетристике, которая здесь призвана обострить сюжет. По законам этого жанра и поход не срывается. Виктор решил его продолжить.

Под парусами прошли они вдоль всего Крымского полуострова. А воспоминания от этого путешествия у Валерия Николаевича запечатлятся при описании морских походов адмирала Ф.Ушакова в его романах.

«Флотилия нарядных яхт втягивалась в порт. Мальчишки облепили берег. Отсвечивают стеклами биноклей склоны горы Митридат – там видны крошечные фигурки наблюдателей. Флаги. Взлетают в приветствии белые панамы. Кто-то размахивает, как флагом, сорванным с себя галстуком».

Так они причалили к Керчи. Их встретила радость и изумление встречающих. Посыпались вопросы: не страшно ли было? «Моря бояться – счастья не видать» – так же, наверное, отшучивался и сам Валерий Николаевич, когда доплыл до берега

Вскоре Оксана примеряла белое платье и фату. А на их с Виктором свадьбе за посаженого отца сидел Масляев (Васляев).

Два «юмора» о свободном времени

В повести Валерий Ганичев не преминул поведать и о конфликтных, каверзных и курьезных ситуациях во время работы в Николаевском комсомоле. Например, о том, как размочили «сухой закон» в лагере комсомольского актива. К секретарю горкома подошли хлопцы и предложили чисто символически отметить день рождения Ивана, одного из активистов. Как он ни настаивал, что «сухой закон – это свято», его-таки уговорили – «шампанского по наперсточку». А то, дескать, ребята шутят, что не секретарь горкома нам достался, а будто ангел без крылышек: не курит, не пьет, ни на кого, кроме жены, не заглядывается.

Согласился и даже тост сказал в честь «новорожденного». А через три дня пришлось краснеть на бюро обкома и отхватить «выговорешник». Там, на дне рождения, после «наперсточка шампанского» хлопцы устроили пьянку, и один из них получил даже травму – перелом ноги. Сказать на бюро в свое оправдание Виктору было нечего, любые оправдания прозвучали бы детским лепетом. Тертые хлопцы обвели его, как дите малое, вокруг пальца. Об этом ему потом после бюро скажет отдельно Василь Непомятый. Однако уважение к нему не потеряет, зная, что он «идеолог, мыслитель, статьи в газете пописывает», и даже пойдет на сближение с ним. А в знак доверия предложит вместе посмотреть, как протекает досуг молодежи в городе.

В ходе общения Василь Петрович с юмором расскажет, как недавно побывал в заводском клубе и повидал, какие номера там откалывают на концерте. И, надо признать, пользовались они немалым зрительским успехом. Вот какой, к примеру, там разыгрывали фарс:

– Доктор, я до вас… – Роздягайтесь. – Вошедший скидывает кожушок, вытирает ноги. – Доктор, я до вас… – Я же сказал: роздягайтесь... – Пациент сбрасывает пиджак, потом рубашку. Все тот же краткий диалог. Пока, наконец, вошедший не остается в одних трусах. – Нуте-с, так что у вас болит? – Доктор, я до вас дрова привиз…

Именно от этой юморины больше всего хохотали, даже вызывали на «бис». И два молодежных лидера вздыхали, сетовали по поводу уровня сельской самодеятельности.

Это было более тридцати лет назад. А нынче один режиссер престижного столичного театра по телепрограмме «Культура» с гордостью сообщил, что на его спектакль народ повалил валом только после того, как он ввел сцену в общей бане – с раздеванием.

Вдвоем комсомольские вожаки направляются на танцплощадки, где царят свои законы. Там кто наглее и нахрапистее, тот оттесняют слабых. Девчонки стайкой, как воробышки, прижимались к ограде танцверанды. Несколько парней «соображали» под кустами сирени. То в одном, то в другом углу танцплощадки назревали скандалы, раздавались угрозы: «А ну, выйдем, поговорим!» Да и музыка звучала все больше зарубежная.

Два вожака и сокрушаются, и грустно шутят, но все более сближаются. Который младше называет того, кто старше, Гарун-аль-Рашидом, а тот его, в свою очередь, визирем. «Ну что скажешь, визирь? – Худо, Гарун-аль-Рашид».

Исподволь затевается у них разговор о свободном времени. О его ценности и реальной цене. Ведь свободное время высвобождено трудом всего общества, стало быть, и богатство это общественное.

А распоряжаться им волен всяк по себе, индивидуально. Вот где противоречие заложено. И разрешать его нужно не с наскока, не кавалерийской атакой, а внимательно и глубоко во всем разобравшись. «А мы порой, вместо того, чтобы ключик подобрать, лезем сюда с отмычкой».

Да, регулярно назначаются оперативные комсомольские отряды, которые патрулируют. Но чем они занимаются на танцах? Брюки у стиляг режут или лохмы их же садовыми ножницами стригут. «Личность оскорбляем заведомо даже там, где и личность-то… не сформировалась. И вызываем обиду, противодействие».

Началось поголовное увлечение западной модой, «битлами» и быстрыми ритмами. Что с этим поделать? Запретительством ничего не добиться. «Если парень преклоняется перед Западом, ему не волосы резать надо, а с головой дело поправлять».

И рождается у Василя Петровича Непомятого (Непомнящего) идея: «Давай-ка, грохнем этакий… неожиданный… пленум о свободном времени». Сказано – исполнено.

Да только у Виктора из-за этой идеи назревает конфликт с Налетовым. Тот не скрывает раздражения: «Ты, Виктор Васильевич, кончай! Кто тебя просил этот пленум выдумывать? Да еще сразу в обком кинулся… Трудовое воспитание – вот наше главное «звено цепи». И пропаганда должна быть на это нацелена прежде всего. Танцплощадки – дело десятое.

– В обком не кидался. Василь сам пригласил. И это его идея.

– Василь Петрович, а не Василь. Уже и запанибрата… В любимчиках! Я тебе прямо скажу, Виктор Васильевич: будешь за моею спиной действовать – не сработаемся мы».

Амбиции перехлестывали через край. А когда, в какие времена их не было? Но молчать было нельзя, нужно было отстаивать достоинство – свое и дела. Вопреки всему, несмотря на то, что перед полетом тебе норовили связать, либо и вовсе срезать крылья. Становление на крыло давалось не так-то просто, особенно когда ставились препоны и не находилось единомышленников, однодумцев. Только с ними можно было преодолеть и пространство и время!

Не до юмора, явно не до юмора было. Но делать было нечего, пленум срывать нельзя. Тут уж и Виталий Налетов с наработанной деловитостью подбил черту: «Ладно, хватит. Готовь доклад с примерами и чтобы в каждом разделе по два «юмора» было…» Понятное дело, после такого разноса работа над докладом несла в себе танталовы муки, постоянные вызовы, дерганье, замечания от старшего товарища: «Пленум на носу, а доклад еще совсем сырой».

Налетова не устраивало, что в докладе присутствовало много научных терминов, одни «проблемы» да «проблемы». Он требовал, что побольше было острых, «жареных» фактов, «чтоб ежаку под череп запустить, чтоб смеялись и плакали». Словом, так любил он юмор, что мог довести до слез. Приходилось «чертыхаться» и оправдывать себя: не с «неандертальцами» же будем говорить, а с активом.

И вот однажды вызвал его Василь Петрович: «Здоров був, Аника-воин! Приходил жаловаться Виталий – совсем вы с ним не ладите…» Потом начал просматривать доклад, стараясь найти компромиссное решение в этом споре, помочь обрести золотую середину, золотое сечение, что ли, в построении доклада. «Ну, можно, пожалуй, переложить два-три места на язык, более понятный. Знаешь, чрезмерное увлечение терминами – это тоже игра. Есть ведь и такая мода – поиграть в глубокомыслие, наукообразие. А жизнь потом показывает, что многое не выдерживает проверки».

Нет, все же далеко не глупые были те люди – комсомольские вожаки, мудрые умели вещи говорить. Многое предвидели наперед. Чуяли опасность в умничанье. Понимали, что в потребительстве заложены огромные риски. Не терпели рвачей, карьеристов и нечистых на руку в своей среде. Старались очищаться от них, а они выплывали где-нибудь наверху, как непотопляемо легкие предметы и вещества, непереносимые на дух. Вот и пойми после этого, кто прав – а кто виноват. Многое понимали, да не многое было им под силу.

Умели подобрать лучших, талантливых, честных и преданных, но почему-то проглядели комсомольского, а потом и партийного вожака со ставропольским говорком, располагающего к себе простой люд, зато потом любителя щегольнуть непонятными словечками вроде «консенсуса» или «плюрализма». Его глубокомысленное словоблудие, аморфное и тягучее, как спагетти (которое он после президентства рекламировал в Италии), очень скоро не выдержало проверки временем. Перестройка, которую он затеял с середины 80-х, через каких-то пять-шесть лет с треском провалилась. И потянула за собой страну, растрескиваемую и раскалываемую на части.

А весь юмор заключается в том, что после того, как у нас Горбачев был развенчан, на Западе он остался в почете и в чести. Еще бы, так ослабить и обесславить одну из двух самых мощных супердержав в мире, которая до него ни США, ни Западной Европе покоя не давала!

Второй же «юмор» состоит в том, что сменил, точнее, сместил его разрушитель еще похлеще. По части всяческих обещаний народу он был не меньший словоблуд, но не страдал таким глубокомыслием, как и мыслительной деятельностью вообще. Впрочем, крайности смыкаются, – и он приблизил к себе разного рода наукообразных «гарвардских мальчиков», вроде Гайдара с «шоковой терапией» и Чубайсов с «ваучерами» и «приватизацией».

Самый же главный «юмор» в том, что с провозглашенной ими свободой и демократией у народа высвободилось уйма свободного времени, что в прежние времена и представиться не могло. Встали заводы и фабрики, появились безработица, бедность и нищета. А когда нет дела – и до тебя нет дела никому. Ты становишься не нужен, невостребован, брошен на выживание. И в то же время вроде бы волен делать все, что угодно. Волен воровать, чтоб выживать, волен грабить и даже убивать себе подобных. В результате такого сложившегося положения разгул преступности в стране разгулялся так, что зашел в зону беспредела, то есть полного бесправия.

А что делать тому, кто не умеет лгать и красть, кому изворачиваться и подличать совесть не велит, а на выживание не хватает ни сил, ни средств? Он, что же, волен тоже – ложиться да помирать?.. Либеральная свобода немногих за счет большинства других ведет к величайшей социальной несправедливости, лишениям и унижениям, мытарствам и бедствиям народным.

Вот сколько «юморов» сразу пришлось к месту.

Отцовское напутствие

Все же хорошо, когда есть покровительство. Доброе и чуткое, данное тебе за твой талант, за дар от Бога. Именно за него покровительствовал Виктору Непомятый и Масляев. Василь Петрович хорошо понимал суть их спора с Налетовым, доходящего до конфликтных обострений, причину их соперничества: «Опасается он, что ты претендуешь на истину один… И хлопец неплохой, а вот ревнив…к успехам других».

А Виктор вынужден посетовать: «Не меня он пристыдил, а себя перед ребятами моими унизил». Ему обидно за свое дело, а значит, и за всех тех, кто его представляет.

И вот тут-то секретарь обкома выдает секрет, что его, Виктора, давно приметили в Москве – и дела его, и статьи, особенно в «Комсомолке» и в одном из центральных журналов. Даже хотят забрать его в центральный комсомольский орган. «Присматриваются и к нашей работе, да еще как!.. Отбояривался: мол, свои виды на тебя имею… Если согласен, тогда и я не буду возражать… Советовался я с Масляевым. Расстроился, не хотел бы отпускать. Но и поперек дороги не станешь».

Они оба относились к Масляеву как к отцу. Тем более что обоим он напоминал их родных отцов. Знали, что своих детей у него не было, что вырастил он сына погибшего друга как своего приемного сына. Мать-подпольщицу парнишки того убили немцы, а его самого укрыли и спасли добрые люди.

Поэтому и подход ко всей молодежи у Масляева был родительский.

Виктор ехал на прием к нему, а все мысли у него уже были в Москве. И там наконец-то решится жизненный спор с Петром Сивоусом и с Викторией. Тот даже предложит ему работать к нему в институт. О Викторе она не забывала и мужу часто напоминала о нем, чтобы помог продвинуться этому одаренному парню.

При встрече Петро вынужден признаться: «Неравнодушна она к тебе...» Он и сам видел и ценил в Викторе его интеллект, признавал его «прирожденным ученым, аналитиком, систематизатором». А им в институте как раз и нужны были люди такого склада – с размахом, широким кругозором, идеями, знающие жизнь не по книжкам. Через три-четыре года на работе у него Виктор стал бы доктором, в помощь получив «таких «кадров – подметки рвут», с кандидатскими диссертациями.

Нет, не на такую стезю ступил Виктор. Не его дело самоочевидные вещи замаскировывать под науку, а собственную несостоятельность в жизни прикрывать фразой, формулировочками, поэтому не нуждался в их покровительстве: «Высокий покровитель – и созвездие ученых вокруг» ему были ни к чему.

И вот что самое важное: для Виктора «помочь осушить одну детскую слезу значит больше, чем несколько научных томов, объясняющих, почему дети плачут». Выношенное, выстраданное высказывание.

Когда он прибыл к Масляеву, тот радушно принял его в своей приемной, обнял и сказал: «Привет, крестничек! Я ждал тебя. Ну что надумал?» На что Виктор скромно ответил: «Вы мне как отец. Вам и решать. Как скажете, так и будет».

Проявив покровительственную волю, партийный секретарь сказал ему свое отцовское напутствие: «Если правду, Витя, то…нелегко будет расставаться. Как сына родного отпускаю… Там штаб, Витя… Туда стягивается все лучшее со всей страны, чтобы многократным эхом отзывалось это во всех низовых организациях. Думаю, ты справился бы… Ты умеешь слушать – и слышать! – людей, откликаешься на все ново, доброе. И за ошибки не караешь. Объясняешь их, помогаешь исправить, причем идешь от причин, а не от следствий». На прощание по-отечески обнял Виктора, и навсегда остался ему дорог как отец. И действительно, на самом ответственном этапе становления он заменил юноше ушедшего из жизни отца, помог найти себя и открыл ему дорогу в перспективное будущее. Словно на молитвенное обращение к отцу: «Слышишь, отец!..» – пришел отзыв в форме реальной поддержки и помощи. А повесть получает свою идейно-художественную наполненность и композиционное завершение.

Так заканчивался николаевский период и в жизни Валерия Николаевича. Его порывистость, устремленность и раскрыленность помогли ему подняться над средой. Он понравился в Николаеве, о нем заговорили в Москве. Не остались безрезультатными его встречи и общение и с приезжими столичными цекамольцами, с ними вскоре он встал рядом и близко сошелся по судьбе.

Он прощался с Николаевым, который в его судьбе навсегда останется ярчайшей страницей, кровной частью его души со звенящими строчками поэта Леонида Вышеславского, уроженца этого города:

Я с годами тебя полюбил горячей,

город белых акаций и черных ночей!

А впереди его ждали не только и не столько столичные столоверчения и головокружения от взлетов, предстояла упорная борьба. И, прежде всего – за подъем русского самосознания, за утверждение своей национальной идентичности, против космополитического болота и либерального шестидесятничества. Борьба за русское дело.

НА РУССКОЙ СТЕЗЕ

«Молодогвардейский» взлет шестидесятых

Время несет в себе свое дыхание, свой ветер, свою мелодию, свой знак, свой взлет. В 60-е годы стало привычным видеть на обложках книг и журналов космические ракеты над кремлевскими звездами.

Первый человек в космосе, – им стал наш русский голубоглазый парень со Смоленщины Юрий Алексеевич Гагарин, – и Штаты у нас на запятках!

Прорыв в космос метафизически раздвигал внутреннее пространство личности. И это молодой историк чувствовал на себе.

Ему не было еще и тридцати, когда его пригласили работать в высший комсомольский орган – Центральный Комитет Всесоюзного Ленинского Союза Молодежи. В 1960 – 1963 годах он работал в студенческом отделе ЦК.

Благодаря этой работе ему лично посчастливилось познакомиться с Ю.Гагариным, и это раскрылило его самого, придало уверенности, звало к новым стартам-начинаниям.

Купающийся в океане славе, совсем еще молодой первый космонавт планеты, с неповторимой лучезарной улыбкой, сразу признал в нем прирожденного молодежного лидера, почувствовал в нем, как сегодня принято говорить, харизму.

«Да! Почти всем нам казалось, что после 12 апреля 1961 года мир начнет жить по-новому, – писал В.Ганичев в очерке «Неба житель – Юрий Гагарин», – без нищеты, без голода, без войн, без эксплутации, без обмана, без болезней и недугов. Мы были уверены, что мир будет улыбаться той ясной и доброй улыбкой, которая была подарена Земле первым небожителем».

Много встреч состоялось у него с великими людьми советского времени, ректорами вузов, академиками, поездки в провинцию, в вузы, чтение литературных, философских, исторических журналов, книг.

В 1963 году его пригласил к себе первый секретарь Павлов Сергей Павлович и в присутствии секретаря по идеологии Александра Камшалова сказал ему как о деле решенном: «Будешь отвечать за нашу печать». А сектор комсомольской печати был немалый – одних газет не менее ста, из них такие массовые, как «Комсомольская правда», «Ленинградская смена», «Московский комсомолец», свердловская «На смену», «Молодежь Латвии», «Комсомолец целины», «Молодь Украины», а еще «Пионерская правда» и десятки пионерских газет, из журналов – «Молодая гвардия», «Смена», «Молодой коммунист», «Техника – молодежи», «Вокруг света», «Мурзилка», «Веселые картинки», «Аврора». И целое предприятие – мощный издательский «кит» «Молодая гвардия».

В.Ганичев признавался впоследствии, что по молодости и по некоторой наивности он полагал, что со своими университетскими знаниями, честно служа народу, с делом этим справится. При этом все же видел и признавал в себе немало недостатков: «Может быть, я и не был провинциальным простофилей, но наивности и политической неотесанности в то время во мне было сколько угодно. Как-то уживались в душе века в неизбежность торжества справедливости, убежденность в необходимости делать практическое дело для укрепления этой справедливости, которая иногда с торжеством социального и человеческого равенства в будущем, которое представлялось по коммунистическим лекалам. Любое высшее достижение в стране как бы подтверждало этот вектор. Полетел спутник – вот что может наше общество. Из-под «власти» Англии, Франции, Португалии ушли Индия, Пакистан, Сирия, Гана, Алжир, Мадагаскар, Нигерия, Индонезия, Занзибар, Ямайка, Гренада, Сейшельские острова, Ангола, Мозамбик и множество других стран. И казалось, что на всей земле устанавливается не колониальный мир, которому Советская Россия проложила путь. Всякого рода несправедливость, бедность, неурядицы увязывались с последствиями войны, человеческими слабостями, плохой организацией и самоорганизации людей. В том числе касалось это, конечно, комсомола, в котором не должно быть равнодушных, невежественных, беспринципных, некультурных, непатриотических людей.

«Наивно идеалистично, нереалистично. Не без того, но ведь возвышенно. А большая цель рождает великую энергию».

У комсомольских издателей был достаточно высокий профессиональный уровень. Они умели находить таланты и работать с ними, устраивались семинары, где отмечались наиболее талантливые, молодые, «задиристые» и «писучие» ребята, придумывались конкурсы, премии для них.

Однако сопротивление в отношении талантливых русских ребят было всегда. В стране шла борьба за молодежь.

А причин и поводов для гонения людей патриотического настроения, способов изгнания с главных в прессе постов тех, кто думает о русской, национальной культуре, о языке, было немало. В начальственном мнении шло зачисление таких журналистов и комсомольских работников «в разряд невежд, людей низкой культуры, догматиков, неспособных увидеть новое, прогрессивное, передовое». А это так называемое «прогрессивное», «передовое» представляла определенная боевитая, сплоченная, спаянная группа людей, ориентированных далеко не всегда национально.

С одной стороны, критиковали, снимали, «низвергали», а с другой – перспективных, начитанных, образованных «приласкивали», старались «обаять», вводили в круг своих интересов, своих обольстительных женщин.

В своих «Воспоминаниях» В.Ганичев обращает особое внимание на 1963 – 1965 годы. Они стали одним из переломных периодов его становления и возмужания как комсомольского лидера страны, гражданина Отечества.

На следующий же день назначения его секретарем ЦК по печати, к нему в кабинет впорхнули две симпатичные журналистки из «Комсомольской правды» Ольга Кучкина и Инга Преловская.

Как человек толерантный – он со всеми общался ровно и уважительно. Зайдя в кабинет, молодые журналистки стали щебетать: «Валерочка, как мы рады, что тебя назначили сюда. Ты ведь такой умненький, а главное, не догматик, не черносотенец».

Ну, как тут было ему не порадоваться – не «догматик» ведь. После

XX съезда партии слово «догматик» в интеллигентской среде стало самым большим ругательством. Да потом еще и «умненький», хоть самому ему казалось, что не очень.

Через десять лет та же О.Кучкина была одной из активных, правда, скрытых оппонентов, если не сказать больше и шире, в борьбе против утверждения народного патриотического начала в «КП». И, пожалуй, наиболее яростная статья ее «Стая» как раз и была направлена против талантливых молодых русских писателей, которых В.Ганичев поддерживал в 80-е годы, – А.Буйлова, С.Алексеева, Ю.Сергеева, М.Щукина и других.

Почему она их обличала? Да потому, – считает В.Ганичев, – что не хотела допускать вхождения в литературу людей русского мироощущения и обличала их со всей своей темпераментностью и страстью. При этом прибегала к спекулятивному навешиванию ярлыков (а не это ли сродни догматам!). Набор ее подмоченных «патронов» был все такой же. И она не особенно их жалела: «невежды», «неумехи», «примитивы» и вот это самое ругательное – «догматики» и «черносотенцы».

А кто являлся руководителем их семинаров? Да он же и был – Валерий Ганичев, а стало быть – сам такой же, одного с ними поля ягода. Вот вам и «черносотенец», – смеется В.Ганичев, – если не пляшешь под дудочку тех, кто стоял тогда за О.Кучкиной.

И здесь уже не спасала его никакая толерантность. Во мнении лидеров советского либерализма он тоже находился в стане русских «невежд» и «догматиков». Время показало, у честных патриотически-настроенных людей и у «плетущих паутину будущего реформирования» были совершенно разные цели и ценности. Как раз такие патриоты как Ганичев (а в то время он уже стал причислять себя к сознательным патриотам) и боролись за преодоление отсталости, невежества, инерции взглядов и представлений в народе, пытались улучшать социальное, экономическое, культурное состояние всего общества, всех людей.

А трубадурам безнациональной части элиты невежество народа было только на руку. С началом перестройки, рассевшись на постах «демократических» изданий либеральным станом, они все очень скоро стали выказывать себя. Идеологически, с обманом и клеветой, они стали обслуживать ограбление и обездоливание русского народа в 90-е годы.

У Валерия Ганичева было хорошее чутье на их нерусский душок, он быстро подмечал провокаторские приемы этих вызревающих безродных либералов, тактично соблюдал дистанцию. А русские патриоты старших поколений – они сразу приметили, в каком стане обретает себя молодой аппаратчик, ведающий комсомольской печатью.

В 1964 году у Валерия Николаевича состоялась встреча с Анатолием Никоновым. Дело, которое предложил редактор «Молодой гвардии», оказалось ошеломляющим – заступить на должность заместителя главного редактора «МГ». Оробевший поначалу, В.Ганичев поспешил отказаться. Но главный редактор приободрил его: вижу, мол, ты все читаешь: и «Новый мир», и «Октябрь», и «Знамя», и «Иностранную литературу», и нашу работу осилишь. Поощрительно отметил, какие в отделе он проводит блиц-опрос обо всех новинках, какие разносы устраивает целым газетам.

В.Ганичев со скромным достоинством ответил: – Это же журналистика, а она, как говорил Достоевский, враг литературы.

Никонов и здесь нашел, что ему сказать: – Ладно прибедняться. Вон журналисты Овечкин, Иван Васильев, Леонид Иванов пишут так, что многим писателям надо поучиться.

Отступать было некуда, и В.Ганичев, не без тайной гордости, согласился, журнал был известен всей стране. Отныне и навсегда кровными узами он связал себя с большой литературой.

Он прекрасно понимал, что литература – особая страна. Ее стихия – это область души, с ее мечтами и фантазиями, чувством правды и обостренным отторжением лжи. И следует очень осторожно выставлять ее напоказ, нести на продажу. Устраивать из нее шоу стало модно, но едва ли благотворно для литературы. Малейшее отклонение в сторону уводит из ее стихии, малейшая измена ей лишает дара слова. Кино, теле, видео и все то, что опирается на литературную основу, но превращает ее в шоу, только граничит с литературой. Оно как бы само по себе, а литература со своим океаном плещется где-то рядом. И впускает в свою пучину лишь тех, кто предан ей без остатка. И ласкает, и губит, уносит камнем в пропасть и возносит в зенит. Гоголя не стало в 43 года, Пушкина в 37, Лермонтова в 26, Есенина в 30...

Кто-то сказал, что литература благополучно умирает. Если литература сходит с экранов ТВ и с эстрады, это вовсе не означает, что она угасает, как угасает к ней интерес в обществе. Та же эстрада, такая обжитая модными поэтами в 60-70 годы, стала погостом для устоявшейся на ней литературы – вне эстрады ее как бы уже и нет. А настоящая литература все-таки «убийственно неубиваема». И сейчас, когда шугой пошла массовая шоузация общественного сознания, такая литература стоит в стороне и служит утешением одиноким душам.

А тогда в судьбе Ганичева произошел крутой поворот. Он входил в страну литературы, на ее поле, и стал оценивать все с точки зрения Слова, а не расхожих словечек.

Да, он знал свои недостатки, понимал, что при всей начитанности и знании литературы он, как и многие выпускники университетов, хорошим литературным языком владели слабо. К тому же долго не мог избавиться от украинизмов. При этом прекрасно сознавал, что они могли украсить живую разговорную речь, но при выступлениях в московских аудиториях, в интеллигентских кругах лишь вызывали легкую ироническую улыбку.

Он вспоминает, как восхищались они петербургской речью академика Никиты Ильича Толстого (внука Льва Николаевича), художника Ильи Глазунова и его супруги Нины Виноградовой, урожденной Бенуа.

А самое могучее влияние оказал на него и его ровесников Анатолий Васильевич Никонов. Его незримое дыхание и через четверть века после его смерти осознавалось в полной мере. В.Ганичев уверен: ему несказанно повезло, что он встретился и работал с таким человеком. Никонов кропотливо, спокойно и внимательно создавал круг людей, которые потом повлияли н формирование патриотической атмосферы в стране, создание национальных структур, написание книг, статей, научных и публицистических работ о России, ее истории, ее духовных вождях.

Анатолий Васильевич вобрал в себя три потока русской интеллигенции, соединяя, синтезируя их в себе. Первый поток – дореволюционной интеллигенции – совестливой, глубоко образованной, недоверчивой к власти, второй – советской – воспитанной на идеях социальной справедливости, братства народов, реалиях советского строя, третьей – военно-офицерской интеллигенции – одержавшей со всем народом победу и не желающей ее отдавать, решительно споря со стремлением хрущевцев очернить ее и принизить подвиг фронтовиков.

Отсюда неприемлемость оценок Сталина как главнокомандующего, руководившего фронтами по глобусу (выражение Хрущева), возвеличивание его роли в войне. Никонов был, по мнению Ганичева, умеренный сталинист, отрицавший неправедные репрессии, но признающий роль Сталина в разгроме Троцкого и Гитлера. Он был нацелен на то, чтобы просвещать первого секретаря ЦК Комсомола Сергея Павлова в духе русской истории и национального мировоззрения. «На глазах этот бойкий, размашистый московский парень с хулиганскими замашками превращался во вдумчивого, ответственного, национально просвещенного руководителя молодежи».

В.Ганичев в своих «Воспоминаниях» не скупится на яркие слова, оценивая внешние данные и определяющие черты характера своих соратников по русскому делу.

«Как же ярко и панорамно он выступал, как умел держать в руках аудиторию, как ошарашивал ребят к месту высказанной яркой, неожиданной цитатой или картинкой из литературной классики (тут уж чувствовалась рука Никонова)».

Анатолий Васильевич возглавил журнал, когда ЦК Комсомола и Союз писателей разграничивали сферы влияния в литературной журналистике. Молодежные журналы «Молодая гвардия» и «Юность» были их совместными изданиями. Ответственность за идеологические ошибки или просчеты, на которые указывал ЦК партии, ни писатели, ни комсомол брать на себя не хотели. Решено было разделить руководство ими: «Юность», под руководством Валентина Катаева стала журналом Союза писателей СССР, а «Молодая гвардия» стала журналом ЦК ВЛКСМ. «Линия XX съезда» со скрипом продвигалась в жизнь.

Но все, что делали комсомольцы, – по глубокому убеждению В.Ганичева – становилось одухотворенным, необходимым делом Отечества, страны, народа, вплеталось в историю не только Советского Союза, но и многовековой России. «Здравствуй, земля целинная!» – пели комсомольцы и ехали осваивать целину. Пели «Куба, любовь моя!» – и плыли через Атлантику помогать далекому острову Свободы. Пели «была бы страна родная, и нету других забот» – и возводили ударные стройки в Сибири, или служили на границе.

Параболическая прямолинейность

Тогда, в начале 60-х, хрущевская оттепель позволила выделиться молодым талантам с ярко выраженной формальной стороной творчества, так называемых «возмутителей спокойствия». Они всколыхнули молодежную среду. Возник и стал подниматься на щит некий модернизм мышления, означающий приверженность научно-техническому прогрессу.

Взлетел, как ракета, и засверкал фейерверком поэт Андрей Вознесенский. Но его декларативное движение по параболе, пожалуй, тоже имело своего рода прямолинейный характер, лобовой прием. Так мы движемся по земле, и все же остается иллюзия плоскостного, «плоско-блинного» видения. Такие пропархивали над страной, почти не задевая ее национальной почвы. Давали обещания себе, другим и времени «во всем дойти до самой сути», а так и не постигли глубинных Русских духовных корней. И не «параболическое мышление» это все же расширяло горизонты общественного сознания.

Для Валерия Ганичева всегда всего важнее было делание дел. Он старался никогда не пробуксовывать на декларациях. Счастливой способностью этой наделен и его герой.

От малого к великому, он намечал дела, которые бы двигали историю или оживляли ее, застывшую в каменном забвении. «Начнем историю нашего завода воссоздавать» – призывает он своих ребят.

Показательны его слова, обращенные к ним, своим «хлопцам»: «Вот мы с вами многих знаем полководцев и храбрых воинов, даже хоккеистов и эстрадных певцов знаем, а рабочих – умельцев, мастеров – спроси – и не назовете. У многих можно увидеть портреты певцов, артистов, спортсменов. Прекрасных, известных… Ну а рабочих, известных всей стране, вспомните?». И своих ребят он увлекает за собой, подвигает на поступки.

После развенчания культа личности расцвело время делания имен. К сожалению, крен от делания дел в эту сторону стал серьезно вредить самим делам. Эта языческая тенденция развивающегося социализма давала простор шумихе вокруг каких-нибудь очередных кратковременных кампаний. Конечно, перенос интереса от певцов и артистов к поэтам и писателям свидетельствовал о глубинных процессах духовно-нравственного созревания молодежи.

Впрочем, поэзия, выбежавшая на подмостки эстрады, служила не столько глубине постижения общественно-политической жизни, сколько выталкиванию наверх все новых кумиров. Одни прочно утверждались на сцене и в сознании, другие вспыхивали, как звездочки, чтобы погаснуть навсегда. А постоянно на слуху и на виду были Е.Евтушенко, Р.Рождественский, А.Вознесенский, Б.Ахмадуллина, Б.Окуджава и другие. Это созвездие поэтов уже не только потакало сиюминутным вкусам аудитории, но и формировало новые интересы и взгляды.

Правда, влияя на эстетические вкусы, эти авторы легко и быстро подстраивались под социальные запросы. Эклектика взглядов, отсутствие цельности, поверхностные подходы при захлопывании аплодисментами так и не позволили им проникнуть в глубинные смыслы отечественной истории. Риторика их, к сожалению, не рождала прозрений. «Нахватанность пророчеств не сулит» – признавался Е.Евтушенко в поэме «Братская ГЭС».

Массовая советская печать издавала их многотысячными тиражами, им сопутствовала известность и популярность. Тогда главное было попасть в планы издательств – и они постоянно в них попадали. Через киоски «Союзпечати» распространялись их книги и сборники по всей стране. И, надо отдать им должное, в их лирике все же был импульс к действию, к активной жизненной позиции.

Эти молодые симпатичные лирики добивались немедленной зрительской реакции на сцене и получали ее. И для них открывались подмостки эстрады, даже целые стадионы. Сегодня существует программа «Фабрика звезд», «штампующая» эстрадных кумиров молодежи в песенном жанре.

Поэтическую эстраду 60-70-х вполне можно было назвать «Фабрикой кумиров-лириков», только более успешной.

Бытующее преувеличение их роли – как в позитиве, так и в негативе – сегодня требует, по всей видимости, дополнительных исследований. В какой-то момент они дали мощный вброс творческой энергетики, элементов созидательных структур в сознание общества. Но на рубеже 80-90-х эти «шестидесятники», как они окрестили себя, нивелировали свой же вклад в отечественную литературу прозападным либерализмом.

В перестроечное и смутное время эти «шестидесятники», в большинстве своем, стали легкой добычей для западных либералов и демократов, их роковыми игрушками в проведении разрушительных перемен. От продекларированной социальной справедливости для всех они, в конце концов, пришли к осуществлению ее лишь для самих себя, вполне в духе рыночно-базарного социума.

***

Деятельность в журнале «Молодая гвардия» у Валерия Ганичева началась с символического и, можно сказать, знаменательного, знакового, как сейчас говорят, поступка. С «конфуза», как сам он считает. Никонов ушел в отпуск, а он остался за него. И совместно с ответственным секретарем они поставили в очередной номер журнала поэму А.Вознесенского «Оза», за что получили выволочку и выговор.

Валерий Николаевич объяснял, что они так поступили «по причине твердого указания, а также некоторой восторженности перед эстрадной славой поэта и озадаченности структурой поэмы». Именно поэтому они приняли ее и отправили в номер «Молодой гвардии».

Разделив скандальный успех с Андреем Вознесенским, они вместе с входящим в моду поэтом посетили ресторан «Берлин» и там долго глядели в зеркальный потолок, описанный в поэме, где отражались разные деликатесные яства, заползающие в желудок.

«Почему не посоветовались? Зачем напечатали эту формалюгу? – распекал Первый (Павлов) на секретариате ЦК. Уничижительными словами такого рода он обычно определял уровень низменности предмета. Формулировка выговора была такой: «За публикацию слабой в идейном смысле и формалистической поэмы «Оза»».

В.Ганичев несколько раз пытался встать и объяснить какие-то положительные качества поэмы, однако Павлов каждый раз осаждал его.

Ошарашенный , по выражению самого Ганичева, Валерий Николаевич сразу же, немедля написал заявление об уходе. Но его ему, конечно, никто не подписал, а порвали прямо перед носом. По его признанию, он был наивноватый и не знал еще всех премудростей аппаратной науки. Просто кому-то в данном случае надо было сыграть роль козла отпущения.

Худа без добра не бывает. И, похоже, в качестве компенсации за нравственные страдания Валерия Николаевича отправили тогда во главе небольшой команды в Токио на Олимпийские игры.

Прошли годы. Все сдвинулось со своих мест и снова стало расставляться по местам. К сожалению, действительно талантливый поэт А.Вознесенский исповедовал не только истинные, но и перевернутые ценности, любил рушить их иерархии, что не могло не привести его в лагерь «прорабов духа» – либералов. Давно разошлись дороги этих двух совершенно разных служителей литературы, и сейчас у них не осталось точек соприкосновения, пути их не пересекаются. Однако В.Ганичев, думаю, не жалеет, что в свое время помог славе поэта. Сегодня его слава уже не та, и он достаточно одинок, а В.Ганичев руководит одним из самых мощных общественных центров русского патриотического движения – Союзом писателей России.

Лирофизики и металирики

Ракетный взлет молодежных лидеров в искусстве, их сверхпопулярность, так или иначе, привлекала внимание всей молодежи. В определенной степени влияла она и на формирование мироощущения и эстетических вкусов Валерия Ганичева.

Во времена его молодости вместе с взлетом эстрадных лириков к шумной славе животрепещуще-модной стала дискуссия между физиками и лириками. И те, и другие сходились на том, что есть зоны и миры иной реальности, высшей и низшей, есть «антимиры». Извечный между ними спор, вспыхнувший в очередной раз у нас на рубеже 50-60-х годов минувшего столетия, небывало всколыхнул всю общественность страны, но так и не был решен ни в чью пользу. Поэт Б.Слуцкий, правда, попытался их по-своему «развести»: «Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне». Постепенно лириков стала чествовать вся страна, а физики постепенно становились все больше метафизиками, то есть тоже лириками по сути.

Тесно смыкались эти физики и с философами, допуская существование невидимых слоев тонкого мира, «тех материй, из которых хлопья шьют», по Б.Пастернаку. Многие вслед за академиком Вернадским стали признавать наличие ноосферы, то есть Единого Вселенского смыслового поля, того самого солярного Океана Духа и Интеллекта, который тревожил, влек и вел Валерия Ганичева смолоду в далекое творческое плавание.

Это вселенское смысловое или информационно-энергетическое поле управляет и управляемо нами, соединяя воедино реальное и идеальное, по принципу обратной связи. Задумался – и если ответ приходит не сразу, то обязательно придет потом, да еще и с какой-то исчерпывающей ясностью. Замыслил образ, пустил его гулять по вольной воле, еще без одежек, а он возвращается к тебе во всем своем богатстве и блеске.

Все возвращается на круги своя. Для поэтов и философов – для них вообще нет ни начал, ни концов: все в мире закольцовано. Старость приближает нас к новому рождению, и, как известно, в крайних своих проявлениях впадает в детство. А самый важный смысл состоит в том, что идет кругооборот жизней и смертей, где самым достойным достаются новые лучшие жизни. Во всяком случае, ничто не исчезает бесследно. И за все совершается воздание. Правда, никто в точности не определит, кому по какой мере оплатится потом за добро и за зло.

В повести «Слышишь, отец…» в одном из диалогов главный герой Виктор делает акцент на формуле бессмертия, извлеченной из стихотворения Некрасова. Он понимает, что в ней заключен не только лирический смысл и не только нравственно-прикладной характер для революционных преобразователей жизни. В ней содержится и смысл метафизический, то есть духовно преобразующий мечту в быль, иллюзию в реальность.

Такой смысл позволяет преодолеть любую прямолинейность, которой грешили эстрадно-поэтические декларации тех лет. Он встроен в то самое Единое поле, в котором прошлое, настоящее и будущее слиты воедино. В нем Время, как в зале зеркал, с багровыми отблесками войн и революций, – Время вечности. «Только тот себя переживет», кто войдет в это Время, «служа великим целям века».

Единое обнаруживает себя через озарение образами, через прорывы прозрений. Оно многообразно, но односущностно. Оно наделяет каждый образ особенностями. Но перед тем как выпустить его в свет, наделяет поэта – художника – философа – метафизика как проводника ощущением обладания всем и ничем.

Так он может чувствовать всю полноту бытия в минуты творческого бдения, но не умеет выделить, вычленить той части его, того образа, которая была бы востребована всеми именно теперь, сию минуту.

Именно это Единое и дарит нам чувство Бога, обнаруживает себя через образы, дает понимание того, что божественные лучи, разлитые повсюду во Вселенной, и являются источником жизни и разума, любви и творчества, счастья и добра.

Возглавляя в 70-е годы издательство «Молодая гвардия», Валерий Ганичев организовал выпуск научно-популярной серии «Эврика», а также произведений художественной фантастики. В «МГ» он выстроил свою линию фантастики, рискнув издать даже знаменитый роман Ивана Ефремова «Час Быка». Его запрещали за изображение коммунистического общества будущего казарменного типа, в котором нашли свое отражение концепции вульгарных социологов, апологетов научного коммунизма. В своем романе он доводит их до кондиционного состояния, до алогичного завершения, до трагического абсурда.

Рассказывая о своем путешествии в Монголию и встрече с Цеденбалом – председателем великого хурала МНР (Монгольской Народной Республики) в конце 70-х годов, Валерий Николаевич вспоминает, как первый человек дружественного государства сразу оживился при упоминании об Иване Ефремове. Писатель-фантаст, в бытность свою известным палеонтологом, многие годы провел в пустыне Гоби в поисках останков динозавров и других доисторических чудовищ. Первый человек дружественной страны с гордостью отметил, что знает его труды и уважает этого великого русского писателя. Его крайне удивило, что КГБ выталкивает И.Ефремова из литературы – «за непонятные нам, смертным, грехи». В то время кто-то нашептывал, что он английский шпион, завязавший агентурные связи в Гоби, кто-то уверял, что он нашел там, в Гоби, какой-то артефакт – некий таинственный камень невиданной ценности, за которым охотятся все разведки мира. Вот и фантастика его, по мнению компетентных органов, была антисоветского содержания.

События же вокруг «Часа быка» – вспоминает Валерий Николаевич, – были отнюдь не фантастические. «Добрые люди», когда он работал в «Молодой гвардии», предупредили, что из КГБ за подписью самого председателя пошла записка в ЦК о том, что «Час быка» – книга антисоветская, антикоммунистическая, и ее надо уничтожить. Вот так легко и просто во враги народа в 60-е годы записывались известные писатели, журналисты, издатели. И пускай теперь не расстрел грозил писателю, но запрет издаваться –

это уж точно, а главное – «остракизм с клеймом».

Ивану Ефремову было запрещено издавать собрание сочинений, и В.Ганичев тайно попросил директора типографии срочно отправить оставшуюся большую часть тиража романа на книжные базы в провинцию. Затем очень оперативно им были направлены хвалебные отзывы в ряд газет, еще не оповещенных о «злостности» книги. К тому же, подготовили и направили П.Н.Демичеву, секретарю ЦК по идеологии в середине 70-х, «Памятную записку» о том, что Иван Ефремов написал замечательную книгу «Туманность Андромеды», где русские советские люди вырвались в космос, и там созидают лучшее будущее. Эта книга, повествующая о нашем обществе после полета Гагарина, переведена более чем в 70 странах мира. А в отношении «Часа быка» сообщалось, что там критикуется не наша страна, а казарменный китайский коммунизм маодзедунского типа.

Думаю, многие авторы благодарны Валерию Ганичеву, что он их, нередко на свой страх и риск, открыл, окрылил и показал всей стране и миру, проводя творческие семинары и выпустив их книги в свет.

Валерия Николаевича в равной мере волновали вопросы устроения мироздания и проблемы социального устройства человеческого общества. В своей судьбе он никогда не обходил их стороной. Пытливо изучал новейшие философские и социологические концепции, продолжал постигать педагогическую науку, поддерживал живую одухотворенную творческую мысль и помогал ее течению выходить на великие просторы страны.

И когда, впоследствии, В.Ганичев станет размышлять о Русском пространстве и Русском времени в своем «Православном дорожнике», он уже сумеет впитать и вобрать в себя и весь размах русской философской мысли. И вместе с нашими отечественными любомудрами постарается охватить исторический и метафизический, геополитический и надмирный – весь вселенский простор Русской Души и Думы.

***

Именно в 1962 – 1964 годы, по мнению В.Ганичева, начинало утверждаться русское национальное мировоззрение. До этого его как бы и не было. Оно удерживалось в рамках военно-патриотического движения, носило недопустимо частный характер.

Понятие «советский» все более космополитировалось, чтобы в итоге, как показало время, переродиться в свою противоположность, в чем-то сохраняя прежнюю форму.

Тогда важно было расставить везде русские приоритеты, не нарушая державной целостности советской страны как преемницы империи государства Российского. Однако сопровождалось это постоянными рисками, неизбежностью напороться на глубоко эшелонированную оборону, оказаться обвиненным в «великодержавном шовинизме» или в чем-нибудь еще. Кесарю – кесарево, а русскому отдайте русское.

Хрущевская «оттепель», скорее, «размочила» мелкобуржуазные идеи либеральствующей советской элиты, чем оживила исторические державные смыслы русской национальной идеи. Не стала она живой водой для российской истории, для возрождения национальных начал.

В своем знаменитом очерке «Оптина» Валерий Ганичев об «оттепели» потом напишет: «Вот что поражало. В то время, которое считалось оттепелью, не расстреливали пачками священников, но так же массово уничтожали храмы. Рьяным разрушителем русских церквей стал Никита Сергеевич Хрущев. Они для него и его тайных соратников стали подлинными врагами. Их, тихо стоящих в стороне от основных магистралей (на основных-то убрали в 20-30-е годы), он ненавидел больше, чем американский империализм, культ Сталина, абстракционистов и модернистов. Храмы при Хрущеве взрывали, разбирали, переделывали в склады, клубы, коровники. Церкви исчезали, как фантоны, как призраки, ночью, на рассвете, чтобы не привлечь внимания. Все-таки был неосознанный страх перед наказанием Божьим и народом, хотя общественность еще не сплотилась, понимание высших ценностей не стало массовым».

Находясь в аппарате ЦК ВЛКСМ, ведая печатью, и потом, работая в «Молодой гвардии», В.Ганичев увидел, кто заправляет во всех органах советской печати. Те же, что и сейчас: наднациональные, наднародные либералы, дети «пламенных революционеров» с космополитическим уклоном. Давно выхолостившаяся идея «мировой революции» им передалась чуть ли не с генной памятью, и ей на смену спешила идея «мирового господства».

А время Хрущева шло на закат. Он успел обороноспособность страны, оснастил ее баллистическими ракетами. Их разместили в колодцах, например, на Западной Украине, под Стрыем и Дрогобычем, где наши ракетчики под красной кнопкой держали Лондон и Париж.

Так называемая «мировая общественность» не могла простить Никите Сергеевичу Кубу и Карибский кризис, как впрочем, и президенту Америки Джону Кеннеди. Его, любимца нации, как агнца на заклании, ехавшего рядом с женой Жаклин в открытой машине, принародно казнили снайперскими выстрелами. И лихо спланированное сильными мира сего убийство первого гражданина США не раскрыто до сих пор.

От Н.С.Хрущева избавились тоже вследствие заговора, коллективной волей правящей партии отправив на пенсию и предав забвению, то есть совершили политическое убийство советского вождя.

А холодная война продолжалась. В ней-то оттепель еще не предвиделась. Тогдашние агентурные «кроты» западного проникновения во многом приписывают себе последующее потепление и разрядку международной напряженности. А то, что все это было, в конце концов, доведено до абсурда, до одностороннего ослабления обороноспособности Союза и его развала, об этом они как-то скромно умалчивают.

После ухода Хрущева оцепенение с русского общества начало спадать. Хоть и робко, но стали создаваться общественные объединения, кружки по изучению исторического духовного наследия. Громким и важным было письмо-обращение гигантов отечественной культуры Корина, Пластова и Леонова «Берегите святыни наши», напечатанное в журнале «Молодая гвардия».

Для В.Ганичева в ту пору самым ценным стало то, что посчастливилось познакомиться со столпами русского возрожденческого движения – такими, как Илья Сергеевич Глазунов и Владимир Алексеевич Солоухин. Благодаря этим людям он приобщался к непреходящим ценностям древней русской культуры, проникался православной мистикой их красоты.

Верстая редакционные материалы, успевал и путешествовать по русским верстам. Вместе с И.Глазуновым они много поездили по Руси великой. Как-то раз «вездесущий» Глазунов уговорил министра культуры Е.К.Фурцеву записать звон ростовских колоколов. Сделать это было нелегко. Звонари-то почти все тогда повывелись. Да и чиновники от партии и культуры приходили в «мистический ужас», причитая: «звон колоколов – это же музыкальный опиум!» Екатерина Сергеевна, однако же, была женщиной решительной и сказала: «От одной пластинки не отравитесь, а для Запада – свидетельство широты взглядов». И пластинка вышла, с изображением на ее обложке Кремля Рериха, и сегодня она стала раритетом.

И.Глазунов был уже известен во всем мире своими историческими полотнами. И его первую автобиографическую повесть «Путь к себе» Валерий Николаевич опубликовал в журнале «Молодая гвардия».

В «Оптине» Ганичев приводит свой взгляд на Глазунова: «При всех невыдержанностях, которые его иногда сопровождают, мы не можем не признать колоссального влияния Ильи Сергеевича на духовную жизнь России того, да и этого времени. Он обозначил новые темы живописи шестидесятых: духовно возвышенные и изломанные лики героев Достоевского, одинокие храмы, бредущие странники. Но это одна часть его деятельности. Другая – просвещение. Он был неутомим, выступая перед многочисленными аудиториями, вручая дореволюционные книги о России людям с умом, иронически пикируясь с ярыми советско-западными интеллектуалами, создавая клуб «Родина», ставший огнищем национального духа среди молодых, и просвещал «сильных мира сего».

Илья Глазунов стал давать Валерию Николаевичу многие полезные книги, которые были тогда просто недоступны. Книги об утратах и трагедиях русского народа, об их авторах и виновниках. После ознакомления с «Протоколами сионских мудрецов» Нилуса и другими так называемыми «фальшивками», многое становилось понятным.

В «Оптине» В.Ганичев рассказывает и о Владимире Алексеевиче Солоухине, поэте и публицисте, который вынашивал свою программу возрождения православия и русского крестьянства. «Однажды в кабинете издательства «МГ» у спокойного и всегда уравновешенного главного редактора Анатолия Никонова не менее спокойный и уравновешенный Владимир Солоухин изрекал:

– Мда, надо бы про иконы, про иконы написать. Ведь там лик Божий, а не картина является.

Я, сообразно представлениям тех лет, слегка возразил:

– Ну, это и живопись все же.

Владимир Алексеевич преобразился, покраснел, запыхтел и со своим непревзойденным оканьем отрезал:

– Ну вот, вот, живопись... Может, еще и пособие по цвету да композиции? Духовное это проявление. В ней Бог с людьми встречается. А посмотри, почувствуй, поглядев на икону намоленную, в ней же сила от молитв, от душ скорбящих.

Анатолий Васильевич Никонов с удовлетворением внимал сему поучению, ибо, как человек более светский и общественный, он предпочитал, чтобы о святых и церковных делах говорили люди более сведущие.

Солоухин же мысль свою воплотил в своем духовно-просветительском эссе «Черные доски». Святейший Патриарх на панихиде (первой панихиде, проведенной в храме Христа Спасителя) по Владимиру Солоухину в поминальном слове сказал, что все русские православные люди разыскали это произведение в те годы, чтобы прочитать его. Я же убедился в справедливости слов Владимира Алексеевича о намоленности и святости, когда он подарил мне икону Святого Николая Угодника. Почти три десятка лет глядят на нас внимательные, вопрошающие, иногда прощающие глаза святого. От иконы идет золотистое излучение, слышится дальний молитвенный шепот предков, приглушенно звучит музыка церковного пения. Прикоснувшись губами, ощущаешь тепло и благодать. Сколько раз он согревал израненную душу, успокаивал, отгонял уныние и бессилие. Сейчас-то это ясно, а тогда...»

В 1976 году В.Ганичев впервые посетил Оптину Пустынь, помня о том, что здесь бывали Достоевский и Гоголь для бесед и благословений. Однако воцерковление его тогда еще полностью не состоялось, хотя Великие Силы Творца он уже ощущал.

«И хотя известно от того же Достоевского, что у каждого русского душа должна быть христианка, у меня она в тот момент была еще в полудремном состоянии. Ее проявления в любви к ближнему, может, и бывали нередки, да и чувствования благодарения, совестливости и стремления к общему благу были мне понятны и близки, но одухотворения еще не произошло».

Оба – и Глазунов, и Солоухин – явили собой истинных носителей и выразителей русских идей. Не зря и потянулись к журналу «Молодая гвардия», как и другие патриотически настроенные поэты, прозаики, художники и общественные деятели.

Сегодня много можно встретить воспоминаний «пламенных революционеров», «шестидесятников», адептов «пятой колонны», агентов западного влияния, «кротов», что подтачивали и подрывали устои нашей державы. Они не жалеют ни желчи, ни жалоб, чтобы обличить и обвинить «русопятов», от которых они якобы пострадали.

На самом деле, они целенаправленно – медленно, но уверенно – вершили свое дело, засоряя людям мозги выхолощенными «советизмами» и прочими «измами», вытравляя из русских русское.

Все эти «птенцы гнезда Яковлева», Бовины да Черноуцаны, в сущности, и о советском пеклись в той мере, в какой это продвигало страну ближе к Западу и невидимо перестраивало на американский манер. Русские патриоты, особенно те, кто чутко улавливал каждый их лукавый идеологический извив, им в этом, конечно же, мешали.

На посту заместителя главного редактора «Молодой гвардии» В.Ганичев в военно-патриотическом воспитании доминантную движущую силу растущего национального самосознания. Однако понимал, что всего, что делалось, недостаточно. Вопросы утверждения русского дела нужно глубже и шире охватывать. Он стал одним из инициаторов создания клуба «Родина». В этом знаменитом клубе наряду с практическими делами по восстановлению памятников культуры обсуждали пути развития России, христианства, мировой цивилизации. Понятно, что этот клуб находился под пристальным присмотром комитета госбезопасности.

В клубе собирались А.Никонов, И.Глазунов, В.Токмань, А.Ципко, А.Лиханов и многие другие.

А.Никонов – как селекционер русского генофонда – продвинул В.Ганичева обратно в ЦК ВЛКСМ заведующим отделом пропаганды. Он слишком хорошо понимал роль таких людей в русской борьбе, окружался ими, сплачивал вокруг себя. Подбирал тех, кто знал, что мало бить себя в грудь, называя себя патриотами и клясться в любви и верности России.

Каждый умел находить свое место на общем поле борьбы и делать свое, пусть малое, но конкретное и целевое дело.

И соратники В.Ганичева по ЦК ВЛКСМ Владимир Илларионович Токмань, что был украинец, а покрепче иного русского, стал главным редактором журнала «Студенческий меридиан».

Александр Ципко называл ганичевский отдел пропаганды «центром красного русского патриотизма», философ, умница, по выражению В.Ганичева. Ему позволялось мыслить, и он сам признавался, что там только ему дозволялось говорить все, что он думает, и в других местах не мог бы сказать.

Ципко хорошо знал Бердяева, из русской филисофии любил выбирать крамольные мысли. 33-летний Валерий Ганичев помнил, что к тому времени достиг возраста Иисуса Христа, понимал, что стыдно вести себя немудро. А по поводу Ципко говорил: «Пусть у нас будет один красный Бердяев».

Входил в клуб и Альберт Лиханов, талантливый писатель, возглавляющий сейчас Детский фонд.

Самого В.Ганичева в 1968 году назначают директором издательства «Молодая гвардия», и на этом посту он пробыл целое десятилетие. Ранняя гражданская зрелость, глубокое осознание своей миссии, неприятие всего поверхностного, наносного позволили создать ему высокую репутацию. Он был облечен доверием со стороны высших органов власти. И, пользуясь этим, он безоглядно и настойчиво стал проталкивать публикации, выпускать книги об исторических путях России, даже о положительных качествах царской монархии, о Русской идее. И умело подыскивал различные предлоги для прославления и продвижения русского дела.

Знаменитая серия «Жизнь замечательных людей», с миллионными тиражами, приобрела тогда необыкновенную популярность, прочистила мозги и перевернула сознание многим молодым читателям. В.Ганичев долго подбирал, кого бы назначить ведущим этой серии, и выбор пал на Сергея Семанова, близкого ему по духу и устремлениям.

Своих людей В.Ганичев привел и в издательство. И можно смело сказать, что после журнала «Молодая гвардия» издательство с одноименным названием стало очагом Русского духа. А после разгрома журнала в 1972 году – единственным. «Наш современник» тогда еще не набрал всей своей силы.

В 1968 году В.Ганичеву удалось побывать в Нью-Йорке. Там его знаменитый книготорговец Камкин спросил: «Я знаю эту вашу серию, но почему в ней нет ни Суворова, ни Пушкина, ни Ушакова?..»

И аморфная серия стала резко преобразовываться в серию лучших людей России. Появилась первая книга – «Суворов» Олега Михайлова, она произвела ошеломляющее впечатление, дважды разошлась тиражом по сто тысяч экземпляров. Затем был «Державин».

Важно было сорганизоваться, заручиться высоким покровительством, укрыться «под крышей», как принято сегодня говорить.

И Валерий Ганичев предложил создать советско-болгарский клуб творческой молодежи. Он побывал в Болгарии, предложил эту идею своим единомышленникам, и ее поддержали. Одобрили в ЦК партии, и по его решению клуб этот был открыт. К работе в нем были привлечены молодые историки и филологи, писатели и художники, поэты и критики: Валентин Распутин, Василий Белов, Олег Михайлов, Ланщиков и другие. Он стал поистине клубом русской национальной интеллигенции, но как бы под болгарским прикрытием.

Правда, спустя время левые силы в Болгарии обратились в ЦК КПСС с кляузой, что клуб стал рассадником шовинистических взглядов. Разобраться с этим поручили Геннадию Михайловичу Гусеву. Но оправдались тем, что заседания клуба проводились в различных республиках, в Грузии, например, поэтому ни о каком великорусском шовинизме речи быть не может.

В.Ганичев вспоминает, что когда они в тот раз летели из Грузии, – а это был 1972 год, – Вадим Кожинов и Сергей Семанов встали в полный рост и торжественно произнесли: «Мы пролетаем над землей, где героически погиб Лавр Корнилов, просим всех встать!» И все встали, даже секретарь ЦК ВЛКСМ Камшалов приподнялся и постоял вместе со всеми. Классовое деление на «белых» и «красных» в сознании лучших представителей общества уже тогда стиралось, но не «общечеловеческими ценностями», а русской патриотической идеей национального согласия, братства и единения.

Обретения и утраты семидесятых

В 60-е еще удавалось за пядью пядь отвоевывать плацдармы для генерального наступления русской национальной идеи, расправляющей свои крылья на страницах журналов и газет, особенно, молодежных. Но 1971 – 1972 годы неожиданно стали трагическими для нее. Начались открытые «погромы». Пострадали центры национального просвещения и возрождения. Журнал «Молодая гвардия» был разгромлен именно в эти годы. Понесло урон и издательство «МГ». Незавидная доля ожидала и «Наш современник».

Просветительская и духовная работа, направленная на подъем национального самосознания, в этих органах печати стала давать ощутимые плоды. И это не могло остаться незамеченным в идеологическом отделе ЦК КПСС.

На одном из заседаний Политбюро ЦК КПСС в начале 70-х годов генеральный секретарь Л.И.Брежнев с лежащей перед ним бумажки прочитал, что наши журналы «увлекаются крестами да церквами». И что тут поднялось! В своем художественно-историческом очерке «Оптина» В.Ганичев подробно описывает этот случай. «Как довоенные мальчишки, выискивающие на рублях, спичечных коробках, конфетных обертках тайные знаки и свастики, проставленные «врагами народа», так и партийные инструкторы, цензоры затребовали «для рассмотрения» все находящиеся в производстве издания. С обложек и из оформления полетели кресты, храмы, хоругви, стяги Руси, мирные силуэты русских деревень. По страницам зашуршали серпы, застучали молоты, над деревнями помчались спутники, вместо берез высились кремлевские башни со звездами, пасущихся лошадей заменили бульдозеры. Тогда-то и появилась знаменитая маоистская статья «прораба перестройки» Александра Яковлева «Против антиисторизма», где заведующий отделом пропаганды ЦК партии поучал нас всех освещать события с классовых, и только классовых позиций. По прошествии многих лет становится ясно, с позиций какого класса призывал кукловод Горбачева освещать события. С позиций класса, ненавидящего Россию, топчущего ее, превращающего в поле для выпаса мировых наднациональных бычков-корпораций.

Гонители считали, что уже почти задавили русский дух, но глубоко ошиблись. Везде немало было подвижников, служителей русскому делу, людей долга и чести».

С публицистическим негодованием В.Ганичев срывает маски со служителей советского Агитпропа, потомков «пламенных революционеров», будущих «прорабов перестройки». Зрит в корень, отмечая, что при них русским подвижникам было много тяжелее, нежели прозападным диссидентам. «То был великолепно разыгранный спектакль, хорошо отрежисированный в недрах мировых наднациональных структур, в отделах ЦРУ и КГБ и в некоторых секторах ЦК КПСС и отделах Госдепа. Прозападного диссидента КГБ шумно арестовывало за примитивные антисоветские высказывания, сажало в кутузку, высылало на 101-й километр, а затем на Западе поднимался небывалый гвалт, газетный шум. «Голос Америки» ежедневно передавал протесты «демократической общественности». И запуганное широким «мировым» фронтом правительство «сдавалось» и «выдворяло» диссидента, который немедленно получал гражданство США или Израиля, большую сумму денег и премии, вплоть до Нобелевской».

Таков был советский сценарий создания всемирной известности и славы либеральным диссидентам с сионистским уклоном. Русских же патриотов, как правило, ожидал арест или, в лучшем случае, изгнание с работы, бойкот, перекрытие всех жизненных путей.

Важно отметить, Валерия Николаевича интересовали не только современные подвижники, вызывала у него все нарастающий интерес и дореволюционная русская элита, ее гении и герои, страстотерпцы и великомученики. Он сравнивал их судьбы, их нелегкие пути, сопряженные с постоянными преследованиями.

А марксистские идеи, завезенные с Запада, рождали все большее недоверие, не приживались – и он это чувствовал – в российских умах и душах. Однако и возврат к капитализму воспринимался однозначно как порочный путь развития общества. Седая русская патриархальщина при современном научно-техническом прогрессе, так или иначе, отошла в невозвратное прошлое и в реальности, и в общественном сознании. Путь к Русскому раю понимался уже как путь социалистический, то есть так или иначе построенный на социальной справедливости.

И уже тогда Валерий Николаевич почувствовал, что требуется вариант русского социализма, что-то наподобие русского православного социалистического общества, необходима русификация советского режима, все обезличивающего и выстраивающего по ранжиру.

Бдительность советского Агитпропа какое-то время удавалось усыплять. Но вот в «Молодой гвардии» вышел в свет сборник русских поэтов «О, русская земля!» – и сверху посыпались нарекания, дескать, почему все в ней о России, а где же Советский Союз? Почему-де само понятие еще существует – русская земля, если земля давно уже советская?

В «Советской России» было опубликовано письмо за подписью Дмитрия Лихачева (Мошинского) с критическим выпадом в адрес «Молодой гвардии», что там вышла порочная ущербная книга. Особенно досталось редколлегии МГ за стихотворение поэта XIX века Языкова «К ненашим».

Так была предпринята очередная попытка разделаться с патриотическими изданиями. Не помогло даже то, что в сборнике были помещены стихи Е.Евтушенко, вышедшего из верхушечных салонов и любимого верхами.

О, Русская земля! Нынче она стала небывало обезлюдевшей и опустевшей. Неужели ее природные богатства, такие ресурсы ее останутся бесхозными? Невольно приходят в голову мысли о том, что ее готовят к сдаче иностранному капиталу. И это методично делается – то скрытно, то явно – теми же лукавцами и их последователями, которые с Русского поля и Русской души вытравливали все русское, делая обвинения в адрес патриотов.

«Молодогвардейцы» стали отбиваться, ссылались на непреходящее значение летописей, былин, стихов о России А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, С.А.Есенина. Разгромное письмо уважаемого умудренного академика в «Советской России» послужило для властей необходимым поводом.

К тому времени А.Никонов с работы был уже снят. Издательство «Молодая гвардия» подвергли критике, «посыпались» выговоры, в ход были пущены разнузданные рецензии.

«Если на Западе пугали фильмом «Русские идут!», то в СССР периодически успокаивали русофобов: «Русские не пройдут!» – иронизирует В.Ганичев.

В эти годы сняли с работы и изгнали И.Х.Есилова, превосходного организатора, директора издательства «Московский рабочий», выпустившего прекрасную серию русских книг. Убрали ректора московского пединститута, доктора физико-математических наук, поэта Ноздрева, который ввел ряд курсов по истории и культуре России, заведующего кафедрой русской литературы этого же института Власова и еще многих других.

С русской темой пришлось «притормозить». Отовсюду шли сигналы, как знаки какого-то тайного заклятия: «Не пущать!». И кто же не пущал? Кто не допускал долгое время к изданию «Слово о законе и благодати» митрополита Иллариона? А все он же, известный академик, который выпустил немало книг о России, ничем не раздражавших властей предержащих.

Этот академик, можно сказать, оседлал русскую мысль, чтобы увести ее в сторону. Возглавил русское течение, чтобы если и погубить его совсем, то повести по ложному руслу.

По свидетельству замечательного писателя Петра Проскурина, автора всенародно любимого романа «Судьба», этот академик, облеченный доверием сиятельных особ, изощренно пытался прикрыть Российский фонд культуры – своих конкурентов, подлинных пропагандистов русских духовных ценностей.

Не верилось, что так России можно вредить, «сидя на ее теме», тем более что образ достопочтенного академика и тогда, и теперь новой «независимой» печатью уж так разукрашен и огранен. Не верилось, пока В.Ганичев сам лично не получил точечный удар от этого поборника русской культуры.

Бог и время все расставляет по своим местам. И тайное все отчетливее становится явным. Академик пытался монолизировать, как сейчас говорят, «приватизировать» русскую тему, а на поверку оказался перевертышем. «Нам нашептывали, – вспоминает В.Ганичев, – что академик масон, слуга антирусских сил. Мы не знали этого и простили его тогда, памятуя о его нелегкой жизни, но считать символом и абсолютным авторитетом русской культуры больше не стали. Было ясно, что Власть, определенные силы позволяли быть авторитетом по русской культуре только тем, кому они считали его дать возможным и небезопасным для себя. И эта часть интеллигенции, которая не связывает себя с народными чаяниями и с судьбой России, как до революции, так и после, ориетировалась на внешние силы».

Когда позднее Валерий Николаевич позвонил академику по поводу этой разгромной его статьи на сборник «О, русская земля!» и спросил, как же вы такое подписали, тот как будто смутился, произнес что-то невнятное, даже попытался оправдаться. Потом уже более внятно от него послышалось в ответ: знаете ли, мол, все-таки и Языков не нужен был, и слабости в подборке поэтов есть, но в целом-то вы делаете хорошее дело, прошлое всем нам надо уважать. И сразу же предложение: вот вы и напишите предисловие к нашей книге «Русские писатели семнадцатого века». Его предисловие означало гарантированное прохождение через цензуру. Как бы там ни было, а Лихачев состоял в высшей советской элите, многое мог.

Удары наносились постоянно, и – как на ринге – нужно было самому всегда держать удар. Деятельность двух ведущих центров национального просвещения и обновления не могла быть незамеченной в отделе ЦК КПСС, ведомстве Александра Николаевича Яковлева, как выяснилось потом, идеолога «пятой колонны». С его подачи шли оговоры, писались клеветнические заметки, проводились заслушивания на бюро ЦК ВЛКСМ, осуществлялись вызовы для жестких бесед в агитпропе, появлялись доносительные статьи в советско-либеральной прессе.

И так вплоть до разгрома журнала. Немалый урон понесло и издательство «Молодой гвардии».

По слухам, А.Яковлеву было выставлено условие: если разгромишь русское движение, станешь заведующим отделом пропаганды ЦК. Но были в ЦК и те, кто поддерживал русскую линию. Их тут же «вычисляли» и убирали. Так быстро был убран в 1971 году Степанов, который как только возглавил отдел пропаганды, сразу стал поддерживать все усилия «молодогвардейцев».

В редакторском кабинете В.Ганичева в кругу единомышленников было написано знаменитое «Письмо одиннадцати», потом все перешли в кабинет к поэту Анатолию Софронову, главному редактору журнала «Огонек». Самому В.Ганичеву порекомендовали не подписывать: ты, мол, занимаешь важное и нужное всем нам место, и его нужно за нами сохранить.

Вот после этого «Письма одиннадцати» А.Яковлев и повел свое контрнаступление, подключив академика Д.Лихачева. А потом и сам выступил со своей нашумевшей статьей «Против антиисторизма». Свое критическое острие направил он и против «Молодой гвардии», как будто не о русской истории на страницах молодогвардейских журналов и книг велась речь.

Решено было сопротивляться до последнего. А.Яковлев за пять дней до опубликования этой своей статьи зачитал ее всю руководителям комсомольских организаций, секретарям обкомов и ЦК комсомолов союзных и автономных республик в Академии общественных наук. Там же, в зале, повернулся он к Валерию Николаевичу и вслух заметил: вот, мол, умный Валерий человек, но как же у него проходит такая патриархальщина, внеклассовый подход, крестами все заставили...

И Валерий Ганичев понимал, что, вероятно, вопрос о нем в верхах уже решен. Однако русские силы стали подниматься на его защиту со свойственной им стихийной сознательностью. Все бюро Комсомола, где были тогда Тяжельников, Пастухов, Янаев тихо и явно, гласно и негласно оказали поддержку. Геннадий Янаев тогда же, после выступления Яковлева в Академии, подошел к Ганичеву, стоявшему от всех поодаль, и в знак солидарности встал рядом. Позднее, когда Валерий Николаевич писал ему, сидевшему по делу «гэкачепистов», в Лефортовскую тюрьму, то в знак моральной поддержки с благодарностью вспоминал об этом случае.

Валерий Николаевич вспоминает, как 1969 году в Ленинграде состоялось выступление вместе с Евгением Михайловичем Тяжельниковым, первым секретарем ЦК ВЛКСМ. На второй день с заседаний съезда комсомола ушли почти все члены Политбюро ЦК, но двое из них остались – это были Капитонов и Романов. Тяжельников говорил о делах комсомола, а Ганичев – о неправильных тенденциях в нашей литературе, об излишнем пацифизме и преклонении перед Западом. В зале сидел весь цвет ленинградской культурной и интеллектуальной элиты, в первом ряду – Товстоногов, Гранин, Фрейндлих, Лавров и другие. Все они снисходительно рассматривали молодого комсомольского руководителя. Но когда речь зашла о русских ценностях, многие были ошеломлены. В.Ганичев рассказал о книгах «МГ», о том, что больше времени будет уделяться русскому патриотизму, рассказываться о героях, освещаться борьба с буржузной идеологией, особенно с сионизмом. В пух и прах раскритиковал он какие-то стихи Евтушенко, пацифистские строчки А.Вознесенского. Сообщил о походах по местам боевой и духовной славы Отечества, о том, что готовится книга «О, русская земля!», где будет раскрыта тема России в русской поэзии.

Первые ряды творческой интеллигенции «окаменели». Пока аудитория раздумывала, что за тенденции обозначил этот 35-летний блондин, у всех на виду встал секретарь Ленинградского обкома по идеологии Романов, подошел и пожал Валерию Николаевичу руку, поблагодарив со словами: «Спасибо вам за вашу позицию». И всем сразу стало ясно, кто в Ленинграде враг западничества и русофобии.

Романова Ганичев называет человеком военно-промышленного комплекса, настоящим государственником. Да, о нем распускали слухи, что он пьяница и свадьбу дочери устраивал с царским размахом, взяв посуду, на которой ели цари, из Эрмитажа. Но когда его освободили от должности секретаря ЦК, а из Эрмитажа пришло опровержение. Горбачев и его закулисье убрали Романова с пути как достойного и опасного соперника.

Одного за другим сталкивали с политического олимпа державников Машерова, Кулакова, Устинова, Романова. Кому-то они и здесь, и на Западе явно мешали ослаблять страну, чтобы потом ее разграбить.

А в «МГ» решено было держаться до конца, ни за что не сдавать позиции, тем более что поддержка – больше незримая, нежели явная – все-таки чувствовалась.

Недавно Владимир Бондаренко, главный редактор «Дня литературы», беря интервью у В.Ганичева, доискивался ответа: «Существовал ли мифический «русский орден» ЦК КПСС, о котором Александр Проханов написал в своем широко известном романе «Господин Гесксоген»? Ни для кого нынче не секрет открытые сведения о «пятой колонне» ЦК, которая работала на ЦРУ. Известны все его агенты – Шевардин, Яковлев, Горбачев... Но была ли в противовес им колонна «ордена меченосцев»?

В.Бондаренко уверен: этот орден, несомненно, был. Но, скорее всего, он не был оформлен так, как в масонских ложах. В нем, похоже, не было ритуально-магической обрядовости, но русский дух в нем жил, он выделил свое крыло и его укреплял.

Необходимо было покликать на помощь этих «витязей Русского духа». И «молодогвардейцы» с письмами стали обращаться к патриотам. Решено было обратиться и к Михаилу Шолохову. В ответ на их обращение Шолохов написал свое «русское письмо» к генеральному секретарю Л.И.Брежневу, недавно опубликованное в газете «Завтра». И в ЦК партии хлынули тысячи писем от самых видных людей по поводу яковлевской статьи.

После выхода в «Литературной газете» этой погромной статьи на заседании Политбюро ЦК Брежнев спросил у Суслова, «серого кардинала» партии, ее главного идеолога: «Ты читал эту статью?» Тот ответил, что нет, мол, и не видел даже. Но чтобы Яковлев мог решиться на такую публикацию без ведома Суслова, такое было просто невозможно. Да и вряд ли главный редактор «Литературки» мог ее поставить без команды свыше и не престраховаться при этом.

По версии В.Воронцова, заместителя главного партийного идеолога, Брежнев сказал примерно следующее: «Ну, если тот без спроса публикует такие вещи, ссорит нас с нашей интеллигенцией, – убрать подальше этого засранца!»

И Яковлева решили с понижением назначить заместителем главного редактора Профиздата. Но в тот же вечер он лег в больницу, где провалялся три месяца. А в это время велась усиленная обработка мягкотелого генсека, и, в конце концов, Яковлев поехал послом в Канаду, Тогда он считался самым крутым антиамериканистом как автор книги «Пакс Американа», которую по иронии судьбы В.Ганичев тогда выпустил в своем издательстве.

После того как Яковлева сняли с высокого идеологического шеста, считалось, что русское направление одержало верх. И этот русофобствующий будущий идеолог перестройки фактически был выслан из страны. «И перестройку отложили на пятнадцать лет» –

по словам В.Ганичев.

Вернувшись из Канады, Яковлев привез Горбачеву готовую концепцию перестройки страны, и тому лишь оставалось ее провозгласить. Какие обтекаемые формулировки тянул он, как фокусник, изо рта, многие помнят до сих пор.

Видно, далеко не случаен был выбор лидеров-разрушителей, приведших такую сверхдержаву к катастрофе. Ставка была сделана на велеречивого лукавца из Ставрополья. А потом и на его оппонента с Урала, идущего напролом. Прицел был дальним – из-за океана прямо в Кремль.

В перестроечных преобразованиях доминировала разрушительная доминанта. В одном случае власть соединилась с лукавым безволием, всеразрешительной бесхребетностью, и в разгуле демократии идеологическое детище генсека Горбачева привело к расколам и развалам. А в другом, – слабая власть подкрепилась своеволием, граничащим с самодурством, и стала самой по себе, тогда как народ все больше становился сам по себе. Что до демократии, то она быстро выродилась в вахлакратию, выплеснулсь в криминальную стихию.

Обе крайности привели к одному итогу, вынашиваемому вековечными злопыхателями России – ослаблению и развалу одной из двух самых мощных супердержав в мире.

А 70-е, относительно благополучные годы, нынче как-то меркнут на фоне 80-х и 90-х. Брежневские Брови взмывали над страной, как взмах крыльев какой-то эзотерической сакральной птицы власти, утомленной долголетием.

Они словно уравновешивали борьбу каких-то усилий и влияний. Магистральную линию партии, проводимую генсеком, назвали политикой сдержек и противовесов. Но «застоя» как такового не было. Борьба, бывало, доходила до ожесточения, но ее острые углы натыкались на ватные стены, и легче было проникнуть сквозь них со шпилькой, чем с кулаком.

Это в обществе через СМИ создавалась видимость благополучия, как, впрочем, и сегодня. А между кабинетами шла борьба. Но она никогда не выплеснулась бы на улицу, если бы не пожелали хозяева. Идеи этой борьбы не овладевали массами, и те, в крайних случаях, превращались в стихийную толпу, как в августе 1991 и в октябре 1993 гг.

Это лишний раз подтверждает, что притупленная бдительность людей, пробудившись, однажды может взорваться непредсказуемыми социальными взрывами. А от таких взрывов, как все мы убеждались не раз, могут пострадать люди правые и невиноватые, а больше всего те, кто находился в неведении.

Этот тип кабинетной войны у нас почему-то мало освещен в печати, да и термина такого в исторические справочники и энциклопедии не внесли, а стоило бы.

И, надо сказать, при всей гладкости и лощености печатных изданий, контролируемых официальными органами, удавалось проталкивать материалы, которые могли возмутить и взбудоражить «мировую общественность», за которой стоял международный сионизм. Так в ганичевской «МГ» вышло «Пятикнижие» против сионизма. Идеологический резонанс был неповторим и грандиозен. С тех пор, как считает Сергей Семанов, ничего ему равного не было.

В его «Дневнике» за 1977 год этот факт и вызванные им последствия показаны как пик кабинетной войны во второй половине 70-х.

Сионизм в Советском Союзе пустил свои кривые корни во всех властных структурах. И об этом молчать было нельзя. Однако КГБ и другие компетентные органы почему-то мало были этим озабочены, несмотря на то, что проходили проверки на политическую бдительность (на «вшивость»). Взрывы в Москве в начале января 1977 года, пожар в гостинице «Россия», по общему мнению, были провокациями, как раз проверками на «вшивость», однако виновники так и остались нераскрытыми. А расследованием мартовского пожара в «России» занимался первый заместитель Генерального прокурора СССР Рекунков А.И.

Еще одна запись в дневнике: «Говорили с Ш. (шефом Ганичевым – О.Д.); сощлись, что в Москве идет явное предательство, советская власть держится исключительно крепкой провинцией, но именно ее расшатывают искусственно организованными нехватками».

И еще характерная запись: «Общее мнение – они... Типично их почерк сеять смуту, панику, «антисемитизм», сплачивать своих, пугать свое быдло, стращать хилое советское правительство, поднимать мировую общественность, а главное – холодное презрение к любым гоям. Тут пахнет каббалой, ритуальным чем-то».

Сегодня наша молодежь вряд ли даже представляет себе, какая борьба шла между русским станом и антирусским кагалом в 70-е годы. Там все закладывалась, оттуда тянутся метастазы, вызвавшие больное Смутное время в 90-е лихие годы.

Молодежь тех лет с позиций нынешнего времени была довольно-таки наивной. Немногие мыслили неформально, были прозорливцами. И надо отдать должное, вожаки русского движения В.Ганичев и его сотоварищи прозревали такие вещи, в ту пору просто несовместимые с логикой и здравым рассудком.

Тогда «красные» воспринимались, прежде всего, как русские, а за белыми все-таки стояла Антанта, и русскими патриотами их не могли воспринимать. Ну, а красная звезда – масонский пятиконечник – был так выкупан в крови, что обрусел.

Сегодня уже такой дифференциации нет, если не брать на притивно эмоциональном уровне.

У Семанова есть еще одно интересное наблюдение тех лет: «идет слияние большевизма с православием и сионизма с белогвардейцами» (26.06.1977г.).

А сегодняшняя смычка в общественном сознании «красных» и «белых» незаметно подменяется симбиозом православия и сионизма. Звезды и кресты братаются. Вчерашние «раскольники» становятся «державниками», а советские патриоты паломничают в Иерусалиме. Это, может, и неплохо, не завело бы еще в какую крайность.

Ведь не одни русофобы вредили и тогда, и сейчас.

«Смотрел тут материалы «Часового», либерально-белогвардейское русофильство. Убого, нежизненно, вчерашний день. А объективно – их путь, ибо есть подталкивание «русофилов-революционеров» к бунту, т.е. к подрыву государственной устойчивости нашего народа. В неряшливых строках там была характерная опечатка: «малодогвардейцы». И я придумал афоризм про нас: «Мало, да гвардейцы!»

И Ганичев вслед за Семановым понимал, что русофилия, как и русофобия – это те крайности, которые смыкаются, и, прежде всего, – во вред национальной русской идее. Они то стравливают русский дух, как пар из котлов, то провоцируют на «черносотенные» погромы. «А русофильские диссиденты еще более вредны, чем сионистские». Это оттого, что уводят в сторону удар, ослабляют его, волей-неволей, выполняют провокаторские функции.

Русофилия могла иметь и лицемерную улыбку, хорошую мину при плохой игре, а то и откровенную фальшь. Пользуясь мифом о русском характере, стойком, несгибаемом, всем идущим на помощь, отдающим последнюю рубашку, советская власть стала беззастенчиво обделять русскую провинцию. Глубинка недополучала много средств на свое развитие. Бросались на выживание и пустели, страдая от нехваток и недородов, деревни Смоленщины, Брянщины, Рязанщины, даже районов Подмосковья. Зато проявлялась чрезмерная забота об окраинах, особенно о западной оконечности страны: Прибалтике, Западной Украине и Белоруссии. И вышагивали каменными особняками вдоль магистральных дорог, устремленных к границе, богатые села Прикарпатья и Молдавии.

Были умные люди, которые видели и понимали это. Однако впрямую об этом говорить было не то, что непринято, а просто опасно. В «Молодой гвардии» А.В.Никонов все, что хотел выразить, умело обкладывал «необходимым советским содержанием, подбирал спасительные цитаты из классиков и приучал своих сотрудников работать в такой стилистике того времени». Фронтовик, он свою русскость отстоял со всем народом, и осознал это глубинно исторически. Не случайно и выбрал для учебы исторический факультет МГУ. По свидетельству В.Ганичева, он глубоко чувствовал все, что связано с пониманием Русского духа.

«Молодая гвардия» и стала таким очагом Русского духа, который нес в массы чистый огонь, стал огнищем в холодной пустыне советского официоза. Однако последний оказался сильнее...

В первой половине 70-х большой победой «молодогвардейцев» стал выпуск «пятикнижия 1974 года», по определению С.Семанова: пять книг, направленных против сионизма: «Фашизм с голубой звездой» Евсеева, «Вторжение без оружия» Бегуна, О.Михайлова («Суворов» и «Поручик Державин»), Н.Яковлева и Выходцева.

Идеологические последствия были небывало «громадные». За книгу Бегуна редколлегии «МГ» досталось по высшей мере от цензуры и от начальства. В.Ганичева вызывал Севрук В.Н., заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК партии. Даже накричал на него: как вы можете выпускать такие книги? Слава Богу, у «Молодой гвардии» была еще сильная поддержка. Стали даже готовить второе издание книги Бегуна, пользующейся у читателей успехом.

И вот как-то однажды раздался звонок от Машерова: «Почему у вас задерживается выход книги Бегуна»? В.Ганичев ответил: «Есть возражения отдела пропаганды». Машеров убежденно сказал: «Я считаю, что книгу надо выпускать без задержки». «Можно ли сослаться на ваш разговор?» – «Да, пожалуйста».

На следующий день В.Ганичев с тихим торжеством пришел в отдел пропаганды и начал разговор о книге. В ответ послышалось: хватит говорить об этой книге, выпускать ее не будем. Валерий Николаевич ударил козырем: а вот Машеров, кандидат в члены Политбюро, позвонил и сказал, что книгу эту надо выпускать и как можно быстрее.

Севрук остолбенел и стал ретироваться: ну, я, мол, не говорил, что не надо выпускать совсем, но ее бы надо подработать.

Вскоре снова раздался звонок Машерова: «Поторопитесь, эта книга нам очень нужна в борьбе с буржуазной идеологией». И книга вышла 200-тысячным тиражом.

Петр Миронович Машеров не единожды оказывал прямую и непосредственную поддержку «молодогвардейцам» и всему русскому движению. Фронтовик, командир партизанского отряда, коммисар партизанской бригады, в ту пору один из молодых партийцев, сильный лидер, – он был возможным претендентом на пост генсека. Вся Белоруссия его любила, и ее он возглавил как секретарь республиканского ЦК партии. Приоритеты, которые он поднял на должную высоту в Беларуси – это военно-патриотическое воспитание и экономика. И его трагический уход из жизни в 1980 году в автокатастрофе воспринимался не только как роковое стечение обстоятельств, несчастный случай, но и что-то большее, связанное с борьбой во власти.

В начале 1977 года в МГ вышел «Прометей», № 11. У С.Семанова в «Дневнике» есть такая запись: «Это совершенно фантастическое издание! Из них только Ю.Давыдов, и тот – о масонах пишет! Он хоть и крутит, пусть привлекает внимание. Есть материалы прямо сенсационные: о Федорове, Нельсоне. Хорош Лившиц о религиозных мнениях (невероятно!!!). А тут еще Карл Великий, Кромвель, иллюстрации к моему материалу. Павлович, конечно, гадость, но – какой успех у интеллигентных читательниц! А Фолкнер – у интеллигентных читателей. А потом: какая культура книги! И все без них. Вот так и надо их бить».

Какая энергетика борьбы, какая страсть духовного созидания! Борьба не в кулачном бою, а на поле Духа. По признанию Семанова, ему было ясно, почему альманах «Прометей» имел всеобщий успех: он внешне имел характер либеральный, «широкий». «И для нас, и для Сиона либерализм есть лишь приманка, привада. Увы, люди клюют лучше всего именно на либеральную наживку, на «смелое слово», протест, так сказать. Хотя наивысшая смелость – это сказать людям: ведите себя прилично». Но форма формой, а суть – в ней все существо дела.

И они у Семанова – это наднациональные либералы, советские сионисты, потомки «пламенных революционеров» – глашатаев мировой революции. «Фашизм с голубой звездой» – это и о них и их последователях, что привели страну к постперестроечному коллапсу и двум либеральным революциям в августе 1991 и октябре 1993 годов.

«Вторжение без оружия» – это о западной демократии и о либеральных реформах, которые в смутное время, овладев массами и толпами, разрушили страну до руин. В самих заголовках книг гнездилось провидение, реяло пророчество.

На поле Духа как будто шла схватка воинов из разных времен. Русское время, вобравшее в себя провиденциальные русские смыслы (сегодня, кстати, наиболее полно отразившиеся в Русской доктрине), схлестнулось с мутантным генно-модифицированным временем. Это неопределенное время, начавшееся у нас со Смуты,

стихией обрушилось на все и вся. Оно принесло с собой весь набор либеральных ухищрений: плюрализм, деидеологизацию, эклетически намешанные теории личного успеха и обогащения, программы корпоратино-монопольного мышления, спекулятивные политтехнологи и т.д., и т.п.

А тогда фантасты накатали «телегу» в ЦК партии с жалобой на МГ. И инструктор отдела пропаганды А.Козловский «явно давал ориентиры против «Молодой гвардии». Но в комитете Госомиздата и Росиздата работали люди приличные. Книга Бегуна все же была задержана в печати. Однако дважды звонили из Минска с ссылкой от Машерова. И дело, худо-бедно, продвигалось.

Судьба книги Бегуна слишком была необычна по тому времени. И В.Ганичев как главный редактор принимал в ней первостатейное участие. Об этом есть свидетельство и в «Дневнике» С.Семанова: «Ш. (шеф, то есть Ганичев – О.Д.): Молдаван (главный редактор Госкомитета СССР по политической литературе) дал Козловскому (инструктор отдела пропаганды ЦК КПСС) 20 замечаний по книге Бегуна, тот подал наверх. А ведь уже была верстка у Севрука, это по второму кругу. А из Минска официально звонят и спрашивают от имени Первого. Они тут Бегуна швыряют друг другу, как горячий блин: и съесть боязно, жжется, и из рук выпускать нельзя».

«Державина» тоже мурыжила цензура, пока не подписала к печати.

После каких-то правок, «заплат» вот-вот должна была выйти в свет и книга Бегуна. «Это, конечно, заслуга Ш. (В.Ганичева), молодец он, никто их других издателей не решился. А он очень болен: Свет. (Светлана Федоровна – О.Д.) рассказывала, что ему грозит операция желчного пузыря, а от этого умер его отец».

Нельзя удержаться, чтобы не процитировать еще: «Ш., конечно, неподражаем. По поводу Юры (Медведева) у него были очень суровые беседы на Старой (площади). Он держался твердо и устоял. Ему пеняют упоминание Бухарина в каком-то сборнике фантастики, а теперь еще в верстке сборника русской фантастики нашли какие-то идейные неточности».

«Ш. сказал, что к нему приедет посланец Епишева и возьмет верстку Бегуна.

А после выступления Зима (Зимянина Б.А. – секретаря по идеологии ЦК КПСС) Молдаван сразу же позвонил Ш. и сказал: вот, слышали, нельзя допускать антисемитизм и пр. Ш. ответил, что верно, поэтому еще больше надо бороться с сионизмом. Но как старается Молдаван. Остап Бендер, как жулик, паразитирует на русском жулике Корейко. Очень точно отмечена паразитология иудейства как сути их».

Во внешней политике тогда стартовала «разрядка». От Советского Союза потребовали распилить половину ракет – носителей ядерных боеголовок. С холодной войной вознамерились покончить в одностороннем порядке, жертвуя интересами Советского государства, шантажируя его гонкой вооружений.

На такую разрядку стали работать западные наймиты в идеологическом ведомстве: Арбатовы, Чаковские и иже с ними, «идеологи наши поганые», «полтинники и еврейские мужья из 10-го и прочих смежных подъездов»; все они стали играть в двойную игру.

«Благо, вздыбилась армия, и министерство иностранных дел в лице его шефа (Громыко) – человека старой школы и стойкой закваски – ее поддержало».

Однако в апреле 1977 года Зимянин в своем выступлении сделал рокировку отнюдь не в сторону последних, требуя от них улучшения патриотической работы, а главных врагов увидел в лице разносчиков национализма и шовинизма (обозвал их «стервецами»). Похвалил только пограничников, то бишь «чекистов», но опять же не тех оперуполномоченных, что ловят диссидентов.

Намеки, «гнусные», по определению С.Семанова, делались и в адрес белорусов, особенно по поводу того, что у них провоцируется антисемитизм, а наши евреи – честные труженики, из 2 миллионов уехало в Израиль только 120 тысяч.

Свою позицию и приоритеты Зимянин определил точно: защита А.Пумановского, журналиста «Комсомольской правды», уравнивание израильского и арабского экстремизма, рекомендация «не хлопать дверьми» после разрыва переговоров с США и пр. И следует исполненная исчерпывающих качеств характеристика Зимянина: «Он осторожен, ловок, страшно дипломатичен, хитер и целенаправлен. Все симпатии – там».

В то время С.Семанов был главным редактором журнала «Человек и закон», и проблемы социалистической законности волновали его в первую голову. Он видел, что ЧК занимает в силу каких-то причин осторожную позицию, «они «зарезали дело Штерна», то есть материал о судебном процессе известного врача-взяточника. Потом в апреле 1981 года по записке председателя КГБ Ю.В.Андропова Семанова снимут с журнала, и до середины 1995 года он будет лишен возможности заниматься редакционной деятельностью и печататься.

Та самая партноменклатура, позднее предавшая советскую власть, таким образом загоняла патриотов в подполье и своеобразную резервацию.

Ее антирусское влияние широко и удушливо распространялось в творческих союзах. И союз художников, яростно сопротивляясь, срывал выставку русского мастера живописи Ильи Глазунова, запланированную на 17 мая 1977 года. Сам художник хотел выставить портрет Сергия Радонежского, но в тот раз так и не решился.

И становится не ясно, о каком усилении патриотического воспитания твердили партийные идеологи Светочам и воителям Земли Русской, святым и духом и ликом, место в их программе просто не отводилось. Принимались всяческие запретительные меры, чтобы в сознание юношей, допризывников и призывников не входили светлые образы великих русичей.

Нестойкое молодежное сознание при том уровне патриотического воспитания не получало всего необходимого, что могло обеспечивать причастность и преемственность к героическим деяниям старших поколений. И тезисы об этом зависали на уровне декларации. В.Ганичев в своей «Молодой гвардии» пытался восполнить эти пробелы, за что и получал нагоняи и выволочки. А после разгона журнала и его издательству приходилось несладко.

В то время как в сознание через молодежную печать лихо и легко стали проникать западные кумиры, поп-звезды, секс-символы, святые светочи земли Русской находились под тяжелыми запорами идеологических запретов.

Первое появление образа Сергия Радонежского, вдохновившего и благословившего Дмитрия Донского на Куликовскую битву, было подобно грому с ясного неба. Недаром же космополиты и их идеологическая обслуга на верхних этажах советской власти долго этого не допускали. Видно, они предчувствовали, что новое появление Сергия Радонежского приведет к твердому воцарению его в национальном сознании, и оно стало равнозначно его второму пришествию.

Новый очаг русского слова и дела

И еще один судьбоносный для В.Ганичева – год 1978. Ему предложили возглавить «Комсомольскую правду», известную своей либеральностью и удивительной аморфностью, но умеющей выглядеть хлестко. Мимикрическая способность выглядеть протестными и даже воинственными всегда отличала либеральные издания.

Посадив В.Ганичева в кресло главного редактора «КП», видимо, преследовалась цель обезглавить русское направление: выдвинуть, а – по сути – убрать В.Ганичева с этой стези, отдалить от разгоревшегося очага русского дела.

«Комсомольская правда» была тогда третьей по цензу газетой страны и считалась номенклатурным изданием. Должность главного редактора, – это была уже номенклатура Политбюро ЦК КПСС.

Сменить редактора «КП» решили по предложению начальника ГлавПУ генерала Епишева, утверждавшего, что «Комсомолка» стала газетой, растлевающей молодежь, и в армии даже стали запрещать ее читать. Он обратился в Политбюро с просьбой найти нужного человека, хорошо знающего военно-патриотическую работу и настроения молодежи.

Трижды к Валерию Ганичеву предварительно подходил Борис Пастухов, лидер Комсомола (он только что стал первым секретарем ЦК ВЛКСМ), и убеждал, что надо оставаться ради общего дела.

Валерий Николаевич не спешил давать согласие, ссылался на то, что в газете не работал и считает это дело «сугубо профессиональным и даже суетным», а любит дело «обстоятельное, стратегическое, с длительной подготовкой к выпуску книги». Пастухов старался все его аргументы отвергнуть, убеждал: «Знаешь, Главпур совсем заел, прислал десятки записок в ЦК партии, что «Комсомолка» не патриотическая газета, к армии относится с презрением. А ты у нас – известный патриот».

В.Ганичев думал неделю, прежде чем принять решение. Его уговаривали коллеги, русские соратники. Одни считали, что это важно для положения в обществе, другие, что это нужно «для русского дела», третьи, чтобы «не занял место очередной сионист».

Его убеждали, что это номенклатура ЦК, но для В.Ганичева это не служило аргументом. Один лишь А.И.Овчаренко раздумчиво сказал: «Идти-то иди, но ведь какое там окружение. И через год выплюнут».

Утверждение состоялось на заседании Политбюро, которое вел Суслов. Все Члены и Кандидаты – все «небожители», как сошедшие с портретов, сидели за длинным столом.

Это незабываемое судьбоносное событие в своей жизни В.Ганичев подробно описал в своих воспоминаниях:

«– О «Комсомольской правде»... – прозвучал тонкий несмазанный голос Суслова. Боголюбов ладонью снизу вверх показал, что надо вставать. Я встал, но он показал, что надо подойти к Суслову.

– Вот предлагают утвердить главным редактором товарища Ганичева, – обнаружил меня возле себя второй человек в партии. Он два раза поднял и опустил рукой очки, обозрев меня, и продолжил. – Товарищ Ганичев – директор издательства «Молодая гвардия»...

Мне показалось, что что-то хотел сказать Пономарев, у него-то претензии к издательству высказывали не раз Агнесса Кун и Арагон с Эльзой Триоле (ибо мы старались их не печатать), да другие, подопечные и «подкармливаемые» коммунистические регуляторы наших отношений с Западом, люди. Но Суслов не дал вступить в полемику и утвердительно сказал:

– Хорошее издательство. Много хороших книг выпускает. (Вот когда проявилась наша работа с автором книги афоризмов «Симфония разума», его помощником Владимиром Воронцовым).

– Есть предложение утвердить... А Вы-то как, товарищ Ганичев? – почти иронически обратился ко мне главный идеолог партии. Я ответил весело: «Спасибо, что продлили мне мою комсомольскую молодость»

Да, пожалуй, не то место я выбрал, чтобы шутить. Суслов, снова поднял и опустил два раза очки. Развернулся ко мне на стуле и, склонив голову, внимательно рассматривал Кулаков, напрягся Зимянин, горестно покачал головой Черненко. С недоумением глядел Капитонов (что за кадра подсунули?) Суслов приложил ладонь к уху и с напряжением спросил: «Что? Что Вы сказали? Я уже с меньшей уверенностью, но, направляя слова в ладошку, повторил: «Благодарю за то, что продлили комсомольскую молодость в комсомольской газете». Лицо Суслова посветлело. Он закивал: «Верно, верно, лучшее время в жизни. Я вот помню» – обратился он к Кулакову, тот закивал и добавил про свою юность. Пономарев вспомнил про кимовцев, а Капитонов про фабзайцев. Через несколько минут Суслов с недоумением взглянул на меня, стоящего у стола. Что это ты тут делаешь? – было в его взгляде. Боголюбов двинулся ко мне, Суслов же вспомнил: «Ну, хорошо...» Боголюбов зашептал: «Уходи, уходи...»

Я вышел из зала, не понимая, увердили или нет. Меня догнал генерал Епишев, начальник Главного Политического Управления в армии, похлопал по плечу: «Молодец, хорошо обсуждали. Давай с армией поработаем».

Приступая к работе в «КП», В.Ганичев считал себя достаточно опытным, был на острие идеологической борьбы в комсомоле, все-таки в «МГ» был пятитысячный коллектив, и ему казалось, что он хорошо разбирался в антирусских кознях, которые плелись ЦРУ, сионистами, ревизионистами, вообще, врагами России. А теперь понимает, как был еще наивен и одномерен. И как потом, поднимаясь выше, почувствовал плотность властной атмосферы, в которой сгорали мелкие частицы человеческой природы.

Главной темой, которую исповедовал Ганичев, была тема русского народа, тревожило его состояние: «Его игнорировали, спаивали, бессовестно урезали его возможности, приращивая им Казахстан, Киргизию, Латвию, впрыскивая ее мозги в национальные Академии, отбирая для всех, кто потом кричал «оккупанты», места в московских и всех российских вузах». И у России не было даже своей Академии наук, не было ЦК Компарии России, которая бы над экономикой республики. Эти факты неизменно вызывают у Валерия Николаевича гражданское негодование. «В стране была хорошо организована донорская система откачки умов, капитала, ресурсов в другие республики и за рубеж (интернациональная помощь)».

В.Ганичев никогда не придерживался антисемитских взглядов, всегда здраво и трезво оценивал национальную проблему, до недавнего времени затабуированную, в части касающейся еврейского населения. «Тысячелетняя история евреев научила их соединяться, для того чтобы не погибнуть, не исчезнуть, не раствориться в народе, а сохранить свою национальную суть. Приученные к другим нравственным правилам, русские вроде бы не должны были непотребный гвалт, спекулятивный плач, дезинформацию, эксплуатацию и ограбление тех, с кем они жили, об этом со знанием дела писал один из умных евреев Карл Маркс. Но вот евреи процветают, богатеют, утверждают свою веру, а русские беднеют, теряют веру и свое национальное начало. Так можно отказаться быть самим собой, перейти в разряд этнографических индейцев, исчезнувших обров (погибоша яки обры), горделивых карфагенян».

В «Комсомольской правде» В.Ганичев понял сразу, национально ориентированных союзников у него немного. Поэтому приходилось балансировать, не резать «священных коров» газеты. Имелись в виду В.Песков, Я.Голованов, И.Руденко, Г.Бочаров, на их места претендовали О.Кучкина, Е.Графова, В.Снегирев, Ж.Пряхин и др.

Он понимал, что у большинства сотрудников «сказывалась многолетняя глобалистская школа воспитания на факультете журналистики, либеральная общественная спайка, даже террор и порядок, выстроенный в прессе (если ты не с нами, ты с ними, и не займешь никакого достойного места ни на полосах газет, ни в журналистской иерархии). А самое главное, в журналистике вырабатывался всеобщий принцип беспринципности, который и стал основным принципом журналистики наших дней».

Вскоре Валерий Николаевич все же решил, что так балансировать ему ни к чему – «под него» специально «посажен» первый заместитель Б.Мокроусов, из отдела науки ЦК ВЛКСМ, который каждый день ходит в ЦК на доклад, явно накапливая негатив на главного редактора. Из-за него, по всей видимости, и происходил постоянный дисбаланс в руководстве газетой.

Проводя свою линию, В.Ганичев целенаправленно стал привлекать русских писателей и деятелей культуры. На страницах «Комсомолки» появились публикации Михаила Шолохова, Анатолия Иванова (автора всенародно любимых книг «Тени исчезают в полдень» и «Вечный зов», а также сценариев сериалов, снятых по ним), Михаила Алексеева, Ильи Глазунова, поэтов Сергея Наровчатова, Егора Исаева, Валентина Сорокина, Владимира Фирсова, Сергея Викулова и многих других.

И, надо отдать ему должное, за два с половиной года работы в «Комсомолке» он успел опубликовать произведения двухсот русских писателей, многих из которых раньше к газете не подпускали и на порог.

А всего с взятыми в аппарат сотоварищами Ю.Медведевым, В.Свининниковым, А.Владимирским, А.Кротовым, Т.Моршковой было помещено выступлений, статей и очерков более 250 писателей, явно повысив качество газеты художественным уровнем и глубиной публикаций.

Открытием стала проза Василия Белова, статья В.Ганичева о нем «Нестихающая совесть писателя». А затем была издана книга-реквием «Лад», написанная Беловым о крестьянской эстетике, которую В.Ганичев представил как развернутую картину эстетической крестьянской Атлантиды. Это была большая победа всей нашей истинно русской, замаскированной под кодом «деревенская», литературы.

Еще В.Ганичев опубликовал интервью с Сергеем Залыгиным о русской почве, о родной земле. Тема была широко разработана и охватывала многие аспекты нашей жизни, которые Сергей Павлович включил в свои книги. В.Ганичев уже считался специалистом по русской почве, хотя имелись в виду, скорее, «почвеннические» задачи литературы, которые он ставил для себя и отслеживал повседневно.

Конечно, такой разворот дела давался с большим трудом. Зато постепенно «крепостная стена стала расшатываться», это быстро ощутили все оппозиционеры. Никого он не выгонял. Уходили сами. Стали «кучковаться» вокруг «Литературки», туда и потекли кадры. При нем ушло человек тридцать. В основном, уходили все те, кто не хотел писать о России, о русском народе и его интересах.

Однако для Севрука в отделе ЦК создали мнение: «Разгоняет кадры!» И тот, в свою очередь, втолковывал это в головы вышестоящего руководства.

Позднее журналист Юрий Щекочихин обвинил Валерия Николаевича в том, что он стал проводить в «КП» политику расовой чистки и антисемитизма, изгоняя из газеты евреев. Дескать, потому и сам скоро ушел из нее, не прижился.

Когда прекратилась перестройка – и воцарилось время Смуты, при встрече в Думе В.Ганичев сказал Щекочихину: «Юра, я и не знал, что ты еврей, а антисемитом я никогда не был. Ибо я не такой дурак, чтобы считать себя таковым. Русофилом, а скорее славянофилом, я был и надеюсь, что и ты не русофоб». Щекочихин смутился и пробормотал, что он, собственно, не еврей. Значит, видимо, не так выразился.

В «КП» подвергаемому нападкам сверху главному редактору приходилось надеяться только на «вечный дух нашего народа».

И если 78-й год прошел на патриотической волне, то в 79-м началась «долговременная осада». Позволить, чтобы в стране было какое-то периодическое издание, излагающее проблемы России и русских, власть явно не хотела.

***

Итак, поворот в сторону России в «Комсомольской правде» тогда, благодаря В.Ганичеву и его команде, состоялся.

Естественно, это вызвало переполох в элитарных общественно-политических и властных кругах. И удары посыпались сверху один за другим.

На стол Суслову легла докладная записка, в которой сообщалось, что в последний день Олимпиады в бассейне собралась группа комсомольцев и космонавтов, а среди них – писатель Аксенов, шахматист Карпов, космонавт Виталий Севастьянов. И последний предложил, как в свое время Юрий Гагарин, выпить за главного комсомольского идеолога – за Валерия Ганичева.

Понятно, «серый кардинал» не мог потерпеть, чтобы кто-то еще, кроме него, мог быть или слыть главным идеологом, даже комсомольским. И намедленно распорядился: с газеты убрать.

Чтобы выполнить его указание, придумывали и подыскивали самые нелепые предлоги. Стоило покритиковать футболистов «Динамо» за плохую игру, тут же пошли нарекания: «Вы что не знаете, кто за «Динамо» стоит?» А если задевали ЦСКА, опять вызов на ковер: «Как вы посмели покритиковать армейскую команду?!» За «Динамо» стоял Андропов, а за ЦСКА – Устинов. За это был первый выговор.

А второй – за фельетон «Следствие ведут кунаки», про беспорядки, что творились в Северной Осетии. Там в драке был убит осетин, а осудили русского за здорово живешь, фактически без суда и следствия. Убил другой осетин, но и следователь, и судья, и все их окружение были между собой родственниками, кунаками.

Фельетон вызвал оглушительный эффект в республике и громкий резонанс в стране. А тогда почему-то все лилось на мельницу «националов». Где тонко, там и рвется. Где неуважение к русскому народу, там и межнациональные конфликты. Впоследствии, в смутное время, гонения на русских на Кавказе выльются в войну, сдетонируют кровопролитную чеченскую бойню.

Партийная верхушка Северной Осетии стала требовать объяснений от В.Ганичева. Севрук настаивал, чтобы он публично извинился. Но Валерий Николаевич отказался, а в свое оправдание показал письмо, подписанное тримястами старцев-кавказцев о взяточничестве, коррупции в местной власти.

В конце концов, от всех этих неприятностей у В.Ганичева случился микроинфаркт, он лег на лечение.

А третий удар был нанесен в 1980 году. В «Правде», «Комсомолке» и «Крокодиле» вышла серия статей о взяточничестве, особенно в Ставропольском и Краснодарском крае, в курортном Сочи. Прошли-проехались по вотчинам высоких должностных лиц, местам их отдыха. Вот этого уже Главному редактору простить не могли.

Он все яснее понимал, что сел в кресло Главного ненадолго. Первый крупный скандал с Борисом Пастуховым произошел в феврале 1979 года. Ганичев уезжал в Лаос, и вдруг перед отъездом раздался звонок от первого комсомольского лидера страны: «Что Вы из меня дурачка делаете!? У меня вчера дома был Таривердиев, а сегодня газета с фельетоном про него выходит!»

Такое – иначе не назовешь – мистическое совпадение произошло тогда. Из отдела Ю.Медведева поступил материал о заимствованиях в музыке, и Главный его пропустил. А там как раз говорилось и о заимствованиях, которые допустил композитор Микаэл Таривердиев в музыке к телесериалу «Семнадцать мгновений весны». Совсем недавно прошел американский фильм «История любви» с музыкой Фрэнсиса Лея и песней, которая сразу же стала знаменита на весь мир и была у всех на слуху. Таривердиев песню «Я прошу, хоть не надолго...» к «17 мгновениям весны» написал, следуя той же кальке, в гармоническом рисунке мелодии изменив всего лишь какую-то одну синкопу. Одни музыканты это сразу подметили, другие – многозначительно «ухмылялись», третьи – молчали. Впрочем, любой человек, мало-мальски обладающий музыкальным слухом, не заметить тогда этого просто не мог. Сегодня, после многих наслоений в музыкальной культуре и всеобщей беззастенчивой моде на заимствования, это уже не так воспринимается. А тогда Ганичев понимал, Пастухов вполне справедливо пришел в ярость из-за той неловкости положения, в которую попал: разве тактично сегодня принимать гостей, а на следующий день поливать их грязью в «своей» комсомольской газете?..

Позднее В.Ганичев всю динамику развития событий, как он возглавил «КП» и как его «ушли», описал в своих воспоминаниях под заголовком «Комсомолка» – 1978 – 1980 гг.»

Когда атмосфера вокруг него предельно сгустилась, он явственно ощутил в декабре 1980 года. Вокруг Генриха Гуркова, собкора «КП» в ФРГ, возник скандал. Комиссия партконтроля ЦК обвинила его в неправильном расходовании средств. Валерий Ганичев чувствовал и понимал, что едет в последнюю загранкомандировку. В ФРГ его поразила «дантова картина преисподней», как он ее назвал, в районе Рекабарена, где стояли сотни, тысячи полураздетых, предлагающих себя на продажу женщин, как считалось тогда, «жертв капиталистической системы». Ю.Бондарев в своем «Береге» тоже описал эту закордонную невидаль, а потом показали ее и в снятом по роману фильме. Теперь и в современной «демократической» Москве можно такое увидеть.

На Всероссийском совещании журналистов М.Зимянин стал распекать В.Ганичева: мол, в «Комсомолке» хотят доказать, что у нас в стране есть коррупция.

Потом М..В.Зимянин подошел к Валерию Николаевичу на съезде Союза писателей СССР во время заключительного приема во Дворце Съездов и, словно продолжая прерванный разговор, напористо и довольно резко выпалил:

– А вы что, считаете, что ЦК вам не указ?

– ??

– Вы что, считаете, что вам не обязательно считаться с указаниями ЦК?

– Ну почему же, Михаил Васильевич? Где это видно?

– А вы не прикидывайтесь пай-мальчиком. Зачем развернули кампанию по дискредитации Краснодара, Ставрополя, Чечни, Северной Осетии? Вы что, хотите доказать, что у нас в стране есть коррупция? Что это наша главная опасность?

– Ну, Михаил Васильевич, ведь и у прокуратуры есть факты...

– Нечего выхватывать фактики. Вам надо оставить газету. И вообще, вы бросьте эти русофильские замашки. Опираетесь только на одну группу писателей.

Валерий Николаевич назвал россыпь других имен, которых печатали в «Комсомолке», хорошо известных ему, высокому советскому чиновнику:

– Все появляются, вот и Вознесенского, Рождественского, Евтушенко печатали.

Зимянин немного смягчился, хотя благосклонно воспринимал только Р.Рождественского, поэму которого «Двести десять шагов» опубликовали в «КП», А.Вознесенский же у него почему-то «вызывал аллергию», а стихи Е.Евтушенко на злобу дня «Директору хозяйственного магазина» не понравились всем секретарям.

Сионистское крыло, на которое – умышленно ли, нет – работал и Зимянин, к этим поэтам, выражающим либеральные взгляды, относилось довольно-таки благосклонно. Их удобно было и приподнимать в общественном мнении, и использовать как «мальчиков для битья», периодически критиковать, то – выпячивая их несомненные удачи, их гражданственный напор, то – браня за поверхностность и небрежное обращение со словом.

И кофгда во всех инстанциях объясняли, почему В.Ганичева сняли с поста Главного редактора «КП», то ссылались на стихи Евтушенко, чтобы не вспоминать о действительных фактах коррупции. Народ только пожимал плечами: что же в них, в этих стихах, такого крамольного, если речь идет лишь о проворовавшихся торгашах.

И выходило так, что больше всего В.Ганичев пострадал за Вознесенского (за два его сборника, изданных в «Молодой гвардии», он получил выволочку, а за «Озу» – выговор) и за Е.Евтушенко: за его стихи якобы и был снят с поста «КП». Хоть все понимали: фактически вовсе не за это, что руководство больше всего обеспокоено разрастающимся русским самосознанием – «как главной опасностью для наднационального, коммунистического, интернационального глобализма».

В.Ганичев всегда обладал необходимыми дипломатическими качествами, был толерантен, не допускал нигилизма, вульгарности, хамства. Хоть и признавался, что «иногда хотелось кое-кого послать подальше. Да они и сами уезжали туда» – добавлял он с легкой иронией.

И в «КП», окруженный далеко не одними лишь единомышленниками, он сам себе приказывал быть шире, быть объективнее и историчнее, не ввергать себя в поток злобы и ненависти, диалектически рассматривать все события, все явления с разных сторон, учитывать все точки зрения. «Эх, если бы это удавалось всем и всегда с другой стороны, такое рыцарство. Но Дон-Кихоты все-таки не побеждают в этом мире».

И в последней беседе с Зимяниным, который, было ясно по всему, получил задание отстранить лидера русского движения от партийно-номенклатурной газеты, В.Ганичев применил последний козырь, ссылаясь на Шолохова: «Михаил Александрович Шолохов нам тоже советовал бороться против всякой скверны». И видно, у секретаря появились опасения, что он действительно может за поддержкой обратиться к М.Шолохову, и уже более мягко и примирительно уточнил: «Мы вас не выгоняем. Просто возраст пришел».

А в то время 37-летний Ганичев был значительно моложе первого секретаря ЦК ВЛКСМ, да и многих других именитых комсомольцев.

Однако «маленький, ершистый человечек» уже решил его судьбу. Он – «пожевал губами и без всякого перехода» – предложил: «Мы вам предлагаем научный центр ВКШ или «Роман-газету». Вы с писателями дружите, сами пишите, вам и карты в руки...

Затем «внешне примиряюще»: – Мы вас не прогоняем, только не жалуйтесь никому. Возраст вышел. Завтра позвоните.

Видно, в его сознании все же сработали какие-то аппаратные механизмы, не дающие ему, что называется, учинить расправу. И Черненко, и Романов, члены Политбюро ЦК, и Голиков, помощник Генерального секретаря, – все они благоволили к «Литературке». И сусловским чиновникам приходилось брать на них поправку.

Со стороны казалось, что протекает нормальная дружеская беседа. И поэт Владимир Фирсов, стоя с Анатолием Ивановым, главным редактором журнала «Молодая гвардия», потом, «прифыркивая», подметил: «Мы любовались вами, двумя умельцами, так внушительно вы стояли и говорили вместе. Власть все больше уважает нашего брата».

Валерию Николаевичу в ответ осталось только горько усмехнуться, когда он уезжал в «КП» освобождать рабочий сейф. А дома Светлана Федоровна, имея опыт своей семьи тридцать седьмого года, посоветовала сразу избавиться от всех лишних бумаг.

Так, по его словам, вырубался комсомольский «вишневый сад» на виду у «литературной общественности».

Отныне он не был, по его словам, от народа огражден своими внешними регалиями: пост, машина, «вертушка», «кремлевка», то есть обеспечение через кремлевский магазин, за это «было стыдно», но от нее он «никогда не отказывался».

Позвонил друзьям – Мелентьеву, Стукалину, посоветовался с Егором Исаевым, все уже обо всем знали и порекомендовали идти не раздумывая.

Одному из друзей Геннадию Селезневу предложили его место главного редактора «КП». И хоть он обещал, что будет продолжать линию «некой державности и русскости», это ему так и не удалось. С Ганичевым ему запретили встречаться, в отделе пропаганды сказали четко, чтобы «дух ганичевский и близко больше не был в «Комсомолке». Да он там больше и не был никогда!

Ну да впереди была «Роман-газета». К тому времени В.Ганичев был уже принят в Союз писателей и понимал, что пора уходить в литературную нишу, подальше от идеологических разборок и преследований товарищей по партии, так мешающих творчеству. Чувствовал, что именно в литературной области окунется он полностью в духовный океан Слова и Славы.

Оплот отечественной литературы

К сожалению, попытка сделать из «Комсомольской правды» оплот патриотизма, подобный «Молодой гвардии», до конца не удалась. Причину этого В.Ганичев усматривает в том, что «КП» стояла слишком близко к вершинам власти, слишком влиятельной была в народе, поэтому за ней осуществлялся контроль жесточайшего из отделов ЦК партии – советского Агипропа.

Средства массовой информации всегда служили смычкой между властью и народом. С началом перестройки они «подписались» сообщать народу правду и одну только правду. Не было, дескать, ее ни в 60-е, ни в 70-е, ни до середины 80-х.

Но и во второй половине 80-х и в 90-е годы СМИ служили, прежде всего, утверждению новой власти. При всей критике властей, им на службу была поставлена мистифицируемая история, шоузация общественного сознания, виртуальные технологии масс-медиа, подпитываемые теневой экономикой и финансовой олигархией.

А зло социальной несправедливости произрастало вновь и вновь проросшими головами русофобского змея-горыныча.

Смотрит В.Ганичев как писатель-историк на историческую перспективу России и сокрушается: «Русь богатырей! Где же она нынче? В чем наши ценности? Где искать их? Сохранились ли те истоки, которые питали наш народ, Отечество наше?»

Ведь еще совсем недавно никто и представить себе не мог, что так далеко могут зайти наши враги. С яковлевско-горбачевским или ельцинским троянским конем для русофобов всего мира и невозможное стало возможным.

Позже, в 1995 году, В.Ганичев в своем выступлении «Россия и русские на пороге XXI века (взгляд с III Всемирного Русского Народного Собора)» напомнил о том, какие «колоссальные усилия» и даже «сверхусилия» всего народа стали движущими силами великой отечественной истории. Однако они все могут стать напрасными, если позволить разрушительной стихии уничтожать все то, что достигнуто народом. А для этого «в первую очередь необходимо спасать, восстанавливать, возрождать государство Российское, принимавшее в разное время различные формы (Русь, империя, СССР). Созданное трудом, потом, иногда и жестокой схваткой, но в принципе общим согласием и добровольным воссоединением, оно вопреки воле абсолютного большинства было разрушено, разъединено тремя подписями не уполномоченных на то лиц».

Неужели русские люди, и, прежде всего, лидеры русского движения просмотрели, утратили бдительность, коль допустили подобное поражение державы? Нет же, еще в 60-е и 70-е годы поползновения тайных врагов уже разпознавались ими. И одерживались победы, жаль только, успех у них был переменным.

Но почему же на самом верху партийно-правящей власти так и не распознали до конца, насколько сильна опасность змеиных поползновений вражьих русоненавистнических сил?

Русское направление связывалось тогда с такими громкими фамилиями из Политбюро ЦК КПСС как Шелепин, Мазуров, Машеров, Полянский. Поговаривали, что близок был к «русскому ордену» и Кириленко, сменивший Андропова на посту генсека в 1984 году. Они противостояли космополитическому крылу и всем закоренелым догматикам марксизма, которые отрицали любое национальное начало в жизни общества.

А вот роль «серого кардинала» Суслова так и осталась неясной в этой борьбе. Он старался придерживаться инструкций, был аппаратчиком, человеком буквы. Кто-то считал его масоном.

В «Дневнике» у С.Семанова есть запись от 7.02.1977 года: «Говорят, Суслов тяжело болен. Это существенно. Я убежден, что он и Ю.В. (Андропов – а.) главные столпы, не считая, разумеется, кагала, окружающего «Брови».

Однако открытым врагом считать его было нельзя.

Явными врагами были Пономарев и все советники Брежнева. Андропов и Шеварнадзе, – а эти и вовсе органически ненавидели русскую партию, боялись ее. Им намного ближе был советский сионизм, нежели национальная русская идея, правда, недругами русского движения они все же были тайными.

У Семанова встречается формулировка: «сионизм – это партия, а масоны – их профсоюзы, приводной ремень к массам». Возможно, организованной партии масонов в Политбюро ЦК не было, но приводные ремни были подведены.

Возглавив «Роман-газету», В.Ганичев стал отдавать приоритет художественным произведениям о России, историческим повествованиям и повестям писателей-почвенников. Публиковал и русских поэтов, составлял сборники поэм и стихотворений лучших современных поэтов, продолжал выстраивать линию русских писателей-фантастов.

Издавал он и произведения авторов из союзных республик, в которых остро ставились вопросы народной жизни, где идейно-художественный вектор был нацелен на правдивое отражение судеб простых тружеников. То есть не было никакого шовинизма, а только естественные проявления всечеловеческого гуманизма.

Здесь же, находясь на посту главного редактора «Роман-газеты», Валерий Николаевич сам получил творческую возможность написать русский исторический роман «Росс непобедимый».

С началом перестройки, в противовес свистопляске либералов-демократов, в «Роман-газете» публиковались Распутин, Белов, Крупин и многие другие русские писатели. Их проза и публицистика, если и призывала к перестройке, то к перестройке русской, а не прозападной. Конечно, печатные площади предоставлялись и писателям из противоположного стана, тем, кто искусно маскировались под патриотов, преданных граждан России и окончательно открывших свое лицо лишь в 1991 и 1993 годах.

Что греха таить, все тогда выступали за необходимость коренных перемен, качественных преобразований в обществе. Все встрепенулись от апрельского ветра 1985 года, когда была провозглашена перестройка, еще не зная, к каким распутицам приведет шальная перестроечная весна. Все поначалу поддержали Горбачева, самого молодого лидера партии. Никто не предполагал, что вскоре он отречется от партийного трона ради президентского престола, даст возможность вычеркнуть из Конституции СССР 6 статью о правящей и руководящей роли КПСС и снимет с себя полномочия Генерального секретаря, предав 20 миллионов коммунистов, доверивших ему руководство страной.

В.Ганичев тогда ощутил как никогда, сколько клубков и гордиевых узлов истории – вековой и современной – предстоит еще распутать или разрубить. Постигая историю, видя ее реалии и мифы, отделяя явь от призраков, он оставался убежденным сторонником русской линии ее развития. Под сменой вывесок и одежд, под «красным» или «белым» цветом умел увидеть эту линию. То выпуклую, рельефную, то едва проступающую, пунктирную, теряющуюся под наносами импортных идей, теорий и платформ, ее он не терял из виду никогда.

История России для В.Ганичева всегда имела сакральный смысл. Он никогда не согласится с тем, что царскую Россию, превышающую по территории Советский Союз, справедливо окрестили «тюрьмой народов». Недаром Валерий Николаевич сокрушается: ведь раздували этот тезис не какие-то инородцы, а свои же демократы и большевики. И несли эти знания и представления в каждый дом, юрту и саклю. Он всегда хочет видеть главное в отечественной истории, ее золотые червонцы, а не мелкие медяки, ее величие, а не мелкотравчатые измышления и клевету на нее.

Для него остается очевидным, что в отличие от США, где проблемы единой белой нации успешно решались уничтожением сотен индейских племен, наши интеллигенты несли ложно понятую идею сочувствия и сострадания всем другим народам, кроме своего. Лишь славянофилы создали блестящую теорию самостояния России. И сколько бы западники не критиковали их за национальную ограниченность и косность, реальное воплощение идеи сбережения России могло осуществляться лишь по их представлениям и установкам.

А все то, что творилось по планам и проектам, привезенным с Запада, сопровождалось бедствиями и катастрофами, лишениями и гибелью миллионов русских людей.

В первый советский период установилось правление космополитической большевистской верхушки, раздувающей «мировой пожар». Всемирная революционная организация космополитический Коминтерн стала смыкаться с сионизмом. И до 1929 года всякое национальное направление мысли каралось. Преследовались русские философы-любомудры, писатели и художники. Был убит великий русский поэт Сергей Есенин, арестованы и казнены его сподвижники, срезана целая ветвь крестьянских поэтов, созревших политически и духовно.

Русская борьба беспощадно подавлялась через органы НКВД. Крестьянские восстания и мятежи топились в крови. Раскулачивание достигало невиданных масштабов, доходило до абсурда, когда у середняцкой семьи могли отобрать последнюю корову. Любое проявление национального начала, особенно сильно укоренившееся в деревне, выкорчевывалось.

А город все больше приобретал черты безликой наднациональности. Всякое выступление за утверждение русских национальных традиций изгонялось. К концу 20-х годов фактически не был отменен закон об антисемитизме 1918 года, под который можно было подвести и расстрелять даже еврея.

Очень скоро уже не проявления мелкобуржуазной идеологии и даже не белогвардейщина стали клеймиться железом и огнем, а великодержавный русский шовинизм. Как будто другого шовинизма в СССР и не было – ни в Украине, ни на Кавказе, ни в Средней Азии, ни в автономных советских республиках.

Одному Богу ведомо, как в те космополитические годы остались живы такие русские национальные писатели мирового значения как Михаил Шолохов и Леонид Леонов.

А Сталин только перед Великой Отечественной войной почувствовал, что ему нужно опереться на народ. После войны победный патриотический налет у пропаганды первое время еще продержался, но вскоре опять вся наша идеологиябыла, в сущности, направлена против русского патриотизма.

Н.С.Хрущев, сам генерал-фронтовик, с целью борьбы с придуманным шовинизмом даже отменил парады Победы. И фактически умалил героические заслуги, унизил доблесть победителей.

После Великой Победы в каждом солдате и офицере зашевелился Русский дух. Недавно в беседе с Ганичевым Владимир Бондаренко высказал убеждение, что если б дали этому победному духу путь, вся история пошла иначе. Но его как будто испугались. Не зря попал в опалу, а потом отправлен в отставку Маршал Победы Г.К.Жуков.

Слава Богу, на местах сразу после войны успели утвердиться люди с крепким национальным самосознанием. А русские люди, толком не понимая своего социального устройства, да и коммунистической идеологии, старались традиционно жить по-русски. Им и в голову не приходило, что можно жить иначе.

Мысль о национальной самобытности в союзных и автономных республиках еще могли позволить проникать в сознание трудящихся, а в России нет. С чистого листа создавались национальные элиты у народов Сибири и Дальнего Востока, возрождались – у народов Кавказа и Средней Азии. А свою, русскую элиту, если и не уничтожили напрочь, то всегда притесняли, ужимали и унижали.

Происходило отторжение народа и лучших его представителей от национального сознания. А это надолго задержало утверждение русской элиты.

В этом смысле смело можно утверждать, что тайное масонство вело борьбу против «русского ордена», начиная с Чаадаева и Радищева. Французские просвещенческие идеи, которыми переболела в свое время Екатерина Великая, в их лице достигли крайних проявлений. И та боль, которую они выражали при виде обездоленной крестьянской Руси, вызывала эмоции отрицания самого существования России. Они дали импульс – и выстроились целые программы преобразования России, а на поверку – уничтожения ее, разрушения ее цивилизации, как некогда египетской или римской.

Вот и в ЦК КПСС еще до горбачевской перестройки, видно по всему, немало было сделано, чтобы ослабить и уничтожить «русский орден». Пускай он существовал больше стихийно, чем организационно, но не зря же убирали лучших русских людей, патриотов – того в отставку, то на периферию, кому-то подстраивали аварию (как в случае с Машеровым). Значит, опасались чего-то, и, чтобы усидеть на своих местах, спасали себя.

И видно, совсем неслучайно с наступлением перестройки ставку сделали почему-то на коротичей и собчаков, «правдоискателей»-горлопанов и политических маргиналов, а не на голос русского народа в лице таких общественных деятелей как Валерий Ганичев и его сподвижники – писатели и публицисты, ставшие поистине солью и совестью народа.

А при Ельцине ставка была сделана на «националов» кравчуков, шушкевичей, акаевых, на «звездных гарвардских мальчиков» – гайдаров, чубайсов, немцовых, на всех тех, у кого неизлечимая аллергия на «эту» страну, как у нечисти на русский дух.

Преобразования младореформаторов принесли небывалую разруху, опустошили города и деревни России. Без войны шла война – и рушилась страна катастрофически. Везде видны следы воздействия сатанинских сил, пусть самого сатаны не видно. Его лукавое и звериное обличье все явственнее стало проступать. Он виден уже не только в деталях, но и в огромных разрушительных последствиях, действующих посейчас. Виден везде, где сработала, сыграла свою роль каждая малейшая деталь.

История имеет маятниковый характер – еще будет не один откат. Не раз наступали времена, когда Россия сосредотачивалась и отметала случайное и наносное, чужое и враждебное. Долго запрягалась, а потом ее тройка неудержимо неслась вскачь, обгоняя страны и державы.

Пусть иногда с опозданием, но под масками и вывесками Русь распознавала друзей и недругов, своих и «наших». В 90-е демократическая левая и либерально-рыночная стихия смела самих же ее авторов в России. И те дивиденды – не столько политические, сколько финансовые, – которые они успели урвать, вряд ли их спасут от беспристрастного суда истории.

Как нелепо и смешно выглядели либеральные декларации так называемых «общечеловеческих ценностей», защита «прав человека», которая, в сущности, сводилась к праву на выезд из страны, в Израиль или США.

Как фарисейски лицемерно лицами, пришедшими к власти, утверждалась демократия для меньшинства за счет всего трудящегося советского народа, не избалованного излишками и роскошью. К чему это привело, наяву видно. Российский народ был расколот и разрознен, унижен обманами и растущей бедностью. А то меньшинство, за которое поднимала голос «мировая общественность», стала жировать и процветать.

Ему позволительно иметь двойное гражданство, делить между собой национальное богатство всей страны, обогащаться, становиться олигархами. А великий русский народ норовят оставить не у дел. О чем говорить, если еще в 70-80-х самым ругательным словом в наших идеологических отделах были слова «русофил» и «славянофил». Не диссидент, не западник, а именно «русофил». А ведь подлинное-то значение его: любящий Россию.

Агитпроп ЦК не давал выхода русской возрожденческой идее, одергивал за любые попытки рассказывать о храмах, о святых подвижниках, патриотов, радетелях за дело России. Поэтому иммунитет у народа, оказавшегося на переменных ветрах и сквозняках смутного времени, оказался слабым.

Следуя императивам лжедемократов с западным уклоном, несущим оттепельные слякоти с ветрами Атлантики, все обязаны любить общечеловеческие ценности, западные «демократические» цивилизации, Евросоюз, на худой конец кришнаитов, но только не Россию.

А какое осуждение неслось со страниц «прогрессивного» прозападного журнала «Новый мир» и преданного марксизму «Октября» в адрес национально мыслящих писателей – выразителей глубинных взглядов и чаяний народных!..

Как-то в Узбекистане у Валерия Николаевича, тогда молодого редактора «КП», состоялась встреча с первым секретарем ЦК партии Шарафом Рашидовым. Узбекский лидер пришел во власть из литературы, в «МГ» была выпущена его книга, которая получила хорошие критические отзывы. Говорили о литературе и о социализме. Рашидов тревожился: «много формализма, много внешних черт социализма. Проявляется стремление присвоить народное добро. Врут много, в том числе и в Москве... Скажи, а «Новый мир» совсем у сионистов в руках?»

От Валерия Николаевича не укрылось, что он предчувствует что-то трагическое, борется с наступающим. И вскоре, находясь на вершине власти в Узбекистане, он попал в немилость к Андропову.

Времена круто изменились, но и сегодня Валерий Ганичев наталкивается на затаенные огоньки испуга и страха в глазах у современников, деятелей того времени, многие из которых стали членами разных партий и движений, разных – да только не русских.

Много было журналистов, у которых он что-то не замечал сакральных качеств, зато амбиций у них было немало. «А ведь за амбицией журналиста должны стоять знание, профессионализм, трудолюбие, желание сказать истину, совестливость, доброжелательность к людям, внутренняя любовь к Отечеству».

Его «Комсомолка» как раз раздвигала горизонты, учила журналистов более глубокому взгляду на жизнь, не такому, какой был у амбициозных борзописцев.

Валерий Николаевич всегда был озабочен вопросом, как наделить журналиста совестью, привить любовь к своей стране? Ведь именно те, у кого они отстуствовали, с презрением и внедряли в обществе понятие «эта страна».

«Журналистика – враг литературы», – любит он повторять слова Достоевского, считая, что эти слова нужно понимать в «смысле верхоглядства, торопливости, суетливости, некоего нахальства и хамства».

«И вот такого рода «журналистика» понадобилась разрушителям державы, владельцам криминального капитала, соловьям, вернее, попугаям западной цивилизации. Такая журналистика заявила, что она четвертая власть, хотя ее никто журналистике не давал и поставил ее лишь в услужение капиталу, создав иллюзию независимости. Нынче, правда, басням о независимости почти никто и не верит. Самые витиеватые ее голосильщики на виду у всех оказались «при ноге» у Березовского, Абрамовича, алюминиевых королей, Дерипаски, Гусинского и мощных компаний. Миф о независимости иссяк, так же как пропало доверие у обывателя к «ножкам Буша», к западным, начиненным ядохимикатами продуктам, к китайскому ширпотребу».

В «Комсомолке» В.Ганичева неизменно сохранялся дух нравственности, доброжелательности к людям, доверия, и главное – удавалось сказать многое в стилистике того времени.

Под его началом, действительно, создавалась газета новото типа, каких днем с огнем сегодня не найдешь при всей пресловутой «свободе слова» и «независимости». У «КП» была мощная обратная связь с читателями. На ее адрес писали сотни тысяч читателей, давали советы, просили поддержки и помощи.

Тогда и в народе, и в эшелонах власти реагировали на все письма и публикации в «КП». Ответ в газету по первому требованию от любого органа или организации был обязателен. Все редакции имели право контроля и сами контролировались.

А сейчас никто на это не обращает внимания, ничто не вызывает такого общественного резонанса, как тогда. Ни одно журналистское расследование, опубликованное в СМИ, не рассмотрелось органами прокуратуры или другими компетентными органами. Не оттого ли ни одно крупное криминальное и политическое преступление не раскрыто. А свобода слова от этого не только не выигрывает, напротив, девальвирует, обесценивается, теряют свою силу.

В.Ганичев не скрывает своего отношения к нынешней публичной печати как своего рода общественнице, непрофессионально обслуживающей современные процессы. В его словах слышится поистине смех сквозь слезы: «Меня смешат нынешние глубокомысленные заключения различных социологических, научных, общественных центров, составленные на основе полутора тысяч опросов «реципиентов», что, как заявляют они, «репрезентативно». Ведь при нем, в «Комсомолке», бывало по сто тысяч мнений в месяц – вот какая репрезентативность была, и, пожалуй, такой уже никому и никогда не добиться!

Правда, при этом Валерий Николаевич ничуть не сомневается, что ни те, многочисленные репрезентации, ни эти, незначительные, в любые времена властям не очень-то нужны. Что та, «советская», не прислушивалась к социально-тектоническим толчкам, что эта, «демократическая», любуясь множеством порожденных ею изданий, готова не раздражать клан журналистов, и отнюдь не собирается прислушаться к воле и мнению своего народа, достаточно вспомнить про волю большинства в отношении Советского Союза. В марте 1991 года на Всесоюзном референдуме почти 80 % советского народа проголосовало за сохранение СССР, а в декабре того же года в Беловежской пуще тройка подельников – лидеров трех союзных республик, под эгидой Ельцина, Советской державе росчерком пера подвела черту.

Валерий Николаевич в своей искрометной публицистике начала 90-х ставит диагноз: историческая аритмия. Чувствуется, что и сегодня он ощущает величайшую историческую аритмию в стране.

Диагноз: историческая аритмия

Читая публицистику В.Ганичева, видишь: он постоянно держит руку на пульсе истории, рассматривает самые животрепещущие проблемы, ищет ответы на самые сложные вопросы.

«Как рушилась империя?» – выносит он вопрос в заглавие исторического очерка о М.В.Родзянко, ошельмованном видном русском деятеле дореволюционных времен, председателе Государственной Думы. Показательно, что написан он в 1990 году. Предгрозовое предчувствие нового разрушительного времени уже проникло в думы и душу писателя.

Анализируя революционные ситуации начального и заключительного периодов XX века, Валерий Николаевич увидел, что политическая вненационально-либеральная элита, воцаряясь в стране, заведомо вела ее к разрушению и гибели, наживаясь на этом. Вот оттого и пришлось России пережить «двойной кризис» – в 1917 и в 1991 году.

Кризис этот и тогда, и теперь означал опять же нивелирование русских начал. Хотя в изначальной чистоте их в любые времена любой русский человек едва ли усомнится.

Однако везде и во всем идет злоумышленная подмена. Если это касается национальных богатств, – то русский человек самый нерачительный и нераспорядительный хозяин, у него-де все общее, все наше – а по сути, ничье. Если ментальности, – то самый ленивый и недалекий, отсталый и тяжелый на подъем – это русский человек. Если элитарности, – то все элиты хороши, только не русская, не наша.

Через подмену понятий идет манипуляция общественным сознанием, в головах сеется сумятица, путаница и сумбур. Все русское раздирают и раздергивают на части во всех сферах, особенно в духовной, общественно-политической и культурной. На пути всего русского встает немало препон.

Просто диву даешься, как умело под лозунгами «свободы мысли» и «свободы слова» новоиспеченные реформаторы фактически нивелируют и уничтожают их. Подсовывают русским свободу все русское ругать, а закордонное хвалить. Навязывают волю и независимость меньшинства большинству. А это меньшинство может быть национальным, маргинальным, брутальным, сексуальным и, наконец, криминальным. А большинство при этом – это весь народ, вся нация. Удивительно и парадоксально

Подменой становится и отношение к повышенному национальному самосознанию, объявляя его проявлением русского фашизма. В стране, спасшей мир от фашизма во Второй мировой войне, коричневая чума никогда не культивировалась, и отдельные ее вспышки случайны или опять же занесены с Запада и профинансированы оттуда. Ведь в России даже не было, и нет таких крайних проявлений национализма, как в Украине и Прибалтике. Им, в свое время, легко позволили отпустить вожжи в этом направлении горбачевские и ельцинские либералы-космополиты. А русскую идею томили и томят в идеологических и деидеологизированных застенках.

Через подавление русской мысли в СМИ национально неориентированного человека пытаются зомбировать, унизить его достоинство, приучить мириться с бедностью. Внушить, что все реформы по западным рекомендациям ему во благо. А тут, как говорится, что русскому здорово, то немцу смерть. Это, если помните, о Лефорте, что помер, так и не перепив Петра I .

Россия выживает, ан народ ее непобедим. Чем ближе к критической точке, тем больше критическая масса ответного хода, ведущего к победе. Так уже было не раз, так было в первую Отечественную войну 1812 года и в Великую Отечественную в 1941 году. Вот и в Чечне русский солдат показал примеры доблести и героизма.

А что касается русской элиты, то и она не сдается. Лицемерная декларация деидеологизации, деполитизации при Ельцине преследовала цель выбить оружие из рук мыслящей российской интеллигенции, да еще и, в прямом смысле, обезоружить и разложить армию, подорвать ее боеготовность, ослабить обороноспособность страны. Подавляя патриотизм, верхушка и ее окружение рассчитывали иметь непосягаемые приоритеты в политике и экономике. И во многом им это удалось.

Несмотря ни на что, токи и импульсы сопротивления Русского духа неуничтожимо живы. Очагом русского сопротивления продолжает оставаться Союз писателей России во главе с В.Ганичевым и издаваемые им печатные органы.

А разве не показательно, как много в последнее время появилось на Руси талантливых поэтов, ими написано столько значительного, что впору сказать о новом серебряном веке отечественной поэзии. И разве это не свидетельствует о том, что России соборная душа ищет путей к слиянию и сосредоточению.

В.Ганичев всегда оставался одним из русских лидеров, боровшихся за чистоту русского дела, умея отсеивать зерна от плевел. Он открывал и поддерживал русские таланты. И если у Е.Евтушенко, например, весь показной поиск свежих талантов фактически завершился строкой стихотворения «Таланты русские, откуда вы беретесь?», то В.Ганичев действительно всю жизнь занимался их неустанным поиском и реальной поддержкой.

***

В демократизируемой стране не было ничего, что не подверглось бы обструкции и остракизму, особенно доставалось властям. Шел вполне демократический процесс десакрализации власти, но при этом В.Ганичев со своими организациями и изданиями неизменно сохранял сакральность отечественной литературы.

Территория настоящей литературы для В.Ганичева всегда оставалась заповедной. В ней не было, и нет для него места неожиданным переворотам, наподобие беловежского сговора образца декабря 1991 года.

С ветрами и вихрями перемен средства массовой информации делали все, чтобы снизить и нивелировать достоинство русской литературы. В очередной раз с корабля современности пытались скинуть традиционалистов, следующих классическим образцам. Одержимые вольницей перемен СМИ пытались ошельмовать все, в том числе и литературу. С их подачи и сегодня говорят, что литература благополучно умирает. Нет, она проходит новую стадию сакрализации, освобождаясь от массы случайных попутчиков.

Десакрализируя все, СМИ десакрализовались сами. Работая с журналистами, Валерий Николаевич видел, как малейший отступ от действительно художественной литературы оборачивался для пишущей братии отторжением от нее. Литература далеко не всякого впускает в свое поле. Как часто литературный текст, сходя со страниц и перекочевывая на экраны, выходит из литературного поля, теряет особой силы магнетизм и уже ничего общего с литературой не имеет.

В литературу В.Ганичев шел через мысль, через думу и душу. Но на всех редакторских постах В.Ганичев оставался идеологом, работающим в историческом ключе.

В преддверии третьего тысячелетия В.Ганичев трансформировал «Роман-газету» в «Роман-журнал XXI век». Это издание и сегодня выходит ежемесячно, и в нем отводится место, в основном, публикациям произведений русских писателей.

На литературном фронте Валерий Николаевич отдает приоритеты духовным и державным ориентирам, при этом неустанно соотносит важнейшие насущные проблемы, неразрешимо перетекающие из одного времени в другое, вечные проблемы социально-политического бытия России, отбрасывая все пестрое, случайное, наносное, доходя во всем до сути. Взвешивает на метафизических весах времени степень влияний извне и внутреннюю силу России, сжимающуюся, как пружина, сосредотачивающуюся, сопротивляющуюся.

Так доискивался он истоков и причин противостояния россов, славянофилов, с одной стороны, и западников со всякого рода галломанами, англоманами и прочими «манами» – с другой. И позднее, задумываясь о последствиях горбачевской перестройки, В.Ганичев в великолепной статье «Пророк в своем Отечестве», опубликованной в газете «Гудок» 21 мая 2002 года, со свойственной ему исторической публицистичностью напишет: «Атака на русских и русское всегда была широкой. Европа, ее эгоистические силы чувствовали в искреннем духовном поиске славянофилов опасность. Там уже забыли, как всего 25 лет назад трепетали перед тираном Наполеоном, и как европейскую цивилизацию спасла Россия. Европа формировала очередной антирусский идейный фронт. И в этом едином русофобском хоре соединились голоса английских лордов, французских аристократов, вождей и теоретиков пролетарских революций. Маркиз де Кюстин, сочинение которого о посещении России в 1839 году вытаскивалось в оправдание всякий раз, когда надо было развязать войну против России (так было перед Крымской, Первой мировой, Великой Отечественной, в период перестройки), начинал свой клеветнический поход в эти годы. Тогда он и создал свое проникнутое злобой «Путешествие в Россию».

В.Ганичев напоминает, что еще более нацелен против духа России был Карл Маркс. Именно он сильнее других своих либеральных и консервативных собратьев почувствовал сдерживающую роль зарождающейся, утверждающейся иделогии славянофилов России на пути к уничтожению семьи, науки, религии, на пути к мировой, как сегодня говорят, глобализации. В 40-е и 50-е годы XIX века Маркс писал о том, что в России, у этой варварской расы, имеются такая энергия и такая активность, которых тщетно искать у монархий старых государств... Славянские варвары – природные контрреволюционеры. Поэтому необходима беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со славянством... на уничтожение и беспощадный терроризм.

После этой марксовой сентенции Валерий Ганичев делает свое заключение: «Как смыкается это с господами Бжезинским, Кохом, Березовским, Ковалевым, Хаттабом и Басаевым. Нужны ли нам господа саймсы, найнсы, саксы, гарвардские советники, аргентинские президенты, по которым нас учили? Нет, нам нужны Хомяковы, Аксаковы, Киреевские, Суворины, Столыпины, Иваны Ильины, Жуковы, Косыгины, Валентины Распутины. Нам нужны философия сопротивления распаду, наука возрождения, организации и стойкости духа...»

В 80-е годы у русского движения еще были иллюзии совмещения социализма с русскими началами, однако против русских умов и светлых голов, что называется, восставали партократы во главе с Ю.В.Андроповым. Тот прямо заявлял на закрытых совещаниях, что русский путь – это враг самый главный, он пострашнее диссидентов.

А диссидентов, что и говорить, выращивали и лелеяли. Подержат для приличия и создания известности в тюрьме и ссылке, а затем отправляют на Запад. Там их обычно уже ждали и встречали с помпой, а потом готовили к отправке назад как испытанных агентов влияния.

Русские же непримиримые патриоты, люди высокого духовного склада – такие как Бородин, ныне главный редактор журнала «Москва», или Огурцов – сидели в тюрьмах, и никакой Запад за них не заступался.

Даже в случае с русским фантастом Иваном Ефремовым понадобилось направить «Памятную записку» секретарю ЦК П.Н.Демичеву в защиту писателя и его книги «Час быка», после чего тот «с не всегда свойственной ему храбростью» урезонил председателя КГБ: «Не надо, Юрий Владимирович, наседать на писателя и создавать нового диссидента, ибо в этой книге речь идет не о коммунизме, а о казарменном китайском представлении о коммунизме. А с писателем я буду беседовать сам».

Услышав эти слова, даже Генеральный секретарь Л.И.Брежнев закивал головой, встревоженный маодзедунской «культурной революцией» с распоясавшимися подростками-хунвейбинами: «Да, да, казарменный коммунизм надо критиковать, а с Ефремовым вы побеседуйте. Он фантаст известный».

И книга «Час быка» разошлась мгновенно, однако повторно издавать ее не разрешили. Не разрешили в «МГ» издавать и его собрание сочинений писателя-фантаста. И Валерий Ганичев, надо отдать ему должное, совершил тогда поистине издательский и гражданский подвиг.

Под руководством В.Ганичева гнев подписчиков тихо переводился на ЦК. Переадресовывая туда их письма, он добился указания издать трехтомник (вместо семитомника). Каждый последующий том стали издавать в двух книгах – и так своеобразно изданный семитомник увидел свет и попал к читателю. В знак благодарности Валерию Николаевичу Иван Антонович Ефремов подписал ему свою книгу словами тибетской поговорки: «Путник – ты слезинка на горной тропе».

Все те же, кто не давал издавать собрание сочинений И.Ефремова, и В.Ганичева освободили от работы, с последующими тремя автокатастрофами в придачу. Об этом Валерий Николаевич предпочитает умалчивать. Но есть все основания говорить о том, что после ухода из «КП» осуществлялось какое-то методичное преследование его на машинах, создавались явно срежиссированные аварийные ситуации с тяжелыми последствиями. Все это наводит на мысль, что он как русский патриот был кем-то «заказан», как сейчас говорят. В одной аварии он был проткнут металлической арматурой со спины, в другой была раздроблена на одиннадцать осколков его правая рука.

Вопреки всему, всем врагам и всем смертям назло, он выжил и продолжал свою борьбу. А руку ему восстановили в Риге у единственного в своем роде нейрохирурга Калиберза. Этот доктор-кудесник миллиметр за миллиметром стягивал своим аппаратом со спицами осколки раздробленной руки. «Стягивалась», как вспоминает автор, и их духовная дружба с Валентином Пикулем, который порекомендовал ему лечиться именно у этого доктора и часто навещал Валерия Николаевича в рижской клинике. Иногда Валентин Савич со своей супругой Антониной Ильиничной увозил его домой на многочасовые беседы. И там они погружались в XYIII век.

Операции по сращиванию костей стоили Валерию Николаевичу невероятных физических мук. Левой рукой он умудрялся писать «Росса непобедимого». Много потом еще сделал и написал он и своей изувеченной, но восстановленной рукой.

В кругу, объединяющемся около «Роман-газеты», В.Ганичев вновь расставил русские приоритеты. Он открыл зеленую улицу историческим романам Валентина Пикуля, долгое время гонимого, не принимаемого в Союз писателей. Несмотря на критику художественных качеств его книг, авантюрно закрученную сюжетную интригу, В.Ганичев увидел в них добротный русский историзм, богатый художественный язык, передающий атмосферу того времени.

Валерий Николаевич вспоминает, как даже Леонида Леонова переубеждал, когда он не очень лестно отозвался о Пикуле: «А вот Пикуль живой, но нередко вульгарный. Нельзя все черной краской», – «У него много хорошего о нашей истории» – возразил В.Ганичев этому корифею отечественной литературы.

И сам в 1991 году написал о В.Пикуле один из лучших своих художественно-публицистических очерков «За умом и знаниями в собственную историю», который включил в «Русские версты». Перечитывая эту книгу, я еще раз сделал для себя вывод, что эволюция Валерия Ганичева как писателя-публициста двигалась от острой полемичности к уравновешенной, гармонизированной публицистичности.

Эссе о В.Пикуле В.Ганичев начинает с образного выражения о немеркнущих и неукротимых смыслах в душе каждого русского человека. Даже отталкиваясь от противного, он утверждает их, делает их в читательском сознании еще прочнее: «Может быть, ныне в России рождается поколение, которое будет лишено ностальгии по Родине, по героическому светлому прошлому. Ностальгия – признак русского человека». Как видим, о тоске по Родине сказано жизнеутверждающе – тоже как об одном из чувств, на которых воспитываются и взрастают непобедимые русские смыслы. Если, может статься, этой ностальгии и не станет с нарождающимся поколением, но если это признак русскости, то это значит, что не станет ее тогда, когда не станет последнего русского... И все же верится: даже ностальгия русская непобедима, «убийственно неубиваема» – и так можно сказать.

«У каждого тут свой символ. Уютная изба, плакучая ива, колодец у дороги, тихая усадьба, первый космический полет, чета белеющих берез у Лермонтова, Бежин луг у Тургенева, антоновские яблоки у Бунина, Тихий Дон у Шолохова, Матера у Распутина».

Почему же для В.Ганичева «угроза безностальгического поколения очевидна»? Да потому что все эти знаки, все эти символы вместе с великой историей России десятилетиями и веками, особенно в перестроечно-смутные времена, превращались ее недругами «в зловонную сточную яму клеветы, отбросов, объедков с чужих политических пиршеств». И вот ведь какой психологический феномен подмечает В.Ганичев в связи с этим. Когда запятнано собственное прошлое, уже не так тяжело от него отказаться, а вместе с тем отказаться, например, от Курил, морского исторического выхода на Балтику и Южные моря, от освоенных потом и кровью земель и, вообще, от всего светлого, возвышенного, исторического. Напомним, это пророческое эссе одного писателя-историка о другом таком же писателе написано аккурат в преддверии Беловежского сговора, когда три (сегодня уже бывших) советских лидера раскроили карту СССР, превратили страну в «расчлененку». И поднимающийся российский лидер Б.Ельцин совершенно не брал в расчет, что морские ворота на север и юг будут урезаны до калитки. А екатерининская Новороссия со всеми своими богатыми городами и природными богатствами навеки отойдет Украине.

Этому вакханальному отношению к наследию, доставшемуся от великих героических предков, предшествовало методическое нивелирование русских смыслов. И кем же? Да теми, кто в общественном мнении обычно выступал в качестве героев разных поколений: а именно – «разудалые революционеры-нигилисты, советские академики-вульгаризаторы, боевитые «декадные» писатели, хитроумные архитекторы перестройки и уголовные ее прорабы». Уж они, действительно, «постарались отменно».

Они конструировали новые порядки, новый мир, лишенный русских начал и смыслов. Оттого и охотились за каждым талантом, каждым ярким их носителем и сеятелем в обществе. «Такая охота, буквально облава» была устроена и на русского писателя Валентина Пикуля.

Поначалу «разухабистая денациональная» критика его просмотрела. Но вдруг читательский интерес вывел имя автора на поверхность, и «партийно-цензурная машина» заработала в полную мощь, пытаясь умалить и дезавуировать достоинства его произведений. Целый отряд псевдоисториков во главе с академиком Минцем набросились на него со своими мнимонаучными аргументами и литературоведческими пассажами, подкрепленными теорией классовой борьбы. Особенно после выхода романа «У последней черты» («Нечистая сила»). И хотя читатель так и не понял, где крылась та самая социальная опасность, о которой прямо или косвенно твердили теоретики и идеологи системы, Валентин Савич был подвергнут травле.

В.Ганичев задается вопросом и пытается на него ответить: почему столь мощно заработал механизм на уничтожение, что так взволновало сильных мира того? Да, видимо, потому что «распад, разложение, коррупция в высших слоях царской России вызывали нежелательные аналогии. Подкуп, взятка, так сочно и ярко выписанные Пикулем, не должны были упоминаться в нашей прессе, дабы не волновать советского человека». Но даже наличие такого рода скандально-разоблачительного компонента в книгах Пикуля ассимилировалось цветистым богатством художественного языка, переливающегося самоцветными блестками граней.

В это время любое выступление против социальной несправедливости расценивалось как подрыв государственных устоев. И тот, кто открыто стал бороться в печати с казнокрадством, сочинской мафией, куначеством, тихо убирался под вымышленными предлогами (именно такая участь постигла самого В.Ганичева); зам. генерального прокурора, раскрывший мафию, тут же был отправлен на пенсию; ответственного и принципиального работника милиции начальника академии МВД довели до самубийства. «И нигде никакого шума, никаких имен, все благопристойно – иронизирует В.Ганичев. – «Не надо волновать советских людей», – многозначительно утверждал сусловский чиновник, запрещая публикации об авиационных катастрофах, землетрясениях, судебных процессах, отъездах за границу, преступлениях, безобразных выходках молодых и маразме старых. «У нас все должно быть спокойно, взвешено, продуманно и без ненужного волнения», – твердили ответственные руководители».

Конечно, нужно было что-то менять. И люди поддержали горбачевскую перестройку, видя в ней панацею от всех зол и бед, накопившихся в обществе. Но она принесла с собой крайности ровно наоборот: всякая спокойность, взвешенность и продуманность были отброшены, и за борт с корабля современности полетели добрые традиции, обычаи и даже правила этикета.

Перестройка только обнажила уродливость сложившегося социума и обслуживающего его логоса. И в одном ряду со случайными кумирами развенчивала людей уважаемых, признанных, преданных Отечеству. Низвергая всех и вся, перестройка еще нагляднее показала, что во все времена если талант – это гармония, то чиновник, поставленный над ним, – это, как правило, бескрылая однобокость, серость и узость.

О, как же с приходом перестройки раскрепостились юношеские безобразия и старческие маразмы, их чуть ли не стали культивировать в желто-голубых СМИ – и чем дальше, тем больше. От этой болезни, похоже, еще долго не излечатся, смакуя банные телекомпроматы с министрами или скандалами, наподобие куршевельского, с молодыми распутными олигархами.

Перелом в сознании, действительно, стал коренным, лишая народ своих корней, всего того, что зиждилось на здравом смысле, на вековых нравственных устоях и представлениях о добре и зле.

Народ многое видел и понимал, ждал слова правды, устал жить во лжи. И на этом ловко и лихо сыграли все СМИ, считая себя четвертой властью. Если в 1980 году не давали говорить о коррупции, когда был ее пик, полный разгул беззакония и пьянства (и этим можно было объяснить остракизм, которому подверглась книга Пикуля «Нечистая сила», показавшая «картину распада верхов»), то в перестройку всякую мафию и коррупцию просто заболтали. И разлагающуюся верхушку стали заслонять десятки и сотни шумно разоблаченных мелких коррупционеров. А безалкогольную кампанию провели до того бездарно однобоко, что народ быстро предпочел широкие реверансы хмельного Ельцина лукавым агиткам втихую выпивающего Горбачева.

Автор ставит сочувственный диагноз автору «Нечистой силы»: «Прикосновение к миру распада, гниения, разложения оказалось небезопасно для автора». И все же Пикуль выстоял в этой борьбе, его личность не поддавалась деградации и распаду. Он написал немало русских исторических романов. Правда, резкие перепады времен несколько снизили читательский интерес к ним, они не вызывают уже тот ажиотажный спрос, что поначалу. Думается, переходы из крайности в крайность многое погубили и продолжают губить у нас в это долгое так называемое «переходное время», тяжелое для России двадцатилетие бесконечных реформ, экспериментов над народом.

С перестройкой во многих вопросах у нас вместе с пенной водой из ванны выплеснули и ребенка. Грани между ладом и разладом, целостностью и разложением стерлись и смылись настолько, что это закономерно привело к распаду всей державы.

И Пикуль со своим нашумевшим и всполошившим брежневскую верхушку романом «У последней черты» («Нечистой силой») о Гришке Распутине очень скоро отошел на задний план. Слишком большой поток грязи может унести с собой корни редких деревьев и целебных трав, то есть смыслов и основ. Такой поток грязи выплескивался на страницы почти всех изданий, и многих читателей все меньше стал интересовать литературный слог, а больше скабрезные слухи, скандальные случаи и происшествия.

Уроки правды перестройки стали уроками того, как правду нельзя превращать в негатив, повсеместно и массированно внедряя его в общественное сознание, разлагать ядами плюралистических мнений и идей, делать его маниакальным и больным и, в итоге, подрывать морально-психологическое состояние и здоровье нации.

***

Конечно, все крутые переломы и перемены в обществе начались не с пустого места, хоть и оказались для многих людей довольно неожиданными. Количественная сторона общественных отношений и умонастроений незаметно меняла качество всего социума. Анализируя исторически сложившееся положение, в котором ненароком оказалась вся страна, исследуя цепочку причинно-следственных связей, В.Ганичев всегда находит главное звено, то самое, которое выводит на новое качество. Так в своих воспоминаниях он без обиняков оценивает, к примеру, деятельность Андропова и его идеологических подголосков в 70-е и на рубеже 80-х: «Местный национализм одергивали, а из русского национального самосознания делали устрашающий жупел. Сам председатель КГБ писал о ужасно большой опасности для советской империи – русском шовинизме... Уже зародились беспринципные, разрушающие силы внутри партии, в дипломатических и экономических кругах, расползалась коррупция, американцы ковали свою агентуру, но, как показала история, КГБ и верхушка партии пустили поиск опасностей для державы по ложному пути. Что тут было – догматизм, недомыслие, многолетняя борьба с русской историей, чуждый российскому пути расчет, вражеская сила? Что? Тогда мы думали, что это в основном от неинформированности, ну и, конечно, западное влияние. Хотя понимали, что изменения должны быть. Мы старались поддержать хорошего человека, отнюдь не только русского, а всех национальностей, рассказать о добрых полезных делах, укрепляющих наш дух, нашу державу, просветить людей светом истории и светом добрых дел, занимались историческим просвещением».

Следует отметить, что шеф КГБ Юрий Владимирович Андропов, ставший после Л.И.Брежнева генсеком, вошел в сознание советских обывателей как блюститель твердого порядка, крепкой трудовой дисциплины, первый советский лидер, объявивший борьбу с коррупцией. Но то, что он не уставал обделывать свои русофобские дела, это мало кому известно. Заботясь о государственной безопасности страны, «успешно строившей коммунизм», он разрешил сотрудникам КГБ быть двойными агентами, и они легко переманивались западными спецслужбами, создавая видимость работы на нашу агентуру.

По пути, проторенному Андроповым и его сотрудниками, пошел потом и М.Горбачев. Сегодня почти никто не сомневается, что и он стал двойным агентом, находясь под крылом Андропова. И это положение использовалось западными «друзьями перестройки» ради ослабления и раскола СССР, а им самим ради личного обогащения и эфемерной шумихи мировой славы.

При Горбачеве местный национализм уже и вовсе не одергивался. А о великодержавном шовинизме говорить потеряло всякий смысл, так как страна склонилась перед Западом, залезая к нему в долги и выполняя его рекомендации. Советский Союз начинал раскалываться на куски в период подготовки Новоогаревского союзного договора, к подписанию которого Горбачев призывал всех глав союзных республик. И что показательно – там, где возобладал местный национализм, прежде всего в республиках Прибалтики и Украины, о новом союзном договоре не хотели вести и речи. А тут и в России в июле 1990 года силы, выдвинувшие Б.Н.Ельцина в национальные лидеры, избрали его первым российским президентом и подтолкнули его сделать первый шаг к независимости и суверенитету России.

Развал советской державы после августовских событий 1991 года, подписание Беловежского договора в декабре того же года, а затем расстрел советского парламента в Белом доме в октябре 1993 года – все это знаменовало революционный переход к иным ценностям либерально-демократичного характера, не гнушающегося кровавых расправ. А главный смысл заключался в отходе от социализма к капитализму, пока еще не цивилизованному, если не сказать дикому и хищному. Соответственно, искусство и литература все больше уступали свои позиции коммерциализации и антидуховности.

Что же касается Валерия Ганичева, с этого времени он повел отечественную литературу под парусами русского возрождения и православия.

Правда, историческая реальность со штормами либерально-демократических реформ опрокинула многие надежды и ожидания в бездну разочарования и неверия.

Однако Валерий Николаевич в минуту жизни трудную не впадал в уныние, напряженно искал пути выхода из того положения, в котором оказалось большинство писателей России и сама русская литература.

Крестный ход современной отечественной литературы начался именно тогда, когда В.Ганичев в сложнейшей борьбе в 1994 году был избран писателями, возглавил Союз писателей России и повел его за собой.

Необходимость новых русских прорывов

По великому счету, Россия, в 1990 году объявленная Ельциным независимой, идеологически была не готова к национальному суверенитету. Ельцин использовал Россию как разменную карту в борьбе за власть. Его окружала все та же космополитическая прозападная элита, которая все цели подчинила личному обогащению и увековечению своего господства. И шла она на это любой ценой, даже ценой национального предательства.

Тогда трудно было сказать, кто в официальной печати и на телевидении является последовательным проводником русских идей, поборником русских интересов. Если судить по желто-голубым СМИ, всюду в стране царил прозападный подход, хищный прагматизм, вненациональная аморфность.

Без «железного занавеса», раскрепостившись на внешнем уровне, Россия так и не получила подлинной свободы. Отдав с тяжело-легкой руки Ельцина суверенитета всем, кто по скольку возьмет, вряд ли она что-то приобрела. Получается так: освободив других, она сама себя стала загонять в неволю. И для нее давно уже был заготовлен колониальный загон.

Всечеловеческая Русь стала выдыхаться и сникать. Россия для всех, для всего мира переставала быть Россией для себя.

Вот поэтому так легко в декларативно «независимой» стране стала осуществляться колониальная политика. Русь-тройку быстро стреножили и загнали в загон резервации, где ей только и оставалось бить копытами и, возражая, ржать и храпеть.

Тройка-Русь так до сей поры и топчется на месте. Могут сказать, наездники не те. А ведь наездников как будто подсаживал народ, приветствуя своими голосами – и Горбачева, и Ельцина... Всадники без головы, – скажут одни. А где их найти других? – ответят другие.

И никак ей, Руси, не взять разгон на пути, который наметили, провешали для нее русские любомудры и духовидцы, поэты и писатели. Нет, они еще не перевелись, на Руси таких людей всегда было немало. Есть – и еще какие – одаренные русские руководители и организаторы, но кому-то невыгодно ставить их к кормилу. А если так, то Русь станет не только не сосредотачиваться, а размагничиваться и рассыпаться. Для нее во вселенной как будто распахнут Океан духа, а на земле нет для нее твердой национальной почвы.

Можно говорить о национальном болоте, а о почве... Почву нужно культивировать. Но как? Безмерно обогатившаяся элита только и делает, что укрепляет шаткие кресла своего господства, постоянно чувствуя, что почва уходит из-под ног. И затаскивает народ России в либеральное болото Запада, полностью подчиняя ему финансово-экономические сферы, превращая грабительски присвоенные национальные богатства в источники экспортного сырья и личного обогащения.

Наступит, обязательно наступит то время, когда будет предъявлено обвинение безнациональной элите за ее слепое или намеренное следование чужеземным образцам.

В любые времена кризисов в России было немало. Но, так или иначе, они разрешались. Как только выделялся лидер, национальный герой, по своему ли разумению, по Божьей ли воле, Россия, соступившая со стези, вновь становилась на свой путь.

Александр Невский, Дмитрий Донской и Сергий Радонежский, Минин и Пожарский, Суворов и Ушаков, Кутузов и Жуков – все они вошли в духовное сознание, в искусство и культуру как вечноживые образы, как архетипы в океане национального Духа. И новые воплощения их вполне возможны.

Их важно помнить всегда и выдвигать в качестве примеров для молодежи. Но их почему-то стараются удерживать в музейных отстоях, не дают овладевать массовым сознанием. Смотришь, какие исторические блокбастеры выпускает Голливуд о героях и полководцах античности – «Спартак», «Гладиатор», «Троя», «Александр» – и просто диву даешься, неужели это нашим киномастерам слабо. Сколько фильмов снято о Наполеоне, а снять новые стереопанорамные художественные фильмы о Суворове и Ушакове у нас как будто некому.

Но, как говорится, кто платиттот и заказывает музыку. «Главная беда наша, – сетует Валерий Николаевич, – капитал в России оказался полностью ненациональный. Вот это очень серьезная беда, почти непоправимая. Наверное, так было рассчитано теми, кто занимался распадом страны. Даже с Запада возникали удивленные голоса, даже американские евреи призывали своих единокровников: делитесь, господа! И здесь целиком – вина правительства, власти, всех президентов. Капитал в любой стране должен быть в руках того народа, который составляет большинство. Кто это должен регулировать? Власть. Или тогда рано или поздно займется переделом сам народ, который найдет новую «Аврору...»

Необходимы, просто вынь-да-положь необходимы новые русские прорывы. Но не те, ельцинские, когда поначалу был разбит загон – и Тройка-Русь пошла в разлет, в разнос, в разгул. Наступила Смута, и воцарился такой хаос, от которого больше всего пострадал именно русский человек. С уходом же Ельцина Смута перешла в инерциальное состояние, ее последствия не уходили, а углублялись, и многие болезненные проблемы загонялись вглубь. Поэтому стало очевидным – новые прорывы в прежнем аллюре вряд ли эффективны.

А сейчас они, истинные, настоящие, России нужны как никогда – во власть и в культуру, на телевидение и в печать, во все сферы современного бытия и общественного сознания. Нужны прорывы, что нашли свое теоретическое обоснование в достаточно уже разработанной Русской национальной идее, о которой президент В.Путин недавно как-то небрежно обмолвился, точно скидывая ее со счетов. Уже полно и детально разработана Русская доктрина, о которой кремлевская верхушка и правящая элита, похоже, тоже слышать не хотят.

Но, как говорится, что написано пером, того не вырубить и топором. Русскую доктрину можно замолчать, но уничтожить уже невозможно. Она и содержит такие планы прорывов, для которых время еще созреет, пора придет. Пусть для этого придется вступить на поле брани светлых и сатанинских сил, на поле Русского Армагеддона. Герои и гении России – хранители и воители ее, – все соберутся на эту битву. Небесная Русь опустится на землю, чтобы русичам помочь победить вековечную тать, изменяющую имена и обличья, но по сути своей выстроившую в один ряд всех русофобствующих недругов России.

Неисчерпаемость русской цивилизации

Однажды, в 70-е годы, в одной американской семье в Сиэтле В.Ганичев увидел висящую на стене картину развития цивилизаций. Многие линии истории были прочерчены из глубин веков, другие возникали позднее. «Затухли линии вавилоно-шумерской, индейско-ацтекской, кельтской, византийской цивилизаций. В будущее американцы пустили китайцев, индусов, семитов и себя. Монголы у них затухли, русская цивилизация тоже ярко не прорисовывалась в предстоящих далях истории».

В преддверии третьего тысячелетия всем казалось, что Русский Апокалипсис уже наступил, и русской цивилизации скоро наступит неминуемый конец. Много об этом говорилось и писалось. Наверное, конец любого тысячелетия, накопив негативную энергетику за столь длительное время, требует кульминации, разрядки и развязки.

А Время – живая субстанция, и ей присуща своя метафизическая драматургия. Оно не бывает без драм и трагедий, но никогда ими не ограничивается. Ему присущи новые всплески и взлеты, проходы и прорывы. Оно не любит быть загнанным в угол, и всегда находит из него метафизический выход, несмотря на физические смерти героев и гениев – лучших носителей и воителей времени.

Если продолжать мысль о драматургии нынешнего времени, то один из кульминационных исторических пиков второго тысячелетия пришелся на Россию. Она – как на Голгофе – стояла у всего мира на виду бита и распинаема. Ее гвоздило все новыми и новыми бедствиями. И непредсказуемо происходили небывалые события. Крушение советской державы. Геноцид российского населения, в особенности того, что не по своей воле оказался за пределами Родины. Экономический спад и рост катастрофически неразрешимых социальных проблем. Высокая смертность и низкая рождаемость. Невосполнимая убыль населения – в год по миллиону душ. И маховик раскручивался так, что, казалось, его уже ничем не остановить.

В 90-е годы В.Ганичев опять находился в самом центре русского сопротивления. Союз писателей России, который он возглавил, стал очагом традиционной и постоянно обновляемой русской мысли, а также возрождающегося православия.

Чуть позже новым таким очагом явился Всемирный Русский Православный Собор, и сопредседателем его стал Валерий Николаевич Ганичев.

Нет худа без добра, с перестроечными переменами было снято атеистическое табу на Бога. И православие, как птица Сирин, возродилось в народной душе, давно истосковавшейся по Богу. А русская душа всегда стремилась к общинности, всеобщности, соборности.

Ожившее на время, по доброй воле Сталина в годы Великой Отечественной войны, православие при Хрущеве снова было загнано в подполье. При нем даже церковь стали клеймить как сталинское наследие. Об этом сейчас не любят говорить либеральные «шестидесятники» и не очень-то распространяются святые отцы.

«В обстановке духовных, моральных, политических, материальных и физических потерь русского народа, оказавшегося в результате всех исторических катаклизмов оторванным от своего наследия – записано в Заявлении первого Всемирного Национального Русского Собора, – необходимо нащупать под пепелищем исторических пожаров фундамент нашей культуры и государственной идеи, ибо никогда не возродится Россия, если не будут созданы условия для полнокровного развития присущего только нашему народу мироощущения».

В документах Собора содержится тревожное определение: расчлененная нация. А ведь со времен Золотой Орды русские не были так расчленены. В начале же 90-х по воле не зависящих от них обстоятельств русские оказались рассеяны. Да и в советский период у них фактически не стало институтов, что защищали бы и утверждали их национальное сознание. Не было своей Академии наук, своего Союза писателей России. Тотально преследовалась русская национальная элита. А многие исторические и духовные ценности были поруганы или подменены лжеценностями.

После огромных потерь, губительного ущерба, национального унижения из-за намеренно прозападной политики верхов ко многим пришло осознание катастрофы. Но, похоже, до появления полноценного национального самосознания на верхних этажах, в кремлевских главах под рубиновыми звездами пока еще далеко.

И все же, необходимо признать, переход России в новое тысячелетие осуществился так, что она оказалась в новой временной субстанции. Россия стала приподниматься с колен, понемногу возражать Западу устами президента В.Путина и его МИДа, осваивать новые образцы вооружений.

Вошла ли Россия в некую живую воду? Об этом трудно пока говорить. От власти ждут исторического реванша, возрождения величия России. Ждут – не дождутся. Затаенная, словно фантомная боль по утраченному передается молодежи.

Будем всегда объективны и великодушны: оттого что власть имущие обобрали, и уже не раз, российский народ, никогда не обнищает русская культура, неуничтожимая, бессмертная. Как ни насаждают у нас западный образ жизни, как ни культивируют систему кумиров-«звезд», национальный характер все тот же – он неискоренимо крепок и неизменен по своей нравственной сути.

Что же касается апокалиптических настроений в нашем обществе, то Валерий Ганичев относится к ним очень аккуратно, взвешенно и без пессимизма.

Вместе с перестроечной ломкой во всем, кризисами и крушениями смутновременья, когда был «реабилитирован» Бог, всех стали стращать Откровением Иоанна Богослова. Следы разрушительской деятельности новых реформаторов наводили на тревожные до безнадежности мысли и раздумья. И все-таки об Апокалипсисе для русских не следовало бы сегодня говорить с убежденностью пророков или ангелов. Можно о нем рассуждать как о новой теме для писателей-фантастов, постреалистов и антиутопистов, но всерьез – как о современной метаисторической реальности – вряд ли целесообразно и гуманно.

***

Русский человек – всечеловек, по определению Ф.М.Достоевского. «Это наше великое достижение, но это и наша великая беда», – подхватывает и продолжает его слова В.Ганичев, словно расправляя крылья сокровенной думы.

К сожалению, всечеловеческие качества русского человека стали легкой добычей для космополитов всех времен и мастей – от пролетарских вождей до теперешних лидеров общественно-политических партий и движений.

«Мы источили себя тем, что отдали всем свои богатства: и духовные и интеллектуальные, – сетует В.Ганичев, – от искусства музыки до искусства физики, от поэзии до математики, – все национальные академии держались на русских».

Интеллектуальную мощь стала подрывать «утечка мозгов» на Запад. Брошенные на выживание профессора и доктора наук вынуждены были соглашаться на выгодные контрактные условия.

Великую и плановую экономику стали сводить к сырьевой функции в интересах мирового капиталистического хозяйства.

«Мы, пожалуй, первыми и выдохлись в рывке за великим будущим для всего человечества» – самоотреченно делает заключение Валерий Николаевич. Возможно, не выдохлись, если бы не загоняли Русский дух в рамки замкнутых систем с идеологическими ориентирами, что увлекали и уводили в тупики социально-политических и экономических лабиринтов.

Всем известна вселенская открытость русского человека, его способность воспринять, впитать и переработать чужие культуры.

А его культуре, русской культуре во все времена с высоких университетских кафедр несли анафему. Начиная с Петра I влияние иноземного начала на общество было довольно велико. Немецкие академики переписывали историю Россию с древних веков. Они могли торжественно называть адмиралов Войновича, Мазини, фон Дезина, Траверсе, только не Ушакова или Нахимова.

Валерий Николаевич, не скидывая со счетов великие заслуги Петра I , все же считает, что он привил русской культурной самобытности комплекс неполноценности. И только Александр Сергеевич Пушкин помог избавиться от него, излечивая русскую душу высочайшими достижениями русского национального гения, непревзойденными образцами российской цивилизации.

В.Ганичев часто любит цитировать высказывания в адрес Пушкина, выбирая самые сильные и точные. Из статьи «Непонятый предвозвеститель» Б.Башилова он приводит такие слова: «Пушкин – это свидетельство, каким бы должен быть русский человек, если бы он прожил дольше и силой своего светлого гения оформил бы душу образованных русских людей на русский образец, если бы Россия пошла пушкинским путем, а не путем Радищева, гибельным путем русской интеллигенции, этих духовных ублюдков, не европейцев, не русских, а «стрюцких», как их презрительно называл Достоевский».

Пушкин – это наше все. Был бы он один – и этого было бы достаточно, чтобы русский человек перед лицом всего человечества был возвышен и горд. И когда сегодня кто-то с обреченной покорностью или скрытым злорадством твердит об угасающей цивилизации России, приводя аргументы о техническом взлете США, Японии, Германии, у нас есть чем аргументированно возразить им в ответ. Ибо такого духовного метафизического богатства, как у русского человека, не возымеет и не подменит никакое сверхсовершенное супертехническое новшество.

И если говорить о конце времен, то есть о крушении современных цивилизаций, едва ли сегодня Россия стоит у последней черты. Ее моральный и духовный потенциал настолько неисчерпаем, что теоретически гибель ее никак невозможна. И свидетельством тому все новые научно-технические и культурные открытия и достижения, новые имена в среде общественных деятелей, ученых, писателей и художников.

Правда, одна ученая дама, доктор наук, как-то сказала В.Ганичеву: «Нравится вам это или не нравится, а Россия исчерпала себя». Что и сказать, с ней соглашаться было бы просто глупо и смешно.

Неисчерпаем Океан Русского духа. И никогда Россия не превратится в археологический черепок, осколок прошлого, музейный экспонат. Валерий Ганичев, исполненный исторического оптимизма, это утверждает каждым своим словом и поступком и неустанно верит в это.

Поскольку есть и продолжаются такие живые воплощения и явления русского духа, к которым принадлежит и сам Валерий Николаевич, пока есть собиратели и подвижники, которые сосредотачивают и наращивают в себе национальную энергию, культивируют очищенное и освященное Русское Слово, трудно будет оспорить жизнестойкий и плодотворный характер Русского цивилизованного мира. А русофобам всех мастей – погрести русскую цивилизацию под обломками прошлого, травами и песками забвения.

Таким образом, русская борьба Валерия Ганичева стала борьбой за утверждение Русской цивилизации, ее православной духовной субстанции, на основе выдающихся исторических примеров и провидения ее будущего.

НЕПОБЕДИМЫЕ РУССКИЕ СМЫСЛЫ

О романе «Росс непобедимый»

Исторический маятник Руси

Когда наступали смутные времена, и Русь зависала над бездной небытия, лжепророки и кликуши на все лады и голоса предрекали ей погибель. И вот тут-то – о чудо! – начинался откат назад, маятниковый мах в обратную сторону. Действовал некий всепобеждающий вселенский закон. И Русь возрождалась.

Небывалый размах и подъем княжеской Киевской Руси, окрестившейся в днепровской купели и преодолевшей язычество в вере православной, сменился долгим татаро-монгольским игом. В его непроглядной ночи накапливались, росли силы святых угодников. Преподобный Сергий Радонежский духовно окормлял Куликовскую битву.

А потом укрепившееся Московское царство Ивана Грозного, овладевшего Казанью, расколола Великая Смута. Но вместе с самозванцами она вызвала на арену истории Минина и Пожарского. Правда, успокоилась окончательно она лишь в правление «тишайшего» царя Алексея Михайловича.

Тихую эпоху сменил бурный XYIII век, где Петр Первый вздыбил Русь, а имперский размах Екатерины Второй достиг Атлантического и Тихого океанов.

В XIX столетии Победа в Отечественной войне над французами принесла державе некоторое успокоение. Медлительная государственная машина николаевской империи с «золотым веком» русской культуры в своих недрах вынашивала русскую революционность. А с наступлением XX века потрясения трех русских революций принесли с собой новую Смуту, насаждение и утверждение государственного безбожия.

И все же восстановление Российской империи в границах Советского Союза, подъем индустрии и оборонного могущества, расцвет новой морали и культуры, – все это позволило одержать победу в Великой Отечественной войне над немецко-фашистским агрессором, угрожавшим всему миру.

В наше время маятник истории стал двигаться с неимоверной, просто неуследимой скоростью. На наших глазах зрелая мощь социализма была опрокинута назад наивной преобразовательностью «перестройки». А рывок в рынок и в мировое капиталистическое хозяйство принес новые революционные перемены в обществе. И мы накануне третьего тысячелетия, казалось, приблизились к новому апокалипсическому порогу, отмеченному очередной Русской смутой.

Расколы и раскольчики вызвали и сопровождали эту смуту и стали дальше множиться в геометрической прогрессии. Но при этом открылось, распахнулось такое невиданное историческое пространство, когда «видно стало далеко во все концы света». Поначалу его словно вынули из-под спуда, со всей требухой. Светочи очернялись. Святые шельмовались. Императрицу Екатерину Великую могли выставить в облике распутной мессалины, не говоря уже о том, что не осталось ни одного из мировых правителей XX века, который не был бы обруган, низвергнут с пьедестала.

Однако при этом разверзлись и метаисторические глубины. Оказалось опасным шутить со своей отечественной историей, не уважать ее и охаивать. Очернение истории – и прошлой, и нынешней – стало оборачиваться против самих же очернителей.

Все мы ощутили новое зависание над бездной. Всех стала постигать кара, что-то наподобие гоголевской «страшной мести». И вот тогда стало видеться уже не мелочное – порочное, а великое – спасительное. Наши души обратились к Богу за помощью, в надежде на то, что возмездие за безбожные времена, в которые мы жили, не будет для нас слишком суровым.

И все же крушение советской державы многими стало восприниматься как наступление Русского Апокалипсиса. Бездна, над которой мы зависли, дышала такой роковой эсхатологией, что невозможно было не растеряться, немудрено не отчаяться, теряя жизненную опору и веру во спасение.

Понятное дело, немало нашлось и таких, кто из этого извлекал особые выгоды. Имеются в виду те, кто держался за руку помощи западных «спасителей мировой цивилизации». И разбазаривал страну, впустив стихию дикого рынка. Дескать, рынок все расставит по своим местам. А по своим местам все может расставить один лишь Господь Бог, да государственные и общественые институты, если они стали проводниками его воли.

Валерий Ганичев один из немногих, кто не потерял веру в Русь, духовно удержался над бездной и многим другим в ней помог не пропасть. Он давно почувствовал маятниковую сущность России, которая колокольно раскатывается и уплывает, отмахиваясь от погибельной пропасти.

Свой первый исторический роман «Росс непобедимый» В.Ганичев замыслил и осуществил в предвременьи горбачевской перестройки, как будто предвидел, что нужен он именно сейчас, перед новым историческим сдвигом.

Сквозняки нового переменного времени были уже ощутимы. И важно было понять, куда подуют ветры перемен, и по возможности помочь направить их в нужную сторону.

А когда понял, что перемены покатились не туда, повели и завлекли страну в западную западню, негодовал, боролся. Тогда-то он и окончательно к Богу пришел, копил и крепил в себе веру православную. Не изверялся и не слушал тех, кто в лукавом или паническом краснобайстве утверждал, что Бог отвернулся от России, лишил ее своего покровительства.

Бог всегда испытывает Русь. И в особенности – временами безбожия, безвременья, смут. Многие не выдерживают испытаний. Но и те, кого склонил сатанинский соблазн довольствоваться существующим положением дел, жить одним днем, не задумываться об исторической перспективе, не все потеряны для Руси.

Смуты порождают хаос, раскалывающий цельные смыслы, как орехи. Но в любые времена семена смыслов прорастают вновь. И русские смыслы, как показывает история, оставались наиболее стойкими и жизнеспособными.

Валерий Ганичев своим повествованием стремится развернуть историческую перспективу, оглядывая прошлое России. Не ретроспективу, а именно перспективу. Главное для него – извлечь непобедимые русские смыслы, увидеть, как они возрождаются вновь. И «Росс непобедимый» – от заглавия, от эпиграфа из державинских стихов, откуда оно извлечено, до заключительной главы построен на русских смысловых узлах.

Цель, художественная сверхзадача романа – напомнить русскому человеку о его историческом достоинстве, о великоросской гордости, наследуемой от давних предков, от древней славянской Руси.

И вот как отозвался Валентин Распутин о «Россе непобедимом»: «Так называется повествование В.Н.Ганичева о выходе к Черному морю и заселению южных земель. Туда и пошла новая Россия, там, на сдвинутых к морю рубежах, встала Новороссия, строившаяся с тем же размашистым почерком, что и Петербург. Следом за балтийским окном в Европу было прорублено черноморское. Россия взяла силу и правду не только по левую руку, если смотреть встречь солнцу, но и по правую, одесную, а там, на востоке, росс обживал тихоокеанское побережье и выходил к берегам Америки. Это было время неудержимых походов полководца Суворова и флотоводца Ушакова, время возвышения крестьянского сына Михайлы Ломоносова в велика мужа в науках и искусствах, время Потемкина и Державина, Татищева и Андрея Болотова. Как величаво и твердо звучало тогда наше имя – росс! Какую оно несло в себе мощь! Не забудем еще, что в 1799 году было найдено «Слово о полку Игореве» и современность единым руслом соединилась в одно целое с древностью. Никогда ещё русская корона так высоко не поднималась в мире и никогда до того русская жизнь так не тянулась к просвещению, к той наибольшей пользе, которую способны дать Отечеству все его сословия».

Вместе с тем В.Распутин отметил маятниковый характер исторического мышления писателя, адекватно отвечающий сменам эпох, временным переходам от одной крайности к другой.

Для В.Ганичева Русь – живая страна с вечно обновляющимся народом, и в то же время она – духовная субстанция. Это та вселенская Русь, непобедимый смысл духовности которой отражен в озерно-образной сущности Китеж-града. Время от времени она уходит в бездну глубинную и возникает, возрожденная, в бездне небесной. А ее княжение там длится искони и продлится всевечно. Русь православная эта – не пустая идея, а национальная и всечеловеческая. Она не пустеющее расколотое имперское пространство, а живое вселенское образование, живой Образ воплощенного Русского духа. И оттого, что пространство ее пустеет, обезлюднивается, она не становится менее живой. Метафизическое пространство ее год от года, век от века неуклонно обогащается.

В этом ключевой секрет оптимистического мироощущения писателя, наполненность его духовного мира и драматизмом, но и непобедимым триумфом русских дум, идей и дел.

В «Россе непобедимом» дала благодатные, творческие плоды свои дума о XYIII веке, о бурном веке екатерининской эпохи, о продвижении России в Европу, о воздвигнутых городах Новороссии и освоенных причерноморских землях, о победах наших ваятелей и воителей, о Федоре Федоровиче Ушакове и Александре Васильевиче Суворове. Долгая и провидческая дума. А.С.Пушкин писал: «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль при стуке топора и громе пушек»

Написанный перед развалом Советского Союза, этот исторический роман о XYIII веке уже нес в себе некий код позывных из будущего – о том, что в скором времени ждет советскую державу. В том числе и о том, что Новороссия перестанет принадлежать трехвековому российскому геопространству.

И вот нагрянул декабрь 1991 года из Беловежской пущи. Никто не слышал ни грохота, ни грома, но в одночасье не стало этой великой державы. А Новороссия в составе Украины оказалась отрезанной от российской земли.

Нет, не было стихийного распада. Это было явное осуществление тайного замысла против второй в мире сверхдержавы, заговора, пролоббированного изнутри троянским конем «пятой колонны».

Это она вытащила в свое оправдание рваный лоскут грязной материи с нелепыми словами: «патриотизм – это прибежище негодяев». Эта бескрылая хромая фраза обошла все подиумы либеральной литпрессы и независимых СМИ. Однако этим ей не удалось оправдать все измены и подмены, коварство и вероломство по отношению к своей стране, народу, нации.

Патриотизм – это дар, это чувство, это дар чувства любви. И любая подделка под него, мимикрия рано или поздно себя выдает. Переломные смутные девяностые годы в этом смысле многих изобличили. Впрочем, такой стриптиз они попытались выдать за прерогативу нового времени – рывка в рынок, находя пристанище и «запасные аэродромы» на западных задворках с фешенебельными фасадами.

Когда писался роман, эти личности еще открыто выступать побаивались, таились. Но их оборотническую суть Валерий Ганичев сотоварищи ощущали и распознавали тогда уже. «Роман как-то сразу приобрел наступательное название «Росс непобедимый», – вспоминает Валерий Ганичев. – Впоследствии профессор А.Овчаренко сказал: «Валера, и с таким названием ты хочешь, чтобы они тебя любили?». Тогда до непобедимости в общественном сознании было далеко, несбыточно далеко, а сегодня и того дальше…

Время действия романа «Росс непобедимый» – 60-90 годы XYIII века, венчающий Российскую империю «позолоченный» век Екатерины, когда наша держава пополнялась земными пространствами Северо-Запада и Юга, акваториями Балтики и Чёрного моря, прирастала Сибирью и Дальним Востоком. И обладала тогда даже золотоносной Аляской – Русской Америкой. При Александре II эта земля потом была сдана в аренду Соединённым Штатам на 99 лет, но так и не была востребована назад. Разве что в шутливом современном шлягере «Не валяй дурака, Америка!», который исполняет группа «Любэ», где почему-то Екатерине брошен упрек, что, мол, она «была не права», отдавая Аляску. Такая вульгаризация нашей истории в массовой популярной культуре происходит сплошь и рядом. Питая неверной информацией, она вторгается в уши сотням миллионам слушателей. И все это в порядке вещей.

Вот и на истории Новороссии в сознании миллионов обывателей белое или смутное пятно. Новая Россия, как и Новая Америка, отошла от материнского лона России по воле и милости нерачительных и расточительных ее хозяев. Наследие предков в верхах проматывалось удивительно легко, особенно, в нынешние смутные времена. При дележе территорий и разграничении сфер влияния раскатывались яблоки раздора и продолжают засеиваться ядовитые семена для будущих раздоров, конфликтов между странами и народами.

Как-то легко разбазаривается то, что добывалось трудно, а обратно возращаться, видно, будет и того трудней. Забыли, похоже, как прирастало новороссийское Причерноморье и с какой кровью. Несколько русско-турецких войн предшествовали тому, чтобы Российская империя смогла открыть южные морские окна в Европу и окончательно утвердиться на Черноморском побережье. «Люблю XYIII век российской истории, – неоднократно делал признание В.Ганичев. – Все в нем было». И – «размашистые победы», и – «обидные неудачи». Но именно тогда русский человек словно очнулся и осознал себя великороссом, а Русь сложилась в одну из самых могучих мировых империй.

Именно тогда шло сосредоточение российской нации и духа ее во имя великого исторического промысла.

Часть первая

Два окна в Европу

Роман «Росс непобедимый» распахивается главой «Полуденное окно». А предваряется эпиграфом из оды Михайла Ломоносова:

Пою премудрого Российского героя,

Кто , грады новые, полки и флоты строя,

От самых нежных лет со злобой вел войну,

Сквозь страхи проходя, вознес свою страну.

Величавая интонация этого стиха придает повествовательному слогу свою камертонную, можно сказать, кантовую доминанту.

А повествование начинается с выезда Екатерины Второй на Мойку в июне 1764 года. Сразу бросается в глаза, как одной мимолетной живописной детали: «Екатерина ехала в карете, покусывая губу», – охвачен весь диапазон настроений царицы: от капризного своеволия до скорбного сочувствия и соучастия в судьбах державы.

После свержения Петра III русским самодержцем должен был стать его и ее, Екатерины, сын Павел Петрович. Однако Екатерина не захотела быть регентшей до совершеннолетия сына. Отстраняя сына, решилась взойти на престол сама.

С затаенным страхом задумывается она о своем немецком происхождении. Вспоминает о том, как двор сделал ставку на нее, а не на мужа ее Карла-Петра-Ульриха, то бишь Петра Федоровича. И о том, как «в запыленном с дороги платье привезли ее и под звон колоколов нарекли государыней». Стало быть, на то высшая воля. А то «где была бы нынче, в какой крепости?»...

Екатерина сразу настраивает себя на державотворческую работу: «Великое дело надо и вершить по-великому…». И это немка из мелкого княжества! Но как широко и мудро понимает она, что в доставшейся ей стране, в России, «можно достичь цели, только когда уважаешь ее народ, ее дворян».

«Для Екатерины жить смолоду значило работать» – писал о ней В.О.Ключевский. И не прекращала она эту работу ни в карете, ни на балу.

«Как велика эта империя! Крошечное ее бывшее Ангальт-Цербстское княжество научило быть внимательной ко всем сословиям и соседям. Не учтешь чего-то – и нет княжества». Кажется, такие думы непрерывно одолевают молодую императрицу: действительно, держава-то велика. А вот у нас через два с половиной столетия такую державу проморгали…

Правда, пока ее права царицы еще весьма сомнительны. Никита Иванович Панин, влиятельный сановник и вдохновитель переворота 28 июня 1762 года, в самом начале ее царствования подал проект указа о создании Императорского совета, ограничивавшего ее власть. Суть его состояла в том, что править страной должны шесть-восемь сановников, облеченных полным доверием монарха. И Екатерина вынуждена была его подписать, не вполне уверенная в поддержке дворянства и гвардии. Вскоре, однако, она «надорвала» свою подпись под указом, убедившись, что поддержки нет как раз у Панина, а не у нее.

Лично сама стала она заниматься преобразованием системы государственного управления. Сенат выродился в громоздкое и неповоротливое учреждение, неспособное в случае необходимости не только не заменять монарха, по замыслу Петра I , но и решать вообще какие-либо текущие вопросы.

Сейчас сопровождала ее княгиня Е.Дашкова, дама умная, но «своенравна и непочтительна бывает», а «заслуги дворцового переворота себе приписывает». Она уговаривает императрицу наведаться к статскому советнику и профессору Михайле Ломоносову. А ведь Екатерина и сама намеревалась «благосклонность ему выразить и его любомудрие отметить».

Но как только он, сей ученый муж, показал ей начертанный им на стене проект памятника Петру I , она опять «покусывала губку»: «не хотела чужие проекты принимать, свои задумала». Великую ревность питала к венценосному предшественнику. Здесь через ту же самую мимолетную, тонко и точно подобранную деталь автор очерчивает уже не круг настроений, а сам характер Екатерины.

Молодая царица обращает внимание на висевшую на стене у академика карту Европейской России, южные границы которой расплывчато упирались в Причерноморье и Северный Кавказ. Сама собою завязывается беседа о Черном море, о том, что причерноморские земли искони русскими были.

Ломоносов непринужденно и очень кстати делает исторический экскурс, везде высвечивая русские смыслы. И царица-немка с готовностью внимает им, воспринимая их всем сердцем.

«Матушка, ранее весь Понт Эвксинский, то есть Черное море, Русским морем назывался. Святослав, наш древний князь, хаживал и под Царьград, Константинополь, а на Кавказе стоял древний город Тмутаракань и из-под него ходили на Персию и торговали с Востоком. А потом, после похода Батыева, осела орда в Крыму. Сельджуки на святую Софию полумесяц подняли, императоров византийских сокрушив, и стали султаны эти земли в крови топить. Посему они и запустели».

Обращает на себя внимание стилизация слога, на котором изъяснялись выдающиеся люди того времени. Этот слог – визитная карточка, слог-характеристика персонажей, реально существовавших, и потому не допускающий авторских вольностей. Тех, что нынче много можно встретить в псевдоисторических романах. И это предполагаемое удовольствие для массового читателя отнюдь не на пользу отечественной истории, а только на руку вульгаризаторам ее.

Императрица историю этого края тогда еще не знала. И узнавание это ложилось величайшей ношей ответственности на ее плечи, которую, надо отдать ей должное, понесла она достойно. «Еще Петр I намеревался православным христианам Черное море возвратить. Одержал победы на Балтике и под Полтавой, в Азове и на Пруте, а до Черного моря так и не дошел. Так и остались под ярмом нехристей и земли, и люди, и стон их слышен до Петербурга».

Петр I возвел Санкт-Петербург, этот город-сфинкс в устье Невы. Открыл окно, через которое Россия смотрит в Европу, как о том написал итальянец Альгаротти в «Письмах о России». «Но негоже светлице с одним окном быть, а наши русские избы все с окном на полудень построены». Такое сравнение могло возникнуть только у холмогорского мужика Михайлы Ломоносова. А царица вынуждена прислушаться. Уходя, она, «перекрестившись усердно, взглянула на портрет Петра и подумала: «Не забыть бы: полуденное окно в Европу…»

Решила распахнуть его, это полуденное окно в Европу,– и распахнула! «А Петр не смог…» – горделиво радовалась она (в книге «исторических извлечений из эпохи Екатерины Великой «Державница» В.Ганичева).

Возможно, и не было в реальности такой встречи. Но М.Ломоносов долго готовился к ней, сделал записи, которые в романе и воспроизведены в его словах, как наказ России императрице. Возможность такой встречи и такого диалога автор использовал как художественный вымысел, но такие допущения он делает лишь в самых крайних случаях, чтобы более выпукло, рельефно отразить смыслы той эпохи и свой творческий замысел.

Тогда Екатерина II со своим окружением в области внешней политики поставила себе две кардинальные задачи: добиться выхода к Черному морю и распространить власть России на все восточнославянские земли с православным населением. И решила их. Правда, решение их потребовало длительной вооруженной борьбы с Турцией и вовлекло Россию в раздел Польши.

Со времен Петра и Екатерины ни у кого не вызывало сомнений, что Россия страна морская. А что же нынче, после всех «перестроек» и «демократических реформ»? Не до форточки ли сужено балтийское окно в Европу? Ведь прибалтийские республики отделились и отдалились от России. Да и полуденного окна поубавилось. От ворот черноморских осталась разве что калитка.

Как-то легко отказалась Россия от своих прав на эти морские выходы в Европу и Мировой океан. Кто-то явно ей «помог» и извне и изнутри. Как отнеслись бы к этому предки? Что скажут потомки? Похоже, наше высшее руководство это мало тревожит.

А Валерия Ганичева это не может не тревожить. И в прошлом он всегда ищет опору своим духовным устремлениям в будущее.

Автор устремлен к чистым историческим истокам, отметая все незначительное, случайное, наносное. Роман он выстраивает из коротких новелл. М.Ломоносов из мозаики создал панно с изображением Петра Первого. Ганичев создает полотно романа из мозаики новелл.

Державным оком писателя-историка озирает он Россию, останавливая пристальный взгляд то в столице, то в казачьей станице. И оказывается то в окружении высшего света, то в кругу запорожских казаков. Переносится со своими героями в плавание по морям и океанам, участвует в морских и сухопутных баталиях. Осваивает с ними земли Причерноморья и возводит города Новороссии.

Покрасы позолоченного века

В главе «Покраса города» у автора выбор героя пал уже не на царственную особу либо ее фаворита, а на молодого архитектора Сашу Козодоева, выходца из небогатой семьи, будущего «дела делателя». Он решил посвятить свою жизнь «архитектуре цивильной», формула которой: «польза, прочность, красота», что постигалась им с жадностью и воодушевлением.

Сашенька сразу для себя решил, что «покрасе служить должен». А это значило – и здание, и весь город должны возводиться «по доброй пропорции», знаком же доброй архитектуры призваны служить ряд, симметрия, евритмия, размер. Хорошо уяснил, что если не будет этой гармонии, если будет она разрушена, всё распадется.

Его приводит в восторг «Панорама Петербурга» гравера Зубова: «величественный вид гармонии города будоражил Сашеньку». Ее он прикрепил в рамке на стенку и любит подолгу стоять перед ней. Вот он всматривается в нее, а вместе с ним всматриваются автор и мы с ним – «в диковинный, с многопрофильной крышей дом Голицыной, большой, с трехэтажным центром и боковыми одноэтажными крыльями дворец младшей сестры Петра Натальи Алексеевны, одноэтажный с мезонином, высокий, с изломом крышей и высоким карнизом по центру дворец непутевого сына императора Алексея Петровича и похожий на этот – дворец вдовствующей царицы Марфы Матвеевны, в которой позднее Растрелли учил своих учеников. Далее видна была часть Фонтанки с Летним садом, в самом центре пышная усадьба Меншикова, одевающаяся в камень Петропавловская крепость с колокольней, здание Сената, дома Гагарина и Шафирова. Да много еще любопытных домов, точных деталей вырезал сей искусный гравер Зубов». И видно, как точно изобразил словом эту панораму города сам автор повествования.

В 60-х годах XYIII столетия в архитектуре на смену декоративному барокко пришел классицизм. Он как раз и представлял собой симметричность композиций, гармонию пропорций, геометрически правильные планы. Стиль этот зародился во Франции в XYII веке и распространился затем во всех странах Западной Европы. В раннем классицизме еще сохранялись черты барокко, но все настоятельнее новый стиль стал требовать бескомпромиссности и чистоты. Популярность же классицизма была не случайна. По всей стране развернулось строительство дворянских особняков. В целях экономии средств, уходивших на изысканно-сложные формы и высоко квалифицированных мастеров, от барокко постепенно стали отказываться. Кризис барокко заставлял искать более экономную и рациональную архитектуру.

У Саши Козодоева имеется свой державный замысел. Он помнит, что при Петре Ш был основан и разрушен зело красивый город и порт на Таганьем Рогу. Исчез, как древние римские Помпеи. В 1711 году туркам его проиграли по Прутскому миру, да и стали рушить. Турки даже фундаментов не пожалели, оставленных по тайному приказу Петра. Разгадали его хитрость.

Внимательно изучает чертеж нового города Таган-Рога на Азовском море петровского времени, а сам мечтает о новых красивых городах на Таганьем Рогу у теплого моря. Перед его взором восстает город, который предстоит возвести ему: с генераловой площадью в центральной части, с ратушей – приказом царским и воеводским двором, офицерскими дворами. Тут же недалече торг, житный двор, и – не без кабака. А на соборной площади – церковь. За стенами крепости – посадские слободы пехотных полков и подворье для конницы. Все тут есть – вплоть до военных сооружений, порохового погреба, складов, а в удалении – каменоломни и мест для печей, обжигающих известь.

Со слов своего учителя Саввы Чевакинского узнает Сашенька о трудной доле зодчих и задумывается над ней. «Тот, кто думает зодчеством высоких званий достигнуть или богатство великое накопить, тот зело ошибается. Ибо достойный архитектор за его великую любовь к Отчизне нередко гонениям и хуле подвержен».

Как тут не вспомнить строки из поэмы Дмитрия Кедрина «Зодчие» об ослепленных мастерах-ваятелях времен Иоанна Грозного, которые возвели диковинный храм Василия Блаженного: «И стояла их церковь такая, что словно приснилась. И звонила она, будто их отпевала навзрыд. И запретную песню про страшную царскую милость пели в тайных местах по широкой Руси гусляры».

И ох! как не повезло, впрямь-таки не поздоровилось тем отечественным архитектам, кто идеи Петра Великого в строительстве хотел после него продолжить, собственное достоинство соблюдал да мнение свое смел иметь. Кого-то из них замучили тяжелой работой, кого-то в Сибирь сослали…

Однако это не останавливает ни самого учителя, ни его «архитекторскую команду». И Сашенька готов следовать всем наставлениям его, всем напутствиям, внимательно вслушивается в его слова: «Многие считают, что Отечество наше помимо воли Божьей и императорской власти воином и землепашцем держится, а я бы к сему присовокупил и зодчего-строителя».

Саша возводит в голове свои заветные города, с крепостных стен которых салютуют канониры во славу Отечества и в его честь. Города с «особливо цивильной архитектурой», что при Великом Петре выросла, соединенной с «архитектурой корабельной», где бы иноземные и отечественные гости ходили по улицам, изумлялись и допытывались: «кто сие так мудро и красиво придумал», – а он бы молча раскланивался и почти не краснел…».

Автор заставляет нас сопереживать его герою. И из образа одного разрушенного города, одной гавани возникает образ из века в век разрушаемой и возрождаемой России...

Запорожская Сечь в набегах и сечах

Колоритен, сочен и точен художественный язык в следующей главе «Щербанева левада». Здесь появляются образы запорожских казаков. Автор переносит действие романа в бескрайние украинские степи, где солнце, садясь, особенно живописно обозначает небольшие, насыпанные давними кочевниками холмы. Он выхватывает из истории, высвечивает времена ожесточенной борьбы украинского народа с крымскими татарами и польскими шляхтичами.

Крымчак Аслан-ага проделывает рискованную вылазку в прикрымские степи с тремя десятками сорвиголов. Османец преследует цель разузнать, сколь далеко на юг продвинулись поселения казаков. Ему важно разведать, сколько русского войска держит царица Екатерина Великая на землях Запорожской Сечи, и прибывают ли еще сюда, в эту Новую Сербию, сербские и словенские поселенцы.

«Эх, кабы знал старый казак Щербань, что срубленный им вчера дуб поможет клятым ворогам одолеть ров, не затронул бы его никогда!»

Создается, нагнетается атмосфера ожидания приближающейся опасности, предчувствия непоправимой беды. И на этом фоне в полном неведении сидит старый казак на завалинке своей хаты в укромном уголке левады и рассказывает своему меньшому внуку про подвиги своего любимого кошевого атамана Ивана Сирка. Как сорок тысяч крымчаков и пятнадцать тысяч турок-янычар однажды тайно вышли из Крыма и втихую ночью вторглись вовнутрь Запорожской Сечи, заполоняя собою все улицы.

Да не тут-то было! «Они были помрачены всевидящим Богом в их разуме…». Заметил их казак Шевчик, разбудил товарищей. И из форточек стали палить они по янычарам, которых так было много и так плотно они стояли, скованные в действиях, что казаки из рушниц быстро их всех перебили.

В.Ганичев подбирает и использует именно этот эпизод из «Истории запорожских казаков» Д.Яворницкого о реальном событии, обросшем, правда, легендами, с целью сразу дать почувствовать читателю то неповторимо особое, то героическое, что имело в ней и только в ней могло иметь место. И было реальным – до парадоксального неправдоподобия.

Автор словно воскрешает в читательском воображении образы запорожцев, словно сошедших со знаменитой картины И.Репина, чуть позже приводя дословно ответное их письмо турецкому султану Махмуду IY .

Османец в ответ на это письмо осенью 1674 года прислал из Стамбула в Крым на кораблях 15 000 тысяч янычар, а крымскому хану велел взять этих янычар и всю татарскую орду да идти на Запорожье, чтобы разгромить Сечь и вырубить запорожцев – «всех до ноги».

Хорошо зная запорожские обычаи, хан после совета с мурзами вплотную подступил к границе Сечи прямо под Рождество, когда запорожцы по обыкновению гуляют.

Тайком среди ночи татары приблизились к сторожевым постам. За несколько верст от Сечи они захватили пьяных часовых на банкете и пытками выбили-выудили у них, как через тайный лаз можно проникнуть вовнуть Сечи.

Радостный от такой вести, хан велел турецкому паше вести своих янычар через лаз в самую середину Сечи и учинить там резню, а сам с ордою обступил ее с поля, чтобы добивать запорожцев, которым удастся вырваться из пекла.

Паша приказал туркам пролазить в Сечь по одному и дожидаться его сигнала на начало боя. Да только ошибся – все янычары не поместились в Сечь, за стеною осталось еще полторы тысячи головорезов. И сам паша не сумел пролезть сюда, чтобы подать сигнал – зажечь факел.

Тем временем запорожцы заприметили необычных незваных гостей, разбудили атамана Сирка, и тот сразу же велел казакам из окон палить из ружей. Первые же выстрелы подняли на ноги все курени. Со всех окон, точно горох, полетели в янычар пули. Одна половина запорожцев набивала ружья и передавала другой половине, что встала у окон, так что пальба не затихала ни на миг. Янычары не сразу опамятовались, не сразу сообразили, что нужно стрелять, да и стрелять из-за тесноты было им не с руки. Часть янычар вскоре кинулись бежать, давя один другого, и своими трупами забила лаз, так что уже никто не мог ни выйти из Сечи, ни войти в нее.

А запорожцы продолжали поражать янычар из рушниц, покуда все улицы не были запружены столпотворением турецких трупов. Живых янычар оставались горсточки. И Сирко приказал покончить с ними саблями и списами (пиками). К рассвету в Сечи полегло около 13 500 басурман, лишь небольшую кучку турков запорожцы помиловали и взяли в плен.

Хан, стоя за стенами Сечи, долго ожидал, когда же, наконец, запорожцы побегут. Но когда некоторые, перелезшие через стены турки-беглецы известили его о том, что произошло, он в ярости вскрикнул: «Сирко шайтан, а не человек!» – и как скаженный кинулся бежать с оставшейся ордой в Крым.

Из-за мерзлой земли трупы хоронить было невозможно, они подплыли кровью и смерзлись целыми кучами, так что по приказу Сирка запорожцы рубили их на куски и вытягивали на речку, спускали в полыньи. Почти неделю казакам пришлось возиться с останками поверженного ворога, вычищать и обмывать территорию Сечи. Все курени и даже церковь были в турецкой крови.

После того, как все было приведено в надлежащий вид, сечевые священники перед всем товариществом отправили торжественную службу.

Все украинское казачество было возмущено таким коварным нападением на Сечь. И возмездия ради Сирко созвал в Сечь по весне 20 000 казаков, чтобы выступить с ними в поход на Крым.

Вот об этом событии, овеянном духом преданий и легенд, и рассказывал старый казак Щербань своему пятилетнему внуку Максимке. А про любимого атамана своего Сирка мог он рассказывать безостановочно, не следя за часами, хоть с раннего утра до позднего вечера.

Чрезвычайно интересна и важна авторская интерпретация тех событий, вложенная в уста одного из героев повествования. Делая сопоставление, обратившись к различным источникам, можно сделать вывод, что вымысел автора не вступает в противоречие с подлинной историей, какой бы невероятной она не была.

Обратившись к казачьей теме, автор строит свой замысел в русле классических традиций. Нельзя не заметить, что в авторском слоге, в его художественной интонации, особенно в речи его героев-запорожцев слышатся отголоски украинских народных дум и гоголевского эпоса «Тараса Бульбы».

«Було то на старой Чертомлыцкой Сечи лет сто назад, в пору, когда морозы замуровали днепровские глубины и речки полевые твердым льдом, а степи приодели снегами. Тогда сорок тысяч крымчаков и пятнадцать тысяч турок-янычар тайно снялись из Крыма и решили навсегда изничтожить казаков. На третью ночь Рождества Христова, в самую полночь, хан приблизился к Сечи и захватил сичевую стражу. Один испугался, изменил и сказал, что казаки все беспечно по куреням спят, и провел янычар внутрь Запорожской Сечи в «форточку», которая была не закрыта. И тихо-тихо янычары стали заходить в Сечь, заполняя ее улицы, как в темную церковь».

Так начинает Щербань свой рассказ об этом событии. А закачивает его тем, как Сирко со своим войском летом скрытно переправился через Сиваш и на своих ветроногих конях наказал грабителей и насильников, взяв столицу хана Бахчисарай.

«И еще раз обманул их Сирко. Он пошел на хитрость, подняв ордынские знамена; войска хана наших за своих приняли, а Сирко ударил с тылу по охране, закрывающей выход. Многих тогда из полона вызволили. А свозили их нечестивые после грабежей и набегов в город Кафу, где продавали рабов во всю турецкую Порту. Особливо тяжко было женщинам, их, как «белый ясыр» – то есть товар, продавали в услужение всем визирям, султанам и другим богатым туркам и арабам».

Из рассказа старого казака предстает противоречивый образ народного атамана-вожака, храброго и отчаянного, готового выступить на помощь и вызволить из неволи своих земляков украинцев, но и способного на страшную месть. Времена долгих раздоров и разрухи (руины – по-украински) выносили на самые высокие гребни клокочущей от войн и народных волнений, захлебывающейся от крови Украины вожаков с противоречивыми характерами: и добрых, и беспощадных одновременно. Но что интересно: старый казак во всем оправдывает своего бывшего атамана:

«…Сирко многих освободил и с собой забрал. А потом сказал им: кто куда хочет, тот может и пойти. Четыре тысячи за ним пошло, а три тысячи в Крым решило вернуться, ответив, что у них там есть оседлость, а на Руси нет ничего. Сирко был удивлен и не верил, что они хотят возвратиться. Поднялся на курган и долго смотрел вослед, пока их не стало видно. А потом махнул рукой, и молодые казаки помчались за ушедшими и изрубили всех до единого.

– А ему не жалко их было?

– Жалко, жалко, внучек. Подъехал он на место сечи, заплакал и сказал: «Вот и еще погибшие от турецкого, басурманского коварства люди. Простите нас, братия, а сами спите тут до Страшного суда Господня, вместо того, чтобы размножаться вам в Крыму между басурманами на наши молодецкие головы и на свою великую без крещения погибель».

Здесь остро обозначена проблема нравственных прав и обязанностей человека, данных ему от Бога, в гоголевском ключе. Человек, который от имени Бога вершит суд и месть, несет в себе ветхозаветную нравственность («око за око, зуб за зуб»), а, на самом деле, пополняет мир злом.

Автору в запорожцах хочется увидеть и отметить их патриотизм, основанный на православной вере и кровном родстве со всей Русью. Показать их круговращение, что ли, в соборной орбите русских смыслов.

Он вяжет в один узел устремления и столкновения различных сил и сторон, развернувшихся вокруг Черного моря. В немалой степени приняли в этом участие и запорожские казаки. Автор и стремится в романе без преувеличений и приуменьшений отвести им ту роль, которую они исполняли в действительности.

***

Из истории известно, что объявление независимости Крыма от Турции означало лишь первый шаг к его полному подчинению России. И Россия, и Турция продолжали борьбу за влияние в Бахчисарае. В 1775 году ханский Престол занял ориентирующийся на Турцию Девлет-Гирей. В 1777 году русские войска вошли в Крым и обеспечили избрание на ханский престол российского ставленника Шагин-Гирея. Однако власть его была непрочной. В

1783 году после сложных переговоров с князем Потемкиным Шагин-Гирей передал ханство России и отрекся от престола. За этот дипломатический успех Потемкин был удостоен титула «князя Таврического». Только тогда Турция смирилась с переходом Крыма под власть России, опасаясь встретиться с объединенными русско-австрийскими силами.

Но что касается выхода в Мировой океан через Черное море, то и сегодня эта геополитическая проблема встает, и встает как никогда остро, зло, актуально.

И сегодня некоторые потомки крымских татар претендуют на главенство в Крыму, поднимают волну массового национального недовольства. А турецкие эмиссары постепенно подчиняют экономическое пространство Крыма своему влиянию. Казалось бы, теперь это забота Киева, а не Москвы. Да нет, вопрос этот исстари решался как славянский, общерусский.

Вновь и вновь вспыхивают споры вокруг российского флота в Севастополе, городе-герое, форпосте российской морской славы. По воле нерадивых правителей нашей современности он оказался территориально отрезанным от России, находясь в границах другого государства – Украины.

При этом суверенности современного Крыма угрожает теперь ничуть не Россия, а криминальная экспансия, то скрытая, то через край переплескивающая, со стороны крымских татар и турок. Идет вытеснение, унижение и порой даже физическое истребление украинцев и русских, коренных жителей Крыма.

История повторяется, все с теми же ликами и личинами, масками и гримасами. А знание и постоянное обращение к урокам истории просто необходимо нам как воздух, затем чтобы выхваченные из контекста мирового исторического процесса факты не были использованы как аргументы против нас.

В.Ганичев как раз и вооружает нас этим арсеналом аргументов. Дает в руки нам историческое оружие, оснащенное русскими смыслами.

Сильно же пострадали они, эти русские смыслы, от перестроечных перемен, от смутновременья. Горбачевская гласность, как баба-кликуша с какого-нибудь итильского или бахчисарайского базара, могла оговорить – ошельмовать все русское, а ей вторили хором все прозападные СМИ и писатели-западники. Она и выпущена была на свет, как некий джин хаоса, чтобы развенчать и развеять по ветру наши русские смыслы. Посеять смуту.

«Росс непобедимый» писался в преддверии перестройки, но в нем запечатлелось художественное предвидение всех ее опасностей для российского народа, для всей бывшей советской общности – нации.

Правители нашего времени М.Горбачев, Б.Ельцин и иже с ними победам русского оружия придали пораженческий статус, чем нанесли непоправимый моральный урон.

Если в девяностые годы XYIII века Россия с размахом прорубила морское окно на юг – в Юго-Западную Европу, Азию, Африку, завершила вековую борьбу за возвращение исконно славянских земель, а заодно приобрела и незамерзающие порты в Черном море, то в 90-е XX века это все она стала стремительно терять, сдавая без боя.

Борьба за личную власть и мировую славу у политиков смутного времени отстранила идею Отечества на задний план. Они поставили себя выше Отечества и его исторической славы. Поэтому оно, Отечество, быстро было ослаблено, и его, единого, был лишен многонациональный российский народ.

Художественная канва романа остается как бы вне этой публицистики. Зато публицистические работы В.Ганичева, писателя – историка и философа, близко смыкаются с идейно-художественным содержанием его романа, его информационно-энергетическим полем. Проникая в канву, вникая в контекст, понимаешь, этот роман не только о XYIII веке, он и о веке нашем, двадцатом, а теперь уж и о двадцать первом.

***

А глава «Щербанева левада» заканчивается драматически, даже трагически. В то время как Щербань рассказывал внуку старые предания о давней истории запорожцев, неумолимо приближалась смертельная опасность. Глава построена так, что читатель об этом знает, а персонажи даже не догадываются, тем самым создается романный художественный эффект, который выводит повествование из очерковости ситуаций.

Описание тайного татарского набега на мирные казачьи поселения обнажает несправедливую чудовищную сущность вражды, выливающейся в кровавые распри и войны.

«Метнулись через речку-невеличку всадники-тени, рассыпались по леваде, и уже горит хата и лежит бездыханный пес Дымко, храбро бросившийся защищать двор своих хозяев.

Постояли в отдалении темные всадники, сняв ружья с плеч и приготовив арканы. Ждали, когда выскочат из пылающей хаты пленники, но не дождались, не услышали даже стонов и криков, погребла всех, видать, рухнувшая на них крыша».

Гибнут жена и сын Щербаня. Басурманы похищают дочку Щербаня Марию, ее жениха Андрия и скрываются в темноте. А сам Щербань с двумя сыновьями успевает схорониться в пещере-схороне с потайным лазом и выходом в плавни.

Ненавистны ему стали эти войны. И хоть немало он побывал в самых кровавых и жестоких сечах, а тут не выдержал и простонал: «сколько же будет литься кровь человеческая? Сколько же раз отцы и матери будут терять своих сыновей и дочерей? Будь они прокляты, эти войны, в которых провёл он почти всю свою жизнь и накопил богатство из ран, рубцов и шрамов». Хотел он в поле, за сохой умереть, да не дают проклятые нехристи. Перед ним встает трагический вопрос: где теперь искать, как вызволить ему его красуню Марию? Куда податься из разоренной, враз осиротевшей без его дочери левады? То ли в Запорожье, снова в Сечь к казакам, то ли в гайдамаки? Эти народные «вызволители» и после разгрома их вожака Гонты налетают (гайдамаки – от турецкого «нападать»), как вихри, на польских панов, украинских старшин и русских полковников.

А может, в Новую Сербию, где вместе с иноплеменными славянскими братьями послужить русскому царю, или тогда уж возвратиться в свою родную Полтавщину? И упоминается тут село Камышня, где провел свое послевоенное детство и окончил среднюю школу сам автор Валерий Николаевич Ганичев. И, оказывается, казак Щербань – это реальное историческое лицо. Автор не выдумал его, а, будучи наслышан о нем, решил его образ наряду с другими историческими лицами XYIII столетия включить в свое произведение.

Там, в Камышне, у Щербаня – сына вольного казака – располагался «батьковский маеток», вотчина, «то есть старая хата, да и ту, наверное, с землей прибрал к рукам старшина Апостол, что всех вольных казаков в крипаков превращает». Казаков – в крепостных! И надвигается дума на думу у старого казака … «А здесь жить без своей любимой красавицы Марии он уже не мог от бессилия, что не спас, не предостерёг, не уберег, не погиб вместе с ней».

Автор рисует полнокровный художественный образ, вызывающий сочувствие и сострадание. При этом он надолго оставляет его, как бы за кадром, за видимой канвой повествования, подготавливая читателя к следующей встрече с героями этой главы, дохнувшей трагическим дыханием времени.

У автора все настойчивее утверждается принцип построения романа из новелл с сильными, художественно законченными концовками, но не завершенным рассказом о дальнейших судьбах героев.

Эскиз эпстолярного эпоса

Следующая глава «Надежда благополучия» написана в эпистолярном жанре, что был характерен для изображаемого времени. И это органично, это, в общем-то, вписывается в стилистику романа. Я назвал бы цикл таких глав, состоящих из писем, эскизом эпистолярного эпоса в романе.

Глава состоит из пяти писем морехода Егора Трубина к своей возлюбленной Екатерине Ивановне, написанных им во время плавания на фрегате «Надежда благополучия». Сама Екатерина II на свое иждивение построила этот фрегат. И он первым отправлен был в небывалый поход из Петербурга в Средиземное море, в Италию, куда морским путем ни один корабль еще не проходил.

Здесь убедительно показано, как державность интересов императрицы передается простому мореплавателю, как происходит наполнение русскими патриотическими смыслами сознания, душ и сердец сверху донизу всех или почти всех – от коронованной особы немецкого происхождения до самого рядового гражданина Отечества.

А посмотрим, как в пику, в противовес относились тогда к России в других странах. В той же Италии о нас почти не знали, называли «московитами, северными турками», а лапти называли «московского царя обувь». Не зря и поныне, к примеру – в Америке, некоторым кажется, что по русским городам бродят медведи, да и люди, как медведи, там живут в берлогах.

Егор Трубин делится с возлюбленной впечатлениями от морского путешествия, сетует, что «о русских пишут плохо». Мечтает открыть новую землю, как Колумбус на шхуне «Санта Мария»: «Эх, Екатерина Ивановна, если бы я землю открыл, то Вас бы там сделал царицей, потому что Вы для меня самая красивая и дорогая в мире». Он гордится, что у нее имя такое же, как у российской императрицы-самодержицы, и дни рождения совпадают. А, в общем и целом, его письма носят невинно-эпистолярный характер. В них он представлен не в меру увлекающимся юношей, которого восторженность может доходить до конфуза, не замечаемого им самим. К примеру, когда он делится своими впечатлениями о Лиссабоне, португальского королевства столице: «Жители здесь стройные, а женщины такие гибкие, остроглазые и красивые, что если бы Вас не знал, то на них бы смотрел долго». А в Барселоне, в большом городе королевства Гишпанского, и того пуще: «У меня тут голова кругом пошла, все так громко говорят, кричат, а женщины танцуют, и на руках у них коробочки стучат и щелкают, чисто наши клесты. И похожи они на тех дам, что из книги «Две любовницы – Гишпанская повесть». И если бы Вас не было, моя дорогая Екатерина Ивановна, то я бы здесь и остался».

Вот и в Италии: «Ах, какие тут италийки, как смеются, веселятся». Вполне возможно, что его возлюбленная обижается на него и втайне ревнует, а ему и невдомек.

Он не догадывается пока и о подлинной цели похода, цели разведывательной. По тайному указу Екатерины именно эта цель ставилась перед капитаном корабля. В истории России это стало первым примером глубоко законспирированной морской разведки в путешествии вокруг Европы от Балтийского в Средиземное море через Атлантический океан.

Более серьезное отношение возникает к Трубину в последующих главах. Из писем в главе «Неотправленные письма» становится известно, что он уже не торговый моряк, а военный, и служит он на эскадре под началом адмирала Спиридова. На борт линейного корабля «Три иерарха» принят был главнокомандующий флотом граф Алексей Григорьевич Орлов, фаворит Екатерины.

Егор подробно расписывает подвиги русских офицеров, моряков и солдат, которые выступили на помощь грекам-майнотам, что восстали против турок. Упоминает о замечательном и смелом капитане Боркове. «Его отряд занял крепость Мизитру и наступал в глубь Мореи. Здесь у крепости Триполицы ему в тыл ударили турки. Греки ушли в горы, а пять русских офицеров и тридцать восемь солдат были окружены пятью тысячами турок. Борков крикнул солдатам: «Братцы, не сдаемся!» И пошел со шпагой и пистолетом вперед. Весь отряд выстроился как небольшой еж и стал пробивать дорогу штыками. Турки во сто крат превосходили русских, но отступили и стали стрелять из-за камней. Капитан Борков был ранен. Осталась половина бойцов. Но оставшиеся в живых несли с собой знамя и командира. Борков пришел в себя и увидел, что живых осталось несколько человек. Капитан взял знамя у тяжело раненного, опоясал им себя и тут был ранен вторично.

Из 43 человек в горы прорвалось четверо: дважды раненный Борков, два солдата и сержант. Они вышли к Каламате, к русским кораблям. Героизм русских нагнал страха на турок, а греков поднял везде, давая туркам решительный отпор. Одну за другой они бок о бок с русскими брали крепости, захваченные турками.

Из этого письма, стилистически выдержанного автором в духе того времени, мы узнаем о знакомстве Егора Трубина с Ганнибалом Иваном Абрамовичем, знаменитым предком А.С.Пушкина, сыном «арапа Петра Великого», бригадиром морской артиллерии; здесь он командовал десантом и артиллерией, брал крепость Наварин.

Из обрывочных сведений в этих письмах мы как бы невзначай узнаем об одном из эпизодов второй русско-турецкой войны 1768 – 1774 года, начатой вероломной Турцией после отказа России прекратить покровительство диссидентам и вывести войска из Польши. К этой войне против России Турцию и Польшу подталкивала Франция.

Османская империя по сравнению с первой половиной века, когда она вела первую войну с Россией (1735 – 1739 гг.), значительно пришла в упадок, архаичными стали ее государственное устройство и армия. Однако России не сразу удалось добиться успехов. В 1770 году 1-я армия Румянцева развернула наступление в направлении Дуная. В упорном 8-часовом бою на реке Ларга (приток Прута) она обратила в бегство турецкие войска и конницу крымского хана. После высокоманевренной победы на реке Кагул Румянцев овладел важными турецкими крепостями Измаилом, Килией и Браилом. 2-я армия П.И.Панина заняла Бендеры. Блестящая победа была одержана и на море. Балтийский флот адмирала Г.А.Спиридова, обогнув Европу, прибыл в Средиземное море и нанес жестокое поражение превосходящим силам турок в Чесменской бухте.

Вот здесь и оказался Егор Трубин. И он участвовал в знаменитом морском Чесменском сражении. В нем Спиридов, используя скученность турецких кораблей, применил против них брандеры – корабли-факелы. Пламя перекидывалось с корабля на корабль, и вся неприятельская эскадра была уничтожена.

В 1771 году Русская армия заняла Крым. Но Порта, опираясь на поддержку Франции и Австрии, отказывалась предоставить Крыму независимость, на чем настаивала Россия. В 1773 году бои возобновились. Русские войска вышли вглубь Балкан, но под Варной и Шумлой потерпели неудачу. Между тем начатая Емельяном Пугачевым Крестьянская война требовала скорейшего заключения мира. Правда, 24-тысячная армия А.С.Суворова разгромила 40-тысячный турецкий корпус при Козлудже, и Турция вынуждена была возобновить переговоры, вплоть до заключения мира в болгарской деревне Кучук – Кайнарджи.

***

А Егор так и не отправил письмо, в котором поведал о том, что с ним произошло, во что и сам бы не поверил. Не стал он огорчать любимую сообщением о том, как «разрубил его проклятый янычар, когда штурмовали они бейрутскую крепость». Полоснул его кривой саблей по щеке и по руке, да и сам поплатился жизнью. «Уже падая и не чувствуя руки, Егор увидел, как на штыках уплывал отчаянный янычар со своего коня».

А потом – это он запомнил ясно – склонялось над ним лицо черной женщины. Она повела рукой, и ему стало легче и радостней, иголочки закололи в пальцах. Благодаря этой женщине из племени айсоров вскоре он был исцелен, только остался шрам на щеке.

Кстати, у самого автора, у Валерия Николаевича, в это время правая рука, раздробленная на одиннадцать осколков в автокатастрофе, повисла плетью. И он в больнице, превозмогая боль, роман писал левой.

И еще об одном интересном и важном историческом эпизоде поведал Трубин в своём неотправленном письме. В Ливорно он увидел женщину необыкновенной красоты, которая считала себя дочерью Елизаветы Петровны, а еще называла то султаншей Селиной или Али-Эместе, то принцессой Владимирской, то госпожой Франк, Шелл, Тремуль, а в Венеции, сказывали, графиней Пиннеберг. «Сия таинственная особа то появлялась в Лондоне, то выныривала в Париже. При графе Орлове состоящий чиновник, – пишет Егор, – сказывал мне, что на самом деле она дочь пражского трактирщика или нюрнбернского булочника». От этого чиновника он узнал, что императрица встревожена тем, что многие в России зарятся на ее престол. В стране как раз разбушевался мятежный Пугачев, объявивший себя Петром III . И все новые самозванцы объявляются то в Черногории, то в Польше, то в Италии. А эта дама в Париже бывает у влюбленного в нее польского посланника Огинского (сочинившего, кстати, полонез «Прощание с родиной», всемирно известный как «Полонез Огинского»).

Странное дело, Трубин ее не осуждает, а преисполнен сочувствия, описывая, что с ней случилось далее. А случилось событие – «позорное и постыдное». Граф Орлов оказался отнюдь не честным и благородным, пригласил мнимую принцессу в гости, наделил ее деньгами для расплаты с кредиторами, прикинулся страстно влюбленным. А потом ее, несчастную, заманил во дворец в Пизе и на корабль, где продолжал прикидываться и ухаживал, а потом – «стыд и позор!» – арестовал ее.

Ну, конечно же, речь здесь идет о судьбе знаменитой княжны Таракановой, выразившей свои претензии на престол. И роль манка по тайному приказу Екатерины сыграл фаворит граф Орлов. На упоминание об этой истории автор был вдохновлен фабулой романа Г.П.Данилевского «Княжна Тараканова».

Фаворитизм ко времени вступления Екатерины на престол был уже явлением привычным. Историки насчитывают 15 фаворитов Екатерины за все время ее царствования. Г.Г.Орлов находился возле царицы первые десять лет ее правления. У них родился сын. Екатерина даже подумывала о браке со своим любимцем и возведении его на трон. Однако ее отрезвили слова Н.Панина: «Императрица может делать все, что хочет, но кто же станет повиноваться княгине Орловой?».

Трубин выражает негативное отношение к графу Орлову: «Не принцесса русская она, не говорит по-русски. Говорит, что дочь гетмана Кирилла Григорьевича Разумовского, между тем как его брат был любим Елизаветой. Но разве можно любовь и честь заложить за сумнительную победу над дамой? Я все сие сказал графу, хоть и неровня дворянин дворянину, судьбою вознесенному. Он закричал на меня, потом пригласил в кабинет, вытащил бумагу и назвал: «Сие ответ императрицы на мое послание ей о самозванке».

В своем письме Трубин поведал, о чем писалось в послании императрицы. Там она советовала графу приманить самозванку в такое место, где ловко посадить ее на корабль и отправить под конвоем в Петербург. «Буде же она в Рагузе гнездиться, то я Вас уполномочиваю через сие послать туда корабль или несколько с требованием о выдаче сей твари, столь дерзко на себя всклепавшей… В случае непослушания дозволяю Вам употребить угрозы, а буде и нападение нужно, то бомб несколько в город метать можно, а буде без шума достать способ есть, то я на сие соглашаюсь. Екатерина».

Заточение княжны Таракановой в Петропавловскую крепость и ее таинственный трагический конец снискали ей в народе славу великомученицы. На картине К.Флавицкого нашло свое отражение ходившее из уст в уста предание о том, что она погибла от наводнения. Однако по официальным источникам ее конец был более прозаическим: она умерла от туберкулеза.

Но в истории, как правило, именно таким загадочным личностям с несчастливыми роковыми судьбами принадлежат симпатии людей.

Следует отметить, что автор во всех случаях пользуется документами-оригиналами из архивов и книг малотиражных и репринтных изданий. На стилизацию эпистолярного слога Трубина, несомненное влияние оказал стиль адмирала Ф.Ушакова, с письмами которого автор много и плодотворно работал.

Смерть Мастера стула

К важным, окутанным тайнам историческим вопросам автор прикасается и в главе «Храм братства», где из писем Егора Трубина мы узнаем, как он вступает в масонскую ложу, и что из этого вышло.

Поначалу Трубина влекла роскошная ритуальная и таинственная торжественность Кронштадской масонской ложи Нептуна, в которую его приняли.

Голову кружили пьянящие слова гимнов, исполненных возвышенного звучания: «Расторгнув мудрости покров, Зри связь и сущность всех миров!».

Автору предоставляется возможность пером своего героя живописно расписать в письме ритуал посвящения в масоны: «На всю жизнь мне запомнился обряд, коим я был приведен в лоно сих великих людей. Долго я сидел в темноте, а затем ввели в светлый зал, где стены были расписаны садом и воздухом. Свод потолка – звездное небо. Толстая, голубая, шерстяная завеса отделяла ложу от сада. Широкий золотой шнур обвивал все колонны и образовывал на востоке большой узел. Там же, на востоке, на возвышении стояло кресло Мастера стула. И над ним ореолом золотые лучи искусно сделанного солнца. Перед креслом ромбический стол, и на нем развернуто Евангелие».

Мастером стула, магистром ложи предстает адмирал Самуил Карлович Грейг, участник Чесменского сражения. «На алтаре и кресле Мастера ценный бархат. Все завесы и все покрывала окаймлены золотой бахромой. Ложа освещена. В ней сверкает огромное хрустальное солнце и стеклянные звезды, освещенные изнутри. По краям вокруг алтаря горят свечи. Золотом сверкает вышитый наш знак ложи Нептуна».

Егор оказывается в окружении братьев по ложе, высших морских чинов и непосредственных своих сослуживцев, и его чрезвычайно волнует положение, в которое он попадает.

«Слева от Мастера вице-адмирал Барш и врач Цуберт. У них через плечо красные струйчатые ленты с зеленой каймой, на которых сверкали золотые шестиугольные звезды, на шее кресты из финифти. Белые запоны подбиты красным бархатом. На адмирале Спиридонове лента с серебряной мертвой головой».

Вся эта блестящая, бархатная, мишурная красота сразу овладевает пылкой натурой молодого морского офицера. Однако он осознает лишь потом, что под пышной величавой формой может скрываться порочное содержание.

А пока эти братья по ложе для него «поистине бесстрашные рыцари, думающие о пользе всех людей…». Он пока еще наивно полагает, что вместе с ними стал обладать званием «гражданина мира» и что оно неизмеримо выше, достойнее звания «гражданина государства». Со святым подобострастием повторяет он вслед за братьями, что для подвига и любви нет различия между эллином и иудеем, что равно достойны позора и тунеядец, пьющий в раззолоченных чертогах из хрустальных стаканов и мелкий сутяга-крючок, взявший взятку два рубля ассигнациями. Убежден: «отныне он возвышен духом и ушел от рабства страстей». Надо отдать ему должное, он искренне готов на подвиг любви ко всему человечеству, вплоть до забвения собственного «я», на подвиг жизни ради других.

«Поистине меня озарил великий свет, когда я держал в руках небольшую, переплетенную в бархат книжечку-обрядчик, повторяя высокие слова о служении ближним». С первой ступени ученика он взошел на новую ступень – товарища. Этому восхождению соответствовал новый обряд. Прием был торжественный, как раньше, только больше было темноты и песен. Он переоделся в орденскую одежду, побывал в черной «храмине-комнате», где стоял гроб и лежал череп, а потом в обрядовую комнату принесено было пятисвечье и товарищеский ковер. За пятисвечием шествовал с обнаженной шпагой обрядона-чальник, а за ним четыре брата несли ковер. Егор принес присягу, получил лопаточку, ключ, запоны. Мастер пригласил его воззреть на ковер и внимать иносказательным изображениям, начертанным на нем.

Ковер был окаймлен бахромой, а на нем вышиты блестящая шестиконечная звезда, солнце, луна, звезды, а так все орудия, необходимые для строителей Храма Соломона: прямоугольник, отвес, перпендикуляр, циркуль, Молоток Великого Мастера, лопатка, чертежная доска, столб и три окна на восток, запад и полдень.

Дурман возвышенного обмана пьянит Егору голову, и только чуть погодя он обнаружит, сколько низких истин таится под ним. Поймет, что «под покровом песнопений и пиршеств» и некоторых показных благородных дел скрытно проводятся внушения, идущие от отдаленных руководителей, вожделеющих власти над миром.

Он пристально вглядывается в ритуальный Дикий камень и внимает словам Мастера: «Да, да! Сей камень – символ чувственного человека в первой степени, и Хаос, из которого все произошло, во второй! Он может быть очищен, обсечен, приготовлен и сглажен. Поступайте и вы равномерно со своими склонностями, взглядывая на него».

Внезапно его настораживает мысль, что ради этой самой любви к человечеству его братья по ложе могут заставить его отречься от любимой девушки. Ему даже кажется, что от него, как от сакрального Дикого камня, отсекают куски и сглаживают его личностные качества, то есть обезличивают и обезволивают его. И этими своими сомнениями он спешит поделиться со своей возлюбленной.

Она и сама обеспокоена его увлечением в служении масонству, отправляет ему «хулительные» письма. А в нем кипит необузданная внутренняя борьба. От его взгляда не скрывается, как масоны становятся проводниками чужой воли, связываются деловыми отношениями с иноземцами и нередко оказывают им существенные, хотя по виду и невинные услуги, становятся покор-

ными и позорными орудиями инспираторов в самых разнообразных комбинациях.

Командиры делают крупные ошибки и совершают обидные для подчиненных действия безнаказанно, ибо они масоны. Их продвигают по службе, и занимают они зачастую места тех, кто их действительно достоин. Благодаря масонским связям искатели выгод устраивают свои дела, делают карьеру, при этом служа попутно целям иноземной политики. Он не мог не заметить, как предательски преобразуются целые подразделения с целью «дать ход нужным течениям», хотя выставляются иные, часто высокие мотивы.

Трубин подает рапорт о переводе его на южный флот и даже ссориться с Мастером, адмиралом Грейгом, который внезапно умирает на следующий день после этой ссоры.

В ходе ссоры морской офицер выразил открытое неприятие к тому, что сложилось такое положение, когда члены ложи более пекутся о себе, нежели служат людям и Отечеству. Из эгоистических побуждений и угождают один другому, награждая и воздавая почести.

О какой же пользе всему человечеству могла идти речь, если братство не только не служило ему, а скорее стремилось поставить на службу себе?

Особенно поразила Трубина и окончательно на все открыла глаза тайная переписка адмирала Грейга с неприятелем – шведским герцогом Карлом Зюдерманландским, которое он, как доверенное лицо, должен был перевозить. И это в условиях войны, ведущейся со Швецией!

Самуил Карлович кричал, корил его, что он изменил Храму братства, что шведский герцог не враг, потому что он тоже масон. А в некоторых государствах, дескать, делать дело невозможно, не будучи масоном. Вот и переписку с ним вел, чтобы уменьшить «свирепость войны».

«Но почему же свирепость войны только их двоих должна не касаться?» – недоумевал Егор и видел в этом отступление от евангельских заветов любви к ближнему.

На угрозы Грейга, что будет покаран, Егор с достоинством отвечал, что он смерти не боится, а выдавать его не станет, но клятву, принесенную императрице, не нарушит, и Отечеству служить будет честно, «без сговора с врагом!»

Магистр ложи – Мастер стула тайну об этой ссоре так и унес с собой в могилу. Что послужило причиной внезапной его смерти? Егор пробовал успокаивать себя, убеждать в собственной невиновности. И поверил любимой свою тайну, опять же оправдывая себя, мол, «напустил туману под влиянием всех этих гробов и черепов». Тут, действительно, немало мистики. На то и нацелена была вся внешняя атрибутика масонских лож и орденов, чтобы вызывать особые состояния у людей, в них попадающих. А Самуил Карлович все же был Мастером стула и собой владеть умел. Этим и пытался оправдать себя Егор. А потом он подал рапорт о переводе вторично и получил направление на южный флот, в город Херсон.

Самуила Грейга с почетом погребли в соборе на Вышгороде в городе Ревеле (ныне – Таллин), а над могилой воздвигли великолепный мавзолей и устроили траурную масонскую ложу.

***

Масонская тема в первой половине 80-х годов двадцатого века была под полузапретом, то есть официально ее никто не разрешал и не запрещал, но и хода ей не давали. Разве что сам Валерий Николаевич Ганичев, незадолго перед этим возглавлявший издательство «Молодая гвардия», выпустил серию книг о масонстве и сионизме.

В художественно-публицистической книге «Русские версты», В.Ганичев деликатно прочертил линию возможной принадлежности к масонству идеолога ЦК партии, будущего «архитектора перестройки» А.Н.Яковлева и его сподвижников, в том числе академика Д.Лихачева. Об этом точно он тогда еще не знал, но слухами, по его признанию, был предупрежден. «Нам нашептывали, что Академик масон, слуга антирусских сил. Мы не знали этого и простили его тогда, памятуя о его нелегкой жизни, но считать символом и абсолютным авторитетом русской культуры больше не стали».

И, думаю, опасность власти масонства в современном мире В.Ганичев уже тогда представлял себе хорошо. Правда, о масштабах всесилия ее, проявившейся у нас в стране на переломе 80-90-х годов, он, как и многие другие, мог пока только смутно догадываться.

Там же, в «Русских верстах», есть такое его мнение: «В свое время говорили о «тирании Парижа над Петербургом». Эта тирания продолжалась более ста лет и делала многих русских общественных деятелей, интеллигентов рабами устарелых взглядов французской революции 1789 года. Декабристы, университетцы, учителя и инженеры, октябристы и кадеты поклонялись Парижу и той революции, от которой давно отказались во Франции. Как сказано в книге Берберовой «Люди и ложи», «в XX веке в этих идеях не осталось ничего «прогрессивного», они заморозили русское сознание».

«Как только влияние Парижа стало ослабевать, тут же услужливо были предложены новые европейские космополитические идеи III Интернационала и Мировой революции. Старая интеллигенция была вышвырнута и уничтожена, а пристегнувшаяся к «прогрессивным» взглядам и наскоро сколоченная новая столь же усердно служила новой заемной тирании. И тут уже мозги не заморозились, а их просто вышибли. В результате Великой Отечественной войны вырисовывалось новое национальное самосознание, зародилась патриотическая интеллигенция. Но постоянное недовольство общественными и социальными порядками будущие архитекторы и прорабы перестройки умело переводили в плоскость национальной неполноценности».

Не мог обойти В.Ганичев эту тему и в следующем своем историческом повествовании «Флотовождь Ушаков», где ярко описывает, как масонство пыталось завлечь в масонскую ложу и Федора Федоровича Ушакова.

Сатанинская способность масонов паразитировать на высоких идеалах, на «общечеловеческих ценностях», спекулировать гуманитарной помощью известна давно и становится все опаснее. Так дьявол может явиться во сне или в видении в образе ангела света и увлечь на легкие пути соблазна.

Не так ли явились и «мессия перестройки» М.Горбачев со своим подручным «архитектором перестройки» А.Яковлевым, подавая надежду на спасение и внушая веру в лучшую жизнь под их чутким руководством.

Однако время показало, что верить им ни в коем случае было нельзя. Они довели державу до развала. Ослабив обороноспособность страны якобы во имя миротворческих целей, они разбалансировали равновесие сил на планете и поставили и без того хрупкий мир на шаткую грань.

До сих пор засекречены договоренности, подписанные Горбачевым в Рейкьявике и на Мальте. Что в них? План сдачи Советского Союза? По всей видимости, именно так. И рано или поздно подпись под этим документом, изобличающая государственного преступника, наделенного высшей партийной и советской властью, будет обнародована. Суд истории состоится. Плохо только, что поздно.

Присяга на «бархатной книге» и контракт, заключенный со слугами мирового зла, позволили слишком быстро, просто до неправдоподобия быстро разложить великий народ на лопатки. Слишком легко смогли подорвать дух патриотизма, внести хаос в непобедимые русские смыслы.

«Процесс пошел!» – с глуповатой радостью воскликнул Горбачев. И процесс этот до сих пор еще продолжается. Но, к сожалению, процесс не всеобщего суда над ним и его «архитекторами» и «прорабами», а дальнейшего лишения прав российского человека, его исторических завоеваний и достижений, независимо от его национальной, территориальной и социальной принадлежности, процесс унижения русского человека и его национальной гордости.

Снова униженный и оскорбленный русский народ и исторически, и социально, и психологически переживает величайшую бездну падения. Будет ли за ней новый взлет? Если исходить из маятникового характера развития России, то обязательно будет. И тогда те, кто еще наверху, могут оказаться внизу, в преисподней исторического процесса.

Можно частным досужим судом судить ошибки и промахи Петра I или Екатерины II , но никакой приговор самой Истории не развенчает ту славу, которую они стяжали для Отечества.

Судом же для Горбачева, Ельцина, их политической обслуги и финансовых окормителей стало само то бедственное бесславное положение, в котором теперь пребывает бывшая великая держава и ее народы.

Отмечая 20-летие со дня начала своей перестройки, Михаил Сергеевич во всеуслышание заявил, что «перестройка победила», так как прекратила холодную войну, в которой все, якобы, победили. Пожалуй, все это из области политической казуистики. Все победили в холодной войне (которая, кстати, еще продолжается, плавно переходя в четвертую мировую войну), – все, кроме нас.

Не стало Советского Союза, – и это беспримерное в истории поражение российской государственности. Побеждена великая супердержава. А победили ее идеологические – «кроты» вроде А.Яковлева и либеральные политики – деидеологизаторы, все эти «аристократы духа» вкупе с «прорабами перестройки». Победили западные финансовые вливания и алчная продажность советской партноменклатуры.

Вся их космополитическая проповедь «прав человека», «общечеловеческих ценностей» обернулась лишением прав для русского человека, утратой им державы, особенно для тех, кто не по своей воле оказался за пределами России. До сих пор этот прозападный пропагандистский блеф служит оправданием национал-предательства всем тех, кто внес его в общественное сознание с гласностью и плюрализмом. Но миллионные массы людей вряд ли так уже они сумеют обманут.

Непобедимые русские смыслы и здесь не сдаются. Они поднимают в рост национальное самосознание. И историческим подтверждением тому стала недавно разработанная нашими учеными-патриотами Русская Доктрина, поддержанная В.Ганичевым. Очевидно влияние и самого Валерия Николаевича как русского писателя-историка и крупного общественного деятеля на процесс ее создания и распространения.

Миледи в России

«Росс непобедимый» разворачивается по законам эпического панорамного романа. Главы-новеллы книги связываются последовательно не столько в сюжетные, сколько в смысловые узлы.

Судьбоносным глубинным смыслам противостоят смыслы случайные и мелочные, ложные и вредные. Среди них не только открыто враждебные, но и скрытые, тайные смыслы, одурманивающие головы и уводящие в тупики, ловушки, западни.

Повествование дышит предощущением победоносных баталий А.В.Суворова и Ф.Ф.Ушакова, подготавливает читательское восприятие к ним, вводит в атмосферу времени, в пропахший солеными морскими ветрами воздух той эпохи. И настораживает, тревожит, предостерегает...

В главе «Тройная оплата» выведен образ тогдашнего западного агента влияния в России француза Шарля Мовэ, рекомендованного российским купцам от голландских партнеров для торгового поприща. Он приезжает в Петербург, чтобы открыть там цирюльню, а заодно заняться и ювелирным делом. Главная же его задача – два-три раза в год составлять донесение о российском рынке, ходовых товарах, урожае, интересе в покупках у двора, купцов и армии, а также о российском флоте, обо всех тех кораблях, которые уже есть и строятся для дел военных и торговых. За все эти сведения деньги должен был ему выплачивать тот, кто по показу одной половинки карты (вторая половина была у Мовэ) забирал донесение.

Информацию он добывал в своей же цирюльне от подвыпивших офицеров и сплетничающих дам. Сведения он согласился поставлять также и английскому графу Бекингему. А затем предложил свои услуги и французскому поверенному в Петербурге Беранже. На что он в ответ брезгливым жестом указал бывшему комедианту на дверь, а тот, «несколько обескураженный, неизысканно высказался по поводу скупости и скаредности своих земляков». Однако от услуг его земляк не отказался. В задачу Бовэ стал входить еще и сбор сведений о связях России с туманным Альбионом, крымским ханом, Польшей, Австрией, о характере отношений России к Франции.

Шарль Мовэ эпизодически «выныривает» в последующих главах. И, странное дело, настолько он захвачен стихией русских смыслов, утверждающихся на новых землях, что, в конце концов, даже вынужден приносить пользу нашему Отечеству.

Еще об одном тайном неприятеле России, реально существовавшем в истории (и об этом есть письменные свидетельства), автор поведал в главе «Миледи Кравен». Она – само очарование злом. И недруг не для одной лишь России.

«Ах, как она ненавидела всех врагов Британии! Эту потаскуху Францию, ожиревшую Голландию, вислобрюхую Испанию, петушиную Швецию, напыжившуюся Австрию».

Так блистательно, экспрессивно начинается глава об этой легендарной английской шпионке. Кстати, в нашей художественной литературе В.Ганичев первым выявил этот образ, обратившись к книге XYIII века «Путешествие в Крым и Константинополь в 1786 году миледи Кравен».

«Как она презирала не умеющих ничего делать с размахом немцев, базарных итальянцев и греков. Диких турок и индусов считала ничтожеством. Она знала, что недостойны внимания просвещенной державы притаившиеся где-то за морями Китай и Япония. Но две страны внушали ей беспокойство. Высокородная миледи Кравен сатанела, получая вести из-за бурного Атлантического океана, где требовали независимости их неблагодарные родственники – американцы. И подлинный страх им, истинным правителям Англии, стала внушать в восемнадцатом веке Россия».

Как видим, миледи Кравен относила себя к «истинным правителям Англии». Она верила, что когда-нибудь займет главное место в империи. Пусть не место королевы, «пускай та тихо правит своим королем», она сядет на престол истинного правителя, главенствующего над всем миром и Британией.

Миледи обладала даром авантюристки, была мастерицей перевоплощений и верила в их чудодейственную силу. Пользуясь красотой, обаянием своим, умением играть на арфе, она зачаровывала всех, как морская сирена, проникая во все порты, верфи, высокопоставленные дома. А в России она сделала для себя новое открытие: едва она касалась струн, как эти русские варяги – дикари почитали ее полубогиней и открывали ей двери всех салонов и тайн.

И как было не воспользоваться в своих целях широтой, открытостью, чрезмерной наивной доверчивостью и падкой на все блестящее и диковинное натурой русского человека!

Последовали пышные балы, грациозные ухаживания, встреча с Екатериной. Она увидела, какая Россия «громадная, богатая, но нерасторопная» страна. И поняла, что не стоит ее бояться, разве только опасаться. При этом не могла позволить себе забыть, как «с ужасом смотрела туда вдаль, где шло великое нашествие России на Европу». Остановить движение России на юг – в этом она видела свою магистральную миссию.

В России Миледи поддерживала связь с Шарлем Мовэ. Собирая сведения, она допытывалась у него: «Какие корабли строят? Как строят? Откуда лес, железо? Кто строит? Откуда такое мастерство в пушках? Сколько русских морских офицеров?».

Не встречая вразумительных ответов, Кравен преображалась, показывая свое истинное лицо соблазняющей сирены. «Тонкие губы миледи превратились в красную язвительную змейку, которая извивалась, завораживая и гипнотизируя…».

Регулярно платя деньги, она поучала и инструктировала своего агента, давала задание собирать данные, чтобы определить, кто в фаворе, кого оговаривать, на кого бросать подозрение. Особенно в этом смысде доставалось князю Потемкину с его начинаниями, продвигающими Россию на юг. Нацеливала на то, чтобы ни с чем не считаться, распускать слухи, пугать рассказами об ужасе и разбое, взяточничестве и разврате. «Напугать Европу! Напугать Турцию и саму же Россию!»

Как схожи эти методы подрывной деятельности с современными оперативными действиями западных спецслужб против России и ее народа! Создать в умах и сознании человечества неприглядный, ужасающий весь мир и самое себя образ полудикой страны, а вовсе не Руси великой! Ошельмовать ее святых и героев, гениев и подвижников! Бог с ними, с правителями! Часто бывает, что они сами того стоят. Подорвать устои государства брожением умов и смутой!

Веками направлялось против России оружие клеветы и лжи, подвохов и подмен. И ныне информационно-техническая оснащенность иделогической, морально-психологической войны против нас, можно сказать, достигла своего апогея.

Образ миледи, как и многие другие, словно выхвачен из истории и высвечен на мгновение. Все в романе играет подчиненную роль настолько, насколько позволяет общий замысел. А чтобы черты очерковости не обозначили голый каркас повествования, автор пересыпает его жемчужинами художественных деталей, живописных, и в то же время наиболее характерных и лаконичных, не загромождающих и без того насыщенный историческими фактами роман.

«Зачем нырять в пучину вод, коль нету там жемчужины?» – так поэтично скажет в главе «Новый союз» турецкий сановник-дипломат Хусейн.

А мы попробуем извлечь из панорамного океана романа эти самые жемчужины.

Вместе с автором попробуем проникнуть в смутную душу миледи, наблюдая, как ее «красивые серые глаза то леденели, то покрывались туманом печали».

Отчего же? Да оттого, что многое здесь, в этой необычной стране, ей уже нравилось, многое она хотела бы иметь там, у себя под Лондоном. Искусительница, она уже сама была заворожена Россией, находя у женщин Петербурга и Москвы черты древних гречанок. Россия очаровывала ее, выблескивая «белыми жемчуговыми зубками» миловидных сельских девушек и женщин. Нравились ей и высокие русские мужики.

«Нет! Нет! Не надо поддаваться чарам. Это ее привилегия – нравиться. Вот здесь смогла же вчера обворожить херсонских командиров Корсакова и Мордвинова, которые водили ее по верфи, все показывали, без утайки, как будто ничего не боялись.

Нет! Нет! Она должна освободиться от волшебства этой страны, от её великодушия, от успокаивающего состояния ее просторов».

Во время написания романа в Англии владычествовала премьер-министр Маргарет Тэтчер, очаровавшая советский высший свет и самого М.С.Горбачева, – не с нее ли автор писал портрет миледи?!

Россия – эта великая вампирша, отдавая всё чужим, возвращала себе сторицею, связывала кровью и любовью до погибели. Ее могли обмануть, провести, переиграть, но никто еще не сумел переворожить. Особая стать у неё и красота.

А нам не следует забывать, что во все времена западная дипломатия, в данном случае, британская, – это миледи Кравен. А та, играя, как на арфе, на лучших струнах государственных мужей, плела сети интриг вокруг России, только бы остановить ее продвижение вперед. Достаточно вспомнить покровительство «железной леди» Михаилу Горбачеву.

У Анисьина креста

В контексте романа постоянно обнаруживаются исторические параллели. При этом настроение повествования, авторская интонация неизменно убеждают, что о трагических и героических русских временах пишет автор, не лишенный исторического оптимизма.

Глава «Беглец» посвящена тяжелой доле русского крестьянства до отмены крепостного права. О том, как помещики забирали по осени хлеб, да еще требовали в придачу по тридцать копеек с души. А где их взять? Да еще и приказные с солдатами приезжают и сдирают по три копейки.

«Жить совсем худо стало. Феодосий говорит, что так Господь не велел неволить».

Любой исторический роман не полон, если в нем нет авторской боли о беде народной, которая ни в какие времена не переводилась. Впрочем, некоторые нынешние либеральные авторы умудряются обойти ее, и прошлую, и настоящую, претендуя на историческую полноту своих произведений, при изощренной красочности деталей. А если боль, то вовсе и не боль, а некая садомазохистская услада. Не зря же почему-то принято считать, что именно такова сама по себе натура человека русского.

Великий страдалец русский человек, но нельзя же видеть в его страданиях лишь предмет для забавного наблюдательства или, ладно уж, эстетического переживания. Состраданию, сочувствию и соучастию учила всегда великая русская литература.

Этому классическому обычаю следует и В.Ганичев. Какое бы свое новое произведение он не писал, он не проходит мимо жизненных реалий, в которых коренится социальная несправедливость.

Наряду с хорошо известными образами могутней державной поступи выводит он и образы маленьких, но тоже великих духом людей. Среди них и образ простого крестьянского паренька Николки.

Отец поучал Николку: «Не нашенское это дело – слова говорить…Мы землю пахать должны, в нее и уйдем, чтобы на небо подняться»

А Николка ходил в церковь к отцу Феодосию, и оттуда «всякую путаницу» приносит, которую никто, кроме самого Господа Бога да, почитай еще, царя не распутает. А в этой путанице крамольные вопросы возникают: «кто главнее на земле – тот, кто на ней работает, или тот, кто плоды его труда себе присваивает?».

Долгое время стоял этот вопрос в обществе. Сама Екатерина еще пыталась его разрешить. В крепостном праве видела она «несносное и жестокое иго», «человеческому роду нестерпимое положение», чреватое серьезными и непоправимыми потрясениями для державы. Впрочем, и «генеральное освобождение» народа от крепостничества считала опасным и несвоевременным. Работая над своим знаменитым «Наказом», императрица, не настаивая на немедленном освобождении крепостных, предлагала смягчить их положение, предоставив им право собственности на имущество и оградив их от насилий. Из-за сопротивления приближенных, правда, в окончательную редакцию «Наказа» это положение так и не попало. Но и в таком урезанном виде «Наказ» звучал чуть ли не революционно. «Аксиомы, способные опрокинуть стены» – так определил его Н.Панин.

Вот и в Сенате подавляющее большинство депутатов-дворян встало стеной на защиту крепостничества и своих привилегий. И Екатерина понимала, что идти наперекор дворянству для нее не просто рискованно, а смерти подобно.

Пройдет столетие, пока царь Александр II под давлением сложившихся обстоятельств не отменит крепостное право. Но вопрос земельных прав крестьянства так и не был решен.

Разрешить вопрос в пользу землепашца, наконец, попытались в послеоктябрьский период 1917 года. Декретно-декларативно земля стала принадлежать народу, однако общая колхозная собственность так и не раскрепостила русского крестьянина в правах и свободах.

В послеоктябрьский период 1993 года этот вопрос был вообще загнан в тупик, решался явно не во благо вымирающего российского крестьянства. А новый закон о земле может вообще отбросить Русь к феодальному укладу жизни.

Да, трудно даются уроки истории. И, кажется, России вновь грозит возврат к крепостничеству прозападно-либеральной модификации. И все благие намерения нынешних властей предержащих остаются втуне.

Вот ведь и Екатерина была озабочена судьбами российского крестьянства. И псевдограмота державницы о Божьем суде над лихоимцами-дворянами, пренебрегающими Законом Божьим, зачитанная в церкви у отца Феодосия, врезается в память Николке, остро воспринимающим любую несправедливость.

Вот что там было сказано: «Или оным дворянам не умирать, или им пред Богом на суде не быть? Такой же им суд будет, его по мере мерите, возмерится и вам».

Несовершенства самодержавия с болезнью крепостничества трагически сказывались на доле народной. И одного стремления к справедливости со стороны самодержицы явно было недостаточно. Чиновничье-бюрократическая машина, модернизированная на западный манер еще Петром Первым, продолжала безостановочно перемалывать кости мужичьи, судьбы людские.

И чтобы не попасть Николке в рекруты, в пожизненную солдатчину, пришлось по призыву темного мужика Гаврилы, зачитывающего в церкви якобы царицынскую грамоту, уходить в бега. Писанная на простой, не гербовой бумаге, подлинная ли она была, та грамота? Но он свято верил в ее подлинность, носил ее под рубахой на груди и читал всем мужикам.

Сбор назначен был у Анисьина креста.

И в назначенный час от Анисьина креста темной тропой ушел Никитка с двумя десятками беглых селян со своих земель, от своих родных земель, от родных мест в те земли, что сулили им волю, радость и человеческую жизнь, к ляхам…

Именно так в действительности происходило бегство крестьян в польские и литовские земли.

А Екатерина в это время искренне сетовала: «Едва посмеешь сказать, что они (крепостные) такие же люди, как мы, и даже, когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; (…) когда в комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, (…) я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили бы гуманно и как люди».

В стихии русского театра

О «Россе непобедимом» смело можно судить как об образце исторического реализма. Доскональное знание документов эпохи достигалось благогодаря целенаправленной архивной работе. В историческом повествовании автор не мог себе позволить ни одной невыверенной исторической детали.

Знание классической литературы XYIII века позволило ему встроить свое произведение в общий ряд исторической прозы и поэзии того времени. В описываемый период еще не появились А.С.Пушкин, Н.В.Гоголь, М.Ю.Лермонтов, Ф.М.Достоевский, Л.Н.Толстой с их более глубоким нравственно-эстетическим, идейно-художественным анализом своей эпохи. Круг авторов, повлиявших на идейно-нравственную проблематику романа: М.Ломоносов, А.Сумароков, Г.Державин, Н.Карамзин, А.Радищев, М.Херасков, Е.Костров, М.Попов, Н.Новиков и другие. Не случайно эпиграфами из их произведений открываются главы.

Огонь , в волнах неугасимый,

Очаковские стены жрет,

Пред нами росс непобедимый…

С благословенного слова Гавриила Державина у романа и возникло такое название. Высокую апологетику непобедимых русских смыслов, самую соль их или квинтэссенцию Ганичев обнаружил и у Ермила Кострова:

Коль тщетно Запад, Юг, и Север, и Восток,

Вы изощряете противу Россов стрелы!

Пребудет Россом Росс непобедим, высок,

Трофеи – честь его, вселенная – пределы.

Главам о запорожском казачестве, как правило, предпосланы фрагменты украинских дум и песен.

В канву повествования автор вплетает целую главу о значительном культурном событии того времени – постановке в московском театре оперы Аблесимова «Мельник-колдун, обманщик и сват». Ее значение заключалось в том, что это была первая русская музыкальная пьеса на сцене, где дотоле могли звучать только оперы и пасторали Италии и Франции. Многим изрядно уже надоела иноземная музыка и демонстрация пороков зарубежных героев комедии, несвойственных российской жизни, манерные и глуповатые их речи.

Наконец-то в российском театре отозвалось долгожданное настоящее народное веселие, а сердца зрителей, в данном случае, архитектора Сашеньки Козодоева «откликалось на звонкую песню, пастушеский рожок, роговой призыв труб, тихий серебряный перезвон валдайских колокольцев».

Еще в Петербурге, обучаясь в «архитектурной команде», Сашенька посещал карусельные места, игралища, а на них всякие комические и трагические деяния, басни, сказки, чудеса и кощуны. «На этом всенародном позорище, так назвали театр на пустыре за Малою Морской, простой народ с великой жадностью ежедневно собирался. И там же бывали и такие, что показывали свое искусство в скорости, равновесии и силе». Но самым интересным было для всех, когда показывали всяческих негодяев и проходимцев: «вороватые подъячие, всякие взяткины, хапкины, частобраловы, глуповатые чернецы и попы, глубокомысленные и ничего не смыслящие во врачевании людей лекари и аптекари попадали во всякие смешные истории, и тут уж публика отводила душу в смехе, не смея часто в жизни перечить истинным мздоимцам».

Общедоступные театры стали явлением особым и обычным со временем. Театральные постановки любили все, даже полицейские. Знаменитый в середине XYIII века вор Ванька Каин, устроившийся на службу в полиции, однажды на масленицу при открытии катальной горы организовал представление: была сыграна пьеса на библейский сюжет о царе Соломоне, для чего он нанял тридцать профессиональных актеров. В 1765 году в Петербурге и Москве на средства полиции были открыты для народа бесплатные театры.

К середине XYIII века немало уже существовало и частных общедоступных театров. Купцы, чиновники и даже типографские рабочие открывали и содержали их. Арендовались помещения в аристократических домах.

И при императорском дворе любили театр. Сюда с гастролями наезжали французские и итальянские труппы. Разрешено было пускать знатное и чужеземное купечество, с условием: «только бы одеты были негнусно». Здесь игрались в основном пьесы Расина, Мольера, Вольтера.

Сама Екатерина Великая тоже написала полсотни пьес и поставила их в придворном театре. Направленностью некоторых из них их стало развенчание масонства.

Сашенька становится завсегдатаем московских театров. Однако на такой спектакль, где сыграно было такое «самородное русское произведение, прелестно свежее», как оценили его знатоки, он попал впервые.

В том российском, входившем в моду, театре существовала своя аура, как сегодня принято говорить, и автору удается ее передать. «Почти во всех ложах дамы упражнялись с веером и говорили на том языке, который был понятен свету. Вот одна гневно собрала его в кулачок, показав свое неудовольствие и ревность, другая благосклонно махнула им два раза подряд, выражая согласие на свидание, третья – отгородила себя от ищущего взгляда. Ну а еще одна так изящно изогнулась, опуская веер за бортик, что мужчины из трех рядов партера и двух лож направили на нее зрительные трубки и лорнеты, восхищаясь мраморной белизной ручки хозяйки и ее умением не очень прикрывать себя одеждой».

Он и нашего Сашеньку Лошакова учит понимать язык веера, мол, сей язык веера называется «маханием», а «махаться» по-московски значит кокетничать. И Сашенька с удивлением выслушивает откровения друга, поведавшего, что красавицам известно, сколько раз можно махнуться веером так, чтобы «косыночка, закрывающая их грудь, приняла то положение, при котором, вопреки булавкам, могла бы быть видима прелестная неизвестность».

В «Мельнике-колдуне» по-русски звучали арии на мотивы известных песен: «Как вечор у нас со полуночи», «Как ходил-гулял молодчик», «Кабы знала, кабы ведала, мой свет», «Тошнехонько мне, младой, в девках быть», «Вчера-то мне косоньку матушка плела»…

Пели «свадебные, сладостные и грустные, ласковые и сердечные песни». И публика, не только своя, но и иностранная, живо отзывалась на шутки, песни, музыку и действие спектакля.

Повествователь обращает внимание на даму, которая «спокойно и уверенно окидывала зал холодными глазами. При звуках песни «Вчера-то мне косоньку матушка плела, матушка плела» она заволновалась. Ее снисходительность исчезла, кисти крупных жемчугов, обвивавших длинные локоны и драгоценные камни, сиявшие на руках и запястьях, словно поугасли, и крупная бабья слеза прорезала пудру на щеке».

И здесь русские смыслы одерживают верх. Они проникают в души даже самых далеких от них людей, иноземцев и иноверцев. Так уж повелось, что и в то время, и тем паче теперь, заглядываясь на западные новинки прогрессса и искусства, на иностранную моду и образ жизни, русские люди начинали как будто сторониться, стесняться всего своего. С любопытством глазея на демонстрацию чужих красот и вызывающих безобразий, почему-то стыдились красоты своей, изначально заложенной в природе, укладе, культуре Руси.

И только мощный голос художественного языка, выраженный в песнях и книгах, картинах и зодчестве, мог всколыхнуть душу русского человека, помочь ей, не тушуясь и не боясь, выплеснуться и самосохраниться.

***

Екатерина II презрительно писала о придворных нравах времен Елизаветы так: «Остерегались говорить об искусстве и науке; потому что все были невеждами: можно было побиться об заклад, что лишь половина общества еле умела читать, и я не очень уверена в том, чтобы треть умела писать». Теперь же при дворе начитанность и образованность были в цене. В домах столичной знати появились библиотеки, где почетные места занимали сочинения французских просветителей, а рядом встали и произведения российских авторов. Верх в искусстве стали одерживать высокие смыслы. Другое дело, что эстетические вкусы формировались под влиянием иностранных произведений. Но постепенно и они обрели отечественную, державную оформленность.

А вот у нас, в начале 90-х двадцатого века, верх в культуре и искусстве стали брать низкие смыслы западного пошиба, прихватившие в союзники наши скабрезности, хохмы эстрадных смехачей, лагерный репертуар и подзаборную брань. Произошло восстание «тьмы низких истин» над тем, что А.С.Пушкин назвал «нас возвышающим обманом».

Любая либеральная революция, а таковая и произошла у нас в начале девяностых, вздымает хаос низких смыслов, среди которых русских, как правило, толика не велика. При всей широте и необузданном размахе русской натуры, влечению к вольнице, склонности к крамолам, она по сокровенно – сердцевинной сущности своей жизнелюбиво – цельна и целомудренна. Если она уходит в загул, то ненадолго, и лишь затем, чтобы сбросить с себя непомерный груз наносного, очиститься. От вольницы она быстро устает и тяготеет к порядку. Крамолой отмывает скверны; но когда сама крамола становится скверной, скоро отрекается от нее.

Кстати, слово «крамола», по следам языческих древнеславянских представлений, этимологически трактуется как молитва или мольба к богу Солнца Ра. Недаром корень «ра» стал ядром многих «солнечных» и справедливых слов: разум, радость, отрада, равенство, братство, правда, парад, браво, раж и других.

***

На Руси даже скоморошье пересмешничество, даже шутовство юродивых несло в себе высокие смыслы, прикрываясь видимостью низких. Дабы голос Бога, который они слышали в себе, не подвергнуть дьявольским посягательствам. И чтобы отводили душу люди в смехе, если на нее ложилось бремя неизбывных забот и бед, окружали несправедливости, обман и кривда.

Посмеется русский человек над какой-нибудь заморским хохмачеством, да и забудет о нем. А свои шутки-прибаутки, которыми пересыпан народный фольклор, пословицы да приговорки, или же просто удачные выражения будет повторять при всяком удобном случае. Только вот опять же, от засилья западного, заокеанского иной раз он постесняется вставить родное красное словцо, будто опасаясь, как бы пришлось оно не к месту.

У Валерия Ганичева есть уникальная в своем роде статья, которая называется «Русский смех». Скромно обозначив ее как «заметки по поводу», он достаточно глубоко взрыхлил здесь пласты этого весьма непростого вопроса.

Из истории он приводит поразительные, неотразимые факты силы и жизнестойкости русского смеха и наших людей – как национальных носителей его. «Когда ордынский хан посылал своих баскаков на Русь за данью, он учил их – если будут плакать, значит, у них есть, что отдать. Берите. Если будут очень плакать – значит, осталось еще что-то. Берите! Если начнут смеяться, значит, у них больше ничего нет – возвращайтесь».

Автору важно отношение церкви к смеху, и он раскрывает его в словах: «Говорят, что церковь была против смеха. Не так это. Она была против зубоскальства и осмеяния святынь. Достойные представители православия сами умело применяли иронию, насмешку и смеялись над поражениями бесов.

Так, уже в «Слове о Законе и Благодати» митрополит Илларион издевается над тупым преклонением перед законом, в котором нет нравственной основы, отсутствует понимание высшей благодати».

А нынешнее «третье нашествие олигархов», иронизирует Валерий Николаевич, «ничего существенного в сусеках русского человека не оставило». Еще бы, олигархия заведомо несла в себе не русские, а прозападные смыслы, которые разделились на открыто антирусские и подстраивающиеся, мимикрирующие, что в основе своей тоже покамест несет антинациональное начало.

Остается надеяться, что и это нашествие олигархов ассимилируется в океане Русского духа, будет поставлено на службу Отечеству, державе и нации.

Казацкая люлька – добрая думка

Казачью тему в «Россе» продолжает глава «Казацкая дума». В ней мы снова встречаемся со Щербанем. И окунаемся в стихию колоритного живописного слова, волей-неволей вспоминая распевный раскованный слог гоголевских «малороссийских повестей».

Щербань возвращается в Сечь, в миргородский курень. Сюда впервые пришел он когда-то молодым парубком, сразу же после возвращения казаков «из проклятой Туретчины, куда загнало их предательство Мазепы».

Показательно, что здесь он увидел, как у церкви: «на сосновой стене колокольни было выписано красивой вязью давно выученное на память Щербанем послание запорожцев Махмуду IY . Мелкими буквами вверху было написано обращение Махмуда», где, предлагая казакам сдаться добровольно ему на милость, он величает себя всевозможными высокопарными титулами: «царем над царями», «неотступным хранителем гроба Иисуса Христа, попечителем самого Бога» и всякое такое прочее.

А ниже – большими буквами – ответ: «ЗАПОРОЖСКИЕ КАЗАКИ ТУРЕЦКОМУ СУЛТАНУ». В статье «Русский смех» В.Ганичев называет этот ответ «поистине высочайшим шедевром народного юмора». И продолжает свою мысль такими словами: «Написанное выходцами из всех славянских земель (об этом свидетельствуют речевые обороты и слова), письмо – свидетельство высокого патриотизма, бесшабашности и здорового смеха всего казачества старой Руси».

В.Ганичев не удержался, чтобы в не привести его полностью в своем повествовании, этот легендарный шедевр безудержного запорожского юмора, доведенного до громоподобного гротеска. Здесь просто какое-то извержение убийственно-издевательских кличек Махмуда: «Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ и самого люцыфера секретарь. Який ты в черта лыцарь?». И решительная отповедь: «Не будешь ты годен сынив христианских под собой маты, твоего вийска мы не боимся, землею и водою будем бытыся с тобою, вавилонский ты кухар, македонский колесник, иерусалимский броварник, ( … ), самого гаспыда внук и всего свиту и подсвиту блазень, а нашего Бога дурень, ( … ), нехрищеный лоб, хай взяв тебя черт. Отак тоби казаки отказали, плюгавче! Невыгоден еси матери вирных хрис-тиан». Что ж, тут есть немало оскорбительных выпадов, но так того требует общий замысел и стиль письма. Особенно примечательна концовка, ернически-ироническая, гениальная тем, что султану дают понять: их, запорожцев, разделяют с ним разные времена, а значит – разные исторические цели и задачи: «Числа не знаем, бо календаря не маем, мисяц у неби, год у книзи, а день такий и у нас, як и у вас, поцилуй за те ось куда нас! Кошовой атаман Сирко со всем кошом запорожским».

Представляете, какая мощная дерзкая энергетика потопом хулы и смеха хлынула на пресловутого «царя царей»! Это был поступок, вызов на поединок, на последний и решительный бой. И он состоялся, о чем мы уже писали, но не в открытом поле, а после коварного нападения турок и крычаков-татар в ночи.

Какова же реакция Щербаня на увиденное? «Подивился еще раз старый Щербань, как ловко написано, но, что рядом с церковью повесили, не одобрил, не для того святой дом…». Здесь очень точно подмечено, как запорожская набожность, являющая примеры самоотверженного героизма, доходя порой до религиозного фанатизма, легко переходила в ересь.

В главах о казачестве впечатляюще выписаны бытовые сцены, выбраны важнейшие детали, изображенные убедительно, красочно-широко и в то же время филигранно-точно.

Здесь есть и двухколесная котыга – кош, обитая снаружи войлоком, и казаны для кулеша, висевшие на железных цепях над кабыцей – пятиаршинным очагом, а в курене на длинном столе, сбитом из одной доски и именуемым сырно, разбросаны миски. На крюках вдоль стен висят рушницы и сабли. И помост в курене, голом, без рядна или кошмы, на котором помещалось до ста человек.

Можно было здесь увидеть прямо на въезде виселицу с «распухшим и обезображенным телом висевшего вора», на которого даже убогие смотрели без сочувствия, ибо знали, что «добрее и щедрее запорожских казаков никого в мире нет», и знали строгие запорожские порядки: воров и разбойников «обезображивали в назидание живым: лучше просить, чем воровать и кончать жизнь на виселице». А еще у местных казаков тут был обычай рубить ухо и язык доносчикам.

На майдане казаки обычно собирались на раду и выборы. А в центре, где собиралось казачье товарищество, на таганке стояла «громадных размеров «обчиська» люлька, то есть общественная трубка, «вся обсаженная монистами», инкрустированная драгоценными каменьями и разными бляхами, а по ней кривыми буквами шла надпись: «Казацка люлька – добра думка».

«Казацкая дума» навеивает добрые, чуть не ностальгические воспоминания о временах Запорожской Сечи. Однако ощутимо здесь и трагическое дыхание той эпохи, раскатывается предгрозьем и громами неумолимое предзнаменование о закатной славе украинского казачества.

В русско-турецкой войне, что разгорелась из-за выхода в Черное море, запорожцы сражались храбро, доблестно отстаивали интересы российской императрицы. Екатерина тогда «премного была довольна своими запорожцами», объявила благодарность им, а атаману Кальнишевскому прислала свой портрет, усыпанный бриллиантами.

Однако «чуяло казацкое сердце: надвигаются суровые времена». Было по всему видно: «заканчивались запорожские вольности». Казацкая верхушка – старшина в свое пользование получала деревни и села, обзаводилась обширными имениями, к рукам прибирала зимовники, стада, сады, рощи, набирала в наймы работников. И рассчитывала на то, что родовитым да богатым будет учреждено дворянское звание. Об этом раньше и слыхом не слыхивали на Сечи. Впервые творился подобный позор.

Происходило социальное расслоение, сопровождающееся сдачей позиций со стороны подкупаемой верхушки. И это вело к постепенной гибели исторической общности казачества, исчезновению его национальной и культурной самобытности. Запорожская Сечь в скором времени пала и перестала существовать, как древняя Троя. О, как это знакомо нам и в новой, и новейшей нашей истории!

В.Ганичев, описывая положение, передает настроение казачества, которому не дали пользоваться по праву плодами победы в той русско-турецкой войне. «Отшумели казаки, попрятали или пропили добро. Шинков, где пропадали христианские души, в Сечи было немало». А московские полковники разместились, «расташувались» прямо в центре Сечи и урезали границы Запорожья. И судачили казаки: «Як-то кажуть, до булавы треба и головы».

А война с вечным врагом – турком возобновлялась. И задумывались казаки, собираясь у куреней, на майданах, как им быть дальше. Как пример краткого, но рельефно очерчивающего образ монолога, можно привести слова казака Игнатия Россолода, на краткий миг словно высвеченного из казацкой среды:

«У нас есть ворог, и тут все ясно. Чи у вас серденьки заболели, казаки, по мягким постелям, чи заздрите вы баболюбам та гнездюкам, що коло своих хатынок осели. А у меня, братия, одна ридна сестричка, ось вона! – И он стремительным движением выхватил из ножен саблю с витой ручкой, подбросил ее вверх, перехватил из руки в руку и лихо вонзил обратно в ножны.

– Вона, панночка наша шаблюка, з басурманами не раз зустривалась, не два. Гадаю, об этом и надо думать, – закончил он свое слово».

Обычно по таким судьбоносным вопросам запорожского казачества автору важно привести мнение старого Щербаня. Его, полагаю, необходимо тоже процитировать полностью, не упуская из внимания ни единой черты внутренней обрисовки образа через его речь.

«– Что скажешь ты, бывалый казаче? – обратились и к Щербаню.

– А то, що старшину надо заставить уважать запорожские порядки, полковникам не верить, зброю – сабли да рушницы крепко держать в руках, бо без них мы як ти бараны. Не то тут говорили некоторые наши добрые казаки. Иль не сидели мы из-за измены проклятого Ивана Мазепы и сорвиголовы Костя Гордиенки на проклятой Туретчине? Мой батько тогда с ними не пошел, заделался на время гречкосием, оженился. Нет, хоть и нелегка служба царю православному, тяжка доля приграничная и не всегда люба к нам хвартуна, запорожская слава ведома от моря и до моря. Татары перед нами как мгла исчезли, турки уходили восвояси без лошадей, оружия и башмаков. А поляки, подравшись многократно, звали казаков к себе в гости, кумоваться и пировати на ярмарках в Умани и в Черкассах. И без них не смели ходить с хлебом в Очаков и Хаджибей. Бывало, когда кошевой Сирко, – не преминул

вспомнить своего любимца Щербань, – наденет свою серую свитку и взмахнет палашом, толпы врагов как не бывало. Нет, мы, запорожцы, здесь и умрем, с земли нашей не уйдем».

Не хотели вольности своей терять казаки, угрозу которой видели сейчас со стороны Московии. Страстные слова старого казака дали свои всходы. И «восстала серома казацкая против богатеев старшинских». Многих она перебила, но разгромили и ее. Однако же все те, кто живы остались, вступили под хоругви российских войск, как только наступила русско-турецкая война: «когда ударил довбыш в котлы и литавры, со всем куренем побежали под свои прапоры и вместе с тысячами своих товарищей с пиками и саблями, рушницами и гарматами были готовы под большой войсковой хоругвью с изображением черного двуглавого орла идти на брань и сразиться с басурманами, врагами Руси и всякого закона христианского».

А старый Щербань, выехав на коне впереди всего коша, как бывало в молодости, хриплым, но еще звучным голосом запел:

А атаман тилькы свыснэ,

Вси козаки в луку дзвонять;

А як коня в ногах стыснэ,

То вси витры перегонять!

По свидетельству самого В.Ганичева, хорошее знание истории украинского казачества было привито ему еще в Камышнянской школе. Пожалуй, и не без влияния Н.В.Гоголя столь много места в «Россе непобедимом» уделено запорожцам, с художественно цельной обрисовкой образов и обстановки. Казацкая тема прозвучала здесь убедительно и удивительно полновесно, как что-то очень близкое, прочувствованное, родное.

В рассказе «Федор Моргун и полтавские учителя», где описывается современная Сорочинская ярмарка, автор полемизирует с украинскими писателями и чиновниками от культуры, что объявили у себя в Украине Гоголя «зрадныком», то бишь предателем, ибо писал он не украинской мовой, а по-русски. Но вся эта их варварская борьба с «москальскими гоголизмами» не столь вредна, сколь смехотворна и нелепа. Да и сам Гоголь смеховой своей стихией любого в подобной полемике за пояс заткнет.

Подвиг молчания

А как лирична, в лучших гоголевских традициях, глава о дальнейшей доле дочки Щербаня Марии «Молчание». Эта маленькая новелла, которая вполне самостоятельна в художественном плане, так и чудится, поется, как речитативом пелись кобзарями старые украинские народные думы.

После «Щербаневой левады» судьба Марии и Андрия прослеживается в последующих главах-новеллах «Молчание», «Светлый день», «Червона хустына» и других.

«Мария молчала. Она молчит вот уже почти десять лет. Он, конечно бы, мог заставить ее заговорить, зарыдать, запричитать».

Он – это Осман, что был послан в небольшой крымский город Кафу (ныне Феодосия) для негласного надзора за христианами, подданными крымского хана: не строят ли козней против Порты, не собирают ли средства для ее врагов, не скрывают ли свои доходы от собирателей налогов?

Марию купил он на невольничьем рынке в Кафе. «Ощупал ее красивые бедра, тугую грудь, а когда стал пробовать зубы, дикарка вцепилась ему в палец, на котором до сих пор виден белый шрам».

Гордый нрав свободолюбивой славянки осман оценил по достоинству и терпеливо ждал, когда она все-таки упадет перед ним на колени, обнимет и обласкает. Он был из тех, чья страсть умела ждать, а старость и подавно. Но Мария, казалось, не умела ни заплакать, ни закричать, ни запричитать. Она молчала. Она дала обет молчания и соблюдала его. Она совершала подвиг молчания ради своей гордой независимой своей любви.

А этот Осман, этот нехристь, этот недруг, этот басурман, автором наделен на диво благородными чертами. Правда, в той мере, в какой нравы и обычаи знатных турок того времени позволяли судить об их благородстве. «Постарел Осман, и его полонянка нужна была ему как знак продолжающейся жизни, как утренняя роса, как легкий ветерок с моря, который он чувствовал вот уже семь десятков лет. Она была его первой дневной молитвой, он не признавался бы, конечно, об этом Всевышнему, но приход к ней придавал ему больше бодрости и силы, чем обращение в мыслях к Аллаху. Он не хотел ее ломать и насиловать, она сама упадет к его ногам и заговорит».

Однако он так этого и не дождался – Мария молчала.

А в это время шла тяжелая и безуспешная война с «северным медведем». «Юркий генерал» Суворов возглавил русские гарнизоны на Крымском полуострове и на Кубани. И оттуда веяло все усиливающейся опасностью.

Внезапное появление Андрия становится кульминационным пиком в главе-новелле. Десять лет проработал он у армянского купца Сурена Достяна мастером, делал украшения, чеканил на них сердца с дубом – любимый знак у них с Марией. Он тоже дал обет молчания, пока не найдет свою Марию.

И вот, когда Достян уже сторговался с Османом, продавая ожерелье с висячими маленькими сердечками и вычеканенным на них крошечным дубком, Андрий слышит крик – зов Марии, узнавшей его. Оглушив Османа саблей, которой тот хотел зарубить его, ударом плашмя по голове, Андрий похищает Марию. «Завернутая в шаль, со щелками для глаз», Мария вместе с Андрием на двух оседланных конях умчались из неволи. Очнувшийся Осман долго и ненавидяще смотрел на оставшегося Сурена и кричал на него: – Шайтан! Ублюдок! Ты украл у меня солнце! А потом рухнул, звякнув золотыми сердечками с вычеканенными на них дубками. Он несчастен по-своему, у него своя трагедия.

К авторским достоинствам следует отнести и то, как он умеет увидеть и преподнести лучшие черты национальных характеров у своих персонажей. Армянский купец Достян у него проявляет искреннее участие в судьбе двоих влюбленных украинцев и самоотверженно помогает своему незаменимому мастеру уйти с невестой. При этом он лишает себя той прибыли, которую Андрий мог бы еще ему принести. Он дает нужный совет, как найти старого пастуха-татарина Ахмета, чтобы спросить у него дорогу. «Не бойтесь его, он хороший человек, он не любит крови».

***

Вновь Мария появляется в главе «Светлый день», только уже без возлюбленного своего, Андрия. «Как сквозь сон помнила она, как пропал Андрий. На нее, потерявшую сознание от лихоманки, охватившей ее после перехода с Андрием через Гнилое море, по пояс в воде, наткнулся казачий разъезд.

Андрий пропал неизвестно куда. Участие же в судьбе Марии проявил Викентий Павлович Ряжский, взяв ее к себе в семью, где ее окружили заботой и вниманием.

В этой семье бывал молодой архитектор Сашенька Козодоев, известный по главе «Покраса города». Там он увидел Марию и влюбился в нее. Ему нравилось работать в библиотеке у Ряжских, а потом он любил уноситься в херсонские степи и плавать в Днепре.

Однако изо дня в день перед ним представал «глубокий, даже бездонный, печальный и таинственный взор Марии, ее смотрящие как бы из другого мира глаза». И однажды, по ее просьбе, всем сердцем сочувствуя ее горю, Сашенька повез ее на щербаневское пепелище. Его присутствие там, его участие в судьбе Марии становится для нее Светлым днем.

Там, не скрывая своих чувств, Сашенька сказал ей: «Вы такая печальная, можно вам подарить это солнце, чтобы оно согрело ваше сердце?» Не привыкшая к таким речам, Мария, тем не менее, улыбнулась и тихо сказала: «Солнце дарить нельзя. Оно всем надобно».

Развязка в этой главе, неблагоприятная, надо сказать, развязка наступает после того, как дочери Ряжского рассказали отцу о том, что Сашенька предложил Марии руку и сердце. Тот попытался отшутиться, не сумев согнать с лица надвинувшуюся вдруг хмурую тучу ревности: «Зачем же и руку, и сердце сразу?». А на признание самого Сашеньки неприступно ответил: «Но вам, мило-стливый государь, в этом случае придется оставить мой дом».

Всадник с червоной хустыной

Дальнейшая судьба Марии и Андрия открывается в главе «Червона хустына». Мария уже обрела семью. Саша Козодоев стал ее нареченным. И вот уже над детской колыской она запела колыбельные песни.

Однажды, когда «серая темнота калачиком свивалась по углам», Мария, колыхая колыску, пела старую протяжную степную песню «Козаченьку, куды йдешь?», которую слышала от отца своего, Щербаня. Пела так, что даже темнота, утишенная, ей повиновалась.

Неожиданно кто-то появился в прихожей. То был невысокий седой казак, он сдернул шапку и, увидев Марию, внезапно замер. «Руки его вскинулись вверх и сразу как-то безвольно упали. Жадно, с молчаливой мольбой, боязливой радостью, готовой раствориться в подступающей откуда-то из глубины печали, устремился глазами к Марии». Это был Андрий. Долгое время прошло, и Мария узнала его не сразу, спрошивая, не к господину ли он Козодоеву?

А когда узнала, то невольно потянулась к кресту, хотела «перекрестить его как наваждение». Губы у нее побелели, она стала оседать на лавку, и заветное имя Андрий произнести вслух так и не смогла.

Только теперь от Андрия узнала она обо всем, что произошло с ними, когда они бежали от Османа. «Я же на левом берегу залышився – крымчаки за нами скакали. Тебе штовхнув в човен та в Днипро. Ты в лихоманке была»...

До молчащей Марии доносились его слова «сквозь какой-то седой туман». Она узнала, что Андрия схватили турки и отдали туркам на галеры. Спасибо солдатам Потемкина – вызволили его в Очакове, и подался он к бугским казакам, стал ее искать. Да жаль, опоздал… «То мени приговор…Соловей спивае, покы дитей немае…Я тебе, Мария, не виню! Спасыбо, що жива…хай щастыть тоби…».

Нет, видно, никакие жестокие кнутобойцы на турецких галерах и каторгах не выбили в нем нежных чувств к Марии. В голубых глазах казака мелькала слеза, соскальзывала на усы – «и сглотнул казак теплую соленую влагу». А потом поднял красную косынку, оброненную Марией с плеч, прижал к щеке и взял ее на память о ней, попрощался и – «вышел, заставив себя не взглянуть на Марию, и уже не слышал, как, потеряв сознание, мягко упала она на лавку…».

***

Вскоре на Кубани разнесся слух о всаднике с червоной хустыной. С отрядом таких же сорвиголов он проносился по степи, совершая рисковые вылазки. И никто не знал: «искал ли тот казак славы или смерти». Поговаривали, что была у него любимая, да ушла к другому. Оттого-то и повязывал он шею красной косынкой. Но та давняя любовь, казалось, и оберегала его от вражеской пули и сабли, неприятельской хитрости и засады.

Автор не дает развернутой картины его действий. Он даже не берется утверждать, что этот легендарный казак именно Андрий. Все так и остается покрытым таинственной дымкой легенды. А истории про подвиги его рассказывали при свете ночных звезд и пламени степных костров. «Чутко прислушивались тогда все: а не выскочит ли из темноты отчаянный всадник, не взовьется птицей над костром, который бросит свои отсветы на плотно повязанную красную косынку». И никто так и не увидел его конца…

Зато легенда осталась, и на Кубани долго помнили о ней. Девчата восхищались этим рыцарем, а молодые казаки втайне гордились им и могли сказать любой строптивой гордячке, что также могут унестись на край земли, на смерть – под пули, если не будет она к нему благосклонна.

На этом драматическая повесть о Марии и Андрии завершается. Автор подает ее на фоне великих эпохальных сдвигов, когда таких историй было или могло быть множество. А без них никакой эпос не был бы полон.

Ветер вольности и созидания

Эпос вбирает в себя факты и мифы, легенды и реалии, символы и обобщения. Его гармония плохо поддается алгебре. Его главной составляющей становится возвух времени. А когда в воздухе нарушается равновесие, то возникает ветер.

Я думаю, никакой анализ все-таки не дал бы ясного и четкого представления о том, как автору удается достигнуть необходимой меры достоверности, передать дух и колорит времени, его дыхание, его ветер. Не зря одна из глав его повествования так и названа «Ветер».

Этот ветер надувает паруса нового российского флота, южного флота. И не он ли будит великие порывы, созидательные силы народа, что пробуждаются даже в самых сложных природных и климатических условиях.

В новых полуденных городах воплощаются зодческие замыслы Сашеньки, теперь всеми уважаемого архитектора Александра Козодоева и лучших представителей «архитекторской команды».

Запорожцы тоже участвуют в освоении новороссийских земель, в строительстве новых городов у Черного моря. Старый казак Щербань становится проводником экспедиции по этим землям, возглавляемой Василием Зуевым.

В главе «Солдатский сын академии» повествуется о реальном историческом лице, исследователе и будущем академике Василие Зуеве. И мы узнаем, как пятнадцати лет от роду этот солдатский сын с экспедицией Палласа исколесил землю российскую за несколько лет от Петербурга до Байкала и китайской границы, собирая ценнейший материал для науки, промышленности и торговли. Он становится профессиональным путешественником и настоящим ученым. Из Красноярска его посылают в Мангазею. И хотя Василий не достиг ее, но, пройдя почти весь Енисей, привез новые невиданные экспонаты.

Последние же три года он провел в Петербургской академии. А теперь был направлен со своей экспедицией в Новороссию. После заключения с турками в июле 1774 года Кучук-Кайнарджийского мира на бывших запорожских землях стала оживать новая российская губерния. По условиям договора Россия получила полоску черноморского побережья между устьями Днепра и Южного Буга с крепостью Кинбурн, Керчь и Еникале в Крыму, Кубань и Кабарду. Крым был признан независимым от Османской империи. Здесь открывались первые таможенные пункты. А в 1778 году был основан город Херсон и шел поиск новых бухт и стоянок для флота.

Туда и проследовала зуевская экспедиция. И сколько же на пути ее возникало всяческих препятствий, нелепых препон! И чинились всякого рода «насильствия» как чужими, так и своими. Приходилось бороться с «недохватками» и «невежеством». А на записку Зуева в Академию даже и ответа не последовало. «Академики же, как ему известно стало, не захотели даже слушать

его письма, по-русски написанного, и приказали перевести его на немецкий язык для полной осведомленности тех господ академиков, которые ничего не понимают в этом языке». Вот какие стены приходилось брать с боями нашим русским смыслам! Господа академики в России того времени, в основном, были немцами.

Все наладилось лишь тогда, как только Зуев стал работать под началом строителя и начальника Херсона Ганнибала. Встречая путешественника, знаменитый дедушка А.С.Пушкина встал из-за стола и «радушно распростер руки». Денег Академия не присылала. И если б не добрая душа – Иван Абрамович Ганнибал, давно бы в этих степях погиб солдатский сын.

А повествование длится дальше в широком и неторопливом русле, вбирая в себя реки и ручьи смыслов. «Еще недавно о городе Кременчуге никто и не слыхивал, а теперь он стал временной столицей Новороссийской губернии, распростершейся по бывшим запорожским землям, херсонской степи, Прибужью и выскочившей на Кинбурнскую косу». Через год туда направилась и экспедиция.

Все описываемые места автор сам изъездил, исходил. И перед взглядом читателя широко открывает он просторные и прекрасные виды этого края.

Автор останавливает взгляд на месте, где в скором времени будет возведен город Николаев, город его тревожной молодости. «Уже почти тридцать верст отмахал он от Херсона и остановился у слияния Буга и Ингула. Разливист и широк здесь Буг. Правая сторона вся в густых камышах, тайной покрыта для левобережника».

Грандиозный размах здешних мест и милые сердцу подробности воспоминаний автор передает через восприятие одного из своих героев. «Василий всегда интересовался рыбой, рекой, всей водной стихией, и тут, где впадает Ингул в Буг, остановился, пораженный раздольем, на котором в мощном борцовском объятии как бы зацепенели, притаптывая, два богатыря.

Кажется, один одолел другого, и светло-голубая волна Ингула плещется сверху, загоняя вглубь темную воду Буга. Но вот за песчаной стрелкой повернул могучим смуглым плечом Буг, и навсегда растворился в его глубинах голубоглазый Ингул».

Выделенный Ганнибалом в провожатые из особого отряда обороны, казак Щербань выступил здесь и в роли бывалого рыбака («Без войны казак – табунщик, скотарь, но особенно рыбак»), и в роли прирожденного рассказчика.

Новороссия отстраивалась и обустраивалась. И автору важно показать, какой созидательный порыв охватывал народ, участвовавший в освоении причерноморских земель и возведении городов и портов.

У Щербаня и у его сына Павла проявились таланты певчего и зодчего: старый казак, – он теперь кобзарь, а его сын – корабел. И здесь он (в главе «Ветер») рубит не казацкой саблей, а строительным топором, тем самым топором созидания, о котором не единожды говорил В.Ганичев в своих публицистических выступлениях.

Как-то на Кубани к писателю обратился местный житель и спросил, знает ли он Щербаня? И В.Ганичев принялся объяснять, мол, это в историческом романе у него есть такой художественный образ – казак Щербань.

– Как это, художественный образ? – воскликнул казак. – Это же я – Щербань! И тоже из казаков.

Художественный образ, можно сказать, прямо на глазах у автора стал обрастать живой плотью.

Казацкая тема получает свое дальнейшее развитие и несколько переосмысливается автором в главе «Солдатский сын академии». Здесь показаны казаки мирные, но не менее колоритные, чем ратные. Они искатели своей доли на пробудившихся к новой жизни землях.

«Вонзим копия в души своя! – крикнул один; каждый подбрасывал свою поговорку или словечко. Ох, уж это умение запорожца сказать словцо! Как скажет, так вмажет! Вот протягивает самую большую кружку крепкий, с самым длинным оселедцем, закрученным за ухо, молодец и в ответ на укоризненный взгляд разливающего простодушно замечает:

– Человек не скотина, больше ведра не выпьет!».

Сколько здорового юмора здесь, сколько в живой речи красочных выражений, шуток, прибауток, баек и притч. Казаки ловят рыбу. И вдруг – о невидаль! – это что ж такое?

«– То Петро Непийпиво зи своею кицею рыбу ловить.

А кошка, или что там за диковина, ныряла и ныряла в воду, вытаскивая большую серебристую рыбу».

Так неожиданно Зуев узнал, что казаки имеют прирученных выдр, которые сидят у них под одеждой и, ныряя, вытаскивают из воды самую крупную рыбу, делая большие уловы на продажу, да еще и благодарны своим хозяевам.

И как же полнозвучно текут украинские народно-фольклорные мотивы, в свое время использованные и самим Гоголем для написания своих знаменитых «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Миргорода».

В.Ганичев, глубоко разрабатывая тему, обращается к фольклорным первоисточникам, вкладывая в уста Щербаня предания о кузнеце Вакуле и черте, что в действительности ходили в народе.

И все это в тему, все художественно оправдано. Тем паче, что двадцать пятом пункте «Наставления» для экспедиции предписывалось: «Собрать сведения о развалинах и старых городищах, могилах, курганах, других древностях… Надо собирать сведения о древних могилах и находимых в них костях, орудиях и других предметах. Следует записывать предания».

Вот вам и предания. А в них – о кладах, что зарывали здесь «куцые черти да чубатые запорожцы». Да еще о кузнеце Вакуле – прообразе того, что из гоголевской повести «Ночь перед Рождеством».

Если обратиться к первоисточнику, как некогда Гоголь и как это теперь делает автор, то можно узнать, что Вакула ковал коней, приходил в кузницу «удосвита», чуть свет. «Только сколько он ни делал, ни годил казакам, а все бедняком был: ни на нем, ни под ним». В кузнице у него висела икона с Иисусом Христом, а напротив на двери картина с намалеванным чертом. «Так вот, – оповидал Щербань, – как войдет кузнец в кузницу, тотчас же станет лицом к иконе и помолится Богу, а потом обернется назад и плюет в черта, да плюет как раз в самую рожу. Так он и делал каждый день. Так сделал и на этот раз: вошел в кузницу, перекрестился на икону, плюнул в самую харю черту, потом взял в руку молоток и начал чукать. Но только ударил раз, или два, или три, коли чульк – а перед ним стоит хлопчина здоровый, красовитый, с такими черными усами, что они у него выблескуют, а на вид несколько смугловатый».

Понятное дело, красовитым тем парнем был сам черт. «Моя наука, что я по ней могу старых людей переделывать в молодых», – сообщил парубок. И повел кузнеца, согласившегося обучится такой науке да зарабатывать на ней большие деньги, по свету. Поглядел он, как легко умеет это делать его напарник, да сам решил, уже без него, воскресить богатого старика. Все сделал так же: взял долбню, «ошелелешил» ею пана по лбу, изрезал на кусочки, побросал их в бочку, налил воды, насыпал золы, взял весилку и давай ею мешать, приговаривая-прикрикивая: «Стань передо мною, как лист перед травою!» Только не выходил из этой бочки юноша. Понял кузнец, что без того парня, то есть биса того, никак ему не обойтись. И призвал его на помощь. И тот не замедлил себя ждать. Однако согласился воскресить несчастного пана при том условии, что не будет больше Вакула плевать на ту картину, что висит у него в кузнице над дверьми. Только тогда понял кузнец, что это был за товарищ, и какая это наука. С тех пор запорожцы и пословицу сложили: «Бога не забывай, да и черта не обижай».

«Оповидал» старый казак Щербань да отвечал на все вопросы, интересующие Зуева. Того занимало, почему черт зарывал заработанные деньги в курганы? Да потому, – Щербань ему в ответ, – что были то христианские деньги: они бы его, черта, спалили.

Поведал и том, что находить клады, отпирать замки, обретать, то есть привораживать себе девчат, можно только с помощью вырванного изо рта мертвеца «кутьнего» (углового) зуба. Еще и притчу рассказал, как один казак не согласился с таким зубом стать богачом, не захотел заниматься нечистым ремеслом, иметь дело с колдовскими заклятиями.

А расстались Щербань с Зуевым перед холмами, за которыми была его левада, где потерял он дочь, жену и сына: «Там, за буграми, в яру, для меня злая память, не хочу ворошить. Сердце второй раз не выдержит спомина».

В этом месте автор создает тревожное настроение, словно бы призывает вслушаться, вглядеться. В это самое время оттуда, из левады, слышится негромкий женский плач. А потом из яра поднимаются два темных силуэта мужчины и женщины. Кто они? Об этом здесь не сказано, об этом мы узнаем из главы «Светлый день», в которой Сашенька с Марией навещают Щербаневу леваду.

И если бы сейчас Щербань не повернул назад, а заглянул на родное пепелище, его ждала бы несказанная радость встречи с Марией. Но, увы…

Казацкая тема автору явно удалась. Настолько он вживается в нее, что всякий раз, когда ему приходится переходить на другие темы, не связанные с запорожцами, ей-Богу, возникает невольное сожаление.

Но появятся они, запорожцы, еще не единожды – в главах «Кинбурн», «Всем довольны», «Ключ от моря», «Очаковская зима», «Червона хустына», «Эй, годи нам журытыся», «Знахарка и казак», «Мигеи» и других.

***

Валерий Ганичев – певец Русских верст. И разлетное их пространство врывается в любое его повествование, о чем бы он ни писал, единым порывом, широким дыханием, где порою пробивается гоголевская патетика, чтобы вновь и вновь раствориться в авторской интонации:

«Дорога! Дорога! Сотнями, тысячами верст ложишься ты под колеса путешественника. То тянешься ровной накатанной гладью, то забугришься и петляешь, станешь волнистой и неровной. А то вдруг затеряешься и почти исчезнешь в разнотравье степи, разлившись тропинками и дорожками по оврагам и буеракам.

Сколько прошел ты, российский путешественник, сколько людей встречал, зла видел и горя! Но не отчаивался, не падал духом. «Мир на добрых людях держится», – говорил замуштрованный, изувеченный и израненный твой отец».

В главе «Солдатский сын академии» вместе с Зуевым и его экспедицией мы обходим немало верст, преодолеваем вместе с ним опасности, дивимся причерноморским красотам. И вот он снова возвращается в Херсон. Там в это время готовилась ярмарка под патронажем самого Ганнибала, сына крестника самого Великого Петра, его арапа, и, как известно, предка великого Пушкина.

Семь лет – десять городов

Повествователь выстраивает полифоническое действо, где каждый голос озвучивает определенный судьбоносный исторический смысл. Он разворачивает перспективы истории, даже когда рассматривает ее дали да горизонты в ретроспективном ракурсе.

Разрушена Сечь. В историю это событие вошло под названием великая руина, то есть разруха Украины. Однако «ще не вмерла Украина», как и теперь поется в национальном украинском гимне.

Земли бывшей Запорожской Сечи не пустовали. Их раздавали щедро, особенно дворянам, бывшей запорожской старшине, военным чинам, купцам, архивариусам, регистраторам и прочим зажиточным людям, что приводили с собой поселян.

Не случайно В.Ганичев приводит оценку-прогноз историка того времени Иоганна Гардера 1769 года: «Украина станет новой Грецией, прекрасное небо над головой этого народа, его веселый нрав, плодородие его земель – все это когда-нибудь проснется, и Черное море свяжет ее со всем миром».

Как же верны эти пророческие слова, написанные два с половиной века назад. Но и до сих пор осталось еще немало препятствий, как некогда порогов на Днепре, чтобы эти слова окончательно утвердились, не зависали над бездной.

Автор относится к Украине с неизменной доброжелательностью, хоть в последнее время немало появилось там таких, кто недобро смотрит в сторону России. Нахлынут туда из России студеные морозы и ветра, и в этом у них Россия виновата...

Да нет же, ничто и никто не раздружит два наших братских народа, ни зимние холода в политике и природе, ни доброхоты-провокаторы со слякотного Запада, ни свои правители. Не оттолкнут наши два народа ни раздуваемая истерия вокруг так называемой «русско-украинской газовой войны», ни чиновничье-бюрократические посягательства на базы Российского южного флота в Крыму. Если правительства не выражают волю народов, то рано или поздно свою волю выразят сами народы.

Как уже отмечалось, роман был написан еще в тот период, когда вся Новороссия – от Кременчуга до Крыма – считалась нашей, отечественной. И только теперь, когда Россия лишилась ее большей части, сознаешь, какое мудрое предвидение привело писателя к этой теме и побудило коснуться того гордиева узла противоречий и проблем, который политики новой смуты пытались распутать, да запутали так, что рано или поздно появится тот, кто вознамерится его разрубить. А разруби сей гордиев узел – и выплеснется снова море людской крови и слез…

Автор подробно показывает, как обустраивались эти земли под началом России и при этом народы не теряли своей национальной самобытности, своего языка и вековых обычаев.

Ох, а как же хороша была Херсонская ярмарка! Ей в книге посвящена целая одноименная глава. А эпиграф из И.Гардера именно ей и был предпослан.

«Кипит, шумит херсонская ярмарка… Ходят по рядам перекупщики и наниматели – хитрят, обманывают, уговаривают продать, купить, поехать сеять и жать к помещику. А сельский люд, приехав из дальних сел и поселений Полтавщины и Прибужья, из Черниговской и Курской губерний, не знает, что тут правда, а что привирает бисов торговец».

Такой же бисов торг у нас в начале 90-х решили поставить надо всем, во главу всех вопросов: рынок, дескать, все расставит по своим местам. И честные талантливые люди теперь становятся нищими и бомжами, а проходимцы, новые нувориши – олигархами и дожами.

Но в этой главе автор ставит задачу не только красочно изобразить товары на этой ярмарке, которые разглядывает, дивясь, и щупает сам Ганнибал: золотые, серебряные и алмазные вещи, хрустальную и медную посуду, шелковую ткань, сермяжное суздальское сукно, ситец и китайка, полотно московское и пестрядь. И не пронырливость и удачливость негоциантов-купцов. Главным образом, здесь представляется все, что сделано в Причерноморье за семь лет: построено десять городов. Это и крепость Святого Дмитрия Ростовского, или просто город Ростов. Это и Таганрог с восстановленной Петровской Гаванью. У устья Берды возвели Бердянскую Петровскую крепость. Вывезли греков – торговцев и построили город Мариуполь. А крымские армяне в низовье Дона построили Нахичевань. Хорошо спланированы и построены города Никополь и Павлоград. Славна своими ярмарками и Луганская слобода. А в Ахтиярской бухте задумали и строят город и порт Севастополь.

Без державной воли ничего бы этого не было. И сегодняшний день, где больше рушится, нежели возводится, горьким тому подтверждением.

Об успехах градо – и кораблестроительства вельможным гостям рассказал Ганнибал, «потомок эфиопских князей, сын духовно родственного Петру Первому фортификатора и гидротехника, участник славной Чесменской битвы, сподвижник самого Спиридова, одержавшего сию славную викторию».

Правда, с Потемкиным у него не заладилось. И через мнение Ивана Абрамовича автор дает предварительную характеристику знаменитому князю, фавориту Екатерины, который появится в последующих главах: «Иван Абрамович светлейшего за великие планы, размах, энергию уважал, но за сумасбродство, бешенство, а также за вялость и леность, наступающие часто тогда, когда надо действовать, не любил».

Ганнибал, сын арапа-крестника и дед будущего нашего «солнца российской поэзии», «устав от ярмарки, но отойдя душой», едет на верфь. И там с отрадою итожит: «Сколько сделано! Сколько стронуто!», «Не забыли бы потомки… не забыли бы…».

Образ Ганнибала как нельзя лучше подтверждает потаенную мысль В.Ганичева: любая, даже африканская кровь ассимилируется русскими смыслами, любой народ может влиться в российскую нацию и органично раствориться в ней.

Недаром великий потомок тех африканцев стал солнцем российской поэзии, вокруг которого все остальные смыслы выстроились, как планеты по орбитам.

Лезвие Кинбурнской косы

Продвижение России на юг и запад, созидательный размах империи встречался в штыки. Глава «Кинбурн» непосредственно вводит нас в эпоху, богатую баталиями и великими викториями. А предваряется она эпиграфом, взятым из солдатской песни:

Нынче времечко военно,

От покоя удаленно.

Наша Кинбурнска коса

Открыла первы чудеса:

Флот турецкий подступает,

Турок на косу сажает,

И в день первый октября

Выходила тут их тьма…

И начинается – с точного и зримого описания места действия: «Узким сабельным серпом рассекла Кинбурнская коса морская ширь перед Очаковом, слева остался Днепровский лиман, справа волны моря смешивались со спокойным потоком бугского полноводья.

По Кучук-Кайнарджийскому миру вылилась на косу русская пехота, замаячили там, в виду Очакова, пики бугских казаков, прикрытых широкой спиной Григория Потемкина, или, как называли его бывшие запорожцы, Грицько Нечоса».

Напротив Очакова возвели Кинбурнскую крепость. Фортеция эта была не ахти какая, хилая, легко уязвимая для крепкого обстрела, но важная и необходимая для России. Здесь, у Очакова, «Турция сходилась с Россией лицом к лицу. Кинбурн был бельмом на Очаковском глазу турок». И они не преминули ждать себя: 3 сентября 1787 года, выйдя на кораблях и канонерках, высадились десантом и ударили по этой крепостицы со всех пушек.

Победа в первой турецкой войне в 1774 году Екатерине и ее правящим кругам внушила уверенность в своих силах и вызвала к жизни так называемый «Греческий проект». К концу 70-х годов Екатерина с Потёмкиным разработали план ликвидации Турции и создания на ее месте европейских владений Греческой империи во главе с монархом из дома Романовых. Во имя осуществления этого фантастического замысла Россия пошла на союз с Австрией, посулив ей западную часть Балканского полуострова. Однако союз

с Пруссией временно был отодвинут на второй план.

Несогласная со своим поражением, Турция в 1787 году объявила ей новую войну. Англия и Пруссия поддерживали ее. Вот тогда-то, в начале октября, турецкий десант и попытался внезапным ударом захватить эту крепость на острие Кинбурнской косы, рассекающей Черное море, оставляя на севере Днепровский, а на юге Ягорлыцкий лиманы. Эта низменная песчаная коса, идущая со стороны Херсона, длиной – около сорока, а шириной – до десяти километров, имела важное стратегическое значение. Она давала подход с восточной суши к северному и северо-западному черноморскому побережью. Единственным препятствием этому служила лишь Очаковская крепость, возвышающаяся напротив и занятая османами. Понятно, почему туркам хотелось во что бы то ни стало вернуть себе Кинбурн.

Сам генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов руководил боем. Его – а кого же еще? – поставил князь Потемкин на защиту Херсоно-Кинбурнского направления. Именно здесь ожидали главного удара. Слабая крепостица в Кинбурне с 19 медными и 30 чугунными орудиями подкреплялась укреплениями – Збруевским, Павловским, Александровским, Константиновским, по нескольку рот и орудий на каждом. Суворов пополнил Кинбурнский гарнизон Козловским пехотным полком. Всего стояло три пехотных и два казачьих полка, общая численность войск состаляла полторы тысячи человек. Суворов разбил весь свой район на песколько участков: один в устье Буга, другой – от устья Буга до Херсона и сам Херсон, а затем – Старооскольский редут на Перекопе.

На Кинбурне Суворов расположил свою главную штаб-квартиру. Полагалось, что Кинбурн является воротами в Крым, и генерал-аншеф присвоил себе право отпирать и запирать их по своему усмотрению. Собрав, сосредоточив тут свои силы, он построил на косе еще два редута – Покровский и Мариинский, а по берегам расставлил казачьи форпосты.

А напротив – у Очакова стояла большая половина Османского флота – эскадра из 25 больших и малых судов, 28 транспортов, около 400 орудий. Другая его часть находилась под Севастополем в составе 16 судов и более 500 орудий. В самом Очакове был рсположен более чем десятитысячный гарнизон и пять тысяч отборного войска для десантов.

Собирая столько сил, Османская империя пыталась как только могла воспрепятствовать продвижению России к Черному морю.

И вот 1 октября 1787 года турецкий флот подошел к косе и стал производить обстрел крепости и батарей, а на следующее утро началась высадка десанта.

В это время Суворов невозмутимо шел к обедне в церковь и приговаривал: «Пусть все вылезут». И действительно, это оказалась только демонстрацией высадки. Турки высадили пехоту, и она копала один за другим пятнадцать перекопов, перерезая Кинбурнскую косу поперек. Постепенно подбирались они к крепости. Их численность составляла почти пять тысяч янычар.

И тогда Суворов своим войскам из полутора тысяч штыков отдал приказ выйти из укрепления и выстроится в две линии вместе с редутом. В атаку их повел генерал Рек, выбил турок из десяти траншей, но под натиском огня наши войска стали отступать. Наступавшие басурманы бросились к командующему Суворову, жизнь его оказалась в опасности. Ему на выручку кинулся солдат Шлиссельбургского полка Степан Новиков и увлек за собой остальных. «Молодцы, с какими еще не дирался» – так о нем и обо всех других чудо-богатырях отзовется Суворов в своих записках.

Однако обстрел с османских судов продолжался, а янычары-агаряне опять вгрызались в траншеи. Корабельная картечь обрушивалась на наши войска, и Суворова ранило картечью под сердце. А турки вновь контратаковали.

Наш генерал-аншеф ни на миг не покидал поле боя. Руководя сраженьем дальше, он вве в бой резервы – пятьсот пехотинцев на левом фланге и шестьсот кавалеристов на левом, а за ними девятьсот казаков. Именно эту атаку и назовут суворовским натиском.

А на лимане крепостными орудиями было потоплено уже два судна и еще два выведено из строя. В романе описывается, как турецкие корабли сокрушены и бесславно гибнут: «На догорающие обломки, взывающих о спасении раненых и уже безмолвно плывущих мертвых солдат, моряков и янычар, медленно и тихо, как бы накрывая саваном, падал сорванный с мачты турецкий флаг».

С наступлением южной ночи турки были выбиты из всех пятнадцати перекопов и загнали их на край косы.

Их загоняли воду, расстреливали картечью из русских пушек. Сотни турок бросались в воду и гибли. Их паша предусмотрительно отвел флот подальше от берега, бросив земляков на произвол судьбы и адскую муку…

***

Следует отметить, что и украинские казаки, поступавшие под командование Суворова, воевали храбро и самоотверженно. На Кинбурне действовал отряд бугских казаков, и был он «за широкой спиной» князя Таврического Григория Потемкина. Недаром же назначили его своим куренным атаманом и дали ему казацкое имя.

Казаки помогли редуту Муромского полка разбить турецкий десант из пяти кораблей. Но среди пленных турок оказалась и группа задунайских запорожцев. Как тут не вспомнить арию из оперы украинского композитора С.Гулака-Артемовского «Запорожец за Дунаем»: «Теперь я турок – не казак»!

В этой связи, думаю, необходим более глубокий экскурс в историю запорожского казачества, справедливости ради надо сказать, обиженного императрицей. Встает один из сложнейших диалектических вопросов истории, требующий диалога и всестороннего рассмотрения со всеми «за» и «против», а не огульного осуждения российского самодержавия или запорожской вольницы.

Самодержавие и вольница. Противоположные и несовместимые, на первый взгляд, понятия. И все же исторически их можно было совместить. И автор находит те спасительные смыслы, которые не дали живой истории трагически кануть в небытие и давали ей выходы из тупиков на просторы.

Екатерина II , стремясь вслед за Петром I к установлению единых порядков, обратила внимание и на местное самоуправление, особенно на сохранившееся на Украине гетманство. Она была уверена, что привилегии, предоставляемые отдельным территориям, могут только ослабить их связи с Россией. «Сии провинции надлежит привести к тому, чтобы они обрусели и перестали бы глядеть как волки в лесу»,– так считала царица и так наставляла Потемкина и других приближенных. Осенью 1764 года она приняла отставку последнего гетмана на Украине К.Г.Разумовского и назначила генерал-губернатора, окончательно уничтожив украинскую автономию.

После подписания в июле 1774 года Кучук-Кайнарджийского мира между Россией и Турцией все надежды запорожцев развеялись в дым. Всяческие комплименты со стороны российского правительства в их сторону прекратились. Одна часть запорожских земель стала принадлежать России, другая – Крымскому ханству. Вместе с тем все мосты, перевозы запорожские через Буг, Днепр, Самару, Селену и Бузулук отошли от украинского казачества. Взамен этого князь Потемкин лишь прислал в каждый курень по казану, медному и мощному.

Запорожцы стали бороться за свои земли, за что и попали в немилость к Екатерине Великой. Охрана и оборона ими своих земель трактовалась соседними российскими губернаторами как бунт против царской власти и разбой.

Именно от них, губернаторов, шли доклады царице, и она склонна была верить им больше, нежели казакам. А от Потемкина поступило письмо сечевому атаману Петру Кальнышевскому, где он уже о своем казацком титуле не вспоминал, а пригрозил царским гневом за то, что запорожцы на свои земли не пускают поселенцев.

Покуда кошевой атаман Головатый с запорожскими депутатами оббивал пороги у князей Потемкина, Вяземского, Прозоровского и других вельмож, они в своих мечтах и планах уже между собой разделили их земли. При этом они тянули время, уверяли Екатерину, что после того, как татары покорились, Войско Запорожское стало не нужно. Да и негоже посреди державы иметь такое вольное войско, что не желает покориться царской власти и в любой момент может взбунтоваться и изменить царице. А пример такого бунта как Пугачевский на царицу возымел ужасающее воздействие, и казакам, в том числе запорожским, она после него не доверяла.

В апреле 1775 года Екатерина отдала Потемкину приказ изъять оружие у Войска Запорожского и навсегда положить ему конец. Вот тут-то она, действительно, как в той песне поется, «была не права». Правда, вместе с тем она высказала пожелание, как можно меньше чинить произвола и не проливать крови. Предписывалось, чтобы завтра же все войско, курень за куренем, вышло и передало свое оружие русским генералам и полковникам.

С этого и пошел разгром Сечи, образовалась великая ее руина. Потемкин сам не стал заниматься этим, а поручил генералу Текелли, бывшему австрийскому подданному, сербу по национальности; в помощь ему придал Прозоровского. Против десяти тысяч казаков было выдвинуто 86-тысячное войско.

Текелли кошевого атамана Кальнишевского со старшиной вызвал к себе в лагерь. И запорожцы сразу восприняли его приглашение как ультиматум. Они кинулись к пушкарю, где хранились гарматы, порох, пули и всякая другая зброя. Но тут вышел на майдан сечевой архимандрит Владимир и, держа в руке крест, стал убеждать всех не проливать братской крови, а покориться Божьей воле. За непослушание и кровопролитие он пригрозил карой небесной на том свете. И проповедь архимандрита возымела действие на набожных запорожцев.

Одна только партия запорожцев загомонила: «На Дунай!». Она и ушла к туркам за Дунай. Оставшаяся же казацкая вехушка была арестована и отправлена в Москву, а 3000 запорожцев были приведены к присяге императрице. И если в апреле 1775 года Екатерина своим указом объявила, что Запорожской Сечи уже не быть, то 3 августа того же года новым Указом она провозгласила по всей Руси, что Сечи больше нет и само наименование «запорожский казак» в дальнейшем не должно быть использовано и напоминаемо.

Запорожская Сечь пала. Но, как пели казаки, казацкому роду нет переводу. Славному рыцарскому казачеству, более трех столетий заслонявшему собой, как щитом, Польшу, Украину, Россию и всю Европу, не хотелось помирать и исчезать в забвении.

Не склоняли казаки буйны головы, не желали покориться, и в мае 1776 года в докладе царице Потемкин сообщил, что «вероломное буйство» запорожских старшин «столь велико, что по всяким законам они заслужили по всей справедливости смертную казнь». Однако, все же не желая их смерти, он предложил царице вместо смерной казни разослать их по северным монастырям. Так атаман Кальнишевский перевезен был в Архангельск, а затем в Соловецкий монастырь, где прожил до 112 лет и почил в Бозе.

Автор не скрывает своего сочувствия страдной доле запорожских ратников и дает почувствовать, что идет постоянная невосполнимая утрата исторической памяти. Если прежде она еще сохранялась на подсознательном, генном уровне, передавалась через художественно обрисованные образы, язык, поэтические краски, то теперь идет усиленное вытеснение ее. И во многом благодаря этому повествованию в духовном плане эта утрата компенсируется.

***

А в главе «Кинбурн» плененные задунайские запорожцы, которым «лишь днепровский ветер, что прилетел из давно не виданной и милой Сечи, трепал чубы и оселедцы, может быть, в последний раз», просили дать им искупить свою вину «перед верой и батькивщиной» кровью «в самом пекле», в предстоящем бою против нехристей.

Лишь один не упал на колени, не склонил головы, а отошел в сторону от группы запорожцев и яростно крикнул: «А я вашей Катьке служить не буду. Нехай вольность запорожскую вернет! Турки не помогли, то, может, ляхи и австрияки помогут! А скорийше всего новый Пугач прийдет. – Он бросил об землю свою шапку-бырку, рванул рубаху на груди, – Рубайте!»

«Ты, хлопче, до сих пор горячий та неразумный. Вольности не вернешь, а батькивщину загубишь. Запроданцем станешь… – тихо и грозно ответил ему старый Щербань»…

Еще не окончил он говорить, как выскочил из-за его спины высокий старшина, что уже и дворянское звание успел получить, ударил со всего маху турецкой саблей – «и покатилась на Кинбурнскую косу буйная и непокорная казацкая голова».

Думаю, не ошибусь, если скажу, что завершение этой главы, – оно из тех, что поднимают главы на новеллистическую высоту.

Только один старый Щербань остался здесь, у зарослей ивняка, чтобы выкопать неглубокую могилу и похоронить земляка. «Эх, Микола, Микола, казав я тоби, не найдешь воли в чужих краях! Тут надо шукать».

«И если бы мог еще думать казак, то порадовался бы своей последней удаче: схоронили его на родной земле родные руки. Положил у невысокой ивы на вечный покой своего бывшего побратима и земляка Миколу Ижака старый Щербань, и только налетающий из степи ветер будет петь ему украинские песни и медленно засыпать его могилу песком, пока не исчезнет, не сровняется она с низкой приземистой косой».

Острое лезвие Кинбурнской косы. Неглубокая могила. Невысокая ива. Налетающий из запорожской степи ветер, вольный и мятущийся. В таком поэтическом ряду судьба запорожских шукачей доли – искателей счастья.

Следуя исторической реальности, автор выводит ее на простор государственной созидательной деятельности Российской державы, в судьбоносное кругообращение русских смыслов.

Неуязвимая ранимость полководца

Писателю, историку и публицисту, казалось бы, от подробных описаний и размышлений трудно сразу перейти к динамичному повествовательному слогу. В.Ганичев делает это непринужденно.

О выдающихся личностях он умеет написать без патетики, показать их во всей человеческой простоте, естественности и привлекательности. И от этого они не становятся менее значительными. Простых же людей он умеет поднять на уровень героического пьедестала, где они встают вровень с великими деятелями.

Через раскрытие образа полководца Александра Суворова в главах «Раны победителей», «В центре Европы», «Орлы внизу» и других автор и достигает решения такой художественной задачи. Написано о Суворове много, и важно было перенести его образ на свое эпическое полотно, выбрав самое важное, образообразующее, человечески близкое и обобщающее. Предпослав главе эпиграфом слова самого Александра Васильевича Суворова: «И в низшем звании бывают герои», – автор тем самым как бы выковывает первое соединительное звено его образа с образами его солдат, «чудо-богатырей».

В главе «Раны победителей» полководец ведет в бой сам своих солдат, и не останавливают его даже полученные в бою ранения. Дважды ранен он был в Кинбурнском сражении, а вел войска за собой, побивая значительно превосходящие войска противника. Недаром князь Потемкин писал ему, своему любимцу: «Мой друг сердешный, ты своей персоной больше десяти тысяч; я так тебя почитаю и, ей-ей, говорю чистосердечно».

Наскоро возведенную Кинбурнскую крепостцу янычары время от времени набегами из Очакова испытывали на прочность. А в Кинбурнском сражениии поначалу русские дрогнули.

В романе наглядно описан этот эпизод, когда дрогнули, чуть не расстроились русские ряды. «Холодное оружие, которым турки искусно владели, засверкало над головами опрокинутой русской конницы и пехоты. Ядра неслись в тех, кто шел им на смену. Одно из них свистнуло перед Суворовым, скрыв его в вихре вздыбленного песка. Когда пыль рассеялась, стало видно, что лошадь с раздробленной головой лежит, подмяв под себя Суворова. Мгновение, и генерал-аншеф выдернул ногу из стремени, вскочил и, выхватив шпагу, закричал солдатам Шлиссельбургского полка: – Вперед, ребята! За мной!».

Увлеченные Суворовым его чудо-богатыри в очередной раз одерживали победу, хоть и неистовствовали турецкие пушки на кораблях. А самого полководца сбила с ног картечь. И уже доложили Юсуф-паше, коменданту Очаковской крепости, что русские разбиты. Но наш генерал-аншеф как будто забыл о ранах и в бою был вездесущ.

Первый раз, как уже было сказано, его ранило картечью под сердце. А он, зажимая рукой рану с хлещущей кровью, продолжал руководить боем, пока не загнал бегущих турок в море. В конце боя его еще раз ранило в левую руку навылет. Но на крыльях победы он самолично отвел все войска в крепость.

Образы Суворова и его солдат представлены здесь как живые носители непобедимых русских смыслов, во плоти и крови, и имеют обобщающий характер. «Но вот появился рядом с ними генерал, который в них, низших чинах, видел людей, соратников, и отдали они здесь, на этой зыбкой Кинбурнской косе, все, что имели, – свою жизнь, во имя того, чтобы возвратилась на эти издревле русские земли Россия».

Им благодаря и вершилась держава Русская. Веками в одну империю собирались и отвоевывались земли. Укреплялось ее могущество, рос авторитет во всем цивилизованном мире. Страна с течением веков становилась сверхдержавой.

«Воистину – раны у победителей заживают быстрее».

А их слава подвергалась всё новым испытаниям. Триумф мог смениться опалой, забвением. Благодарная память потомков – новыми пересмотрами, ревизиями, переоценками их значения в истории.

Во второй части романа, в главе «Рескрипт из Петербурга» мы застанем Суворова в опальном положении. А сейчас была победа полная. «Разгром громадный!» Екатерина, узнав о победе, расценила ее как спасение Кинбурна, понимая, что именно эта маленькая крепость держит ключ от Крыма, Херсона, лимана, всего Черного моря. И, посылая Суворову два рескрипта с поздравлением и ленту святого Андрея Первозванного, сердечно пеклась о ранениях победителя: «Чувствительны нам раны Ваши».

Ликовала вся Россия. Почти весь пятитысячный турецкий десант был уничтожен, лишь около 700 человек туркам удалось подобрать на свои суда.

А среди победителей потери были не так уж велики: около 250 убитыми и 750 ранеными, большей частью легко. Захвачено 15 неприятельских знамен и два орудия.

В Санкт-Петербурге служили торжественные молебны с пушечной пальбой и коленопреклонением. В Казанском соборе губернатор по просьбе собравшихся четыре раза читал победную реляцию.

Раны победителей никогда не исцелятся полностью.

Время лечит, но история – целительница неважная.

Некой компенсацией за неисцеленные исторические раны победителей и прозвучала завершающая часть главы, когда побежденному Юсуф-паше представилась «его голова, торчащая на пике перед султанским дворцом, провожающая потускневшим взглядом уходящих в очередной поход янычар».

Раны победителям могут наносить и много позже их побед. Так наносил их Хрущев, запретив парады победы и сократив армию, где большинство составляли фронтовики. Так наносили их Горбачев и Ельцин, сдавая исторические завоевания Великой Победы и низложив саму державу-победительницу.

Что только не позволяла себе «перестроечная» печать, чтобы ошельмовать исторических деятелей, светочей и светил. Почти ни одного не обошла она иронией и издевками, гиперболическими преувеличениями или преуменьшениями. Похоже, и сегодня эта болезнь наших СМИ не изжита.

Существовала и другая крайность: вообще замалчивать доблестных защитников Отечества. К Суворову и Ушакову «чернуха» как будто не приставала, однако вокруг них реяли тенями фигуры умолчания. А у Валерия Николаевича в числе первоочередных всегда стояла задача разгонять эти тени, разорвать дымовую завесу забвения.

Ключевая крепость

Ключом к Черному морю Очаковскую крепость считали и русские, и турки. О борьбе за нее – в главе «Ключ от моря». «…1788 год. Идет вторая при Екатерине русско-турецкая война. Очаков возвышается неприступной крепостью. У его стен безуспешно топчется армия Потемкина. Порта не оставит этот город, янычары не сдадутся. Ключ от Черного моря должен быть в руках султана».

Не один век «от зоркости турецких янычар в Очакове зависело спокойствие Стамбула». И не однажды у начальников крепостных караулов летели головы, когда запорожские чайки выныривали из темно-синих глубин Черного моря у стен Трапезунда, Синопа и самого Стамбула. А «виновата» была не столько бдительность караульных, сколько ловкость казаков. Они удачливее были и хитрее. Ведь эта земля была щедро полита кровью их предков. «И она берегла их, скрывала белыми густыми ковылями, высокими днепровскими и бугскими камышами, выводила балками и ярами от зорких дозоров турок».

В распоряжение князя Потемкина после окончания Московского университета прибыл Ермил Глебов, и начал рассказывать светлейшему князю историю русского флота и его побед с древних славянских времен. «Сие море, ваше сиятельство, известно в древние времена как море Русское, еще в девятом и одиннадцатом столетиях его так арабы и персы именовали. А предки наши из Киевской Руси считались искусными мореходами и воинами. Здесь с греками не только воевали, но и торговлю вели, рыбачили, о чем в древних договорах с Византией сказано: «Русы да не творят зла херсонитам (грекам то есть), ловящим рыбу в устьях Борисфена – Днепра».

А еще Ермил разъяснял Потемкину, разворачивая карту, что остров южнее Очакова Тендра ранее назывался Белобережьем, а Березань – островом святого Елеферия. В устье Борисфена – Днепра было славянское поселение Олешье, форпост Руси и нашего флота колыбель на Черном море. «А у сего лимана, который запирается Очаковской крепостью, море и степь в один узел собираются. И кто им владеет, тот на Черном море и Причерноморье хозяин».

Сам автор некоторое время жил в этих местах, близ этого лимана. И предки наши некогда недаром его Великим называли, он разливался от слияния в нем Днепра и Буга. Еще древние князья киевские варяги Аскольд и Дир вышли через него в Черное (Русское) море и, к ужасу и удивлению греков, оказались под Константинополем – Царьградом. А князь Олег прибил щит на вратах этой византийской столицы. Князь Игорь, спускаясь по Днепру, подходил к Босфору и Боспору Киммерийскому. Преемник его Святослав предпринял уже шестой поход русских в Черное море и в Преславле на Дунае свою столицу основать хотел – как середину своего государства. Окруженный в крепости Доростол, Святослав с дружиной решил или пробиться, или погибнуть, сражаясь, там он и произнес великие незабвенные слова, ставшие достоянием нашей истории: «Не посрамим земли русских, но ляжем костьми, ибо мертвые срама не имут».

Светлейший князь Потемкин все любил делать, «подчеркивая первородство и историческую обоснованность своих идей или идей Екатерины, принадлежащих ему», поэтому Ермил Глебов для него оказался находкой.

Его экскурсы в историю выслушивал не только Потемкин, но и казаки, Старый Щербань с кобзой любил слушать его рассказы о доле земляков-запорожцев.

Русь уже освободилась от ордынского ига, а Украину непрерывно терзали крымские набеги. Десятки страшных набегов – в 1516, 1537, 1575, 1589, 1593, 1640, 1666, 1667, 1671-й годы. Все восточные рынки снабжались пленниками из христиан. До тридцати тысяч невольников в год продавались в Кафе. Этот город стал «ненасытным и беззаконным торжищем», где русских продавали дешевле, потому что они были безнадежны: часто устраивали побеги. Их разводили по рудникам, каменоломням и галерам. На галеры-каторги отправляли, как правило, только русских да еще запорожских казаков. «Их хлестал злой надсмотрщик, омывали волны, но они не могли встать со своего места, прикованные к нему до смерти. Ни сна, ни отдыха, вечная гребля и смерть». А сотни славян, как писал один французский путешественник, убивали забавы ради.

Тут даже Потемкин, внимательно слушавший Ермила, не сдержался, потемнел лицом да стукнул кулаком по столу: «До каких пор!». Попросил князь и казака Щербаня рассказать ему свою историю, а заодно доподлинную историю многострадального украинского края. И тот напевно и полновесно отвечал ему так:

«А то мовлю, ясновельможный пан Грыцько, что пороги те по-нашему не так назывались. А Кодацкий и Сурский, Лоханский, Звонецкий, Княжин, Ненасытец или Дедпорог Вольнинский, Будиловский, Тавложанский, Литний и Останний Вольный. А здесь у Голты до Ингула пролегал старый Чумацкий шлях в Крым. У Станислава переправу держали раньше турки да татары. Но потом запорожцы его опановали и уже не упускали из своих рук».

С «сумом-тугою» затягивал думу или песню старый Щербань, перебирая струны кобзы:

Зажурылась Украина, що ниде прожиты.

Вытоптала орда киньмы малэнькии диты,

Ой , малэньких вытоптала, велыких забрала,

Назад руки простягала, пид хана погнала…

И вспоминал, как по переправе у Станислава гнали турки и татары дедов и прадедов со скрученными руками, вели тысячи полонянок – «белый ясыр» на продажу. Дед его бежал из неволи-полона и все про это ему порассказал. О том, как убили его ослабевшего от раны брата и как жинки кричали, когда насиловали их на виду у мужей и женихов. «Тут, мабуть, и родилась ця сумна писня. – Щербань тихо тронул струну:

Под явором зелененьким

С татарином молоденьким…»

Слушая рассказы казака о бедах и мытарствах народных, а также исполняемые им народные украинские думы, Потемкин узнавал богатейшую историю здешних мест.

Всю правду-матку об унижениях и издевательствах басурман над славянами раскрыл-поведал старый Щербань, какую знал от деда: как девушек и мальчиков кормили и, набелив, нарумянив, продавали для султанских гаремов, а других мальчиков «туречили», то есть обрезали, обучали языку и обращали в мусульманскую веру. «Из них и робылы самых злых наших ворогов – янычар. Старых продавали на десяток для развлечения молодым шыбеникам. Те учились на них стрелять, убивали их камнями, вырывали якирцами икры, подрезали подколенки, заживо бросали в море». А «диду поставили тавро на лбу и продали в каменоломни, где робыв вин с утра до поздней ночи. На ночь его с другими опускали на веревочной лестнице в темный колодец. Кормили редко мясом дохлых животных с червями».

В «Истории запорожских казаков» Д.Яворницкого князю Потемкину отведена неблаговидная роль в разрушении Запорожской Сечи и колонизации ее земель. Ведь это он послал генерал-поручика Петра Текелли, бывшего австрийского подданного, разрушить Сечь.

В отличие от украинского историка, В.Ганичев старается добиться предельной объективности в оценках деятельности князя Потемкина. Фаворит, отлученный от ложа императрицы, добился таки смягчения гнева Екатерины по отношению к запорожским казакам, стремящимся к вольнице. А после того, как она своим указом запретила само упоминание о запорожских казаках, он стал именовать их бугскими и причерноморскими казаками.

Не случайно свое «оповидання» Щербань начал с днепровских порогов. Он явно преследовал с умысел напомнить князю о принадлежности казаков к прославленным ими местам.

Напомнил старый казак и о преданности запорожцев православной вере. На примере деда показал, чего эта преданность им стоила, когда они попадали к басурманам. «Дед веру не оставил, но видел уже и знал, что если они клянут Господа Бога, то молчи. А если вздумаешь вслух своего Бога возблагодарить, то сразу же обрежут. А если против их бога противное скажешь, то немедленно изрубят». Дед не мог смириться, и ему удалось совершить побег. А когда вышел он к морским волнам, то заплакал и зажурился. И вот «срубил он плот, затянул его веревкой, сделал из рубахи парус. Звездной ночью оттолкнулся от проклятого берега. И Бог ему помог».

Продолжая экскурсы, Ермил долго толковал, как Петру I удалось посягнуть на Балтику, где верховодила Швеция – первостатейная морская и военная держава. Устремился Петр и к Азовскому морю, взял Азов, построил Троицк на Таган-Роге, будущий Таганрог. Как гласила легенда, на одном из мысов, или, как их здесь называли, рогов, вечером горели костры, а пастухи на таганах варили пищу. После взятия Азова Петр на лодках объезжал как раз это побережье, тут и решил соорудить гавань для первого в России регулярного военно-морского флота.

Однако после неудачного прутского похода пришлось отказаться от Азова и от Таган-Рога, отступить от Крыма, оставить под рукой султанов Очагов и Азов. Долго толкует об этом Ермил, чтобы воодушевить князя на решительные действия.

Потемкину все эти исторические утраты сама судьба-фортуна предоставила возможность восполнить. Он знал: если сегодня сию миссию истории он не побоиться взять на себя, то сумеет народы славянские от уничтожения спасти, а к ногам императрицы сей ключ от моря положит.

Автор завершает эту главу новеллистически лирично с тонкой художественной оговоркой: «…Может, и не совсем так и не то говорили ученый муж и простой казак, но и тогда ветер теплого южного моря уносил вдаль на север слова, растворял их в протяжной песне русских солдат и бугских казаков, а серая черноморская волна окутывала их брызгами и тащила за собой, уходя от берега в ночную тьму».

Очаковский очаг виктории российской

Глава «Очаковская зима» вместе с предшествующей «Ключ от моря» составляют единое целое. И все же у каждой из них свое художественное проникновение в те времена Очакова и покоренья Крыма.

«Если Очаков – ключ к дверям в Черное море, то Березань – защелка от этих дверей». И все внимание действующих лиц тут сосредоточено на взятии этого острова Березань, что высился над Лиманом. Пушки с ее небольшой крепости доставали до Кинбурнской косы и ни выйти в море русским галерам, ни высадиться егерям у стен Очакова не давали.

Князь Потемкин хорошо понимал значение Березанской крепости, «сией ничтожной фортеции». Даже свирепел, зная: не возьмет он Березань – и Очаков тоже не сдастся.

А тут еще и буранные ветры задули, наступили суровые морозы, которые потом будут называть на Украине «очаковскими». «Русские принесли с собой жестокую зиму», – сокрушались турки в очаковском гарнизоне, словно сами русские не терпели урона от этих морозов.

Предстояла решающая битва. И опять обратился Потемкин к славным запорожским рыцарям, как называл он их: «верным казакам». «Сие вкрадчивое название» дал он им, ходатайствуя перед царским двором о восстановлении боевых отрядов запорожцев. Знал, что после бунта пугачевского ко всем казакам царит недоверие, да и сам побаивался буйства и вольнодумия казацкого. Однако знал он и о том, что опытнее, лучше их воинов нигде не сыскать. Кошевому атаману Белому он разрешил собрать целое войско казаков. «А те, натерпевшись мытарств, настрадавшиеся и нагоревавшиеся, задвинули подальше свою обиду». Особливо старался при создании войска войсковой судья Антон Головатый, тот самый, что прибывал к самой Екатерине послом от Запорожской Сечи. Не зря и прозвище свое получил от казаков. На вопрос Потемкина: смогут ли казаки взять Березань? – Головатый отвечал хитро и с присущим казакам достоинством: «Це дило треба розжуваты…» На что князь, не скрывая неудовольствия, оттого что «верные» казаки не сразу дали ответ, лишь пробурчал: «Ну идите разжуйте. И приходите с ответом. Да вот и стол вас ждет».

И вынынули перед березанской батареей казачьи «дубы», кошкой прополз по спинам двух товарищей третий за крепостную стену, и турецкие бомбардиры в мгновение ока были перебиты и связаны. Казаки сверху повернули турецкие орудия на крепость и ударили по ней. Так что двухбунчужный комендант Березанской крепости Келленджи-Осман сразу запросил пощады.

Первым вестником победы, который ворвался, вломился в землянку к Потемкину, стал окровавленный и грязный Щербань, Он доложил: «Узялы!» Вестнику победы полагалась награда. Ну да как же наградить такого? Светлейший даже не сумел скрыть досады, дескать, зачем такого прислали, лучше, что ли, не могли найти? На что Щербань «недобро зыркнул», «ехидно прищурился», да с истинно казацким невозмутимым остроумием сказал: «Та булы, мабудь, и лепши за мэнэ, та тых к лепшим послали, а меня, ледащего, до твоей милости, пан Грыцько Нечоса». И пану атаману князю Таврическому ничего не оставалась, как принять злую казачью шутку и вестника победы вознаградить.

Еще раз убеждаешься, что автору сегодня по разработке казацкой темы вряд ли сыщешь равных. Удивляешься его аристократическому демократизму, и получаешь истинное эстетическое наслаждение от его умения растворять своих героев в залихватском запорожском юморе, смелом и добром, но с особой хитрецой и лукавинкой.

***

В 1788 году Россия была втянута в еще одну войну – со Швецией. Заключив союз с Османской империей, шведы совершили нападение на Россию в расчете на пересмотр итогов Северной войны. Но очень скоро были разбиты и на суше и на море. Мир, заключенный в 1790 году в Вереле, сохранил прежние границы.

Война в Прибалтике значительно отвлекла силы России в войне с Портой, но Россия и в таких тяжелых условиях одерживала победы на дунайском театре военных действий.

Летом 1788 года адмирал Ф.Ушаков в двух сражениях разгромил турецкий флот. И, лишенная помощи с моря, Очаковская крепость, «ключ к Черному морю», вот-вот должна была пасть.

Штурм Очакова назначен был на 6 декабря 1788 года – на день святого Николая. «Громкое «ура» охватило со всех сторон крепость тяжелым обручем». И, увлекаемые в бой Суворовым, русские солдаты сражались, «добывая себе раны и славу Отечеству».

Очаковский оплот, очаг последнего сопротивления турецкого султана в Крыму вот-вот должен был погаснуть. Однако впереди предстояло еще боевое крещение в ледяной очаковской купели.

Описание боя создает ощущение присутствия. Взмывает ракета – сигнал на общий штурм, и «из нижних прибрежных ворот крепости с шумом, гамом, криком и свистом вывалилась навстречу наступающим толпа янычар и конных всадников, «изменных казаков»… Сейчас все это сшибется, закружится в морозном вихре, окрасит кровью ледяное поле».

Ударили пушки, расчищая дорогу контратакующим очаковцам-янычарам, ядра раскаленными угольями врезались в лед. «И тот вдруг треснул. Небольшая сначала щель расширилась, черной змеей разлома разделяя русских и турок». Внезапно создалась такая ситуация, когда те из них, что впереди, беспомощно глядели на «раскрывающуюся перед ними бездну». А кто напирал сзади, уже становился опаснее врага, толкая первых в пучину.

Автор рисует символичную картину, где врагов крестит купель в едином объятии, и, уже мертвых, за пределами бытия, должно быть, примиряет и братает. «Последнее омовение в очаковской купели соединило «верных» и «неверных», тех, чьему войску суждено было победить, и тех, кто был обречен на пораженье. Турок хватал запорожца за оселедец, солдат – за пояс халата очаковца, всадник – за шею лошадь – и все это в смертельном объятии уходило под лед, на мягкое, илистое дно лимана».

Попал в купель и старый Щербань. Спасла смекалка – переброшенные через черную бездну, «ледяную могилу», лестницы, соединившие противоположные кромки льда. Плотник Никола Парамонов вытягнул Щербаня из холодной волны, что ходила внизу «злой темнотой». При этом он приговаривал: «Нам сейчас жарко будет, а ты переоденься». И в приливе признательных чувств Щербань признает в нем святого Николая: «Ну, так оцэ, мабуть, ты и е святой Мыкола».

…И Очаков пал.

Эта глава открывается эпиграфом из знаменитых державинских стихов: «Огонь, в волнах неугасимый, Очаковские стены жрет». И именно здесь у Г.Державина впервые выведен образ российского героя-победителя: «Пред нами росс непобедимый». В сущности, после последнего штурма Очакова, после такой грандиозной виктории Крым на три столетия закрепился за Россией. И в Черное море было не только открыто окно, а, можно сказать, распахнуты ворота.

Смотрины потемкинских деревень

Непобедимые русские смыслы не только мчатся по небу и возносятся в зенит во всем своем ослепительном блеске, словно Гелиос на колеснице. Они запряжены и мулами в хомуты, с неимоверным трудом таская на себе непомерную ношу истории.

Недаром эпиграфом к главе «Всем довольны…» служат слова А.Радищева: «Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем, – воздух. Да, один воздух».

Самодержавие сделало ставку на развитие сельского хозяйства в империи за счет освоения вновь присоединенных малонаселенных земель на юге в Новороссии.

Для привлечения населения сюда правительство стало выделять участки по 60 десятин всем, кроме крепостных. В условиях крепостного права в стране недоставало свободных людей, которые могли бы поселиться в пустующем плодородном крае. И Г.Потемкин, руководивший освоением причерноморских степей, добился указа о невыдаче помещикам беглых крепостных, оказавшихся в Новороссийской и Азовской губерниях.

Но это произошло потом. А пока судьба Николы Парамонова не складывалась из-за кричащих противоречий социальной несправедливости. От Анисьина креста ушел он с двумя десятками беглых крестьян в Польшу, и там еще так-сяк жил, даже обзавелся семьей. А потом из Польши, отошедшей России, русских поселян увезли силой, как нарушивших закон беглецов.

Речь здесь, по всей видимости, идет о том времени, когда, стремясь разрушить австро-турецкий союз, Россия согласилась на раздел Польши, который Екатерине давно предлагали Австрия и Пруссия. Хотя наша императрица предпочитала сохранять единую Польшу под русским влиянием, но все же вынуждена была согласиться на такой раздел. В 1772 году три державы разделили часть польских земель: России отошли Восточная Белоруссия и польская часть Лифляндии, Австрии – Галиция, а Пруссии – Поморье и часть Великой Польши. Речь Посполитая потеряла территорию с населением четыре миллиона человек.

В этот неблагоприятный исторический период и попадает семья Николы. Нестерпимые тяготы и невзгоды выпали ей. Никола мучительно помнится, как их гнали под конвоем. У унтера плеть в дороге не отдыхала, ругательств не жалел. Многие не выдержали – так и остались лежать на обочине. Навсегда остались под Гомелем жена Николы и их ребеночек. «Надорвались и враз за сутки сгорели».

Не вывела его судьба к добру и счастливой доле от Анисьина креста…

Поневоленным переселенцам объявили, расселив их под Екатеринославом в рабочей слободке, что отныне они будут казенными крестьянами, а не помещичьими, и неустанно обязаны трудиться во благо госпожи императрицы.

Решающую роль в заселении Новороссии играли помещичьи хозяйства. Тем помещикам, которые обязывались переселить своих крестьян в Причерноморье, из Курской, Тамбовской, Тульской и других губерний, правительство выделяло землю площадью до 12 тысяч десятин. И к концу XYIII века Новороссия уже стала поставлять зерно на рынок и даже сбывать его за границу через черноморские порты. И очень скоро она превратилась в одну и важнейших житниц России.

В 1787 году состоялось торжественное путешествие Екатерины в Новороссию и Крым. К ней присоединился австрийский император Иосиф. По его откликам, он чувствовал себя там, словно в сказке из «Тысячи и одной ночи».

Однако недоброжелатели Потемкина уверяли, что зажиточные деревни, представавшие взглядам плывущих по Днепру путешественников, были на самом деле театральными декорациями, а мешки в амбарах вместо зерна наполнялись песком. Особо неистовствовали иностранные дипломаты, пытаясь пресечь плодотворный путь, созидательную стезю России на юг. Тогда и возникло выражение «потемкинские деревни», что означало демонстрацию несуществующих успехов. И все же успехи Потемкина в освоении Новороссии были вполне реальны. А уж показать их, а где и приукрасить, это он умел.

Приезд Екатерины многое сдвинул с мест. В память Николе Парамонову ее посещение их слободы врезалось навеки: суматошный день встречи и дни, когда перед этим они в спешке раскрашивали, подбеливали избы – хаты. Их подновили на переднем плане, у воды, а задние, ютящиеся по холмам, только разрисовали, деревья же вырыли из соседнего яра и посадили здесь. Такой вот готовили тогда «машкарат» к приезду царицы в «потемкинских деревнях».

«Як писанка», – называет один из украинцев «потемкинскую деревню». А крестьяне над ней шуткуют, ерничают, посмеиваются: «Да они по всей России ряженых царице показывают, украшают нашу голь, а мужика задница вся в рубцах, испорота. Вот бы ее царице-то и показать!»

В романе от глаз не укрыто, как вступали в противоречие грандиозные исторические державотворческие замыслы – прожекты императрицы и невыносимые условия жизни крестьян и мастеровых, переселенцев и казаков, сотен тысяч простых людей, брошенных, как в молотилку, для осуществления этих планов.

Во время встречи Екатерины обрядили их всех в белую полотняную одежду, выстроили у пристани и заставили кричать: «Спасибо тебе, матушка! Всем довольны!».

«Толстая барыня сошла с корабля, и тотчас рухнули перед ней купцы и управители, староста и даже священники. Никола понял, что это и есть царица, но смотреть было некогда – унтер, сдерживая голос, шипел: – Ниже, ниже кланяйтесь, болваны. Да кричите громче!».

Точно и зримо, и в то же время тонко автор показывает изнаночную сущность всей украшательской мишуры, богатых барочных излишеств самодержавного величия власти.

Никола поражается богатству и пышности тех, кто сопровождал царицу, а Ефим Никонов «зыркал, как бичом опоясывал, своими темными глазами», да обнажал всю эту их напыщенную кажимость: – Из мужицкого пота накапано… Загребают все, дерут с нас три шкуры и жиреют с этого. А тут портки еле держатся…».

Нельзя сказать, что державница сама не замечала уродливых проявлений чиновничье-бюрократической системы того государственного устройства, не боролась всячески с мздоимством и лихоимством. В главе «Акциденция» красноречиво показано, что под этим благозвучным иностранным словом скрыто. Флер внешнего приличия был наброшен даже на позорное воровство и казнокрадство, разграбление государственных средств.

Услышав об акциденциях-подношениях, императрица даже всплеснула руками: «Ну это же страшно, господа! Ведь так всю Россию распродать могут наши слуги Отечества!».

Ох, и понимала самодержица, к чему может привести акциденция – этот замаскировано звучащий синоним преступных действий нечистых на руку…

Вот и статс-секретарь Храповицкий соглашался с ней: «Вы правы, матушка, взятка может разрушить любую державу быстрее, чем армия. У купца деньги позавелись, многие бессовестными стали, инородцы с мехами и каменьями норовят привилегии получить, иноземцы деньгами сорят, наши секреты и богатства закупают».

Не правда ли, сквозной прострел, прямое точное попадание в наши дни! Уж не от взяток ли представителям верхней власти от западных резидентов и президентов поплатилась вся наша страна, прекратив свое существование? Не взятками ли двигались разрушительные реформы, устраивались «черные вторники», «черные четверги» и дефолты в России? А нынешний оборот взяток чиновникам в год составляет уже миллиарды рублей. И продолжает сдавать державные позиции подкормленный подачками проамериканский менеджмент в экономике и даже в оборонке.

Но вернемся к героям нашего повествования. Николу снарядили с командой укреплять и достраивать Кинбурнскую крепость. Здесь жилось ему не так уж плохо. «Не сыпались поминутно палочные удары, пинки, тычки, как при перегоне из Польши и на стройке всяческих украшательств по дороге царицы Екатерины». Под Очаковом Николе было намного лучше, несмотря на то, что он и в атаку стал ходить, с турками рубиться. Правда, нравилось ему все же больше с топором да с деревом возиться.

Тяжелая нога губернатора

О шествии Екатерины по Новороссии – от Кременчуга и на юг – повествуется в главе «Губернатор». На восьмидесяти галерах, разукрашенных амурами и наполненных музыкантами и певцами, на шхуне «Десна» путешествовала она вниз по Днепру, по речным и морским городам, возводимым под началом князя Потемкина.

В короткой главе-новелле раскрывается подвижническая и трагическая судьба генерал-губернатора Екатеринославского наместничества Синельникова Ивана Михайловича. Во время приезда Екатерины со свитой в его губернию он «встречу закатил отменную со смыслом». В тридцати верстах от Нового Кодака встретила царица графа Фалькенштейна с небольшой свитой. Посвященные знали, что это был император австрийский Иосиф II .

А начинается глава в динамично-драматическом контексте: «Турецкое ядро с воем и уханьем пронеслось над головой пригнувшегося Потемкина. Уже за спиной он услышал глухой удар и резкий вскрик». Именно так был тяжело ранен в ногу губернатор Синельников.

В предсмертные часы он итожит прожитое, оценивает сделанное на благо Отечества, успевает написать завещание, проникнутое тревожными думами о будущем. В завещании – последние указания и пожелания расплатиться с долгами, воспитать детей, а для души – построить церковь в собственном селе Николаевке.

Хотелось всем внушить даже своей смертью, что честь дворянина надо блюсти, взятку изживать и лихоимство. А то ведь куда ни кинь – везде обнаруживались глупость, воровство и подкуп. «Пресекая сие, другое порождаешь», – уже без надежды что-либо исправить думал Синельников.

Нет нужды добавлять, что и сам Синельников, и дела его, и нелепая смерть от ранения турецким ядром имели место в реальной истории. И был он искренним соратником, истинным сподвижником светлейшего князя. А его вклад развеивал миф о том, что «Новороссия – плод фантазии и химера Потемкина».

Потемкин «в злобе на негрубое, но твердое отстранение от ложа императрицы переключил бешеную энергию свою на земли эти. Убедить решил царицу, доказать делом, что вернее у нее друга нету». Решил ее именем воплотить то, что не удалось Петру. Знал, как завидовала она делам Петра. Что ни начинала – все, оказывается, при нем уже делалось. «Здесь же Великий не успел – руки на Балтике были двадцать один год связаны».

Синельников возводил Екатеринослав. Этот город должен был стать второй столицей – южной столицей империи. По замыслу князя он должен был превзойти Северную Пальмиру.

А начинал он строиться на речке Кильчени непутево. Место было низменное, спасу не было от гнилостных испарений и вони, а весной – от наводнений, уносящих стройматериалы. Понадобился высочайший указ, чтобы перенести город на правый берег Днепра, на место бывшего селения запорожских казаков Половицы.

Князь от Синельникова требовал возвести университет, музыкальную академию, академию художеств, ботанический сад, двенадцать различных казенных фабрик, гостиный двор. И чтобы в центре были городские Пропилеи с биржей и театром посередине, и городские палаты во вкусе греческих и римских, дома инвалидов, губернаторский, вице-губернаторский, дворянский дворцы, Архиепископия, несколько православных и неправославных церквей. Колодцы, фонтаны, плотины. А над всем этим должен был возвышаться собор Преображения Господня «на один аршин длиннее, чем собор Петра в Риме».

В селе Половице, где воздвигался Екатеринослав, согласно действию романа, и чествовали Екатерину. У арки на коленях князь Потемкин протягивал императрице хлеб-соль. А потом ей преподнесли дары новороссийской земли. Всем восхищалась царица: гончарными тарелками, серебряной чеканкой, тонкой вышивкой, чучелом чайки и, в особенности, чулками, тонкими до такой степени, что их можно было вложить в скорлупу грецкого ореха. А в это время рядом, опустив глаза, стоял адъютант князя: «он-то знал, что за сими чулками светлейший посылал в Париж».

Важно было показать императрице и не такое. «Не сумеешь показать – все потеряешь» – пригрозил ему князь в письме, но с доверительной грустью добавил: «Да и я тоже». И радея об Отечестве, завершал свое письмо так: «Отечество потеряет. Замедлят рост Новороссии. На танцы деньги уйдут».

Вот-вот: на одни развлечения все уйдет. Поэтому, в основном и целом, оправданы были смотрины потемкинские. А испохабить, исковеркать, извратить любое доброе дело можно.

Тяжела была ноша губернатора, пытающегося исполнять указы императрицы, законы державы, волю светлейшего и пожелания его помощников. Дело не должно было страдать. Не дать ему, делу, выродиться в полную абсурдную свою противоположность, не свести начинания, реформы к разрухе.

Как это нынче практикуется у нас, куда ни глянь, куда ни кинь. И никто не в ответе. Часто даже виновных нет. Кажется, их и не ищет никто. И закон молчит.

Печально, трагически, скорбно заканчивается рассказ о Синельникове. У Потемкина даже черная повязка стала мокрой от слез: «Лишился правой руки, потерял лучшего друга, а Отечество – героя-воина и честного слугу» – сказал он на помине.

Город моря и степей

Победы русского оружия в Крыму подхлестнули градостроительство. Что ж, и градостроители были тогда не чета теперешним. В главе «Зрю город» снова появляется Сашенька Козодоев, только теперь никто его кроме как Александр Васильевич больше не зовет, а на висках седина пробивается.

Немало домов построено уже по его проектам в разных городах – в Таганроге и Херсоне, в крепости святого Дмитрия, в родном Новгороде и даже в Петербурге. А свой город, к сожалению, все еще не построил, свою мечту не воплотил.

И вот теперь, на месте слияния двух полноводных рек Ингула и Буга, где замышлялось строительство нового города, он стремился приложить все усилия, все знания и опыт к тому, чтобы воплотить свою мечту. Все готов был променять «на вознесенные ввысь, вышедшие из его мысли каменные творения: – Это будет мой город, город моря, степей, город державной России и ее творцов…».

Созвучно его думам и настроениям звучат стихи М.Муравьева, процитированные автором:

Зачем стеснять предел воображенья?

Как мал тот мир, что видим каждый день,

В невидимый мы любим посещенья,

Прелестных снов мы осязаем тень.

Александр Васильевич Суворов отвоевывал эти земли, другой Александр Васильевич осваивал их и обустраивал. И те воители, что вчера брали Очаков, сегодня присоединились к строителям, зодчим, ваятелям. Им выпало возводить город Николаев. Город, которому суждено будет стать через два столетия городом молодости Валерия Ганичева. Недаром ему он посвятил немало трудов и бдений, изучая его историю и вплетая в канву своего эпического повествования.

«Светлейший задумал Екатеринослав второй столицей, а мы ему тут две жемчужины в ожерелье: Херсон и Николаев». Так говорит Фалеев, известный в Новороссии хозяин и предприниматель, бывший кременчугский купец, которому светлейший князь Потемкин безгранично доверял, поручил строительство новых эллингов, назначил обер-штер-кригс-комиссаром города Николаева.

Фалеев стратегическим взглядом видел созидательное продвижение России в Европу. «Турки, бестии, все закрыли, не дают торговать. Вот уж погоним из Измаила – дело наладим». И России в лице полководца Суворова предстоит еще брать штурмом Измаил, иначе российской свободной торговле в этом регионе не бывать.

Фалеев подошел к английскому глобусу и резко охлестнул его ладонями, словно охватывая моря и океаны: «Здесь зрю город, откуда Россия будет посылать корабли, – и сюда, и сюда. Город должен быть для строительства, торговли, военных дел приспособлен. Не забыть должно о науках и искусствах, а вперед всего о коммерции».

Автор не случайно включает в роман образ реально существовавшего в истории коммерсанта и мецената Фалеева. Он приводит его примером из истории, заметим, тогда, когда о свободном предпринимательстве у нас еще и речи не было. Дикий рынок еще не извратил идею предпринимательства, а он как будто это уже предвидел, выявляя представителей честного купечества российского, которые умели двигать вперед замыслы державные и воздвигать города.

***

Думается, не случайно в главе «Зрю город» на приеме у Фалеева Козодоев допытывался, задавая неудобный рисковый вопрос: «А говорят, ваше превосходительство, у вас тут, в Новороссии, много беззакония и воровства». На что Фалеев помрачнел, а глаза «из серых стали зелеными, почему-то похожими на глаза ночного кота», и ответил: «У нас беззакония не больше, чем в других местах. Да, иные вельможные господа миллионы присваивают, а на нас, делающих дела, все сваливают. Известно: правители все святы, лишь исполнители лихие супостаты».

А затем делает некоторую оговорку, слегка изобличающую его, мол, можно, конечно, ничего не делать, пользы от тебя никакой – и денег не брать. А с деньгами-то себя свободней чувствуешь. Так и сказал: «Свободнее в деле чувствуешь, боязни меньше и дела больше».

Но Козодоева благословил: «Приступайте и планируйте красиво и на века». Впрочем, расставаясь с ним, «вяло махнул рукой, как бы выпроваживая Александра». Тонкая и точная деталь, которой автор рисует внутреннее состояние предпринимателя и кригс-комиссара, исчерпывающе очерчивает его психологический облик.

***

Но и здесь даны контрастные картины жизни простого люда. Тяжело давалось ему освоение этих степей.

Карета «озабоченного» генерала обгоняла медленно ползущие колонны оборванных рекрутов, телеги с ребятишками и бабами, которые тащились и на некоторых из них тряслись большие нетесаные гробы. А у дороги то здесь, то там стояли грубые, наспех сбитые кресты…

Санкт-Петербург, эта Северная Пальмира или Северная Венеция, этот город-сфинкс был воздвигнут на костях русских мужиков. И южные столицы возводились на костях. Каждый новый город в Новороссии замысливался новой столицей, а получался один другого краше и значительнее. А это все требовало неимоверных человеческих усилий, страданий и жертв. Южная потемкинская столица Екатеринослав (ныне – Днепропетровск) все же была севернее и в стратегическом плане менее значительной Николаева. У оного – выход в море, ради чего была очищена от турков Кинбурнская коса с крепостью и взят Очаков. Для него были распахнуты ворота в Крым. Николаев с морским портом и судостроительной верфью и сам теперь должен был стать городом-ключом к Черному морю.

Ну да испытания у строителей города похлеще других тут будут. В главе «Чума» поведано о том, как «смерть простерла свою руку над городом» и как «тоскливый колокольный звон провожал души усопших солдат, рекрутов, первых жителей Николаева».

Священнослужитель Матвей Карин был озабочен повреждением нравов, не нравились ему порядки в государстве; хамство, лихоимство и мздоимство охватывало страну, а особенно – этот новый край, где не пеклись о благочестии и смирении еще больше, нежели в Петербурге, разрушали вековечные устои.

«Грешно, отвоевывая наши земли у нехристей, христианские порядки там не устанавливать», – молвил Козодоеву этот неторопливый и мрачноватый священнослужитель.

Возможно, чума – то кара небесная на город за это. Хотя по городу ползли слухи, что болезнь распустили то ли немцы, то ли турки, то ли евреи. Только немцы и евреи сами болели, а пленные турки почти все вымерли.

«Ни дикие атаки приземистых конников, ни яростный абордаж разбойных корсаров, ни прицельный огонь вражеских бомбардиров не уносили столько жертв, как эта злобная и неотвязчивая чума». Образ чумы приобретала поистине мистические очертания. Никому не ведомо было ее роковое предназначение. Страдали же и умирали от нее в большинстве своем простые неповинные люди.

«А мертвецы были уже везде (…) Большинство было в рогожах. Недаром в городе говорили: «Сыграл в рогожу». Некоторые в полотняных мешках, и только двое, чуть поосторонь, небольшой военный чин и купеческая жена, в гробах.

Старухи в черных платках перешептывались:

–За грехи! За грехи!

Высокий седой старик резко выкрикивал

–Обычаи забыли! Девок распустили! Лекарей завели!

Поп посмотрел на них строго, поднял руку и затянул поминальную…»

***

Из главы «Чума» становится известно, что Никола Парамонов похоронил соседку Антонину и заболевает сам. «Голова Николы билась о ступеньки, и солнце, которое появилось, вспыхнуло и исчезло в его глазах». Его выволакивают и бросают на телегу, нимало не беспокоясь о шишках. Много таких телег ехало со всех сторон города. «У госпиталя в Витовке группа солдат и их женок бережно снимала больных, не стыдясь сраму, обдирала одежды, окатывала их холодной водой и клала на длинные серые полотна, накрывая сверху такими же».

Поэтической мистичностью овеяна концовка этой главы, оставляющей много загадок. Неизвестно, что с Николой, что с детьми Антонины Ваняткой и Мишенькой. «…К вечеру поток больных несколько уменьшался, но не прекращался колокольный звон, провожая в дальний путь души усопших и напоминая живущим об опасности и испытаниях, которые их ждут. К утру и он стих. И тогда из оврагов Ингула и Буга белой лентой бесшумно потянулся туман, заглушив стоны и хрипы, затянув и перебинтовав светлыми повязками несчастный и больной город».

Спасение спешит в образе тумана, бинтующего Николаев. Трагедия города освящается светлым катарсисом и вот-вот должна разрешиться новыми возрожденческими началами.

Первое появление флотовождя

Впервые с упоминанием об адмирале Федоре Федоровиче Ушакове В.Ганичев выходит к читателю в главе «Казна паши». Здесь он еще не рисует его образ во всей полноте, что удастся ему позже, и в полную силу зазвучит историческом повествовании «Флотовождь Ушаков».

В короткой этой главке автор, что художественно ценно и цельно, дает нам взглянуть на Ушакова глазами турецкого капудан-паши Гуссейна, помогает воспринять дух его образа, витающего в историческом море, распространяющий российскую славу и наводящий смятение и ужас на неприятеля.

После первого неудачного столкновения у Керченского пролива с русским Ушак-пашой Гуссейн вознамерился взять реванш, решил снова подойти со своей эскадрой к проливу, выйти на Ахтияр, пользуясь августовскими ветрами, где и уничтожить флот Ушак-паши.

Если б не Саит-бей с особыми поручениями от султана Селима III ,

с выражением скрытого недоверия к нему, двадцатидвухлетнему султанскому шурину, он бы не был так недоволен, не мрачнел так и не злился. Саит-бей имел на руках разведданные о том, что из Херсона через десять дней выходит несколько новых судов неверных. Вот их-то и надо было уничтожить, прежде чем они соединятся с флотом Ушак-паши в Ахтияре, или, как его называют русские, Севастополе.

Чувствуя правоту старика, паша все же попытался последнее слово оставить за собой, что не меняло сути дела. Назавтра он собирался взять курс на Днепровский лиман. Однако получил от Саит-бея распоряжение задержаться у Крыма на одну ночь, чтобы там взять на борт ценный груз. И это обижало его еще больше. «Его второй раз за сегодняшнее утро отшлепали, как мальчишку». Так он воспринял сначала появление, а потом назидательный тон старика, отдающего такое распоряжение.

Ну нет, он заставит, конечно, с ним считаться, покажет в бою, как надо сражаться во славу султана. А этот старикашка еще узнает мощь Ушак-паши, еще запросит его помощи. Вот когда не спасут его ни тайные поручения, и секретные грузы.

Турецкий флот скрытно двигался к Кинбурнской косе. Там на корабль паши Саит-бея «Капитанию» из подплывших шлюпок был переброшен тяжелый груз. Затем эскадра зашла за остров Тендра и остановилась в виду маленькой крепости Гаджибей.

Отсюда капудан-паше на рассвете предстояло совершить бросок к устью Днепра, перехватить и поджечь херсонские корабли. Да не тут-то было! «О, шайтан!» Из утреннего тумана на турецкую эскадру наплывали русские корабли. Ядра их пушек ломали мачты, разрывали паруса, крошили шлюпки, разбивали медную обшивку фрегатов.

Это мог быть только Ушак-паша, стремительно примчавшийся со своей эскадрой из Севастополя».

Гуссейн понял сразу: надо уходить, и дал деру. К вечеру турецкая эскадра была растрепана и рассеяна. А «Капитание», лучший в турецком флоте 74-й пушечный красавец, с Саит-беем на борту, зарылся носом у мелководной Кинбурнской косы и был окружен стаей русских кораблей. Турецкий адмирал-паша с тоской думал, что уже не догонит трусливого Гуссейна. А тот, спасаясь от погони, «хотя и чувствовал холодок на шее от встречи с султаном, не без злорадства подумал: «Пусть этот старик, набивший трюмы, попробует уйти от русских. Я советовал ему разделить груз…».

Ничего не оставалось Саид-бею, как зло и сердито, поглядывая на рус-ских, приказать выбросить за борт взятый крымский груз. И когда у неосторожного матроса один из ящиков выскользнул из рук и раскололся о палубу, под ноги изумленным и обезумевшим туркам посыпались золотые монеты, слитки, драгоценные камни.

В.Ганичев литературный образ золотого потока, оказавшегося среди ран и стонов, крови и тлена, отысканный в анналах истории, шлифует до совершенного художественного блеска: «Моряки отступили, цепенея: откуда среди ужаса, среди дыма, грохота и крови этот золотой поток, эти извивающиеся цепочки и холодные финифтяные кресты, как попали им под ноги серебряный поднос, змеей скользящая по палубе, сверкающая холодными алмазными глазами, как гюрза, сабля? Бирюзовые камешки и жемчужные орешки катились под ноги, забивались в щели между досок, сыпались в люки зловещей манной небесной».

А слева, «застилая солнце, выходил на удар корабль самого Ушак-паши «Рождество Христово». Залп распорол «Капитание», и корабль загорелся. У Саид-бея отказали ноги, и его подняли на руках на флагман Ушак-паши. Вот тут и является впервые взору читателя знаменитый русский флотовождь. Но мы, с авторской подачи, воспринимаем его глазами поверженного турецкого паши: «Громадный адмирал хмуро посмотрел на обезноженного турка, брезгливо повел носом и перевел взгляд на пылающий «Капитание». В этот момент турецкий флагман был подброшен взрывом и рассыпался горящими обломками.

Переводчик доложил, что турки везли большую казну и сокровища из старых крымских захоронений. Ушаков при этом «хрипло засмеялся», показывая подзорной трубой на плавающие обломки. И его ответ на это был таков: «Кто с морем дружит, тот свой клад найдет. А сейчас что жалеть. Мы себе еще добудем, а султан потерял его навсегда».

Благородная стать Ушакова вырисовывается автором с первых же слов, с первых красочных, хоть и скупых пока мазков. А вот финальные слова главы: «И, решительно повернувшись к паше, пригласил его мыться и отобедать в своей каюте». Поистине неслыханное благородство победителя являет здесь наш русский адмирал.

Судьба города Святого Николая

Не сразу строились столицы. А пока достраивались, могли потерять свое стольное достоинство. Вот и Николаеву прочили статус южной столицы, да видно, не судьба.

Князь Потемкин повелел этот город начинать строить в Спасском, где для него был возведен уже дворец.

Фалеев собрал архитекторов, а они в большинстве своем были против этого проекта. Кригс-комиссар собрался, было, их обозвать, унизить, да только всем архитекторам звания воинские были присвоены, и без их воли не дают никакие строительные дела вершить.

Сегодня утверждался план города. А в основу плана был положен «чертеж располагаемого при устье Ингула города Николаева с адмиралтейством, укреплениями и двумя предместьями – воинским и гражданским».

Почему именно при Ингуле, а не в Спасском? «Истина дороже…». Так названа глава об этом консилиуме, где решалась судьба города. «Вся эта пирамида людей, у вершины которой стояли Фалеев и Старов, замерла, застыла, окаменела в ожидании решения». А потом эта «гранитная пирамида архитекторов начала как бы раскалываться, трещать и терять свою монолитность, но большинство все-таки поддержало главного архитектора: «Лучше начинать возводить город в районе адмиралтейства». Почему же именно там?

Архитекторы Старов и Князев соперничали между собой. «Первородство отдавать не хотелось». А город строился по плану архитектора Старова. И Александр Козодоев чувствовал: пришло его время, его город. Он не мог смолчать, и, вступаясь за этот план, громко и запальчиво заговорил: «Город недаром Усть-Ингулом назывался вначале, ибо тут у переправы на возвышенном месте ему стоять надлежит. Тут все дороги из России перекрещиваются, тут адмиралтейство возвышается… – И чтобы не обидеть княжеский выбор, закончил примирительно: – Светлейшему же приятнее в удалении от шума в своем Спасском дворце время провести».

А тут и Князев поддержал: «Древние говорили: Платон мне друг, но истина дороже. (…). Однако же истина такова, что город надо строить здесь, на плато возле устья Ингула. Там, в Спасском, может и Буг залить, и от дорог центральных дальше. Поддерживаю… Да и сам планировал, чтобы здесь дву-мя главными улицами Соборной и Адмиралтейской центр на Соборной площади сотворить. – И уже резко и требовательно закончил: – А улицы надо шире, чем в Херсоне, делать, чтобы три кареты могли разъехаться и волы с длинными бревнами развернуться смогли. Город же морской и флотский, и тут архитектуру корабельную и цивильную надо соединить».

Как тут Козодоеву было не вспомнить дорогого учителя Чевакинского.

Фалееву ничего не оставалось делать, как утвердить план. Он посмотрел на Старова и дал ему заключительное слово: «Говори!» А тот откашлялся и «с улыбкой в уголках губ» сказал: «Город будет сотворен по плану регулярной застройки. Начнем строить сообразно замыслу и вдохновению без времянок, сразу на века».

Флотский и корабельный город, любимое детище князя Потемкина-Таврического заложен был им в 1789 году, двумя годами ранее Одессы, на живописнейшем полуострове при слиянии Ингула и Южного Буга и мог бы стать «южной столицей», прорубившей окно к черноморскому простору, в Средиземноморье. Однако история распорядилась иначе. Николаеву довелось стать городом-верфью, колыбелью Черноморского флота, городом-мастеровым, одним из центров кораблестроения и оборонной промышленности советской державы.

Архитекторы и корабелы были служивые, можно сказать, подневольные люди. Но в своем деле ценили творческую свободу, соотнесенную с осознанной необходимостью. И сколько же всего воздвигли – возвели они, эти архитекты кипучего екатериниского «позолоченного» века! А что построили так называемые «архитекторы перестройки» новейшего времени? Уж по части разрушительства мастерами они оказались отменными. Да так, что инерция разрушения продолжает катком опустошать страну, оставляя подлинных творцов без профессии, а истинных патриотов без национальной почвы. И если архитектор без заказов, «что птица без крыльев: не взлетит и не увидит землю с высоты», то и патриот, лишенный Отечества, как в декабре 1991 года, становится будто неприкаянный, с подбитыми крыльями, с придушенной душой…

Город невест

Александру Козодоеву при вдохновенных словах Старова все же «в краешек сознания заползали видения бараков и землянок для низших чинов». Глава «День невест» начинается с этих самых бараков и землянок, где неспокойно спали рекруты, наемные, беспаспортные беглые и вольные в ожидании необычного праздничного дня невест. «Солнце только тронуло забугские степи, а все селище задвигалось, закряхтело, закашляло, захмыкало, закрякало с прибаутками, потянулось с хрустом, как бы прочищая голоса ирасправляя мышцы. День-то сегодня был праздничный, но какой-то тревожный, стыдливый. Его лучше было ожидать, чем начинать».

Как видим, здесь не столько поэтическая вольность, сколько историческая точность дышит поэзией. «Схватить свое счастье в обе руки!» возмечтали холостые и вдовые мужики – строители Николаева, прослышав, что сюда прибывают триста пятьдесят ядреных девок, из коих триста будут отданы в жены.

Все, за исключением ледащих и больных, приглашались Фалеевым назавтра утром к деревянной церкви на Ингуле. И чуть свет весь город потянулся на площадь перед адмиралтейством.

Здесь мы встречаемся с сыном Щербаня Павлом, спокойным и красивым парубом, который сбежал от миргородского полковника и попал в крепкие руки адмиралтейских мастеров. Он твердит Николе Парамонову: «Заведу семью, хату построю. Детям ладу дам». А Никола, потерявший семью, судит об этом неприязненно. На душе у него стало горько и обидно: «Неужели им мало на одного этой горемычной жизни? Неужели надо детей заводить, их калечить? Вон сколько их в могилах лежат от хвори и плохой пищи». Так размышляет он о своей и о народной доле. С унынием, с пессимизмом, но и со злой да горькой иронией. Гневался на всех начальников и чиновников, что его окружали. Но «дальше и выше гневаться он не решился и как-то совсем спокойно подумал: «А может, оно вместе и легче?».

И вот автором разворачивается красочная колоритная картинка небывалого народного празднества. На широкой площади цепочка солдат отделяла толпу парней и мужиков от кучки девушек и молодиц. «Шеренги напряглись, искривились, передние припали на одну ногу. Резко заиграл рожок. И, как белая волна, стремительно стронулись с места мужики. Вот строй уже изломался». Нельзя сказать, чтобы все молодицы и девчата были в восторге от ожидавшей их участи. Часть из них рыдала, норовила прорваться сквозь солдатский строй, а какие молча молились. А как рванулись мужики, «женская толпа, издав разноголосый вой, кинулась врассыпную. Три девки, то ли потеряв ориентир, то ли решив бесстрашно броситься навстречу судьбе, побежали вперёд к молчаливо несущейся мужской ораве. Другие, голося, бежали в степь, хотя некоторые сразу приотставали: то ли сил, то ли желания убегать не было».

И неожиданно – очень живая деталь-находка: «Вдруг наперерез толпе сиганул лежавший в ямке заяц. Ну косой! Неужто приглядывал с ночи невесту!» Кстати, очень удачно здесь проявляется личностное участие повествователя. И, стоит отметить, тонкое чувство стиля в изображении картин народной жизни его не подводит. «Вслед за зайцем откуда-то сбоку большими скачками выскочил Никола и, огибая мужиков одного за другим, погнался за какой-то одной ведомой ему девкой». Ай да, Никола! А ведь противился, артачился такому сватовству. Заяц своим неожиданным появлением явно подготавливал и эту неожиданность.

И вот уже какие-то молодицы взяты в полон. Схваченные железными руками мастеровых, плакали девки. А на вершине бывшего женского холма кутерьма: «здоровая и мясистая девка отталкивает и разбрасывает охочих:

– Не хочу за вас, за волочаг да охальников!

И с отчаянья или с норова крикнула прихрамывающему Осипу (Одноглазому): – Иди сюда, голубок, я тебя давно жду». Вскоре брачное поле опустело. На нем оставалось несколько девичьих платков да мужских порванных рубах. «Да еще две ленточки голубыми змейками уползали с ветром в степь за убежавшей хозяйкой»

Большинство полонянок уже тихо шли к воротам церкви. Одни девки тихо улыбались, опустив глаза. Другие плакали и подвывали. «И лишь одна, с черной косой, с безумными от страха глазами, билась и вырывалась из рук здорового детины-корсиканца, наверное, из бывших матросов, с серьгой в ухе».

Козодоев, и без того чувствовавший себя неловко и постыдно на этом празднике, попросил у Фалеева отпустить пленницу корсиканца к нему в кухарки или горничные. «А жениха она найдет позднее, по сердцу». Фалеев распорядился отпустить девушку, обещая корсиканцу отрядить из следующей партии лучшую. Характерно ироническое замечание по этому поводу инженера Селезнева, смутившее Александра:

«Браво, архитектор, вы облегчили участь бедной девушки. Во всем этом скотском празднике один светлый выбор».

День невест по-своему обнажил бесправие простого человека. Но худа без добра не бывает, кому-то этот праздник облегчил дальнейшую жизненную участь.

Новобрачные были приглашены на венчание. Священник окольцовывал их «скованными по этому случаю из якорного железа кольцами, обмахивал троеперстием». Потом пропел молитву, а, заканчивая ее, всех призвал поцеловаться.

«Цепкий, звонкий поцелуй раздался в церкви, отозвался эхом в ее куполе. Закружился вспугнутый белый голубь и, вылетев, растворился в небесной голубизне…».

Соборное единение случайных сердец сопровождается тревожным отзвуком, внезапно возникшим «вспугнутым» образом, не обещающим мира и согласия.

А кригс-комиссар Фалеев в оправдание своей затеи произносит тост за новое прибавление граждан и резонирует: «Некоторые думают, что это человеческому естеству противопоказано, но этим они просто всякое вольтерьянское вольнодурие поддерживают. К чему это приводит, мы уже во Франции видели». Именем Бога освящено бесправие – и в этом вроде как виноват Вольтер. Что ж, вершители истории во все времена находили оправдание любым своим действиям, подводили под понятие общественного блага. И Фалеев в довершение ко всему предложил двадцать шестого сентября впредь считать здесь днем невест. А город для его доброй славы называть городом невест.

Корабельный бал фрегата

Вместе со строительством города полным ходом развивалось кораблестроение. В главе «Комиссия» Фалеев представляет адмиралтейским чиновным лицам большую победу николаевских корабелов – фрегат «Святой Николай», а заодно показывает приехавшим сарваерам и все премудрости корабельного дела.

Шпангоуты, шпация, киль, кильсон, фальшкиль, краеугольные крепления, бимсы и так далее – все это в поле зрения Фалеева. И, как мы понимаем, автора повествования. Его внимание пристально обращено к мастеровым людям: плотникам, кузнецам, отделочникам, пильщикам, обрубщикам, брызгасам. И Фалеев представляет брызгаса Антона Шараева, которого из самого Петербурга выписали: «Никто не может лучше него сей длинный болт через толщу дейдвуда в нужное место пробить. Таких мастеров бразгасами называют, за то им еще со времен Петра двойная порция полагается. А он у нас главный брызгас». Да только Шараев никогда своей привилегией не пользовался, потому что не пил.

Когда стали разглядывать корабль, то невольно кто-то выкрикнул: «Да тут целый дворец! Не хватает только башен.

– Были и башни, – отвечают ему, – но в начале века от них отказались. Не гулять на таких кораблях ездят, а воевать. Хотя купцы до сих пор это делают, а у нас только на носу может быть украшение, да и то нечасто».

Фалеев знал: мало построить, – сделанное, как товар, надо еще уметь показать с лучшей стороны. И о «Святом Николае» он, громко крякая, отозвался смело и уверенно: «Такого еще красавца наш флот не видел!», – рискуя навлечь на себя неудовольствие «дотошного адмиралтейца». А тот не преминул себя ждать, резко отреагировал на сие, напоминая о судовом строителе Катасанове и о построенных по его проекту стопушечном «Ростиславе» и другом корабле «Победоносце». Они якобы считались самыми лучшими и крепкими нашими судами.

Ну что ж, и здесь, на далеком от столицы полудне, в Николаеве и Херсоне, научились строить боевые корабли – и «тоже не чутьем только, а точными расчетами многое сумели и к морской силе Отечества лучшие корабли прирастили, новые правила применили и мастеров многих вырастили». А «Святой Николай» и послужил ярким тому подтверждением.

***

Ветер не унимается, вздымая вверх щепки, сметая опилки на плотников, надувая рубахи парусом, а еще он, «теплый и радостный, приносил с собой солоноватый запах моря и возбуждающую горечь лимана». Ветер вольности и созидания. Вольный до того, что, ныряя в трюмы, он, «словно остерегаясь, что его законопатят, закроют, запечатают в эти узкие коридоры и ямы, прихватив с собой запахи краски, каленого железа и горячих углей, с облегчением убегал дальше в степь, где перешептывался с овсами и поглаживал пшеничную косу поля. Порезвившись, он утихал в ярах и балках, у подножия старого дуба…»

Образ ветра в «Россе» как будто сделал выпорх из народных песен и дум, чтобы, вдоволь нагулявшись, поучаствовать в общем строительном деле и раздуть паруса державного корабля, сошедшего со стапелей Петра и Екатерины. Пусть плывет он по великому историческому фарватеру.

Недаром этому ветру посвящена в повествовании целая глава: «Ветер». А во второй книге как будто в противовес – глава «Ветер пустыни».

Старый Щербань в этой главе «Ветер» изумляется, узнав о новых кораблях: «Эх, диточки. Хочу хоч раз подывиться, як корабли велики у нас на Украини спускают на воду. «Чайки сам робыв топором, а такого велетня не бачив!».

«Катится светлая старческая слеза по разбежавшимся морщинам. Вспоминается шорох запорожских лодок и короткая схватка на крымском берегу при освобождении пленных». Его память не раз волновал набег на Крым сечевого кошевого атамана Сирко, а после вызволения тысяч земляков – праздничное ликование. «Выплывает веселое запорожское гулянье, треск бубнов и голос украининской сопилки, мелодия молдавского скрипача и перезвон русской балалайки. Весело было! А потом были тихие ночи на зимовке, когда, казалось, уже ушел от боев и сражений казак, пестовал свою жену и любимую дочку. Вон та панянка на неё похожа…». И, очевидно, здесь он видит, но не узнает свою доньку Марию. Больше десяти лет прошло, как похитили ее крымчаки и сожгли Щербаневу леваду. «До сих пор видит он тот сипящий аркан, слышит дикий крик дочери. До сих пор не может простить себе срубленного дуба. Э-э, старый казаче! Да и не казаче он, а мешканец, то есть житель города. Подрастает уже новая дочка и два сына, и не казаки они, а корабелы будут. Бо кто же в этом посаде будет? Мастера да моряки. Морские люди, як кажуть…».

Такими думами старого казака завершает автор главу «Ветер». Однако есть смысл вернуться к ее началу, чтобы показать, как ветер в романе может рассеять мечты и надежды, а может и собрать вместе тех, кто во что бы то ни стало стремится к их воплощению.

Александр Козодоев смотрел на покоившийся парус, на трепещущие флаги «Святого Николая», и на него нахлынули волны светлых воспоминаний и радости от сбывшихся надежд. Фрегат приготовился к выходу – «на свой корабельный бал». В этом корабле осуществились многие его зодческие замыслы, которые заключались в том, чтобы соединить архитектуру и корабельное дело.

А топор Павла Щербаня ласково и бережно выбивал подпорки из-под фрегата. Он был радостен и просветлен. «Какую красоту в жизнь выводит! Увидят его корабль в разных морях и странах. Чудно».

Неоднозначно воспринимают это праздничное событие. Никола Парамонов, к примеру, выбивает деревянные подпорки со злостью и руганью. В его настроении, как в зеркале, находит свое отражение многострадальная страда и доля простого труженика. «Наехали! Набежали! Смотрят. А где были, когда дети умирали? Когда чума всех морила?». Так он реагировал на чиновных адмиралтейцев, на богатых и знатных гостей, прибывших на столь значительный для всего российского державного флота корабельный бал фрегата. «Вон дама в кружевах стоит, а его жену мешком накрыли, когда умерла…».

Тяжелая, как сама доля, безысходная дума одолевала Николу. А душа требовала выхода. И нашла его в своей простой мужицкой метафизике. «Ведь напоят, поди, за это сегодня. Напьюсь и, может, рвану куда-нибудь: на Дон или в Сибирь, там, говорят, не так над мужиком измываются… Нет, не убегу от семьи. Вместе будем бедовать».

После «Дня невест», где автор упомянул о том, что Никола выбрал-таки себе невесту, мы ничего не знаем о его жизни с новой женой. Здесь упоминание о семейной жизни Николы куда как лаконично. Видно, в ней много было типичного для того времени, с нехватками, лишением, тяжелым трудом, что автор оставляет это на домысливание читателю.

Неоднозначные мысли возникали у разных действующих лиц на этом корабельном балу. «Вот и свершилось!» – натужно думал кригс-комиссар Фалеев. «Сколько бессонных ночей, дум! Заверений в точности выбора места для строительства кораблей! Сколько подарков петербургским и екатеринославским чиновникам! Сколько усилий, чтобы привезти сюда мастеров из Олонца, Петербурга, Воронежа! Сколько потерь и жертв от голода, мора и войны здесь, на этих безжизненных еще недавно пространствах! И вот сейчас хлопнет днищем о водную гладь красавец фрегат «Святой Николай». Херсон, Таганрог, Севастополь, а вот теперь и Николаев стали базой русского южного флота. Россия открыла «окно» на юг, в теплые страны и моря! Перестает быть озером турецких султанов Черное море».

Здесь мы снова встречаемся и с капитаном Трубиным, героем эпистолярного письма. Он проплавал и повидал полсвета, а теперь соединился со своей Екатериной Ивановной. Может быть, завтра этот корабль станет его домом. Он тоже, уйдя в свое время из-под масонского влияния, мыслит державно. В беседе со своей Екатериной, «пышной и веселой дамой», слегка дотрагивался он до рубца, «полумесяцем лежащего на щеке»– этот «поцелуй» получил он в славном Чесменском сражении. Егор побывал в первом русском корабельном путешествии вокруг Европы и по праву считал, что Херсон – это второй Амстердам, да и город у нас «подобный Лиссабону вполне построить можно».

Убежден Трубин и в том, что Петр I «истину рек», когда говорил: «то государство, что сухопутное войско имеет, – одну руку имеет, а которое и флот имеет – обе руки имеет».

«Мы тут, в Ахтиярской бухте, в Днепро-Бугском лимане, этой второй руке сейчас силу при-дали. Её жилы кровью кораблей морских наполняем».

Неожиданно вынырнул и толпы и Шарль Мовэ. Он давно уже не передавал никаких сведений. И хотел, чтобы забыли совсем о нем как об агенте влияния, иностранном шпионе. Ведь Россия обеспечивала ему жизнь. А если же в ней еще «не зевать да поворачиваться, пока эти тугодумы русские да малороссияне поймут, что не больше их знаешь, ты уже богат и можешь в другой город переехать». Россия растворила его в себе, ассимилировала, но неприятельская, а более всего – корыстолюбивая сущность его явно неискоренима, хоть и проявляется она в мирной предпринимательской деятельности.

А южный ветер словно пеленал всех одним полотняным парусом, опьянял одним хмелем корабельного бала, объединял одной судьбой.

Зодчие и певчие

Дальше повествуется, что в доме архитектора Александра Васильевича Козодоева стали собираться его коллеги-сотрудники, творцы города и все, кто владеет науками, знаниями и мастерством, кто «склонен к любомудрию». Вечерами на клавикордах исполнялась музыка Баха, Генделя, Глюка, русских композиторов Фомина и Хандошкина, а под эту игру – пение и танцы. Играли там солдаты-музыканты, молдавские скрипачи да пара дудочников. Танцевались менуэт, монимаска, котильон.

У Козодоева была небольшая библиотека, но «подобрана со смыслом». И, надо полагать, с русским смыслом. Кроме книг по архитектуре и чертежей в ней есть исторические и философские книги, пьесы господина Фонвизина, Княжнина, «Россиада» Хераскова и стихи его кружковцев, оды Гавриила Державина, сочинения Михайлы Ломоносова, Антиоха Кантемира, Александра Сумарокова, романы Федора Эмина, журналы «Зеркало света», «Собеседник любителей русского слова», «Лекарство от шума и работ», «Утренний свет», «Покоящийся трудолюбец», «Адская почта», «Трутень», «Беседующий гражданин» и «Всякая всячина». Тут была и карманного формата книга Н. Карамзина «Мои безделки». То есть всё то, что читало тогда просвещенное российское общество.

В гостях у Козодоева можно было увидеть Фалеева, капитана порта Овцына, городничего Якимовича, других местных высших военных и морских чинов. Опять же – встретить капитана Егора Трубина, который был направлен для присмотра за ремонтом Николаевского адмиралтейства. Столкнуться с инженером Селезневым, тем, который начитался Руссо, Даламбера, Вольтера и жил в предчувствии, что мир вот-вот изменится. Его московские друзья прислали в списках главы сочинений А.Радищева. «Как можно так смело и тонко писать! Как отважился на сие дворянин? Что будет с ним? Хотели, говорят, голову отсечь, а сейчас в Сибирь сослали». Селезнев внимательно следил за ситуацией в мире. А весь мир растревожен. От иноземного гнета освободились Соединенные Штаты Америки. Во Франции народ взял Бастилию, там свергли короля...

Отец Матвей (Карин), тот, напротив, не любил никакой новизны и являлся горячим поклонником князя Щербатова, обличающего «вольтеризм» и разврат, идущий от иностранцев. Он считал, что «дух народный и дух православный составляет могущество государства». Не все нравилось ему в новых землях, и тянулся он только к тем, кто честно служил Отечеству, «ибо считал, что только крепостью оного можно утвердить боголюбие и благочестие».

Хоть и случайно, но сюда попал и Мовэ. Ему хочется быть как можно ближе к начальству. Сведений он уже не передавал, но не мог удержаться, чтобы не подслушивать и все принимал во внимание, чувствуя себя «опустошенным, как сдутый пузырь». А о политике и философии у него было свое, исключительно меркантильное суждение. В политике надо служить тому, по его мнению, кто сильнее, а всякая высокая философия нужна только тем, кто на ней зарабатывает.

Козодоев всех собрал у себя на Новый 1791 год. Этому и посвящена глава «В Новогоднюю ночь». Прежде чем предаться веселию, гости осматривали библиотеку и делились своими мнениями.

«Читающая публика наша своих писателей не всегда чтит», – сетовал Козодоев. Но и сам не прочь был похвалиться иностранными книгами, которые пользовались наибольшей популярностью: «Новой Элоизой» Руссо, «Вертером» Гете и, конечно же, Вольтером. В своих книгах «История о смерти Жана Каласа» и «История крестовых походов» этот французский просветитель, что бы там ни говорили, учил человека любви и благотворению, внушал ненависть к «бесносвятию», по-французски фанатизму.

Но отец Матвей, листавший «Дон-Кихота», не соглашался с этим:

«И как можно доверять свой разум сему растлителю! Он имел способы прельщать и употребить их во зло, раздувая сребролюбие, зависть, недоброхотство, мщение, безбожие, нетерпимость. Весь вольтеризм – только кощунство, бурлацтво и похабности. И наше юношество надо оградить от этой опасной чумы. Простой, неученый наш народ любит читать басенки, нежли важные сочинения. А сие мудрословие надо держать взаперти».

Как видим, здесь спорят не только герои. Здесь дискуссию, пожалуй, ведет сам автор, в том числе и с самим собою или с таким же автором, как бы своим двойником из XYIII века. Он и за Вольтера, за просветительскую деятельность, за борьбу с фанатизмом, и против его опасных проповедей по раскрепощению нравов, «бурлацкого» бурлеска его поэмы «Орлеанская дева», не чуждой непристойностей. Автор с почтением относится к священнослужителю отцу Матвею, и как бы пробует на оселке суть его высокопарных слов.

Вот и Селезнев готов был поспорить с отцом Матвеем, мол, отец сие «мудрословие» чумой считает, а держать крестьян в неволе великим человеколюбием почитает. И Вольтер для него опасен тем, что через него зов к свободе и братству услышался у российских любомудров.

Внезапно возникла незримая тень Шешковского, главы Тайной экспедиции, главного «кнутобойца», заплечных дел мастера, что не жалел даже женщин. О нем сделал напоминание Трубин, и все решили перевести разговор на другую тему. Трубин достал с полки «стыдливо задвинутую Козодоевым вглубь» книгу Матвея Комарова, сочинение плутовского жанра о приключениях московского сыщика Ваньки Каина и французского мошенника Картуша и его сотоварищей. Этот Ванька Каин, в быту Ванька Осипов, подкупил несколько комиссий, посему автор и дает такую преамбулу своему сочинению: «…Дело сие обыкновенное, потому что если мы с прилежным вниманием рассмотрим все человеческие деяния, то несумненно увидим бесчисленное множество примеров, что воры, мошенники, злые лихоимцы, бессовестные откупщики, неправедные судья, грабители и многие бесчестные люди роскошествуют, благоденствуют и в сладострастии утопают, а честные, разумные и добродетельные люди трудятся, потеют, с трудностями борются, страждут, а редко благополучны бывают…».

Согласитесь, массированный удар из высокоточного оружия прямо по нашему постсоветскому времени. А роман писался в золотых сумерках закатной осени «развитого социализма». О времена, о нравы! Вечные времена аморальных нравов…

В.Ганичев с этической прозорливостью касается «мафии» тех времен не только через исторические документы, но и художественную беллетристику.

А гости обсуждали победоносные события дня. 11 декабря Суворовым был взят Измаил. Все европейские кабинеты, покровительствующие Порте, были оглушены, особенно Англия. Теперь она готова посредничать в перемирии. Екатерина язвительно пошутила на этот счет: «Король ваш хочет выгнать меня из Петербурга. Я надеюсь, что он в таком случае по крайней мере позволит мне переселиться в Константинополь».

Итак, Измаил – крепость с гарнизоном в 35 тыс. человек при 250 орудиях, считалась доселе неприступной, а русских войск насчитывалось 30 тысяч. Девять дней Суворов отвел на подготовку штурма. 7 декабря коменданту крепости им был послан ультиматум, отличающийся предельным лаконизмом и форс-мажорной, как сказали бы сейчас, афористичностью: «24 часа на размышление для сдачи и – воля; первые выстрелы – уже неволя; штурм – смерть». И все же крепость пришлось брать штурмом. В итоге из 35-тысячного гарнизона 26 тыс. погибло, остальные – пленены. В русской же армии потери составили 4 тыс. человек павших в бою и 6 тыс. раненых.

Суворов рапортовал: «Приступ был мужествен, неприятель многочислен, крепость к обороне способна, отпор был сильный, и отчаянная оборона обратилась на гибель и совершенное сокрушение неприятеля».

При растущем международном авторитете Россия, однако, представлялась нередко феодальной «восточной деспотией». Об этом со страстью собеседовал Селезнев. О повреждении храмов и нравов, идущем еще от Петра Великого, глаголил отец Матвей. «Это он, подражая иностранным народам, тщился ввести не только познание наук, искусства и ремесел, новое военное устроение и торговлю, но и суетное вокруг себя великолепие». Сей «Божий поклонник» открыто критиковал и новые порядки по петровскому образцу, устанавливаемые на новороссийских землях.

Козодоев не соглашался с ним: «Неужто вы не видите, как за пятнадцать лет земли подняли. Ведь держава целая. Поля заколосились, хлеба множество появилось, торговля расцвела, города великие поднялись: Херсон, Екатеринслав, Севастополь, Нахичевань, Таганрог. Да и наш Николаев скоро вознесется ввысь, вширь раскинется. А флот русский? Сие все – подвиг народа и Отечества, а вы к повреждению нравов относите!»

Трудная и страдная диалектика исторического хода России порождала и весьма непростые диалоги и дискуссии. Вот и здесь Селезнев возражал Козодоеву, напоминая, на каких кровавых семенах все это взошло: «Стоит ли, Александр, забывать, сколько в этих местах крестов по дорогам? Да и не крестов чаще, а могильных холмиков. Дерева на кресты нет. А мало ли здесь от казны и от людей разворовано? Ведь вы, стройкой занимающиеся, знаете, сколь велик хаос и беспорядки. И любовь к державному устройству слабнет, когда рядом с тружеником и воином процветает мздоимец и вертопрах…».

Сложные вопросы времени всегда остаются без однозначных решений. Столетье было на исходе и следовало судить о нем по итогам. «Люди одного века, они понимали его по-разному». Кто сможет дать веку, целой эпохе всеобъемлющую объективную оценку, чтобы не принизить и не обидеть походя героев-воителей и гениев-ваятелей, не обесценить смысл их славных свершений?

Автор эпиграфом приводит стихи А.Радищева:

Нет , ты не будешь забвенно,

Столетье безумно и мудро…

Думая о будущем, Козодоев выражал тревогу: «Смогут ли соотчичи в будущем понять нас, посчитают ли они великим то, что нам сегодня кажется таковым, есть ли гений, сегодня не познанный нами, кто будет считаться позором нашим и славой у потомков?..».

За XYIII век поднимались праздничные тосты. За «век дивной волшебной фантасмагории. Век оглушительный, ослепительный и обворожительный. А также за то, чтобы «скорее прошел век богохульства, забвения обычаев предков и скотского поношения истины и божественной воли» (эти слова принадлежали, должно быть, отцу Матвею). Поднимались бокалы за «век противеречий, век подвигов великих и страстей мелких, интриг темных и доблестей славных» (а эти слова, вернее всего, принадлежали Трубину).

«Не вижу надобности пить за век рабства и насилия, взяточничества и лихоимства!» (а это, скорее всего, реплика Селезнева).

«Нет, господа, надо похвалить век, девизом которого было «авось» и «как-нибудь». «Авось» – сбывалось. «Как-нибудь» – удавалось. Выпьем за век своенравнейших фортун и несбыточных удач, за всех красивых и обольстительных женщин!» (это явно опять Трубин).

«Сие был век великих людей. Будут ли они в будущем?» (видно по всему – Фалеев).

И финальный тост: «Это век, когда Россия осознает самое себя, постигает свое величие и наверняка скоро поймет, что надо жить по-новому, без тирании и гнета… За Россию, други!».

Русская заря над Калиакрией

Турция еще пыталась при поддержке Англии вести войну с Россией. Летом 1791 года адмирал Ф.Ф.Ушаков наголову разбил турецкий флот у мыса Калиакрия. Фактически оставшись без боеспособного флота, Турция вынуждена была запросить у России мира. И в декабре того же года в Яссах был заключен мирный договор. В нем была подтверждена передача России Крыма, а также российское покровительство Грузии. В южных районах западная граница России отныне пролегала по Днестру. Но Бессарабию, Молдавию и Валахию все же пришлось вернуть Оттоманской Порте. Российская дипломатия не хотела обострять отношения с западными державами, недовольными усилением русских позиций на Дунае.

Этой виктории флотоводца Ф.Ушакова посвящена глава «Возвращение с победой», заключительная в первой книге повествования.

Величественно разворачивалась эскадра Ф.Ушакова, в составе которой красавец-фрегат «Святой Николай», а на нем из знакомых героев – капитан-лейтенант Егор Трубин, которому поручили командование бригантиной «Феникс». Русский флот собирался из районов преследования неприятеля, которого только ночная темнота да, может быть, сам Бог спасли от полнейшего уничтожения. Еще гонцы с сообщением о заключении перемирия между империей Российской и Портой Оттоманской спасли турок.

Команда Трубина разоружила турецкий транспорт. На нем женщин везли в гаремы, а у каждой из них был свой «годеник-жених». Особенно Трубина поразила своей красотой, «сверкая черными ночными глазами», девушка, что на вопрос, как ее зовут, ответила: «Росица, Росица».

После того, как девушки были доставлены в свою Добруджу и там, у мыса, с бригантины для них была спущена лодка, Трубина покоробили слова мичмана, произнесенные за спиной с вызовом, дескать, зря упустили полонянок: «Наша добыча – и разделить поровну согласно морскому уставу».

«Вы сродственных братьев в крепостные запишите, сестер похоти своей заставите служить», – резко обернувшись, с бешенством выкрикнул Трубин.

Русский офицер не изменяет чувству славянского братства, и ему самому не изменит присутствие благородства и чести.

Не зря Росица на прощанье подбежала к нему, погладила его по щеке и краешку губ: «Девойка будет помнить тебя. Ты красив и добр». Лирическое описание их краткого чистого и нежного прощания трепетно и трогательно. «Он успел попридержать ее ладонь и слегка коснулся губами. Неуловимо легким движением Росица скользнула вниз и через мгновение уже махала ему из лодки. Так и уплыла она за каменный пояс, унося прелестный запах роз, трепет светлого платка и наполненные благодарными слезами глаза».

Калиакрия озаряется улыбкой Росицы. И попугай Егора уже умеет произносить слово, не сходящее у всех с уст в эти дни: «Калиакрия! Калиакрия!».

А для Николы Парамонова, что оказывается в составе команды «Святого Николая», в этом слове слышится что-то «ненашенское, какое-то воронье». Он вызвался пойти на «свой корабль», который строил сам. Понукания, окрики, наказания были уже невтерпеж. Лучше уж в бою помогать заряжающим, подтаскивать бомбы и заряды, тушить пожары, а после боя исправлять опасные повреждения. Рисковать жизнью ради русской победы на море, чем получать несправедливые тулумбасы.

Тосковал по дому, конечно. Но и с тоской, и с радостью вспоминал о своем «пахнущем молочком сынишке», которого, наверное, на встречу с ним в Севастополь привезет теплая и ласковая жена, ставшая суженой ему в день невест, в городе Николаеве.

***

Второе появление флотовождя Федора Федоровича Ушакова происходит в первой книге романа в завершение. О нем – и, в частности, о битве у мыса Калиакрия – еще будет написано в большом историческом повествовании.

В августе 1790 года эскадра Ф.Ушакова одержала блистательную победу у острова Тендра. Турки потеряли четыре линейных корабля, и господство в Черном море окончательно перешло к России.

Виктория у Калиакрии поставила крест на турецком флоте и на войне с Турцией.

В начале этой главе повествуется о встрече Потемкина с Ушаковым после битвы у острова Тендра. Князь подал зачитать благодарственное письмо флотоводцу от самой Екатерины. В то время как Потемкин «приахивал», Федор Федорович читал таким образом, чтобы «не впасть в излишнюю интимность, не коснуться тайно того, чго не положено знать». В письме императрица назы-вала своего фаворита, как прежде бывало, «друг мой сердечный», а контр-адмирала Ушакова по его просьбе награждала орденом Святого Георгия и жаловала 500 душ крестьян в Белоруссии.

Флотоводец обычно перед главнокомандующим Черноморским флотом чувствовал себя неловко, хотя тот доверил в его распоряжение весь флот. «Предводительство, конечно, было, решали вопросы, шли указы, ордера, гнали посыльных, но в морском просторе уже никакой гонец не мог помочь. И тут Федор Федорович преображался, был собран, отдавал четкие приказания, давал точные сигналы. Турецкие линии, выстроенные по примеру англичан и французов, ломались, флагман терял управление, корабли бросались врассыпную».

«Поистине Росс был непобедимым!». Люб он был Потемкину, «чертушка Федор», и царица его жаловала, а все же с некоторой долей зависти, «нехотя» признался князь: «У тебя, Федор Федорович, да и у Суворова ключ от мира с Портой!». Однако Ушаков вынужден был его охладить: «Нелегко, нелегко будет нам, ваша светлость, сей ключ вырвать у них из рук. Флот наш еще слабый».

Потемкин и сам понимал, где во флоте еще много уязвимых мест. Но не ожидал такой реакции контр-адмирала на благодарности императрицы. Князь погрустнел и попросил изложить на бумаге свои просьбы. И Федор Федорович, нисколько не стесняясь, стал их излагать.

«Да ты, батенька, все сразу хочешь решить. А на это время надо. Давай будем заканчивать. Худо что-то мне».

Потемкину недолго оставалось жить. Сразу после битвы у Калиакрии в 1791 году завершится третья война России с Турцией, в декабре будет заключен Ясский мирный договор. Закончится и жизненный путь князя Григория Александровича Потемкина. Потрясенная Екатерина запишет: «Теперь вся тяжесть правления лежит на мне», а Потемкина назовет «мой ученик».

К чести светлейшего князя Таврического, все его заслуги перед Отечеством будут оценены по достоинству. А.С. Пушкин написал о Потемкине: «Ему мы обязаны Черным морем». Австрийский император Иосиф говорил о нем: «Я понимаю, чем этот человек мог приобрести влияние на императрицу. У него твердая воля, пылкое воображение, и он не только полезен ей, но необходим… Трудно сыскать человека, более способного управлять и держать в руках народ еще грубый, недавно лишь тронутый просвещением, и обуздать беспокойный двор».

А тогда, во время последней встречи, Ушаков хоть «запоздало», но «отблагодарил светлейшего у трапа, и тот, не злобясь, пожал руку и обнял конт-адмирала: «Ждем новых викторий, Федор!».

Но виктории легко не давались. Ф.Ушаков каждое действие по уничтожению неприятельского корабля расписывал. С утра до ночи проводил экзерциции с моряками, бомбардирами и офицерами. «Крепился перед лицом вельможного невежества, сановитого чванства и чиновного хамства. Для Отечества сжимал он волю в кулак, сражался неистово, стремился только к победе». Свои деньги отдавал на оплату, у других занимал. Готов был на все ради России.

«И вот Калиакрия! Калиакрия! Калиакрия! Битва у мыса звучала победной музыкой в его ушах. Она полновластно утверждала флот на Черном море».

Образ Ф.Ф.Ушакова еще потребует своего развития. И он получит его в следующей второй части книги и в историческом повествовании «Флотовождь», где обретет всю полноту своего реального исторического и человеческого облика. Автор сумеет достичь и необходимой высоты его духовной ипостаси как православного подвижника, в наше время причисленного к лику святых. И, необходимо отметить, деятельное участие в признаниии великих заслуг флотоводца перед православной церковью осуществит сам автор Валерий Николаевич Ганичев.

Первая книга романа «Росс непобедимый» завершается главным итогом исторического творчества Российской истории в 60-90 годы XYIII столетия, утверждением русских смыслов, которые были вовлечены в этот процесс.

Над Калиакрией взошла русская заря. И отомкнулись все заветные запоры ключами российской славы. «От Анапы до Гаджибея, от Кубани до Дуная плавали корабли под андреевским флагом. Великая страна получила выход к югу, к старым и известным центрам торговли и культуры, к Риму и Дамаску, Константинополю и Неаполю, Кипру и Венеции. Россия распахнула окна на полудень!»

***

А результатом нового прочтения романа, на наш взгляд, стали следующие итоги, выводы и оценки. Роман «Росс непобедимый» представляет собой художественную энциклопедию развития российской истории и русской мысли 60-90 годов XYIII века. Его можно соотнести с таким же периодом нашего двадцатого века, сделать множество сопоставлений и противопоставлений, найти поразительные аналогии, выявить каскады ассоциаций.

В.Ганичев умело нащупывает существенные и болевые точки в живой органике ее величества Истории. Не только выбор темы и образов персонажей, но и подбор фактов, подробностей, деталей подчинен единому замыслу.

История в «Россе» предстает в художественно равнозначных образах, она рапределяется на них, словно время на мгновенья вечности. Обретая обобщающие смыслы, они становятся мыслеобразами. И снова собираются под единым соборным сводом. А триумф побед русского оружия и торжество созидательных начал звучат, вызванивая колокольным перезвоном Русского духа.

Часть вторая

Панорама столетия

Панорамное видение требует восхождения на вершину. Только с высоты птичьего полета и возможно увидеть все передвижения и маневрированные зигзаги истории. Не случайно, продолжая историческое повествование «Росс непобедимый», вторую книгу Валерий Ганичев открывает главой «У века на вершине». И в ней разворачивает панорамное освещение важнейших событий, поворотов философской мысли и политики последнего десятилетия XYIII столетия.

Автор стоит среди смыслового океана Русского времени. И история, которую он воспроизводит, осмысленная. Его интересуют, прежде всего, русские смыслы, вступающие во взаимодействие со смыслами иными. Русскими – стало быть, всечеловеческими.

Мироустройство – это определенный порядок смыслов, их круговращение, их вечное возвращение в измененных формах, обогащенных даже исторической ущербностью.

Смыслы – семена божественного разума. И так называемое божественное безумие – это некий сдвиг определенного смыслового порядка, ведущий к обновлению, поиску совершенства. А само движение гармонии – в упорядочении смыслов.

Екатерина Великая стремилась именно к такой гармонии, окружая себя образцами античного искусства. И в архитектуре барочные излишества представляли собой что-то вроде всплесков классической гармонии, символизируя поиск совершенства.

В политике императрица тоже стремилась к уравновешенности всех частей целого, к справедливому миропорядку в Европе.

Весь ход, вся предыстория XYIII века вела к тому, чтобы он кульминационно всколыхнулся по всему миру – в Европе и Америке, и соответсвенно в России. Тут державная воля императрицы Екатерины сдерживала бурный натиск революционных настроений с Запада, выступлений все новых самозванцев – покусителей на ее престол.

Смыслы мировой истории пришли в неистовый круговорот. И упорядочить их не так-то было просто. Под закат столетия многое рушилось. Время меняло очертания и дали и шири своей, оно становилось информационно объемнее и глубже по научному и философскому осмыслению. Вековые уклады подвергались переоценке и переделу. Волна буржуазных революций сметала феодальные устои, явно морально и экономически устаревшие.

При этом страдала и сложившаяся средневековая нравственность. Правда, и в ней было много предосудительного, убивающего живое человеческое начало. К сожалению, уходило в прошлое подлинное рыцарство. Но не вызывало никакого сожаления католическое мракобесие и «бесносвятие», показное великосветское высокомерие и чопорность. Все это стало вытесняться демократической стихией мастеровых и подмастерьев, недоучившихся философов и начетников просветителей.

Эпоха, выдвинувшая из своих глубин этих носителей, разносчиков сатанинских смыслов демоса, была не готова к половодью их дел и злодеяний. Идеи носились в воздухе, подхватываясь ограниченными и ущербными умами.

В Конвенте, этой «тысячеголовой гидре», о королевских фамилиях – о божьих наперсниках! – яростный священник кричал: «Дворы –

это мастерские преступления, очаги разврата, логовище тиранов».

И что-то ужасающе непонятное кроваво-красной гремучей смесью разгоралось и грозно, и грязно громоздилось на обломках могущественной Франции.

Беспощадное новое и растерявшееся старое схлестнулись в битве, решающей в Европе судьбу столетия. Революция во Франции, отсекшая главу королю Людовику, немилосердно гильотинировала дворян, а потом и всех тех, кого заподозрила в противодействии и предательстве. Эта революция, как и впоследствии наша русская, стала пожирать не только своих детей, но и своих родителей. А что если это участь всякой революции?!

Смутные времена во Франции болезненно отозвались и в России.

Екатерина, в свое время состоявшая в переписке с Вольтером, на этот раз оценила по достоинству не только глубину, но и теперь уже ломающую всяческие устои опасность его вольнодумия.

Анализируя эту эпоху, В.Ганичев, словно ее очевидец, задается рядом вопросов, вовлекая читателя в круг своих размышлений. Это вопросы, которые не могла не задать себе Екатерина. Что происходит в мире? Почему не уберегла богатства и голову короля французская династия? Куда мчатся Северные Соединенные Штаты? И что может статься с Россией, если дать послабление поселянам? И что-то нужно делать с крепостным правом, не отменяя его. Не будет ли беды при этом? Не нанести ли ущерба порядку, если его помягчить?

Невзирая на симпатии к Державнице Екатерине, автор не боится показать, как, невзирая на всепобеждающую уверенность в своей силе, великая императрица и с п у г а л а с ь. Из Франции она возвратила всех подданных. А тому, кто не желал возвращаться, пригрозила конфискацией имущества. За каждым из них, как и за французами в России, установила наблюдение. Всех пред алтарем привели к присяге, где осуждалась казнь короля, и было заверение в верности монархам.

Авторские раздумья и интонация письма идут как бы от имени мыслителя – современника Екатерины, желающего понять императрицу, войти во внутреннее ее состояние. А если быть точным, все они начинаются от него самого как историка, озирающего время с вершины протекших веков, а затем незаметно перетекают в историка той временной субстанции.

Что стоит за этим? Стремление оправдать ее жестокие меры по отношению к Емельяну Пугачеву, обезглавленному и четвертованному на Лобном месте, к А.Радищеву, судимому и в последний момент вместо казни сосланному в Сибирь, или к Н.Новикову, заточенному в Шлиссельбургскую крепость? Как отнестись без крайностей, найти золотое сечение истории? Ведь в России могла произойти та же смута, что и во Франции. А чем чреваты смуты, нам, испытавшим на себе смуту новейшего времени, известно хорошо.

Горе было тем, кто хвалил якобинцев и бранил российский порядок. За это Екатерине пришлось даже придворного библиотекаря Дюпуже и воспитателя внуков Сабура отправить в Сибирь. Выслан был из России и второй воспитатель Лагарп.

Мир, привычно вошедший в ее представления, стоял у опасной черты. За океаном, вынырнув из неизведанной глубины, рождалась американская морская держава, «сокрушившая непобедимую дотоле свою коронованную владетельницу» – «владычицу морей» Британию. Что можно было ждать от нее в грядущем? Русские открыли свою Америку – Аляску, дошли до Калифорнии. Не заставит ли это Соединенные Штаты со временем нацелить свои усилия и против Российской империи? Тем паче, что держава их без монарха и крепостных. Там перестали верить в господа Бога и в господина. Если и есть рабы, то одни черные. А во всем остальном сводобомыслие, выборная демократия, вольная конкуренция. «Непонятна, непонятна сия держава. А коль непонятна, то опасна, вельми опасна и непредсказуема. Одно утешает, что далека…»

А Франция слишком близко. И дух ее просветительства, внезапно оказавшийся «люциферовым духом», уже вовсю разгуливал по России. Она и сама позволила себе играть в свободомыслие. Даже издавала свой журнал «Всякая всячина», где вела свободную полемику с журналом В.Новикова «Трутень». Где и когда такое было, да и будет ли еще, чтобы сама великая императрица полемизировала с каким-то журналистом? Да никогда и нигде! Весело было, пока эта веселость не показалась ей опасно разлагающей общество. И пришлось «Трутень», а вдобавок и пьесы Капниста запретить. Понимала, не в том просветительские цели, чтобы заразу крамолы заносить в сознание людей.

Но и не в том, хочется ей оппонировать, чтобы губить живую пытливую человеческую мысль. И уж точно не в том, чтобы соглядатаев по всем околоткам и трактирам разводить, которые приглядывались бы, прислушивались ко всем, доносы строчили.

За двусмысленными французскими карикатурами стали гоняться полицейские. А сколь серьезным оказался французский анекдот! Императрица строжайше запретила публиковать их в «Московских ведомостях». Сии «Пасквили» и «Сатиры» были зело язвительными и дальнобойными. «Не пройдет в Россию французская зараза! Не пройдет!»

Вольтер и Руссо, прежде возносимые на пьедестал, теперь по ее повелению всячески посрамлялись. Вместо их книг появились другие, как-то: «Вольтеровы заблуждения», «Изобличенный Вольтер», «Мысли благопристойного гражданина о буйных французских переменах», «Ах, как вы глупы, французы» и другие. В.Ганичев подробно приводит их перечень.

Держала, как могла, державу Великая императрица, боялась, как бы не выскользнула она из рук. А ведь это не какой-то обмылок, это же целый Европо-Азийский континент. И накладывала печати запретов не только через сознание общества, не гнушалась, при всей своей природной доброте и благодушию, и крайних драконовских мер. Не видела иного выхода. Страх ее при этом не был цепенящим и испепеляющим – он не парализовывал ее волю, он был действен.

Ради ужесточения порядка увеличились Московский и Петербургский гарнизоны. Никого нового ко двору не брали. Выросло число цензоров и шпионов. И поистине все стены стали иметь уши, а окна глаза. Наступала новая опричнина, почти как при Иване Грозном.

Не потому ли так быстро и было задавлено восстание «бунтовщика» Костюшко в Польше. «Не пройдет французская зараза в Россию! Не пройдет!»

И все же в главном своего державница добилась. Она не дала стихии разброда и шатаний разойтись по России и охватить ее бесчинствами, встать на пути созидательного порыва державной воли ее и дерзостных ее фаворитов.

Эта державная воля продолжила продвижение России на Запад, в Европу, чему всячески препятствовали Порта и ведущие европейские страны.

А мыслительные процессы уже легли на беспокойные умы лучших сынов Отечества, что переосмысливали идеи европейского просвещения, вошли в российскую чуткую душу. Так или иначе, екатерининский век вошел в анналы истории как эпоха Русского Просвещения. И никакие остроги и глубокие недра сибирских руд не схоронили великое слово борцов за справедливость. Оно будило мысль и совесть, выносило вопросы: «Как можно держать в рабстве себе равных? Откуда такая алчность, грабеж и жестокосердие помещиков? К чему сии чины и ленты и бесчеловечное вельможество, весь этот блеск внешности, если торжествует зло?!»

Главе «У века на вершине» автор дает подзаголовок: «Пролог». Логика развития повествования заставит его впоследствии продолжить свои раздумья над панорамной картой Европы в «Прологе втором».

***

В океане русских смыслов бывают штормы и ураганы. То правым, то левым бортом, как Ушаковская эскадра, маневрирует история в этом океане.

Вот и сегодня мы угодили в такой разворот истории, когда вновь контрастно проявились богатые и бедные, а пропасть между ними уже превзошла все мыслимые пределы. Новая дикорастущая лихая олигархия занята уже не переделом собственности в России, а переделом всего мирового хозяйства. Отсюда возникают новые кризисы и войны.

«Росс непобедимый» весь дышит предчувствием грандиозных перемен. А «Ушаков» писался уже в горниле событий, повернувших вспять историю российской державы.

Как некогда французская революция, так и либеральная-демократическая революция в России после октября 1993 года не только не решила назревших в стране проблем, а загнала их еще дальше в тупик. Горше всего было то, что никакой свободы ни государство, ни люди не получили. Просто спустили со стапелей судно страны без руля и без ветрил, без компаса и гидроприборов и подтолкнули в свободное плавание. И государевы люди, и вольнонаемные оказались бессильны перед стихией, обрушившейся на них.

Сегодня, по прошествии времени хорошо видно, что вышло из всего этого. Создается такое впечатление, что недостроенный корабль по западным рекомендациям был еще больше разрушен, а потом спущен на воду с командой и пассажирами России. И другие такие же полуразвалившиеся корабли, только поменьше – бывшие союзные республики – тоже были в бурю спущены на воду.

А потом началось выживание всей страны, а в борьбе за выживание – узурпация власти. Огромный корабль державы стал напарываться на рифы «черных» вторников и четвергов, денежно-финансовых реформ и пирамид, дефолтов и банкротств. Чтобы выжить наверху, нужно было урезать тех, кто внизу. Постепенно это вошло в обыкновение. Вверху уже не выживали, а жировали, а внизу – вымирали по миллиону человек в год.

Государство без компаса и без планшета законов управлялось, как могло. В правительстве одна команда сменяла другую, а порядка все не было.

Очень скоро кораблем страны стали пиратски править политиканствующие авантюристы и сребролюбцы. Отсутствие необходимых законов и норм для урегулирования нормальных отношений в социально-политической жизни страны подменялось законом и правом сильнейшего. Началась война законов. И на этой почве возникала и взрастала олигархия. Понимая, что власть можно прибрать к рукам, используя финансовое влияние, она стала наращивать свою силу и волю, лоббировать и принимать законы, выгодные только для себя, а не для изнуренной реформами страны.

Страна стала жить по их законам, бедствуя и выживая дальше. И нынешние президентские декларации «диктатуры законов» фактически закрепляют власть олигархической и сросшейся с ней чиновничьей верхушки государства.

Так история в очередной раз показала всем, как недоучкам и верхоглядам, что без сильной государственной и народной власти будет один только развал, и при этом одни будут безобразно богатеть, а другие нещадно нищать. А это чревато новыми социальными взрывами и революционными потрясениями, приходами к власти новых Наполеонов и Гитлеров и большими разрушительными войнами. Как не единожды показала история, эти уж точно направят корабль на верную гибель. Только сегодня при наличии супервооружений масштабы разрушительства другие, и гибель эта может оказаться апокалиптически окончательной, не допускающей уже никаких возрождений…

***

Вторая книга «Росса» так и замысливалась, чтобы наглядно, но без назидательности показать, как вслед за ликованием и гильотинами республиканской Франции, с распеванием «Марсельезы», появился молодой узурпатор Наполеон, полон захватнических замыслов. С лозунгом «Свобода, равенство и братство!» он завоевывал Европу. Очень скоро наполеоновская демократическая терминология переродилась в имперское мышление. А сам он, первый консул, провозгласил себя императором.

Выбор темы и ее развитие во второй части оказалось опять же прицельно-точным, попадающим в самый нервный узел нашего времени.

Помню, как нарастал тогда интерес к отечественной и мировой истории, шли поиски аналогий. И механизмы этих аналогий вскоре не замедлили сказаться. К своему завершению XX столетие тоже готовило кульминационные всплески, тектонические сдвиги общественно-экономических формаций в Евразии, вулканические извержения новых идей, которые многое разрушили в своем движении, застывая на ходу. До сих пор в их потухшей магме и пепле пытаются отыскать золото, алмазы и другие драгоценные камни и металлы смыслов. Что ж, и хаос небессмыслен…

Можно и у нас теперь увидеть, как провозглашенная демократией власть может застывать бонапартизмом или бюрократизмом в крайних его коррупционно-чиновничьих проявлениях.

А поначалу молодой бонапартизм был не лишен некоего романтизма. И его первоначальный ореол удачно схвачен, на мой взгляд, и показан в «Россе». В романе хорошо передана атмосфера того времени, показано, как начиналась эпоха завоевательских наполеоновских походов. Они и составили доминантную образующую панорамы столетия, распахнувшуюся так, чтобы с раскрытыми во весь разлет крыльями перемахнуть за рубеж в новый XIX век.

Шел процесс продвижения России в Европу, и автор переносит смысловой центр тяжести в европейские страны. Именно там будут разворачиваться крупнейшие баталии и одержат новые виктории Ф.Ушаков и А.Суворов. И непосредственно там начнут утверждаться непобедимые русские смыслы. Под руководстом Ушакова – поистине гражданина и передового человека века – греческий народ освободится от иноземного владычества и местной олигархии и образуется свободная Республика Семи греческих островов.

Автор убедительно покажет, что с русскими в Европу не ворвется разрушительный хаос войны, они везде оставят после себя только следы надежды и веры в лучшую жизнь.

Что и говорить, даже в Париже в память о наших казаках до сих пор многие питейные заведения и кафетерии называются «бистро», от слова: быстро! Щедрость казаков давно известна всем не только из гоголевского «Тараса Бульбы». И этот в Париже на века оставленный след не является ли красноречивым свидетельством их широты и бесшабашности!

В.Ганичев продолжает казацкую тему и во второй книге. Казак Щербань со своим сыном вновь появляются на страницах романа. И эпический охват панорамы века в «Россе» продолжает органически дополняться лирическими мотивами.

Золотой закат Екатерины

Во второй части романа автор застает Екатерину на закате ее жизни. Всего на четыре года переживет она своего любимца князя Потемкина. А сделать успеет еще многое, несмотря на то, что и проводить досуг, веселиться она умела вволю. Если б только не хвори-недуги…

В главе «За карточным столом» автор показал, как Екатерина веселится. «Веселость – единственное средство, которое помогает нам все превозмогать и все перенести», – любит говорить она. Вот и сегодня она «прихохатывала и плутовала» и за игрой «явно жульничала».

Следует резкий реверанс от игры в сторону политики. Когда камергер Чертков в упрек царице за нечестную игру бросает карты, Екатерина, явно довольная, что надула партнера, добродушно смеясь, обратилась к французским эмигрантам за поддержкой, чтоб они подтвердили, что она играет правильно. И тогда он, не владея собой, крикнул: «Да, хорошие посредники, они собственного короля провели». Екатерина хмурится, грозно приказывает: «Замолчи!»

А к французам Д’Аламберу и Эстергази она обращается с вопросом: как могло так случиться, что «нация за несколько лет преобразилась»? И как люди из послушных подданных и верующих глубоко в Бога превратились в «стадо безбожников, разбойников и глумителей»?

Один из французов отвечает ей в тон: «Да, ваше величество, это необъяснимое божеское наказание. Но это объясняется нашими грехами. Все молодые люди стали неверующими. Под видом просвещения шло развращение».

Когда это было? Два века назад. Сколько же веков должно понадобиться, чтобы научились отделять просвещение от развращения? Как добиться, чтобы маятник развития истории не достигал таких крайностей, когда, кажется, обратный ход его уже невозможен?

Как установить его плавное, не толчковообразное и взрывчатое продвижение? На этот счет человечество выработало множество различных теорий и концепций. Но как только их начинают внедрять, опять создаются такие обстоятельства крайностей, патовые ситуации, что от них страдает все человечество. К тому же всегда находятся силы, которым выгодно раскачивать маятник. И времена, когда он доходит до опасной черты, использовать себе и только себе на корысть. И многие, должно быть, не понимают или не хотят понимать, что это, как правило, оборачивается всеобщими катастрофами и однажды может наступить глобальный катаклизм…

В рассматриваемой главе упоминаются иллюминаты – масоны. Не без их деятельного участия вершилась Французская революция с обличьем палача и мясника. Весь ее романтический порыв был пущен в распыл на плахах.

Эстергази соглашается с Екатериной, давно видевшей в масонах всемирную опасность, что революция дело их рук. Он и сам видел причины революции в «заговоре философов и «злодеев иллюминатов против монархии». Не мог не согласиться он и с тем, что «революция – порождение сатаны, но и кара, ниспосланная свыше».

Сокрушается, что Энциклопедия заменила Библию. Люди выбросили сердце и во главе всего поставили узкий разум. Народ ленился и небрежничал, а дворяне погрязли в удовольствиях, не пеклись о троне и защите короля от внутренних врагов. Революционный разгул во Франции пришелся как раз на закат царствования Екатерины. И здесь она в тревожной задумчивости соотносит, что из того, творимого во Франции имеет отношение к ее империи: «Я уже говорила французскому наследнику: ваша страна погибла оттого, что там все предаются разврату и порокам. Опера-буфф развратила всех. Я уверена, что во Франции, как в России, ведь почти все люди любят монархию. Она должна быть абсолютной, и лишь этот сброд депутатов, эта конвентная гидра о тысяче двухстах головах действует против воли всех. Все эти крючкотворцы и сапожники, адвокаты и слуги. Как могут сапожники вмешиваться в дела правления? Сапожник умеет только шить сапоги».

А ведь еще совсем недавно, пятнадцать-двадцать лет назад императрица зачитывалась Вольтером, Жан-Жаком Руссо, «Эспритом» Гельвеция, не расставалась с ними, считая, что сама она «с душой республиканки».

Ее шутливую эпитафию самой себе переписывали и запоминали: «Здесь покоится тело Екатерины II , родившейся в Штетине 21 апреля (2 мая) 1729 г . Она приехала в Россию, чтобы выйти замуж за Петра III , 14 лет составила тройной альбом: нравиться своему супругу, Елизавете и народу – и ничего не забыла, чтобы достигнуть в этом успеха. 18 лет скуки и одиночества заставили ее много читать. Вступив на русский престол, она желала всеобщего блага и старалсь обеспечить своим подданным счастье, свободу и собственность; она охотно прощала и никого не ненавидела. Снисходительная, жизнерадостная от природы, веселая, с душою республиканки и добрым сердцем, она имела друзей. Работа для них была легка. Общество и искусство ей нравилось».

Молодой задор и незлобивый нрав делали ее восприимчивой к новым идеям века, к раскрепощенности ума, вольнодумию. Но разве могла она предполагать, какая страшная опасность кроется в

этих взглядах?

На долю правительницы такой огромной державы уже пришлось ужаснувшее ее мятежное буйство – Пугачевский бунт. Повторений

она бы не перенесла.И когда узнала о казни французского короля от рук «этих пьяниц, этих каннибалов», лишилась покоя, месяцами не могла спокойно спать, и готова была сжечь сочинения лучших французских авторов. И своих в России, сеющих зерна вольнодумия, не миловала. Ведь и ее, наверное, голова скатилась бы в корзину от такой чудовищной машины, прояви она снисхождение к Новикову или бунтовщическим склонностям Радищева. «Нет, я уже убедилась, что надо быть твердой в своих решениях… только слабоумные нерешительны», – сжав губы, мысленно твердила она.

Внутреннюю бездну ужаса, распахнувшуюся в ней, она пыталась прикрыть еще большей горделивой властностью и надменностью. «Сущая львица. Сейчас хвостом почнет бить по бокам»,– вжимаясь в кресло, опасливо думает Чертков, когда она, сделав два резких разворота, останавливается перед ним.

У Екатерины и в окружении свиты и гостей идет внутренний диалог с самой собой. И автору удается показать это со всех сторон. Внешне она ведет себя так, как подобает царственной особе. У нее сквозь румяна пробивается гневная бледность, но она уже не кажется малой ростом, когда гневно уверяет всех, мол, если бы она была Людовиком XYI , не пряталась бы где-то вдалеке от Франции, а выступила бы с оружием против гидры, навела бы в ней порядок. При этом она эффектно сбросила «с кисейной, расшитой золотом туники доломан из красного бархата», опершись на стул.

Создавая впечатление, она убеждала всех в высоком предопредении своей власти, непоколебимом могуществе своей империи, незыблемости порядка, утвердившего королей и императоров. А когда все на время попали под магию ее величия, она вдруг безвольно опустила руку и медленно произнесла: «А может, что-то изменилось в этом мире, господа?»

Времена круто изменились. И время Екатерины неумолимо уходило. Ни в одной абсолютистской власти нет абсолюта и быть не может. Философы и просветители давным-давно дошли до этой истины. Абсолют всегда условен. И все социальные потрясения и революции – это ответ на чрезмерный абсолютизм, искусственно удерживающий взлет маятника в одну сторону. Волнения и восстания помогают качнуть его в обратную сторону. А когда революции заходят чрезвычайно далеко, то опять возникает необходимость власти, поворачивающей стрелку маятника обратно.

Недавно мы стали свидетелями новой так называемой «оранжевой революции» на Украине. Слава Богу, бескровной, хотя отдельные жертвы все-таки были. Но захватившая в свои руки власть верхушка стала еще более лжива и коррумпирована, а украинский народ стал еще бесправнее и беднее. До сих пор можно увидеть «брендовые» оранжевые наклейки на стенах домов, на вокзалах, на заборах и столбах: «Свободу не спыныты!» Посмотришь на это и подумаешь поневоле: у демократии, даже на лозунгах Наполеона, всегда были три слова: свобода, равенство, братство. А после таких революций, как эта «оранжевая» в Украине или «революция роз» в Грузии, осталась только слово «свобода» – и та по смыслу такая ущербная, при своем полукриминальном положении. Свобода без идеалов и справедливости, свобода без руля и ветрил, свобода стихии, хаоса, подмены смыслов брендами на западный манер.

Время Екатерины долго еще будут изучать и взвешивать. Оно притягательно, оно не раз уходило в различные направления исторического романтизма, и не только в литературе, но и в самой исторической науке. Чем далее по времени, тем больше мы удаляемся от суровых и жестоких подчас реалий эпохи. А реальность и замыслов и действий была так или иначе ограничена рамками представлений того времени. И решения принимались далеко небезошибочными.

Безудержное продвижение России вперед, в европейские пределы, завоевание превосходства на южных морях – это более всего ценно для В.Ганичева в ее державных делах и оценено им по достоинству. Не зря за все свершения автор называет ее державницей, и чуть позже выпустит о ней книгу новелл именно под таким заголовком – «Державница», посвящая ее своей супруге Светлане Федоровне.

Автор видит сам и показывает всем неповторимую плодотворность ее правления, ее великую роль в продвижении отечественной исто-рии, эпохи екатериниского позолоченного века, действительно, соответствующего ее имени. Как бы тяжело ни складывалась личная судьба императрицы в последние годы ее жизни, она была отмечена золотым закатом ее имперского величия. И какие бы самодержавные ограничения не стреножили порывы исторического творчества народа, на все века неоценим ее вклад в утверждение смысловой значимости России.

Казацкому роду нет переводу

В художественном сознании российского читателя (и кинозрителя) образ Екатерины в минуты ее общения с казаками сохранился по гоголевским «Вечерам на хуторе близ Диканьки», удачно экранизированным, на мой взгляд. Образ добросердечной покровительницы казачества и, в том случае, молодых влюбленных сердец вошел в широкие обывательские представления.

На самом деле, все было гораздо сложнее и драматичнее. До сих пор украинские историки дают однозначную нелестную оценку деятельности русской императрицы по разрушению Запорожской Сечи и искоренению украинского казачества.

Об этом подробно уже велась речь в первой части исследования. Если исходить из тех оценок, которые дает В.Ганичев в романе, – а они у него далеко не однозначны и обозначены выпукло и в большей степени для читательского суда, – то на чаше исторических весов перевешивает все же созидательный свод свершений императрицы и ее фаворита Г.Потемкина. Города возводились в считанные годы. Сегодня у нас при новейших строительных технологиях дом несколько лет вводят в строй, а тогда за это время уже выстраивался город, и не один. За годы правления Екатерины возведено было триста с лишним городов! И все с покрасами – великолепными архитектурными фасадами, исполненными в классическом стиле. Они золотились на солнце куполами, шпилями и крышами, не оттого ли век ее назвали «позолоченным».

Дикая степь Причерноморья была освоена и обустроена. Пустующие просторы, где гуляла Сечь, были распаханы. Четвертая часть мировых черноземов даровала природа Украине! И черноземные земли Таврии и Кубани столько стали давать зерна, сколько не давала ни одна держава мира.

Главу «Эй, годи нам журытыся…» автор начинает с сообщения о том, что более пятнадцати лет назад рухнула родная для казаков Запорожская Сечь. И казалось, больше казакам житья уже не будет.

Часть из них бежала за Дунай, а большинство осталось, рассеялось по хуторам и зимовникам, стало «гречкосеями» и «землюками».

Но тут они столкнулись с помещичьим своеволием, их пытались прикрепить к земле, заставить работать на себя, платить барщину.

Помещикам никак не удавалось сломить их свободолюбие, но и казакам это грозило большой бедой. Неизвестно, чем закончилось бы это, если бы «цепкий взгляд» одноокого Потемкина не высмотрел их среди моря беспокойного людского и не вытащил из степных оврагов и садочков, землянок и хат на воинскую службу.

А когда закончилась вторая русско-турецкая война, запорожцам, что славно сражались бок о бок со всем русским воинством, дали возможность расселиться на новом порубежье вдоль Днестра, Буга и у Черного моря. Жили они и у косы великой, у озера Белое, в селах Корытно и Незавертай, в Чубурче и Слободзее. Во всех этих местах автор бывал, «вечерял» и беседовал с местными жителями, «мешканцями».

Поселил сюда, в Слободзею, он и своего Максима Щербаня, сына старого казака. В казаках ему удалось походить всего десять лет. После того, как их зимовник – Щербаневу леваду – разорили османы с крымчаками-татарами, он долго «мандрувал» по Украине, научился играть на бандуре и даже сопровождал бродячего мудреца Григория Сковороду, ныне почитаемого как философа с мировым именем. «Каждому городу нрав и права» – не без лукавства мудрствовал великий странник в стихах. А еще любил приговаривать: «Мир ловил меня в сети, да не поймал».

Потом помогал чумакам, что на волах возили соль из дальних мест. Нанимался в степные хутора на работу. А когда началась новая война, вместе с селянами из села Комышня подался на юг и был «приписан к казачьему сословию – под пули и сабли». При взятии Измаила получил ранение, а теперь службу нес по Днестру.

***

Казачье войско в войне с турками стяжало себе шумную и добрую славу, и судья войска запорожского Головатый добивался у самой императрицы прав казацких. Запорожцы и дали ему имя за его голову. Все ждали его приезда из Петербурга с царской волей.

Признают ли их вновь, после стольких подвигов и сражений, пожалуют ли им землю, награды и вольность? Или опять недоброй

памяти генерал Текелли объявит о роспуске войска, а вместе с этим и всего казачества?

В «Россе» показано, как Головатый торжественно и шумно въезжает в Слободзею. Хитро въезжает: то ли с добрыми вестями, то ли затая черные вести. «А тогда, как ведомо то мудрым командирам, надо было больше шума и громких слов. Казак, конечно, разберется, что за этим кроется, но тут что-нибудь да произойдет, найдет новая беда или радость, и перешибут тот хитрый обман. Бывалые казаки хмуро крутили ус: что-то будет после «цього грюкання»?»

И пока двигался судья с неспешным своим отрядом с заовражной горы под грохот пушек, в пороховом облаке, в душах казаков, их жен и матерей всколыхнулись надежды и тревоги.

Вести с далекой стороны почти всегда несли с собой опасность. С этим свыкались, но привыкнуть к этому все же было невозможно. Автор очень чутко старается, в традициях Гоголя, показать трепещущих матерей, их опасения, светлые слезы то кручины их, то радости. «И светлая материнская слеза уже застилала очи, а руки молодых жен жадно обнимали черноволосых и кареглазых молодцов. Но судьба, известно всем, к женским слезам равнодушна, а в жарких объятиях молодиц остается она лишь в короткий, часто не повторяющийся миг любви».

А сейчас виделась им эта судьба в клубах пушечного дыма, сопровождающего въезд отряда Головатого в Слободзею и обволакивающего его вместе с неразрешимой загадкой и смутными догадками.

Обычно шумный и говорливый, Головатый молчал…

А наутро в Слободзее ударили колокола. Все потянулись на площадь, к церкви, где торжественно предстояло оглашенной быть царевой грамоте. На возвышении перед церковью, покрытом коврами турецкими, встал кошевой атаман Антон Чепига и писарь. Архиепископ херсонский Амвросий в золотой ризе благословил всех собравшихся.

Автор находит верный тон для передачи психологической картины описываемой обстановки в лучших традициях художественно-исторических повествований о запорожцах. Важно лежала грамота. Что же в ней могло быть? Если весть о новой войне с турками, то казакам не привыкать: война – дело казачье. Однако, похоже, речь тут шла не о войне.

Обстановка была торжественная, а Указ оглашался как-то неторжественно, торопливо. «Ой диждалысь, так диждалысь!» – раздалось по рядам, один обращался к другому: «Ну и плата-розплата!»

В царском указе было сказано: «Казаков черноморских (заметим, царица уже окрестила их черноморскими), которые многими мужественными на суше и водах подвигами показали опыты ревностного усердия и отличной храбрости, поселить в Таврической области (неведомо было им тогда, что такое эта область; а многие не знали даже, где это и находится). Всемилостивейше пожаловать оным в вечное владение состоящий в оной области остров Фанагорию, или Тамань с землею, между рек Кубани и Азовского моря лежавшею…»

Замерли всей площадью, скованные одной думою. Отчего гонит их царская воля все дальше от запорожских, от украинских земель? И что там за земли, не попадут ли они там в руки помещику или богатею-колонисту? «Ну, так що ж, панове, надо волю императрицы исполнять, и через три дня посунем на Кубань… Ридна земля, Украина мила, прощевай!»

Ну нет, годи нам журытыся! Так решают большинство из казаков. И через трое суток, когда «закурчавела дорога на восток», неслась над степным разноцветьем, поросшими кустарниками оврагами, беспокойной водой Днестра «лихая с сердечной грусью и болью» песня:

Эй , годи нам журытыся, пора перестаты,

Дождалися от царицы за службу зарплаты…

В Тамани служить, вирно служить, границю держаты,

Рыбу ловить, горилку пить, щей будем богаты,

Да вжеж треба женитися и хлиба робыты,

Кто прыйде к нам из невирных, то як врага быты.

В этой главе автор наглядно и доходчиво в удачно выбранной исторической сцене показывает, откуда пошли они, таврические да кубанские казаки. Оказывается, все они потомки запорожцев. И князь Потемкин-Таврический ими был недаром наречен казацким именем Грыцько Нечоса.

Как видим, здесь Валерий Ганичев по-гоголевски не отделяет русские смыслы от малороссийских. Пусть и Малая Россия, но Россия. Русские смыслы для автора, прежде всего, славяно-русские. И союз их в смысловом едином российском океане намного прочнее, нежели считают политологи-верхогляды и националисты-провокаторы.

Божественные семена смыслов – этих мыслей Бога – дают свои всходы независимо от различного рода политтехнологий и провокаций. Да, мировое зло не дремлет, напуская на русское смысловое поле потравы и сорные семена, ливни и ураганы. Можно опустошить его, добиться того, чтбы оно обезлюдело, но исторически уничтожить его невозможно. Все смыслы потаенно сохраняются в почве и дожидаются крепких хозяйских рук.

«Играть хоть в бабки, коль в кегли нельзя»

Велик был замыслами и делами князь Потемкин-Таврический. Однако и обидеть мог он казаков и русских солдат, и даже самого Суворова. После прогремевших на весь мир викторий полководец был отослан им с юга на север, чтобы укреплять финскую границу, строить там оборонительные укрепления.

Не увидел полководец торжеств и не услышал грома оркестра в честь победителей Измаила, а был сослан в рабочую ссылку. «Играть хоть в бабки, коль в кегли нельзя», – говаривал он.

А все началось с того, что после взятия Измаила сиятельный князь обратился к Александру Васильевичу с вопросом, что бы он пожелал в награду, а он ответил резко и непримиримо: «Я не купец. И не торговаться с вами приехал. Кроме Бога и государыни никто меня наградить не может». Неужели крылья победы занесли его так высоко? Нет, это была не ординарная дерзость, это явилось актом проявления собственного достоинства. В нем заговорило, встало в полный рост достоинство великоросса, полноправного носителя непобедимых смыслов. Чувство непобежденности никогда не становилось для него ложным предчувствием перед боем. Оно было выработано и выверено, оно культивировась его наукой побеждать и не раз сослужило ему добрую службу.

Светлейший «этакой дерзости» снести и долго простить не мог. Поэтому Суворов не получил никакой награды. Екатерина же, понимая, сколь велики заслуги генерала и что он может еще понадобиться, вспомнила о нем и послала с важным вроде бы поручением проинспектировать крепости Финляндии. Александр Васильевич проделал это с присущей ему скрупулезностью, даже составил план укрепления, получил благодарность и немедленное указание его осуществлять.

Автор в главе «Контракты утверждаются» застает полководца в непривычной для него, казалось бы, роли строителя. Но и в этом деле Суворов с невероятной самоотдачей проявляет свой дар служения Отечеству, в полную силу раскрывает свой талант уже не только воителя, но и ваятеля. В короткие сроки на севере возвел он форты, укрепил старые крепости, вырыл рвы, провел каналы. Благодаря ему за полгода Финляндия стала неприступной.

По иронии судьбы, с окончанием войны все, кто ближе к трону, получили награды, а он, ее «решитель» был только вскользь, походя отмечен. Было «обидно невыносимо. Крякнул тогда, да и только».

Из опыта истории известно, почему полководцев награждают опалой. Когда слишком велики их победы, величие хотят приписать себе сами правители. А того, кто их осуществил, оттирают в сторонку. Победители, служа царю и Отечеству, получается, делятся с правителями победой, их же самих они не желают наградить даже признанием заслуг. И награждает их сама история.

Суворов оставался победителем всегда. Пускай за спиной пускали ехидные смешки: «Неугоден! Неугоден!», он, стиснув зубы и сжав волю в кулак, делал свое дело, «утончал умение». И не продавал свою честь за награды, не подавал руки подлецу, не раскланивался со взяточником, а над наушником и ябедой надсмеивался.

Когда турки зашевелились снова, Екатерина о нем вспомнила и направила на юг, дабы и там упрочил границы и предотвратил нападение. Потемкина уже не было, и возразить теперь было некому.

Суворову предстояло возвести новые крепости и укрепить старые, найти удобные гавани и построить там порты. И он объехал почти все побережье Черного моря, осмотрел все бухты. А строить решил быстро, дешево и надежно.

Прибытие Суворова сразу почувствовали на той стороне. Он не только занялся возведением и укреплением крепостей, но и неустанно продолжал проводить экзерциции со своими войсками. Сразу попритихла воинственная Порта. Вот уж кто, действительно, знал ему цену!

Но еще один удар готовился Александру Васильевичу – не от войны, так от мира. Все заключенные им контракты по строительству на сто тысяч рублей, которые взял он взаймы у Мордвинова, объвили недействительными. В присланном из Петербурга рескрипте было предписано «по мирной поре и ненадобности экстренных мер действовать не столь поспешно и по закону». Такими подлостями князь Потемкин его не обижал. Кто-то, видать, жаждал его отставки, ждал, что он от ослепления обидой и страха перед принятым решением сам подаст прошение, добивался «окостенения, оцепенения его воли, столбняка вельможного, задопочитания». И Суворов решил не отчаиваться, искать выход и дело продолжить – «он не расплавится, не рассыплется от горечи и обиды».

«Нет, он не доведет свое положение до полного бесчестия и опалы». И Александр Васильевич продал свои деревни, чтобы на вырученные деньги покрыть все долги и расходы.

Однажды, наконец-то, наступил радостный день немалой для него победы. С пакетом явился царский гонец, а в нем были такие слова: «по высочайшему повелению все законтрактованное графом Суворовым заплатить немедленно, а сто тысяч, взятых им у вице-адмирала Мординова, не засчитывать в число ассигнованных сумм на построение крепостей по Днепру».

Валерий Николаевич немало работал с подлинными документами, и наиболее важные выдержки из них он органично вплетает в художественно-историческую и смыслообразующую ткань повествования.

В «Россе» он сводит Суворова с Де Рибасом, показывая их у самых истоков основания еще одной «южной столицы», «южного Петербурга», как ее называли, – Одессы. И описывает судьбоносный случай, когда Суворов, хорошо знающий все морские лиманы, заливы и бухты, на карте остановил взгляд на незамерзающей Гаджибейской бухте и показал ее пальцем вице-адмиралу Де Рибасу и инженер-полковнику Де Волану: «Хороша гавань, не замерзает. Убежище славно для флота».

Однако адмирал Мордвинов был против возведения здесь нового города. Ведь нужно было еще укреплять Херсон, Николаев, Очаков.

«А сколь дорого стоить будет сия игрушка?» – поинтересовался Суворов. Оказывается, не больше, не меньше, чем жете и выходные каналы, которые Мордвинов предлагал соорудить для флота в Кинбурне и Очакове.

И Суворов дает Де Волану и Де Рибасу задание сделать все необходимые промеры у берега и во всей бухте, подготовить план и все расчеты на постройку гавани и порта, а также оборонных сооружений.

Разворачивая события русской истории вокруг Черного моря, повествователь убежденно утверждает в сознании непобедимые свойства русских смыслов. Они и сами полны противоречий, единоборства, Но их действующая диалектика позволила осуществить грандиозный градостроительный проект на побережье Черного моря, укрепить южные рубежи державы.

«Детище-химера» де Рибаса – Одесса

Валерий Ганичев, как правило, находит самое важное звено в причинно-следственной цепи, сугубо по-ушаковски сосредотачивает свои творческие усилия и внимание на героев в решающий момент в решающем месте. И повествование его приобретает далеко не случайные судьбоносные свойства и качества.

После совещания у Суворова Де Рибас, как истый испанец и неаполитанский моряк, решил взяться за возведение нового порта с неистовой энергией и неудержимой силой. Его окрылил новый заманчивый проект, хотя пока он был и смутным. Однако в нем он видел уже свое грандиозное детище, которым одарит Россию навечно.

Ему важно было склонить на свою сторону адмирала Мордвинова, но сделать это было крайне трудно. Тот влюблен был в Николаев не меньше Потемкина, который даже умирать ехал в «свой Николаев», жаль, не доехал, остался лежать в молдавской степи, оставил незавершенными множество замыслов и проектов и многих лишил покровительства.

В главе «Шторм приближается» Николай Семенович Мордвинов –

наедине со своими размышлениями. Он сетует, возмущается: «Ох, опять эти химеры Де Рибаса! Куда только смотрит Суворов?» Вспоминает про обиды, нанесенные Потемкиным: «Есть ли человек, который столь сильно и много обижен был, как я?» Советнику и секретарю князя, отсылая персики и виноград, с обидой отписал: «Объявлен я был вором... расточителем казны, глупым невеждою, нерадивым, злым духом, вращающимся в хаосе, хуже сатаны!»

А ведь он был известной фамилии, вся Россия знала его отца русского адмирала Семена Ивановича Мордвинова, командовавшего кронштадтским флотом, автором книги о навигации, каталога всех таблиц и необходимых сведений для мореплавателей. А его особый компас, натертый искусственным магнитом и поставленный на многих кораблях, знали все моряки и были ему благодарны.

Николай Семенович удался в отца лучшими своими качествами. Но когда его послали в Англию, он влюбился в эту страну с ее порядком, отсутствием российской безалаберности, и жену привез оттуда. Англичанку-жену в свете ему ну никак простить не могли. Из-за национальности жены у него возникла львиная доля несчастий. Он столкнулся со многими «российскими кознями», ссорился с екатерининским губернатором Каховским, с принцем Нассау-Зигеном, что командовал флотилией в Лимане. А потом и с офицером Де Рибасом, «то ли испанцем, то ли неаполитанцем, то ли черт знает кем».

Как видим, сама история в смысловой русский океан подбрасывала материал для аннигиляции. Даже иностранцы латинского происхождения ему, русскому, не могли простить его вольную или невольную англаманию. Впрочем, его симпатии к английскому флотоводцу Горацио Нельсону и его морской стратегии быстро почувствовал и Ушаков, находясь в подчинении у Николая Семеновича, и они сказывались на нем достаточно негативно.

Ненавистный Мордвинову Де Рибас прилетел на юг под крылышко Потемкина и стал демонстрировать светлейшему свою энергию, хватку, храбрость. А князь, «призевывая, все похлопывал» неаполитанца по плечу, приговаривая: «Старайся, брат, тебя Отечество не забудет». Но Де Рибас, казалось Мордвинову, старался больше по части клеветы на него. И тот вынужден был подать рапорт об отставке с высокого поста Черноморского Адмиралтейского правления, но отставки светлейший не давал. Впрочем, чуть погодя Мордвинов в отставку все-таки ушел.

О Николае Семеновиче вспомнили лишь после того, как Потемкин умер, и назначили его председателем Черноморского Адмиралтейства. Любят на Руси обиженных, – в который раз эта русская поговорка нашла свое подтверждение.

Так Мордвинов оказался в Николаеве. Тогда там жили немногим более трех тысяч населения, а города настоящего еще не было. И надо было строить дома, расширять верфь, заселять и прикреплять к земле и к стройке. «Город зимой кутался, чихал, полон был простуды и болезней», а топить было нечем. Волей случая профессор Ливанов обнаружил залежи подземельного угля, и с этим открытием пришло спасение – город стали отапливать углем.

Особо радовало его, что греки, служившие в русском флоте, захотели остаться в Николаеве и вывести из Порты свои семейства. Фавориту он так и отписал, что сей город «предрекает быть вскоре новыми Афинами». Греческий проект, замысленный императрицей, осуществлялся наяву. Романтическая дымка Новой Эллады кружилась в голове венценосной особы и ее фаворита, выпархивала во двор и начинала уже опредмечиваться.

На русском смысловом поле возникали античные колонны дворцов и храмов. Но не языческий разгул, хмельное половодье культивировалось на этом поле, а византийское вероисповедание, строгость классических линий и форм. Это и роднило смыслы, произрастающие или опредмеченные, впитывая в себя единую идею служения православному Отечеству.

Мордвинов видел, как романтическая дымка проекта отвердевает в реалиях, но против гавани в Гаджибейской бухте, куда некогда заходили древнегреческие суда, выступил сразу. Не любил он лишних трат. Да и был уверен, что большой порт надобно строить в Очакове. Стоял на том, что нужно не новое создавать, а старое улучшать и укреплять, и сдерживал все необузданные проекты.

Автор заканчивает эту главу тем, как к Николаеву приближался шторм, как бы подхватывая и наращивая бурю ассоциаций, связанных с противоборством консервативных взглядов Мордвинова и все сметающих со своего пути новых замыслов. Хоть и химерических, на первый взгляд, как это было пока у Де Рибаса, поддержанного, между тем, самим Суворовым; пусть оставшихся без высокого потемкинского покровительства, но упорно проторяющих себе дорогу, – все эти замыслы стали исторически перспективными.

Надвигался шторм новых русских смыслов, которые осуществлялись, возводясь гаванями и городами.

***

«Город будет». В этой главе говорится об окончательном решении судьбы Одессы. Родиться ли ей, Одессе, или остаться в утробе несбывшихся замыслов? Родиться! Еще жива была Екатерина, и Де Рибасу удалось ее в этом убедить.

В эпиграфе приведены слова из рапорта Де Волана в Сенат: «Императрица Екатерина Вторая повелела приступить к строению оного мола и пристаней по опробованному плану. Приманчивыя и корыстолюбивыя предупреждения не укоснили возникнуть и… возродить недоверчивость… но твердость духа и усердие… противостояли буре сей и устроение возымело свое начало 1794 года августа в 22 день».

К теплому голубому заливу, где затеивалось большое дело, автор вместе с плотниками и каменщиками, прибывшими из разных городов, сводит и знакомых персонажей: Николу Парамонова и Павла Щербаня. Тут побратимы повстречались вновь. Вместе рубили они корабли в Херсоне и Николаеве, плотничали на судах и готовили шанец для обороны и штурма в войсках Румянцева, Потемкина и Суворова. Военное время побросало их по баталиям и крепостям, гаваням и верфям, а потом развело.

Автор вложил им в руки не топор войны, а топор созидательный – и этот образ с его легкой руки обрел символическое значение.

Никола жил и плотничал в Николаеве, там взял в жены девушку Таисию. О ней автор до поры до времени не сообщал, как бы держал в тайне. В главе «День невест» Никола показан как убежденный холостяк, а потом, в конце концов, его сердце дрогнуло – и он поймал себе одну из тех невест. Ею и оказалась тихая и ласковая Таисия. Она одарила его двумя парнями, и надо было копить деньги на свой новый дом.

Сюда, в Гаджибей, с Николаевских верфей отправили их на полгода, а семьи надолго остались брошены. Таисия оставалась одна, с ребятишками, благо, огороды для служивых людей разрешено было разводить.

Озирая светлые песчаные косы, которые Черное море ласково омывало, Павло мечтательно говорит: «Хоть бы назвали якось красиво. Чого-то старые города так гарно назывались: Миргород, Прилуки, Переяслав, Нежин, чи то у вас Орел, Новгород, а?»

На что Микола в ответ с удивлением сказал: «Да тебе-то что, паря? Ты и в Петербурге не царь, и в Батурине не гетман».

Используя украинскую поговорку того времени, автор показывает борьбу мнений простых людей: кого-то захватывали державные замыслы, а кто-то был осторожно-холоден к ним.

Неравенство и бесправие людей все-таки не были верными союзниками державотворчества. Многое делалось из-под палки. Вот и сейчас беседу двух побратимов грубо прервал мастер: «Вы, чертовы дети, чего прохлаждаетесь? Устроили себе роздых пасхальный». Павло только махнул рукой и пошел к своему месту, а Никола с перекошенным лицом резко выдернул топор из бревна и поднял его вверх, не в силах сдержать угрозу: «Ты, зараза, если еще раз посмеешь руки распустить, на куски изрублю». Назревал крупный конфликт. Мастер, втянув шею, отполз на карачках, а потом побежал к конторе доносить на «пугачевца проклятого».

***

Одесса родилась через два года после Николаева. И благозвучным названием своим была обязана Екатерине. Императрица пожелала новый город назвать древнеэллинским именем.

Об этом событии повествуется в главе «Бал». О, какие только не приводит здесь Де Рибас аргументы, чтобы убедить, очаровать императрицу своим замыслом. «Все Средиземное и Черное море истосковалась по торговле с нами». И он перечислил ей, сколько всякой всячины через незамерзающий порт будет поступать в Россию. А на резонный вопрос, чем сами мы торговать будем, он с изумительной легкостью ответил: вывозить пшеницу – «сию твердую пшеницу Ариутку очень уважают за границей», а затем вот еще сколько разных товаров, чего много у нас: фасоль, горох, топленое масло, паюсная икра, желтое и белое сало, сальные свечи, канаты и веревки несмоленые, полосное железо, юфть, воловьи кожи, меха, парусное полотно, лен, деготь, воск, московское швеяльное золото, да мало ли еще что! Со знанием дела убеждал неаполитанец русскую царицу. А она лишь нетерпеливо отмахивалась веером: «Хватит, хватит! Чувствую, что торговлю развернуть надо».

В главе «Бал» автор вводит в роман и фигуру могущественного канцлера императрицы Безбородко. Родом он был из Полтавщины,

и к нему часто обращались земляки. Доходило до курьезов, когда один из них просил, чтобы его определили театральным капельмейстером: «палочкой махать да шесть тысяч брать». Пришлось объяснять ему, что для этого еще и музыку надо знать немного.

При написании портретов крупных исторических деятелей В.Ганичев находит самое существенное в их внешнем и внутреннем облике, в их речах и делах. Он пытается постичь, каких пружин касались они, какие рычаги нажимали, чтобы завести механизмы истории. А заодно и помочь разобраться в этом читателю. Где принимались решения огромного исторического значения? Ведь не только на служебных совещаниях и в светских беседах. Чаще всего автор застает своих персонажей за решением вопросов государственной важности на светских раутах.

Автор умеет показать, как уязвимы были даже наиболее могущественные из них. Над Безбородко, зная его слабости, подтрунивают коллеги. И Морков, например, сослуживец по комиссии иностранных дел поддразнивает его куплетом, что распевал тогда весь Петербург, с недвусмысленными намеками по поводу царского канцлера:

Престаньте льститься ложно,

И думать так безбожно

В любовь к себе склонить,

Тут нужно не богатство,

Но младость и приятство…

Когда речь зашла о новом городе, Безбородко, не любивший лишних расходов на государственные нужды, попробовал скептически возразить: «А есть ли надежда, что история сие поддержит?» Он вечно в думах о державных интересах и о будущем суде истории.

На балу встречаемся мы и с последним фаворитом Екатерины Зубовым, который после Потемкина стал новым наместником на южных землях. А с ним встречаем вновь Ермилу Глебова, что при Потемкине собирал исторические легенды и записывал сведения о полуденных краях. Зубов поручает Ермиле рассказать матушке-царице о землях, что возле Гаджибея, о сих негостеприимных краях.

Через образ Ермилы и его рассказ царедворцам автор вводит читателя в атмосферу исторической давности этих мест. Здесь когда-то обосновались древние греки, еще до славного Язона, что искал золотое руно в Колхиде (на Кавказе), и море это называли Негостеприимным. Здесь они вели выгодную торговлю и построили свои города-колонии: Фанагорию, Пантикапей, Феодосию, Херсонес, Одесос, Тирас, Истриян и другие, имена которых не сохранились. Древний Одесос находился в устье Тилигула, а на месте Гаджибейской бухты была гавань Истриан. Вокруг Одесоса, по свидетельству Геродота, жили смелые народы Каллипиды. После рождества Христова бывали тут и генуэзцы, от их крепости в Гаджибее сохранились остатки стены. А после них на «сим узбережье» жили гордые древние славяне.

Все это мы узнаем со слов Ермилы Кострова. Он отвечает на все вопросы царицы, тоже премного сведующей в истории Руси. Сказывают, и литовская крепость тут была. Некогда тьма ордынская изничтожила Древнюю Русь, и побережье перешло в руки Крымскому хану. И литовские князья с ними воевали, и была у них небольшая крепость: то ли Калюбеев, то ли Качибей, а затем

Ходжибей, Аджибей. Кто ведет сие название от князя Кацюб-Якушинского, кто от татарского названия. Хан позволял литовцам и полякам брать соль в Качубее и вывозить с уплатой пошлин. А запорожцы никаких пошлин не признавали и очаковскую степь считали своей. «Сгромаживали» соль, ловили в лиманах рыбу, строили по балкам и оврагам свои поселения.

Однако турки перехватили эти земли, стали строить свою крепость Ени-Дунья – по-нашему Новый Свет. В 1774 году она была взята штурмом, и комендантом ее стал поручик Веденяпин. Но по Кючук-Кайнарджийскому миру ее туркам вернули. А затем вновь войска Потемкина, дивизии Гудовича и Де Рибаса крепость эту взяли. И там под началом Суворова стал строиться новый город и порт.

Такова предыстория тех краев, где должна была над морем взойти Одесса. И в честь находившейся рядом древнегреческой колонии решили дать ей это имя – «древнеэллинское, но в женском роде», как пожелала Екатерина.

По прошествии столетий Одесса, этот Петербург на Черном море, в 1991 году вдруг перестал быть русским. Торговля стала вестись не на рубли, а на украинские купоны. Люди их получали пачками, миллионами, а купить на них было невозможно почти ничего. Украину стали называть страной нищих миллионеров – вот до чего довела ее новая «демократическая» власть. И Одесса для России снова стала… химерой. Русские смыслы стали сворачиваться в ней, как улитка в ракушке. Но все же, коль заложена была в них неукротимость, время еще покажет, как она себя проявит. Российский простор в сложившемся веками геополитическом пространстве несет в себе стихию русских смыслов, и они, даже отступая, никогда не откажутся от него и не отступятся.

В «столице» нового наместника

К достоинствам романа смело можно отнести и то, как автор умеет находить в описываемых местах, городах и селениях, такие богатства истории, такие кладези, каких мы и представить себе раньше не могли. Все, обволакиваемое завесой времени, он постепенно освобождает от тайн, и в этом заключается таинство его творчества.

Так и в главе «Знахарка и казак» автор приводит своего героя инженера-строителя Селезнева из Николаева в местечко Соколы на среднем Буге, получившее новое название Вознесенск. На этом месте новый наместник – фаворит царицы Зубов закладывал свою южную столицу, и на это уже выделено было больше трех миллионов рублей.

Что ж, такова была эпоха – каждый герой времени воздвигал свою столицу, одетую в камень память о себе на веки вечные. А время само распоряжалось, какой из всех столиц оставаться единственной и непреложной.

Селезнев был заряжен просветительским вольнодумством, начитан Вольтером и Радищевым. Два года назад за одну ночь прочитал он

«Путешествие из Петербурга в Москву» и был потрясен тем, какими глазами вдруг увиделась ему крепостная Россия, обступавшая его вокруг. Не увеселительной прогулкой стала сия поездка, а «плачем скорбным, рыданьем над горестями людскими».

За эту книгу императрица лично приказала заточить Радищева в крепость, а затем сослать в сибирские снежные и лютые края. Глубоко задумывался Селезнев над судьбой автора и скорбел над его судьбой, и так же, как и он скорбел над судьбами других честных людей…

Внезапно резким толчком опрокинуло его вместе с тяжелыми думами. Оказалось, отвалилось колесо. Делать нечего, нужно было где-то искать пристанища. Отправился через травы к лесу, и там, на краю опушки, увидел два шалаша. А чуть поодаль – облупленную хату с приплюснутым окошком, в котором то вспыхивал, то затухал огонь. Из дверей навстречу ему вырос крепкий черноволосый казак. Селезнев попросился заночевать. Казак удивился, как это его никто не остановил, «сторожа» проморгала. В хате слышались какие-то тоскливые заклинанья. Там, как потом выяснилось, на кровати разметалась в жару с закрытыми глазами «светлой северной красоты» девушка. А над ней колдовала знахарка.

На вопрос казака: умеет ли он врачевать? – инженер предложил лекарства, которые всегда возил с собой. А знахарка, не унимаясь, изгоняла хворь, неслось ее заклинание: «Из твоих рук, из твоих ног, из твоих ух, из твоей головы, из твоих очей, из твоих плечей! Их твоих пят, из твоих колен, из твоих пальцив, из твоих локтив – сгинь – выйды! В них тоби не стояты! В них тоби не буты!» Здесь автор приводит одно из украинских народных заклинаний от недуга.

На предложение Селезнева перевезти девушку в Соколы-Вознесенск, в госпиталь, казак отказался, но лекарство от простуды, которым инженер сам излечился весной, у него взял.

И только тут три дюжих казака проявили бдительность –притащили кучера-«москаля», на что казак лишь покачал головой: «Вам, як курчатам, голову скоро скрутять. А цього пана як пропустылы?» Вскоре возница колесо починил, и через час кибитка, как новенькая, домчала Селезнева в Соколов.

Что это были за казаки, инженер-строитель так и не узнал, но встретиться с ними при не менее таинственных обстоятельствах ему приведется снова…

Здесь автор прибегает к романтической интриге, стараясь поддерживать читательский интерес к судьбам своих героев. Но интрига у него всегда жизненно обоснована, она не претендует на исключительность, к чему обычно стремились романтики в тематических и сюжетных разработках своих произведений. При этом ему как всегда удаются страницы, связанные с украинской тематикой.

***

После того, как фаворит Зубов в январе 1795 года объявил, что учреждается новое Вознесенское наместничество, Селезнев попал в Вознесенск. В захудалом местечке Соколы, раскинувшемся между Днестром и Днепром, город Вознесенск предстояло еще только воздвигнуть, а его уже объявили южноукраинской столицей.

Изумлялся даже негоциант Мовэ, который сменил свою французскую фамилию наподобие русской, и стал Мовиным: «Что за прихоть строить главный город не у морских путей, столь важных сейчас для России!» Даже бывшему недругу России, тайному агенту влияния, «подрывающему» под нее, очевидной становится польза от расположения ее городов. И он стал мыслить, исходя из блага для чужой державы! И это знаменательно. Да, он, что называется, держит свой нюх по ветру и покупает себе дворянский титул – и теперь он не французский торговец и предприниматель, а русский дворянин. И в главе «Бал» – он в числе приглашенных на приеме у самой царицы.

Мовэ, кажется, достиг полной ассимиляции на русских землях. Автору он и нужен, чтобы на его примере показать, как обрусели многие иностранцы. И не только обрусели, как искренние друзья России с самого начала Де Рибас или архитектор Растрелли, но и перестали быть ее скрытыми недоброжелателями и врагами. Да, они могли оставаться таковыми к тем деятелям, что ведут Россию не туда, но только не к ней самой. Вот и амбиции фаворита Зубова явно претили французу, как и многим другим.

Далее рассказывается, как из-за здешних земель, которые еще предстояло обжить, возник спор среди образованных людей – здесь известные нам Селезнев, Мовэ, архитектор Козодоев, капитан Трубин, священник Карин (с ними автор нас надолго разлучал), а также чиновник из Петербурга Суровский и ученый земледелец Ливанов – с ними здесь мы встречаемся впервые.

Автор, похоже, и вводит их в действие, чтобы дискуссию по поводу одного из животрепещущих вопросов того времени развернуть перед читателем. Трубин как будто согласился с замыслом Зубова, что сие делается с целью развития внутренних земель, укрепления их безопасности от врагов. А Суровский резонно заметил, что земли эти необжитые, и «плодоносия» украинским и молдавским поселенцам с русскими мужиками и солдатами добиться здесь вряд ли, «земля такая бесплодная жизнь их плачевною делает».

Ливанов возразил, утверждая, что благополучие российское все они, господа, ищут не там, где оно зарыто. «Земледелие – вот пружина блаженства и всеобщего спокойствия». И все усилия следует прикладывать к тому, чтобы его развивать, в том числе и на этих землях. В Николаеве с коллегами он учредил одну из первых земледельческих школ, предполагая, что с помощью просвещенных земледельцев можно всего добиться.

Селезнев, в свою очередь, выступил с резким выпадом, спрашивая при этом: как на такой земле с охотой будет работать поселенец, ежели его каждый день могут отругать и выпороть?

Вслед за ним священник Карин «загремел отлаженным в проповедях голосом», что неистовство крепостных идет от невежества самих хозяев, их нерадения и недостаточного добролюбия и что надо приучать поселян к опрятности и чистоте, чистой одежде и божественной мысли.

Каждый по-своему был прав, и у каждого слова зависли на уровне деклараций. Между тем, наиболее убежден в своей правоте был именно Селезнев: «Однако какие же вы, господа, незрячие. Да он работать не хочет, бежит с земель, стонет, потому что он не человек, а скотина у помещика. Он нищ и наг. У него своей земли почти нет. Сильнейшим же для крестьянина поощрением к рачению служить может причиненное ему благосостояние».

Что ни говори, существующее крепостное право, действительно, было уродливейшим феодальным пережитком той эпохи. Оно создавало почву для пугачевских бунтов, массовых побегов крестьян с помещичьих земель, возникновения и распространения вольнодумия, в духе французских просветителей и, наконец, революционных потрясений, подобных Парижской Коммуне.

Вопрос об отмене крепостного права Екатерина так и не разрешила, хоть шаги к смягчению его делала. Но без кардинального, корневого развязывания гордиева узла этой проблемы века невозможно было установление справедливого стабильного порядка.

И на деле получалось, что число крепостных при Екатерине только возрастало. В частности, за счет раздачи помещикам крестьян, прикрепленных к государственным землям. Было пожаловано 800 тысяч душ крестьян фаворитам и другим вельможам.

В целом, крепостные составляли половину населения империи. Росли права помещиков, они получили разрешение без суда ссылать своих крестьян на каторжные работы. При этом крепостным строжайше запрещено было жаловаться на своих хозяев.

С 1783 года крепостное право распространилось на Украину. В мае сего года вышел Закон о прикреплении малороссийских крестьян к земле и запрете свободного перехода их от одного владельца к другому. Так и здесь было введено крепостное право.

И, при всех своих благих намерениях, имперская государственная власть отстранилась от защиты крестьян, вмешиваясь лишь в исключительных случаях, например, при смерти крепостного от истязаний помещика.

Понадобится еще более полувека, чтобы царь Александр II все же принял эпохальное решение, заявляя, что лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться, что оно начнет само отменяться снизу.

Рабовладение и крепостное право в истории, увы, не теряют своей живучести и актуальности. И в XXI веке у нас появляются рецидивы крепостничества, выражающиеся в форме гастарбайтерства, когда люди по нужде едут подрабатывать в большие города из глубинок России и ближнего зарубежья, соглашаясь на гроши и скотские условия жизни, без документов о гражданстве, прописки и достойного жилья. А хозяева мало заботятся о них, начинают относиться как к своей собственности, закабаляют, облагают штрафами и загоняют в долги.

***

Не понимая всей глубины вопроса, с Селезневым спорили Карин и Ливанов. А комендант, присутствующий на чаепитии, недовольно взвизгивал: «Не выдумывайте, милостивый государь, Пугачев от темноты, ярости и подговоров возник. А от речей ваших французской заразой пахнет» Всем стало ясно, что чаепитие вечернее испорчено.

Но Селезнева поддержал Суровский и сделал ему признание. Когда они остались наедине, его мягкая рука легла ему на плечо: «Вы меня покорили своей открытостью, честностью и желанием видеть все в свете идеальном. Мне о вас рассказал Трубин. Он сам

отказался быть в нашем сообществе «вольных каменщиков», о котором вы, как человек образованный, конечно, слышали». Почему же он открыто, не таясь, выдал себя и секреты тайного общества?

По настроению и по духу он уже видел в Селезневе своего сторонника, члена масонской ложи.

Известно, что начало царствования Екатерины II сопровождалось расцветом масонских лож, к 1787 году их число достигло 145. Разные пути приводили туда людей. Одни вступали в ложу по духовным соображениям, усматривая в масонстве новую особую форму религии. Другие шли в нее в целях расширения просветительства. Третьи видели в ней путь для достижения власти, через ложу можно было завязать нужные связи в верхах и устроить карьеру. Самым распространенным мотивом вступления туда, по словам И.П.Елагина, стали любопытство и тщеславие.

Императрица, увлекшаяся поначалу Вольтером и Дидро, к масонским ложам относилась довольно-таки лояльно, как к гуманистическим организациям, проповедующим, как сейчас принято говорить, «общечеловеческие» ценности. Однако ее стало настораживать, что русские ложи находились в подчинении западных, а их закрытый, конспиративный характер делал их почти бесконтрольным каналом тайного зарубежного политического влияния.

И только на закате своего правления Екатерина наложила запрет на масонство в России, не скрывая своего подозрения к нему как носителю антигосударственных заговоров. Так, Н.Новиков, образованнейший человек своего времени, известный издатель, в чьей типографии было напечатано около трети выпущенных тогда в России книг, был по ее приказу в 1792 году арестован в своем имении Авдотьино, а затем заключен в застенки Шлиссельбургской крепости. А все потому, что был масон.

Заподозренный в принадлежности к масонам А.Н.Радищев был взят под арест двумя годами раньше, а потом сослан в Сибирь.

В рассматриваемом эпизоде романа видно, как Суровский внешне ненавязчиво начинает вербовать Селезнева в масонские ряды. Он сетует на то, что идут гонения, но с твердой уверенностью заверяет, что скоро снова масонам легче будет дышать, закончатся

гонения на них. И вся фальшь и лицемерие его выходят наружу, когда он ненароком оговаривается: «Не мучайтесь над чужим горем. Думайте о высшей благодати высших людей».

Селезнев недоумевает: «А как же всеобщее благоденство и справедливость?» На что Суровский лишь пожимает плечами: «В цепи тварей нет равных совершенно, и натура говорит нам о невозможности равенства. Забудьте эту химеру».

Эти слова инженеру пришлись не по душе, он почти сразу их не принял. Почти… Потому что задуматься они его все-таки заставили.

В гайдамацкой Мигее

В следующей главе «Мигеи» описывается, как Селезнев утром отправился из Вознесенска в Одессу. Был он взволнован и взбудоражен спорами в Вознесенске. Перед ним вставали смутные образы якобинцев и масонов, которые лишь соблазняли его разговорами о свободе. На самом деле они пеклись лишь о свободе и власти для одних себя. И когда не хватало уже палачей во Франции, изобрели гильотину – эту чудовищную плаху «свободы». И доказнилась эта свобода до того, что положила под лезвие падающего топора, можно сказать, свою голову – голову первого французского революционера-коммунара Робеспьера.

«Но что же происходит в действительности там, на родине лозунгов о свободе, равенстве и братстве? Почему оттуда доносятся то отрывки революционной «Марсельезы», то глухой звон злата? Одни утверждают, что там воссели кровавые деспоты, другие говорят, что, наконец, наступило царство братства. Для кого наступило? Да и наступило ли оно?»

Селезнев не знал ответов, не знал, что защищать в своем Отечестве, против чего бороться. Крепостничество? Да это скотство, недостойное людей. Но как жить без слуг, без ухода? И он решает для себя, что только знание и просвещение можно противопоставить силе и роскоши, которые попирают человеческие и народные права, истощают и обременяют род человеческий.

На пути, будто в ответ на его мысли, его кибитку задержали незнакомые всадники. Кучеру – мешок на голову, и прозвучала команда: «Выпрягай. А этого в схорону».

«Кто это? Турецкая разведка? Беглые люди? Разбойники? Гайдамаки?» Селезнева бросили на какое-то деревянное дно, «толкнули в темную неизвестность», куда-то гребли, куда-то тащили верх.

Так, плывя по ночному Бугу, через Мигейское ущелье, он попал на остров, в «схорону» гайдамаков. В темном подвальном помещении к нему подошел усатый, крепкий, среднего роста мужчина с горящей головней в руках и резко потребовал:

«Хочешь жить – отдавай все гроши. – И, как бы оправдываясь, добавил: – Нам ще багатьом бидным, вдовам да инвалидам треба допомогты. Их голос до царей не доходит, а ты соби ще здереш три шкуры, та мовчи, никому не розказуй, а то…»

Да, это были гайдамаки. Их восстание было ответом на закабаление запорожкого казачества и украинского крестьянства российским самодержавием и своей казачьей верхушкой – старшиной, которой пожаловано было дворянство и земли. Но восстание было придушено, и разрозненные гайдамацкие отряды рыскали по причерноморским степям в поисках добычи, хоронясь и внезапно нападая на проезжающих по дорогам. При этом они продолжали вынашивать мечты и иллюзии о справедливости, грабя богатых и помогая бедным и обездоленным.

Селезнев вынужден был достать кошелек. И тут вдруг оказалось, что они с этим казаком старые знакомые. Казак узнал в Селезневе того, кто давал на Щербаневой леваде лекарство для его хворой дивчины. И стал извиняться перед инженером. От него наконец-то инженер и узнал, где он находится, – в Мигее, «на останних гайдамацких местах».

А на его вопрос, где же та девушка, что лечили тогда, гайдамак лишь горько вздохнул, отвечая: «Эх, не пытай, пан, не выдали за меня ее родичи. Кажуть, переходи в их веру. А як же це можно, колы наши батьки сотни лет за нее бились!»

Селезнев в ответ лишь что-то посоветовал неопределенно, но свое отношение к религии выразил ясно: «Не знаю, это как твоя душа решит. Вот ведь сколько вер в мире: и христиане, и магометане, и иудеи, и лютеране, и люди индийской веры, а живут себе все, работают. Счастья им это, правда, не прибавляет. А ты для себя реши сам».

Напоследок казак отдал ему половину денег и отпустил с Богом, переправив на тот берег. «Ночной Буг вытолкнул их из Мигейского ущелья, что грозно шумело и пенилось. Знали казаки, что сюда, боясь грозных порогов, мало кто решится перебраться.

Селезнев прислушался, с усилием вглядываясь в грохочущую тьму. Он бывал уже здесь и сейчас явственно представил, как глыбы воды, подталкиваемые друг другом, обрушивались с Мигейских уступов. Оттуда, из клокочущей бездны, они вновь взлетали ввысь многочисленными струями, искрящимися брызгами, прозрачными хрустальными осколками и, распавшись в туманную мглу, зависали белесым облаком над порогами. Таинственная, почти дьявольская сила, не уставая, бросала и бросала вверх водные фонтаны, тучи влажной пыли, разбивала вдребезги единый доселе поток, взбалтывала и просеивала его сквозь воздушное сито и только тогда, лишив его безудержной скорости и лихости, выпускала на широкое спокойное ложе степи».

В этих местах бывал и автор. И картину Мигейских уступов над ночным Бугом он, можно сказать, срисовывал с натуры.

О престолонаследии Павла I

Император Павел I , – по мере того как он возникал на исторической сцене, – и в романе появляется не сразу, в главе «Жалобы». После Екатерины, умершей в возрасте 67 лет, он как ее единственный сын короновался и сел на престол. Но, похоже, матушку он почитал не очень. И на гроб своего покойного отца Петра III собственноручно возложил императорскую корону во время коронации покойного императора заради загробного апофеоза его памяти.

Крепостное право было одним из наиболее шатких мест престолонаследия. Павел Петрович это понимал и первым из государей стал ограничивать власть дворян над крепостными. И через полгода правления своего в 1797 году издал Указ об ограничении барщины тремя днями в неделю, помещикам запрещалось принуждать крепостных работать в выходные и праздничные дни.

В романе описано, как с его непредсказуемой «справедливостью» сталкиваются Никола Парамонов и Павел Щербань. Они пробивались к Павлу с прошением, подговоренные товарищами на строительстве Одесского порта подать челобитную на адмиралтейских начальников, инженеров, офицеров, мастеров за их издевательства: утаивание денег, плохие продукты и за многие другие пакостные дела, учиненные над ними, верными слугами и государевыми работниками.

Они решились на это, потому что о Павле понеслась уже слава, что он принимает жалобы от всех подданых, творит всевозможнейшее правосудие и намерен покровительствовать от всяких обид и несправедливостей. На самом деле, жалобщиков царь не шибко жаловал и не поощрял.

В приемной челобитчики увидели несколько человек и господина с голубой лентой через плечо, который обводил всех присутствующих глазами, которые у него были слегка навыкате. Он подошел к собравшимся людям, одетым по-простому, и стал выслушивать их просьбы, при этом глаза у него все больше выкатывались, «вылезали все дальше вперед».

Павел к жалобам крепостных на своих помещиков и их просьбам взять их под свою руку относился явно пренебрежительно. Также отнесся он к жалобе Николы и, брызгая чернилами, что-то начеркал на челобитной, а затем громко зачитал: «Дерзновенных сих, в страх другим и дабы никто другой не отважился утруждать нас такими не дельными просьбами, наказать нещадным образом плетьми».

А что касается дворян, Павел в «Жалованных грамотах дворянству» отменил статью 15, освобождающую представителей высшего сословия от телесных наказаний. Тут уж он явно, как говорится, перегнул палку. «Фельдмаршал! – строго указывал он Репнину, что вышел на полшага вперед больше положенного. – Знайте, что в России вельможи только те, с которыми я разговариваю, и только пока я с ними разговариваю».

В начале главы автор останавливается на печально знаменитой военной реформе в армии. Муштра и палочная дисциплина – вот что стало ее сутью, притом, что внешне ей придавался европейский мишурный блеск. А начиналось, как всегда, с благих намерений подтянуть армию, ввести в нее дух справедливого и равного наказания и отличия, невзирая на чины, а то офицеры, «вертопрашили, мотали, играли в карты, утопали в роскоши, лежали на боку, не появляясь в полку».

За основу Павел принял прусскую военную систему. Но дух его «казарменного романтизма» очень быстро развеялся. Шагистика в узких прусских мундирах, обременительные парики с буклями, длинные косы и вместо сапог башмаки вызывали протест у военных.

Суворов был противником такой реформы: «Я не пруссак, а прирожденный русак», – говаривал он. «Русские прусских всегда били – что ж тут перенять?» Так открыто выражал он свои взгляды он, за что и попал в немилость, был отставлен от службы и отправлен на жительство в свою деревню в Новгородской губернии.

Помимо прочего Павел издал Закон о престолонаследии, по которому престол переходил по наследству старшему сыну императора. С одной стороны, была внесена ясность в правовой механизм престолонаследия, а с другой – возникали подозрения, что Павел поспешил с этим законом, зная о намерении Екатерины передать престол, минуя Павла, своему внуку Александру, его второму сыну.

Как бы там ни было, этот закон до 1917 года обеспечивал стабильность и предсказуемость системы наследования власти, юридически выбивал почву у организаторов дворцовых переворотов.

Преемник Екатерины стал избавлять власть и от фаворитизма. В романе он заявляет: «Я во время своего государствования фаворитов иметь не буду. Всех подданных, у кого есть какие просьбы, буду принимать сам».

Надо отдать ему должное, он проявлял заботу о родных и близких, чего недополучил, видать, от матушки, «щедрой для других, но скупой для них», и в указе прописал: «Кроме того, не хочу, чтобы супруга моя и наследники нуждались в деньгах, и определю им достаточное жалованье – императрице пятьсот тысяч, а наследнику двести. С жалованьем и должность определю – жену директрисой над Смольным, а сына генерал-адъютантом. Ведь есть же всегда такие должности, где и не изнуряясь можно законно великие суммы получать…»

Подавленное, испуганное отношение к послереволюционной Франции передалось ему тоже, как по наследству. Слова, любимые тогда во Франции: «гражданин», «общество», «отечество» – в своей империи он даже запретил употреблять. Галстуки, повязки на башмаках, косынки красные, круглые шляпы – все эти, как сказали бы сегодня, «бренды» революции, полетели в костер. А французский язык изгонялся из учебных заведений.

Но все это, как говорится, до поры до времени. В следующих главах книги явствует, как легко Павел I менял свои позиции и союзников, исходя из меняющейся обстановки. Однако монархическое державное отношение к Отечеству никогда не изменяло ему.

В очищающем костре революции

А действие романа переносится в южную часть Адриатики.

Там обозначился нервный узел истории, остро требующий перемен. На греческом побережье, где «ниткой жемчугов протянулись Ионические острова», которые долгое время были «драгоценным украшением в ожерелье» Венецианской республики.

Много веков республика владела этими островами, но установила там далеко не республиканский порядок. Губернатор – проведитор был из венецианских патрициев, все высшие чины тоже. Насаждался итальянский язык, итальянизация сдерживала просвещение.

С венецианскими дожами тесно смыкалась местная аристократия – надменные нобили, потомственные дворяне. А выходцы из «второго класса» – греческие купцы, судовладельцы, судостроители, художники и учителя, врачи и ювелиры – мириться с неравенством и ущемлениями не желали.

А каково было простому народу – крестьянам, рыбакам, мелким торговцам, задушенным непомерными поборами, десятиной и монополией на промыслы, – не позавидуешь.

Но вот, казалось уже, пришло и для них освобождение. В 1797 году на островах высадилась французские республиканские войска. Ликование на площади острова Корфу вылилось в акцию гражданского протеста. На помост, украшенный флагами Французской республики, выходили возвысить голос свободы и независимости веками угнетаемые греки.

Автор впервые включает в повествование несколько ярких персонажей из представителей греческого населения. С возможными их если не прототипами, то прообразами он встречался сам лично во время поездок на остров Корфу – Керкиру. А материал, который он почерпнул в местных музеях, архивах и библиотеках, он использовал не только для «Росса», но и для своего «Флотовождя Ушакова».

Так именно здесь он узнал про историю сожжения «Золотой книги», сословной книги острова.

Посещение Корфу позволило писателю создать полнокровные колоритные образы представителей островного греческого народа тех лет – это нобиль Сикурос ди Нартокис и его дочь Милета, а также Карантонис, принадлежащий второклассным. Он смело всходил на трибуну и выражал вековые чаяния простых граждан республики.

В главе о сожжении Золотой книги описывается митинг, где пламенную речь первым произнес французский офицер, и слова его в переводе звучали так:

«Иониты! Вы потомки первого народа, прославившегося своими республиканскими учреждениями, вернитесь к доблести ваших предков, верните престижу греков первоначальный блеск, и вы обретете вашу доблесть античных времен, права, которые вам обеспечит Франция, освободительница Италии, благодеяния, которые я вам обещаю от имени генерала Бонапарта и по воле Французской республики, естественной союзницы всех свободных народов».

Романтический освободительный порыв, эйфория, сметание всех границ – налицо все приметы времени перемен. Это обычно сопровождает любую революцию.

Следующим встал Карантонис и стал говорить неслыханные вещи. Его речь прерывалась возмущенными выкриками нобилей: «Он осатанел! Он призывает свергнуть нобилей! Забрать их земли и их богатства!» А Карантонис, не смотря ни на кого, «гремел», призывая покончить с ненавистным поклонением тиранам и кровопийцам, сотни лет сосавшим кровь и богатства греческого народа. И вдруг от имени временного совета революции призвал сжечь «Золотую книгу» – символ тиранической власти и сословной напыщенности – в очищающем костре революции!

Площадь как будто запнулась от неожиданности. Этой «Золотой книгой» гордились самые богатые и могущественные люди Корфу, там были обозначены родовые корни, описаны сословные связи, согласно ей несколько поколений нобилей не занимались низким трудом. И вот площадь, поддерживаемая французскими солдатами, зашумела и ответила мощным шквалом одобрения. А Карантонис поднял эту книгу над головой и швырнул ее в костер. Авторский слог здесь полон экспрессии, образно и точно изображено, как «искры, взметнувшиеся вверх, казалось, уносили навсегда память о величии и родовитости славных нобилей Корфу».

У Сикуроса – старейшего и богатейшего дворянина острова – «по четкому, как бы вырезанному из камня профилю» тихо поползла слеза. Рядом стояла его дочь Милета. Она, приехав из поездки по Италии и Швейцарии, была полна революционных фраз и свободолюбивых мыслей. Отец пока не замечал в ней никаких перемен, тем неожиданнее и горше ему было узнать о них потом. «Откуда у патрицианки оказались они? Почему она, воспитанная в аристократических салонах Венеции и Рима, Корфу и Милана, сразу и беспрекословно стала на сторону республиканской Франции? Был ли тут виной Масэн, француз-учитель, нанятый ей несколько лет назад, или виною тому были встречи в миланских театральных ложах с молодыми и восторженными поклонниками генерала Бонапарта, а может, виной тому зоркий и внимательный ее взгляд, видевший и нищету там, где отец видел лишь невежество и хамство?

– Отец… ты плачешь… Не стоит, мы свободны. Смотри, все жители острова пляшут вокруг Дерева свободы, которое посадил народ. А ту мишуру, которой мы лишаемся, жалеть не стоит.

– Как не стоит, моя дорогая? Ты не знаешь, вчера они захватили сокровища нашего самого святого храма Спиридона и наши земли на Закинфе, сегодня уничтожили наши привилегии, завтра возьмут твою жизнь. Это не мишура, Милета».

Сикуросу казалось, что стоглавая гидра французской революции столь далека, как рождение Христово, а теперь Апокалипсис пришел и на его землю. «Рушится все, и он как-то не удивился тому, что говорила дочь, наверное, это означает конец мира – дети предавали своих отцов!»

В романе ярко показано, как пришли в столкновение молодой романтизм девушки, требующей перемен, неважно каких, но перемен, и сановная властная незыблемость, поколебленная революционным переворотом. Их выразители не найдут общего языка. Истина всегда где-то посередине. Не была она поводырем у богатеев и вряд ли станет знаменем в руках мятежников. Свергнув одних, поправ их сословия и привилегии, другие начнут их присваивать себе – и, как покажет история, еще в большей мере.

Как эти люди, их настроения и состояния, напоминают наших людей, а те события – недавние наши времена, и совсем близко – украинскую «оранжевую» революцию на киевском Майдане образца 2004 года. Борьба за власть – во что бы то ни стало, за особые привилегии и доходы, подрывная и открытая деятельность в угоду западным хозяевам – вот что стало движущими мотивами таких революций.

Так, придя к власти, и демократ Б.Ельцин, получивший популярность в народе продекларированной борьбой с номенклатурными привилегиями, заполучил такие права и полномочия, какие нашим царям-самодержцам даже и не снились. Он быстро возвысился над остальными, что и позволило ему махом уничтожить советскую сверхдержаву, веками накапливающую мощь и величие, тысячелетьями собиравшую земли. И тем самым – выполнить ту миссию, которую веками никак не могли осуществить все вместе взятые враги и недруги нашего Отечества.

Исторический пафос «Росса непобедимого», взывающий к социальной справедливости, перешедший потом к «Ушакову», постоянно наводит на невольные сопоставления времен – прошлого и настоящего. Читая книги В.Ганичева, можно с уверенностью сказать, что они служат не только освещению прошлого, но и, в немалой степени, историческому предвидению будущего.

Панорама театра войны в Европе

Внимательное авторское всматривание в события и образы времени, изображаемые в романе, не самоцельно. А если и ведет к обилию деталей, это не значит, что они самодовлеют над автором. Он умеет сплавить их в единое целое и общая картина не рассыпается.

Все предметы и явления, факты и детали выступают здесь как опредмеченные смыслы истории. Они не несут на себе архивного качества, и под пером писателя оживают, неся определенную познавательную и нравственную пользу для настоящего и будущего.

Важнейшее свойство времени – все расставлять по своим местам. Это прерогатива Бога. Еще этого может добиться исследователь, писатель-историк, обладающий духовным видением и совершенным нравственным чувством.

Вот и Валерий Ганичев, анализируя военно-политическую ситуацию, сложившуюся в изображаемый период, изучая каждую тенденцию, старается аналитически все привести в порядок, все вплоть до мелочей. И, словно во избежание повторения ошибок, пытается спроецировать этот порядок на современный мир.

Нет, он едва ли самообольщается тем, что таким образом можно изменить мир к лучшему, ему важно выполнить долг историка и реализовать свой дар прозорливца и наставника. А там уж «как наше слово отзовется», по Ф.Тютчеву, что одному Господу Богу ведомо.

Начальную главу второй книги романа «У века на вершине» В.Ганичев продолжает «Прологом вторым», снова распахивая панораму XYIII столетия. На этот раз его взор всецело устремлен на наполеоновскую Францию, опутывающую спрутом всю Европу, а затем Азию и Африку. Спрут этот под лозунгом «Свобода, равенство и братство!», как уже отмечалось, своим удушьем приносил пока сладковатое головокружение и эйфорию.

«1798 год. Вот и снова Европа расколота. Как и прежде, несутся проклятия в адрес революционной Франции, еще покушающейся на вековечный порядок. Но революционной ли? Не звучат ли там слова, которым никто не верит? Не затих ли голос бунтующих и требующих изменений? Не залез ли в старые одежды санкюлотов жирный, раскормленный буржуа?»

Напомню, роман писался в преддверии перестроечных перемен. Еще никто и помыслить не мог, что скоро жирное раскормленное мурло новорусского буржуа будет ухмыляться, воздымаясь над «прихватизированными» за бесценок, по Чубайсу, совокупными продуктами народного достояния. Еще никто не предполагал, что партийная номенклатурная система, со своей «золотой книгой» привилегий, будет сожжена вместе с партбилетами, которые у наших фронтовиков до сих пор обагрены кровью их ран, ноющих, незалечиваемых ран победителей. Несомненно, перемены были нужны, но не такие либерально-революционные, половинчатые, когда одним – все, а подавляющее большинство оказалось лишено даже самого необходимого.

«Действительно, у ее державного кормила становились люди, мыслившие не понятиями свободы, равенства, братства, а захвата, приобретения, прибыли».

Разворачивая панорамное видение Европы конца XYIII века, В.Ганичев показывает ее расколотой и ожидающей непредсказуемых событий. Казалось, Парижская коммуна стала вязнуть в буржуазных топях и западнях, но произошел толчок для промышленного прогресса, роста фабрик и заводов. И новый мощный толчок, который получила французская держава в начале девяностых годов, «энергия многих тысяч несла ее вперед вопреки предсказаниям и предположениям о ее крахе».

Да, стала гаснуть революционная трескучая фраза, республиканские эмоции преобразились в захватнические амбиции. Но, несмотря на то, что костер революции погас, «искры пламенного Конвента, якобинской страсти» были еще столь горячи, что короли и цари Европы продолжали видеть во Франции главного врага, а Англия – основного соперника по дележу колоний и владычества на океанических просторах.

Далее автор предлагает подробный расклад расстановки сил и направлений усилий по переделу мира. В Европе образовалась антифранцузская коалиция: Англия, Австрия, Неаполитанское королевство, Россия. К ним присоединилась Турция, которая боялась за свои колонии в Египте, на Балканнах, в Леванте.

Стали греметь новые бои, полилась кровь солдат на полях Бельгии, Голландии, Италии, Швейцарии. Франция Бурбонов потеряла колонии в Индии и Америке. И новая, буржуазная Франция решила взять реванш у Англии в Средиземноморье.

Там, в Восточном Средиземноморье, и столкнулись гиганты коалиции, обнажились истинные цели и мотивы устремлений монархов и буржуазных лидеров. И пересеклись пути Наполеона Бонапарта, Горацио Нельсона и Федора Ушакова, выдающихся военачальников, «подлинных революционеров стратегии боя на суше и на море».

Морская стезя истории приведет потом на Корфу не только солдат Наполеона, но и Ушакова с эскадрой. В Средиземноморье российский флот под командованием адмирала Спиридова незадолго до того уже одержал победу в Чесменской бухте. А сейчас Андреевский флаг развевался над эскадрой Ушакова, что по рескрипту Павла I остановилась у входа в Босфор.

Был и еще один узел в Европе, в котором противоречиво завязались судьбы коалиций и стран. На итало-швейцарский театр военных действий выдвинулась армия под предводительством Суворова. Его победы были так ошеломляющи и стремительны, что сразу был получен перевес в пользу коалиции, куда входила Россия.

Австрийцы буквально умоляли русского императора прислать им в помощь войска под начальством Суворова, именно только Суворова. Воистину нет пророков и героев в своем отечестве. И Павел I вынужден был вызвать Суворова из ссылки, из новгородской деревни в Петербург.

Представляясь императору, Суворов упал на колена и воскликнул: «Боже, спаси царя!» На что Павел I отвечал: «Иди ты – спасай царей!»

Образ Суворова, уже достаточно освоенный и освещенный в исторической и художественной литературе, В.Ганичев старается высветить по-своему, находя характернейшие грани его личности, почему-то выпадавшие из всеобщего поля зрения. И в этом ему помогают мнения и оценки, прежде всего, врагов – современников Суворова.

К примеру, Талейран, «умнейший и подлейший» политик Франции, так писал Наполеону, находящемуся в Египте: «Суворов ведет себя, как шалун, говорит, как мудрец, дерется, как лев, поклялся положить оружие только в Париже. Приезжайте, генерал, скорей!»

А Суворов еще при первых больших победах Наполеона заявил, что его пора остановить. Но робость, непоследовательность и предательство союзников – австрийцев и англичан – не позволили российскому фельдмаршалу решить судьбу войны. Единственное, что им удалось, это решить судьбу заморской экспедиции Наполеона.

От глаз Бонапарта не укрылось ни одно из военных действий Суворова, он внимательно следил за ним и видел просчеты своих коллег. «История не дает ответа на вопрос, а что было бы, если бы они встретились на полях сражений. Она не свела их. С Бонапартом встретился ученик Суворова Кутузов».

До начала Отечественной войны оставалось еще более десятка лет. На календаре стоял год 1798. Еще один год войны – и союзнической коалиции суждено будет развалиться, а русским войскам и флоту покинуть Европу. Далеко не все вероятные победы найдут Суворова, и это он ощутит как настоящее горе. Ибо не всем смыслам, заложенным в нем, суждено было проявиться. Его грандиозная европейская миссия так и осталась не до конца исполненной – и это он чувствовал на уровне сердца, не находя себе места и впадая в тоску...

В дальнее странствие

Образ инженера Селезнева, сторонника вольнолюбивых мыслителей Франции и России, автор вовлекает в эпицентр, в самую воронку исторических событий, делает его их связующим звеном.

Из романа мы узнаем, что Селезнев уезжает из Вознесенска в Одессу, но при этом чувствует, что после открытых высказываний антикрепостнических взглядов его может постигнуть расправа.

Его спасало то, что к тому времени наместничество ликвидировали, Вознесенск из-за его бесперспективности новой столицей так и не стал. Поэтому русский инженер-строитель и уезжал к новому месту службы, и возвращаться назад для него отпала всякая необходимость.

По прибытии в Одессу Селезнев неожиданно получает от Мовэ – Мовина предложение поехать на снаряженном им коммерческом судне в Неаполитанское королевство, на Мальту и Ионические острова.

Об этом повествуется в главе «Перед дальним походом».

В ней опять затрагивается судьба Одессы. Из-за ревнивого неприятия Мордвиновым Одесской строительной экспедиции, строящийся город непрестанно лихорадило. Он напускал проверки и комиссии, арестовывал офицеров до расследования, дабы «утихомирить их рвение по строительству». Всех, кто проезжал через Николаев и Богоявленск в Одессу приказывал задерживать и даже обыскивать.

«Умели же в России мешать делу!» – восклицает автор.

После воцарения Павла, выказывающего явное пренебрежение к южным завоеваниям матушки, многие торговцы заколебались и стали покидать новороссийские земли и черноморские берега. А Мовин особым чутьем почувствовал: «небреженье пройдет, поймут снова в Петербурге, в царских покоях и новых министерствах, что края эти сулят большие богатства, здесь может быть налажена богатая торговля». Шутка сказать, до Константинополя по прямой отсюда под парусом сорок восемь часов!

Музыкально звучит здесь картина ночной Одессы: «Над ночной Одессой уже зажглись звезды, а в городе еще разносились песни. Невдалеке хором пели французы. Бравый марш, пытаясь попасть в ногу, несколько раз начинали расходившиеся раньше всех немцы. Выбивал тоскливый такт греческий барабан, протяжную царапающую мелодию тянула болгарская гайда, и лихо, но со слезой выходила из себя молдавская скрипка. А с окраин, вплетаясь в степные ветры, уносились вдаль размашистые и печальные русские и украинские песни».

Валерию Николаевичу понадобилось глубокое знание всех историчесских хитросплетений того времени, чтобы найти единственный и оригинальный сюжетный ход, который бы продвигал повествование дальше в Европу и Азию.

Суть состоит в том, что Павел I , боясь распространения «республиканской заразы», строжайше запретил выезд российских граждан за границу. Ну а Мовину как французскому негоцианту, который теперь уже стал доносить на своих земляков как на шпионов Конвента в Тайную экспедицию, удалось добиться разрешения на отправку торгового судна в зарубежные страны.

Развитие событий, связанных с Селезневым, идет параллельно с морскими военными перемещениями эскадры Наполеона и флота Ф.Ушакова, а затем завязывается в единые узлы.

Кроме всего прочего, путешествие Селезнева позволяет автору провести читателя по заповедным местам, где ему везде удалось побывать самому, и красочно их описать.

Где пал второй великий Рим...

Следуя за Селезневым, мы попадаем в Константинополь и узнаем историю падения великой Византийской империи – Второго Рима. Автор предваряет главу «Великий город», где как раз об этом идет речь, эпиграфом из книги С.Ранисмена «Падение Костантинополя в 1453 году», довольно редкой на то время, когда он работал над романом. «В течение одиннадцати столетий на Босфоре стоял город, где глубокий ум являлся предметом восхищения, а науку и литературу классического прошлого тщательно изучали и берегли… 29 мая 1453 года, несомненно, является поворотным пунктом в истории человечества. Он означает конец старого мира, мира византийской цивилизации».

Вместе с Селезневым отправился в поход и святой отец Карин, чтобы совершить паломничество по святым местам. Местный греческий священник из церкви святой Марии Монгольской и поведал им скорбную историю падения византийской державы – великой восточной православной империи. От него узнаем и мы, как жители Византии – Константинополя, сберегавшие мудрость Древнего Рима и Греции, более трехсот лет назад (а теперь уж более половины тысячелетия) были уничтожены османами. А всех тех, кто добровольно сдался, подчинили власти исламских владык.

Заметим, автор ставит проблему крушения и развала великих империй и цивилизаций за несколько лет до распада Советского Союза. Когда писался роман, о России как об империи Третьего Рима говорить было не принято. И темой падения Второго Рима автор как бы предваряет возрождение темы Третьего Рима, которая томилась в трудах православных богословов и любомудров, ожидая нового выхода в свет и широкого обсуждения.

В последующих же главах в центр обсуждения проблемы гибели великих империй будет поставлен образ Наполеона.

В чем же видит причину крушения Византии – Второго Рима священник-грек, которому по роду его занятий и по призванию сам Бог велел изучать ее и жить ею? «Наши единоверцы не потеряли веры, но потеряли силу и уронили нравы».

Падение византийской империи не случайно связывают с падением нравов, а крах и неволю греков – с их платой за грехи. «За то, что подкуп и взятки заменили честь» – напоминает и подсказывает автор, словно вглядываясь в наше время. Известно, какие коварные интриги пронизали тогда всю Византийскую империю. Недаром же византийское коварство вошло в пословицу.

Но и сейчас, сетует в повествовании православный служитель, в этой державе все берут взятки, подарки, подношения. А верующие, спасая жизнь свою, должны лгать, хитростью противостоять силе, а интригу пресекать интригой. И волей-неволей прощать зловредность, мздоимство и лихоимство.

Раздумья у нашего инженера, в которые посвящает автор, призваны будить ответную мысль, встречные вопросы и находить на них ответы.

Отчего же не спасли город Святой Софии, позволили заменить кресты ее куполов полумесяцами? Почему не заступилась Европа? Ей поклонились, но у нее были свои заботы. Главная же причина, почему они бросили братьев в беде, скорее всего, состояла в том, что византийцам «злорадно» не простили их веру. А Россия единоверная была далеко…

Ах, какая империя пала, раскинувшаяся вдаль! Ведь именно здесь «перед разгромом великого эллинского города процветало просвещение, возвышался дух красоты, полыхали золотосветные иконы, обволакивали глаза цветными хитонами темноликие святые с фресок, переливались немыслимыми красками мозаики». Италийские мастера-живописцы, русские богомазы и балканские иконописцы вели свое умение именно отсюда, из Византии. Где же все это? Куда все подевалось?

Когда уж близко подошла, подступила беда, здесь неумолкаемо еще кипели споры и трепетали страсти. Спорили: кто выше – Платон или Аристотель? «Всераспространяема ли божественная энергия?» А православные богословы обрушивались на западное христианство за его представления об «исхождении» Святого Ду-ха, били об полы и воздевали руки к небу, обращаясь к Богу с молитвой покарать тех, кто там, в Риме, дает при причастии пресный хлеб. «Как сие должно быть противно Святому Духу! – кричали они. – Ведь именно дрожжи суть животворного начала святого хлеба!»

Речь греческого священника наводила на печальные мысли. Видя и слушая о судьбе Византии, Селезнев мысленно спрашивал себя: «как не чувствовали они грозы, как не ведали о великой беде, идущей к ним? О чем спорили, в чем имели несогласие? Но и не спросишь никого, не узнаешь, пошто не слышали их уши топота конницы Махмуда, пошто не видели их глаза зарева походных костров, окружающих кровью багряною Византию.

Отсеченными головами и забвением эллинской культуры обернулись ученые споры и богословские сомнения».

А священник тем временем на пике эмоционального подъема кульминационно возвысил свой голос: «То был страшный день. Пришел судный час. Константинополь пылал, на пики поднимались головы осажденных и младенцы. Жены и мальчики, связанные одеждами, толпами шли в гаремы. Среди тысяч бездыханных тел где-то лежал обезглавленный император. Империя пала. Греция не имела больше своей государственности, погас очаг ее державности».

В ответ на послышавшиеся голоса, что великий город, по мнению многих, пал в наказание за роскошь, гордыню и вероотступничество, священник тяжело вздохнул. Однако напомнил, как самоотверженно сражались и погибали истинные витязи-герои, хоть и были покинуты братьями во Христе из далекой Европы – крестоносцами. «Мир их праху. А мы должны сей урок помнить. Аминь!»

Впоследствии истории Византии автор посвятит и несколько глав во «Флотовожде Ушакове». Византийская тема неисчерпаема, а для дня сегодняшнего у нас крайне насущна. Ведь Россия стала правопреемницей Византийской цивилизации. И при всех гонениях на православие вновь обрела свою провиденциальную божественную силу.

Автор совсем не случайно затрагивает эту тему, пропуская в горниле своей души, ибо она несет в себе пророческие начала, апокалиптическую нагрузку. Ассимилированное в русском космосе, византийство стало неотъемлемой составляющей нашей духовности. И ее история стала неотъемлемой частью нашей российской истории.

В обители мальтийского креста

Путешествие по Средиземноморью продолжалось. Судно, на котором плыли Селезнев с Мовиным и Кариным, достигло берегов острова Мальта. «В предутреннем тумане мимо скользящего по волнам небольшого купеческого судна проплывала столица Мальты Ла-Валетта. Ее крепостные башни, форты, орудийные площадки то закутывались хлопьями тумана, то вдруг сбрасывали их, обнажая каменные мышцы». С опаской Мовин смотрел на неприступную крепость, спешил проскользнуть мимо стен столицы рыцарей ордена святого Иоанна Иерусалимского, направляя судно в бухту Святого Павла, где их ожидал брат Джулио Ломбарди, мальтийского капитана, офицера русской службы, героя последней русско-турецкой войны.

У причала их встретил крепкий и загорелый мальтиец, с большой серебряной серьгой в ухе, назвавшийся Умберто. Он представил себя как романтика дальних походов и немного пирата, как все мальтийцы. «Вообще-то мы, захватив корабль, никого не убиваем, а просим выкуп у владельцев и родных» Речь зашла об ордене мальтийских рыцарей, более двухсот пятидесяти лет владевших островом. Оказывается, и рыцари не гнушались пиратством. Хоть ордену и было от европейских королей предписано защищать их побережье от варварийских пиратов, они и сами стали отъявленными грабителями. И теперь уже не столь интересовали их рыцарские подвиги, сколько нажива. «А милосердие проявляют только к собственному брюху» После этих слов Умберто его самого уже нельзя было судить строго. Тем более что он вызвался показать им старую столицу Нотабиле и даже обещал устроить для них посещение дворца Великого Магистра.

Наутро с Умберто туда отправился один Селезнев, а Мовин занялся скупкой и перекупкой товаров, и никакие красоты его уже не прельщали.

Необходимо отметить, что Павел I в то время проявлял к Мальте и его рыцарскому ордену особый интерес. Он был связан со стремлением закрепить российское присутствие в России. С большим вниманием император относился к религиозно-этической стороне христианских рыцарских организаций. Не раз повторял он: старый мир слаб, чтобы достойно противостоять республиканским лозунгам свободы, равенства и братства. И только романтический дух средневекового рыцарства, по его мнению, способен был дать им в ответ достойный отпор. Его устремленность, желание возродить этот дух с кодексом чести и отваги, христианской морали и эстетизма, однако, дальше донкихотства не доходила. Павел так и не сумел, как ему мечталось, вернуть свое дворянство к статусу служивого сословия, снабженного рыцарским моральным кодексом, по примеру мальтийского ордена.

Несбыточными остались и его планы через перевоспитание верхов нации улучшить все общество, направленное не к «злому якобинскому равенству» и не к личной выгоде, а к высоким идеалам благородного сословия.

Далее из романа мы узнаем, что Селезнев с Умберто отправились осматривать остров и продвигались к Ла-Валетте, высившейся на горе Скаберрас. А там в это время местные жители праздновали, водили хороводы, мелькали в карнавальных масках. Узнавая, что Селезнев приплыл из дружественной России, император которой объявил свое покровительство Мальте, везде его встречали дружелюбно и радушно.

Однако одна «козлиная голова» все же вставила свое едкое пожелание к российскому императору, чтобы он поддерживал не «трухлявые рыцарские гнилушки, не эти бурдюки кислого вина, а достойных жителей острова».

Затем они вдвоем поднялись в крепость, ко дворцу Великого Магистра Гомпеша. О мальтийских рыцарях Селезнев знал из романов как о людях, полных благородства, бескорыстия и самоотверженности. Слышал он и о том, что эти госпитальеры-иоанниты владеют таинствами проникновения в сердца людей, и для них нет преград ни в хижине бедняка, ни в спальне королевы. Видел он и то, как восьмиконечный мальтийский крест мелькал во дворцах и царских покоях. Потом ему скажут, что восемь концов креста означают восемь благ, которые ждут праведников в раю. А бел он потому, что рыцарь монах так же непорочен и целомудрен.

Что привлекало царя в рыцарях-монахах? «Их тайное всевластие? Ритуалы в сумерках? Четкая организация и подчиненность?» Об этом Селезнев мог только догадываться. Он слышал, что Павел I в знак покровительства ордену создал Великое Волынское приорство, разрешил рыцарям владеть землей в России, выделил значительные суммы денег.

Печальный монах повел их в палаты Великого Магистра. Затая дыхание, наш русский путешественник разглядывал галереи с черепами и скелетами рыцарей, с мистическим любопытством гадал, сколько загадок и тайн скрывает этот дворец.

Перед ними проходила группа монахов в малиновых плащах с такими же восьмиконечными белыми крестами на груди, они переносили останки рыцаря из одного склепа в другой, наконец-то признав более высокую степень его святости. Русский гость невольно покощунствовал, не скрывая иронии и подмигивая Умберто, как только узнал об этом: «Бедняга, как страдали его косточки от несправедливости!»

Да, признание все-таки приятнее при жизни. Автор находит в своем герое все больше привлекательных сторон, живых черт его натуры. В первой части его образ был несколько затенен. И неожиданно именно он стал автору помогать раскручивать пружину романного действия. Образ Селезнева выдвигается на передний план и становится центральным, несколько оттесняя образы выдающихся деятелей той эпохи. Своей судьбой, своими приключениями, а потом и своей любовью…

В.Ганичев наделяет его и необычайной любознательностью, которая присуща ему самому. Где бы он сам ни бывал, в том числе и здесь, на Мальте, он досконально изучал историю тех мест. И, стремясь поведать обо всем узнанном, он оправдывает, обосновывает все экскурсы в историю художественно, сюжетно и образно. Они не повисают вне времени и действия повествования. Насыщенный материал умело распределяется в канве книги, где суровой нитью, где узорами, где живописными картинами, где штрихом или мазком.

Беседуя с монахом, Селезнев узнал, что попали они сюда, на Мальту, в нелегкое время. «Рушится веками выстроенное здание ордена госпитальеров». Узнал он от него и всю историю ордена. Восемь веков назад создали его далекие монахи-рыцари из Палестины. Француз Жерар де Мартигом в Иерусалиме построил в 1070 году первый госпиталь – пристанище для приезжих. Оттого и назвали их госпитальерами. Там же поставили они монастырь и посвятили его патриарху Иоанну Элеймону. В его честь, а также в честь возведенной церкви Иоанна Крестителя и стали их называть иоаннитами.

Однако не удалось госпитальерам-иоаннитам остаться на восточных землях. По многим причинам, а, прежде всего потому, что святые отцы стали забывать свои обязанности, потянулись к богатству. От этого и раздоры пошли. На главенство стал претендовать орден тамплиеров, что находился рядом. «А ведь милость к человеку не имеет рангов».

Следует подчеркнуть, что «мальтийская» тема тоже оказалась актуальной во время создания книги. Как раз начинал пробуждаться интерес к ее таинственной истории и мистической обрядности. И не где-нибудь, а в высших кругах нашего общества. Если вы помните, первый президент России – разрушитель советской державы – тоже был посвящен в мальтийские рыцари.

Думается, это не случайно. Вышедшему из уральской деревни в номенклатурные лидеры, Борису Николаевичу после борьбы с советскими привилегиями явно стало недоставать всяческих других, в том числе и такого рода рыцарских рангов.

В чем же все-таки состоит секрет проникновения ордена госпитальеров в тайное тайных людских душ? Здесь, на страницах романа и на это можно при желании найти ответ. Вначале через восприятие Селезнева, который «дивился их маскарадной таиственности, их изобретательству в улавливании душ». Он понимал (как, следом за ним, понимаем и мы), что проникнуть в орденские тайны невозможно. Орден копил эти тайны веками, чеканя и граня для себя их как приемы обольщения, невидимого заступничества, накопления богатств, проникновения к вершинам власти, устранения и низвержения соперников ордена. И хранились в них несметные запасы могущественной и хитрой силы. Кто их сумеет раскрыть? Разве что с годами, и то едва ли, как мы сами сумели убедиться на примере Павла I или Ельцина.

И все же важную, если не одну из главных, тайну монах им поверил. Изначальное назначение ордена было – врачевать. «О, великое это дело – лечение. Исцеленный верен тебе навеки, приносит подношения, следует твоим указаниям. Говорят, кто кормит – хозяин. Нет, кто лечит, тот властвует над духом и телом и тот истинный хозяин на земле. Лампады гаснут от незаботливости». И госпитальеры-иоанниты этого не забывали.

А еще рыцари проявляли себя в битвах, чем снискали славу не только себе, а всем последующим поколениям ордена. Они не дали превратить Средиземное море в озеро султанов. А в 1565 году Великий Магистр Жан Паризо де Валетта отбил со своими восемью тысячами рыцарей пятидесятитысячную армию турок. В честь этой победы на следующий год и была основана новая столица острова – Ла-Валетта.

В знак признания Папа Римский отдал ордену имущество тамплиеров. У ордена появились новые земли, он стал заниматься ростовщичеством, и «заплыл жиром». Конечно же, за прегрешения должны были последовать наказания. И они посыпались: отделились англикане и евангелисты, и земли ордена сузились. А затем «свихнулась» Франция, отдав их земли мужикам. Бывший магистр де Роан обратился к верховным правителям Европы, призывая прекратить грабеж. Но никто не откликнулся, кроме русского императора Павла.

Вместе с Селезневым мы узнаем и о званьях и чинах рыцарей. Они все оттуда же – с давних веков да с земли обетованной. Командоры – это все те, кто имел усадьбы с крестьянами, командорства. Объединенные в большие командорства – бальяжи возглавляли бальи, бальяжи собирались в приорства – и во главе стоял приор. Приорства – в языки-провинции: Овернь, Франция, Прованс, Арагон, Кастилия, Италия, Германия, Англия. Так и заседает до сих пор в Совете Великого Магистра восемь столпов провинций и их заместители: лейтенанты, бальи, великие приоры, командоры и другие рыцари.

Далее на всплеске авторской мысли, проведенной через сознание героя, мы узнаем о противоречивом отношении госпитальеров к Богу: «Селезнев направился в Европу, чтобы постичь суть жизни, познать истину бытия, и столкнулся с теми, кто, как и Карин, искал ответа у Бога. Но у Бога ли? Не именем ли Бога создавали они себе приятную и сладкую жизнь на земле, не тайной ли недопущения к знанию отгородились они от мира, пугая незнающих, торгуя божеским товаром? Нет, не они, рыцари-госпитальеры, спасут погибающий мир. Они могут только спеть молитву над его прахом».

Не именем ли Бога, не от имени ли Его, после того, как Он был официально возвращен в лоно общественного сознания, стало твориться то же самое и тому подобное? В пору всеобщей приватизации некие новые русские с загадочными прононсами и акцентами, «аристократы духа», ростовщики-банкиры и олигархи, чиновники и бюрократы стали норовить «прихватизировать» и боженьку. Присваивают Бога и приписывают себе истину в последней инстанции. А ведь так можно оправдать любые свои действия. И, выгодно подкладывая под истину награбленные богатства, причислить себе безапелляционную правоту.

Вот и Ельцин стал держать свечки в соборе, правда, держал он их и в католическом костеле, и в иудейской синагоге. И все те разрушительные действия, которые совершались под его руководством, преподносились под знаком демократических преобразований во благо России. Похвален порыв новых правителей России к православию, но когда он ведет не к фактическому благу для народа, а к его унижению и обнищанию, сам Бог им судья.

***

Великий Магистр Гомпеш гостя из России встретил гостеприимно, на эту страну как на покровительницу Мальты возлагал он большие надежды. У него происходило заседание Большого совета, и он пригласил на него обоих посетителей. После торжественной речи Селезневу вручил он памятную медаль «Возрождающаяся Мальта» в честь победы великого де Валетты, а затем продолжил совет.

И, по иронии судьбы, как только разразился он проклятиями в адрес безбожного Конвента, что лишил их привилегий, ренты, замков и земель, а рыцарям славного Мальтийского ордена воспел хвалу, в окнах прямо перед их дворцом показалась французская эскадра. Перед свиду неприступной крепостью корабли выстраивались один за другим, нагоняя страх на доблестных мальтийских рыцарей.

Умберто негромко обратился к Селезневу со словами: «Кажется, кончилась их власть». И они стали уходить восвояси по «наполненной остатками чьих-то жизней, страстей, подвигов галерее».

Перед флотилией Наполеона Ла-Валетта пала без боя.

Валерию Ганичеву важна историческая достоверность. Не менее важно ему за мишурой и напыщенностью предметов и явлений, как в случае вырождающегося ордена, обнаружить и обнажить их слабости и пороки, привести свидетельства того, что за прегрешения и отступничество обязательно приходит возмездие.

И автор бескомпромиссно под глянцевой стороной рыцарства показывает проруху веры, приводит к мысли, что и у креста могут быть дьявольские изъяны, если он попадает в плохие руки.

Русскому смысловому полю мальтийское рыцарство чуждо уже по одному этому. И ложно понятый «рыцарский романтизм» Павла, поставленный, впрочем, на службу Отечеству, и слепая романтика Ельцина, рвущегося к власти, почестям и славе, – все это плохо приживалось на русской почве. Автор-историк, близкий к писателям-почвенникам, это чувствует как никто другой, глубоко и далеко провидит и по-своему отражает в своем творчестве.

Молодой вершитель судеб мира

На Мальте, после взятия ее французами, Селезнев с Мовиным добиваются аудиенции у Бонапарта. Русскому стороннику республиканских идей не терпится засвидетельствовать свое почтение молодому генералу – вершителю судеб в Европе и Азии. Мовин, соответственно, преследует коммерческие цели.

Именно здесь В.Ганичев впервые вводит вживую образ Наполеона, показывает его крупным планом и выстраивает сцену с его участием. Через восприятие Селезнева автор передает его «холодный, пружинистый взгляд, на который они натолкнулись у входа», и который «остановил их движение вперед». Не было ни дружеского рукопожатия, ни дружеского поклона, ни гостеприимного жеста, а только этот взгляд, ощупывающий и рыскающий, подмечающий все детали. «Взгляд сразу проник внутрь, и было понятно, что он знает о вошедших все и нельзя ничего утаить от него, не надо ничего скрывать, ибо сидящему за длинным столом молодому генералу все было ясно».

Появление русского негоцианта Мовина французского происхождения еще было допустимо, однако наличие с ним русского дворянина у первого генерала Франции могло вызвать явные подозрения.

Как уже говорилось, Павел I провозгласил борьбу с идеями Французской революции, с ее лозунгами свободы, равенства и братства. И в 1798 году Россия вступила во вторую антифранцузскую коалицию, куда вошли также Англия, Турция, Австрия и Неаполь. И с тех пор на полтора десятилетия внешняя политика в России оказалась довлеющей над внутренней и направлена была она против Директории.

При этом в целях борьбы с распространением новой идеологии Павел запретил выезды русских за границу, закрыл частные типографии, установил цензуру и надзор. Преследовалось даже ношение французского платья. Однако это странным образом сочеталось с покровительством католикам-эмигрантам, изгнанным из Франции. И просветительство екатерининской эпохи, неразрывно связанное с православием, стало опрокидываться всплеском католической пропаганды и подрываться влиянием иезуитов. Такие вот каверзы времени.

Впрочем, выдвижение молодого Наполеона и головокружительный взлет его славы покорил и Павла. Русский император вскоре сблизится с Наполеоном, тому удастся склонить на свою сторону наследника великой Екатерины, склонного к романтизму и, кажется, названного именно им «последним рыцарем уходящего столетия». А пока Павел поддерживал Австрию и Пруссию, что были в одной с ним коалиции.

Надо сказать, полководческий дар Наполеона к тому времени стал признанным и наводил страх на союзников против Франции. Удачно применив артиллерию при взятии Тулона, перешедшего на сторону англичан, он в 24 года был произведен в генералы. Войска под его командованием разгромили австрийцев и заняли Италию, входившую тогда в Австро-Венгерскую империю. А для победы над Англией, которая считалась главным врагом революции, он решил захватить ее богатейшую колонию Индию. Чтобы открыть туда дорогу, он снарядил экспедицию в Египет, что был в подчинении у Турции.

В изображенной сцене Наполеон по отношению к Мовину не скрывает своей иронии. Зная, как болтливы все эти торговцы, и что их можно использовать для распространения ложных сведений, генерал говорит – и его зрачки, «нисколько не переместившись», приковывают Мовина: «Вы сегодня же выедете в направлении Константинополя и сообщите там русскому консулу, что французская… эскадра движется к Дарданеллам».

А перед этим в главе, так и названной «Эскадра движется к Дарданеллам…» молодой генерал все же благосклонно принимает восторги Селезнева. Наш инженер, тщательно подбирая французские слова, высокопарно выражает восхищение великими деяниями французов, самозабвенно утверждает, что вся просвященная Европа и лучшие люди России уверены, что тираны падут повсюду. Впрочем, генерал сразу поверил, что перед ним действительно восторженный поклонник революции. Именно из таких он и формировал свое окружение. Он знал, что идейные бойцы во много раз превосходят по силе духа, мужеству и стойкости наемников и завербованных солдат. И крепил их веру, хорошо понимая, что если сражаться с идеей и верой в своего кумира, то и умирать легче.

Однако он всегда остается бестрепетным и бесстрастным, поправляет Селезнева, что у них теперь принято обращаться не «господин», а «гражданин», и безапелляционно предостерегает: «Если вы шпионы, мы вас расстреляем. Если вы в восторге от нашей революции, окажите ей несколько услуг, она вас отблагодарит. Нам нужны сведения о том, не появились ли русские корабли в Средиземном море?»

Селезнев, не теряя достоинства и делая шаг вперед, с горячностью отвечает: «Гражданин генерал, я не могу шпионить за действиями своего отечества, но я готов принять участие в ваших революционных походах и умереть за свободу».

Бонапарт выговаривает ему, мол, все-таки не проникся он еще идеями свободы до конца, ибо под ее ноги бросаются все предрассудки и патриархальные знамена. Надо понимать, и отечества тоже. Однако согласен взять его с собой в поход. После чего и следует его знаменитая фраза, которую он адресует через Мовина русскому консулу и императору Павлу I : «Пусть передадут императору Павлу, что его флоту нечего делать в Средиземном море и что я освободил его от излишних забот о мальтийском ордене и сберег ему четыреста тысяч рублей, которые он обязался выплачивать этим бездельникам».

Он продолжает произносить резкости, он жесток и великодушен одновременно. «Наградой вам будет жизнь. Обычно мы вешаем всех подозрительных», – говорит он Мовину напоследок, отпуская его.

Образ Наполеона – молодого вершителя мировой истории – автору явно удался. Он полон энергии и вдохновенного огня, военных и политических стратегических замыслов, которых никто не может разгадать до конца. Он непредсказуем и дьявольски скор в передвижениях. Никто не знает, где он может оказаться в следующий момент. Оттого и держит он всю Европу, а теперь уж и Азию, в напряжении и ожидании непредвиденных перемен.

Таким автор изображает Наполеона Бонапарта в этой и в нескольких последующих главах. Конечно, прежде чем отважиться изобразить эту великую, пусть в чем-то и одиозную личность, автор немало о нем прочитал, собрал множество сведений. И все же постарался отыскать такое, что не лежит на виду, на поверхности.

В.Ганичев вводит Бонапарта в орбиту русских смыслов, соотносит с ними, примеряет для будущих столкновений, воздействий и взаимопроникновений.

Так или иначе в русское общественное сознание вошло Бородино, и французский неприятель навеки остался для русского человека побежденным, достойным жалости и милосердия. Со временем в русском космосе темные семена вражды между народами осветлились, очистились от негатива, аннигилировались, уступив место смыслам дружбы и взаимопонимания.

«Отчего рушатся империи?»

Еще не распалась советская держава, еще ничего даже не предвещало этого, а проблема крушения империй, очевидно, интересовала и тревожила В.Ганичева.

В главе «На «Орионе» мы попадаем на флагманский корабль Наполеона. После взятия Мальты молодой генерал на нем устремился в Египет. А Европа, этого еще не зная, затаив дыхание, все ждала, куда же ринется французская эскадра из Тулона. Почти все были уверены, что она обогнет Пиренеи и ударит по туманному Альбиону – самому опасному и коварному недругу республики. Чтобы всю Европу навести на ложный след, Наполеон как бы невзначай проговорился, что высадится в Ирландии, давней ненавистнице Англии.

Республиканский генерал отличался неожиданностью, ошеломляющей, сногсшибательной непредсказуемостью своих решений. И удар по Англии он решил нанести издалека. Поэтому и выбрал Египет.

Директория с радостью и облегчением отпустила в далекую пустыню этого слишком честолюбивого и популярного генерала. Если поход не удастся, то он снова станет лишь «саблей», а не «головой» республики.

Лучшие умы во Франции были к этому уже подготовлены, бредили Египтом и Левантом, как тогда называли Восточное Средиземноморье. Египет важно было взять под видом освобождения, тем более что Англия захватила часть французских колоний.

Египет – это древнее царство Птолемеев – покорить Наполеон почитал за честь. Он давно уже бредил мечтами и замыслами, как совершит молниеносный поход в Левант и Сирию, захватит груды золота и продолжит стремительный путь до Инда.

Командующий французской армией Наполеон Бонапарт был просвещеннейшим человеком своей страны и своего времени. Он неплохо знал Расина, Лафонтена, Боссюэ, Фенелона, Вольтера, Корнеля, Руссо, и томики их сочинений взял с собой на «Орион».

Но в экспедицию Бонапарт собрал не только книги, он захватил с собой в поход и лучших астрономов и математиков, археологов и натуралистов, инженеров и механиков. Это была его знаменитая комиссия ученых – слава и гордость Франции. Он любил атмосферу интеллектуальных турниров, и часто собирал в кают-компании весь цвет экспедиции для бесед и диспутов.

На одну из таких «дуэлей остроумия» и «торжества разума» попал и Селезнев. На ней Наполеон предлагал обсудить вопрос: – Отчего рушатся империи? Почему и как вечные, казалось бы, государства рассыпаются в прах? Отчего все-таки погибло Французское королевство?

Его сподвижник, генерал, сорокашестилетний богатырь Клебер выразил убеждение, что империя рухнула из-за королей, допустивших бесправие народа, на шее которого сидели паразиты.

Математик Фурье объяснил падение империи с помощью законов механики: «Вопреки естественным законам, в государственной пирамиде наверху оказался самый тонкий, но самый тяжелый слой, который не мог не перевернуть ее».

Архитектор Лэпэр, знавший, сколько в прошлом рухнуло империй и царств, объяснял крушение не столь материальными причинами: «Дух, дух, граждане, вот что сокрушило Людовика. Вольтер и эциклопедисты разбудили общество. Слезами и кровью жег Руссо сердца. Он породил неугасмую ненависть к притеснителям. Слезы и кровь тысяч французов смыли монархию».

Спорили, в качестве аргументов приводя и то, что крестьяне были полностью ограблены, и то, что общество было расслоено и разложилось. Все классы ненавидели друг друга: буржуа – дворян, крестьяне – господ; духовенство преследовало просвещение, «все сословия были на ножах».

А в это время внимание Селезнева всецело было поглощено изучением Бонапарта, обостренным интересом, как тот стремительно переводил взгляд с одного на другого: «Его глаза то вспыхивали, то становились недоступно холодными». С томиком Руссо он рассуждал о тиранах и угнетенных: «Все троны рухнут, если народу скажут: «Вы тоже люди!» В революции спасительное движение наций, что «прикованы к угрюмому покою рабства».

Почувствовав, что полностью овладел Селезневым, Наполеон неожиданно к нему обратился: «Ну а вашу империю может что-нибудь сокрушить?»

Селезнев смешался, не зная, что ответить. А Бонапарт, не отступая, продолжал допытываться: может ли он, русский инженер, предсказать, когда рухнет Российская империя и какие силы способны ее сокрушить?

Не думал русский инженер, что и ему дадут слово на столь блестящем собрании умов и талантов. Много дум он передумал в тиши одиночества, а здесь, на виду у людей, «щекочущих острием своей мысли будущее, вонзающихся ею во все слои прошлого», он не готов был говорить.

И все-таки дерзнул выразить свои заветные думы и чаянья так, чтобы все его поняли. И он стал говорить, смущаясь и останавливаясь: «Думаю, господа, – и, поправясь, продолжил. – Думаю, граждане свободной республики, главное зло нашей страны – это рабство. Многие люди уподоблены скотине. Наше общество лишено во многом просвещения, безгласно».

Селезнев говорил о рабстве в России так страстно и убежденно, что Клебер перебил его вопросом: «Неужели в вашем народе нет ничего хорошего?» На это наш инженер искренне ответил: «Боже, да я не о народе. Народ наш трудолюбив, честен, тянется к правде, но на нем же оковы. Освободи его, он тоже до Египта дойдет».

Автор удачно находит смысловые и психологические нюансы, скрепляющие их беседу в одно целое. После слов Селезнева о Египте по лицу Бонапарта пробежала тень. Само упоминание о России, похоже, вызывало у него опасение. И он перебил русского своего сторонника нетерпеливым вопросом: «А кто ж тогда освободит ваш народ? Ведь у вас почти нет необходимого образованного сословия».

Селезнев быстро нашелся с ответом, как будто давно ждал этого вопроса, соглашаясь, что только просвещение и образованность могут спасти нацию.

Но и Клебер, и сам Наполеон были все же другого мнения: только революционные армии могут подтолкнуть империю. «Штык гарантирует свободу. Военная сила – вот что держит государства. Он как обруч, скрепляющий бочку. Сними обруч, и бочка рассыплется на отдельные дощечки – сословия и группы».

История укротила неудержимую ошибочность наполеоновского мнения и рвение к претворению его в жизнь. Военная сила, как правило, переходит в насилие, диктат, попрание достоинств отдельных личностей и целых народов. Да, она рушит и движет империи. Но империи все же создаются для общего созидательного движения общества.

Селезнев был все же ближе к истине. Но, говоря о просвещении, он еще не представлял конкретных путей решения задач. При всей своей любознательности и образованности, внимании к насущным вопросам времени, он был ограничен его рамками.

С тех пор прошли столетия, а однозначного ответа, почему рушатся империи, все так же нет. На примере Советского Союза можно смело утверждать, что на вершине пирамиды власти образовался такой тонкий и тяжелый правящий слой, что перевернул ее вниз, как переворачиваются песочные часы. То есть не низы, в достаточной степени образованные и обеспеченные, а именно верхи подвели к падению государства. И произошел возврат к капиталистической формации.

О победе у пирамид

Хорошо изучив исторический материал для создания романа, В.Ганичев старался отбирать те события и факты, которые не нашли достаточного освещения в литературе, в особенности, художественной.

Египетский поход Наполеона мало представлен в романистике. Это был победная экспедиция, которую в конечном итоге назвать победой все же трудно. Поход в Египет не принес намеченных результатов и очень изнурил наполеоновскую армию. Поэтому к оценке его многие историки, особенно апологеты бонапартизма, до сих пор подходят осторожно и неодозначно.

Бонапарт понимал безнадежность морской операции против Англии, особенно после неудачной экспедиции генерала Жана Гумберта. И сумел убедить Директорию в необходимости высадки в Египте. Оттуда он рассчитывал завоевать весь Ближний Восток, а затем нанести удар по Индии и, тем самым, окончательно подорвать колониальное могущество «владычицы морей».

Ступив на египетский берег и покорив Каир, Наполеон освободил древнюю землю от тирании злобных мамлюков. Эти бывшие охранники турецкого султана захватили здесь власть и угнетали местных крестьян-феллахов. Французские солдаты, что прежде тоже страдали от феодалов, готовы были помочь феллахам освободиться от гнета.

Однако «освободителей» здесь не встречали так радостно и торжественно, осыпая цветами. как в Италии, Александрия безмолвствовала. Птолемеева столица была пустынна. «Молчаливый город лежал у ног революции».

Об этом поведано в главе «Ветер пустыни». Наполеон с войсками продвигался в глубь страны, а ветер пустыни иссушал ему кожу. И, казалось, он «испарял кровь из жил». Деревни по дороге были сожжены. Города были нищими. Жители попрятались. Лишь у горизонта маячили конники-мамлюки.

Постепенно стали роптать генералы, офицеры и солдаты. То здесь, то там стали раздаваться реплики: «Мы попали в пекло, и кто выберется отсюда – будет считать, что ему повезло», «Зачем мы пришли сюда? Директория сослала!», «Это от него хотели отделаться (кивают они на своего командующего)… Но вместо того, чтобы вести нас сюда, почему он не дал сигнал выгнать его врагов из дворца!..»

Наполеон вынужден их уговаривать, утешать, обещать богатства и развлечения в Каире. Солдаты любили и уважали своего командующего, поэтому лишь молча слушали и жалели.

Долго шли они по пустыне, и вот вдали завиднелись «вершины гладких и отточенных гор», ими оказались великие египетские пирамиды – «рукотворные громады», то чудо света, о котором Наполеон и его солдаты знали лишь понаслышке. Здесь в шуршании ветра по песку им слышался «далекий стон тысяч согбенных рабов, поднявших высоко к небу глыбы мертвого камня, призванного возвысить уже мертвых деспотов». А поодаль в виду пирамид кружилась и обрастала все новыми всадниками конница Мурада, верховного бея мамлюков. Здесь, у этих величественных камней сейчас должно было решиться, кто будет владеть Египтом. Или «грозные потомки свирепой охраны султана, освободившиеся от его прямой власти, или невесть откуда свалившийся бледный генерал с его обтрепанными солдатами».

Наполеону казалось, что «воздух пустыни… смешался с ожившим дыханием веков», в котором чудилось ему присутствие Александра Македонского и Юлия Цезаря, с их жарким запахом оружия и сладким ароматом побед. Его обращение к войску было коротким и выразительным:

– Солдаты! Сорок веков глядят на нас с высоты этих пирамид…

Действительно ли сказал Наполеон эту знаменитую фразу, или ему ее приписывают, но она прочно срослась с его личностью.

По словам самого Наполеона, он располагал всего 23 тысячами солдат, тогда как неприятельское войско достигало 60 тысяч человек. Не исключено, что численность их он преувеличил. Вряд ли французы могли их точно подсчитать. Мамлюки отчаянно бросились в бой. Но Бонапарт был в ударе как никогда. Атака мамлюков была довольно легко отбита, их укрепленный лагерь взят штурмом. Войско их почти все погибло: одни полегли на поле брани, другие потонули в Ниле.

«И долго будут передавать друг другу оставшиеся в живых, что французский султан-волшебник держит своих солдат связанными толстой белой веревкой, и оттого, в какую сторону он ее тянет, солдаты поворачиваются направо или налево. Действительно, его знаменитое каре, ощетинившееся штыками, рассеяло туманом конницу Мурада, растворило самого бея в песках Нубии».

Впереди перед победителями лежал сказочный Каир, «павший ниц», со всеми его богатствами и развлечениями.

В завершении главы автор тонко касается непростых отношений генерала Клебера с Наполеоном. Селезнев давно заметил, что этот генерал-великан ко многим действиям командующего относится неодобрительно. «Революция была его матерью», и ему претило, когда поклоняются личностям, а не ей. Он не принимал почестей, которые любил Бонапарт, был против казней для устрашения и лести к высшим чинам. И солдаты его любили, даже хотели выложить огнями надпись: «Клебер – наш всеобщий отец». Но он запротестовал против этого, не желая, чтобы возвеличивали его имя, и попросил, чтобы выложили: «Отечество бодрствует над нами».

Что до Наполеона, то собственное величие, как известно, было для него превыше всего. И победа, одержанная у пирамид, – это была, прежде всего, его победа.

Чуть позже, узнав о том, что армии Директории терпят поражения от русских и австрийских войск под командованием фельдмаршала Суворова, Наполеон оставит свою армию в Египте на произвол судьбы и отплывет в Париж, и там произведет переворот. 9 ноября (18 брюмера) 1799 года сторонники Бонапарта добьются его назначения командующим войсками Парижа под предлогом подавления роялистского заговора. На следующий день, когда депутаты нижней палаты парламента, Совета пятисот, усомнятся в существовании этого заговора, Наполеон с помощью верных ему войск парламент разгонит. На защиту Директории не выступит никто. И Наполеон на посту Первого консула получит практически неограниченную власть. И после многолетних побед над австрийскими и прусскими войсками провозгласит себя императором Франции. В лучшей степени характеризуют его слова Шеланбрендорфа, которые приводит автор: «У него… огромное число единомышленниов, но вряд ли найдется хоть один-единственный друг».

***

С армией в Египте останется и возглавит ее Жан Батист Клебер. Англичане не станут направлять против нее значительных сил, не без основания рассчитывая, что ей, блокированной с моря, рано или поздно придется сдаться. Турецкие же и египетские отряды не в состоянии будут справиться с закаленными и испытанными в боях французскими гренадерами и гусарами. В январе 1800 года Клебер договорится с турками о беспрепятственной эвакуации своей армии из Египта, однако англичане воспротивятся выполнению соглашения. В марте французы разобьют турецкий отряд у Гелиополиса и вновь займут Каир.

Судьбе Клебера посвящена глава «Солдаты остаются». Автор застает его в момент, когда он лежал на земле и плакал, переживая не то отъезд, не то бегство Наполеона, бросившего армию. Ему осталась раздетая, оборванная, безденежная армия.

Здесь остались ветераны италийских и австрийских походов, личные друзья Бонапарта. «Как мог! Как мог он! – сокрушается гигант Клебер. – Я доложу Директории о наших поражениях, о наших потерях».

Он знал, что Наполеон любил докладывать только о победах, посылал реляции о победах несуществующих, при этом любил цинично говорить: «Государственный человек должен уметь лгать».

Бонапарт хорошо изучил психологию людей, которые забывают о первоначальных поражениях, а победителей не судят. Он знал, что в оправдание жертв родных и близких погибших можно уверить, что они погибли не в результате оплошности, недосмотра или нераспорядительности командующего, а за победу, и тем немного их успокоить.

Смыслам победы В.Ганичев придает немаловажное значение. И не боится сталкивать эти смыслы. С одной стороны, это смыслы, что несли в себе Суворов и Ушаков, а с другой – Наполеон и Нельсон. И в «Россе», а потом в «Ушакове» автор постоянно делает на них ударение. Если Суворов и Ушаков исповедовали нравственную природу победы, верили в ее отклик на силу духа, то отношение их оппонентов доходило до цинизма. Победителей не судят – это лозунг всех авантюристов мира, которые ради минутной славы могут толкнуть весь мир на грань катастрофы.

Не случайно образ Наполеона контрастирует с образами Ушакова и Суворова. Именно такую художественную задачу ставит себе автор в обрисовке их портретов, утверждая духовное и нравственное превосходство русских смыслов, воплощенных в образах наших военачальников.

Когда читаешь главы о молодом хищном французском генерале, невольно вспоминаются строки А.С.Пушкина: «Мы все глядим в Наполеоны… Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно». Именно здесь в Египте Бонапарт даже со своей, верной ему и испытанной в боях, армией обошелся как с двуногими тварями.

Оставленный им с солдатами генерал Клебер плакал от бессилия, от потери веры, от нищеты – одни долги пожалованью его войска достигли четырех миллионов. Был унижен как военный, умеющий прямо смотреть в лицо опасности и смерти, как гражданин республики, как соратник (другом Наполеона называть он себя не решался). Он вытирал слезы тыльной стороной кулака и, вздыхая, говорил: «Солдаты остаются. Будем сражаться».

В июне того же года Клебер погиб в стычке с разъездом мамлюков. Сменивший его генерал Жан Франсуа де Мену (о нем в романе упоминается тоже) принял мусульманство и женился на египтянке, а потому подписывался как Абдулла Мену. Он продержался еще год. В марте 1801 года французы были разбиты при Абукире 18-тысячной англо-турецкой армией генерала Ральфа Аберкромби. В июле и августе союзники заняли Александрию и Каир, и Мену капитулировал. По условиям соглашения он со своим войском вернулся во Францию на британских судах, сохранив оружие и знамена.

Погоня и победа

Погоня за победой стала маниакальной идеей фикс и для Наполеона, и для Нельсона. Образ выдающегося английского адмирала Горацио Нельсона впервые с исторического театра военных действий переносится в роман в главе «Драматическая погоня», где дан его сжатый, но пружинисто-энергичный внешний и внутренний портрет.

Из книги Д.Рассела «Нельсон и Гамильтон» автор находит образное хлесткое изречение, которое выносит в эпиграф: «Многие репутации были приколочены гвоздями к верхушке мачты корабля Нельсона. Репутация Пита, Спенсера, военного кабинета, а также… собственная репутация Нельсона, репутация военно-морского флота… И сверх всего речь шла о репутации Англии».

Глава начинается с мучительных раздумий Нельсона в поисках ответа на вопрос, где находится французская эскадра? Его эскадра

вихрем промчалась по всему Средиземному морю, а французов так

и не обнаружила. Должно быть, и разведка их взяла явно ложный след. В Александрии французов не было. Тогда где же они? В Греции, в Константинополе, в Черном море, а может, с Мальты повернули на Сицилию или на Неаполь, чтобы разгромить злосчастного Фердинанда? «А кто владеет югом Италии, тот контролирует море». И если Наполеон решил вывести из игры Фердинанда, последнего «огрызающегося монарха» на Апеннинах, если он хочет развязать петлю, в которой Мальта и Сицилия держат Центральное Средиземноморье, может быть, флот французов повернул туда…

Внутренней обрисовке образа соответствует и внешняя. В голове у него проносилось: «Сицилия?! Сиракузы?! Крит?! Константинополь?!» И тут же: «Задергало в правой руке. Да, в несуществующей руке, потерянной еще у Канарских островов. Так бывало всегда, когда Нельсон проигрывал. А выигрывал он пока не так уж часто, как хотелось».

Автор улавливает образность его стратегического мышления, напряженно доискивающегося истины. Куда мог направить свой флот Наполеон? «Константинополь! Взять Европу в клещи? Проткнуть насквозь Австрийскую империю?

Греция! Да! Поднять греков против турок! Сделать Балканы наковальней и расплющить Европу с запада и юга.

А если Англия? Ирландия? Холодный пот прошиб спину. Нет, нет, там, у Гибралтара, Сент-Винсент с его флотом. А вдруг?»

В королевстве боялись высадки французского десанта, но где их флот, никакая разведка не могла разузнать. К тому же и на эскадре у Нельсона положение складывалось драматическое. Не было своевременных поставок, вода загнивала в бочках, в мясе появились черви, у моряков зашатались зубы, и они глухо зароптали.

Помогла женщина, Эмма Гамильтон, которая вскоре станет ему самым близким человеком. Она, жена английского посланника в Неаполе, подруга королевы Каролины, спасая моряков от цинги, добилась секретного разрешения пополнить запасы английской эскадры. Так она сделала первый шаг к сердцу адмирала. И, как ни протестовал французский посланник, дескать, нарушается нейтралитет, но через три дня в бочках плескалась свежая вода, на палубах «дергали ноздрями кольца» быки, а в клетках шипели гуси. «Цинга отступит, но где Наполеон?»

Нельсон не поверил русскому торговцу, «с дергающимся лицом», что сам Наполеон сообщил ему: его эскадра движется к Дарданеллам (по всей видимости – Мовину). Куда мог тащить генерал-честолюбец кучу геологов, археологов, химиков и других ученых, о чем сообщили самые надежные шпионы? Скорее всего, в Египет. Именно туда и устремилась французская армия.

Но в Александрийской бухте французских кораблей не оказалось. И – «драма погони превращалась в трагедию Горацио Нельсона». Он чувствовал, как рушилась его морская карьера. Теперь «вся придворная светская сволочь, которую он презирал, и которая платила ему тем же, подпишет ему приговор неудачника».

И вдруг дежурный офицер доложил, что в Абукире обнаружен французский флот. «Из правой руки уходила боль». Он понял, что наконец-то пришел его день. Перед офицерами снова стоял их «несгибаемый, сверкающий единственным глазом, их любимый однорукий контр-адмирал. Перед ними он, покусав губу, гордо вскинул голову и сказал: – Завтра к этому времени я заслужу титул лорда, или Вестминстерское аббатство!»

Да, позднее он получит титул лорда, а назавтра 1 августа 1798 года французский флот под Абукиром перестал существовать. Египетская экспедиция Бонапарта оказалась в мышеловке у Нельсона.

Наполеон уже считал кампанию в Египте выигранной, пока не вмешался английский флот. В Абукирской бухте близ устья реки Нил часть британских кораблей смогла незаметно встать между неприятельскими судами и берегом, а другая часть атаковала неприятеля со стороны моря. Французские корабли попали под перекрестный огонь и почти все были потоплены или захвачены. Из 13 линейных кораблей спаслись лишь два, из четырех фрегатов – также два. В бою погиб и командующий флотом адмирал де Брюэс. Французы потеряли убитыми, ранеными и пленными 6 тысяч, а англичане – 900 человек.

После Абукира участь французской армии в Египте была уже предрешена, так как она, лишенная снабжения из Франции, не могла уже ни предпринять успешного похода на Восток, ни какое-либо длительное время удерживаться в Египте, где мамлюки развернули партизанскую войну против французов.

Правда, через год под Абукиром, в годовщину морского поражения, они одержали победу над турками. Однако она уже мало что меняла и весомого исторического значения не имела.

При Абукире Нельсон повторил знаменитый маневр Ушакова, который он впервые применил при Фидониси. Ушаков сломал линию, нарушив ордер, флагманом и двумя фрегатами оторвался от кордебаталии, упредил и обошел турецкого капудана, сделал поворот на оверштаг. Турецкие корабли, что сами стремились обойти русский авангард, оказались обойденными и поставленными в два огня. Массированным огнем капудан был потоплен, и превосходящий чуть не втрое по количеству кораблей турецкий флот был превращен в стадо баранов.

Принципом победы Ушакова было: в единую минуту в одном месте быть сильнее, но место выбрать важнейшее – и тогда минута весь бой решит. У него не было погонь за победами. Он организовал разведку небольшими кораблями по всему Средиземноморью, поэтому хорошо знал о всех перемещениях противника.

Стратегия и тактика Ушакова позволила ему выиграть 40 сражений и ни одного не проиграть. Казалось, ему не надо было гоняться за победой, она сама настигала его, крылато садилась ему в руки.

Адмирал Федор Федорович Ушаков стал для автора воистину воплощением побед русского военного гения и русского оружия, который выгодно отличался в ряду полководцев и флотоводцев других держав.

В союзе с Портой

У развития войн бывают свои непредвиденные повороты, непредсказуемые зигзаги. И, по иронии судьбы, вчерашние басурмане турки, которых победоносно бил Суворов, стали союзниками православной преемницы Византии – России.

Недаром канцлер А.А.Безбородко изумлялся такому невиданному и, можно сказать, противоестественному союзу с Портой, который возник как ответ на военные действия французов («надобно же вырасти таким уродам»).

Еще в 1798 году английская дипломатия создала антифранцузскую коалицию из Англии, Австрии, России, Турции, Испании и Неаполитанского королевства. Появление русских на театре военных действий внесло перелом. Они должны были поспешить на помощь австрийской армии, сражавшейся в Северной Италии. Англичане направили к итальянским берегам эскадру Нельсона. Высадка же Бонапарта в Египет сделала Османскую империю на время союзником России.

И в июле 1798 года командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф.Ф.Ушаков получил приказ идти в Константинополь для соединения с турецким флотом.

1 июля он вышел в море с эскадрой из 6 линейных кораблей, 7 фрегатов и 3 посыльных судов. На них находилось 792 орудия, около 7,5 тыс. членов экипажа и 1,7 тыс. солдат десанта. 23 августа Ушаков прибыл к Босфору, а 26-го получил разрешение на свободный проход через проливы и обязательство Турции снабжать эскадру всем необходимым. 30 августа под его команду поступила еще и турецкая эскадра.

Объединенному русско-турецкому флоту было поручено овладеть Ионическими островами, ранее захваченными французами. И 28 сентября Ушаков к ним подошел. К началу октября ему удалось установить контроль над четырьмя небольшими островами Цериго, Занте, Кефалония и Санта-Мавра. Необходимо было захватить еще Корфу – главный остров Ионического архипелага.

Глава «Новый союз» как раз и повествует о прибытии эскадры Ф.Ушакова в Константинополь и налаживанию им связей с султаном. Столица сиятельной Порты Константинополь была «в великом возбуждении» оттого, что Белый царь под стены города прислал свои корабли – эскадру Ф.Ф.Ушакова.

Эскадра вошла в Босфор и стала в Бююкдере, напротив резиденции русского посла. Авторитет русского флотоначальника за одну ночь вырос невиданно: из «прахоподобного» он превратился в «друга и брата».

Правда, местные жители по-разному отнеслись к появлению русского флота. Одни угрюмо взирали на «хлопающие парусами» корабли, другие с надеждой, третьи с любопытством, четвертые со страхом. Тут и там раздавались возгласы: «Скоро эти неверные заберутся в султанский гарем…», «Может быть, прекратятся наконец эти вечные войны?»

Великий султан Селим III самолично причалил на яхте к стоянке русских кораблей. Он беспрестанно думал о том, что великая Порта прямо на глазах трещит, рассыпается. И считал, что он как раз тот, кто возродит Турцию, разбудит ее.

Однако все шло не так. Только что отпал Египет. Среди своих вокруг оказались одни предатели: Али-паша Янинский завел шашни с французами, паша Шкодры предложил помощь ополчением французскому командующему крепостью Корфу.

«Нет, видно, без России не обойтись»…

Поэтому паше Ушакову в дар султан послал табакерку с бриллиантами, а его матросам – десять тысяч пиастров. Его щедрость беспримерна, а гнев громоподобен. Сейчас – по отношению к французам. «Гримаса перекосила лицо Селима. Она превратилась в кривую улыбку, и эта улыбка в щепки разнесла уже почти вечный союз Порты с Францией». Ее посланник Рюффен вместе с посольством был брошен в тюрьму, которую, как он считал, готовили для русского посла Томары.

С французами стали расправляться во всей Порте, громили их дворцы и дворы, торговля с ними прекратилась. Рухнула при дворе султана и французская партия, а всесильный визирь Иззет-паша, сторонник Франции, был смещен. «Так не раз бывало в сиятельной Порте, да разве там только: был дрянь – стал правитель, прошло время – из правителя снова дрянь».

И теперь не французский, а русский посланник Василий Степанович Томара вместе с флотоводцем Ф.Ушаковым принимал у себя в резиденции важных турецких сановников, разузнавал планы Дивана.

Повествуется, что Томара приготовил пышную велеречивую речь, и по его хлопку в ладоши на подносах в дар гостям внесли усыпанные драгоценными камнями табачные рожки. Испытанный дипломат, уж он-то знал, чем развязать языки и смягчить сердца иноверцам.

Автор с безусловным знанием реалий времени вкладывает речи и высказывания в уста своих персонажей, реально существовавших и вершивших политику тех лет, достигая высокой степени подлинности.

Туркам было известно, что Петра I больше всего беспокоил вопрос о проходе русской эскадры через все проливы и моря, ее независимости и возможности возвращения назад. И теперь этот вопрос решался полюбовно: «Россия и Порта владеют Черным морем, и надо сговориться, дабы наши военные суда могли беспрепятственно входить и выходить из оного!»

Речь пошла о притязаниях и других стран на Черное море, а более всего Франции и Англии, хоть их границы расположены далеко от него.

Томара приводит русскую поговорку: «как говорят на Руси: не купи двора – купи соседа». Дескать, если великий султан желает как можно быстрее получить помощь на суше и на море, то и как можно скорее нужно договор об этом заключить.

Давно выяснилось, что есть другая партия, которая пугает и отговаривает султана от больших обязательств с Россией. И Томаре нужно было втолковывать, убеждать, что союз их оборонительный и никаких приобретений Россия не домогается, а желает лишь взаимной гарантии всех границ и владений. Такая установка проистекала от самого императора Павла. И коль такой вопрос будет решен, следует, чтобы немедля адмирал и кавалер Ушаков с доблестным Кадыр-беем выдвинулись в Белое (то есть Эгейское) и Средиземное моря – к Египту, а потом к Ионическим островам.

Да только у самого Ушакова выразилось убежденное несогласие с таким решением своего посла: «В Египет не поеду. Там Бонапарт в мешке. Выгуливаться ни к чему. Не для сией комиссии посланы императором».

И он обозначил то главное, в чем состоял найденный им стратегический ключ вопроса: «Идем на Корфу. Там у французов ключ от всего Средиземноморья, Адриатики и Балкан. А потом на Мальту. В Архипелаге будем дозорную службу нести, чтобы Директория не высадилась в море. Англичан обслуживать не буду».

Короткие и отрывистые, но хлесткие и веские фразы дают исчерпывающую речевую характеристику образа нашего флотоводца. А ведь за ними стояли глубокие и долгие раздумья, анализ военно-политической арены войны, бессонные ночи. Тут не амбиции, не тщеславное упрямство – каждое слово было взвешено на весах истории человеком, понимающим всю меру ответственности за нее.

Дело Ушакова у Ганичева и в великом, и в малом, всегда и везде предстает как незыблемый оплот русских смыслов. Они в нем закрепились, как корабли на якорях или острова в океаничекой стихии. И их не пугали ни бури, ни шторма, ни штурмы неприятеля.

Не останавливало его и недомыслие союзников. Вопреки тому, что Томара недоволен и турецкие представители на адмирала взирали неодобрительно, Ушаков стоял на своем решении.

«Египет – наша боль», – вздыхал, выпуская дым, Кючюк Хусейн. Что ж, прежде Египет был под их властью, а теперь его завоевал Наполеон.

Осман пытался убедить русского адмирала, что приморские крепости с моря не берутся. Так Мальта не пала перед англичанами. Может, все-таки не стоило бы спешить ему туда, в Венецианскую Албанию?

«Зачем нырять в пучину вод, коль нету там жемчужины?»

А Томара все похлопывал Ушакова по плечу: «Да, батюшка, да! Придется уступить». Однако адмирал не уступал и не сдал своих позиций. Лишь пообещал послать несколько кораблей. Ведь и сам Бонапарт прекрасно понимал значение Ионических островов. О них он говорил, как о связке ключей, подобрав которые, он отопрет Балканы и все Средиземноморье будет его владением. Еще год назад он говорил, что именно острова Корфу, Занте и Кефалия дадут ему господство в Адриатическом море и в Леванте, и для них, французов, имеют большее значение, нежели вся Италия? Балканы, расположенные в Средиземноморье, тоже были болью Порты. И турки, пораженные словами Бонапарта (о них они, видимо, не знали), быстро стали соглашаться с Ушаковым.

Во время прощания Томара увещевал Ушакова, советовал не утруждать себя политикой, не расточать попусту время, а развивать свой морской талант, ибо вся Россия на него-де надежду питает, а политику предоставить им, послам.

Помнится, у нас после либерального переворота в августе 1991 года Борис Ельцин дал указание деполитизировать армию. Это в любые времена, особенно в то наэлектризированное политикой время, все равно что корабль оставить без компаса в открытом океане. Прерогативу заниматься политикой «приватизировали» себе так называемые политологи, советники при президенте, и подвели советскую державу к распаду. Так либерал-демократы «помогли» лишить народ Отечества, а Россию повести по пути раскола.

В.Ганичев прозорливо дает им ответ еще в начале 80-х, в своем «Россе», словами Ушакова, ответившего послу Томаре: «Флот, он без политики не бывает! Оный везде, где находится, державу свою продолжает. Мои матросы лучше некоторых петербургских вельмож о благе Отечества в походе пекутся. У моряков Россия за спиной, и они оную защищают. Вот вам и политика».

Сказал он и о своей роли в политике: «А командир морской стратегему общую должен знать, взрывы и вражду народную предупреждать, снабжение наладить, дабы ни у населения, ни у войска недовольства не вызывать. И все сие соображения политики!».

Такое емкое и исчерпывающее определение роли армии и флота в политике, обозначенное Ушаковым, стало залогом его побед. Заметим, побед не слепых, не случайных, а словно ведомых зрячим посохом.

Во чужом пиру похмелье

Во второй части романа В.Ганичев продолжает развивать элементы эпистолярного эпоса. Теперь письма с похода домой пишет не Егор Трубин, а его сын Андрей. В главах «Письма с дороги», «Азия слева…» и «В чужом пиру…» он пишет родителям, другу и своей любезной Варваре Александровне.

Возможности эпистолярного жанра позволяют автору от первого лица непосредственно передать воздух эпохи, биение человеческого сердца в унисон с пульсом истории.

К примеру, другу своему Андрей легко открывается, что пристрастился к «забавам острым и опасным», азартным играм, охоте и гульбе. И это его начинает тревожить, томить, вызывает муки раскаяния. «Во сне снится, как могила моя усыпана оными (то есть картами), да на памятном монументе стоит валет пиковый».

Поведал другу он и о том, что познакомился с девушкой красивой, «ладной, нраву хорошего, стана гибкого» и стал у ее родителей бывать, да мамушка ее где-то что-то худое о нем прослышала, что он повеса и игрок. Тут-то он и понял, что нельзя в Одессе старой жизнью жить.

Командир порта предупреждал его не раз, что сие увлечение для него плохо кончится, посоветовал ему подать рапорт о переводе на корабль, который с адмиралом Ушаковым в Турцию пойдет. Он так и сделал. И теперь писал из Константинополя, где стояла эскадра. О Царьграде пишет он и родителям короткое письмецо. Уверяет их, что отца не подведет, буде таким верным слугой Отечества.

Своими впечатлениями от Константинополя делится он и с любезной Варварой Александровной. Пишет, что «увеселяется красотами и прелестями города, мешая дело с бездельем». Заверяет, что в мыслях своих он ей все время «любезности» оказывает и «нежные слова» говорит, любовную страсть проявляет «все больше с романтической стороны». Заверяет, что в бою с французами под командой славного адмирала Федора Федоровича Ушакова отменную храбрость покажет вместе со всеми, при этом пишет: «Вы узнаете, что ежли во мне какие пороки есть, то они или со мной в пучину морскую уйдут, или славою смоются».

В письмах из главы «Азия слева…» Андрей Трубин сообщает родителям, что он со своей эскадрой на фрегате «Святой Николай» и турецкими кораблями под парусами прошли пролив Дарданеллы и вышли в Белое (Эгейское) море. Спешит порадовать, что отцу Егору их корабль, конечно, ведом, ибо участвовал в Калиакрийской битве, где и он имел счастие быть. Напоминает, что построен был фрегат подмастерьем Соколовым в 1790 году. Отсюда и город так назвали (есть одна из двух исторических версий, что город Николаев назван не в честь святого Николая, покровителя мореплавателей и корабелов, а в честь первого корабля, имеющего такое имя, что сошел со стапелей верфи на Ингуле). При этом Егор не скрывает недоумения, что во всех списках и ведомостях фрегат называется просто «Николай».

Еще он рассказывает неприятный, но забавный случай, как на богатом базаре, пока они «глазопялили», ему кошель с деньгами отрезали, а взамен, словно «внасмех», камень привязали. Деньги составляли в сумме его двухмесячное жалованье, а собраны и дадены ему были всеми офицерами корабля на покупки. Благо, капитан дал ему взаймы и обещал офицерам не рассказывать «тайну его головотяпства». Однако офицеры через день узнали его конфузию и стали шутить над ним. Потом неприятность произошла с другим офицером: у него, помимо денег, еще и документы с картами «слямзили» на улице. Поэтому капитан вынужден был запретить выход с корабля в город.

Вот такое знакомство состоялось у них с Азией и с «ушлым» турецким городом.

Интерес, который представляют эти письма, состоит в том, что за походом Ушаковской эскадры мы наблюдаем глазами очевидца событий. И вместе с ним совершаем поход сначала в Азию – «первое пристанище человека и колыбель наук от халдеев до персов», потом Азия остается слева, а справа от эскадры – Греция, что была в древности «очагом и светильником разума и культуры». И эскадра берет курс на греческие острова.

Затем своей возлюбленной Трубин описывает впечатления от боя на Корфу, где он получил несколько ранений, но обошлось. «Единая невидимая рука Господа спасла меня». Зато была одержана виктория и освобождены все острова бывшей Венецианской Албании – и он был преисполнен гордости.

В походе, в дыму и порохе сражения прошло становление личности молодого флотского офицера, закалился характер, появилось презрительное отношение к игрищам и развлечениям.

В главе «В чужом пиру…» с эпиграфом из «Оды на суету мира» поэта А.П.Сумарокова Андрей Трубин в письме к отцу выглядит опять как испытанный моряк, с гордостью сообщает об Ушакове и его победе на Корфу, а также о Суворове, рядом с которым отец воевал на корабле. «Здесь, на юге Европы, где суша с морем сходится, сомкнулись победы флота нашего и славные победы суворовских воинов».

Другу он расписывает казусное происшествие, которое произошло с ним в Триесте-городе. И тут нас Андрей Трубин снова забавляет и разочаровывает. Он попадает на карнавал, который разрисовывает во всех живописных красках. Здесь во всем блеске проявляется мастерство самого автора: умело владея эпистолярным слогом, он не снижается до уровня холодной стилизации, не теряет жар души и живого воображения.

На маскараде его героя соблазняет некая дама в маске, уводит в безлюдное место, где три мужика в черных масках и костюмах греческих богов набрасываются на него, обчищают до нитки, да еще и колошматят дубинами, и в итоге оставляют без двухмесячного жалованья.

Не зря, видно, предсказатель перед тем ему мешок драный показал. Вот уж поистине: во чужом пиру тяжкое похмелье!..

Еще забавнее он этот же случай преподносит в письме к Варваре Александровне. Здесь выдается с головой его стремление выглядеть лучше, чем на самом деле, да еще и заслужить сочувствие и сострадание.

Он рассуждает об итальянском стиле «обманчивого двуличия», и здесь версия его прозвучала так: пожалел бедную женщину, у которой грабители требовали выкуп за мертвого мужа-республиканца, а то бы эти «гробокопатели» вырыли и вытряхнули его останки из гроба.

Он великодушно вручил ей половину денег. И она его пригласила к себе в дом, а из дома выскочили мужики и обвинили его, что их сестру он якобы оскорбил и должен или жениться на ней, или будет убит. Женщина бросилась на колени между ними и стала молить братьев не трогать его. А те потребовали отступного, и пришлось им вторую половину отдать. «Человек – игралище Фортуны. Вчера я был богат, а сегодня беден» – резонирует Андрей.

Но важнее здесь другое, хоть и характеризует его как доверчивого простофилю, все еще склонного к искушениям. Ничто, как говорится, человеческое ему не было чуждо.

Ценный интерес, с точки зрения исторической, представляют его сведения, что эскадра пришвартовалась к Неаполю, и их команда из-за «худости» корабля стояла пока на итальянском рейде. Он рассказал, как в прошлом году на востоке Апеннин десантировался фрегат «Счастливый», прошел по всему югу Италии и много пленных взял. С негодованием сообщил, что союзный английский адмирал Нельсон приказал их резать нещадно, хотя по всем законам пленных не убивают. «Сие только варвары и лишенные христианского человеколюбия изверги допускают».

Исполненный благородства, Трубин даже выкупил у турок троих пленных французов, которым те по варварскому обычаю хотели отрезать головы.

Он искренне выражает патриотические чувства, когда рассказывает, как итальянские неаполитанцы любят русских. В то время, когда сторонники короля Фердинанда учинили в Неаполе кровавую резню, русские солдаты спасали у себя в лагере бывших противников. И один почтенный житель отозвался о том кровавом позорище, что это – «срам Италии и слава России!». Еще он сказал: «Вы здесь преимуществ не ищете, желаете быть с другими равными. Вот всех и поразило, что победители хотят быть равными». Да, сие и есть русская черта. Возвыситься русские не хотят.

Историческая точка зрения дополняется этической. Все русские смыслы для автора вращаются в нравственном поле. Не гордыня, а подлинное величие утверждается всем строем и духом его повествования.

Что ценно, и через мнение неаполитанцев, которое действительно имело место в реальности, высвечен образ русского воина-освободителя, мужественный, решительный и цельный по утверждению справедливых начал.

Исторически обоснованно выражено здесь отношение к английским союзникам. С ними русские не сошлись из-за их надменности. И «любовь к отечеству проявляется в унизительстве» у них, то есть – основана на чинопочитании, а не на чувстве долга и подлинной любви. «Французы у них – собаки, неаполитанцы – бродяги, турки – остолопы, мы, русские – медведи».

Одному Богу известно, сколько на русского солдата, неоднократного освободителя Европы от разных режимов и их правителей, рвущихся к мировому господству, было вылито ушатов с грязью и помоями, особенно в наши смутные времена. В бывших союзных республиках Прибалтики их до сих пор называют оккупантами, попытки распространить такое мнение встречаются и на Западной Украине.

А он, российский солдат-освободитель, мог быть заложником политических игр и интриг, но никогда не терял достоинства и доблести, был верен промыслительной миссии, выпадавшей ему.

Нет, господа хорошие, никогда не пристанет грязь к светлому образу освободителя Европы. Она останется на тех, кто ее замешивает и разбрызгивает вокруг себя.

И в случае с Трубиным автор наводит на мысль, что высоконравственные, исполненные гуманизма русские смыслы, присущие командующему Ушакову, овадевают и молодым игроком-повесой. И очищают от скверны соблазна, делают лучше и шире, смелее и доблестнее, рассудительнее и мудрее.

В.Ганичев словно инкрустирует свое повествование эпистолярными главами. И в бесхитростных, на первый взгляд, письмах звучат канты русским смыслам и возносятся к высоким пьедесталам и бюстам наших предков, непобедимых великороссов.

Единоверцы на греческих островах

Прибытие эскадры Ф.Ушакова на Ионические острова принесло местным жителям надежду на освобождение от векового гнета, вселило веру в их окончательное избавление. Греки и славяне давно воспринимали Россию как покровительницу и освободительницу.

В главах «Вера в избавление» и «Чужеземные единоверцы» освободительная миссия России в Европе представлена наглядно и убедительно. Ее могучая линия раскрывается через слова и действия самого адмирала, его морских офицеров и свободолюбивых греков.

С самого начала жители острова Закинфа прямо-таки «выплеснулись» навстречу нашим воинам, причалившим под Андреевским флагом. Началось братание русских и греков.

По греческому обычаю местные обитатели кинулись крестить и целовать руки русским матросам и солдатам, ошеломляя и смущая их. «Чай мы не барышни!» Выпущенный из тюрьмы Мочениго восклицает: «Вы для наших граждан больше, чем господа. Вы избавители наши!»

А Федор Федорович хоть и не был сентиментален, а все же расчувствовался, такое отношение потрясло и обрадовало его. «Плачут! Обнимают. Значит, ждут и хотят нашей помощи».

Русским войскам поверили здесь больше, чем французам. Те лишь породили надежды, а потом ввели непосильные налоги, стали бессовестнейшим образом грабить население и глумиться над его обычаями, сажать в тюрьмы и расстреливать непокорных.

Ф.Ушаков писал царю: «Жители острова… бросились в воду и, не допустив солдат наших и турок переходить водою, усильным образом и великой ревностью неотступно желали и переносили их на берег на руках».

Еще только завидев его быстроходную эскадру на горизонте, тысячи греческих ополченцев подняли мятеж. Захватили тюрьму, сожгли дома «французских друзей» и долговые документы.

Неужели наконец-то произошла революция? Веками светоносная Эллада были под игом Османской империи. И казалось, разорванные на куски, рассеянные по городам и островам Средиземноморья, греки едва ли помнили, что они – «потомки аргонавтов и Аристотеля».

Потом острова отошли Венеции, но ничуть не уступала турецкому игу «торгашеская цепкая власть венецианцев, полузадушившая иоаннитов».

А русским православным братьям во Христе греки поверили сразу и не ошиблись. И в местных церквах тайно читали послания константинопольского патриарха Григория Y , в которых он крепких слов по поводу богоотступников-французов не жалел, «эти искусители свободой, равенством и братством несут только страдания».

Ф.Ушаков отчетливо почувствовал, что именно в русских моряках и солдатах греки на Ионических островах увидели подлинных своих покровителей. «Не во французском офицере Директории, не в венецианском торговце, австрийском посланнике, английском адмирале, а в русском простом солдате, в парусном флоте России, в далеком, немного миражном Петербурге…»

***

Французы на островах защищались недолго. Мощная артиллерия, громыхающая с русских кораблей, устрашающий вид турок, многочисленные отряды повстанцев, молниеносные штыковые атаки быстро сломили их сопротивление.

Быстро капитулировали гарнизоны Китиры, Закинфа, Кефалинии, Левкаса и других островов.

Перед русской эскадрой осталась одна крепость. «Одна, но какая! Бастион Франции в Средиземноморье, база египетской армии Наполеона, опора Директории между Апеннинами и Балканами».

Ушаков проводит в своей каюте совещание с руководителями греческих повстанцев. Он знает, что корфиоты переходят массово на их сторону, ему важно все разузнать о возможностях корфян.

Автор приводит целый перечень приглашенных, которые действительно оставили след в истории. Тут был контрадмирал Павел Васильевич Пустошкин, с эскадрой прибывший из Ахтияра (тогда снова так стали называть город Севастополь, военно-морскую базу, созданную еще князем Г.Потемкиным), капитан первого ранга, командир «Святого Петра» Дмитрий Николаевич Сенявин, командиры русских линейных кораблей и фрегатов и другие высокие чины русского флота. Среди флотских командиров были и греки – два статных красавца капитаны первого ранга Алексиано и Сарандинаки, которому Ушаков поручил командование флагманом «Святой Павел».

На русской службе состояло немало греков-добровольцев. А на Кефалинии жили тридцать отставных русских офицеров, и теперь они были во флоте Ушакова. Лейтенант Глезис и капитан Ричардопулос брали еще с самим Суворовым Измаил, а все также вели себя «молодо и задиристо».

Да, все они с недоумением приняли известие о союзе России с Турцией, это был их давний и заклятый враг. Но и понимали: это вынужденно, временно. Ждали своего часа.

Об этом повествуется в главе «Чужеземные единоверцы».

Сцена встречи Ушакова начинается с такого его обращения к присутствующим: «Как, господа, зажили ваши раны российских походов?» Ветераны зашумели и выступили на полшага вперед со словами: «Те раны нам награда! А непрестанная боль в сердце от врагов наших. От пьющих кровь венецианцев, разбойных французов. – И уже тише добавили, зная союзные обязательства: – От кровавых османцев страдаем и кровоточим».

Среди них был и священник, приехавший из Китиры, Андонис Дарматос. Здесь он убежденно изрек: «Только Россия может дать нам свободу и защитить веру!»

Между ними стал разгораться спор о греках, ставивших свечку Бонапарту и пополнивших ряды греческого легиона его египетской армии.

Георгиос Палантинос съязвил по поводу высшего класса, что часто вел себя недостойно. На что граф Сикурос ди Нартокис (этот нобиль-аристократ тоже оказался здесь), глядя на Ушакова, заметил: «Кому нечего терять, тот спешит потерять голову. Многие шли на французов, имея ввиду чужое добро. Посмотрите, что творится кругом. Горят дома, на улицу невозможно выйти. Чернь требует имущества и власти! Надо немедленно учреждать законную власть».

Присутствующие греки стали разделяться надвое: одни «отжались» к Сикуросу, другие стали рядом с Палатиносом. Лишь один остался посредине. Было очевидно, что у них наметился раскол. Он еще скажется потом. Но для Ушакова сейчас главное не в установлении власти и порядка на островах. Да, этим он сам еще займется. Сейчас же ему важно объединить усилия греков, нацеливая на вооруженное содействие его эскадре в штурме крепости Корфу. Об этом он «пророкотал», и это заставило разъединившуюся группу греков сойтись вновь.

«Как штурмовать бастионы?»

К чести Ф.Ушакова, он ясно представлял час, когда пришло время штурмовать бастионы крепости Корфу. У французов там более шестисот пушек. Порохом, бомбами и ядрами их склады были заполнены еще со времен венецианцев. А у него пороха не хватает, патроны по счету, продовольствие не присылают. Ну что за война, когда одни нехватки?

Порта, несмотря на договоренность, ни сухопутных войск для десанта, ни продовольственных запасов не присылала. Иссякали оружейные и пушечные припасы. Ушаков учил раньше стрелять проворно, «скорострельными спышками», а сейчас, в целях экономии, одергивал за быструю и частую стрельбу.

Поэтому об осаде крепости не могло быть и речи. Иначе тут можно было оставить все: и солдат, и корабли, и славу.

А продовольствие даже купить было не за что. Жалованье нечем было выдавать. Не было мундиров и мундирных средств. Моряки ходили в обувке из кусков кожи и парусины. Получалось, не эскадра – а голодранцы…

Наконец, из конторы Ахтиярского порта прислали деньги. Сумки оказались набиты русскими ассигнациями, что привело Ушакова в ярость. «Куда их? В нужники? Печи топить? Болваны или нарочно? Что сие все значит? Где тут политика, где небрежение своими обязанностями? Почему вор и дубина с полномочиями облачен властью?»

Ушаков оказывается в экстремальной ситуации, одолеваем постоянным психологическим напряжением. И автор находит соответствующие изобразительные средства.

Тут невольно вспоминается наша армия, бедствующая и воюющая в Чечне при Ельцине и Грачеве в 1994-1996 годах, да и сейчас не отличающаяся завидной участью в вопросах денежного и прочего довольствия.

С приходом либерально-демократического режима у нас почему-то куда-то ушла ответственность высоких должностных лиц. Дальше словес не шло, и у авантюристов всех мастей были развязаны руки по разграблению населения. Клановость и покровительство доморощенных крестных отцов оказались выше и значительнее персональной ответственности перед государством.

Державность всегда ассоциировалась с порядком, и малейший беспорядок подтачивал ее, как коррозия корабль. Державность всегда была неотъемлемым качеством русских смыслов, а без нее они попадали в стихийные водовороты смут, в вихревые воронки эпицентров национальных бедствий.

Это понимание неизменно и непоколебимо присутствовало в Ушакове. Малейший беспорядок он воспринимал как поползновение против державы, как убыль у Отечества.

Вот и тогда из Петербурга вместо разносов разгильдяям и ворюгам неслись лишь окрики да взбалмошные приказы отрядить корабли то к Рагузе, то к Мессине, то к Бриндизи, то в Калабрию.

Павлу все хотелось спасти развалившееся королевство в Неаполе.

Французы же, те были «не петрушки на машкарате». Они, распуская паруса то одного, то другого корабля, как будто шли на прорыв, взбудораживали эскадру. Черные их паруса, темнее ночи, порождали разговоры у простых моряков и солдат. «А пошто они черные? Вера, поди, у них такая?»

Один линкор все же проскочил, на всех своих черных парусах бросился в сторону Италии, но турки приказ Ушакова проигнорировали, так и не сдвинулись с места.

Что бы там ни было, флотоводцу, стиснув зубы, надо было готовиться к штурму. Иногда он задумывался: «а не будь сих преград, кои в Отечестве всякому большому делу чинят, чего бы он добился, какие бы новые виктории одержал?» Но эти думы он старался отгонять.

Увы, любили и любят у нас создавать искусственные преграды даже тогда, когда идет война и на карту поставлена судьба и слава Отечества. Проходят века, все изменяется, а это неискоренимо, благодаря всесильному чиновничеству, везде извлекающему выгоду лично для себя.

Ушаков же всю пользу-авантаж видел сейчас в решении главной задачи – взять Корфу! Автор повествует, как флотовождь собирает совет, чтобы обсудить все до мелочей, каждому обозначить свой маневр. И там обращается к истории, задаваясь вопросом: как штурмовали бастионы? – и не находит ни одного примера, чтобы их штурмовали в подобных условиях.

А условия были самые неблагоприятные, когда флот находился в отдаленности от пунктов снабжения, без осадной сухопутной артиллерии, пушек, гаубиц, мортир, без ружейных пуль для войска: а «что есть ружье, ежли в нем нет пули?» И все же для «дерзостного одного решающего штурма» у них было все. Были испытанные командиры и бойцы, был план действий, который расписан для каждого корабля и для каждого матроса и солдата.

И вот час настал! Назавтра назначен был штурм бастионов Корфу.

Суть первого этапа была в том, чтобы взять остров Видо, «да не взять, а вырвать этот ключ», только с ним судьба кампании могла решиться.

Французы с гордыней отвергли ультиматум, выдвинутый им с целью не допустить ненужного кровопролития. И оставался только яростный штурм.

В.Ганичев пишет одну из ключевых сцен романа, точно расставляя психологические акценты. На совете Ушаков выслушивает мнение каждого командира. Турецкий капитан Шеремет-бей разводит руками, задавая так и не уясненный им вопрос: «Но как штурмовать бастионы?» Он просто не представлял себе, как этот достопочтенный адмирал собирается брать такую мощную крепость, как Корфу. Сомневается, что ему удастся взять Видо, даже истратив весь боевой запас артиллерии. Не научились еще летать матросы, чтобы вспорхнуть на стены с кораблей. А с суши такие неприступные стены вряд ли взять штурмом. Предлагает продолжить осаду, пока враг не истощится. Ссылается на мнение турецких капитанов: они убеждены, что «камень деревом не прошибешь». И те дружно кивают ему головами.

Внешнее описание флотоводца сооветствующее – на лицо Ушакова надвинулась туча. Он хорошо знал, что без турок штурмовать бесполезно. И он обращается за поддержкой к капудан-паше Кадыр-бею, тот соглашается с ним, призывает: «Отдадимся же без оглядки под его командование. И да будет воля аллаха!»

Ушаков в завершении призывает всех явить доблесть и мужество, не жалея живота своего. «Война… дело безоплошное», – приводит он слова одного корабельного служителя. Это слово он полюбил и приводит его, чтобы к штурму подготовились все безоплошно.

Решено: назавтра поднятый адмиралом флаг на «Святом Павле» будет означать: «Всей эскадре приготовиться к атаке острова Видо». Сигнал к общей атаке: два пушечных выстрела.

***

В этой же главе «Час настал» автор вспоминает про корабельных плотников Николу Парамонова и Павла Щербаня, седьмой месяц гуляющих по волнам Средиземного моря.

Вместе с эскадрой Ушакова они побывали и в Царьграде, и в Рагузе, повидали италийские и греческие земли. Потом их прикрепили к порту Гуви, на севере от Корфу. А недавно забросили на северную русскую батарею, к Олевитиной горе, траншеи рыть, затаскивать на холмы пушки.

Дул студеный ветер, а одежда совсем «обхудилась». Выдали женские платья – капоты. И когда ладили штурмовую лестницу, к ним подошел Федор Федорович. Его они узнали сразу. Ведь это Никола и сказывал ему когда-то о деле безоплошном. Ушаков тоже узнал Николу, вспомнил, что и под Калиакрией он плотничал и сражался.

Через весь роман протянута красная нить сродственности между воинами и мастерами.

А здесь меткими характеристиками отмечается умение Ушакова общаться с простым людом, с мастеровыми и мореплавателями.

Плотникам-служивым адмирал пообещал награду, извинился, что сейчас у него ни полушки в кармане. А потом достал перстень, который ему подарил визирь, и вручил на память Николе. В этом весь Ушаков. Строгий и щедрый, взыскательный и добрый, дотошный до дела и широкий натурой.

У русских батарей повсюду копошились люди. «Старая крепость слушала даль. За островом подковой охватили ее корабли. Позвякивали якорные цепи, хлопали флаги и полотнища парусов». Ночная крепость Корфу жила своей жизнью. Она привыкла к осадам, привыкла полагаться на толщину своих стен, мощь своей артиллерии и неприступность фортов Святых Авраама, Рока и Сальвадора, выдвинутых вперед. Автор красочно описывает ее шершавые щеки, которые гладил морской ветер, волны, которые омывали подножие ее скалы. Неприступны бастионы крепости на вид. А изнутри она сшита жилами и венами подземных ходов, штолен, казематов, обрамленных буграми этих бастионов и зубцами стен.

Ее создал в XYI веке знаменитый Микеле Санмикеле для защиты Венеции от турок. Ни разу не пала она, даже в пору самой жестокой осады 1715 года.

В описании крепости нашли отражение впечатления самого автора от ее средневекового величия, от самого, на его взгляд, живописнейшего острова и города на нем Корфу. В его центре и сейчас возвышается памятник его защитнику маршалу Шуленбергу из белого мрамора. Повествователь-автор задает невольный вопрос: «Кому вознесется памятник после этой осады? Упорному и немного мрачноватому русскому адмиралу или веселому и грустноватому французскому генералу?»

После победоносного сражения в Корфу вознесся в камне памятник нашему адмиралу Ф.Ф.Ушакову и стоит поныне.

Не случайно в эпиграфе к этой главе приводятся стихи Б.Пастернака:

И вот на эту ширь раздолья

Глядят из глубины веков

Нахимов в звездном ореоле

И в медальоне Ушаков.

Вся жизнь их – подвиг неустанный.

Они , не пожалев сердец,

Сверкают темой для романа

И дали чести образец.

Жизнь и судьба адмирала Ф.Ушакова для В.Ганичева, действительно, давно сверкала темой для романа. И впоследствии нашла свое наиболее полное воплощение в большом историческом повествовании о нем, славном Флотовожде.

Зарево виктории над Корфу

Объединенному русско-турецкому флоту еще в сентябре 1798 года было поручено овладеть Ионическими островами и освободить их от войск французской Директории. И уже к началу ноября удалось установить контроль над четырьмя островами Цериго, Занте, Кефалония и Санта-Мавра.

Главный остров архипелага Корфу был блокирован 8 ноября русско-турецкой эскадрой. Осада крепости продолжалась три с половиной месяца. И осажденные, и осаждавшие основные потери несли не столько от пуль и ядер, сколько от болезней. В середине февраля 1799 года на корабли союзников, наконец, был переброшен турецкий экспедиционный корпус.

Как уже отмечалось, главный удар Ушаковым решено было нанести по острову Видо, прикрывавшему главную крепость. На рассвете 18 февраля корабли приступили к бомбардировке французских береговых батарей. К 11 часам удалось подавить большинство орудий на острове. После чего был подан сигнал к высадке двухтысячного десанта. К двум часам дня русско-турецким войскам полностью удалось овладеть Видо. Из 800 защитников острова почти половина погибла, а 422 человека были пленены. Потери русских убитыми и ранеными составили 125 человек, а турок – 180 человек.

На Видо тотчас установили батареи и подвергли интенсивному обстрелу Новую и Старую крепости на Корфу. Туда был высажен десант. После упорной схватки им были захвачены передовые укрепления Новой крепости. И только после этого французский генерал Л.Ф.Шабо 20 февраля согласился на капитуляцию.

По условиям капитуляции французы беспрепятственно могли покинуть острова, обязуясь 18 месяцев не воевать против государств коалиции. Союзникам досталось 635 пушек и мортир, линейный корабль, фрегат и еще несколько судов.

А на Ионических островах под протекторатом России и Турции была образована Республика Семи Островов.

Изображая картину битвы на Видо и Корфу в главе «Штурм Корфу», В.Ганичев ищет лейтмотивы смыслов, принесших победу: «Ушаков слушал бой… Его музыкой был бой…» И действительно, у русского адмирала была своя музыка сигналов: у него их было более сотни, а точнее, сто тридцать для всех маневров и действий в бою. И все их он заставил заучить. Поэтому как дирижер управлял боем, все нити боя держал руках.

И, казалось, все играло на победу, несло ее на своих крыльях. С утра погас зюйд-вест и задул заветный норд-вест, ветер-северянин с западной влагой, такой необходимый русской эскадре. Последовал первый сигнал к атаке на Видо.

Вторым последовал сигнал береговым батареям: «Начать обстрел крепости». Французский генерал Пиврон тоже был не лыком шит. Он понимал, что наступает решительный бой, бой насмерть и бой за свою жизнь, и предпринимал все возможное для отпора неприятелю. «Смерть со смерчем!» Артиллеристы во Франции были в почете со времен Тулона, когда расстреляли роялистов и англичан и расчистили Наполеону путь к власти и славе. Они и сейчас стали проявлять свое мастерство, делая выстрелы по разворачивающейся и подставляющей борт русской эскадре. А оттуда тоже ударили со всех пушек. «Смерч со смертью!»

Автор за панорамной картиной битвы с тысячами сражающихся то и дело сочувственно показывает проявления в телах и душах солдат личного, кричащего начала сквозь боль и смерть. Вот покатился в траву сраженный насмерть заряжающий-француз, и последний раз мелькнуло у него в глазах небо, вспомнился милый Прованс, маленькая деревушка, теплый ночной поцелуй и вот он затих, затих навеки. А там полетел в морские волны с корабля «для своего последнего смертельного объятия» светловолосый Петр, моряк из молодого города Николаева, так и не дождавшись ответа от любимой. «Сколько еще примет их, молодых и веселых, темное и прохладное море?..»

По новому сигналу Ушакова эскадра устремилась к Видо, и – «заревом горела от разрывов бомб земля» вокруг фортов Сан-Сальвадора и Авраама.

Генерал Шабо растерялся, он не знал, что делать: либо бросить свои оставшиеся корабли на помощь Видо, либо дать отпор приближающимся к фортам противникам? Он видел, как линкор «Святой Петр», фрегаты «Навархия» и «Богоявление Господне» неслись к мысу Дезидеро, где прижались его корабли. Русские засыпали бомбами и ядрами крепость, а потом перенесли огонь на них. И, кажется, готовились к абордажу.

Огневой смерч перенесся за каменные парапеты крепости. А русские и турецкие корабли, по команде адмирала выстроившись по своим местам, «подковой сдавили остров».

Генерал Пиврон понял: одно из двух – либо он поразит русский флагман с адмиралом, либо тот задавит его, всеми пушками эскадры прижмет к земле и вышвырнет его солдат с батарей. И весь огонь батарей приказал перевести на адмиральский корабль. А тут еще и турки со второй линии – «ну умельцы!» – добавили флагману сзади несколько ядер.

К одиннадцати часам доблестные артиллеристы Пиврона, боясь смертельного огнепада русских ядер, стали отходить в глубь острова. Взвился очередной сигнал Ушакова: «К свозу десанта». И на Видо роем полетели к берегу баркасы и шлюпы с моряками и солдатами десанта. Остров их встретил в штыки. Волны мочили порох. Один транспорт напоролся на подводные колы, другой не никак не мог пристать. Но валы и заграждения русскими сминались, рубились завалы, перебрасывались доски через волчьи ямы.

Одна за другой сдавались батареи. И Пиврон понимал: лучше сдаться русским, чем туркам, которые немилосердно рубили головы. Он решил сдаваться – и как можно скорее. В два часа дня, подняв свои флаги на Видо, русские и турецкие корабли отошли на Корфу.

С близкого расстояния автор бросает взгляд на Николу и Павла, наблюдая, как они ведут себя в бою. Вот они приставили лестницу к стене форта и стали карабкаться наверх. И когда француз на кромке стены занес над Николой штык, Павло багром вышиб ружье из рук француза.

А после того, как форт был взят, они увидели, как три турка, поставив на колени французов, рубили им головы. Вот покатилась первая голова. Наши побратимы попытались остановить кровожадных турок, но тем за каждую голову платится вознаграждение, а денег у Николы с Павлом нет. Покатилась вторая голова…

И тогда Никола вспомнил о перстне, что подарен был ему намедни, достал его из-за пазухи, вывернув рубаху («Прости, адмирал. Не сохранил награду. Извини, Настя, не довез подарка») – и протянул его турку.

Так спас он француза от верной гибели из варварских рук басурман-османцев. «Ами! Мон ами! Мерси! Спасибо», – лопотал перепуганный и обрадованный француз. «Вот тебе и мерси! Скажи спасибо адмиралу, а не то кататься бы твоей голове в мешке у турка», – ворчал в ответ довольный Никола. И хотя Павло признал в нем того самого француза, который чуть было не проткнул штыком своего будущего спасителя, Никола резонно рассудил: «А в бою никто никого не жалеет. Или ты, или тебя. Но после боя-то человеком быть надо».

Удивительно достоверно, просто и точно передает В.Ганичев психологию русского человека на войне, сохраняющего человечность, в отличие от солдат иных национальностей. Ну не было в обычае у русского солдата рубить голову плененному, поверженному неприятелю. Сам вид казни такого рода противен был его человеческому естеству. Не только ужасало, но и отвращало и возмущало русского янычарское отсечение голов, их природное сорвиголовство или французское гильотинирование – позор просвещенной нации. Последний государственный преступник, которому отрубили голову на плахе в России – и то в острастку другим, был Емельян Пугачев.

А как тонко подмечено здесь, в этом эпизоде, что заслугу спасителя наш рядовой воин простодушно и скромно причисляет не себе, а своему военачальнику, уважаемому и почитаемому адмиралу Ушакову. Ведь и вся виктория на Корфу завоевана была благодаря именно ему. Ушаков же, в свою очередь, хорошо понимал, что победа эта одержана, в первую голову, всеми ими – тысячами таких, как Никола и Павло, моряками и солдатами российскими.

А Суворов с восхищением писал: «Ура! Русскому флоту!.. Я теперь говорю самому себе: «Зачем не был я при Корфу хотя мичманом».

В союзе семи островов

После Корфу автор представляет Ф.Ушакова не только как непобедимого флотоводца, но и как мудрого общественного деятеля, дипломата, державотворца.

Ионические острова под его командованием были освобождены от войск французской Директории и объединены в Республику Семи Свободных Островов. Однако существовало еще сословное и имущественное неравенство, неприязнь и вражда между нобилями, «второразрядными» и вовсе простыми людьми.

Показательно, что своим покровителем и арбитром в разрешении споров и те, и другие избрали именно русского адмирала. «Пастухи, торговцы, аристократы», – в этой главе автор собирает их представителей у себя. Первыми он все же решил принять простых поселян, рыбаков, руководителей повстанцев, священников. Он обращается к ним: «Здравствуйте, православные!» Благодарит за помощь, за то, что живота своего не жалели, «французикам спуску не давали».

Местный священник, уповая на справедливость Ушакова, выразил ему признательность за то, что именно он призвал их к восстанию и штурму крепостей на островах, и вручил прошение об учреждении прав поселян, рыбаков и пастухов, а также об оставлении имущества, забранного у нобилей и других имущих, предавших родину и веру.

Крестьяне попросили взять их под прямое покровительство России. А Ушаков, «добродушно погромыхивая», призывал их к порядку, воздержанию от погромов и расхищений. Новую конституцию, то есть план временного правления, которую он послал на утверждение в Константинополь и Петербург, требовал блюсти.

Потом последовал прием группы второразрядных жителей.

Незадолго перед этим эпизодом автор описал отношения Ушакова с турецкими морскими военачальниками. Дружеские, теплые отношения завязались у него с Кадыр-беем. Тот искренне восхищался военным умением русского адмирала, его основательностью и человеческими качествами. Не то Шеремет-бей, – он постоянно наговаривал на Ушакова, обвинял его в лживости, напоминал о русском коварстве, об извечной вражде между двумя народами и их верами, убеждал в необходимости держать союз с Англией. Кадыр-бей обычно с брезгливостью отзывался о всех его нашептываниях, дивился ничтожности и злобе человеческой.

Второй группой, принятой Ушаковым, стали второразрядные – «ильсекондоордино». Они прямо-таки ворвались шумной и разношерстной толпой. От имени всех выступил Мартиненгос, представитель повстанцев с острова Закинфа. Он тоже попросил великого покровительства России, выражая готовность поднять ее флаг над республикой островов.

Ушаков при этом недовольно нахмурился и довел до всех слова императора, что Россия не собирается приобрести здесь владения. Ее цель – борьба совместно с Портой против тиранической Директории и содействие жителям города в установлении власти по их желанию и древним их обыкновениям. И никто из союзных держав свою власть устанавливать здесь не желает.

А Мартиненгос смущенно вручил адмиралу петицию с просьбой обеспечения равноправия и правосудия, чтобы исполнилась воля адмирала, высказанная им в своих прокламациях, и чтобы рядом с нобилем в государственный совет был избран представитель народа. «Пусть опустится под сенью вашего флага на остров свобода и благодать».

Наш флотоводец стал призывать к согласию и мирному урегулированию всех споров, не нарушая установленный порядок. Он старался найти гармонию, золотое сечение в политике, чтобы не допустить новых погромов и кровопролитий. Но предпочтение отдавал отнюдь не дворянам-нобилям. И принял их в конце. Знатные патриции, ведущие свой род от древнейших римских, венецианских родов и от греческих аристократов, были не согласны лишаться привилегий и уступать их второразрядным, многие из которых уже во втором колене не помнили родства. Они благодарили русского императора за избавление их от безбожников и якобинцев, обращались к Ушакову с просьбой восстановить старые добрые порядки и их коренное первородство.

Их интересы выражал граф Орио, недавно назначенный президентом сената нобилей. Ушаков пригласил его помогать ему и турецким представителям осуществлять этот прием. С собой на прием адмирал взял еще и русского посланника с острова Бенаки, своего боевого сотоварища Георгиаса Палатиноса.

«Только и ума, что от рода», – вспомнилась Гергиасу мудрая греческая пословица.

Опоздав на пятнадцать минут («все судят, рядят, чей род старше, кому первому заходить»), нобили вошли и расселись по неуловимому для русских старшинству и знатности, «словно бояре допетровские».

Сикурос ди Нартокис стал держать речь от имени всех нобилей. Он рассыпался в велеречивостях, благодарил императора и султана за спасение от уничтожения «злобными якобинцами, одуревшей чернью» и «всякими прочими карманьолами». Жаловался, что нобили продолжают нести урон. Вопрошал, как можно давать амнистии всему преступному и беспокойному?! «Ведь сие прощение, даваемое мятежникам, скорее вознаграждение неблагонамеренных и преследование благонамеренных, их наказание». Просил «царскую корону и полумесяц султанский» оградить их от плохих людей.

Когда он говорил, «тучи ходили по лицу Ушакова». А Сикурос все настоятельнее выдвигал требования их высшего класса, считая временный план возвращением к французским правилам. Он настоятельно просил передать их просьбу высоким монархам выработать новый порядок и устав для островов.

Ушаков не выдержал, «загромыхал»:

–Если бедняки восстанут и вас вырежут, они очень хорошо сделают, и я прикажу моим солдатам не вмешиваться в это. Как можно так умножать недовольство как второго класса, так и простого народа? Как можно надеяться на силу внешнюю, сословную гордыню ставить выше блага всего вашего отечества?»

Адмирал всегда твердо стоял на позиции, основанной на представлениях о социальной справедливости. Да, он бывал резок как боевой командир, но допускал резкости лишь тогда, когда был уверен в правоте своих решений.

Молодой нобиль граф Метакса вынужден признать правоту адмирала и призывал людей своего сословия спасать жизнь согласием и доброжелательностью. А иначе их всех не минует доля французского короля. Напоминание, с которым ассоциировалась грозная гильотина, всех утихомирило. И Ушаков, успокоившись, пообещал, что будет делать все, чтобы ввести на островах мир и порядок, согласие и благоденствие.

Разворачивая события дальше, автор покажет, что добиться этого будет весьма не просто. Сословные предрассудки, пережитки старого схлестнулись с естественным желанием людей к свободной жизни на равных правах и условиях.

И когда Ушаков задал вопрос о нобилях: «Но неужели они не чувствуют, что многое изменилось?» Граф Орио ответил: «Не чувствуют, господин адмирал. Не чувствуют. А пора бы уже почувствовать, я с вами согласен, ибо имения имел в Пьемонте и видел, как оные горели и расхищались чернью. Думаю, что ее держать в узде надо, но не допускать до безвыходности».

Прошли века, ломая и перемалывая все сословные перегородки и барьеры, перемешивая рода и племена, народы и нации. Но вечная борьба за особые права, за привилегии продолжается. Вот и в России после либеральной революции в начале 90-х XX века под лозунгом о ее возрождении стали снова воскресать приоритеты высших классов. Президенту Ельцину даже торжественно присвоили дворянский титул. Наши так называемые «аристократы духа» стали претендовать на звание новой элиты. Кто оказался наверху, поставили себе задачу обобрать население, присвоить себе все национальные богатства. И довели население до такой безысходности, «урезая» его на миллион человек в год, что, казалось, вот-вот неминуемо произойдет мощный социальный взрыв, возгорятся очаги русского народного сопротивления.

Сами власть имущие провоцируют нестабильность своим отношением к народным массам, допускают, что его положение начинает граничить с геноцидом, сами детонируют взрывы. Как это когда-то получилось у венецианских нобилей. В последующих главах В.Ганичев показывает, чем заканчивается власть родовитой знати в революционные и смутные времена.

Пир на пятьдесят кувертов

Вот и образ Наполеона автору помогает наглядно показать, как под республиканскими знаменами одна из крупнейших голов революционной гидры может безраздельно узурпировать власть.

Когда с началом перестройки у нас настали смутные безобразия, все удивлялись, где лучшие умы страны, где пассионарные лидеры народа, которые не завели бы его опять в какое-нибудь новое болото или западню?

А ведь все давно уже предполагалось и даже было предугадано. Лучшие умы одолевала тревога еще задолго до того, как пришли к власти либерал-демократы. Давно уже стали они понимать, что наступят времена нового безбожия, только прикрытого именем Бога. Страсть к накопительству, сребролюбие, взяточничество, жажда власти и славы у высокопоставленной номенклатуры давно проявляла себя.

Вот и Наполеон был республиканским генералом, любимцем нации, а заботила его прежде всего власть и роскошь, раздуваемая молвой слава и мировое господство.

Недаром В.Ганичев перед главой о нем «Во дворце бея» выносит эпиграфом четверостишие Ф.Тютчева:

Два демона ему служили,

Две силы чудно в нем слились.

В его главе – орлы парили,

В его груди – змии вились…

И, вообще, Ганичев как бы перенимает отношение к Наполеону у классиков отечественной литературы, в особенности Л.Н.Толстого и Ф.М.Достоевского. Достаточно вспомнить, как Родион Раскольников в «Преступлении и наказании» решается на преступление, внушая себе право на разрешение крови по совести, убеждая себя именно примером Наполеона, миллионы жизней положившего к подножию своего пьедестала.

И хорошо чувствуется, что у автора «Росса непобедимого», благодаря нашим классикам, приобретен стойкий нравственный иммунитет, можно сказать, бесстрашие в рассмотрении сложнейших проблем, не перестающих терзать все человечество.

Когда Каир был полностью во власти французов, Наполеон торжествовал. Он собирался сделать из него столицу французской колонии, центр великой культуры, устраивал пышный прием во дворце Эльфи-бея.

Не зря Бонапарта здесь назвали султаном Кебиром. И он, действительно, вел себя как султан, полулежал на ковре и подушках, лукаво расписывался перед беями в принадлежности к мусульманской вере: «Ведь и мы мусульмане! Не мы ли уничтожили папу, который проповедовал войну с исламом, и мальтийских рыцарей, которые безумно воевали с мусульманами?»

Он мог галантно пошутить, приговаривал, мол, существует лишь две трудности, чтобы он и его армия сделалась мусульманами: первая – это обрезание, вторая – вино.

При молчащих беях клал руку на Коран и клялся их пророком. Поистине безбожнику все равно, на какой святой книге клясться ради извлечения выгод и в угоду побед.

При этом Бонапарт умел зажигательно врать, что у них нет намерений приобретать эти территории (вспомним, то же говорил ионитам Ушаков, но он-то не кривил душой), нет стремления «унизить на берегах Нила полумесяц». Врал убедительно и образно, что он и его армия преследуют здесь «английского леопарда», намечают удар в его «индостанское брюхо».

Под продолжающееся молчание приглашенных беев он стал выступать с возгорающимся взором: «Мы на основе главных религий создадим здесь великую религию всех народов». Но беи молчали.

Тогда Наполеон поклонился и пригласил их в зал, где накрыт был стол по-европейски на пятьдесят кувертов. А за столом разглагольствовал вновь: «Я создам на Востоке новое великое царство… Царство свободы».

И он вдохновенно рисовал перед гостями грандиозные планы своих завоеваний: они достигнут Индии, оттуда возвратятся через Константинополь, Адрианополь и Вену и уничтожат Австрийский дом. А на своем пути они даруют всем братство и помощь – и это откроет перед ними все границы и склонит все знамена.

Теперь в зале уже царила «восторженная тишина», у многих наворачивались слезы на глаза. Лишь Клебер скептически реагировал на речи командующего, вставляя: «Войско революции не жертва для приключений».

В этой главе завязывается другой важный для романа сюжетный узел. Во дворце бея, где Наполеон закатывает пир на пятьдесят кувертов, оказывается Селезнев, ставший инженером и переводчиком французской армии, и Милета, дочь нобиля Сикуроса. Она – патрицианка и революционерка, сторонница свободы республики Ионических островов и Великой Эллады, участница Греческого легиона, который действовал во французской армии. Ее воспламеняла идея освобождения Эллады от тирании, она мечтала о независимой и объединенной греческой республике.

Услышав о походе Бонапарта, она снарядила торговое судно отца и отправилась вслед за флотом Великой экспедиции. В Каире она и присоединилась к Греческому легиону. Единственное, что омрачало ее настроение, так это то, что французский флот уже был разнесен при Абукире Нельсоном, и первая мечта ее стремительно растаяла.

В Каире она устроилась в Научном институте, чтобы бороться за просвещение народа. Здесь они и встретились с Селезневым.

Автор не касается всех чувств Селезнева к Милете. Да, она ему нравилась, но влюблен ли он в нее? Это можно было только предположить. Помыслы их были чисты, идеи велики.

Селезнева поражали ее горение, знания, устремленность, красота. И описание Милеты автор приводит как бы через призму зрения Селезнева: «Красота Милеты не боялась жизни. Ее глаза видели весь мир, сердце чувствовало горе ближнего. Черты ее лица напоминали камею и, казалось, вырезаны были из мрамора.

Но особенно поражали ее глаза – одновременно серые, бирюзовые

и желтые, с большими черными зрачками, мерцающими светом далеких времен. Когда Милета говорила особенно вдохновенно, ее

глаза, казалось, занимали все лицо, пылая святым огнем. Селезнев

думал, что вот так, наверное, зажигали на подвиг против тиранов и врагов нерешительных афинян их жены и сестры».

Селезнев не мог не восхищаться ею, но делал это тайно, стараясь быть повсюду рядом с нею. И их обоих, захваченных революционными идеями и идеалами, стало обескураживать варварство офицеров и солдат республиканской армии.

Окончательно их оттолкнуло от бонапартистов, когда они увидели, как под рыдание и вой толпы, под бой барабанов по команде французского офицера из мешков выкатывались отрубленные головы, обвязанные чалмой и обнаженные, лысые и с густой шевелюрой.

Немногие, лишь наиболее храбрые женщины, надев солдатские мундиры, последовали за своими возлюбленными в Египет. И были за свое бесстрашие вознаграждены всеобщим обожанием.

Немудрено, что и Милета попала на прием во дворец бея.

Среди таких же революционерок там была и знаменитая Беллилот, жена офицера Фурэ Маргарита-Полина. Эта швея стала французской Клеопатрой. В этой главе описан забавный эпизод, когда Наполеон, покинув стол с гостями, уводит ее на некоторое время. Для этого он находит повод: наливая ей воду из графина, он неловко роняет его и обливает ей платье.

И все то время, пока они отсутствовали, Наполеон и она были предметом для пикантных разговоров, а муж Маргариты, которого тот постоянно отправлял с поручениями в Директорию, – для насмешек.

Стоит отметить, что для подачи такого материала автор использует не анекдоты, а действительные факты, которые создают подлинный облик французского вершителя мировых судеб.

В доверительном разговоре с Милетой и Селезневым генерал Клебер сетовал: «Наш генерал, кажется, раньше всех догадался, что революция погибла. Поэтому он громче всех восхваляет и кричит о ней. Но солдаты верят ему. Правда, и они уже не свободолюбивые волонтеры.

У них в обозах черные рабыни, верблюды, бурдюки, страусовые перья, кость, а кошельки набиты золотом. Тут уж не до революций. Поэтому одни со слезами тоски поют «Марсельезу», другие кончают жизнь самоубийством».

Стало быть, и солдатам стала передаваться наполеоновская страсть к обладанию и богатству. А от этого обычно гибнет свобода, погибают революции.

Звон злата заглушает все идеалы.

Вот и наши «демократы», вопя и витийствуя о свободе, чему мы стали свидетелями, в «лихие 90-е», набивали себе карманы награбленным, «прихватизировали» народные богатства, открывали счета в иностранных банках, обрекая народ российский на полуголодное существование.

Очень скоро Наполеон бросит обнищавшую, опустившуюся армию, погрузит драгоценности Востока и тяжелые орудия на два фрегата и тайно отчалит в Париж. Об этом автор повествует в главе «Солдаты остаются».

Свобода на штыках

Сюжетная линия с Селезневым и Милетой пронизывает вторую часть романа, прошивает ее, словно нитью. На время они расстаются. Селезнев отправился с французской армией в поход из Египта в Сирию. А Милета осталась в Каире, где Жан-Жака Руссо переводила на греческий.

«Египет не принял освобождения на штыках». Еще в Каире приходили сведения о новых восстаниях арабов и жестоких расправах над ними. Считалось, что только новый поход выведет наполеоновскую экспедицию из тупика. И она направилась на ближневосточную землю, где родился Христос, и где-то здесь был Гроб Господень. Под Эль-Аришоном и Газой турецкие отряды были разбиты, но несколько затянулась осада Яффе. «Кто владеет Яффой, тот владеет Палестиной» – изрек Наполеон. Гарнизону пообещали жизнь, а когда он сдал оружие, жестоко расправились и с войсками, и с жителями.

Селезнев окончательно разочаровался в своем кумире. Ну какую свободу можно было нести в пустыню, когда никто не принимает его за освободителя?

Лишь христиане Сирии с надеждой взирали на французского генерала, а евреи Палестины лелеяли слухи о том, что он после взятия Акры отправится в Иерусалим и восстановит храм Соломона. Наполеон же был непоследователен и импульсивен: то обещал равенство и свободу, то приобщение к великим ценностям Европы, то провозглашал себя сторонником ислама, то новой религии, которой еще не было, и т.д., и т.п.

Вслед за армией из Яффы поползла чума. «Соскользнув с разлагающихся трупов, она прицепилась к солдатским сапогам» армии Наполеона.

Шестьдесят два дня топтались они под крепостью Акры, столицы сирийского паши, еще со времен крестовых походов известной как ключ от Палестины, Египта и Индии. Солдаты и офицеры гибли, пал храбрый генерал Кеффарелли, «может, и позавидовавший на этот раз своей ноге, лежащей во Франции».

Стали поговаривать, что Наполеон потерял волю. Судачили о том, что, мол, Жозефина ему изменяла, а все они должны за это расплачиваться. Зачем-то генерал Жюно сказал ему об этом, о чем известно было всем и о чем догадывался сам Бонапарт.

Снова на глазах Селезнева произошло нечто ужасное: четыре тысячи пленных были вырезаны на глазах безмолвных солдат. От крепости пришлось отступить – опять в пустыню.

При отступлении Селезнев потерял сознание. Очнулся, когда кто-то резко ударил его по ноге. Оказалось, гриф громадным клювом долбил ему ногу.

Затем он снова потерял сознание, и не ведал, как попал в пещеру.

А когда очнулся, почувствовал тошноту и приступы удушья и увидел, что перед ним стояли священник и черноволосая целительница. Неужели он услышал голос Карина, или это ему только причудилось? Да, действительно, это был Карин: «Нет, человече, ты жив и будешь жить благодаря сей страстотерпице и врачевательнице. Она христианка из айсоров. А я брат, отмолился у Гроба Господня, иду в Россию».

Глава «В горной пещере», о которой идет речь, и начинается с того, как Селезнев очнулся в пещере, а над ним склонилась незнакомая красивая черноволосая женщина. Глава, в общем-то, батальная, она содержит элементы лиризма и заканчивается философски на высокой духовной ноте.

В образе священника Карина сокрыт один из самых сокровенных смыслов – поиска истины в Боге. «Вера, вера – вот что защитит нас. Веруй! Не умствуй. И так от безверия везде войны, суета, бедность. Одни утопают в роскоши, другие упадают в нищету и дичь. Молиться надо, брат, молиться».

Роман написан двадцать лет назад, казалось бы, совсем в иное время. Но кто бы мог подумать, что ко времени нынешнему эти слова Карина будут иметь самое прямое отношение!

Время написания романа – словно затишье перед грядущими бурями и смутами, когда можно было оглядеться, вспомнить прошлое, соотнести его с современностью. И многое предугадать…

Свобода и тирания, демократия и фашизм, равенство и братство, подлинные и мнимые – эти категории в развитии человеческого общества присутствуют постоянно. Они никуда не уходят: то уравновешиваясь, то перехлестываясь через край, то смыкаясь крайностями.

Смутные наши времена показали: чрезмерная свобода тяготеет к бесправию, к свободе для одних за счет свободы других. И, в конце концов, она вырождается в безвластие, безвременье, террор.

На примере Ельцина мы убедились, что неограниченная власть под либерально-демократическими лозунгами (либеризации, ваучеризации, приватизации и т.п.) граничит с безвластием, с криминальным беспределом, а там и до либерального фашизма рукой подать.

История учит, только нужно внимательнее, рачительнее к ней относиться. История наказывает за невыученные и неизвлеченные уроки. И незнание ее законов не освобождает от ответственности.

Заговор против нобилей

С Селезневым и Милетой далее встречаемся мы в главе «Они ничему не научились». Здесь мы узнаем, что Селезнев не отправился с Кариным назад в Россию, а направился в Каир, к Милете.

И теперь они вдвоем с девушкой на шхуне причаливали к удобной и уютной бухте на острове Закинфе, на греческой земле.

Милета с восторгом рассказывала о Мартиненгосе. От этого благородного и мужественного человека и получила она первые уроки свободы, и о нем от спутницы своей Селезнев слышал уже не раз.

Автор не проникает в самую сокровенную глубь Селезнева, не говорит о его ревности. Но, думаю, она присутствует, просто наш герой умело ее скрывает. То ли чтобы не обидеть Милету в ее лучших чувствах, то ли чтобы не потерять в ее глазах свою благовоспитанность и благородство.

Он уже привык к резким перепадам настроения у Милеты, переходам от глубокой задумчивости к восторженным речам, бурной деятельности и суете.

Отчий дом ее оказался пуст, с заколоченными крест-накрест окнами, с тяжелым замком на входных воротах. Слуги покинули дом. Но капитан шхуны им сообщил, что отец ее жив, и что французов здесь больше нет, их выгнали русские.

А местный грек рассказал, что французы чуть не повесили ее отца, а крестьяне сожгли его два дома, да еще два разграбили в городе. Его же самого, этого грека, французы не грабили, но заставили платить непомерные налоги. Однажды даже бросили в тюрьму и держали до тех пор, покуда родственники не собрали залог. А сейчас за них заступается русский адмирал. Он простил всех, кто отнял имущество у нобилей.

Милета вслушивалась в разговор с удивлением, страхом и надеждой. Что-то очень важное произошло на ее родине. Проникнув через стену в дом, они встречают живущего в маленькой халупке старого слугу немого Рицоса.

Дом оказался весь разбитым, окна без стекол, двери вышиблены. Пришлось ночевать в хибаре старика. «Дорогой Рицос, ты, как всегда молчишь. Но как мне не хватало твоего молчания!» – восклицает Милета.

А потом пришел наконец тот, кого она так ждала, – Мартиненгос, «гроза нобилей, друг народа своего острова». Милета представила ему Селезнева, с затаенной грустью говоря, что вместе с ним они устремились вслед французскому войску свободы, но это был мираж, какие часто виделись в пустыне.

Мартиненгос привел с собой Циндона – «популяра», вожака простого народа. Тот утвердительно сказал, что в наказание нобилям их дом они разгромили заодно с другими домами. А граф Сикурос, ее отец, жив и снова будет заседать в сенате. Снова заносчив и неприступен. Снова богат и требует наказания для тех, кто покушался на привилегии нобилей.

«К сожалению, они ничему не научились»…

Власть имущие, вкусившие и искушенные, во все времена не признавали уроков истории. Лишенные привилегий, они все равно делали все возможное, чтобы вернуть их, возбуждая в себе и во всем своем классе ненависть к народу.

Когда следишь за развитием исторического повествования, невольно создается впечатление, что тем нобилям на смену у нас через два столетия пришли новые.

Молодая хищная олигархия, новорусские нобили и дожи, воспользовавшись плодами осуществленнной по западному образцу либерализации, устанавливает свой порядок, свой режим. И уже не желает делиться с народом ничем, даже его же кровно завоеванными и добытыми богатствами. А создавая монополии, начинает подавлять мелких и средних препринимателей. Отъятые у народа и полузаконно присвоенные финансы и золотые запасы, дорогостоящая недвижимость и средства производства дают влияние, власть, привилегии, посты, чины, места в парламенте, позволяют власть имущим вести себя беззастенчиво и нагло, быть защищенными со всех сторон, недоступными и неприкасаемыми. А обманутый, обнищавший народ при всех провозглашенных правах и свободах остается незащищенным.

Такое криминально-несправедливое распределение, такой грабительский расклад закономерно ведет к депрессивным периодам, затяжным кризисам, социальным взрывам и национальным катастрофам,

Вот и в тяжелое смутное время, когда все стало покупаться и продаваться, страна чуть было за бесценок не пошла с молотка. Да, на грани этого мы уже стояли. И все-таки выстояли, выжили. Видно, не дали те самые непобедимые смыслы, вложенные в нас издревле, искони, они в генных корнях наших, в изначальных родниках-истоках, в родовой памяти нашей.

***

Далее повествуется, что Селезнев снова встретился со своими соотчичами, а потом попал к адмиралу Ушакову русским переводчиком, и там до слуха его доносился шелест слов: «Генеральный совет… взрыв… восстание… воззвание… свобода».

Несмотря на разочарования в республиканцах, его идеалы не изменились. Никакие боевые походы, мытарства и измены французов республиканским идеям не поколебали его убеждений, его направленности к справедливому устройству общества. Вот только как его сделать таким, никто ясного ответа не давал.

Селезнев все чаще задумывался о России, о ее трудностях и бедах. Его стала томить ностальгия, захотелось домой, не терпелось ступить на родную землю, погладить белую кору березки, услышать пенье птиц на родине.

А здесь опять закипели страсти на острове Закинфе, народ требовал опрокинуть дворянство. Доверяя ему безгранично, Милета делилась всеми новостями, и он попал в кипение политических страстей.

Велась борьба за места в новый сенат и в специально созданную делегацию, посылаемую в Петербург и Константинополь. Нобили не желали делиться местами с второразрядными. А группа второразрядных обвиняла и нобилей, и друг друга в диктаторских замашках. И Селезневу вся эта борьба их становилась непонятной.

Лучше и честнее других ему казались Мартиненгос и Циндон. И близость с ними заставляла его напряженно вслушиваться в сверлящие мозг слова: «Генеральный совет… взрыв… восстание»

***

А у Милеты состоялась встреча с отцом. Он был растроган, а она успокаивала его, прикусывая губу, чтоб не расплакаться. Их сближало кровное родство и разделял непреодолимый барьер мировоззрений и политических взглядов.

Отец был сентиментален: «Дочь моя! Ты вернулась! Я знал, я надеялся, я хотел, чтобы так было. Я молился! Я послал за тобой шхуну. Я знал, что наваждение пройдет». Стал расспрашивать ее о русском спутнике. Хоть русские их единоверцы и спасители, но и русские всякими бывают… Сикурос не знал такого сословия: «хорошие люди». И был обеспокоен, с какими это «хорошими людьми» встречается его дочь. Он только слышал, что с Мартиненгосом, «с этим незаконнорожденным патрицианским выкидышем». И этими словами стал бить по самолюбию дочери.

Мартиненгос был известен ему как смутьян, который думал, что у него много денег и можно с ними отстранить от власти нобилей. И он, Сикурос, завтра же выступит в сенате и потребует лишить его дворянства, которое тот намерен носить незаконно.

Милета стала умолять его завтра не ходить на Генеральный совет. Она как будто что-то знала, владела какой-то тайной о нем… Однако отец был непоколебим: «Даже если меня попросит сам Бог, я выступлю на совете и буду защищать этот мир от якобинцев и богохульников».

Милете внезапно стало плохо. После египетской жары и зноя она часто теряла сознание в ознобе и жару, делалась беспомощной и слабой. Быть может, это стало причиной ее обморока, а может, и что-то другое...

Обо всем этом повествуется в главе «Заговор».

***

В этой главе описывается шумящий на площади базар – сочно, красочно, размашисто, разливисто в тон колышущемуся на горизонте морю.

Не передний план повествования автор выдвигает капитан-лейтенанта Тизенгаузена, который был прислан Ушаковым на Закинф «правление учредить и открыть присутственные места» Он попал на большой базар и доволен: устанавливаются согласие и покой.

Однако в полдень на площади внезапно начались волнения. Циндон, взобравшись на бочку, направил народ на свержение Генерального совета, предупреждая, что в его здании сейчас произойдет взрыв, стал призывать всех к оружию. Но взрыва не было. И его призывы стали тонуть втуне. Кто-то крикнул: «Где же твой взрыв?» Охранники стали стягивать его с бочки. А толпа медлила и молчала…

Циндона допрашивал Тизенгаузен через Селезнева как переводчика. Вызвать его пришлось потому, что красивый грек говорил, путая русские слова с греческими.

Адмирал Ушаков капитан-лейтенанту как бывалому, испытанному соратнику поручал самые сложные дела, при этом просил его: «Сделай так, чтобы мятежей более не было».

Тизенгаузен, следуя примеру адмирала, устанавливал дружеские отношения со второразрядными, а венецианских аристократов ограничивал. Подружился он и с Мартиненгосом. Именно тот и раскрыл тайну о готовящемся в ратуше взрыве и мятеже. Когда Селезнев переводил слова его признания капитан-лейтенанту, то спросил его: «Зачем вы это делаете?» Мартиненгос ответил: «Там же отец ее».

После этого последовал приказ заговорщиков арестовать. «В конце концов, должен же быть порядок на этих островах». А Мартиненгоса наш капитан-лейтенант заверил, положив руку ему на плечо, что он будет дворянином. В свою очередь, Селезнев обошел замершего грека и толкнул дверь. Очевидно, не мог простить ему измены делу Милеты, общему делу освобождения от сословных пережитков.

Предотвращение мятежа автор относит к заслугам Ушакова и его офицеров, сумевших обеспечить мир и согласие на освобожденных островах. Что принес бы мятеж? Новую кровь и неутолимую жажду мстить – кровью за кровь, смертью за смерть. Это было не в православных обычаях Ушакова и его команды.

Любой мятеж – это дестабилизация, стихия, хаос, льющаяся кровь, ломающиеся судьбы, нагнетание страстей, умножение злобы людской и ненависти.

Флотовождь, привыкший к баталиям и войнам, никогда не был сторонником кровопролития, всегда искал возможности избежать неоправданных людских потерь, решить военные конфликты мирным путем.

И на Ионических островах он мудро находил цивилизованные формы государственного управления и общественного устройства, утверждал высокие смыслы державотворчества.

Судьба Милеты

Склонный к панорамному историческому охвату, В.Ганичев все более углубляет лирическую составляющую «Росса непобедимого». Романная линия его все усиливается. Автор все пристальнее приглядывается к отношениям своих героев, живет их радостями и горестями, развязывает узлы их судеб.

В главе «Возвращение в неведомое» повествуется о судьбе Милеты. Рушились ее идеалы и нереализованные планы. Ее Греция опять была под пятой османов. Милета давно не видела отца, он нигде не появлялся. Мартиненгос же был скрытен, и она переставала его понимать. И от Селезнева не укрывалось, какая она грустная и растерянная.

Милета и сама почувствовала его ностальгическую грусть. И однажды она сказала Селезневу: «Вы собираетесь покинуть нас, мой друг? Это будет нелегко пережить». От неожиданности он вздрогнул: «Что это?.. Может, мимолетное признание?» Ведь их связывала только романтическая дружба, и, кажется, ничего более.

И ему хотелось разделить с ней свои чувства, полной грудью вбирая всю радость бытия.

Но уже назавтра произошли трагические события. Заговор нобилей провалился. Взрыва так и не получилось. Популяр Циндон был арестован. И Мартиненгос, опустив глаза, встал перед Милетой.

Она все хотела заглянуть ему в глаза, положив руки на плечи, допытывалась: «Что произошло? Почему вы не помогли Циндону? Кто предупредил совет?»

А Мартиненгос со злостью, оглядываясь на Селезнева, ответил: «Я не хочу быть отцеубийцей любимой женщины!»

Как только Милета узнала, что все это произошло из-за нее, она стала обвинять Мартиненгоса в предательстве и упала в беспамятстве.

Потом полгода Милета не приходила в себя, никого не узнавала и лишь Селезневу улыбалась «извинительной улыбкой». Отец появлялся редко, хотя делал все распоряжения об уходе за больной, согласился с постоянным присутствием русского. А Мартиненгос больше не приходил.

Милета подолгу лежала с закрытыми глазами. И когда напоследок открыла глаза, она улыбнулась Селезневу и отчетливо сказала: «Ну, вот мы и дома. У нас все будет хорошо».

Ей, должно быть, уже привиделся Дом небесный, и она порадовалась, созерцая его явление. «Затем нахмурилась, что-то долго вспоминала и, закрыв глаза, больше не открывала их».

В образе Милеты автор попытался олицетворить судьбу многострадальной и свободолюбивой Эллады. В ней, патрицианке, воплотился ее вольный и могучий дух. Своими смыслами и идеалами он звал к борьбе за справедливость, за права каждого человека, труженика своей земли. Но как часто романтический идеал в схватке с грубой, порой беспощадной реальностью находил свою погибель...

Образ Милеты подкреплен исторической основой. И в то же время современен, по-человечески привлекателен. Он близок типам русских женщин – жен декабристов и женщин-народовольцев. Однако в нем не нашли своего отражения проявления фанатичной веры или рационального максимализма. Этот образ сохраняет сполна свою женственную сущность. И пусть Милета не выдерживает натиска всех идейных бурь и революционных потрясений времени, она все-таки остается верна себе и все так же являет собой символ свободолюбивой Греции.

Селезнев теряет Милету навеки. С ней и без нее он навидался всякого. Увидел кровь и смерть, познал измену и ложь от людей. «Искал свободу и истину, а потерял родину и любовь». Эта любовь его «истаяла, погибла, сгорела». И только здесь, почти в конце книги, автор выдает тайну его сердца, сокровенную, глубинную. Впрочем, его герой и сам в этом не признавался – «ни себе и никому другому ни в песках Египта, ни на волнах Средиземного моря, ни на каменистых греческих островах, что глубоко и безответно полюбил Милету».

И, наверное, он все-таки заблуждался, когда думал, что был бы смешон и нелеп в ее глазах, предлагая сердце. Да, ее чувства были заняты борьбой и действием, и она была исполнена обжигающего огня ненависти и тирании к врагам свободы. Но неужели в уголках ее сердца не нашлось бы место и для него, коль связывали их уже не частные случаи, а сводила сама судьба? Правда, она любила говорить, что в будущем рядом с собой видит такого человека, как Мартиненгос, сильного, мужественного, преданного делу свободы и равенства, по-настоящему любящего родину… Нет, все-таки такого же, но не именно его, Мартиненгоса, тем более что он, в конце концов, предал и свои идеалы и своего лучшего друга из-за эгоистической любви к ней и ради своего дворянского звания.

А что же он, Селезнев? Что в дальнейшем будет делать? Он готов был последовать за Радищевым, да где теперь он? И теперь еще, к прискорбию, после вскрытия им таких гнойных язв в самодержавном государстве, трудно, стыдно будет называть Россию своей родиной…

И все же Селезнев обретает родину в своем сердце, свою Россию. Если так властно она позвала его издали, значит, была ему близка. Ее смыслы непобедимой эскадрой Ушакова мчались к ней назад на всех парусах.

«Когда эскадра отплыла от Закинфа, высокий каменный крест у дома над скалой был виден далеко. Еще дольше было видно оливковое дерево, протянувшее свои ветви к морю».

Такой символической картиной завершается романтическая и печальная история Милеты, а вместе с нею и ее родной страны, всколыхнувшейся миражами свободы и независимости. А история русского скитальца, в поисках призрачной свободы обретающего родину, будет еще продолжаться. Но о том от повествователя мы уже не узнаем.

Из опалы – Европу спасать!

Образ Александра Васильевича Суворова, – богатый смыслами, смыслообразующий и героический, – автор продолжает разрабатывать в главах «Рескрипт из Петербурга», «В центре Европы», «Орлы внизу», «Поворот».

Суворов представлен как великое воплощение русского национального характера, со всеми присущими ему лучшими качествами: святостью и свободолюбием, талантливостью и щедростью души, суровостью и скоморошеством, меткостью в словах и сметливостью в делах, стремлением к победе и умением не унывать в горе-злосчастье. Несовместимые, на первый взгляд, черты в нем естественно и гармонично слажены.

В первой из этих глав автор повествует о ссылке Суворова, а точнее, о ее последнем дне. Том самом, когда пришел рескрипт из Петербурга от императора Павла I . Непростые отношения сложились между ними. Павел всех, кто при матушке имел отношение к победам, невзлюбил. Изгнал семь фельдмаршалов и более трехсот генералов.

«О, каков! Суворову не мог простить отвергнутой дружбы, недоверия к уверениям, что принц его понимает». А началось это с тех самых пор, когда Павел, еще не взошедший на трон, предложил фельдмаршалу свою дружбу, а тот проигнорировал. Обида засела глубокая и требовала вымещения.

Надолго запомнилось ерничество Суворова, когда он, вприпрыжку уходя из дворца, напевал по-французски: «Принц восхитительный, деспот неумолимый». Но не был он, Павел, деспотом, и не желал, чтобы его считали таковым. А что до нововведений, которые он внес в армию по прусскому образцу, так это для того, чтоб в ней порядок навести. Но, похоже, не приживаются иностранные порядки к российской армии. А тут еще и Суворов стал свое несогласие выражать. И форма, дескать, не такая, и парики с буклями и косами уродуют солдата, и уставы прусские, которых мы-де бивали не раз.

Не мог Суворов снести такое безобразие в армии, запросился в отставку. Да только вместо отставки получил отстранение, полное и грубое, даже без права ношения мундира. За все его боевые заслуги перед Отечеством такая вот была получена награда.

Понятное дело, двор никак не мог простить ему великих побед, там правили бал дьявольская зависть и тщеславие. Двору Суворов был необходим лишь в критическое время, когда речь шла о спасении империи. О нем вспоминали, если нужно было подавить пугачевское восстание или штурмом взять варшавскую Прагу. А Измаил! «Скорее Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил», – бахвалился паша. Ан не тут-то было, даже Измаил пал к сапогам Суворова и его чудо-богатырей.

Сколько раз ему удавалось усыпить бдительность придворных, приглушить их зависть, оттого и юродствовал, кривлялся и кукарекал, впадал в детские забавы, сыпал солдатскими остротами и мужицкими поговорками. «Шут, скоморох, петрушка» – отзывались о нем. Это успокаивало двор, а он одерживал свои победы.

Зато солдатам он такой нравился: «Герой, орел, отец родной» – так они отзывались о нем и пели о нем песни.

И все же императорский двор не захотел признать его заслуг, не давал напоминать о былых победах. И отправил его не в Кобрино, под Брестом, где Екатерина пожаловала ему имение и замок, а сослал в Кончанское Нижегородской губернии, где господский дом обветшал, а сельцо разваливалось. Но пуще всего мучил старого воина надзор. Как будто мог он в той глухомани заговор плести.

Первый городничий Боровичский надзирательским ремеслом явно тяготился, перед Суворовым совестился, спрашивал, что можно передать в столицу, а что нет. Зато следующему, который сменил его, было все одно: «что слава, что подлость – скорее бы выслужиться».

Вокруг сразу змеями заклубились склоки, появились денежные претензии. Придворные «затаившиеся гадины» норовили подло ударить в спину. Это не то, что на поле брани, где с неприятелем благородно сражаешься. Там ему и с солдатами было легко, «у них души открытые». А солдата Суворов считал человеком истинным.

Как-то однажды император все же вспомнил о нем и вызвал ко двору, видно, нужда в нем появилась. Но Суворов шел навстречу как-то подпрыгивая, и, поскользнувшись, чуть не растянулся на полу. А в приемной попросил отвести его в уборную. Ну разве можно после этого торжественно, с почтением относиться к человеку, который не умеет себя вести?

«Император мало сталкивался в прошлом с независимыми людьми, не имел умения властвовать над ними, а главное, не умел властвовать над собой».

А тут еще, когда император пригласил бывшего фельдмаршала на военные учения, тот захлопал себя по бокам, бормоча и выкрикивая что-то невнятное.

Суворова и Павла I автору важно свести в психологическом противоборстве. Именно они в ту эпоху определяли направление и ход развития России и ее военного могущества.

В лице Суворова Россия многое теряла. Он опять возвращен был в ссылку, его опальное положение продолжалось. Чувствуя духовную потребность, опальный фельдмаршал уже собирался уходить в Нилову пустынь, найти в ней тихое уединение, и там вспоминать, молиться и поклоняться памяти своих чудо-богатырей.

Автор в главе о ссыльном Суворове, сидящем словно в оцепенении от вынужденного бездействия, для усиления динамики действия вводит в повествование несущегося всадника. Вот он поплыл в волнах тумана, хочет вдышаться в запах дыма, чует запах далеких солдатских костров, «пригоречь» пшенной каши, вслушивается в колокольный перезвон, доносящийся из соседней деревни. «Один удар колокола догонял другой, вжимался в третий, обнимал четвертый, и все звуки вместе скоморошьей толпой заплясали, запрыгали по верхушкам деревьев. А навстречу из-за холмов, из-за далеких далей вдруг рванул гром. Да гром ли зимой? А может, это из-под Очакова, Измаила, Рымника донеслись артиллерийские гулы, расчищающие дорогу его чудо-богатырям, и, облетев мир, докатились сюда, в Кончанское… Нет, он послужил Отечеству и здесь, тем, что перед чванством не согнулся, не дал русский дух унизить».

Так автор утверждает мысль, что нельзя унизить русские смыслы, в своем ореоле несущие непобежденность. Они могут потускнеть, как старые иконы, могут быть забыты и заброшены в глухих углах, но ценности своей не потеряют никогда, из памяти народной не сотрутся.

Как-то однажды сам автор посетил опального маршала Георгия Константиновича Жукова на его даче в Архангельском, куда тот был отправлен в ссылку еще Н.С.Хрущевым. Великий полководец Победы, который обеспечил приход Никиты Сергеевича к власти, по всей видимости, для него оставался опасен. Оттого и опален стал.

Ту свою историческую встречу с Г.К.Жуковым В.Ганичев описал в очерке «Почему мы победили», который впоследствии включил в свой «Православный дорожник». Хрущева тогда уже сместили, но Маршал Победы еще находился в опале. «Смешно сказать – пока не появилось в книге воспоминаний К.Г.Жукова упоминания о том, как он встретился с политкомиссаром 18-й армии (будущим Генеральным секретарем), власть не переставала смотреть с опаской на опального командующего. Но народная память отнюдь не отдавала своего полководца в огранку и шлифовку политическим каменотесам и идеологическим шлифовщикам. Она считала его Георгием Спасителем, поразившим фашистского змия».

Что же касается А.В.Суворова, то он все же недолго оставался в деревенском уединении, и был-таки вызван из ссылки рескриптом императора: «Надлежит срочно принять командование союзными войсками в Италии. Для чего срочно приехать в Петербург». Сама судьба, казалось, прислала ему этот рескрипт.

Автор, кажется, сам радуется вместе с Суворовым, изображая, как Александр Васильевич изменился на глазах, взор его просиял, спина выпрямилась и он привстал на стременах.

Пришло время, когда мелкое личное перед великими делами отбрасывалось в сторону. Сам император склонял голову перед ним и умолял в частном письме: «Теперь нам не время рассчитываться. Виноватого Бог простит. Римский император требует Вас в начальники своей армии и вручает Вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а Ваше спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы Вашей времени, а у меня удовольствия Вас видеть».

Александр Васильевич при этом только «крякнул» да сказал старосте: – Вот что, Михеич, займи-ка мне двести пятьдесят рублей. Из Петербурга вышлю. Мундир срочно пошью. Европу спасать надо!

Освободитель Европы

«Стрелой пронесся сквозь пространства России и Австрии Суворов. Вонзился в Вену, в ее благополучие и спокойствие».

Так экспрессивно начинается глава «В центре Европы».

Там, в самом центре Европы, император Священной Римской империи, военный совет – гофкригсрат, фельдмаршалы, маршалы и генералы разрабатывали ход компании против наполеоновских войск. И согласно воле двух императоров вся союзная армия подчинена была русскому фельдмаршалу графу Суворову-Рымникскому.

Сразу нелегко стало тем, кто оказался у него в подчинении, особенно маршалам и генералам. Полетели в сторону «немогузнайки» и тугодумы. Не выдерживала его напора «машина австрийской армии, дернулась, крутанулась, стронулась с места, и медленно еще, но совсем неплохо заработали жернова мысли у тех, кто приготовился сражаться, кто был в войсках и на походных маршах» А те, кто в тугоумном гофкригсрате продолжал глубокомысленно морщить лбы, не вызывали у Суворова возражений, мол, пусть морщат, лишь бы не мешали.

Суворов нетерпелив. Он заставил войска продвигаться на марше в два раза скорее. Как «славно, слаженно» они бы не шли, а для него все медленно. Зорок глаз Суворова – сразу подмечает причину. У каждого обер-офицера по нескольку возов добра, у каждого солдат при полках женка. «Как тут спешить от барахла всякого да теплого бабьего тела!» Распорядился оставить каждому по возу, а солдатских жен по одной в роте «для мытья белья». Вот полки быстрее и зашагали – «облегченье все-таки без баб-то!» И у него оказалось возможным даже на ходу экзерциции отрабатывать, упражняться в военном деле.

Хорошо памятно было письмо Суворова командующему австрийскими войсками генерал-фельдцейхмейстеру Мелассу по поводу прерванного из-за непогоды марша: «За хорошею погодою гоняются женщины, щеголи и ленивцы. Большой говорун, который

жалуется на службу, будет, как эгоист, отрешен от должности… У кого здоровье плохо, тот пусть и остается назади… Глазомер, быстрота, стремительность! – на сей раз довольно».

А как «запарился» при Суворове генерал-квартирмейстер Шателер, приставленный к нему. По дороге в Верону думал время провести в приятственной беседе, а фельдмаршал безостановочно задавал вопросы, заставлял напрягать память.

***

В.Ганичев постоянно соотносит значительные события и, на первый взгляд, незначительные факты, сводя их в постоянно развивающуюся и сбалансированную архитектонику.

После бытовых и курьезных подробиц, без которых образ А.В.Суворова был бы не полон, автор следит за военно-политической ситуацией в Европе, словно смотрит на нее его полководческим взглядом.

А военно-исторический театр в Европе развернулся в грандиозную панораму. Армия генерала Жубера в ноябре 1798 года захватила Пьемонт. Неаполитанская армия под командованием австрийского генерала Карла Мака фон Лайбериха отбила у французов Рим, но уже в середине декабря была изгнана оттуда войсками французского генерала Жана Этьена де Шампионне. Неаполитанская 60-тысячная армия после того, как в Неаполе был поднят мятеж, вышла из игры. Командующий Макк, опасаясь за свою жизнь, предпочел в январе 1794 года сдаться французам при Капуе. Шампионне взял Неаполь. Королевский двор бежал на Сицилию под защиту пушек адмирала Нельсона.

Ситуация для французов изменилась в худшую сторону, когда в Италию была переброшена русская армия фельдмаршала Суворова. Он возглавил объединенные русско-австрийские силы. Союзники располагали 300-тысячным контингентом на всех фронтах. Им противостояли армии французских генералов Б.Л.Ж.Шерера и А.Макдональда. У французов было только 200 тысяч. Планы союзников заключались в том, чтобы, разбив неприятеля в Северной Италии, осуществить вторжение во Францию.

Суворов с 60-тысячной армией, из которой русские войска составляли около половины, вошел в Италию. И в середине апреля

1799 года разбил на реке Адда молодого генерала Ж.-В. Моро, а затем двинулся против 30-тысячной армии Макдональда. Тот вознамерился разбить противника по частям. Атаковал авангард, которым командовал астрийский генерал П.-К.Отт. Австрийцы смогли продержаться до подхода главных сил. И Макдональд отступил к реке Треббия, в надежде, что в неприятельском тылу вскоре появится армия Моро. Суворов тоже не забывал о Моро, поэтому спешил.

18 апреля Суворов атаковал позиции армии Макдональда, главный удар он нанес по левому флангу, рассчитывая прижать неприятеля к реке По. С ног была сбита французская авангардная дивизия генерала Домбровского, но главные силы левого фланга под командованием генерала Виктора удерживали фронт до вечера, отступили к Треббии. Отряд русского генерала Розенберга смог форсировать реку. Но утром французы попытались охватить правое крыло противника. Осуществлявшая обход дивизия Домбровского попала под удар войск русского генерала Багратиона и отступила. Однако при этом между двумя русскими дивизиями образовался разрыв, в который была брошена дивизия Виктора.

Тогда Суворову с огромным трудом удалось остановить свои бросившиеся бежать войска. Подоспевшие союзники помогли отбросить французов на исходные позиции.

Вечером в тылу войск Суворова были замечены разъезды армии Моро. Понимая, что у него осталось мало времени, русский полководец приказал утром 20-го перейти в наступление по всему фронту и любой ценой форсировать Треббию. Раненый накануне Макдональд ночью отвел армию к Тоскане, из 35 тысяч он потерял убитыми и ранеными 16 тысяч солдат.

После победы на Требби Суворов обратил свои силы против Моро, и тот поспешно отступил в Генуэзскую Ривьеру.

Австрийское командование настояло, чтобы до вторжения во Францию армия Суворова овладела крепостями Северной Италии, где остались французские гарнизоны. Это было ошибочное решение, так как эти гарнизоны особой опасности не представляли, находясь в отрыве и испытывая недостаток снабжения.

А Моро тем временем получил время для усиления своей армии, правда, Директория заменила его генералом Б.Жубером. И новый главнокомандующий решил перейти в решительное наступление. Это вполне отвечало планам Суворова, предполагавшего выманить

неприятеля с гор на равнину. 14 августа французы заняли город Нови и приблизились к позициям союзной армии. Она насчитывала

65 тысяч человек, а французская – всего 38 тысяч. Жубер не знал о численном перевесе противника, он рассчитывал добиться победы стремительным наступлением. Однако союзники первыми перешли в атаку.

«Наступайте, всегда наступайте!» – были последние слова смертельно раненного Жубера. Командование вновь принял Моро, он, усилив левый фланг, приказал перейти к жесткой обороне.

Австрийский генерал П.Край вел безуспешные атаки, но отвлек на себя до половины французских сил. Суворов приказал дивизиям Багратиона и Милорадовича атаковать Нови. Но они дважды были отброшены штыковыми атаками от каменной стены крепости. С вводом левого фланга союзников под командованием фельдмаршала М.Меласа и одновременным возобновлением атак русскими дивизиями центра генерал Моро, лишенный резервов, был вынужден оставить Нови. И на улицы города ворвались дивизии Багратиона и Дерфельдена.

Кампания 1799 года была проиграна французами в Италии из-за того, что они так и не смогли объединиться под единым командованием. В последнем сражении при Нови Моро не имел ясного представления о силах противника и не воспользовался паузой в боевых действиях для организованного отвода войск. Австро-русские войска получили возможность бить армии Макдональда и Моро поодиночке и во всех сражениях иметь значительный численный перевес.

А в Неаполитанском королевстве вспыхнуло восстание против французов. Повстанческая армия, возглавляемая кардиналом Руффо, при помощи английского флота, в сентябре освободила Неаполь. Тогда же и русский десант эскадры Ушакова вступил в Рим. Французы были изгнаны из всей Италии, за исключением Генуи, где засел сильный гарнизон.

***

Таким образом, за несколько месяцев от наполеоновских побед в Италии у Директории остались лишь одни воспоминания. Милан и Турин приветствовали победителей. «Как гигантская метла», суворовские войска вымели неприятеля из Ломбардии и бывшей Цизальпинской республики. Победы при Требии и Нови расчистили им дорогу на юг Франции. И Суворов писал, что из его трубы уже виден Париж.

Однако победы Суворова стали пугать австрийский двор. После первой победы он торжествовал, но после второй – забеспокоился, а третья – уже вызвала серьезную тревогу.

От австрийских глаз не укрывалось, что русский фельдмаршал не только воевал не по правилам, но и не церемонился, обходился без ритуалов, в бумагах упускал многие звания и титулы для краткости, а с солдатами вел себя запросто и котлом солдатским не брезговал. К ним он всегда благоволил, а генералов мог обидеть невниманием, сделать невежливые выговоры.

Русские солдаты в своем фельдмаршале души не чаяли. Шли за ним в битвы и походы в любую непогоду. Александр Васильевич любил прохаживаться у ночных костров, где были сомкнуты ружья в пирамиды, вести с солдатами задушевные беседы. Там, среди солдат, автор снова выделяет образ Максима Щербаня, который вспоминает о родине своей и поет украинские песни.

В его песнях поется о запорожцах – черноморцах и задунайцах, что измаильскую орду побили. Жестокая была сеча, кровавая, многих унесла. «С кем завтра придется встретиться в том мире, куда уходят после битв погибшие солдаты?» Извечной думою солдатской завершает автор эту главу о Суворове.

Над альпийскими орлами

И вот одна из самых драматических глав книги «Орлы внизу» – об

Альпийском переходе суворовских войск. Напряженнейшая, как сказали бы сейчас, экстремальнейшая обстановка, куда загнало Суворова и его чудо-богатырей вероломство и измена австрийского командования, автором описана с достаточно высокой степенью художественности.

После побед в Италии австрийское командование настояло на том, чтобы русские войска Суворова направились в Швейцарию на помощь союзной армии генерала Римского-Корсакова и австрийского генерала Готце. А затем, соединившись, вторглись во Францию. Австрийская армия фельдмаршала Меласа в Италии должна была овладеть французскими крепостями, и тоже идти на Францию. Армия эрцгерцога Карла направлялась на Нижний Рейн, для соединения с высадившейся в Голландии англо-русской армией герцога Йоркского, и войти во Францию с востока. Однако же все эти планы полностью провалились.

Французская армия генерала Массены, насчитывающая 45 тысяч человек, в Швейцарии вынуждена была отступить к Цюриху в мае 1799 года, а в июле французам пришлось оставить его. В августе Массене удалось потеснить противника и атаковать Цюрих, но безуспешно.

Часть австрийских войск с армией эрцгерцога Карла была неожиданно переброшена из Швейцарии к Майнцу для похода в Нидерланды. И оставшийся 20-тысячный корпус Римского-Корсакова был разбит у Цюриха Массеной 25 сентября. Русские и австрийцы потеряли 8 тысяч убитыми, ранеными и пленными и 100 орудий, потери французов не превышали 4 тысяч человек.

Отряд генерала Лекурба удерживал армию Суворова у перевала Сен-Готар до тех пор, пока Римский-Корсаков не был полностью разбит. Сбив, наконец, французов с Сен-Готара, Суворов оказался против вдвое превосходившей неприятельской армии. Однако наш полководец смог нанести ряд поражений отдельным французским отрядам и пробиться в Италию, 7 октября выйдя к городу Иланц. Из 20 тысяч солдат он потерял только 5 тысяч. И за свои беспримерные в истории боевые успехи в Италии и Швейцарии Александр Васильевич Суворов был удостоен звания генералиссимуса.

***

Образ Суворова и его соратников в те самые тяжелые дни ратного противоборства высвечивается так, словно автор рассматривает их, поворачивая разными гранями.

То передает он блеск доблести солдат, которые под началом русского полководца (включая и австрийских), храбро и славно дрались против кроманьольцев. Они беззаветно верили Суворову. То вскрывает мишуру генералов, которые хитрили, финтили, обманывали. Не зря гофкригсрат Александр Васильевич стал зачислять уже чуть ли не в противники. Когда там составляли планы, то темнили до последней минуты, чтобы нельзя было их отменить или остановить высочайшим повелением.

Суворов негодовал. Коль назначили его главнокомандующим союзной армии, зачем же навязывали неверные решения, будто умышленно хотели погубить ?

Император Франц после блестящей победы под Нови отменил наступление на Геную. По всей видимости, боялся его, Суворова, а в Средиземном море – Ушакова. Рассерженный фельдмаршал отписал Растопчину: «Все мне не мило. Присылаемые ежеминутно их гофкригсрата повеления ослабевают мое здоровье, и я здесь не могу продолжить службу. Хотят операциями править за 1000 верст; не знают, что всякая минута на месте заставляет оные переменять… После Генуэзской операции буду просить об отзыве формально и уеду отсюда».

Но Суворову ни на Геную наступать, ни в Петербург уехать не пришлось. Суворов написал и Павлу I о деятельности венского кабинета, обнаруживающего «корыстолюбивые предположения к обширным завоеваниям». Однако император Римский потребовал перенесения русского оружия в Швейцарию, где «недеятельность и слабосилие эрцгерцога Карла утратили блистательную кампанию…».

Австрйцы решили всю русскую армию передвинуть в Швейцарию, и убедили в этом Павла I . А войска эрцгерцога Карла увели на Средний Рейн. Из письма Карла Суворов понял, что он уходит, бросает корпус Римского-Корсакова, не дожидаясь его, Суворова с армией. И перед разросшейся армией Массены корпус Корсакова остался беззащитен.

Как только Суворов решил стремительным маршем пересечь Швейцарию, чтобы спасти корпус Корсакова, на следующий же день пришлось вернуться: ожил со своей недобитой армией генерал Моро. Хотел убрать осаду с крепости Тортоны, но она сдалась, а Моро отступил в Ривьеру. И три дня было потеряно.

А вслед за этим – обман в предальпийской Таверне. Австрийские интенданты таращили глаза и утверждали, что никаких указаний из Вены о снабжении русских войск не поступало.

Суворов уже привык, что данные астрийской разведки несли то небрежение, то обман. Но здесь, в Швейцарии, он узнал такое вероломство союзников, какое превзошло все пределы. В плане, разосланном генералам для согласования, была заложена ошибка, которую не исправил никто: на пути от Альдорфа до Швица, что он предложил преодолеть в течение дня, никакой дороги не оказалось, а была лишь козья тропа, по которой невозможно было провести армию в двадцать тысяч человек ни за день, ни за два.

Уж на что привык он к козням русского двора, но такого злонамерения никак не ожидал. «Как можно?.. Неужели из-за зависти можно на смерть обрекать, да не врага, а союзника? Или столь дикое небрежение? Или страх перед победами Суворова?»

Фельмаршал решил держаться ближе к солдатам, чтобы смягчить свои страдания. Именно благодаря им, рвущимся в бой, карабкающимся по горам, особенно умельцам Багратиона, был взят Сен-Готарский перевал. Страшно было вспоминать, как штурмом брали Чертов мост; под ним клокотал водопад, а внизу, под людьми, парили орлы.

В.Ганичев решает для себя сложнейшую творческую задачу. Ему важно проникнуть во внутреннее состояние великого полководца, полного не только героических замыслов, но и горьких раздумий, разочарований, сомнений, угрызений совести перед своими солдатами и негодования на командующий состав.

И он образно передает он его тяжелые чувства, когда «под сердце подваливался камень, черной птицей пролетала тревога», добивается психологически убедительного описания состояния неудержимого порыва войск, когда всем, бросившимся вместе с Суворовым на помощь Римскому-Корсакову и Готце, казалось, что те где-то рядом, так же как и мирные заальпийские долины.

Жаль только, Суворов не мог за тысячу верст быстро оказаться там, где 14 и 15 сентября Массена разгромил весь центр и правое крыло союзных русско-австрийских войск. Там в два дня обстановка полностью переменилась. И Суворов из всесильного главнокомандующего превратился, можно сказать, в обессилевшего старикашку. Спустившись в Муттенскую долину, он с армией оказался в западне. Их окружали мощная армия Массены у Швица и Цюриха, отборные войска Молитора, закрывшие Клентальскую долину. И назад повернуть было невозможно – Сен-Готард снова занял Лекурб.

На вершины пал мокрый снег, тянуло сыростью. Суворов занемог, а возраст у него был почти семьдесят уже… И тогда он принял единственное решение – совершить переход через Альпы, воспарить выше альпийских орлов. Собрал военный совет, где представлен был весь свет его армии: генералы Милорадович, Розенберг, Дерфельден, Багратион, адъютанты Румянцев, Ставраков, Розен, Горчаков, казачьи командиры Денисов, Астаков, Бородин.

Им Суворов обрисовал весь драматизм их положения – в окружении превосходящего и жестокого врага, круч и бездн, «сих отверстых гробов смерти». Сообщил, что им оставалось одно из двух: либо сдаваться, либо – «вопреки, презрев все правила, – прорваться сквозь горы, по пастушьим тропам, штурмовать льды и небеса».

В завершение сказал, что сам он, Суворов, уже выбрал второе решение. Зашумели. Недолго обменивались мнениями, и сошлись на одном, суворовском.

А ведь у Суворова была возможность «благородно устраниться». Еще два дня назад ему можно было вырваться в Вену, хотя бы для того, чтобы в лицо бросить всем этим «невеждам из гофкригсрата» обвинение в нечестности и коварстве, оправдать это досадное окружение. Но как он мог бросить своих солдат, своих чудо-богатырей на произвол судьбы?! И русский фельдмаршал не пошел на это, не поступил, как Наполеон, бросивший свою армию в Египте.

Автор, стараясь не упустить ни одной детали, описывает этот труднейший альпийский переход. Сосредотачивает взгляд на том, как осыпался щебень под конем старого фельдмаршала (с этого эпизода начинается глава), провалами темнели головокружительные пропасти внизу, лавины с обрывов уносили вниз срывающихся солдат…

Вместе с ними тысяча четыреста пленных французов. «Волос чтобы не упал! Волос!» – требовал русский фельдмаршал. Он и здесь, на крутых обрывистых тропках и склонах заснеженных горных гряд, был подвижен и вездесущ. Без устали подбадривал солдат, а когда почти уже преодолели Альпы, весело спросил: «Ну что, братцы, надули французов!»

Когда вешины Альп остались позади, слезы стали застилать у Суворова и его солдат глаза. Ведь там, на горных тропах, на дне пропастей и на острых вершинах лежали русские солдаты, навечно заснувшие в неприютной холодной альпийской Швейцарии. Оглядываясь назад, старый уставший фельдмаршал чувствовал, что это был его последний поход.

Поворот в политике

О Суворове упоминается еще в главе «Поворот». И через описание настроений русского императорского двора выражается мнение о значении его походов в Европе.

Здесь ни от кого не укрылось, что австрийцы «в тупоумии своем» боялись Суворова и его блистательных побед. Они постоянно подводили Суворова, саботировали соглашения, лишали провианта и лошадей.

«Трусили до подлости и были подлы в своей трусости».

А в Англии победы Суворова принимали шумно, поднимали за него тосты на торжественных обедах. Хохолок русского фельдмаршала вошел в моду, котлета по-суворовски считалась самой питательной и вкусной, эмалевый портретик с его изображением висел у красавиц в медальонах на груди.

Но и Англия оставила русскую армию без боеприпасов и продовольствия. А на Мальту, с которой французы были изгнаны англичанами, императора Павла – Великого Магистра мальтийского ордена – никто и не думал приглашать.

Армия герцога Йоркского отступила на север, так и не завоевав Голландию. И 18 октября 1799 года был заключен Акмаарский договор с Батавской республикой, по которому союзники покинули территорию Голландии.

В тот же день император Павел, посчитав, что англичане и австрийцы намерены заставить русских таскать каштаны из огня, вышел из Второй антифранцузской коалиции. Более того, через год, в декабре 1800 года, был фактически заключен русско-французский союз против Англии. И император Павел в январе 1801 года предписал корпусу донских казаков отправиться на завоевание британских владений в Индии. А Наполеон пообещал русскому императору Мальту, правда, для этого еще нужно было изгнать англичан с острова.

Почему же Павел I столь резко совершил поворот в политике? В этой главе В.Ганичев попытался ответить на этот вопрос, используя богатую палитру художественных средств. Он подробно рисует внешние и внутренне-психологические портреты генерал-прокурора Беклешова, графа Ростопчина, нового исполнителя зарубежной политики России, «неглупого выскочки», как его называли, его заместителя вице-канцлера Панина и других. Именно они создавали настроения, мнения, атмосферу во дворе. Правда, им неизменно трудно было приноровиться к неуравновешенному, непредсказуемому императору. Скончался изворотливый, хитрый и мудрый канцлер Безбородко, а вместе с ним ушла и стабильность.

Австрийские и английские посланники скоро почувствовали на приемах, что русский император охладевает к их коалиции, и стали подозревать, что он ведет тайные переговоры с Наполеоном, первым консулом Фрацузской республики.

На их испытующие вопросы Павел отвечал туманно: «Ветры часто меняют направление в морях, но корабль надо довести до гавани». Но куда теперь он повернет штурвал?

Автор вводит в повествование яркий образ Федора Головкина, графа, церемониймейстера, весельчака, острослова, задиры, царского шута. Он-то знает ответы на все вопросы!

Надо сказать, Павел I не терпел язвительности и шуток, не любил излишней тонкости и остроумия, что всех приводили в восторг. За это и невзлюбил Головкина. Все внимание, поклонение, смех и восторги должны были принадлежать лишь одному ему, императору.

Но более всего пришлись ему не по нраву колкие высказывания Головкина по поводу тайных знаков внимания и дружелюбия, высказанных императором первому консулу Франции.

Император в учтиво-иронической форме изгнал его со званого обеда. И Головкина зазнобило, он почувствовал себя на улице потрепанной синицей, вырвавшейся из когтей коршуна.

Не удостоил Павел своим вниманием английского и австрийского посланников, сделавших полшага вперед ему навстречу, и те тоже чувствовали себя неуютно.

Интересен приведенный, между тем, краткий портрет великого князя Александра, будущего императора, пропущенный через лапидарные мнения посланников и едкое высказывание Головкина. «Тот зашел мягко, кокетливо повел головой и горделиво приосанился, вспомнив о царственных кровях. Посланники думали о своем.

– Скрытен! – бросил австриец, вглядываясь в черты лица Александра.

– Скорее, боязлив, – ответил англичанин, подтянув лорнет к глазам. – Он недостаточно слушает голос разума и, несмотря на свое образование, будет добычей своих придворных и слуг.

Головкин тоже не пощадил члена царской семьи:

– Он не столько любит людей, как старается, чтобы они любили его. И он не столько будет награждать за заслуги, как осыпать милостями».

Почему же Павел I кардинально изменил курс своей внешнеполитической деятельности? Он уже несколько месяцев ходил в мучительных раздумьях. Да, он преследовал галломанов, опасался революционной заразы. Хотел поставить преграду из армий союзных императоров разнонациональному человеческому мусору, стекающемуся в Париж.

Уступая австрийской мольбе, он переступил через себя, пригласив Суворова возглавить европейскую кампанию. Но императоры оказались жадны и трусливы, суетливы и завистливы. Австрия боялась Пруссии больше, нежели Франции. Издевательское отношение к армии Суворова и флоту Ушакова превзошло все пределы. Поэтому Павел и дал команду отозвать войска Суворова и эскадру Ушакова. Рухнула его «мессианская мечта» о великом походе против республиканской Франции, растаяли его иллюзии. И все русские победы не дали России никаких выгод.

Невольно напрашивается аналогия с тем, как Советский Союз, одержавший Великую победу во Второй мировой войне, к концу второго тысячелетия остался ни с чем, без всяких выгод, не в пример США и западным европейским державам. И все это произошло по воле наших прозападно ориентированных политиков и правителей, лукавых «миротворцев», идущих на уступки временным союзникам, волкам в овечьей шкуре. Как только Россия ослабевает, они быстро сбрасывают ее и оскаливают зубы.

Так в ободе великого солнцеосного колеса непобедимых русских смыслов вечно извнутри распространяется коррозия, рыжая ржа, от которой время от времени необходимо избавляться.

Павел I стал искать новых союзников и нашел их в лице Бонапарта. Он понял, что переворот, который привел к власти консулов, многое изменил в республиканской Франции, и она уже не та.

И, как оказалось, первый генерал свободы и демократии Бонапарт, ставший консулом, вовсе не был против монархов и корон. Скоро и себя он объявит императором Франции!

У Павла I и Наполеона стали завязываться дружественные отношения. Помимо того, что Наполеон пообещал русскому императору вновь отдать Мальту рыцарям, он еще и убедил его в том, что Россия и Франция самой географией предназначены жить в дружбе и держать в узде остальную Европу.

Автор находит заключительный символ-аккорд, показав, как император резко стукнул по штурвалу, спицы которого завертелись в другую сторону.

Теперь свои военные и политические усилия он решил нацелить против коалиции вчерашних союзников, особенно против Англии и ее колоний. Однако индийский поход корпуса донских казаков по завоеванию британских владений в Индии, который затевал Павел, был явно обречен на провал. До Индии не добрался бы никто. Это подтвердили и позднейшие экспедиции русских войск в Хиву.

Поход против Британии не состоялся, да и все планы франко-русского союза были погребены из-за убийства Павла I группой заговорщиков в ночь с 23 на 24 марта 1801 года.

Но главной причиной гибели императора, как считается, стало опасение, что сближение с Францией приведет к прекращению русско-английской торговли, от которой зависела экономика России. На Британские острова шла значительная часть вывозимого из России продовольствия и сельскохозяйственного сырья, а оттуда поступали промышленные товары и техника. Да и морская торговля с другими странами велась в значительной степени на английских судах.

Были, конечно, и другие причины убийства, проистекающие из самого характера Павла I и складывающихся отношений с подданными. К анализу этих отношений автор вернется вновь при написании «Флотовождя Ушакова», особенно в главе «Никакие силы и орудия не помогут защитить, раз нет верных людей».

«Росс непобедимый» постепенно наполняется всеми важнейшими смыслами Российской истории. В.Ганичев добивается всестороннего охвата и глубинного проникновения в них на переломе двух веков – восемнадцатого и девятнадцатого, избирает важнейшие эпизоды эпохи для художественно-исторического их освещения.

Два адмирала

Эпохальные смыслы требуют эпохальных образов. Такими в «Россе» выступают образы выдающихся личностей, оставивших в истории глубокий след.

В главе «Великий адмирал сердится…» автор продолжает раскрытие образа английского адмирала Нельсона, рассматривая его в контрастном свете рядом с постоянно упоминаемым образом Ушакова.

Автор намеренно идет на снижение его раздутого величия, умаления его исторического значения. Для этого использует тонкие сатирические приемы, вызывает к нему ироническое отношение.

И первое знакомство с Нельсоном происходит, когда тот пребывает в сердитом состоянии. Отчего же сердился английский контр-адмирал? Да оттого, что не мог простить нашему флотоводцу его блистательных побед. А ведь оба они состояли пока еще в одной союзнической коалиции.

Давно уже не секрет, что русским военачальникам никогда не прощали их побед, даже во имя всеобщего блага, «общечеловеческих» ценностей и мира во всем мире. Никогда русские смыслы не были признаваемы по достоинству, сполна, несмотря на их миролюбивый, доверительный, незлобивый, распахнутый навстречу характер.

Автор приводит предысторию военных свершений англичанина. Слава Нельсона была повсеместно признана после Абукира. Она увенчала английскую корону, а та, в свою очередь, увенчала флотоводца такими лаврами, листья которых заслоняли все остальные победы.

Но столичные адмиралтейцы и русский посланник в Италии постоянно толковали ему, что за семь лет до Абукира его знаменитый абукирский прием применил «русский медвежатник» Ушаков под какой-то Калиакрией. Быть такого не может! Именно его нельсоновский флагман оказался между берегом и французским флотом и огнем взял противника в клещи. Этот маневр по праву принадлежал Англии. И победоносная операция при Абукире войдет во все учебники истории как его замысел, его открытие в военно-морской стратегии!

А «тяжеловес» Ушаков, скорее всего, пользуется услугами его английских офицеров. Не мог же он сам додуматься, что остров Видо – ключ к Корфу!

И все же заныло его сердце: «опередил»…

Автор находит красноречивый штрих к портрету Нельсона: когда он ходил по каюте, его пустой рукав все время выскакивал из-за пояса. Он к месту использует известный факт, что английский флотоводец гордился гробом, изготовленным из куска главной мачты наполеоновского «Ориона», который прислал ему в подарок капитан Галлоуэлл после битвы на Абукире, сопроводив письмом, где были такие слова: «Мой лорд!.. Когда вы устанете от жизни, вас смогут похоронить в одном из ваших трофеев».

Автор не скрывает своего однозначного мнения о Нельсоне, уверенно утверждая, что честолюбие англичанина не имело пределов, даже могло толкнуть его на подлость. Ему во что бы то ни стало хотелось проучить этого русского, обязательно найти у него слабое место.

Да вот оно, пожалуй, и найдено. На Ионических островах русский адмирал объявил войну аристократам – нобилям. Но ведь их-то защищать и была послана его эскадра. Не сдерживая негодования и недовольства Ушаковым, их голос звучал в коридорах Лондона и Петербурга. Достаточно было подсказать недоброхотам адмирала, что все его действия подрывают устои аристократии всех стран, и его репутация будет подорвана.

Так Горацио вынашивал коварные планы, искал возможности проучить Ушакова, подтолкнуть на еще более безрассудные шаги. А союзной Турции внушить, что тот стремится сам, единолично завладеть греческими островами. Внедриться на эти острова самому, создать какой-нибудь вербовочный пункт и свозить туда английских офицеров и солдат.

Особенно тревожило его, что «этот русский» взял Корфу и теперь претендует на Мальту. И он напряженно размышлял, как обойти глупое соглашение 1798 года, заключенное Англией с Россией и Неаполем, о том, что после занятия Мальты туда будут введены их совместные гарнизоны и остров снова будет отдан ордену мальтийских рыцарей.

Ему мнилось, что он, именно он, Нельсон, возьмет Мальту и сделает все, чтобы не допустить туда русских. «Ни славой, ни лаврами, ни территориями ни с кем делиться не стоит».

Он уже написал капитану Беллу, осадившему Мальту: «Нам донесли, что русский корабль нанес вам визит, привезли прокламации, обращенные к жителям острова. Я ненавижу русских, и если этот корабль пришел от их адмирала острова Корфу, то адмирал – негодяй».

Напомню, что В.Ганичев использует для цитат только подлинные документы. И из приведенной выдержки видно, какая нескрываемая и оголтелая ненависть, к русскому флотоводцу и ко всему русскому, снедала союзного английского адмирала.

Да только ли к русским? К ним – ненависть, а к французам он испытывал презрение, всованное с молоком матери. И пытался оправдать кровавую вакханалию в Неаполе, которую учинили неаполитанцы и английские моряки, зверски убивая пленных республиканцев. Эта бойня лежала на его совести, ибо это он отменил соглашение с республиканцами.

А когда Трубидж, заключивший соглашение, с упреком сказал ему, что сорок тысяч семей в Неаполе оплакивают своих кормильцев, он не мог не смутиться. «Нельзя же оставить королевство без налогоплательщиков. Но он не допустит республиканской заразы здесь, на юге Италии». К неприятелю он был беспощаден. Не с того ли его стали мучить кошмары по ночам?..

Смерть витала над Неаполем. И ее творцами были он, Нельсон, и король Фердинанд.

Ему было трудно, но он выдержал вопросительные взгляды леди Эммы Гамильтон и недоумевающих капитанов, отдавая приказ повесить коммодора неаполитанского флота князя Франческо Караччиоло. Он даже не разрешил отложить смертный приговор на сутки, чтобы тот приготовился к уходу из этого мира.

На церемонию казни изменника он собрал всех. А на церемонии в Англии держится все. Он хотел, чтобы все увидели, как под барабанный бой и пушечный выстрел князь Караччиоло взметнется на рее.

Он добился, чтобы, наконец, прибыл из Палермо неаполитанский король Фердинанд следом за армией кардинала Руффо. Но с английского корабля он так и не спустился. А его подданные в Неаполе расплачивались за ту призрачную свободу, которая поманила их из далекой Франции.

Итальянская катастрофа, которую он подтолкнул, когда направил неаполитанцев против Франции и Рима, стала тоже его нераскаянной виной. Фердинанда с семьей он вывез на своем корабле в Сицилию, а в Неаполь вступили войска Директории. По его, Нельсона, репутации был нанесен мощный удар. Сухопутная стратегия явно была не для него, и на суше он потерпел одно из тех поражений, которое не мог простить ни себе, ни противнику.

Он был жесток, но своей жестокостью, может, и мстил судьбе за все ее испытания…

Заметим, В.Ганичев для этой главы приводит следующий эпиграф историка Уолдера: «Нельсон забыл, что он не являлся агентом-мстителем у Бурбонов, а был флаг-офицером, причем прославленным офицером Королевского военно-морского флота короля Георга III ».

В конце главы автор прибегает к романтическому приему мистификации. Тут случайный рыбак внезапно сообщил Нельсону и королю Фердинанду, что Караччиоло возвращается. И, действительно, король в подзорную трубу увидел повешенного адмирала-республиканца, по воде направляющегося к кораблю. Нельсон не мог в это поверить, пока сам в трубу не увидел его на волнах.

Призрачное видение развеялось, как только вмешался посланник Гамильтон. Он стал урезонивать, успокаивать короля, мол, покойник осознал свою вину и, прежде чем уйти в мир иной, решил испросить у него прощения. Все ведь видели, как он повис на рее, а потом с ядром ушел на дно.

Дивясь выдержке Гамильтона, адмирал приказал предать тело повешенного земле и отправить заупокойную службу.

Здесь автор, несомненно, применил романтический прием для усиления художественного эффекта. Но он оправдан тем, что эта казнь неаполитанского князя действительно имела место в истории, и так обросла легендами, что люди им стали верить. Такого рода легенды ходили и о «Летучем Голландце». Использование народно-поэтического фольклора, мифов и легенд стало характернейшей особенностью творчества В.Ганичева

***

А русский адмирал Ушаков уходил из Республики Семи Островов, направив эскадру вдоль румелийских островов к Одессе, Очакову, Севастополю. Он еще не знал, что император Павел I разорвал соглашение с союзниками, оттого и отозвал русский флот домой. И убежденно считал, что Франция после Абукира и Корфу уже не средиземная держава. А с Турцией, оказывается, можно было жить в мире и согласии, и сей союз может быть нужным и полезным. Англичане тоже вроде были союзниками. И, видно по всему, никакой неприязни, не говоря уж о зависти и ненависти к английскому адмиралу наш флотовождь не питал.

Он с гордостью думал, что именно его моряки одержали самые главные средиземноморские победы в уходящем веке. Теперь он с ними возвращался домой, в Россию. И все же возвращался в неведомое…

Светловолосая судьба казачья

Казачью тему В.Ганичев завершает в одной из последних глав «На Вознесенской развилке». Он замыслил ее в духе высокой новеллистики, а начинает с того, как на шляху у губернского города Вознесенска стояла молодая женщина, беловолосая в темной одежде. А чуть в сторонке, рядом с заросшей дорогой на Щербаневу леваду, прижался к земле невысокий шалаш.

Женщина ждала своего суженого, казака с войны. Проезжающие видели ее тут постоянно, и судили-гадали, чего она не уходит.

«У, бесстыжая!» – возмущались бабы, не разобравшись, думая, что бежала она из-под родительского надзора.

А мужики старались ее оправдать: «А чего бесстыжая? Родители ее староверы, только свою веру признают. А он ее от хвори смертельной спас. Хотел жениться, да вот те не пожелали. Не их веры».

А она всех идущих по дороге с войны распытывает, не знают ли они, где ее суженый? «Эх, кабы знал казак, на крыльях бы прилетел!» Но, может, и головушку сложил в дальних краях…

Так она стояла, и никто не знал, как она жила и чем питалась и что согревало ее.

Однажды ехали казаки, и один молодой казак стал пытать у старого, Божьего странника, про Щербаневу леваду. Видел он усадьбу разоренную здесь поблизости, а как зовут, не знал. Хотел там заночевать, да страх его обуял, «ибо в полночь промчался мимо волк серый да тенью скользнула душа чья-то», и ушел он в темень по тропе лесной. «Нечистое то место. Тоска там да пустырь».

А был тот казак Максим Щербань. Вместе с казаками-побратимами расположились они на ночлег в шалаше. И из их беседы мы узнаем, что у Максима одна нога в Альпах осталась. А еще от них нам становится известной печальная новость, что батюшка Александр Васильевич Суворов помер…

Мягким голосом под бандуру Максим стал спивать украинские песни. Вздрогнули казаки, когда он запел, как лежит «в гробу их батенька».

В головах горят

Золотые лампадоньки.

А з бокив горят

Свички воску ярого.

А в ногах стоит молодой казак.

Автор приводит казачью песню, что сочинили украинские казаки в память о русском полководце. В ней поется о том, как перед печальным обрядом погребальным он обращается к солдатам и казакам:

Славни мои братики!

Вы не бойтесь холоду,

Не лякайтесь голоду.

Вы не бийтесь, братики,

Лиходеев капосных.

И тогда бывалым воинам вспомнились их лихие атаки на Кинбурнской косе, рейды под Рымником, альпийские переходы в Швейцарии.

Казаки возвращались с той войны, и с собою несли о ней славу.

Вечно будут згадовать

Вороги заклятые

Воина хороброго

Нашего Суворова!

И светлый ореол белых суворовских волос с непокорным хохолком вставал над казаками.

В этой главе автор, наконец, разрешает долготерпеливую судьбу Максима. Когда побратимы спросили у него, здесь ли он останется или подастся в какую сторону, он ответил, что оставаться здесь не будет – не хочет раны бередить. Девушка у него здесь коханая была. А теперь где ее искать? Где она, его Анна? Забрали, увезли куда-то, одни лишь ветры знают.

Максим собрался уходить, оглянулся на эти просторы, где веками жили его предки, скрывались в лихолетья по балкам и ярам. А теперь и его душа была «вся изранена, надорвана потерями, печалями, болью сердечной, что неотступно следовала за ним в дальних краях, походах, на привалах».

И вот он уже отвернулся от родной своей земли, чтобы никогда сюда не возвращаться, перкинул бандуру через плечо, как вдруг «пронесся над всем этим осенним полем, над всем этим миром, где были люди, пронзительный, леденящий душу крик:

–Ма-а-ксим! Ма-а-ксим!

Кони остановились, седоки вздрогнули, а Максим, поворачиваясь, словно во сне, увидел, как от развилки дорог метнулась серая тень собаки, и там же на коленях протягивала вослед ему руки беловолосая, в темной одежде женщина:

–Максим! Максим! Соколик мой! – неслось над степью…»

Солнце, пронзающее тучи

Заключительная глава романа «Возвращение в неведомое» состоит из нескольких небольших частей.

В первой, совсем небольшой, рассказано о возвращении эскадры Ушакова. Вторая посвящена трагической судьбе Милеты. На событиях, поведанных в этих главах, мы останавливались раньше.

А в третьей части мы последний раз встречаемся с Павлом Щербанем и Николой Парамоновым, узнаем, как сложились у них судьбы. Рядом с ними на корабле плыли в Россию болгарские люди. Они спасались от турок. Многие из них тогда сбегали от разорения и отуречивания. А русских они не боялись, русская земля их не пугала. В ней они видели свою спасительницу и покровительницу. В Новороссийском крае создали они свои общины. Занялись земледелием, повели торговлю.

Примечателен разговор двух побратимов с болгарином по имени Ангел. Он справедливо стал упрекать их за то, что они ругали тот край, куда плывут. Но, упрекая, сам начинал сомневаться: может, не то они делают, болгары, что едут туда?

Да нет, – успокаивали его побратимы, – свой край они не ругают: край наш хорош, да порядки в нем разные. Помещик своих крестьян порет, чиновник взятку берет, а унтер в морду бьет.

Вот ведь и у нас, как началась перестройка, просто мода пошла ругать свою Родину, Россию, Украину, Казахстан, все Отечество. Доругались до того, что оно развалилось…

А сегодня мы совершенно справедливо ругаем порядки, что пошли от новых либерал-реформаторов и их выкормышей – олигархов, потому что болеем за Россию. Для них же наша Родина – «эта страна», и они превращают ее в сырьевой придаток для Запада. Мы критикуем сложившуюся социальную несправедливость, но ничуть не умаляем достоинства и величия свой державы и славной истории ее. Унижают и умаляют ее как раз те самые «злобные карлы обмана», загоняя Западу в кабалу.

А Западу, как мы убедились, вместе с автором вглядываясь в исторические дали, бельмом в глазу наше величие. Ему мила лишь наша ослабленность и беспомощность.

Когда писался «Росс непобедимый», автор еще не предполагал, что держава ослабеет до такой степени, что развалится, но каким-то внутренним тревожным зрением уже рассматривал эти вопросы, чувствовал ее болевые точки. Эти вопросы, по всей видимости, всегда вращались вокруг русских смыслах. И те вызовы, опасности и бедствия, которые валом навалились на нас, всегда подстерегали наши цельные смыслы, норовили нивелировать их, свести к нулю, уничтожить.

Но державность и духовность, исповедуемая В.Ганичев, никогда не покидала нашу землю, потому что сохранялась в них, этих смыслах, как в семенах, рассеивалась в душах и сердцах. И смыслы эти для каждого из нас светло и навеки собирались в образ Родины.

Недаром Павло Щербань торопливо пояснял болгарину:

–Та шо вы, як же можно наш край не любить! Я по ночам бачу свою белоцветную Комышню на Полтавщине, а степи духмяные у Херсона, а Буг разливистый, а море ласковое, як дивчина, у Одессы. Ни, нема краще нашего края!

И Никола по родной земле истосковался, выглядывая ее в синих далях: «Где там она, земля русская?»

***

В заключительном эпизоде автор прощается со своим героем адмиралом Ушаковым. Вскоре он станет его главным героем в книге «Флотовождь». И последняя глава становится чем-то вроде пролога к следующей книге.

После того, как при содействии В.Ганичева православной церковью Федор Федорович Ушаков стал причислен к лику святых, он дополнит свое повествование, поведает о житии старца Феодора в Санаксарском монастыре. Именно в этой обители нашел свой последний приют святой праведник Феодор Ушаков, бывший адмирал, основоположник маневренной тактики морского парусного флота.

А здесь, на последних страницах «Росса непобедимого» Ф.Ушаков итожил свою деятельность в последней военной кампании. Вглядывался в даль, он не один, а со своей неизменной спутницей – подзорной трубой. Ждал, что вот-вот появится вестовое судно, чтобы призвать, отослать к местам новых сражений, или забелеет неприятельский парус. «Знал по опыту, как быстро в этот веке почитаемый недавно друг становится врагом, и наоборот».

Из Петербурга он так и не получил признания за свои действия. «А непризнание – уже опала». На Ионических островах он так и не добился введения Временного плана – нобили, султан и посол Томара оказались сильнее. Он, победитель Корфу, уезжал побежденным, оклеветанным, затаившим обиду.

Наград не получил, с тем и убедился, что в Отечестве своем это зависит не от личных заслуг, а от связей, нестроптивости, благожелательности двора.

И все же, несмотря на горечь и обиды, он был удовлетворен своей Корфской победой. Он сделал все, чтобы острова встали на путь мира и согласия. Теперь он знал наверное, что заносчивость, необузданность и сребролюбие богатеев – именно от них происходят мятежи. Да и второразрядные, хоть он и подружился с ними, вели себя, как петухи. Сам он со своими моряками обращался как с равными, знал каждого в лицо. Это и обеспечивало ему победы, исключало возможности каких-либо смут, недовольств и бунтов.

Его провожали со слезами, сенат преподнес ему золотую шпагу с алмазами. На Закинфе – такую же шпагу. На Итаке и Кефалинии вручили золотые медали. Называли: «освободитель», «победитель», «защитник», «отец родной». И Республика Семи Островов все-таки существует! Он уезжал, а она остается.

Через думы и чувства Ушакова автор и сам подводит итоги всего сделанного, всего свершенного при восхожении на вершину XYIII века.

Его роман явно перерос первоначально задуманные рамки.

Вторая книга становится художественной энциклопедией мировой истории в канун XIX века. В ней автору удалось подробно рассказать о том, как Россия продвинулась в Европу и Азию. Прежде она была Беломорской, Балтийской, Каспийской, Тихоокеанской, а теперь она и Черноморская, и Средиземноморская.

Широко распахнула она свои окна в края полуденные. Наладила связи с Балканами, Италией, Испанией, Францией, Азией, Африкой. Ее полководцы и герои одержали великие победы над армией Наполеона, заложив духовно-нраственные и военно-политические основы будущего отпора наполеоновскому нашествию на России, разгрома французских войск в Отечественной войне 1812 года.

Вместе с Ушаковым автор задумывается о будущем, вглядывается в него с надеждой и тревогой. Будущее обманчиво, но оно в истинности настоящего. У слова настоящее есть ведь второе значение.

«Что будет с Черноморским флотом? С этим новым краем отчизны… Будет ли множиться ратная морсая слава России или все сведется к плац-парадам, прогулочным рейдам да охране от грядущей пугачевщины? Расцветут, обогатятся эти земли или уступят их, продадут какой-нибудь толстосумной державе?»

Ответы на эти вопросы, как видим, зазияли сегодня пропастями-безднами. Толстосумные западные державы правят бал сегодня на наших землях. И нет нового такого Суворова, чтобы с ним сегодня можно было преодолеть пирамидальные вершины Альп, сложившиеся из богатств, отнятых у народа и спрятанных в швейцарских банках. И нет нового Ушакова – покрыть мировые пространства славой нашего Отечества, зажечь зарю викторий и побед неповторимых и немеркнущих русских смыслов.

«…Было совсем рано. Утро еще только занималось. Казалось, небесные ангелы раздвинули темные тучи и сделали просвет для дневного светила. Окошко заалело, раскрасилось золотистой краской, обрамилось космами растрепанных, не прибранных со сна туч. Но, видно, злые демоны хотели закрыть его, затянуть небесную высь. Они громыхали вдали, поблескивая саблями молний, хмурили небесное чело и, загромоздив все небо горами облаков, сталкивали их вниз, преграждая путь солнцевсходу. Но солнце пронзало своими лучами груды облачных преград, и только что казавшийся беспросветным запад уже не был столь далеким и отчужденным».

На этой символической картине заканчивается роман «Росс непобедимый». Солнечный круг божественных смыслов лучами пронзает тучи тьмы, рассеивает, высветляет, преображает их. Стреножит хаос стихии. Преодолевает демоническое зло в нашем мире. Создает симфонию мировой слаженности.

Здесь уже намечается божественное, духовное начало святого праведного Феодора Ушакова. И здесь через слияние с гармоническими истоками человеческой истории и вселенского мироздания в душе писателя-историка, публициста и общественого деятеля Валерия Николаевича Ганичева берет победное начало православная соборность, как высшая связь с единым образом мира, великим образцом Божьего творения.

СВЕТ И СТАТЬ ФЛОТОВОДЦА

Даль истории

Даль истории раскрывается не для всех. Кто-то видит ее отдельно, по частям, фрагментарно, несвязанно и узко. И не видит ее океанического размаха, многообразных ее связей во всеединой вселенской соборности.

У Валерия Ганичева историческая даль распахивается широко, необозримо, и в том самом единстве, соборной слиянности, что предполагает собирательную картину мира, в какой бы исторический период взглядом писателя-историка ни выхватывалась она из вечности.

В одном из своих художественных описаний он показал, что берега Средиземного моря не имеют того дикого и мрачного вида, какой огромные волны и шквалы придают берегам океана.

Такова и история: она романтична, как южное теплое море, и материально реалистична по своим бурным проявлениям и этапам развития, волнениям и войнам, гибнущим эпохам и цивилизациям. По всей видимости, так отражается она и в ноосфере духовного океана.

Валерий Николаевич постоянно держит компас времени, следит за его магнитной стрелкой, как некогда флотоводцы и лоцманы в морских походах. Делатели, творцы истории – они торили неторные пути в Мировом океане. И они для него наиболее интересны и значительны.

Ступай – и стань средь океана.

Приводит сакраментальную строку Г.Державина и пишет: «Пророчески прозвучали слова поэта в конце века», – и сосредотачивает внимание на океаническом мышлении. «Пророчески, ибо утверждалсь океаническое мышление, уходила захолустная водобоязнь, являлись морские стратеги, торжествовала новая тактика».

И В.Ганичев торит путь в Океане Русского Духа. Он делает нерукотворное дело возвышения и прославления святого воина Христова Феодора Ушакова.

Историческое повествование, написанное о нем в начале девяностых минувшего века, продолжает жить своей особой духовной жизнью. Читаешь – и чувствуешь его нерукотворную субстанцию.

Почему же именно Федора Ушакова автор избирает главным героем лучших своих произведений – романов «Росс непобедимый» и «Флотовождь»? Именно вокруг его образа выстраивает он магнитное поле своего литературного процесса? Отчего весь свой идеологический и художественно-эстетический потенциал снабдил он положительным зарядом образа этого реального исторического деятеля?

Не потому ли что именно в Ушакове и увидел он как раз то золотое сечение, вокруг которого и выстраивается архитектоника лучших русских национальных черт. Узрел в нем тот смысловой стержень, который определяет орбиты вращения русских исконных смыслов вокруг смыслового солнца необоримости, непобедимости, несгибаемости русского духа.

Благодаря автору осознаешь, какое громадное значение, какое поистине органное звучание имеет имя Флотовождя для всей русской истории, какую непреходящую суть, непреложный вектор для нашего движения в грядущее.

Его смысл еще не раз грядет и грянет в годины лихолетий, но будут ли потомки так же крепки и выносливы перед испытаниями, что станут их сопровождать? Хочется думать, что если Русский апокалипсис дойдет до своего армагеддонского сражения, флотовождь Федор Ушаков выступит как герой-архетип, как ангел-архистратиг и поведет ангельские эскадры небесного воинства против демонов Тьмы.

Свет и Тьма не имеют национальностей. Тьма – враг всего человеческого. И видно по всему, для Валерия Ганичева русские смыслы имеют значение Вселенского Света. Они, эти смыслы, несут ношу всечеловеческую, к чему подводил русскую интеллигенцию еще Ф. М. Достоевский. Недаром же славянский свет легко воспринял христианство. И вера православная вобрала в себя и закрепила его целомудрие и первозданную чистоту.

Федор Ушаков воплотил в себе лучшие черты славяно-русского национального характера. И именно екатерининская бурная эпоха, которой В.Ганичев в своем творчестве уделяет пристальное внимание, воспитала и выдвинула такого флотоводца. Созидательный и многоборческий дух именно этой эпохи поднял и понес его на своих крыльях.

***

Время романа и время написания его автором явно противопоставлены. Две эпохи – как два вектора, идущих один от другого вспять. Ясная погода позолоченного века, озолачивающего купола многочисленных храмов и дворцов, в контексте схлестнулась со смутным ненастьем наступившего у нас переломного времени. И та, и эта – обе эпохи стали временем грандиозных перемен. Но преобразования той были поистине созидательные, утверждающие могущество и величие государства Российского, при любом раскладе, они стали переменами к лучшему. А «коренные переломы» в пору написания романа были преимущественно разрушительными, ослабляющими мощь советской сверхдержавы. Это привело к тому, что в декабре 1991 года состоялся Беловежский сговор по устранению великого Советского Союза. Однако вычеркнуть историю великой сверхдержавы одним росчерком пера троих лидеров советских республик – России, Украины и Белоруссии – оказалось не так-то просто. Последствия этого спорного исторического деяния, как незаживающие раны, и далеко не во всем остаются предсказуемы.

Смута смела Советский Союз, но все равно не смела она его героическую историю. Хоть и делалось все, чтобы она канула в забвение. Гасились Вечные огни у монументов славы в Прибалтике и на Кавказе, в Молдавии и в Западной Украине. Все менее прозрачными становились границы между бывшими советскими республиками. В ближнем зарубежье оказалась Новороссия, которой отведено едва ли не главенствующее место в исторических повествованиях Валерия Ганичева.

Новороссия стала обетованным потерянным краем, невосполнимой утратой современной России, о котором в СМИ сегодня почему-то принято вежливо умалчивать. И никто не возвысил о ней голос так, как Валерий Ганичев, никто так провидчески не предсказал эту историческую убыль еще задолго до распада Советской державы.

Тем не менее, в либеральных СМИ нет-нет да раздаются провокационные голоса, мол, как раз Ганичев в одном кругу с писателями-почвенниками В.Распутиным, В.Беловым, В.Крупиным и другими стояли чуть ли не по правую руку президента России Б.Ельцина, подталкивая его на подписание беловежского соглашения, низложившего СССР. Дескать, они и в советское время выступали за русскую независимость, за различение понятий русскости и советскости, поэтому заинтересованы были в отделении России от остальных союзных республик.

Вот и в одной из телепередач Ю.Караулова «Момент истины» с ностальгическим сожалением о великой советской империи содержится прозрачный намек на этот круг писателей, ратующих за независимую Россию, даже был показан фотоснимок, где они сидят вокруг В.Ганичева.

Так упрощенно, вульгарно и спекулятивно привыкли сегодня подходить ко многим сложнейшим вопросам современности. А ведь русские писатели выстраивали свою линию в труднейших исторических условиях, явно ущемляемые советским Агитпропом. Нет, независимость России они видели не в отделении от братских республик, то есть от земель и народов, что тысячелетиями прирастали и собирались вокруг Москвы. Они отстаивали русскую национальную самобытность в противовес советскому космополитизму. И ни в коем случае не выступали за развал Российского государства, восстановленного и сохраненного в форме Советского Союза. Но и своей национальной идентичностью они поступаться не хотели.

Здесь важно уяснить и развязать все узлы диалектически. В партократическом государстве советское как общее не могло не вступить в противоречие с русским как частным. И все же частное это имело основополагающее значение: без него не было бы и общего. Эту основу, эту почвенность и подразумевали отечественные мастера словесности, каждое слово каждого их произведения и было проникнуто этим смыслом.

В перестроечный период, напустивший смуту на все смыслы, стала происходить подмена всех понятий. В одних столичных кругах советское воспринималось как антирусское, в других – русское как антисоветское. Для диссидентствующих демократов, оказавшихся на самом гребне волны новых преобразований, советское ассоциировалось с коммунистическим. По признанию философа В.Зиновьева: «Целились в коммунизм, а попали в Россию». Причем любое ответное противостояние им виделось в «красно-коричневых» тонах.

А в радикально националистических движениях, таких как украинский Рух либо литовский Саюдис, советское и русское, более того, советское и коммунистическое воспринималось синонимически.

Такая путаница в понятиях легко привела к крушению всех иерархических ценностей Советского государства. Не она ли привела и к неведомой доселе Русской Смуте. А националистический радикализм и сепаратизм, особенно проявившийся в Чечне, привел к многочисленным человеческим жертвам и нестабильности во всем обществе. А затем перерос в затяжную болезнь терроризма, пустившего международные корни.

До сих пор общественное сознание больно недугами, не оправилось от ран, ведь Советский Союз искромсали поистине по-живому; разлучили родных и близких, разбросав их по разным национальным квартирам без перемены мест. Многие, не сходя со своего места, оказались вне России – без родины. Остались в одночасье в странах ближнего зарубежья, без прав и без российского гражданства, – в республиках Прибалтики, Кавказа, Средней Азии, в Молдавии и Украине.

Запоздалые сожаления либеральных политтехнологов о распаде Союза сегодня, кажется, входят в моду. Все это опять же рокировка, путающая следы. Такое впечатление, что крокодил, вспоминая о некогда проглоченной огромной жертве, сызнова пускает слезу.

И видно, не случайно вслед за развалом государства последовало его разворовывание под видом либерализации цен и приватизации. Как не трудно было догадаться и как это подтвердило время, либерализация цен означала либерализацию всех ценностей. Не только вековые устои и традиции, но и совесть, честь, элементарная человеческая порядочность были пущены под откос рыночно-базарных реформ, дикой капитализации страны.

Нравственность и политика, как обнаженно вскрыла смута, две вещи несовместимые. И только живое слово русского писателя, искренне сочувствующее, проникающее в душу, сохраняло и сохраняет веское значение, несет смыслы совести и нравственного долга, дарит надежду, утешение и спасение.

Есть слово-самородок, и есть разменные слова. В условиях общества, зараженного рыночным духом наживы и стяжательства, в ходу как раз последние. Их удобно заполучить, они легко съедобны, несмотря на то, что имеют генно-модифицированную структуру, приводящую к вырождению. И уже назрела необходимость иерихонски трубить тревогу о тенденции к вырождению русского языка, а следом и всей нации.

Союз русских писателей под руководством Валерия Ганичева и сегодня, в условиях осады либеральных СМИ, ведет битву за чистоту русского языка и за русские смысловые ценности. В изданиях Союза писателей России, особенно в «Роман-журнале XXI век» и «Российском писателе», редактируемом Н.Дорошенко, и издаваемых здесь книгах можно увидеть и почувствовать истинную красоту русского слова, его славянское корнесловие, его нравственное наполнение.

Как Днепр берет начало на Смоленщине, а получает полный свой размах и разлив на Украине, так и многие украинские и белорусские, кавказские и среднеазиатские литераторы, учившиеся в Литературном институте в Москве, продолжают в своем творчестве традиции русской литературы у себя на родине. И Валерию Ганичеву удается поддерживать связь со многими из них. Возглавляя Союз писателей России, он поддерживает отношения со всеми писательскими союзами бывших советских республик. И Союз объединяет писателей со всех уголков бывшего Советского Союза, не желающих порывать с Россией и ее ключевыми истоками и чистыми началами. Сколько сил и средств, сколько души и сердца положено Валерием Николаевичем на то, чтобы нормальный литературный процесс, как это было в Советском Союзе, не прерывался, а протекал своим естественным руслом, одному Богу известно.

Вот и роман «Ушаков» писался Валерием Ганичевым в напряженнейший период его жизни. Распад страны больно отозвался в его судьбе и сердце. Он как писатель и общественный деятель оказался на распутье, на какое-то время почувствовал невостребованность в резко изменившемся обществе. Стихия интереса к разгулявшимся низким смыслам, внезапно высвобожденным там, где обслуживалось общественное сознание, выбивало опоры, на которых зиждились смыслы высокие.

Он твердо решил для себя отстаивать то разумное, доброе, вечное, чем всегда славилась и гордилась отечественная литература. Возглавляемое им издание «Роман-газета» постепенно видоизменялось, трансформировалось, но не потонуло, не погибло в том разбушевавшемся потоке рыночно-коммерческой разнокалиберной макулатурной литературы, который хлынул с перестроечными переменами.

А над всей текущей работой писателя-историка и его борьбой героическим ореолом реял образ флотоводца Федора Ушакова.

Роман был замыслен, когда и сам автор, после восхождения в высшие ярусы общественной жизни, переживал временный сход вниз.

И, словно в опале у нового времени, у смутновременья, не случайно начинает он свое повествование именно с опального состояния адмирала, оставшегося не у дел. Несмотря на то, что для отечества флотоводец принес немало побед – 40 сражений и ни одного поражения, – за все это наградою стала опала... А ведь победы у Тендры, Керчи, Калиакрии, Корфу сделали имя его легендарным.

Здесь же вся держава, знаменитая своими историческими победами, оказалась задвинутой своими же лидерами, окруженными мировой шумихой, на обочину геополитики...

Да-да, смело можно сказать: сама страна оказалась в опале у верхушки вождей. Рушилась иерархия устоявшихся ценностей. Вместе с советскими устоями сметались и достигнутые в общественном сознании нравственные маяки и ориентиры.

И образ Ушакова – российского победоносца и милосердца – явно приходился не ко времени. Образы великих русских людей застились распространенными, распиаренными новыми представлениями о современной демократической литературе и новыми трактованиями истории. В таком положении и Ушаков, и сам автор оказывался – как один в поле воин – один на один со стихией перемен, лжедемократических, прозападно-либеральных, стихией, ринувшейся в стремлении все повергнуть в прах, все предать забвению. Тем не менее, образ Ушакова – как носитель непобедимых русских смыслов, как воплощение и средоточие смыслов божественных, вселенски величественных и могучих – богат и неисчерпаем. И ни в какие времена никому не предать его забвению, никогда не потеряет он свое великое значение.

Смыслы всегда с нами и в нас. Они видны и не видны. Слышны и не слышны. Понятны и непонятны. То они рельефно зримы, то призрачно ускользают. Если было бы по-другому, не было бы реализма и романтизма, рационализма и иррационализма.

Способность к различению смыслов, как способность отличать вкус или запах, всем нам дается от природы, культивируются через семью, школу, социум, культуру.

Душа откликается на смыслы родного языка, как язык – на вкус.

К сожалению, русского человека, особенно молодежь, все больше приучают к примитивным вкусам, запутывают в смысловых ассоциациях, если сказать утрированно, горькое приучают считать сладким, а сладкое горьким.

Подмена понятий стала привычной приметой времени перемен.

Сделать смыслы смутными стало профессией реформаторов – политиков и экономистов, жрецов СМИ и телевидения.

А смыслы – как стекла окон – постоянно требуют промывания, очистки.

Смутные времена обычно сопровождаются взвихриванием, их разбушевавшейся стихией. Вбрасывание либеральных понятий и взглядов, то есть разгула вольницы смыслов, может привести к их хаотическому броунову движению.

Нормальное же состояние смыслов – находиться в постоянном круговороте, как планеты вокруг светил. Это можно принять за их модель. Да, часто имеют они видимость логической цепи, так же как земля нам кажется плоской. Талант мыслителя – в умении увидеть именно объемное круговращение смыслов, сопровождаемое цикличностью. Но и видимость возвращения на круги своя тоже обманчива. История повторяется. Однако возвращается она обогащенная смыслами.

Такое круговращение позволяет смыслам рассеиваться везде. Так в светлицах можно столкнуться с проявлениями темных смыслов, а в темницах – со светлыми и благородными. В элитарных кругах могут оказаться негодяи, а в криминальных бандах – люди чести, рыцари.

Конечно, в литературе соцреализма преобладали смыслы высокого плана, часто слишком оторванные от действительности, культивировались эстетические идеалы с директивным назначением принимать желаемое за действительное.

Однако смыслы – эти семантические семена – не соглашались на директивное обращение с ними и обращались по-своему.

Тем и силен оказался «Тихий Дон» М.Шолохова, что вобрал в себя весь диапазон смыслов – от низких до самых высоких, гениально расставленных автором по своим местам, в их вечном движении, соответствующем жизненному водовороту событий.

«Тихий Дон» – высшее достижение реализма, на этом В.Ганичев как раз и заостряет внимание в своих очерках и статьях о М.Шолохове, с которым был близко знаком. В советский период считалось, что эпопея Шолохова шедевр социалистического реализма, сегодня кто-то может утверждать, что нет. В своих крайностях, выхолощенностях соцреализм, конечно, уходил от правды жизни, насаждал искусственные смысловые структуры. Положительных героев было значительно больше, чем негодяев, добро неизменно торжествовало, зло же становилось все менее типичным.

Читатель, сталкиваясь в реальной жизни с другим порядком и раскладом вещей, авторам соцреализма переставал верить. Диссидентский самиздатовский негатив казался ему правдой, хоть и там, в большинстве случаев, правда носила однобокий характер.

Переход диссидентствующих на легальное положение в пору перестройки быстро заполонил страну негативом. Смыслы журнальных и газетных подвалов и задов переместились на места передовиц. Учитывалась конъюнктура, но не реальный смысловой порядок. Во все времена угадать и подать его требовало недюжинного ума и таланта.

Снятие запретов и мода на перестроечное критиканство в итоге привели к тому, что 90% печатных площадей оккупировал негатив, темная смысловая нагрузка. И вся она легла на общественное сознание, на души и сердца читателей.

Дьявольский негатив проник в самые ядра, в те солнца, вокруг которых раскручивались смысловые орбиты. И отечественные светочи, светила и авторитеты стали подвергаться шельмованию и очернению.

Сатана не спит. Он использует любую возможность ударить по свету тьмой. Подмена понятий становится для него лучшим способом разрушить ценностные иерархии, пирамиды смыслов, выстроенные ввысь, к светилам. Он опрокидывает все с головы на ноги, переворачивает – и в итоге низкое оказывается там, где место высокому.

Что касается В.Ганичева, то, исповедуя исторический реализм, он отбирает в истории смыслы созидательные, и их носителей обычно героизирует через показ их реальных дел.

В статье «Духовно-историческая и православная темы в современной художественной литературе», написанной в 1998 году, он определяет составляющие самостоятельной исторической прозы:

-опираться на исторические источники и материалы, допуская, конечно, элемент художественного вымысла, гипотезы и размышления;

-язык описываемой эпохи – необходимый элемент исторической прозы, стилизации, комментариев. Вообще язык в романе может решать и самостоятельно задачу – возрождение языковой памяти.

Говорить на тысячелетнем языке своего народа;

-преподносить язык истории в прямой ли исторической аналогии или опосредованно через художественные образы, размышления героев, учиться на победах и поражениях;

-нравственная, если хотите, воспитательная задача; возвышение героических страниц отечественной истории, выявление и просветление подвижнических характеров и судьбоносных действий;

-постановка на духовный, христианский фундамент исторических событий.

-борьба против фальсификации своей истории.

Именно такой подход и позволяет ему утверждать высокие смыслы и будить в читателе благородные чувства. А низкие смыслы, как тени, жмутся в сторонке.

Этот подход он применяет и к произведениям других писателей. В своих статьях и выступлениях из современных исторических произведений он отметил романы Д.Балашова (цикл «Государи Земли Русской», особенно роман «Святая Русь»), «Раскол» В.Личутина, «Государь Иван III » А.Сегеня (при этом выделил и «Иван III » Артамонова), «Забытый исполин» О.Михайлова об Александре III , «Седьмая стража» П.Проскурина, «Геополитический романс» Ю.Козлова, «Княжьев остров» Ю.Сергеева, «Сердцевина» С.Алексеева, «Смутное время» Н.Куковенко (и одноименную пьесу Скворцова), «Алтарь Отечества» В.Шамшурина. повести и рассказы Вас. Дегтева, публицистические книги «Россия распятая» И.Глазунова, «Интеллигенция на пепелище родной страны» С.Кара-Мурзы, «Экономическая безопасность России, стратегия возрождения России» К.Ипполитова, книги О.Платонова о русской цивилизации, о русском духе, по истории масонства.

Он называет авторов, чьи исторические произведения создают ту реальную духовно-историческую основу бытия русского народа, в которой он пребывал многие столетия, – Лошица, Коняева, Сегеня, Бородина, Шамшурина, Спорова, Бахревского, Рогова, Анисова, Перевезенцева, Есаулова.

Он рад видеть и приветствовать в этих произведениях исторических героев, а не изгоев; личностей, а не персонажей исторических анекдотов.

И сам В.Ганичев, не боюсь повториться, любит писать о Дела Делателях. Поступок, действие, дело всей жизни – это для писателя главный показатель и внутреннего состояния его героев. А рефлектирующие, как теперь говорят, комплексующие, бездеятельные, не способные на подвиги персонажи, похоже, ему просто неинтересны.

По необходимости он и таких героев вводит в свои произведения, но они у него, как правило, так же безлики, как, должно быть, были в реальной жизни.

Писатель избегает заданности, не навязывает приглашений принимать написанное им на веру, не расточает комплиментов в адрес своих героев, а показывает их в действии – в делах, поступках и подвигах.

Эпохи великих свершений, каким был, по неоспоримому убеждению В.Ганичева, XYIII век, выдвигают в центр личностей деятельных, активных, остальные вращаются вокруг них, все далее и далее, в зависимости от степени значимости.

Смутные времена могут на какое-то время искусственно поставить в центр людей несостоятельных, несущих разрушительные начала, как это было у нас, в 90-е годы, и вращение вокруг не имеет органики и гармонии, носит уродливо суетливый характер. Нет порядка, нет стабильности. Извечные богоданные смыслы требуют законного порядка, справедливого распределения, но может не быть людей, которые стали бы их носителями.

Зло легко побеждает, почти не испытывая сопротивления, так как личности нивелируются, власть десакрализируется. Резко хлынувшая рыночная стихия начинает вымывать ценностные личностные качества у населения, менталитет мельчает. Не умея совладать со стихийными началами в себе, большинство людей становятся игрушками, закрученными в воронке событий, не способными к сопротивлению. И это притом, что в них разбужены темные смыслы, заключенные в инстинктах. Разрушение в обществе и стране, в целом, и происходило сначала в головах и душах. Как ни парадоксально, сумятица и неразбериха во многих головах существует по сей день. Только гармонизация государственных начал способна навести порядок в головах, усилить у людей сопротивляемость злу.

В исторических романах В.Ганичева избирательно отражена диалектика борьбы светлых и темных сил. Автор показывает, как Ушакову постоянно приходится сталкиваться со злом. Однако его образ настолько светел, что это зло не устрашает. И вот что характерно – неприятель в открытом бою остается для него меньшим негативом, чем подковерные интриги дворцовых вельмож. Все потому, что вокруг Ушакова вращаются его офицеры и матросы. Он не одинок в своем поединке. И даже когда он отходит от дел, становится одиноким, у него есть его Бог.

Опальное удаление

«1817 год» и «Удаление от моря» – так названы первые главы об опальном удалении адмирала. Мелководье после океана передается с впечатляющей художественной силой: «Ему было душно, он расслаблял расстегнутый воротник и, глубоко вздохнув, замирал, вглядывался слезящимися глазами в ладошки небольших волн, похлопывающих речку. Что виделось ему в этом мелководье? Что прозревал он сквозь наплывающую влагу?»

Протекает вольное повествование, где художественная составляющая не заслоняется авторскими размышлениями. Душа и думы авторские в соседстве и единстве.

И Ушаков у него – забытый двором, но не историей. Забываемый молвой, но не народной славой. Пришла опала, но слава не уйдет никогда.

А духовный обзор и образ мышления у героя и на мелководье не теряет свой океанический размах. И своими экскурсами и размышлениями об истории русского флота автор как бы подхватывает его волнующийся океан души.

И словно вбирает в себя океан Русского духа и сам в нем растворяется. Он и масштабно видит всю Русь во плоти, и провидит ее духовную субстанцию. И взвешивает на ладони весомость Руси в то или иное время, а затем кладет на исторические весы. Видит ее достоинства и изъяны, приобретения и убыль. И, кидая свой взор в историческую даль, в поиске ответов на волнующие его вопросы, он уходит на полвека назад, во времена правления Ивана Грозного, чтобы извлечь оттуда важные ключевые смыслы: «...прямого морского выхода в Европу к Мировому океану Россия в средние века не имела. В то время когда она, истекая кровью, защищала европейскую цивилизацию от ордынского варварства, Исландия, Португалия, Голландия, Италия, Англия, Франция выходили на океанские просторы. Уже тогдаарождалось океаническое мышление, которое давало простор экономике, науке, торговле, литературе и искусству. России еще предстояло выработать такое мышление и овладеть им».

Неоднократно на мелководье сажали Россию те же проблемы, что с особой силой обнажились и в наше смутное время. Автор пишет, что наследники Петра быстро прокутили его государственное богатство, «выветрили из державы ее славу и силу». Воровство и расхитительство – эти вечные бичи российской государственности били как по ней, так и по российскому народу, пребывающему в униженном и обездоленном положении. Не то же ли неистребимое невежество и неисправимая некомпетентность правящих кругов наступило и у нас в период современных реформ? Не то же ли безудержное господство иноземцев, преднамеренное оскорбление национального достоинства, разрушение традиций, нравов и обычаев, а также стремление обогатиться за счет русского народа, и как можно быстрее? Тогда это привело к взрыву – к власти пришла группировка русских (именно русских, а не немецких или еще каких-нибудь) дворян и возвела на престол дочь Петра 1 Елизавету. Этот дворцовый переворот состоялся в 1741 году. Что касается флота, то он от этого выиграл – пополнился 36 линейными кораблями, 8 фрегатами и значительным количеством более мелких судов.

В.Ганичеву удается здесь выстроить историческое повествование так, что оно становится художественной энциклопедией истории Российского Флота. Она прослеживается им с тех времен, когда южное Черное море называлось Русским, а по нему плавали корабельные дружины князей Олега и Святослава, а также караваны купеческих судов, на Севере же мореходствовали славяне от знаменитого острова Буяна – Рюге в царстве Салтанов. То есть истоки отечественного флота берут свое начало в славном славянском прошлом.

Значение флота для России лучше всех из правителей Руси понимал Петр. Он имел первородное отношение к его фактическому рождению, он и придал мощный стимул к его развитию.

Флот одержал тогда победы в нескольких войнах – на севере и юге. Морской выход в Европу на севере при Петре и южный – при Екатерине II способствовал укреплению флота. Морские победы в нескольких войнах – со шведами на севере и с турками на юге – утвердили авторитет России в мире как одной из первых морских держав. И удаление Ушакова в начале XIX века, в преддверии наполеоновского нашествия, когда решили, что хватит тратить средства на морской флот, – стало своеобразной опалой и для самого флота.

Следующая глава «У Волги разливистой» обращена к детству Федора Ушакова. У Волги протекали его детские и отроческие дни и годы, там закладывалось бережное отношение к окружающему миру, ни с чем несравнимые впечатления от всего нового, впечатлительность и любознательность.

Автор показывает, как Федю сызмала начинает тревожить вопрос о соотношении души и долга. Не так-то просто развязать тот узел, который завязывается между этими высокими и значительными понятиями, не так-то легко разрубить его в сознании, как гордиев узел. Старший брат Иван вместо государевой службы предпочел служение Богу и ушел в монастырь. Мать защищает его: «он ведь не к ворогу перебежал, а к Богу». А отец несогласно машет на это рукой, говоря: «Бог тоже измен не прощает».

И у Феди наметилась подспудная тяга к Богу, но явная – к Волге все-таки заставила его сделать выбор в пользу флота. Волга и корабельные сосны по берегам – это пробуждало в нем какое-то смутное, но непреодолимое влечение в мир путешествий по большой воде. «Корабельные сосны выстреливали своими ровными светло-коричневыми стволами в небо, шумя где-то там, очень высоко, зеленой хвоей».

Для проникновения в созревающую душу героя очень показателен эпизод его стычки со старшим братом Степаном. Тот выпотрошил воробьиное гнездо из-под стрехи и вершил казнь над птенцами. Федя налетел на брата с кулаками и сшиб его на землю. Но тот легко с ним совладал, заломил ему руки и, изумленный таким нападением брата, назвав его «оглашенным» и «бешеным», недоумевает: «Тебе тварей безмозглых жалко, а брата чуть не убил из-за них».

Уже здесь, в этом эпизоде, проявлено отношение Федора ко всему живому как творенью Божьему. А в брате этого понимания явно не заложено, вот он и недоумевает. Это как дар, как талант – кому-то он дан, а кому-то нет, и никакими нотациями и наставлениями его не вложишь.

Автору повествования присуще обстоятельное отображение всего того, что известно о его герое. Все сказания и истории, которые он мог услышать или вычитать, особенно те, что могли повлиять на судьбу Ушакова, им здесь приводятся.

Так, дед Василий поведывает Феде предание о российском «матрозе» Василии Кариотском и о прекрасной королеве Ираклии Флоренской земли. Родом был он из Российских Европий, и направили его в Голландию для овладения знаниями «арихметическими» и разными «навыками» и науками. Там замечен он был самим Цесарем. Стал сажать он матроза кушать, а тот отговариваться. Тогда Цесарь и рече: «пошто напрасно отговариваешься? Понеже я вижу у тебя разума достаточно, изволь садиться. Во как за матрозом ухаживал».

Авторский слог в прямой речи насыщен старинными словами и выражениями, но они виртуозно обыграны художественно, естественно вплетаются в ткань повествования.

Далее в главе «У Божьего служителя» Федя попадает в Петербург, туда привез его отец. Он в восторге от его величественного вида, особенно восхитился, когда увидел «тихо прошедшую под парусами яхту на Неве, она вышла из туманной дымки от Петропавловской крепости и медленно скрылась за одним из островов». Автор акцентирует читательское внимание на чистом романтическом восприятии жизни своего героя.

И когда отец ведет Федю в Александро-Невскую лавру, где служит старший брат Иван, его волнует красота лавры, особенно главного его собора. Иван объявляет им, что уходит в Саровскую пустынь «на покаяние и поклонение». Федя же на вопрос, кем он будет «после геральдического смотра», сообщает: «Офицером морским!»

Дороги братьев на долгое время разошлись. Однако навсегда Федор Ушаков запомнит молитвенную святость своего брата, отрешающегося от всего мирского.

Можно проследить, как писатель тогда еще не ушедшей советской эпохи бережно и со знанием дела обращается с церковной терминологией. Иван объясняет, почему он принял такое решение: «Увидел я, что мир в нашем воображении не то, что Божеской рукой создано, а то, что разумеем, что худое в мир грехом введено... а потому решил я удалиться от мира и избрать себе состояние, в котором беспрепятственно хочу упражняться в богомыслиях».

Отец пытается возразить, мол, кто-то должен землю пахать да державу от врагов защищать. Однако и сам Федор не уходит в полную бездеятельность, он будет молиться «при рукоделии» и от нечистот мира освобождаться.

Здесь обнаруживает себя тот внутренний конфликт, который Федор Ушаков будет разрешать в себе всю свою полную опасностей и ратных подвигов жизнь, пока на исходе жизненного пути не ступит на стезю брата, приняв монашеский постриг.

История сложилась так, что прежде чем уйти в монастырь и служить непосредственно Богу, Ушаков сослужил Отечеству верную и безупречную службу. Так в своем историческом облике он объединил службу Богу и Отечеству в единое целое.

Автор прослеживает каждый шаг его биографии. В 1761 году Федор Ушаков поступает в Морской шляхетный кадетский корпус.

Там в первом классе кадеты получали звание гардемаринов – морских гвардейцев по-французски. Ушаков попал туда в то время, когда встал вопрос о целесообразности существования Кадетского корпуса, и это заведение, попав под начало капитана 2 ранга И.Л.Голенищева-Кутузова, стало расцветать.

Из корпуса, этого «подлинного храма морских наук», «очага, где возгоралась будущая слава России» Федор Ушаков был выпущен в 1766 году в звании мичмана.

В.Ганичев иронически показывает тогдашнюю «дедовщину», о современных проблемах которой заговорили в прессе, и только что в период написания романа прошумела повесть Юрия Полякова «Сто дней до приказа».

«Я твой «старикашка», а ты мой «рябчик», – так в главе «Кикин дом» отрекомендовывается перед Федором старший по возрасту кадет Яков Карташев. Вскорости он все же Федора зауважал и назвал «не задорным», когда от толчка сзади тот вылетел прямо под ноги начальнику, но не выдал обидчика, А «задорными» называли в училище тех, кто жаловался и доносил на своих товарищей. Наказанием для таких было всеобщее отчуждение. «То была невыносимая мука, когда к несчастному жалобщику поворачивались спиной, удалялись как от зачумленного. Лишь победоносная драка да удалое молодечество во время плавания смывали позор с «задорного».

Так испытывался характер, появлялся опыт общения с разными людьми, умение заставить себя уважать и любить. Порядок должен был входить в кадета, как считалось в корпусе, «через все части тела». А нерадивые кадеты получали наряды вне очереди, лишались ужина и даже удостаивались порки по субботам.

Федор с усердием постигал науки, любил слушать лекции по истории флота, которые читал сам Голенищев-Кутузов. Изучил и знал на память ночные светила, любил разглядывать их через телескоп и сверять со звездными картами.

Знания он располагал «по нужности и похожести», во всем любил порядок. Об этом автор подробно повествует в главах «На Кронштадтском эллинге» и «Ваш Бог – линия». Эту незыблемую кильватерную линию построения кораблей в боевой порядок впоследствии Ушаков сломает, батальные условия заставят его принимать новые решения, и однажды он устранит эту догму, учитывая обстановку в конкретное время и в конкретном месте.

Долго будет помниться ему, как Иван Логинович, точно дьякон в церкви протянул: « – Ваш Бог – линия! Ли-ни-я!» – и все же он изменит ее в реальном бою.

Учеба завершилась. И вот оно – море! С него и начинается глава «Встреча на всю жизнь». Долгожданная и волнующая встреча с морем как давним другом – «с его крепким, вырывающим из рук парус ветром, серовато-бирюзовым покрывалом, нашивками белых гребешков, с приводящим в восторг простором» – наконец-то состоялась.

Выход на новом линейном корабле по местам победных боев петровского флота просто захватил, преобразил юношу, он почувствовал, как неведомая сила наполнила его. «Может быть, тогда море, подчиняясь Божественной силе, и сделало его своим избранником, ибо многие годы после этого не ведал он усталости от изнуряющих и расшатывающих корабли и людей дальних переходов, не разрывала, не выворачивала его нутро качка, не отравила его заплесневелая вода и вонючая солонина, не победил в открытом бою на морских волнах враг». Воистину сразу и навсегда стал он «избранником моря», как будто сам морской бог его признал. И море как материально-зеркальная субстанция стала для него своего рода носителем отраженного духовного мира.

Оно разворачивается необъятным полотном, которое постоянно заново расписывает Создатель. И через восприятие своего героя автор изображает богатство и красоту видов и красок морских просторов.

В.Ганичеву удается изобразить флотоводца и море в неразрывном единстве, в слиянности всех стихий и их связей. Ушаков не только чувствует океаническую стихию, он явно пребывает с ней в неуловимой духовной связи. И море, как и все его эскадры, чуть ли не безропотно покоряется ему. В этом счастливый удел всех людей, сильных духом, верой и волей.

Увы, в любой миг из бездны моря может встать некий Левиафан как библейский образ темных вражеских сил, и Ушакову со своим воинством православным суждено быть в постоянной готовности к встрече с ним.

Стихия морская и стихия батальная – этих две роковые стихии ему ежечасно приходится преодолевать. В.Ганичев для своего героя избирает ипостась архистратига, повелевающего стихиями. Он смотрит на него глазами его матросов, ведь им он видится обычно уверенным в своей победе, невозмутимым, все предвидящим и принимающим неизменно верные решения. И лишь иногда автор пытается заглянуть ему вглубь, чтобы понять, как это ему неизменно удается сохранить свое лицо.

Тонкое психологическое проникновение в характер героя не переступает некой недозволенной черты, где герой словно застигнут в своей обнаженной беззащитности. Так, в первой редакции романа была введена любовная сюжетная линия, где любовь к девушке у Федора Ушакова имела чистый романтический порыв. Однако в последующих редакциях автор убирает ее, видимо, для того чтобы не разрушать цельного образа своего героя, сумевшего в своей судьбе возвыситься до невиданной доселе духовной высоты.

Не случайно факты из жизни героя носят избирательный характер, через их осмысление и выстраивается вектор восхождения героя.

В смутное время перемен, рушащих пирамиды ценностей, выстраиваемых веками, не давая взамен ничего позитивного, образовался дефицит именно на таких цельных героев.

Сами лидеры перестройки, при всех пиарских кампаниях, оказались заложниками ими же затеянных процессов, когда газетные полосы в основном отдавались негативным материалам. Здорово доставалось и им самим. Негатив так сильно был притянут, спроецирован на всю нацию, на всю многонациональную нашу страну, что это приводило к одним пораженческим тенденциям.

Во что бы то ни стало, вопреки всему и вся нужно было выхватить и высветить из отечественной истории образ положительный. И В.Ганичеву это удалось, невзирая на ту невостребованность на исторических деятелей такого свойства, которую искусственно сеяли и насаждали в общественном сознании.

Взгляд всечеловеческий

Валерий Ганичев относится к убежденным сторонникам классических традиций. На них взрастал его эстетический идеал, взгляды и вкусы, его философское отношение к миру, сложное гармоническое мировоззрение, отношение к Вселенной и ее законам.

Говоря о Вселенной, мы имеем в виду духовную вселенную, а не все то, что охватывается зрением и наиновейшими телескопическими приборами.

Вселенная – система отражений. В духовных сферах она наиболее сложна, но без этой системы взаимных связей не было бы и самой Вселенной как материального носителя.

Вселенная – гармония отражений и отношений. Если бы в ней побеждал один только хаос, ее просто бы не было. Она не выстроилась бы по своим орбитам, не собралась в созвездия-плеяды.

Разного рода авангардисты, модернисты пытаются выразить себя как зеркало духовного хаоса, царящего в мире сломов, перемен и революций.

А классики наши всегда оставались верными высшему закону вселенского отражения, уподобляясь линзам живого кристального зеркала гармонии, соприкасавшегося с жизнью, но от этого не становившегося кривым.

Сбалансированный, сгармонизированный дух их произведений стреножил вольницу разгулявшихся смыслов, броуново движение искусственного хаоса разного рода «новаторов» и недолитераторов.

История показала и доказала не раз, что из низких смыслов, из их кривых отражений, из осколков и обломков авангардного ультрареволюционного искусства складывается сиюминутный искаженный образ времени.

Плодя хаос в общественном и художественном сознании, псевдоноваторы-модернисты навязывали свой фокус, в который, как в точку, заталкивали всю историю, и русскую, и мировую.

А Вселенная никогда вся не сводится к фокусу, какого бы то ни было абсолюта или анти-абсолюта. И в этом залог ее неисчерпаемости, неуничтожимости, жизнеспособности. Она как бы постоянно обогащается и уходит, ускользает от застывших понятий и догм. Законы гармонии, парадоксальным образом, сохраняют цельные, добрые смыслы и составляют их в такие сочетания, что они закрепляются в сознании и, в то же время, ничего общего не имеют с догматическими подходами.

Русским классикам это позволяло даже мировой хаос отражать через вселенскую гармонию. А.С.Пушкин и Ф.М.Достоевский являют собой ярчайшие примеры такого отражения мира. И «золотой» пушкинский век и стал таковым, и остался в историческом сознании нации, во многом благодаря той гармонии, что заключена была в художественном наследии той эпохи.

Вселенская гармония построена на дуализме – на борьбе света и тьмы, на противоположных полюсах добра и зла, которые отнюдь не абсолютны, они смешиваются, могут меняться местами, бывают неуловимы. И дидактика проповедей зачастую не в силах вывести их из застывших состояний и придать им полноту жизни. А вот художественно-нравственное постижение и показ жизни в классической литературе, если она культивируется в достаточной мере, может нести большой воспитательный эффект.

Русская классика была вся проникнута православными представлениями о добре и зле, о духовных ценностях, омывшихся в купели тысячелетней российской истории – истории войн и поражений, смут и прогресса. Но не столько сусальное золото высоких, высочайших смыслов интересовало и заботило поэтов и мыслителей, сколько само кипение в тигле, где варятся смыслы.

Мы уже сказали, анализируя роман «Росс непобедимый», что – и побежденные – русские смыслы оставались и остаются непобедимыми. И это Валерий Ганичев утверждает с непоколебимой убежденностью всем своим литературным творчеством, издательской и общественной деятельностью.

Просто диву даешься, сколько В.Ганичев издал книг. Но лишь на первый взгляд может показаться, что все, что издавал Валерий Николаевич, в том числе исторические романы В.Пикуля или прозу писателей-деревенщиков, поэмы и стихи супермодных в свое время поэтов-шестидесятников Е.Евтушенко и В.Вознесенского, или даже сборники русской классической поэзии, имело легкую и счастливую издательскую судьбу.

Ведь все русское тогда идеологически было облечено советским. И вычленение одного только русского начала было делом идеологически опасным. Русская идея пробивалась родником – и, надо сказать, довольно-таки не робким. Заметной же она становилась, когда разливалась полноводной рекой, как в случае с выходом в свет сборника русской классической поэзии «О, Русский дух!».

Выход в свет этой книги стал своего рода камнем-оселком для номенклатурного аппаратного мышления, его отношения к национальному началу. Увы, этому славяно-русскому началу не давали развиться, разлиться в полную силу советские пороги и плотины со шлюзами. Негативная оценка сборника, который вобрал в себя произведения давно признанных классиков российской поэзии, – это уже граничило с абсурдом, что выдавал русофобство верхушечной партийной элиты с головой.

Советская идеология страдала космополитизмом, который ничего общего не имел с идеей «всечеловеческого». Космополитизмом с классовым подходом, под марксистским лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» В официальную советскую идеологию так и передались западные идеи о передовом промышленном классе, о гегемоне, что вставало в противоречие с представлениями о неразвитой общинной деревенской Руси. И ярлык «патриархальщина» со слов тогдашнего секретаря идеологического отдела ЦК КПСС Н.Яковлева зловещей тенью лег на книгу «О, Русский дух!», изданную В.Ганичевым в «Молодой гвардии». И это стало недобрым знаком.

Впрочем, это для В.Ганичева не столько ударило по издательской репутации и самолюбию, сколько еще больше убедило в том, что он на верном пути, коль в аппарате ЦК это стали понимать. Вкладывая русское содержание во все, что им издавалось, он добился подлинного признания, сколько бы и как к нему не приставляли знак негатива.

Пресловутый классовый подход в очередной раз вступил в антагонистическое противостояние с Русским Духом. А им, национальным духом, было наполнено все, к чему ни прикасалась рука Валерия Ганичева. Он органично понял, что в русском характере заложены вселенские всечеловеческие ценности, ничего общего не имеющие с безродным космополитизмом. Вот только русский человек легко отзывается на лозунги о пролетарском интернационализме или интернациональном долге, даже не заподозрив, что идет подмена понятий. И его как нарочно не учили различению. Впрочем, в атеистическую эпоху трудно было отделить слова Ф.М.Достоевского о всечеловечности от космополитизма.

В.Ганичев исповедовал русское самосознание, во главу угла всегда ставил именно историческое содержание, где утверждается русский национальный характер, испытанный в битвах и лихолетьях.

Ушаков давно служил для него примером цельного русского героя – исполина духа. Путь флотовождя по ратной стезе к Богу – путь особый, сложный и в то же время закономерный.

В своем духовном восхождении Ушаков шел с мечом и с миром. Можно так сказать: поначалу ему был ближе образ Христа Откровения Иоанна Богослова – Христа Апокалипсиса, с обоюдоострым мечом в устах. Но был он и миротворцем, когда с даром дипломата создавал в Греции Республику Семи Островов. Монашеская же схима на закате жизни окончательно умиротворила его.

И образ святого Феодора Ушакова, по сути, так же многосложен и многогранен, как образ Христа.

Избрав образ воителя, В.Ганичев, так или иначе, соотносит себя с ним, старается походить на него характером, поведенческой линией, приемами общения с окружающими, выстраивая цельное отношение к миру и гармоническое мироощущение.

***

Всечеловеческий дух идет от православия, от веры в единого Бога. Народы, как известно, мысли Бога, поэтому их нельзя сводить к одной космополитической мысли. Национальное начало, сбережением которого славятся другие славянские народы, у русского искусственно нивелировалось. Не потому ли и близкие ему, родственные народы, как только распалась держава, легко и быстро стали от него открещиваться.

Однако нет, не сам русский народ виноват в том, что ему более полувека навязывалась классовая мораль, чувства пролетарской ненависти и нетерпимости к собственникам, в том числе и к зажиточному крестьянству. Вот и сама советская власть, как правило, состояла из представителей разных национальностей. Теперь легко называть русских Иванами, не помнящими родства. А кто их превращал в русских манкуртов? Идеологи и партийные функционеры, состоящие на службе у государства.

И Яковлев – ставший в дальнейшем «архитектором перестройки» – был ярким представителем такой номенклатурной верхушки. Сам он был выходцем из деревни, а не он ли тоже приложил свою руку к ее разрушению. И теперь маховик механизма, разрушавшего русскую деревню с ее нравственными основами, который был заведен еще век назад, неостановимо и необратимо уже не разрушает, а погребает ее.

Характерно, что Федор Ушаков тоже вышел из деревни, оттуда его нравственные корни. И полководец Великой Отечественной войны Г.К.Жуков – он тоже был выходцем из деревни. Не это ли и определило их подлинную русскость, их самозабвенный патриотизм.

Видно по всему, планомерное уничтожение сначала патриархального уклада, общины, а затем и колхозных хозяйств, постепенно заменивших собой общины, – иначе как выкорчевыванием русских корней не назовешь. Зачем же творится все это? А чтобы на Руси воцарилось беспросветное царство космополитизма, а от русской духовности остались одни сувениры и художественные поделки в стиле а ля Рюс,

Россия сегодня стала мировой ареной борьбы между божественными и сатанинскими началами, так как наиболее стал уязвим в ней национальный вопрос. Он как троянский конь внутри нее, готовый вырваться новой смутой и уничтожить. А где ахиллесовы пяты, бес там не дремлет.

Очищение от всего, что делает Русь безродной, – в этом сакраментальный смысл всего, что сделано и написано В.Ганичевым.

Если это советские препоны, значит – очиститься от них, если либерально-демократические, – от них тем паче, и втрое, вдесятеро. Плоть от плоти, кость от кости советского периода – В.Ганичев умеет критически размежевать, что в нем было здорового, а что обреченного на болезнь и отмирание. И если тогда строились гиганты индустрии и процветали колхозы и совхозы-миллионеры, то это время было несоизмеримо благотворнее для страны, нежели нынешнее.

Дикая капитализация лишает Русь деревни, а нас Руси. Подрывает те основы, на которых и стоят, и строятся русские смыслы. Тем более что страна еще лишается и самих капиталов, вывозимых за рубеж, в западные банки. И на фоне, когда идет капитализация без капиталов, без вложений в село, девальвация рубля и слова, инфляция без фактического признания ее властями, продолжается неостановимое, необратимое вымирание деревенской Руси. А это означает погибель национальных начал вообще.

Валерий Николаевич убежденны приверженец русской национальной идеи и сложившейся в последние годы Русской доктрины. Доктрина эта разветвлена по проблемам, без решения которых Россия может просто прекратить свое историческое существование. И суть ее сводится к возвращению и возрождению православных национальных начал. Если бы она нашла поддержку в высших эшелонах власти и проводилась в жизнь президентскими указами, Россия вышла бы на спасительный путь. Но после брошенных вскользь президентских, чуть ли не пренебрежительных слов о русской национальной идее и о ее сторонниках, трудно поверить в серьезность властей по отношению к вопросу о возрождении России.

Раздумьями о русской идее, на разных уровнях ее бытования, проникнута каждая статья, каждая книга В.Ганичева. И чувствуется по всему, автор ясно дает себе отчет, что не пристало доктору исторических наук, писателю с мировым именем играться словами и идеями.

Русская идея – это слова, писанные кровью, это полет русского духа в метафизическом пространстве истории, богатой битвами и победами.

И флотоводец Ушаков – он ярчайший носитель национальной идеи, ее живое воплощение.

А все временщики-правители, обрекшие российский народ на историческое пораженчество и прозябание, канут в забвение, оставив отнюдь не славные страницы истории страны после себя.

Завершилось смутное время, но продолжается его инерциальное поствремя. И снова время становления Русского духа – это пора стояния витязя на распутье, время выбора дорог. А на русской стезе – немало развилок.

«Море – твое богатство»

Федор Ушаков, будучи еще кадетом, знал наизусть все ночные светила, подолгу всматривался в небо через телескоп, сверяя со звездными картами.

Вселенский размах он чувствовал и в звездном небе и в себе, потому его и к морю тянуло, к его необъятной стихии, которую, похоже, ему все же мечталось объять.

И вот она – встреча на всю жизнь! «Вот оно – море! С его крепким, вырывающим из рук парус ветром, с серовато-бирюзовым покрывалом, нашивками белых гребешков, с приводящим в восторг простором. Нет, не зря он рвался в морское дело, не зря бредил во сне, подставляя лицо порывистым шквалам, не зря избрал смыслом жизни служение морскому флоту».

В главе «Встреча на всю жизнь» автор показывает, как у его героя балансирует романтическое впечатление от первоувиденного с трудностями флотских реалий.

Первая вахта досталась ему самая плохая, с двух до шести утра, «когда слипаются глаза, пронизывает сыростью ветер, пугает неизвестностью темнота и как-то подозрительно скрипит корпус корабля, о который тревожно и гулко бьется волна, а клочья тумана скрывают не только далекое побережье, но и выдающийся вперед бушприт».

И пусть мундир отяжелел от залетавших брызг, от утренней туманной ночи, гардемарин Ушаков отмечен и поощрен.

А там и – «Прощай, гардемарин! Здравствуй, мичман!» В этой главе после праздничной церемонии выпуска, где знамена рот хлопали на ветру над орлом со скипетром и державою, к Ушакову приходит чувство исторической ответственности.

Россия, что издревле была морской державой, надолго потеряла свои прибрежные владения и не имела морей, кроме Белого. И теперь возвращала себе их, прирастая морскими просторами. А вместе с ними – и пристанями, и верфями.

Экскурсы по историческим местам – сильная сторона всех книг В.Ганичева. И он это делает со знанием дела. От Кикиного дома в Петербурге, где была Морская академия, он переносит читательское внимание к Сухаревой башне в Москве, где размещалась первая Навигацкая школа. «И кто на Сухареву башню посягнет, тот на всю славную морскую историю Отечества замахнется». Эти слова автор вписывает в свое повествование как в то время, когда Сухарева башня находилась в аварийном состоянии, и за нее начали заступаться различные деятели культуры и искусства.

«А по какому праву наше, в дальние времена прозванное Русским, Черное море без флота отечественного пребывает? – слышен призывный голос старшего наставника адмирала Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова, – Не вам ли, выпускникам сих лет, его снова в наше, славянское море превратить?»

«Море – твое богатство» – с этим напутственным убеждением Ушаков становится мичманом, получив назначение на пинк «Наргин».

И начинается его морская жизнь на пинке, курсирующем вокруг Скандинавии. На судне сразу «крепкие боцманские подзатыльники расставили всех по местам». А Федор проделывает экзерциции с парусами, прибавляя себе баса.

Морской быт, морские песни колоритно вплетаются в канву книги:

В косе лента алая,

Сама девка бравая!

А «туманы оползают с фиордов», путь нелегок, холоден и коварен.

Архангельск, «миражный северный город», по борту, и о славном прошлом его рассказывают здесь, на пинке, легенды и «побасенки». Вспоминают, что земля вокруг Архангельска раньше называлась Великой Пермией, и славилась она богатствами, особенно пушниной. А славу этой земле опять же принес Петр Великий.

К северу по карте – там видна Матка, что ныне Новой Землей зовется, а от нее путь в дальние северные морские просторы.

Все ближе Архангельск, и все ближе он по душе Ушакову, этот северный город корабелов, храмов и церквей.

Параллель между историей жизни Ушакова и историей державы постоянно проводится в повествовании. Он еще юн, но уже на судне, в открытом море. И словно вослед ему несутся авторские слова: «В послепетровские годы славу изгнали из кораблей. Снова стали забывать о русских эскадрах». И слышен мощный отсыл в современность, где Горбачев и Ельцин – новые русские реформаторы – тоже изгнали славу с русских кораблей. А Черноморский флот остался в заложниках у отколовшейся Украины.

Только тогда, в середине XIX века, флот России «больше боялся свежего ветра, чем неприятеля» (глава «Свежий ветер»), а теперь не боялся ни ветра, ни неприятеля, а новых реформ от своих правителей.

Как будто в противовес им выведен образ Екатерины Второй – царицы-немки, добившейся выхода к Черному морю и поистине возродившей Россию, «в Европе она хотела иметь один облик – гуманной, просвещенной, широко мыслящей императрицы, а здесь, в России, она должна была предстать рачительной, заботливой хозяйкой, защитницей Отечества».

Боясь, что крутые повороты окончатся для нее печально, Екатерина изучала предмет всесторонне и, выждав удобное время, без особой ломки приступала к реформам, в отличие от наших реформаторов, с «коренным переломом сознания», а потом и с либерализацией цен, сразу скакнувших в сотни раз.

Так было именно в пору написания этой книги. Писатель-публицист не стал вторгаться в художественную ткань «Ушакова», чтобы не повредить ей. И теперь для исследователя представились возможности найти временные параллели, что все же нашли свое место в контексте и таятся в подтексте.

Царица-немка Екатерина прекрасно знала, что малейшее предательство интересов России приведет к ее ослаблению и поражению. «Знала она и то, что безоглядное служение чужестранной идее, интересам закордонной династии окончилось плачевно для Анны Леопольдовны и для собственного злосчастного супруга Петра Третьего». Кто не хочет служить национальной идее, тот обречен на плачевное завершение своего правления, на беспощадный суд истории и худую славу в народе.

«Поистине, экономия на главном – разрушение этого главного». А на флоте тогда именно так и экономили. И теперь экономия на современной армии и флоте тоже привели к ослаблению их и разрушению. Такие исторические экскурсы и реэкскурсы можно найти чуть ли не на каждой странице «Ушакова».

Соблюдая исторический и художественный такт, В.Ганичев словно старается усовестить новоявленных реформаторов России. Только почти два десятилетия спустя где-то в СМИ промелькнуло запоздалое признание Б.Ельцина, что он хотел за три-четыре года сделать то, на что потребовалось бы тридцать-сорок лет.

Разрушать легко, куда как труднее строить и возводить. Разрушали с маху, а теперь не хватит десятилетий, чтобы привести в соответствие, восстановить хоть частично.

Видно по всему, новые реформаторы уроки отечественной истории усвоили плохо и не собираются, похоже, этот пробел восполнять. Ломая все и вся, отмахиваясь от славного прошлого, от героев и гениев российских, добиться можно разве только фарса или пародии на новую историю. Не зря лихие годы новой смуты обернулись для многих наших людей трагедиями и невосполнимыми потерями. И на протяжении пятнадцати лет, исход русского народа в небытие свершается с убылью в среднем миллион человек в год.

Книги В.Ганичева всем своим духом направлены против раздоров и смут, против умаления величия России и россов. В то время как в России не осталось, кажется, ни одного не ошельмованного в СМИ национального героя, его произведения просто изобилуют арсеналом исторических аргументов. В них вдохновенно показано, как прирастала Русь талантливыми и героическими людьми, землями и городами, армией и флотом, историческими деяниями и военными победами.

А тогда, в век Петра и Екатерины, на Балтике была восстановлена историческая справедливость (снова порушенная в наши дни). Наши русские правители добивались того, чтобы вокруг Черного моря перестал царить османский террор, был открыт проход, где правил несколько веков «зловещий ятаган янычара».

Сложилось такое положение, что было просто неминуемо неизбежное столкновение России и Турции. В главе «Пламя с четырех углов» дана основательная характеристика соотношения мировых сил в тот период. У каждой европейской державы были свои интересы на перекрестках Черного и Средиземного морей, на Балканах, в Причерноморье, Молдавии, Валахии, Крыму, на Кавказе. Так, Франция, теряя в войнах с Англией свои колонии, надеялась вознаградить себя на Ближнем Востоке. Канцлер Никита Иванович Панин писал графу Алексею Орлову: «Франция со всеми своими бурбонскими и к ним привязанными дворами, конечно бы, желала, не отлагая на завтра, всех нас потопить в ложке воды, если бы только возможность в том была».

Англия и Пруссия вели двойственную политику. Пруссия желала войны «всех против всех», Англия же стремилась вовлечь Россию в войну с Францией, а заодно и отвлечь внимание Турции от Египта.

«Лоскутная» Оттоманская Порта трещала и распадалась. И в связи с этим авторское хлесткое резюме: «Ну да кто из правителей-деспотов соглашается с этим! Тогда-то и начинаются поиски внешнего врага».

Турецкий султан Мустафа III заточил русского посла Алексея Обрезкова в зловещий Семибашенный замок в Еди-Куле. И 14 октября 1768 года Турция объявила войну России.

На военном совете у Екатерины было решено: отрезать Крым от Турции, преградить путь османам на Украину и начать морскую войну с Османской Портой. И – «подпалить турецкую империю с четырех углов».

Не прочь была и Англия «пощекотать подбрюшье Турецкой империи и досадить Франции». Английское правительство заняло союзническую позицию в отношении России и заявило: «Отказ в разрешении русским войти в Средиземное море будет рассматриваться как враждебный акт, направленный против Англии».

Командующим первой эскадрой стал адмирал Г.А.Спиридов. Он был награжден Екатериной орденом и объявлен первым флагманом флота.

***

Попытка русских войск поднять всеобщее восстание против турок под командованием Алексея Орлова, фаворита императрицы, не удалась, но боевые действия моряков-десантников и повстанцев растревожили Порту.

Наступило время русского флота, выступившего турецкому в противовес. Начались напряженные поиски ускользающего от генерального сражения флота Блистательной Порты. Ведь разгром его позволил бы заблокировать Константинополь и воспрепятствовать выходу новых турецких кораблей в Черное море.

Следует отметить, что страницы с батальными сценами в исторических повествованиях В.Ганичева, как правило, наполнены реальными фактами и подробностями, естественно вписываясь в художественно-исторический контекст.

В.Ганичев со знанием дела описывает первое морское сражение с турками в Хиосском проливе. В памяти прочно запечатлевается подвиг матроса, у которого одна рука была прострелена, другая – отсечена, но он зубами схватил полотнище турецкого флага и содрал его с древка. Турки дрогнули и бежали. Однако победа далась дорогой ценой, с потерей флагманского корабля.

Затем было Чесменское сражение. Запертый в бухте турецкий флот был напрочь уничтожен. Четыре брандера, «плавучие гроба», с серой и селитрой в трюмах, ринулись на турецкую эскадру. И четвертому брандеру капитана Ильина удалось-таки поджечь турецкую эскадру. Ночью Чесменская бухта напоминала огромную «чашу огня».

В ознаменование первой победы награжден был фаворит Орлов, а славный адмирал Григорий Спиридов, главный творец победы, остался без пышных почестей.

Как часто у нас бывало и, видимо, будет еще не раз, славу за то, что турецкого флота не стало, отдали тому, кто имел к ней косвенное отношение. Зато на медали в честь победы в Чесме был выбит горящий турецкий флот с коротким словом «БЫЛ». И этой медалью императрица сочлась с сотнями матросов – участников победоносного сражения, в том числе с мичманом Ушаковым.

Прикосновение к Богу

В главе «Благословение» мичман Федор Ушаков направляется в гости к дяде, который оставил Саровскую пустынь и стал настоятелем Санаксарского монастыря на Тамбовщине, обрядившись в схиму милосердного и богомольного отшельника.

В конце жизненного пути и сам адмирал добровольно принял постриг в монахи, повторив путь своего дяди. Проведя всю жизнь в морской брани, он полностью перешел в лоно церкви, от флотоводца – к милосердцу. Он заслужил себе умиротворение, став поистине воплощением воина Христова.

В этой главе запоминается дядино назиданье: «Кто на Руси от русского откажется – тот погибнет».

И снова в его словах звенит стрела, летящая сквозь века прямиком в наш сегодняшний день: «Беззаконие и разврат, что царят в лавке купца и у ложа императорского, принесут гибель в будущем».

И пророческий взгляд в современную историю: «– Россияне простить могут царю тесноты, лишения, даже состязания, но не могут простить бессилия власти, унижения народа своего, превращения его истории в зловонную яму, из одних грехов состоящую, тиранства иноземного. Такой государь из памяти его вычеркнут будет».

Федор Ушаков впитывал слова своего дяди-святого старца, которые пали на благодатную почву его души и впоследствии прорастут благостными всходами. А пока ему еще предстояло пройти становление морского офицера. И высокие истины, изреченные дядей, неизменно будут сопровождать его в нравственном духовном взрослении.

«Истина уходит от многих, даже умных, ибо мудрствование с уставом правды не сопряжено... Умы неподвластны становятся власти, она же, поди, все время думает, как их обуздать. Плохой царь только силой, а надо Верой. Надо согласовать выгоды человеков и счастье их. Веру, Веру православную старайся утвердить во всем. И тогда в правом деле победишь. Неизбежно».

Напомним, пора написания книги приходилась как раз на период полного наступления демократических перемен в России, что были уже на пике эйфории. И становится очевидным, как автор провидчески улавливал их подлинную суть. В более открытой, пафосно-публицистичной форме это нашло отражение в его художественно-публицистических статьях тех лет, лучшие из которых вошли в книгу «Русские версты».

Важно сказать, что вместе с тем книга об Ушакове стояла у истоков возрождения православия в общественном сознании русских людей. Фениксом восстав из пепла, православие вновь обретало силу, органически входило в общественные институты, охранительным покровом простиралось над исстрадавшейся Россией.

К прискорбию, в общественное сознание вместе с официально разрешенным Богом в пору перестроечных перемен проник и легион бесов, демонов-реформаторов. Прикосновение и приобщение к Богу происходило через посредников – то ли это были иностранные миссионеры, то ли доморощенные баптисты-сектанты, то ли политические и общественные деятели, либерально трактующие идею Бога и православие, то ли СМИ, профанирующие веру в Бога.

Для В.Ганичева было тогда очень важно выявить ту божественную основу, ту доминанту, которую Федор Ушаков пронес сквозь всю свою жизнь, через все походы и баталии, развил в себе до совершенства, стал воистину святым служителем православной церкви.

Зигзагообразный шаг истории

История делала зигзаги, периодически попадая в периоды застоя. Флот Петра сгнил в Азовской гавани. Необходимо было восстанавливать южный флот. В Ново-Хоперскую крепость, в несуществующую Азовскую флотилию был направлен и двадцатипятилетний лейтенант Федор Ушаков, там он принял деятельное участие в строительстве новых кораблей. А затем, поплавав под чужим началом, возглавил команду на праме, который плавал в устье Дона, оберегая Азов от турок. Чтобы пройти по Дону, и «волок, и весла, да и парус помогал».

К 1770 году новый флот собирали в кулак, переправляя в Азов и Таганрог. В Таганроге создавали гавань, строили дома. Но осенний сокрушительный смерч разнес гавань до основания. «Дорогой ценой заплатила Россия за этот свой первый порт и базу на Азовском море».

В 1772 году Ушаков получил важное задание поднять затонувшие корабли и застрявшие на Дону корабли с припасами и материалами. И впервые на палубном боте «Курьер» прошел от Таганрога до Кафы (Феодосии) и далее до Балаклавской бухты.

А в 1775 году он был переведен в Санкт-Петербургскую команду и произведен в капитан-лейтенанты.

В главе «Собирать по человечку» автор выделяет ценные личностные качества молодого морского офицера, умение сплачивать вокруг себя простых людей с народа – рекрутов, видеть в них сметку и талант. Среди них и старые, и молодые, и бывалые мастеровые, и новички; впервые попавшие в плавание, они со страхом глядят на удаляющиеся берега.

Один из солдат-мастеровых так говорит про свой топор: – Мы, ярославские, без топора как без рук. Все им выделать можем – закрепить, сколотить.

Так образ топора как орудия созидания, а не разрушения и убийства, в творчестве В.Ганичева обретает символическое значение. Напомним, у Ф.М.Достоевского в «Преступлении и наказании» этот образ, напротив, стал символом с кровавым ореолом.

На «новоизобретенном» шестнадцатипушечнике «Модоне» Ушаков бороздил Азовское море, а, командуя ботом «Курьер», вышел впервые в Черное море.

– Оно, – делился он впечатлениями с комендантом Балаклавы, – с Балтийским совсем не схоже. Вначале мне показалось ласковым, теплым, словно и не море, а пруд наш деревенский. Но набежал ветер, затянулось небо, волна хлопнула в днище – море! Важное море. Предстоит нам с ним подружиться.

Еще он делится тем, что ему по человечку надо собрать сильную команду, а для этого натуру каждого досконально изучить, тем более что не каждому дано родиться моряком, им еще нужно стать.

На что комендант недоуменно сказал:

– Прости меня, дружок, но ты чепуху собачью городишь. Какое искусство у солдата и моряка может быть? Ему поворачиваться должно направо и налево, во фрунт стоять да команды исполнять, а искусство сие ваше дело. Вы дворянин, ученье прошли высокое, науки знаете.

Коменданта отличает ортодоксальность в суждениях по любому поводу, без различий дворян и простого люда; как будто не замечая Ушакова, он продолжает свои рассуждения:

– Ныне, говорят, в Петербурге модным стало людей всех званий и сословий равнять. И Пугачев не научил ничему. Из Франции книги выписывают, энциклопедия – ихняя Библия, а Вольтер – Бог. По тем законам, может, и командиров не надо?

Ну, а что касается дела, так и не решил Ушаков с комендантом свои вопросы, только ушел рассерженным. Иного мнения он был о людях, даже самых низших сословий и рангов. Не зря же из них и подбирал себе достойных, впоследствии вошедших в его непобедимое братство – «братство моряков Ушакова».

В «Ушакове», как в «Россе непобедимом» и «Державнице», книге новелл, автор выводит образ Екатерины II . Он получается у него удивительно цельным, одухотворенным, целомудренным.

В отличие от многих трактовок образа императрицы, особенно в современной исторической литературе, где выпячиваются какие-то одни ее стороны, а другие затушевываются, В.Ганичев умеет соблюсти гармонию. И так во всем у него – умение сбалансировать, не доводить до крайностей те или иные стороны своих персонажей, предметов и явлений. Ему неизменно присущ всесторонний анализ, не расщепляющий образы на составляющие, не губящий общее впечатление, а имеющий выход на синтез, то есть несущий соборный смысл.

В главе «Северный орел» Екатерина II ведет диалог с фаворитом графом Потемкиным, при этом глаза у нее то теряли «ласковость и поволоку», то наполнялись «непреклонностью и холодом».

Речь они вели о воссоздании флота, о решении послать эскадру в плавание по европейским морям для торговли и защиты мореплавателей-коммерсантов.

Надо сказать, и образ Потемкина, колоритно вылепленный в «Россе непобедимом», здесь не менее колоритен. Вот как он вольно, в меру независимо беседует с императрицей.

–Мудро, мудро, – прищурив свой глаз, по-медвежьи урчал фаворит.– Ты раньше всех наших тугодумцев дворцовых поняла, что в южном устремлении России Божье провидение тобой водит.

Петру Великому на тех широтах пораженья предопределены были, – знал ревность императрицы к деяниям прославленного предшественника. – Тебе же победы великие суждены.

В эту экспедицию, снаряженную по инициативе Екатерины, попал и капитан Ушаков. Он сам попросился первым: английский язык он знал, с французским управлялся и итальянский обещал освоить.

Возглавил экспедицию капитан 2 ранга Тимофей Козлянинов. Перед отплытием он собрал всех офицеров на «Северном орле». «Первое рандеву», то есть встречу, он назначил, указав на карте Гибралтар, далее путь пролегал по Средиземному морю. Федору Ушакову он поручил принять корабль в Ливорно, где еще с Архипелагской экспедиции стоял фрегат «Святой Павел».

С радостью и готовностью, Ушаков принял первый свой фрегат в Средиземноморье. Это было в сентябре 1776 года.

Размах водной стихии, которую молодому капитану предстояло покорить – от Дона до Азова, от Черного до Средиземного моря – ширился и возрастал. Но Ушаков «не ощущал себя песчинкой в этой пучине морской – нет, наоборот, он все больше и больше чувствовал море, учился повелевать стихией, быть подвластным ее разгулу».

Пушки опоясывали его «Святой Павел», а это был уже совсем не такой корабль, как плоскодонные тихоходы «Курьер» и «Модон».

Он, а с ним другие, подобные ему, были не по зубам берберийским, то бишь варварийским пиратам.

На французском рейде Ушаков подружился с капитаном Виктором де Шаплетом. В повествовании приводится, как он сетует, что порядка на флоте у них нет. «Эти офицеры пера заели нас, истинных моряков» («офицеры пера» – это офицеры штаба, проверяющие и ревизующие корабли).

Оба офицера отнюдь не сводят понятие о порядке к линии. У французов Людовик XY в 1765 году предписывал один строй кильватерной колонны как единственный боевой порядок флота. И у русских линия боевого порядка была незыблема, как учили Ушакова в морской школе: «Ваш Бог – линия»...

Беспорядок офицерам виделся в другом. Как раз Ушакову впоследствии и предстояло принять историческое решение, чтобы сломать эту линию и одержать победу. То есть пойти наперекор морскому уставу, что в то время расценивалось как непозволительная неслыханная дерзость.

А в то время, когда молодой Ушаков наплавался, намучился между Ливорно, Дарданеллами и Гибралтаром, его вызвали в Адмиралтейств-коллегию. И там поручили леса осматривать. Его, боевого офицера, прошедшего моря – Балтийское, Азовское, Черное, Северное, Норвежское, Белое, обходившего все Средиземноморье, посылали смотреть чурки. В расточительном отношении к профессиональным качествам морского офицера и видел он отсутствие должного порядка. Это напрямую можно отнести и к современной армии и флоту. Слова из несторовской летописи, что земля у нас обильна, а порядка в ней нет, смело можно поставить эпиграфом к любому очерку по истории наших дней в любой области жизнедеятельности страны.

И все же нет худа без добра. Для тогдашнего нового российского флота качественный лес имел важнейшее значение. Без мачтовых лесов, особенно дубовых, не выросла бы Русь корабельная.

А Федор Ушаков, порываясь в морские походы, попал в лесную экспедицию в Рыбинск, в родные края. Этому посвящена глава «В родных краях», где живописно передан колорит глубинной России, который вековечно определяет облик родимых мест.

В стародревнем городе Романове, простирая с холма руку и рассказывая о нем, Ушаков выказывает свой интерес к истории, вспоминает о Смутном времени, когда тут пылал пожар. Польская шляхта хозяйничала, однако больший урон произошел именно тогда, когда Иаков Любский, православный литвин, из Никольской церкви похитил икону Казанской Божьей Матери. Духовная убыль на Руси православной всегда была больнее материального ущерба.

С радостью и щемящей грустью Ушаков любуется видами родной природы, вместе со столичным чиновником забравшись на колокольню: «На искристо-белом покрывале снегов проступали зеленые и серые лесные разводы, в лощинках вздымали к небесам свои зыбкие дымные руки небольшие деревни, синевато-хрустальным поясом оторачивала дали Волга, из которой, как сказочный город, вырастали стены монастыря». А как только они выехали из леса – «с вершины колокольни сорвался и покатился по макушкам сосен переливчатый ком звонов, наворачивая на себя застывшую морозную тишину».

Не перестаешь изумляться красоте звуков, перекатывающихся звонами по страницам повествования, кажется, сама природа придает им такой звучащий строй: «Припорошенный утренним инеем сад отряхивал блестящую одежду, обнажая застывшие ветви яблонь и вишен».

Описания природы здесь, как правило, короткие, не самодовлеющие, но очень точные, сочные, звучные. И хочется самому «просто постоять в родном саду под голубым небом, полюбоваться белой березой, сгрудившимися в углу сада рябинками с не склеванными еще красными ягодами, послушать тишину».

К сожалению, для офицера Ушакова задумчивая тишь родной природы представляла собой лишь затишье перед бурными морскими походами и викториями.

Дальний переход в Средиземное море и обратно окрылил Ушакова. Он стал известен и заметен в Санкт-Петербурге среди влиятельных

сановников, в дворцовых кругах.

И однажды яхту в Финском заливе, на которой он обучал моряков, посетила Екатерина. Посетила неожиданно, без предупреждения, вместе с Потемкиным. Ушаков, не смутился, не сробел, а приказал развернуть парадный трап, а затем показал, как споро умеют действовать его моряки.

Посещение императрицей команды Ушакова явилось для него перстом судьбы. Интересен момент, когда Екатерина пожелала осмотреть пристанище капитан-лейтенанта, и на выручку Ушакову кинулся Потемкин, мол, у него как у холостяка, поди, беспорядок. Оказалось, что у капитана такой беспорядок, который он назвал «морским порядком», потому что висело много карт, а на столах лежали чертежи, книги и много всякой всячины, как в кунсткамере. Показывая и рассказывая о назначении интересующих царицу предметов, Ушаков убедил ее, что «море ныне мой единый смысл».

– Вот ответ, достойный флотовождя и однолюба, – все же не без иронии заметила Екатерина, перед этим «интимно», с любопытством допытываясь у молодого капитана о предмете его любви.

При всем мелком недовольстве, которое Потемкин ощутил в словах царицы, вывод ее был таков:

– Против всякого чаяния порядок на яхте выше похвалы. И офицер сей добронравный и прилежный.

И Потемкин заключил:

– Нам он еще для великих морских баталий пригодится, не все иноземцев приглашать.

Важно отметить, что В.Ганичев в повествовании выдержал образ, как доброе вино в погребах, сохранил цельное представление об образе своего героя как праведника, и, думается мне, это подкрепило его духовное право выступить с инициативой к православной церкви канонизировать Федора Ушакова как святого.

Правда, в первых редакциях романа есть описание чувств, которые Ушаков испытывал к Полине из Балаклавы. В поздних редакциях в главе «Кончен бал...» он встречается с ней на балу, узнает, что она просватана, испытывает первое и последнее разочарование от чувства к женщине, и рвется в море, любви к которому он не изменит никогда.

То есть автор, привлекая для работы над книгой архивные документы и различные источники, старался не повредить правде действительности, но разворачивать любовную интригу не стал.

Образ Ушакова остается целомудренным, не подвергаем искусительным сомнениям.

Корабль – его дом, его мир

В начале 1781 года Федор Ушаков с эскадрой контр-адмирала Сухотина на 64-пушечнике «Виктор» снова в Ливорно. В главе «Чтобы флаг наш везде надлежащим образом уважаем был» описывается, как он обучает и воспитывает моряков. В результате чего из них быстро изгонялись лень, безделье, бесполезные разговоры на баке у фитиля, физическая вялость, безразличие, а главное – пьянство.

В морском деле у него неизменно соблюдался сухой закон.

Поначалу такие методы вызывали недовольство, даже офицеры ворчали: «Педант. Хуже немца». А потом зауважали – за умение наладить полезную безоплошную работу.

«Когда спит-то» – недоумевали корабельные служители, если он появлялся среди ночи на палубе и следил за курсом из-за плеча рулевого, он же приучил себя спать по нескольку часов.

В.Ганичев очень внимателен к историческим деталям. Точный историзм – несомненное достоинство его повествований.

Вместе с тем ему важно извлечь из истории нравственный императив, сделать в подтексте сравнение с сегодняшним днем.

Духовная нравственная доминанта составляет ту непреложную основу, на которой выстраиваются все его произведения.

Она далека от назидательности, сентенциозности, дидактики. В.Ганичев несет повествование на двух крыльях, а не на одном. Избегает прямолинейности и односторонности.

Ему присущ приглушенный, но время от времени звучащий в полный голос метафорический слог, исполненный лирической силы.

«Корабль был его домом, его миром. На корабле он молился, на корабле он жил. Корабль – мир. В нем соединялось для Ушакова все: молитва, заботы, устремления, чувствования, размышления. Корабль не стал для него местом погребения надежды – нет, наоборот, он вывел его в большой мир великих людей, связал его золотыми нитями с будущим, не ограничил его, а расширил кругозор, проложив путь в океаны, провел вдоль берегов Швеции, Дании, Пруссии, Голландии, Англии, Франции, Португалии, Испании, Италии, Греции, Алжира, Турции. Кораблем он был возвышен до самых больших высот, без него он не мог твердо стоять на суше. Да на суше и не приходилось долго пребывать...»

Пока еще его «Виктор» сопровождал торговые корабли, и его знаменитые морские сражения были впереди. Но постоянно присутствовала опасность пиратских нападений. Каперы Англии, греческие корсары и варварийские пираты бороздили моря. И однажды с каперского корабля на смешанном испано-французско-английском языке потребовали у торговых кораблей сложить оружие. Ушаков на «Викторе» решительными и неожиданными для пиратов действиями, бортовым залпом орудий с «Виктора» быстро их урезонил и взял на абордаж.

Разбойным капитаном, обросшим и с закутанной в тюрбан головой, оказался знакомец Ушакова де Шаплет, когда-то щеголеватый и элегантный капитан французского парусника, с которым три года назад они пировали в Ливорно.

Капитан сделал признания, что его снабдили порохом, провиантом, солониной в Тулоне, и теперь он рыскает по всему Гибралтару, перехватывая корабли, одерживая мелкие победы, в то время как французский флот бездействует и проигрывает все большие битвы.

А Ушаков непреклонно отстаивал свою позицию:

– Но не грабить же на больших дорогах из-за этого. Я ведь тоже замков не имею в России. Служу Отечеству. В этом нахожу опору для честного бытия.

Одой кораблям Ушакова звучит глава «Его корабли».

И в главе «Флотовождь» автор говорит о сакральном отношении Ушакова к кораблю и его творцам: «Он знал его изначально – корабль, основу жизни флота. Он постигал таинство его рождения в ложе эллинга Кронштадта, Архангельска, Новохоперска, Таганрога, Херсона, Николаева. Он знал мудрость русских корбельных мастеров Афанасьева, Соколова, Катасонова, Амосова, Баженина, Селянина, Масальского и многих других умельцев создания быстроходных отечественных линейных кораблей, фрегатов, пинков, галер».

Тень искушения тайного ордена

В главе «Граф Северный» выведен образ царевича Павла. Художественной разработке его послужил ряд глав из «Росса непобедимого». В «Ушакове» автор застает его в самую для него трудную пору перед восхождением на престол. Царевич чувствует окончательный разрыв с матерью, с Большим двором, нервничает, теряет опору, видит, что Екатерину окружают льстецы, проходимцы, бездельники, а также люди предприимчивые, выдвинутые из глубин дворянства. Своими потаенными мыслями он делится в письмах с Н.И.Паниным, вершителем предшествующей внешней политики России, постепенно устраняемым от власти.

Даже приходит к чудовищному выводу, что надо завести в империи наемные иностранные войска и флот.

Советы Панина Павлу уже не имели моральной силы, так как союз с Пруссией и альянс «Северный аккорд», который он выстроил, – все это отошло в прошлое.

Уже зародился союз с Австрией, и император Иосиф Второй инкогнито встретился с Екатериной в Могилеве, побывал в Петербурге.

В образе императора Павла В.Ганичев постоянно обнаруживает какую-то тень предопределения, темный отсвет трагической судьбы. Словно злой рок вел его по жизни, возведя на престол, чтобы так страшно и бесславно увести из жизни вследствие заговора и убийства.

Еще в качестве царевича он был в сетях императрицы, о каждом его шаге она была оповещена. И очень органично вписывается в роман почти мистическая сцена явления Павлу во сне его прадеда Петра Великого. Он показался ему как раз на том самом месте, где императрица приказала соорудить памятник Петра Первого на коне, известного как Медный Всадник. А ведь Павел не рассказывал матери, что это место было во сне ему словно подсказано призраком.

Павла пышно встречали в Вене, Триесте, Венеции, Болонье, Риме, Неаполе, Ливорно, Парме, Милане, Турине. А в Париже на Марсовом поле для него устроили смотр французских войск. И ни он, ни Мария-Антуанетта, ни Людовик XYI , ни королевский двор не знали, что всего через несколько лет королевская власть рухнет, августейшие особы и многие из дворян будут казнены, Французская империя рассыплется в прах. А оставшиеся в живых французские аристократы станут, как побирушки, у двора Павла просить помощи от разбушевавшейся у них на родине революции и натравливать его на Францию.

Автор сводит Ушакова с Павлом, когда тот оказывается на флагмане эскадры контр-адмирала Якова Сухотина и допытывается, что они делают в Средиземноморье. А, получив ответ: «оберегаем корабли наши купеческие и иноземные от пиратских нападений», – делает вывод:

– Сия политика – пыжиться до уровня всей вселенной – дорого обходится державе.

И вдруг, увидев Ушакова среди представленных капитанов кораблей, спрашивает, почему же он не захотел служить на императорской яхте? На что тот с добродушной улыбкой ответил:

– Море люблю, ваше императорское высочество.

Фигура Ушакова становится все заметнее, его непосредственное общение с сиятельными особами не проходит всуе. И члены масонской «Ложи Нептуна» начинают вербовать в свои ряды молодого и явно перспективного капитана, выказывающего невиданную любовь и преданность морю и российскому флоту.

Друг и соученик Ушакова капитан флота Пустошкин однажды пригласил его к себе в гости на холостяцкую квартиру. И там неожиданно поведал ему об этой организации, исповедующей истинный смысл бытия.

– Федор, ты не представляешь, какая мы сила.

И он шепотом рассказал, какие выдающиеся личности входят в их ложу: вице-адмирал Барш, Самуил Карлович Грейг, «предводитель при Чесме», капитан первого ранга Алексей Григорьевич Спиридов, да и сам граф Иван Григорьевич Чернышев.

Ушаков вида не подал, что «почувствовал прикосновение к важной тайне». Петербург уже переполняли слухи о неких таинственных масонах. Слышал он и о предводителе Грейге, который вовлек уже многих морских офицеров в свои ряды.

А Морской шляхетный корпус, оказывается, стал «гнездом масонов». Об этом он узнал от одного из бывших своих преподавателей. Правда, от этого дело морское стало только страдать. Ушаков у Пустошкина расспрашивает, в открытую делая опасные оценки:

– Пошто учителей-то корпусных от дел отрываете? Им бы кадетов учить, а они в песнопения ударились, таинства проповедуют, нептунами непонятными заделались...

Пустошкин, в свою очередь, неуемно продолжает представлять членов ложи в выгодном свете, переходя на шепот:

– Кураторы Московского университета Мелесиано, Херасков, Голенищев-Кутузов – наши крупнейшие масоны. Ну а что касается тех, кто в ложе сией Нептуновой большинство составляют, то это моряки, морские офицеры, тебе известные.

Следует краткая классификация и описание символических знаков членов ложи: знак «Ложи Нептуна» – якорь в треугольнике, первая ступень – ученик, она совершенствует сердце; вторая ступень – товарищ, совершенствует сердце; а высшая ступень – мастер, она совершенствует дух.

Масонам, «Ложе Нептуна» и Самуилу Грейгу посвящено немало живописных страниц в «Россе непобедимом», убедительно показан там и крах духовных исканий тайных братств, их пышная обрядовая заорганизованность, отрывающая от насущных дел. Членство в масонстве поощряло тщеславие и карьеризм, но часто отдаляло от истинного служения Отечеству.

К чести Пустошкина, он увидел в Ушакове достойного и порядочного человека и, переманивая его в ложу, сам себя хотел видеть таким. Ушаков почувствовал, что есть в этом что-то «увлекающее опасное, таинственно грозное, однако неприемлемое для него», поэтому не поддавался искушению.

Не теряя надежды заручиться поддержкой своего товарища, Павел Пустошкин задался целью показать Ушакову тайный обряд посвящения в масоны. И проводит его в их обрядовый зал, пряча на балконе за драпировкой перед тем, как должны были посвящать в ложу Павла Васильевича Небольсина.

Красочно, до тонкостей описывает В.Ганичев масонский обряд посвящения: с высвечивающимися треугольниками, песнопениями, ударами молотком. Далее следует проповедь Великого мастера о миссии вольных каменщиков. Все это поражает сознание, будоражит воображение.

Великий мастер спрашивает у новообращенного:

– Назови мне свободные науки, в которых каменщик прилежать должен?

– Стихотворство, музыка, рисование, арифметика, геометрия, астрономия, архитектура, – отвечает тот, полураздетый. А в это время «колеблющиеся язычки свечей выхватывали из темноты то циркуль, то отвес, то треугольник, то пятиконечные звезды, разбросанные по ковру».

Новообращенный клянется перед лицом Великого Строителя Вселенной на мече – символе чести. И мастер, стукнув молотком, велеречиво завершает концептуальным речением:

– Брат наш, отныне знай: общечеловеческое выше национального, всечеловечество – выше государства, а звание «гражданин мира» достойнее звания гражданина государства, и для подвига любви нет различия между эллином и иудеем.

Эти высокопарные слова многим кружили головы, претендовали на духоподъемное значение. История не единожды подвергла проверке их значение для человечества. И разумные люди давно дали истинную оценку тайным ложам, их тягу к избранничеству в ущерб человечеству. Общечеловеческое рано или поздно сводилось у них к преданию национальных интересов, измене Отечеству. Соборный смысл всечеловечества извращался отменой или подменой своего государства в пользу сильных мира сего, отстаивающих интересы своих более сильных держав.

Ушаков почувствовал в этой тайной обрядовой декоративности и магической декларативности ложь и искусственность, стремление отделить себя от простого народа. Они присваивали себе право на избранничество, на передел мира. Уничтожая королевские династии и государства, они прикрывались лозунгами свободы, а на самом деле устанавливали свою власть над всем миром.

Сегодня эта масонская власть приобретает форму «нового мирового порядка», «глобализма», выделения стран так называемого «золотого миллиарда», обрекая остальное человечество на выживание.

И социальные эксперименты, проводимые над нашей страной, над нашим народом в последние два десятилетия на рубеже двух тысячелетий, – наглядное тому свидетельство.

Отказ Ушакова вступить в масонское братство доказывал его веру в простых и честных, неискушенных «масонским братством» людей, в своих моряков, в их дух; именно они и одерживали победы под его началом, именно они и стяжали славу ему и себе, и своему Отечеству в целом.

Нравственное здоровое начало в русском народе ему было ближе наносного и навязанного с Запада. Народ православный по сути своей всегда был чище и целомудреннее всех этих «граждан мира».

Правда, то русское масонство еще несло в себе больше наивной романтики, чем беспощадного рационализма. Однако истоки и мировоззренческие основы, заложенные тогда, позже дали пышные цветы вселенского зла.

Надобно сказать, императрица Екатерина была яростной противницей тайных обществ, глубоко понимала опасность, исходящую от них, боролась с ними и политическими методами и литературными. Немало своих пьес, – а Великая Екатерина, ко всему прочему, была еще и отменным драматургом, – посвятила она разоблачению масонства.

Екатерина признавала только созидательные цели и поддерживала все начинания, которые предназначались во благо Отечества. Она не дала ходу ни одной попытке разрушительства или стихийной вольницы.

В романе есть эпизод, как однажды пригласили к царице на аудиенцию трех лучших офицеров флота, среди которых был и Ушаков, чтобы назначить их на испытания всего того нового, что в Российском флоте появилось (глава «Испытания»). Ей нужны были такие офицеры-командиры – «державолюбные, знающие и подготовленные», чтобы перед иными державами не выглядели «петрушками, комедиантами».

Здесь, кстати, В.Ганичев использует уникальный исторический факт, когда его герои говорят о гласности:

– Господин Тредиаковский, – проявил свою начитанность Чернышев, – слово ввел – «гласность», что означает на виду у всех разговор, без сокрытия.

В истории всегда можно найти подтверждение тому, что время бурных преобразований сопровождается, с одной стороны, тайными заговорами, а с другой, призывами к открытости и гласности. И утверждение того или иного происходит в борьбе крайностей. И часто бывает, что от этого начинает, как правило, страдать общее дело, благосостояние народа, интересы державы.

Так, М.Горбачев, объявив перестройку, сопроводил ее двумя словами – гласность и ускорение. Эта гласность выродилась в разглагольствование, кликушество, взаимное публичное обливание грязью, сведение счетов между лидерами и организациями, что и привело к опасным расколам в обществе и вялотекущей гражданской войне. А так называемое ускорение сопровождалось раскручиванием холостых оборотов в общественном сознании, нагнетанием ошибочных и откровенно вредных идей и разрушением народного хозяйства.

Гласность же во времена Екатерины имела, конечно, качественно иной характер, она ограничивалась сословными перегородками, нормами официально принятой морали. Она тоже не могла получить все те смыслы, которые предназначены ей. Ее официальный сословный статус не дал проявиться ей в полную силу, включить в самодержавном обществе здоровые механизмы общественного развития.

А в пору нашей перестройки, похоже, возобладали искаженные представления о социальной свободе, и словно преследовалась цель исправить «ошибки» отечественной истории. Появившиеся на сцене разного рода «правдолюбцы» и «правдоискатели» вознамерились устранить всяческие перегородки между членами общества. Вместе с привилегиями для номенклатуры они скидывали со счетов и их реальные заслуги перед Отечеством, героические свершения и даже подвиги в годы Великой Отечественной войны. Рухнула иерархия ценностей, а вместе с ней обвалилась пирамида власти. Все бы ничего, если бы заодно были не подточены и нравственные устои, не развенчивались моральные принципы, веками выработанные человечеством.

Тем паче, когда гласность ориентирована на то, чтобы все свое, все отечественное, все русское ругать, а чужое, западное, нахваливать, выставлять как эталон образа лучшей жизни.

На алтарь перемен, как на плаху, бросалось все, невзирая на лица, и такого ниспровергания авторитетов, как на рубеже 80-90 годов прошлого двадцатого века, в российской истории еще не было. Досталось почти всем историческим деятелям, оставившим сколько-нибудь заметный след в отечественной истории. Правда, Ушакова не тронули, его просто хотели покрыть травой забвения, как многих других исторических деятелей. И только благодаря усилиям В.Ганичева его образ был высветлен и остался незапятнанным в памяти народной.

При Екатерине же гласность, как бы там ни было, отстаивала именно державные интересы, служила реальному делу созидания, а не разрушительным тенденциям, шлюзы для которых открыты были в наше бытование. Конечно, несправедливостей и тогда было вдосталь, и не всем было поровну внимание, не всем почет, присваивалась чужая слава, которая долго не находила тех, кто ее действительно заслужил.

В.Ганичев как будто исподволь предоставляет возможность современникам сравнить и поразмыслить над тем, что некогда было и что творится сейчас.

Зыбкость «вечного» мира

Кучук-Кайнаджирским «вечным» миром закончилась первая русско-турецкая война в 1774 году. К России вновь отходили прежние завоевания Петра, побережье Азовского моря и земли между Днепром и Бугом. Новыми приобретениями стали порт Керчь и Еникале. Крым становился независимым от Турции. Раскинулось Новороссийское наместничество на территории казацкой Новослобожанщины, Славяно-Сербии, пограничной Украины вплоть до Кубани.

Быстро закладывались и отстраивались новые города – Мариуполь, Мелитополь, Александровск, Ставрополь, Екатеринодар, Георгиевск, Таганрог. А напротив турецкого Очакова возведена была крепость Кинбурн.

Строительству новороссийских городов отведено немало ярких страниц в «Россе непобедимом». Там автор изумляется сам и изумляет читателя тому, как несколько сотен городов было выстроено за несколько лет. Как сказал поэт: не то, что в нынешнее время... Вот и здесь В.Ганичев не мог не воскликнуть: «Сколько книг, фильмов, песен, посвященных освоению Дикого Запада, создали американцы! Наша эпопея освоения «Дикого Юга» была не менее героична, захватывающа и впечатляюща, однако как великая эпопея в сознании наших людей не закрепилась».

И как мало у нас литературы об этом периоде истории, не говоря уж о фильмах, их почти совсем нет у нас. О морских баталиях Ушакова, правда, остались старые фильмы. А об освоении Новороссии нет ничего.

И теперь, думается мне, не снимут фильмов ни в Украине, куда Новороссия отошла (история-то российская), ни в России, от которой она откололась.

Учитывая это, можно смело сказать о фундаментальных исторических полотнах-эпопеях В.Ганичева как уникальных и неповторимых.

Мощь, размах и значение нашей отечественной истории еще никто не смог отменить, кто и как бы ни пытался. И В.Ганичев стремится сбалансировать историческую вселенную. Самоутверждающиеся тенденции – непобедимые русские смыслы у него берут верх при постоянном нарушении равновесия исторической гармонии, когда низкие истины захлестывали общество, переворачивали его сознание войнами, мятежами и революциями.

«Нас возвышающий обман», по А.С.Пушкину, может составить другую крайность. В.Ганичев, ничуть не приукрашивая отечественную историю, которой были присущи и величие, и упадок, умеет объективно и убедительно через точную фактуру выразить высокий дух времени преобразований.

Волей-неволей, он противопоставляет те и эти времена перемен. Да, там тоже капиталистическая составляющая пробивала себе дорогу – только сквозь феодальные затверделости в законах, сознании, жизненном укладе. А в пору написания романа зарождающийся в недрах социалистического общества капитализм больше разрушал, нежели созидал. Кто сочтет все человеческие потери и духовную убыль, кто ответит за это? Прежде всего, рушились русские ценности, унижалась национальная гордость «великороссов», уничтожалась национальная культура и мировосприятие.

Не случайно, и в «Россе непобедимом» и в «Ушакове», изображая образы русских купцов и негоциантов, В.Ганичев старается увидеть в них здоровые начала, национальные зерна, из которых материально взрастала мощь и слава Отечества. Ведь они принимали деятельное участие в строительстве российского флота и возведении новых городов. А наши новые рыночники-торговцы, к сожалению, стали торговать интересами своего Отечества, оказались перекупщиками краденого у своего народа спекулянтами на бедствиях народных. Чтобы оправдать себя, они хулили Россию, называли ее этой страной. Держава рушилась, они же на ее руинах возникали, как махровые цветы зла.

Через призму романа можно увидеть отношение писателя-историка к рыночной экономике, заявленной в те годы, когда он создавал свое эпическое полотно. Читая страницы романа о российских негоциантах, можно сделать вывод, что он не только не отрицает, но и поддерживает элементы рыночной экономики, да только не те приватизационные методы, которые денационализировали экономику и отдали в руки дельцов основополагающие отрасли, имеющие государственное значение.

И действительно, как историк и человек, которому глубоко небезразличны национальные интересы, В.Ганичев предвидел, что такой разворот рыночной экспансии в стране приведет к появлению монополистов-олигархов, ослабляющих государство, как в свое время в Италии венецианские дожи-олигархи.

Но вернемся непосредственно к повествованию. Федору Ушакову предстоит принять участие в великой эпопее воссоздания Черноморского флота, и он получает назначение в Черноморский флот командиром строящегося в Херсоне корабля.

«Не ласковым, теплым, здоровым представало Черное море, а диким, буйным, заросшим, по берегам колючим кустарником, с тучами малярийных комаров, оседавших лиманы и озера».

В тяжелейших условиях, сопровождаемых болезнями и смертями, шло воссоздание Южного флота.

В.Ганичев, что ему, как правило, присуще, делает все новые экскурсы в глубь веков. Он словно старается убедить читателя, подтверждая все новыми аргументами, что русский флот здесь появился не случайно. И что у новых моряков, осваивавших флот и море, проявились «морские гены» предков. «Весельники Святослава, умные ходоки из «варяг в греки» до самого Константинополя, княжеские галеры оставили после Киевской Руси глубокий след в народном сознании, укоренились в памяти. Морскую традицию здесь, у Черного моря, сберегли и продолжили донские и запорожские казаки, ходившие на своих «чайках» к Синопу, Трапезунду и Истамбулу».

«Моряк и плотник, солдат и строитель, торговец и предприниматель, помещик и купец, архитектор и священник, инженер и офицер пришли на этот полуденный берег империи. Одни искали здесь счастливой доли, другие хотели получить новые земли и людей; одни давали выход своей творческой натуре, другие стремились накопить капитал; одни не верили ни во что, другие истово искали подтверждения первоапостольских знаков; одни искали свободу, другие заковывали ее».

Читая эти слова, невольно чувствуешь новый авторский отсыл в современность. Видно по всему, небывало развившаяся в обществе тяга к свободе в период перестройки постоянно вызывала у писателя тревожные раздумья. Он понимал, что одни обретут свободу, другие ее потеряют, то есть одни ее приобретут за счет других. Демократия, выстраиваемая в форме финансовых пирамид, рано или поздно должна была привести к перекосу сознания в сторону верхушечного меньшинства. Свобода рыночной стихии, упорядоченная таким образом, подчинит рынок монополиям. И действительно, мы стали жить не по рыночным, а по монопольным ценам. В обществе возникло социальное расслоение, между новыми богатеями и беднеющим народом зазияли пропасти.

Любые преобразования сопровождаются трудностями и испытаниями. Но если реформы идут заведомо не туда, они начинают носить искусственный, а то и откровенно асоциальный характер, точно специально направленный против народных интересов и нужд.

Испытания обрушивались на людей во все времена. А когда на просторах Южной России вспыхнула чума, большего бедствия в восемнадцатом веке не знали. В главе «Преображение» автор так об этом пишет: «Ни войны, ни междоусобицы, ни зверства феодалов и деспотов всех мастей не уносили столько жизней, как эта зловещая болезнь».

От чумы опустели, затихли дома в Херсоне, Таганроге, Екатеринославе, Полтаве, Кременчуге, Елизаветграде, Севастополе. Спасая от чумы, Ушаков вывел из Херсона команду своего корабля в степь и приказал отрыть землянки. Команда обволакивала свое пристанище дымом от костров с чабрецом и душицей. Использовали против чумы чеснок и уксус. «Лихоманка духмяности не любит, она в гнилостях и прелостях себе добычу находит» – говорит Ушакову его боцман с обвисшими усами.

На верфи ходили на работу, минуя чумной город. И чума в начале ноябре 1783 года отступила, а капитана Ушакова Адмиралтейств-коллегия наградила орденом Владимира IY степени: «Не за морские сражения, но за битву со смертельной опасностью, за спасение от гибели русских моряков и командиров, всех морских служителей, которые скажут еще свое слово в будущих битвах».

Правда, при случае князь Потемкин любил, журя, остегивать Ушакова, дескать, «вознесся, победитель чумы».

В это время динамично меняется военно-политическая обстановка. Из Крыма постепенно вытесняется турецкий флот. Генерал-поручик Суворов четкими маневрами изгоняет из Ахтиярской бухты отряд кораблей Гаджи-Мегмета. Суворов первым оценил удобство гавани и не дал здесь разместиться базе турецкого флота.

Возведению в этой бухте будущего города российской воинской славы посвящена глава «Севастополь». Указом Екатерины Г.А.Потемкину в феврале 1784 года предписано было «устроить... крепость большую Севастополь, где ныне Ахти-Яр». Императрица использовала модную тогда греческую топонимику, и Севастополь, что в переводе означает «высокий священный город», всегда оправдывал свое название.

Греческие переселенцы селились между реками Берда и Кальмиус, и там возникли города Мариуполь и Мелитополь. Но как видим, греческие названия дарили новым российским городам не только потому, что греки стремились селиться на южно-российских землях. У Екатерины и ее фаворитского окружения был романтический проект создания Новой Эллады, реализуемый освоением Причерноморья. В архитектуре и скульптурном искусстве особенно выразилась эта тяга к античности. Архитектоника дворцов и административных зданий с колоннадами, наполняемая изысками барокко, изваяния античных богов и богинь во всех парках и садах, широкое использование сюжетов из древнегреческой мифологии в театральном и изобразительном искусстве – все это красноречиво свидетельствовало о воплощении екатерининского грандиозного проекта. При этом никаких подражаний в общественно-государственном устройстве, никакой демократизации страны по типу государств Древней Греции, – Екатерину привлекала лишь внешняя сторона, воплощающийся идеал внешне прекрасного, симметричного и гармоничного. И сущностных, тем более, политических подоплек под всем этим искать не следует.

Пожалуй, Екатерина через гармонию форм метафизически стремилась к гармонии во всем обществе, в отношениях между людьми, гармонии во всем. В.Ганичев, посвятив ей немало ярких страниц в романах «Росс непобедимый», «Ушаков», в книге новелл «Державница», удачно отразил именно это ее стремление к всеобщей гармонии. Он как никто другой из авторов, писавших об императрице, показал ее «матушкой позолоченного века», обретавшего качества поистине века золотого.

Увы, и под ним, под золотым веком, струилась кровь, но она не была пролита зря, оплаченная великими ратными победами и триумфом России на мировой арене.

А если сравнить тот век с нашей новейшей историей, то на протяжении пятнадцати лет без войны и чумы отходит в мир иной в среднем по миллиону россиян в год. И чувствуется, все эти жертвы всуе, нет в них сакральной жертвенности, нет залога к тому, что грядущие поколения, искупленные муками и кровью их, станут жить лучше, благодатнее. Не возводятся города, напротив, многие из них, особенно районного значения и поселкового типа чахнут и отмирают вслед за сотнями, тысячами деревень, лишаясь социально-экономической перспективы.

А Россия без четкой и оптимальной идеологической платформы лишена перспективы исторической. И это в то время, когда разработана Русская доктрина, несущая в себе всеобъемлющий инструментарий для возрождения страны. Не взятая на вооружение властными структурами, она продолжает быть невостребованной, кружит головы русским патриотам и не дает успокаиваться всем честным людям России. Жаль, что остается лишь сокрушаться от невозможности Русской национальной идеи прижиться на нынешней социально-политической почве.

Не имея такой теоретически богатой, обоснованной и выверенной идеологической платформы, русская императрица неустанно созидала, и в самый расцвет екатерининского мудрого правления закладывались все новые и новые города.

В мае 1784 года, когда строился в Ахтиярской бухте Севастополь, Ушакова назначили командиром вновь построенного линейного корабля «Святой Павел». Такого рода корабли тогда строились в Херсоне, но не оснащались, их на своеобразных плотах-камелях проводили к устью Днепра в пристань Глубокую и там доводили до кондиции.

Ушаков прибыл в Севастополь на «Святом Павле» капитаном I ранга. Но о море ему пришлось на время забыть, и вся его команда включилась в процесс возведения пристани, строительство домов, казарм и складов. При этом высаживали яблоньки, каштаны, белую акацию вдоль наметившихся улиц.

Несмотря ни на что, в том 1786 году Ушаков находил время заниматься с командой морскими экзерцициями, учил моряков выходить на ветер, ставить паруса в жестокую качку, распознавать сигналы. А также тренировал канониров стрелять на качелях из фальконетов, обучал их прицельному огню по мишеням.

Негласно признавалось, что экипаж Ушакова самый расторопный, умелый и дисциплинированный. Однако это вызывало и завистливую враждебность со стороны некоторых адмиралов и офицеров адмиралтейств-коллегии.

А Марк Иванович Войнович как вышестоящий командир все эти достоинства привычно приписывал себе. Ушаков участвовал во всех практических плаваниях, приучал офицеров и моряков к «эволюции разных движений». Однако в чинах повышались другие. Так Войнович получил звание контр-адмирала и стал командовать Севастопольской эскадрой и портом, а капитан I ранга Николай Семенович Мордвинов был назначен Старшим членом Черноморского адмиралтейства и тоже получил звание контр-адмирала.

И вот в Севастополе стали готовиться к встрече императрицы. Ее грандиозное путешествие с кавалькадами карет, кибиток, повозок, фур имело целью закрепить Новороссийский край в имперском сознании. Потемкин добивался того, чтобы убедились в пользе Отечеству, которую он принес в Причерноморье. Не зря и путешествие было названо «путь на пользу». Князю Потемкину очень важно было, чтобы зарубежные, а пуще петербургские политики увидели новый фактор решения многих вопросов – Черноморский флот. Этими смотринами он стремился и Турцию предостеречь от военных выступлений против России.

На тайную встречу с Екатериной вторично вышел австрийский император Иосиф Второй и инкогнито путешествовал с ней. Мастерски, буквально одним словом автор обрисовал его внутреннее состояние при виде города с форштадтом, арсеналом, новыми высокими домами и новой верфью, где готовились к спуску корабли, – он смотрел на все это исподлобья. И с одной стороны, у него возникала уверенность, что войну с турками, имея такого союзника, он выиграет. С другой стороны, появлялась тревога, что такой сосед может стать опасным и для него. Правда, широкое гостеприимство хозяев на время рассеивало тревогу, но она, как болезнь, загонялась вглубь, а совсем не уходила.

За два часа пребывания венценосных особ на верфи «шлепнуло днищем о водную гладь еще два корабля «Владимир» и «Александр».

Автор повествует, как в Севастополе к приему августейших персон в доме адмирала Макензи «травой бархатистой» легла «к ногам входящей царицы темно-зеленая заморская материя».

«Зеркала невиданных изгибов отражали свет тысячи свечей».

А от самой пристани до двери постлано тонкое синее сукно – «дабы слить голубизну вод с императорским дворцом». Встреченные августейшие гости стали пышно пировать и выпивать за здравие Черноморского флота России. «Во здравие нового флота!..» – автор так и называет главу об этом.

А грандиозное действо продолжалось – перед Екатериной выстроился весь флот на рейде под флагом контр-адмирала графа Войновича. На «Славе Екатерины» императрица махнула рукой – и 31 залп засалютовал о реальной мощи русского флота.

При представлении капитанов Екатерина сразу узнала Ушакова и произнесла:

– Сей знатный наш мореплавец в Средиземном море ходил как на лодочную прогулку. Ему это милее, чем яхты знатные чистить. Бурь не боится, по глазам видно.

Эта глава знаменательна тем, что здесь В.Ганичев, основываясь на исторических свидетельствах, художественно сводит державницу и флотоводца, тогда еще мало отличившегося в морских баталиях, но уже заметного и отмеченного вниманием сиятельных особ – царицы и ее фаворита Потемкина.

Екатерина в присутствии императора Иосифа с любопытством ждала, что скажет капитан, и он не растерялся, ответил по-немецки:

– Один итальянский купец поведал мне мысль о том, что весело смотреть на море и на бури с берега... Не потому, что нас радует чужая беда, а потому, что она далеко от нас...

По версии известного художественного фильма «Адмирал Ушаков», вышедшего в 1953 году, Екатерина якобы выражает недовольство, что Ушаков не владеет французским языком, а Потемкин считает его неотесанным лапотным барином, тамбовским волком, строптивцем. В.Ганичев, по всей видимости, внутренне полемизирует с таким художественным решением образа флотоводца, показывает, насколько он был умен и эрудирован, тактичен и последователен.

– Вы правы, капитан, – уже ве