Я люблю дороги: железные и воздушные, речные и морские, асфальтовые трассы и шелестящие шинами автобаны…
Но более всего я люблю проселки. И пусть они переметены метелями зимой, весной труднодоступны и разбиты, но выберешься из очередной дорожной трясины на взгорок, отдышишься, оглянешься, и откроется взору родной до сердечной сладостной боли мир, потом подкатит радостная теплая волна: жива моя родина – северная русская деревня!
Прости за неверность и небрежение к тебе, прими и очисти мою душу материнским добрым словом, смиренным образом твоим. Хотя вряд ли твое прощение искупит наши грехи, ввергшие тебя в запустение… И как бы не удачен был ты в городской жизни, каждый, уехавший из деревни, носит в сердце своем подспудное чувство вины и вместе с ней надежду на возрождение деревни…
Каждый проселок – это сама русская душа, говорящая с тобой родным языком: шелестом листвы, журчанием речек и ручьев, задорным окликом знакомой бабушки:
– Толька! Что долго не приезжал? Куды хоть гоняло тебя, беспутого? Заходи чай пить!
Перед вами – путешествие в пространстве и времени в пятьдесят лет. И хотя называется она «Вологодские проселки», дороги эти, начинаясь от родного порога, поведут не только по любимой Вологодчине, но по всей России, по странам дальним, разведанным нашими любознательными земляками…
Она познакомит вас с замечательными, самородными людьми, которых у нас по деревням и весям великое множество, сказителями и писателями, ремесленниками и конструкторами, нашими соотечественниками, волею судеб живущими за океанами, но бережно хранящими любовь к родине.
На сенокосе
– Что вспомнить хорошего? Я так вспомню, как на сенокос ездили. На неудобья, на дальние пустоши.
Соберут нас в молодежную бригаду. Кто только школу закончил, кто еще учится. От четырнадцати до восемнадцати возрастом. Двух мужиков постарше нам придадут, чтобы косы править. Вот повезут на машинах куда-нибудь за Пеженьгу или Данилково. Продукты с нами, палатки и баянист Василий Дубов с баяном. Едем – песни поем, приедем, поем, каши поедим – поем. А утром вставать надо в четыре утра. Тут не до песен. Не зря говорят: «Коси коса, пока роса…»
Кто не встает, того принудительно суровые мужики будят: принесут ведро воды с Пеженьги, а река эта ключевая, холодная, плеснут в палатку, враз сон уйдет. И купаться…
Потом – каша на скорую руку, чай и – в прокосье… Коса поет, душа поет, травы медами текут, запахи – не надышаться.
Часа три косим, потом валки ворошить, сушить, стога метать. Не дай Бог, туча какая появится на горизонте. Как все забегают, только грабли да вилы мелькают. Нужно успеть сено в стога до дождика убрать…
Так умаешься к вечеру, что, кажется, руки не поднять. Но пройдет полчаса, чаю попили, смотрим, дядя Вася Дубов на березу полез. На березе комары не кусаются. Мы туда ему баян подадим, разведет он меха – запели… Потом председатель приедет справиться: все ли здоровы, не нужно ли чего? А нам и любо…
И никакой усталости… Одна радость на душе. Жить хочется. На выходной отвезут нас домой передохнуть, в бане помыться, а в понедельник – опять на пожни. Едешь в кузове «газона», трясешься, а душа вперед тебя летит на пустоши к речке Пеженьге.
(Галя Легостоева, выросла в глухом краю на востоке Вологодской области).
«Звала по ветру на утренней заре»
У нас в деревне, в самой глуши Кич-Городецкого района, жила одна женщина – Федора Григорьевна. Я ее уже бабушкой знала.
Это не простая была бабушка. Она считалась знахаркой и знала всякие заговорные слова. У нее тогда многие наши деревенские лечились. У кого, что куда вступит. У кого спина, кого чирьи одолеют, третьи с зубами маются.
Но более всего к ней с новорожденными детьми ходили. Она сама баню топила, правила ребятишек и заговаривала болезни на сучок. У нее даже специальный сучек был приготовлен. На этот сучок отводила она, видимо, столь часто чужие боли, что он уже блестел весь, отшлифовался руками.
Врачей тогда не было, на сто верст в округе не найдешь и фельдшера. А правиться надо. Вот все и шли к знахарям. У нас в деревне не одна женщина была, которая заговорным словом владела. А в других деревнях бывали знахари – старики. Это были сильные знахари. Сильнее женщин.
У нас собирались вечерами мамины подружки ее возраста. И тут не переслушать их рассказов. Все войну пережили, большая часть не дождалась с фронта мужей, братьев, отцов. Так разговоры про войну – в первую очередь.
Вот и Федора Григорьевна к нам частенько заглядывала. Она по соседству жила.
У нее муж ушел на войну, оставив ее с двумя сыновьями, еще маленькими. Вот война уже на убыль пошла, за границами нашими грохочет, а от мужа Федоре ни письма, ни вестиночки.
Тогда наши солдатки часто бегали через лес гадать в соседний Нюксенский район. Там женщина жила такая ясновидящая, никогда, говорят, не ошибалась.
Так Федора Григорьевна к ней тоже бегала. И не раз. И каждый раз ясновидящая говорит: «Жив!»
Жив, а нигде не аукнется. Уж война закончилась, сорок пятый прошел, сорок шестой. Бежит Федора дремучими лесами к ясновидящей. Та опять: «Жив!»
И стала солдатка наша звать мужа домой по ветру на утренней и вечерней заре. Есть такой заговор особый для пропавших и потерявшихся.
Долго она звала, упорно. И вот как-то вечером сидит она у печки, чистит картошку. Ребята уже большенькие стали, уроки делают.
Тут в сенях что-то сбрякало, открываются двери и на поре – муж.
Федора, как сидела у печки, так и в обморок упала. Очнулась, когда муж ей на лицо водой брызнул.
– Ребята! – вскричала. – Отец ваш вернулся.
Вот он уж потом рассказывал, что встретил в Польше женщину, полюбил. И она его полюбила. Война закончилась, и решил он домой не возвращаться. Живут с молодой женой на хуторе в Польше.
Только в какое-то время почувствовал он, что покоя ему нет ни днем, ни ночью, совесть грызет.
– Не могу, говорит, себе простить, что бросил двоих сыновей, жену бросил, родину…
Новой жене сказал:
– Поеду в Россию, посмотрю сыновей. Скоро вернусь.
И не вернулся. Не мог вернуться. В деревне говорили, что она ему и на воду, и на еду начитывала заговоры. Сделала так, что он не мог уехать.
Остался. Но жили они плохо. Все к той, новой рвался. Пил, бил Федору Григорьевну. Душа у него на части рвалась.
Да тогда почти все вернувшиеся с войны фронтовики душевного покоя не могли найти. Война многим души покалечила…
Как-то Федора Григорьевна мне говорит:
– Приди-ко ты ко мне с тетрадкой и карандашом.
Я пришла. И стала она мне начитывать заговоры: от сглаза, от грыжи, от переполоха, от бессонницы…
Не один вечер ходила я к Федоре записывать эти заговоры, еще не понимая, зачем мне это и Федоре зачем. Было мне в ту пору лет 12-13. Теперь-то я понимаю, что ей надо было передать кому-то молодому свои древние знания…
Спустя годы тетрадку я эту переписала, дополнила записями, сделанными уже из уст других наших деревенских бабушек: знахарок и целительниц. Вот она эта тетрадка. Давай-ка откроем наугад:
«Я девица, раба Божия «тут следует имя», ступаю правой ногой, всех злодеев заступаю, ступаю левой ногой, заговариваю. Так не может без меня раб Божий «имя любимого», как не может без соли, без хлеба, без воды ни жить, ни быть без меня, ни дня дневать, ни ночи ночевать, ни минуты минутовать, чтобы я не была на уме и на памяти…»
Вот эти присушки читаются на утреннюю и вечернюю зорю, когда топиться печь на дым…
«Дым, ты дым, кудрявый дым. Лети высоко, бери широко, где полетишь, раба Божия, скажем Анатолия, найдешь рабе Божьей, тут имя девушки надо сказать, присушишь. Тоску и заботу, печаль и кручину на буйную голову, на очи ясные, сердце ретивое, кровь кипучую, черную печень, желтое легкое, губы и зубы, подколенные жилы, чтобы он обо мне, тут следует имя, тосковал горевал, тосковал каждую минуту, каждую секунду, едой не заедал, питьем не запивал, думой не задумывал, гульбой не загуливал, сном не засыпал, паром не запаривал. Будьте мои слова липки и крепки и на пару поспешны…»
Я мало что захватила из того удивительного волшебного мира наших предков. Понемногу досталось кое-что от многих людей. Жили мы в глухой деревне. Местность нашу до сих пор считают обиталищем ведуний, знахарей, ясновидящих. Но все это не так.
Ушли старики, унесли с собой удивительную культуру заговорного слова. По вечерам у мамы собирались уже состарившиеся ее подружки. Не за рукодельем, а для общения. Многие потеряли в войну мужей, женихов, которые и вовсе замуж не выхаживали. И вот начинались беседы, оторваться от которых было невозможно. Настолько завораживающе разговаривали наши предки.
***
Этот рассказ я записал в крестьянском доме Станислава Мишина из деревни Никулино.
«Война поколений»
Наш дом стоял на высоком берегу реки Мундыбашки, реки горной, своенравной, стремительной. Ледоход на реке был настоящим праздником. Все наше селение Мундыбаш выходило смотреть на ледоход. Если внизу случался затор, то река на глазах вспухала, поднимая на своей груди горы льда. Внизу под нами была школа и детский садик, и вот эти гигантские нагромождения льда лезли, как живые, на берег. Завораживающее зрелище, ощущать колоссальную энергию природы. И у всех жителей нашего поселения в это время было приподнятое настроение. Радость.
Прилетали самолеты и бомбили заторы. Вода, вырвавшись на свободу, стремительно уходила, а на берегу оставались лежать терриконы льда. Мы с ребятами любили лазать среди этих ледяных нагромождений, воображая их городами, крепостями, Мы залезали в ледовые пещеры, сквозь льдины проникал призрачный свет, лед таял, проливаясь ручьями хрустальной воды. Было сказочно и волшебно. А взрослые нас ругали: не ползайте, придавит.
Да разве нас остановишь?
Наш поселок обеспечивал рабочей силой рудник. Было видно, как вверху по горам ползут вагонетки, груженые породой. Но сейчас этот рудник закрыт. Люди остались не у дел.
Но какая там природа? У отца было увлечение по осени спускаться по горным рекам на лодках. Они с друзьями уезжали в горы на сто километров и более, а потом неслись по порогам со страшной скоростью. Однажды к нему в кампанию напросился криминальный авторитет. Наверное, хотел проверить себя. И там такие водопады, что не чаешь остаться в живых. После двухсот километрового спуска он сказал:
– Я много в этой жизни видел страшного, но такой ужас испытал впервые.
Отец иногда брал меня с собой. У костра он рассказывал о войне. Говорил мне, что я тоже воевал с ним. Если бы он погиб, то не родился и я, и все мои братья и сестры…
Сначала он был снайпером. Однажды капитан, с которым они сдружились, дал ему совет:
– Завтра вас, снайперов, выбросят в нейтральную полосу, так ты старайся ближе к противнику продвинуться. Я так и сделал. А немцы такую устроили артподготовку, что перепахали снарядами всю нейтральную полосу. И все наши снайперы погибли. Кроме меня. Снаряды просто перелетали через меня. После этого боя меня целый месяц таскал на допросы особый отдел:
– Почему ты остался жив?
Потом он выучился на связиста.
И вот они сидели в блиндаже. Три связиста и командир полка.
Командир отправляет одного связиста с донесением в штаб. Видим: тот добрался до речки, только взошел на мосток: пуля прилетела. Немецкий снайпер выкараулил. Связист упал, а его лежачего добили. Лежит убитый.
Командир другого посылает, солдата в возрасте. А тот заплакал.
– На верную гибель, говорит, иду. А у меня дома шестеро детей. Пропадут без меня. Тогда отец мой и говорит:
– Я пойду. У меня никого нет.
Винтовку за плечо, она у него снайперская была. И пошел.
Только к реке стал подходить – снаряд воет. И взрыв! Прямым попаданием в блиндаж. И сразу похоронило и командира, и связиста этого, у которого шестеро детей. Перекрестился, а приказ надо выполнять. Пакет нести.
И только вступил на мост, слышит пуля цвикнула и зарылась возле его ног в пыль.
Батька знал, что немецкие снайперы сразу не убивают. Им в радость поглумиться над русским солдатом. Вот они его на землю уронят, а потом, то ли в ногу, то ли в руку бьют, чтобы тот корежился перед смертью. И только потом добьют.
И вот первая пуля цвикнула, батька через перила перекатился, и под мостом на тот берег – вплавь.
А на берег уже не выйти, все открытое пространство простреливается. Решил по реке идти, чтобы выбраться кустами в перелесок. И вроде бы обхитрил немцев, выбрался в разбомбленную деревню. Тихо. Поднялся в рост, опять пуля под ногами цвикнула.
– Я, – говорит, – мгновенно в сторону прыгаю и попадаю в сгоревший погреб. И лежу. И немцы ничем себя не проявляют. Я осторожно горелые доски раздвинул, гляжу в щелочку. Ага! Немцы должны быть где-то здесь, они в одиночку на охоту не ходили. Я винтовку приготовил. Жду. Теперь начиналась война нервов: кто кого пересидит.
И точно, часа через три началось у немцев движение. То ветка качнется, то каска покажется на мгновение. Трое их. Наверное, они решили, что я убит, и они встали проверить меня в яме. Идут, винтовки на изготовку. И метрах в двадцати расслабились, опустили винтовки. Двоих я уложил сразу, а последний успел нырнуть за бугорок. Я его до ночи караулил. И уже достал в потемках.
Они же не думали, что я тоже снайпер. Связист с донесением…
Вот такой у меня был батька. Любили его все. Бывало, причалим к селению горных шорцев. Он идет на берег, а те уже бегут, кричат радостно:
– Гошка Гай! Приехал! Накрывайте столы...
…В девяностых мы жили в Череповце, оба работали на металлургическом комбинате.
Отец мне и говорит:
– Сынок, в деревне землю бесплатно раздают. Все время воевали за землю, кровь проливали, а тут бесплатно. Поедем. И мы поехали. Скоро уж тридцать лет здесь хозяйствую, батька ушел, небесные дороги позвали, а я остался. У мня не хозяйство, а сказка. Веришь ли, у меня в апреле клубника поспевает, а вот с одной плети огурцов снял 84 килограмма…
Если к нашей земле еще голову приложить – чудеса будут.
Хозяйство Корыхалова
Сад шелестел над нашими головами еще не опавшей листвой. Он был прекрасен в оранжевом, багряном, желтом убранстве осени. Сквозь листву светились словно налитые медами яблоки. Под ногами мягким ковром стелилась изумрудная отава, а в бездонном небе пролетали журавлиные стаи, роняя на землю прощальные крики. Хозяин сада, маленький, тщедушный, с изуродованными еще в младенчестве ногами, опираясь на палку, глядел на пролетающих журавлей, и качал седеющей головой. – Горько сознавать, – говорил он со вздохом, – что жизни мало осталось. А хочется пожить-то еще, ох, как хочется…
– А вот если бы еще тебе одна жизнь дарована была бы, – спросил я его, – на что бы потратил ее?
Глаза его засветились:
– А все тем же бы и занимался. Скотину разводил, сад растил, пчел держал бы, трактора и машины бы всякие диковинные собирал, сено косил да землю пахал бы… Вот бы мне еще земли, – мечтательно сказал он. – Гектаров бы с десяток где-нибудь у дома, недалече.
И вздохнул тяжело, как о несбыточной мечте. Вздохнул и опираясь на палку, переваливаясь по-утиному, повел меня показывать остальное хозяйство.
Михаил Александрович Корыхалов живет под Вологдой в маленькой деревеньке Бурцево, которую с трех сторон окружили дачные тесовые домишки со стандартными шестью сотками огородов. С четвертой – крутой овраг, по склонам которого пасется его корыхаловское стадо, а за оврагом земли соседнего колхоза. Не развернешься, не покрестьянствуешь всласть…
А в хозяйстве Корыхалова три коровы, две нетели, три теленка, бык трех с половиной лет, под которым земля дрожит, четыре поросенка, три козы с козлом, две лошади, ну да еще для повады пять собак и тринадцать кошек.
Последние – большей частью подкидыши, как только дачники начнут к зиме в города собираться, так кошачье и собачье поголовье у Корыхалова возрастает. У дяди Миши для всех кров да плошка молока найдется.
А еще у Корыхалова есть два самодельных минитрактора, три старинных автомобиля, аэросани, болотоход и всевозможный механический приклад, чтобы пахать, сеять, копать, косить, возить…
– Хошь, я тебя на Машке прокачу, – загорелся он. – Вот лошадь так лошадь! Сила не мерянная. Зимой любой воз по любому снегу скачками вырвет.
…Машка была рада прогулке. Послушно подставляла голову под хомут, нетерпеливо перебирала ногами. Мы сели в самодельную телегу, и Машка рысью понесла нас вдоль деревни, разбрызгивая воду из засыпанных золотой листвой луж. – Мама рассказывала мне. Она была старостой в нашей приходской церкви святых Кирика и Улиты, – вспоминал дядя Миша. – Вот по этой дороге и ехали венчаться Сергей Есенин со своей зазнобушкой Зинаидой Райх. И был с ними еще наш вологодский поэт тоже из крестьян, друг евонный Алексей Ганин. С граммофоном ехали. Веселые, счастливые. А видишь, обоих со свету сжили. Безвинно убиенные крестьянские поэты…
Скоро пролетели деревню, и дорога привела через поле к старинному кладбищенскому парку, вершины которого черны были от кричащего воронья. Здесь когда-то стояла та самая церковь. Теперь от нее не было и следа.
Мы остановились, поминая прошлое. Помолчали.
– Какие люди раньше бывали! – заговорил, наконец, Корыхалов. – Мы перед ними слабаки. У меня отец вернулся с войны с ранениями, контуженый. Скоро и ослеп. Так мало, что нас ребятишек кучу наклепал, так ведь чуть не до последнего дня в хозяйстве работал. Ему уж за девяносто было, а все со мной на зерносушилку ходил. Дрова пилил. А дядя, тот тринадцать ребятишек состряпал. Жена умерла, так он в соседней деревне женился, взял на двадцать два года моложе себя и еще шестерых на свет произвел. А мы чего! Мне вот вообще Бог ребят не дал. Жена бесплодной оказалась. Красавица была писаная… – он горько вздохнул. – Год назад померла. Ох, и тосковал я…
– Так как же такое хозяйство и без помощников, без наследников! Да еще с такими ногами! – поразился я.
– Мне, поди-ка, месяцев девять было. Я на полу на одеяле ползал. А зашел пьяный один мужик, да и наступил на ноги-то. Мама меня в город все возила, надеялась, что вылечат. Но ничего уж не помогло. Но, ты не думай, мне эта инвалидность не в тягость, – отмахнулся он. – Я себя инвалидом не считаю и никогда не считал. Я все могу. Другой и здоровый этого не осилит.
Вот расскажу историю, слушай! Надо мне было скот сдать. Не берут у меня быков на мясокомбинате и все. Затарились, говорят. А мне же не в зиму их запускать… Чем кормить-то? И получается такое дело. В одной лесной конторе разбили мужики японский микроавтобус. Да так, что ни в одной мастерской чинить не берутся. Наполовину смят был. Кто-то им про меня и сказал. Притаскивают они это железо ко мне, я вышел. Вижу, переглядываются. Один другому, слышу, шепчет: «Это что ли мастер? Он, если не пропьет остатки, так запорет все окончательно! Где этому колхознику высшее достижение техники чинить!»
Я осмотрел машину и говорю: «Берусь сделать, если вы мне скотину поможете сдать. А насчет вина, так я за свою жизнь и рюмки не выпил и сигареты не выкурил!» Сделал им машину. Правда, многое пришлось самодельное ставить, вплоть до фар. Я им выносные сделал, круглые. Стойки новые вырезал. Все выправил, покрасил. Машина говорят, лучше новой стала…
– А насчет помощников… Так помощники у меня имеются, – возразил он довольно. – Пристали ко мне городские ребята. Сашка-то наш был. По соседству рос. Все колесо по деревне катал. И верно, механик из него получился отличный. Любую иномарку починит. А Валентина – она с другого конца области. Она к скотине тянется. Сын у них большой уж. Ребята задорные, работящие. Помру, так все им останется.
…Машка шла домой неохотно. И вдруг заржала радостно.
К нам на велосипеде ехала молодая женщина.
– Вот она, Валюха-то! Смену в городе отмагазинила и сюда. Скоро и Сашка приедет. Лошадь распрягать не стали. Решили ехать за сеном в поля. Но прежде выпустили пастись скотину. Трех коров и двух нетелей, брыкающегося жеребца, и беломордых телят, степенных коз с важным козлом. Поросята дома остались, а у старой яблони тяжело вздыхал громадный бык с цепью на шее. Быкам на воле гулять не положено.
– Ты ко мне зимой приедь, – приглашал Дядя Миша, – я тебя хоть на санях с лошадкой, хоть на аэросанях с ветерком прокачу… А ежели чего с твоей машиной станет – тоже без всяких сомнений. Сделаем в лучшем виде.
Он пошел провожать меня до машины. Маленький, седой, с покалеченными ногами доброглазый человек. Но сколько силы в нем было! Невидимой, непостижимой силы…
2002 г.
Дыра во Вселенную
Пока в Сибирь ездил, тут у нас на огороде перло все и перло. Огурцы перли, свекла, капуста… Лук накатился по чайнику… Яблони все в наливанных яблоках, золотом горят. Не гляди, что жара, нашей воды в почве не высушить. Хватает ее.
Еще бы немного, были бы у нас – субтропики… Как десять или двадцать тысяч лет назад, когда на наших Увалах стада мамонтов паслись, шерстистые носороги рогами своими почву рыли, сладкие корни тропических деревьев выкапывали.
И вот в этакую жару товарищ на пороге. Давно не видались. Он где-то в лесу на реке Ваге поселился. Решил отшельником годик пожить, мысли в порядок привести. Год прожил, да затянуло. Второй… И пошло. Уж и считать перестал. За это время деревня его, дороги и тропы заросли лесом… Так и забыли все про него. А он все думу думал про самую невероятную загадку Вселенной: что было вперед – яйцо или курица…
Были у него три курицы. И вот год на третий товарищ стал догадываться, что в этой цепи: яйцо и курица, не хватает третьего звена: петуха. Без петуха уж который год не было у куриц потомства…. А сделав это открытие он собрал котомку и отправился ко мне… Покупать петуха на птичьей фабрике.
Петуха в городе купить – плевое дело, позвони по телефону – домой привезут. Только плати. Так что заказали мы петуха и стали ждать.
Товарищ в подарок привез мне рыбный пирог из ржаной муки… С хариусом. Корка пропечена, промаслилась, из-под корки дух рыбный да луковый исходит, с ума сводит. А как открыли… Там три этакие рыбины лежат во всю длину пирога, толстенные, икряные…
– Да где ты таких хариусов натягал? Каждый по килограмму, не меньше…
– На Ваге. Где еще…
– В вершу попали?
– Руками взял.
– Слушай, такой рыбы в Ваге давно уж нет. Открой секрет…
– Вот и я думал, что нет. А как-то по осени, ушла вода, пошел я окуней надергать, да смотрю, на омуте воды нет, камни обнажились. А воды меж ними – чуть-чуть. Стал я с камня на камень прыгать, а на одном поскользнулся и упал на коленки. Вижу, камень тот как-то неуверенно лежит… Качнул я его – шевелится, качнул второй раз, а он и отвалился. И вижу, под камнем – дыра, а в дыре той вода темная, зыбучая, так и клокочет. И только хотел было я удивится, как тут из нутра этой дыры, из самой глубины ее вылетает огромный хариус и трепещется на мели меж камней. За ним второй, третий…
– Вот, думаю, удача! Свезло.
Побежал домой жарить добычу. Жарю и думаю, а что же это там за дыра была? Похоже, под нашей рекой еще одна река есть.
Стал я к тому камню наведываться. Откачу его, и начнет мне прямо в руки прыгать рыба. То хариусы, то щуки, то голавли, бывает лещ какой вывернется. Похоже, та река битком рыбой набита.
Как-то притащил жердь метров на шесть, стал ее пихать в дыру, а дна нет. Потом выхватило у меня из рук ее течение и унесло под землю. Точно, под нашей рекой еще одна река. Запасная.
Я про нее никому не стал рассказывать. Ты – первый. А то набегут люди, начнут камни ворочать, сверлить, бурить, копать… Скоро и второй реке конец настанет…
А так, живу себе: грибки, ягоды, яйца… Рыба у меня не переводится. Надо на хлеб да сахар – клюквы сдам, рыбы вяленой связку продам. Живу себе и в ус не дую…
– Может быть, надо рассказать про твою находку. Пусть ученые займутся. Может быть, в той дыре вход в другое измерение, может в наше прошлое, где мамонты, шерстистые носороги и субтропики… Может, все мы по-другому заживем. Как ты…
– А чего ждать ученых? Поезжайте на природу, селитесь, живите… Всего хватит. Живите и радуйтесь…
Тут привезли с птицефабрики петуха.
– А камень?
– На Вагу приезжай. Найдешь меня по крику петуха… Вон он какой голосистый. Чисто Киркоров.
Поезд в ночи
Вспомнилось знойное лето 1995 года. Звонок в сумрачном полуподвальном помещении ночлежного дома на берегу почти пересохшей реки Вологды.
– С Вами будет говорить министр сельского хозяйства республики Крым, – сообщает в трубке голос далекой секретарши.
– Я не против.
– Срочно вылетай в Симферополь, – говорит министр.
– Я всего лишь директор ночлежки, у меня заработок не позволяет летать самолетами, – отвечаю я. – А что случилось?
– Приезжай, все увидишь сам, – отвечает решительно министр.
Уже несколько месяцев обязанности министра сельского хозяйства в Крыму исполнял мой друг – Сергей Анатольевич Никольский.
– Значит, что-то у них там не ладно, – думаю я. – Надо ехать.
И вот я уже плавлюсь от жары в плацкартном вагоне поезда Воркута-Симферополь. Весь вагон забит шахтерами, едущими с Севера погреть бока на побережье Черного моря. В воздухе стойкий запах перегара. Всю дорогу, пока ехали от Воркуты до Вологды, шахтеры пьянствовали и теперь храпят на полках, приходя в сознание. Проводников нет. Они тоже где-то, то ли отсыпаются после разгульного начала пути, то ли продолжают квасить. Двери вагонов не закрываются и гулко хлопают, внизу стучит колесная пара, кажется, вот-вот развалится…
Днем на полустанках к поезду устремляются толпы мешочников, как во времена гражданской войны. Набежавшие люди предлагают к продаже несвежие уже огурцы, помидоры, пирожки, молоко… Где-то уже на Украине стали предлагать не только продукты питания, но и промтовары, какими рассчитываются новые хозяева заводов и фабрик с рабочими...
Поезд летит в ночи по выжженным просторам бывшего СССР, стучит колесная пара, хлопают вагонные двери, болтает состав по рельсам, храпят хмельные шахтеры, проводников нет. И неизвестно: есть ли у состава машинист?
Звезды над головой в темном мерцающем небе. Кажется порой, что поезд наш заблудился и гремит расхристанный по просторам Вселенной.
Я сижу за боковым сидением в начале вагона и вижу, как с того конца вагона шарашится беспокойно древняя бабка, заглядывая в каждое купе, не находя нигде бодрствующего человека.
Наконец, она достигает меня, заглядывает в глаза и с надеждой спрашивает:
– Ты что ль, проводником-то будешь?
– Нет, бабушка, не я.
– Так скажи хоть ты, – с отчаянным беспокойством спрашивает она. – Так куда хоть едем-то?
… Мы ехали в Крым, в котором в ту пору происходил государственный переворот. От власти отстраняли прорусски настроенного президента Мешкова, и мне предстояло вывезти из ставшего опасным полуострова семью моего товарища…
Что не так...
Моему деревенскому соседу – восемьдесят четыре года. Крепок, бревна на плече таскает ещё, умен. Приехал в город вставлять искусственный хрусталик. Стало трудно читать. А читать любит. Бунина, Чехова, Пушкина. И еще меня, грешного…
Вечером сумерничаем за чаем со свежим медом. Вчера качал. Привез вот в подарок с берегов Леденьги. С разнотравья. Мед северо-запада считается самым качественным и сегодня.
– Не те луга стали, – говорит с горечью сосед. – Видел бы ты нашу реку до войны. Все берега выбриты, каждый кустик изобихожен. Бежишь босиком, как по ковру. Упадешь в копну, так запахи с ума сводят. А нынче – страшно пойти на прежние покосы, пропадешь, никакая МЧС не спасет.
– Река наша умирает, – вздыхает сосед. – Прокисла вся. Не увидишь и мулявинки ни какой. Была настоящая река, а теперь вонючий ручей течет… Куда все делось?
Бывало придешь на плотину, глянешь: голавли стоят, огромные. каждый с полено… Жирные. Подведешь ко рту этому голавлю крючок с червяком, а он морду воротит. Хоть заловись, клевать не станет, пока время не подойдет. А вот на зорьке он этого червяка за милую душу схватит.
Волочешь его на берег, так он такие свечи закладывает, что душа твоя трепещет и молится:
– Только не сорвись, только леска выдержи…
А по весне хариусы идут на нерест. Все с икрой, и все, как один, граммов по семьсот-восемьсот. Мамка в русской печи на противне запекала их. Ум отъешь. А все наказывала: «Много не лови!»
Стерляди у каждого в чуланах – поленницы. Некоторые от этого изобилия свиней подкармливали стерлядью. Ее, стерляди, на запани кормились стада великие. На гонках с лесом жучки, рачки всякие заводятся. Вот стерлядка и рада…
– Так что же с нами стало? – спрашиваю я. – Ведь и реку тогда сплавом насиловали. Сколько леса тонуло… А вот, подишь, ты. Что-то с нами не так…
– Что не так? Трудиться перестали. Вот страна и заросла… Прокисла и умирает, как та река.
Сыграй, гармонь!
Из Новосибирска прислали билет на самолет на очередной фестиваль "Играй, гармонь!".
Еще запросили приветствие фестивалю. Пишу:
«Дорогие друзья! Великое братство русской гармошки!
Далеко на Русском Севере есть четыре красивые горы: Маура, Сандырева и Ципина, которые знамениты тем, что рядом с ними были основаны известные на всю Россию монастыри: Кирилловский, Ферапонтовский и Горицкий…
Но есть еще четвертая гора. Всем гора – гора. Верхняя. Правда, своего монастыря у нее нет. А гора та не менее знаменита.
Здесь такая история. В середине 19 века в деревню Верхняя Гора крестьянин Иван Разин привез с ярмарки на потеху диковинный немецкий инструмент – гармонику. Попиликал, попиликал и разобрал ее всю до последнего голосочка и винтика. И собирать не стал.
А сделал свою гармошку. Своими руками. Такую, какую ему надо.
Так появился здесь знаменитый промысел – кирилловская гармошка. Скоро вся округа – 10 тысяч мастеров – делала этот чудесный музыкальный инструмент, вкладывая в нее свою душу. И зазвучала кирилловская от Калининграда до Сахалина… И если бы сегодня какому-нибудь немцу сказать, что вот, например, в руках Константина Пирожкова играет немецкий инструмент, то немец не поверит. Все в этой гармошке русское: и строй, и голоса, и кнопочки, и песни… И сама душа – русская.
Мне рассказывали старые крестьяне, отдавшие все силы фронту, что, кажется, если бы не гармонь, то немца было бы не одолеть… А вот одолели и принесли в Берлин русскую Кирилловскую гармонь. Под нее и плясали у стен Рейхстага.
Ну, а нынче-то, и тяжело нам, и трудно, порой невмоготу. Проклятый вирус стучит в ворота, международная обстановка ни куда не годная, в санкции нас загоняют… Как тут без гармошки одолеть эти напасти?
Давайте, братцы, развернем свои кирилловские, тульские, вятские, саратовские, липецкие и погоним уныние прочь, как учили нас святые отцы из Кирилловского, Ферапонтовского, Горицкого и прочих духовных крепостей Великой России…»
Хороший фестиваль получился. Несколько сот гармонистов, песенников, плясунов со всей России приняли участие в нем. Тучи и грозы отступали, так играли и пели.
Хочу в Россию
Письмо из Берлина
Анатолий Константинович, доброе утро!
Даже и не знаю с чего начать. Наверное, что я, Светлана, живу и работаю в Берлине... и безумно влюбилась в Вологодские Увалы!
Я очень радуюсь знакомству и дружбе со всеми, кто живёт на Вологодчине. Читаю на Фейсбуке и смотрю всё, что вы пишите и как живёте! В душе – завидую, а сердцем – восхищаюсь!
Я живу уже 33 года в Германии. Переехала не потому, что хотелось "лучшей жизни", а так сложились обстоятельства!
Я заканчивала Московскую ветеринарную академию имени Скрябина и работаю по специальности ветеринаром по "городским животным". Также активно, на свои средства, участвую в цепи по охране природы! Спасаю, лечу, выращиваю, подготавливаю к выпуску в природу диких животных! В основном это птицы.
Выросла я в Русской деревне с коровой, овцами, курами... Научили всему... и доить, и прясть, и шить, и вязать...
Но, как говорится: "Сколько волка не корми, он всё в лес глядит". – Вот так и у меня: гляжу... в русскую деревню…
Несколько лет назад начала задумываться, как вернуться в эту Русскую деревню!
Конечно, этого никто не понимает и не хочет понять!
А сердце "стонет"... Завела здесь, в Берлине, огород! Там все растет, хотя нужды в этом нет, всё можно купить, но я по-русски... солю, закатываю, варю, сушу.
Купила прялку и пуховых кроликов! Пряду, вяжу и делаю все такое, чем жила в Русской деревне! Может это такая "тоска", а может, и "подготовка" к жизни в Русской деревне!
По сложившимся обстоятельствам я побывала в Вологодской деревне! Целыми днями стояла у Русской печки и "вспоминала" .... прошлое! Чего только... не напекла и не наварила!
Переезд был запланирован на это лето 2021, но опять "эти обстоятельства", не получилось! Теперь я решила, этот год отдыхать, как духовно, так и физически... и жить пока, так как и жила эти 33 года... Не плохо, наверное, жила, даже очень хорошо, если не считать, что "ЧЕГО-ТО... всегда не хватало"...
Простите за ошибки! К сожалению, многое уже подзабылось! Была бы Вам очень признательна за поддержку и рада знакомству и дружбе! С глубоким уважением и восхищением Вашими делами и образом жизни –
Светлана Хемпель, г. Берлин
Анатолий Ехалов (Вологда)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
