Скажу сначала про себя. Мое посвящение в журналистику было связано с именем Василия Белова. Мне было восемнадцать лет. Только что я неудачно закончил обучение в Череповецком пединституте на физико-математическом факультете. Поступил я туда триумфально. До того шесть лет играл в карты под кроватями в интернате. В самые популярные зоновские игры: буру, секу, петуха, четыре листика…
Тогда школы по деревням начали закрывать, и ребятню отправляли от папок и мамок, от теплых печек и парного молока в эти ужасные интернаты.
Вольница была еще та в этой бурсе. Карты, драки, табак, водочка. Не до учебы.
И вот родители настояли, чтобы я шел в педагоги, на физмат.
За два месяца я прочитал все учебники, нужные для поступления, и неожиданно сдал лучше всех в потоке экзамены. Меня даже назначали будущей звездой факультета, но увы. За полгода институтские преподаватели внушили мне такое отвращение к точным наукам, что я взвыл и сбежал на волю.
И вот по протекции одной умной женщины я пришел зарабатывать свой первый хлеб в редакцию районной газеты «Звезда».
Я написал заявление редактору о приеме на работу. Это был Дмитрий Константинович Стасев, высокий красавец, седой гренадер, грудь которого была украшена такими орденами, которых я в жизни не видел. У редактора было два здоровенных ордена Александра Невского и еще были помельче: Отечественной войны и Красного Знамени.
Он куда-то торопился на мероприятие, поэтому, подписав мое заявление, заметив при этом, что слово «корреспондент» пишется с двумя «р», направил меня к своему заместителю:
– Петр Алексеевич введет тебя в курс дела.
Этот Петр Алексеевич помещался за печкой, отгороженный фанерной переборкой. Я зашел к нему, робея.
– Неклюдов, – сказал человек, сидящий за столом. Он был лыс и одновременно рыж. Маленькие красноватые глазки его смотрели на меня вопросительно, а кончик острого носа предательски краснел.
– На работу вот к вам пришел, – сказал я. – А вот чего делать – не знаю.
– Для начала надо сбегать в магазин, – сказал почему-то смущаясь Неклюдов. – Не нами заведено – традиция. Деньги-то есть?
– Нет.
– Ну, это поправимо.
Он стукнул в переборку.
– Екатерина Ивановна, выдайте молодому человеку трояк на командировочные расходы. Он завтра отдаст.
С трояком в руке я побежал в магазин и скоро вернулся в большом смущении. Ни с чем.
Он взял у меня трешник, положил передо мной пухлую подшивку газеты.
– Вот вникай. А я скоро вернусь. – Сказал он и вышел.
Я полистал газету. На первой странице меня привлекла мутная фотография нашего деревенского тракториста дяди Коли Лебедева, который вовремя подготовил свой трактор к весновспашке. Дядю Колю в деревне уважали все.
Потом на двух внутренних страницах я нашел огромный список фамилий с цифрами. Это, как гласил общий заголовок, были «показатели социалистического соревнования мастеров машинного доения в разрезе доярок». Я поискал знакомые фамилии. Наши деревенские доярки тоже маху не дали: почти все они были в передовиках.
Минут через тридцать вернулся довольный Неклюдов и сел напротив меня.
– Ты мне одного молодого человека напомнил, – сказал он. – Я его тоже принимал на работу в газету. Он тоже не знал, что ему делать. Правда, он постарше тебя был. Да и было это пятнадцать лет назад в городе Грязовце. Он потом знаменитым писателем стал.
Я смущенно молчал.
– Про писателя Белова слыхал?
– Передавали по радио, – ответил я уклончиво.
– Вот-вот. Он тоже не знал, но писал хлестко. Я ему дал письмо одного селькора про воровство колхозного сена в Лежском сельсовете. И он, не выезжая на место, не проверяя факты, навалял фельетон. Как сейчас помню название: «Украли стог наилучшего сена». Поэт!
Так вот я тебе расскажу, как не надо работать в газете.
Он устроился за столом поудобнее и стал излагать это«как не надо».
– Опубликовали мы этот фельетон в газете. А через три дня приходит из деревни письмо. С опровержением. И подписей ворох. Вся бригада подписалась.
Я вызываю на ковер Василия:
– Что же это ты, кавалерист? Почему не проверил?
– А чего тут проверять? Дело-то привычное. Косить на своих коров не дают. Вот люди и тащат.
– А вот у них как раз ине тащат. Понимаешь? У них теперь колхозники косят за десять процентов: стог – себе и девять – хозяйству.
Вася с ноги на ногу переминается и молчит.
– Как реагировать станем? Райком такую практику за проценты косить – не одобряет. Мы, парень, с тобой между двух огней. Надо ехать в эту бригаду и просить, что бы они от опровержения отказались… А вот как просить?
Все же по утру запрягли мы редакционного коня, взяли тулупы, и в путь. А ехать километров тридцать. Причапали мы в деревню эту уже после обеда, к вечеру. Приходим в бригадиров дом. Бригадир с нами через зубы разговаривает, смотрит волком.
– Вот, говорит, – доярки с дойки придут, мужики подтянутся, тогда и поговорим.
– А я смотрю, как бы нам вообще тут не наваляли, – Неклюдов, рассказывая мне эту историю, то и дело оглядывался, как будто и в самом деле ожидал атаки. – В деревнях тогда у мужиков – фронтовиков с руки была разделка. А уж про Сидорово и Лежу и разговора нет.
Пройдет много лет. Я стану на Вологодчине известным журналистом. И я буду в тех краях в гостях у знаменитого директора совхоза «Вохтога» Валентина Владимировича Зажигина. Именно в его хозяйстве происходила эта история с фельетоном про сено.
Он вызвал меня телеграммой: « Приезжай, поговорить надо».
Как выяснилось потом, Зажигин хотел, чтобы я описал его бурную, полную приключений и в тоже время созидательную жизнь.
Вот я и поехал на пригородном поезде, бегающем от Вологды до Буя в Вохтогу.
Узнав о том, что я еду к могущественному Зажигину, мои друзья: Владимир Шириков, бывший в ту пору секретарем вологодской писательской организации и Валентин Муравьев, бывший директор крупнейшей Шекснинской птицефабрики, очередным местом работы которого был совхоз «Осаново», принадлежавший железной дороге, напросились со мной.
Одному надо было добыть в Вохтоге машину плиты ДВП, чтобы отремонтировать дом в деревне, другому опять же плиты ДВП производства Монзенского ДСК, но уже вагон, чтобы обменять ее на корма для скота. Купить её в простом доступе было невозможно.
Они надеялись, что я замолвлю перед Зажигиным словечко, и тот своим аторитетом решит их проблемы.
Так и случилось. Еще затемно приехали мы в Вохтогу. Зажигин встречал меня на «Волге», повез в контору, и тут же телефонным звонком на комбинат решил проблемы моих товарищей.
Муравьев с Шириковым, напившись чаю, побежали радостные на комбинат, а мы с Зажигиным остались.
– Тут до революции был уезд. – Заговорил энергично Зажигин. – Лежским назывался. В 1917 году вышла брошюра «Лежский фронт». И в ней, этой книжечке, говорилось, что за годы первой мировой войны в драках и поножовщинах в этом уезде народа погибло больше, чем за тоже время на фронтах с Германией.
Почему Зажигин начал разговор с этой темы, я сначала не понял. Но без этого зачина, картина жизни Зажигина и всей этой территории не была бы полной.
– Первый раз меня исключали из партии, когда я был еще беспартийным, – рассказывал Зажигин. – Как сейчас помню: 13 сентября 1950 года избрали меня председателем колхоза. Было тогда в хозяйстве под сотню лошадей, сотни полторы коров, да я еще сдуру прикупил телят столько же. А сена – вполовину нужды.
Как зимовали, одному богу известно. Надо коров доить – сейчас собираем мужиков и – на двор жердями скотину подымать. Вывесим на двух вагах коровешку и держим, пока бабы не подоят ее. Я до чего доподнимал, что с пупа съехал.
Ну, думаю, надо головой вперед работать. А то век свой придется коров вывешивать.
Лето приходит, выдаю колхозникам свое решение:
– Все покосы, какие есть, делю между семьями. Косите, как можете. Десять процентов от накошенного – забирайте себе.
Дело неслыханное. А народ поднялся, горы готов свернуть.
В кои-то веки можно свою корову сеном без оглядки обеспечить.
Кормов заготовили в то лето невиданно. Да и зерна наросло. Зажили мы. Год, второй, третий. Скотина оправилась, надои и привесы в гору лезут.
Но приезжает как-то раз перед великим постом из района инструктор. Мол, поделитесь опытом, как вам удалось таких успехов достичь?
Так и так, говорю. Головой стали думать, а не задним местом. Рассказал, как народ заинтересовали. А он на дыбы:
– Это что такое? Кулацким замашкам потакаете? Да я вас, да мы…
Тут такая меня досада взяла. Я вспылил, печатью о стол брякнул:
– Если ты такой идейный, так сам и руководи, заготовляй и сено, и солому.
Он не унимается. Ну, и кончилось тем, что у нас прямо в кабинете пошла потасовка.
Я посильнее. Поподнимай-ка коров. Да и дело правое. Вышиб я его на улицу. Да еще там, при народе набуцкал. Да и пинком наладил под зад.
Он умчался. В районе эту историю раздул, вызывают меня на бюро и принимаются «чехвостить» за недисциплинированность, за кулацкие настроения, за оскорбление представителя райкома. Про драку, он смолчал. Видимо, нечем было хвастать. Но и на том спасибо.
И вот разбирают меня. Особенно негодуют члены бюро по поводу сенокоса за проценты
– Да вы что, мужики! – Возражаю им. – При коммунизме и вовсе скотину кормить не надо будет? Сознательной станет.
Секретаря в кресле так и подкинуло:
– Предлагаю Зажигина из партии исключить. Кто «за»?
Проголосовали единогласно.
– Партбилет на стол!
– Нет у меня партбилета.
– Как так?
– А я беспартийный, – говорю, – и пока ты здесь командовать будешь, вступать не стану!
– Слава Богу, того секретаря тогда сняли, – усмехнулся Зажигин, – а то он меня точно бы упек.
-Суровые мужики у вас правили! – Сказал я Зажигину.
Особо опасный
– Еще бы! – Задорно откликнулся мой собеседник. – Четыре раза меня судили. Колхоз наш был в системе семеноводства. Понятно, семена требуют особого отношения. Пока их почистишь, отсортируешь… Другие хозяйства уже вовсю хлеб сдают, а у нас в сводках – прочерк.
Вызывают опять на бюро.
– Почему медлишь со хлебосдачей?
Объясняю. Слушать не хотят. Тут прокурор, начальник милиции.
– Посадить, как саботажника!
Прямо в кабинете арестовали и – в КПЗ. Улицей ведут, как особо опасного преступника, с винтовкой наперевес.
– И посадили?
– И не сомневайся. Сутки с хулиганами просидел, приходят: « Зажигин! На выход.»
Выпустили. Хлеб-то надо молотить.
Вдругорядь дали три года лишения свободы. Я молодой еще был. Не понимал. Думаю, меня гражданских прав лишили.
Хорошо, что областной суд отменил решение районного.
То из партии исключают, то в тюрьму садят.
Как-то с работы сняли за то, что я нарушаю трудовое законодательство: работники у меня в сенокос больше восьми часов в день работали!
– Понимаю…
– Тут, что ни день, то война. Окопы по полному профилю. Еле отбился.Не раз и до самой настоящей драки доходило.
…Только теперь, пятнадцать лет спустя, после встречи с Зажигиным, мне стало понятно, почему мой наставник в газетном деле Петр Алексеевич Неклюдов опасался ехать в деревню к колхозникам, про которых они с Беловым фельетон опубликовали.
Как рассказывал Неклюдов, сидят они с Беловым в бригадировой избе на лавке, словно приговора ждут. Почти вся бригада собралась. Ждут, видимо, самых отчаянных.
И тут от нечего делать, Вася Белов потянул к себе гармошку, которая стояла на лавке. Начал потихоньку меха разводить, поскрипывать…
А надо знать, что такое гармонь в деревне. Мне рассказывали старожилы, что если бы не гармонь, то не выжить бы в войну в деревне. Так трудно и тяжело было. И только гармонь спасала.
– Вижу, – рассказывает Неклюдов, Вася играет, а лица у колхозников веселеют.
И разошелся в избе русской самый настоящий праздник. Скоро уж и забыли все и про фельетон, и про опровержение, про сено. Пели, плясали, веселились.
…Уезжали мы с Васей уже за полночь. Народ провожал нас до околице.
– Приезжайте еще! И гармониста этого с собой привозите, – кричал народ вслед нашей лошади.
…Наверное, в 1978 году ранним летом Василию Ивановичу дали от обкома партии квартиру во « Дворянском гнезде». И мы пятеро добровольцев из молодежной газеты перевозили скарб Василия Ивановича с Октябрьской, еще не понимая, на какую работу подписались.
Неплохо жили вологодские классики, партия о них заботилась, и денежки у них водились. Целый день таскали мы диваны, кресла, столы, стенки, огромное, не поддающееся учету количество книг, картин… Уже на закате взмыленные уселись мы за стол, приготовленный мамой писателя Анфисой Ивановной на кухне старой квартиры.
Василий Иванович ворчал. Новая квартира не радовала.
– Вот тут я привык работать, эта березка мне в окно заглядывала, нашептывала чего-то. А там – каменный мешок. Глазу не за что зацепиться. Так надо им, давай, давай!
Выпили по стопке, похлебали «супцю», приходя в себя от тяжелейших трудов. Был с нами молодой сотрудник, работавший у меня в сельском отделе «Вологодского комсомольца» Толя Смирнов. Он жил в деревне около станции Дикой, перебивался в общаге обкома комсомола и собирал документы для поступления в Литературный институт на поэтическое отделение.
На Белова Толя смотрел не веря самому себе, как на Бога, который почему-то спустился с небес и запросто сидит с нами и ест суп. Но недолго он молчал ошарашено, уже со второй стопкой он встал и срывающимся голосом стал говорить тост, чтобы мы выпили за великую честь, за великого писателя, создателя великих произведений…
Белов досадливо крякнул. Толю пришлось отправить домой, поскольку он так и не пришел в себя от потрясения, постигшего его.
Утром я узнал, что пытаясь погасить бушующие чувства от встречи с великим писателем, он купил водки, выпил у себя в комнатке и стал полемизировать с воображаемым противником, выкрикивая обвинения несуществующему оппоненту: «Я поэт, а ты дерьмо!» и так разошелся, что соседи вызвали милицию, думая, что за стенкой начинается драка. Забегая вперед, скажу, что в Литинститут Толя поступил, стихи у него были хорошие, но присущая ему восторженность души, подвигла его весной повторить поступок Юрия Кузнецова – выпрыгнуть в раскрытое окно пятого этажа. Толя переломал ноги, из института его отчислили, он продолжал писать стихи, но уже не столь страстные.
Надо сказать, что в семидесятых, восьмидесятых годах под шатром сформировавшихся, известных и великих писателей Вологодчины вышло такое количество молодого подроста, что если бы все они благополучно развивались, то сегодня мы имели бы столько поэтов, прозаиков, которых в лихвой, как говорил Василий Иванович, хватило бы на какую-либо европейскую страну. Однако новой России 90-х мыслители и поэты были не нужны.
В тот весенний вечер, сидя у раскрытого окна напротив любимой березки Белова, мы пели. Сережа Чухин, подыгрывая одной гитарной струной, закрыв глаза, пел старинную шаляпинскую:
«Ничего в волнах не видно, не видно… Только слышно да только слышно… Одна лодочка чернеет…»
Василий Иванович радовался и хвалил Сергея:
– Настоящий талант виден сразу.
Но таланту Чухина тоже не случилось развиться по своему дарованию. На поэтической площадке Вологодчины было уже тесно, и издавать книжки Чухину удавалось редко. А жить было нечем..
В сумерках стали расходиться. Мы вышли во двор, где стоял УАЗик Белова.
– Давай, посидим еще в машине, – предложил мне Белов. – Надоела эта суета, толкотня… Махнуть бы куда, где попроще.
– Поехали ко мне в деревню, проведаем Валентина Муравьева… В бане попаримся…
Валентин Федорович Муравьев, мой старший друг, работал тогда директором Шекснинской птицефабрики.
– Вальку я люблю ееще с комсомола, – обрадовался Белов. – Настоящий мужик. Поехали!
Но тут открылась дверь соседнего дома и на улицу вышли, воровато оглядываясь, два молодца.
– Кегебешники, – сказал убежденно Василий Иванович. – Я эту породу на расстоянии чую. Не понимаю, их. Хочу большой роман написать об этом.
А молодцы уже увидели машину и нас, сидящих в ней.
– Тогда просьба к вам: отвезите нас в бассейн! Нас там ждут!
– При одном условии, – отвечал резко Белов. – Что мы с Толей в этом бассейне будет плавать. И чтобы не моя фамилия не звучала.
– Все будет в лучшем виде, Василий Иванович. Мы только за полотенцами сбегаем.
Белов оказался прав, это были сотрудники «органов», которые находились в учебном отпуске и сдавали хвосты и зачеты в вологодском филиале юридической академии. Они решили устроить ночное купание своим московским преподавателям в городском бассейне. И тут подвернулись мы с Беловым.
Все-таки Василий Иванович был авантюристом.
Мы плавали в бассейне отдельно от резвящихся юристов, ведя тихие разговоры. На Белове были большие голубенькие домашние трусы, которые вместе с воинственно торчащей бородой придавали ему довольно странный сказочный вид.
– Представляешь, первый раз здесь. Это купание в сорок тысяч рубликов обошлось.
– Как так?
– Когда я был секретарем Грязовецкого райкома комсомола на субботниках и воскресниках мы заработали сорок тысяч рублей и перечислили в фонд строительство областного центра молодежи. А построили бассейн… Вот и получается, что наше купание обошлось в сорок тысяч. Кто еще из грязовецких колхозников в этом бассейне купался?
Тут юридическая часть купавшихся, чувствовавшая себя хозяевами бассейна, играя мышцами, поднялась на вышку, и стала
провоцировать Белова прыгнуть с десятиметровой высоты.
– А что, Василий Иванович! Слабо прыгнуть?
И тут Белов подплыл к нырялке и стал подниматься наверх, сердито сопя.
– Василий Иванович! – Бежал я следом, вернись. – Я прыгну за тебя. Для меня это привычно.
– Нет! Я буду прыгать.
Остановить его было невозможно. Харовский, упертый характер взадир. Но когда он вышел на доску трамплина, и доска качнулась, когда огляделся и понял на какой он жуткой высоте, я увидел, что ноги его дрогнули.
– Василий Иванович!
Но было поздно. Белов хотел нырнуть руками вниз – «рыбкой», и уже начал движение, но передумал, решив прыгать «солдатиком», а в итоге сорвался с доски плашкой, не успев развернуться ни в верх, ни вниз. Удар о воду был жуткий.
Я тут же нырнул за ним. Когда я выскочил на поверхность, Белов был рядом. Тело его было красно, трусы сорвало… Но преодолевая боль, он похоже радовался.
– Брюхо отбило напрочь! Брюхо лопнет наплевать, под рубахой не видать… А вот глаз выхвостнуло.
Он не подал своим предполагаемым соперникам никакого вида поражения…
Потом мы еще сидели в гостинице у московских юристов. Последние заискивали перед Беловым, а он был с ними довольно резок. Кто-то принялся читать свои стихи. Белов его остановил.
– Не надо Вам писать. Это графомания…
На этом и расстались. В деревню было ехать поздно или еще рано, и Белов вернулся в свою новую квартиру, я в свою комнату на улице Яшина.
Кстати сказать, мне еще раз довелось перевозить Белова с квартиры на квартиру. Это было уже в 86 году. Белову дали квартиру в новом обкомовском доме. Вещей, книг оказалось еще больше. Мы едва управились к вечеру. С нами пошли грузить и таскать вещи еще два старших товарища из партийной газеты «Красный Север», которых мучило похмелье. А похмелиться обычным порядков в ту пору в Вологде да и во всей стране было практически невозможно. В стране не без стараний Белова вовсю боролись с пьянством.
Ребята все же надеялись, что Василий Иванович проставится.
И вот к вечеру мы разгрузили старую квартиру Белова и по традиции сели за стол. Анфиса Ивановна, мать Белова приготовила нам обед, выставила пироги. Слово было за хозяином, но водки на столе не появилось, наши старшие товарищи с тоской смотрели на Белова.
Белов хитро усмехнулся.
– Водки нет у меня, – сказал он, наконец. – Водка – отрава. Не могу же я травить своих друзей.
На наших товарищей было больно смотреть.
– Не знаю, был у меня на балконе оденок «Рябины на коньяке», – сказал Белов, нехотя поднимаясь.
Через минуту он поставил на стол откупоренную и наполовину пустую бутылку с «Рябиной на коньяке». В бутылке кверху ногами плавала большая зеленая муха.
…Праздновали юбилей Романова Александра Александровича в деревне Петряево. Тогда уже ни Белов, ни я не пили горькой. И мы пошли из душной избы прогуляться, вспоминая истории из крестьянской жизни. На берегу Корбанги мы разделись и вошли в реку. Она была настолько мелка, что едва достигала нам по щиколотки. Мы шли по реке в поисках какой-нибудь глубокой подбережицы, но увы…
Под ногами песок и пустые раковины. Белов поднимал их и разглядывал перламутровую внутренность.
– Ты знаешь, раньше крестьяне добывали в этих раковинах жемчуг. Жемчуг перекатный. У каждой крестьянки был кокошник вышитый этим жемчугом. Мы плохо знаем свою историю и крестьянский быт. Крестьянская семья была очень богатой, но это богатство было иного свойства, которое деньгами не оценишь.
Мы снова вышли на берег. И тут я заметил, что наша одежда разбросана в беспорядке по лугу. Карманы моей рубашки были вывернуты. Рядом валялось писательское удостоверение и изжеванные долларовые бумажки.
Это похозяйничали овцы, которые паслись на лугу.
У Белова тоже были вывернуты карманы, но его деньги были не тронуты.
Василий Иванович даже обиделся.
– Ты посмотри, даже скотина нашими деревянными рублями погнушалась. Жди беды!
А беда уже не спрашиваясь валила в наши ворота…
…Мы топим печь в родовом доме Белова. Постепенно стены его наполняются жилым духом и теплом. Чищу картошку, приправив ее сметаной, ставлю в печь. Нет ничего вкуснее тушеной в русской печи картошки.
Только сели за стол, как на пороге, держась за глаз, появляется сосед Белова Фауст Иванович.
Когда-то они с Василием Ивановичем ходили вместе в школу. Белов стал плотником, из плотников вышел в писатели, а Фауст стал колхозным конюхом. У него тогда была в своем хозяйстве лошадь, не считая, коровы.
Хозяйство это требовало расширения земельных угодий, и мне рассказывали, что Фауст постепенно теснит Белова, прирезая себе лишние сотки из беловских, якобы гуляющих, владений. Надо знать, что нет ничего тягостнее в России земельных споров. И поэтому в отношениях соседей, как говорили мне, была некоторая напряженность.
И тут на пороге появляется Фауст в бедственном положении. Ночью он бродил по лесу в поисках сбежавшей лошади и глазом напоролся на куст. Глаз воспалился и болит. Фауст пытался лечить его прогреванием на печке, но стало только хуже. Фауст хотел, чтобы его отвезли в больницу.
Пришел звездный час нашего австралийского товарища, поклонника Белова, который напросился с нами в поездку, Алексея Шандаря. Оказалось, что в егопоходной поклаже, есть все инструменты для оказания помощи страдающему Фаусту.
Очень скоро австралиец извлек из глаза русского крестьянина уж если не бревно, но изрядную деревяшку, промыл глаз и дал домой глазных капель.
Фауст ушел ненадолго. Скоро он вернулся с куском баранины, чтобы мы сварили себе щей.
Наутро мы проснулись от залихватских частушек, звучавших за окном. По деревне, запряженная одноколкой, шла пегая лошадь. В телеге, словно цезарь в колеснице, в несгибаемом дождевике стоял мужик в треухе и голосил на все округу:
«Мы не свататься приехали,
Не девок выбирать…
Мы приехали подраться,
Из наганов пострелять…»
Гремя молочным бидоном, колесница проехала дальше на Азлу, а доме появился Анатолий Заболоцкий, кинооператор, работавший когда-то с Василием Шукшиным. В соседней деревне у него был огромный крестьянский дом, подаренный Беловым. Анатолий вот уже несколько лет пытался его восстановить его, заменить прогнившие нижние венцы.
Он потащил нас прогуляться по ближайшим деревням, познакомится с местными жителями. Мы вручили в руки Анатолию Дмитриевичу видеокамеру, которую он принял с сомнением.
– Я дал себе зарок более не снимать кино. Только фотокамера…
Мы шли от дома к дому, радуясь новым знакомым, которые не переставали удивлять нас судьбами, умением устного рассказа.
Мы были в деревне Дружинино, когда из лесов и дол донеслись залихватские песни под звон пустого бидона:
«Хулиган я хулиган,
Хулиган я временный,
Не скажу в какой деревне
Есть мужик беременный…»
Это возвращался домой наш молоковоз, сдавший в Азле молоко.
Заболоцкий встрепенулся и крепче ухватил видеокамеру.
Через пять минут у завора, преграждавшего въезд в деревню, появился наш герой. Из дома заполошно выбежала женщина и стала торопливо открывать въезд. Заболоцкий снимал сцену неотрывно: как вышел деревенский цезарь из колесницы, как величественно бросил жене вожжи, как вспляснул на крылечке и царственно вошел в дом.
– Это шедевр! – Выдохнул Анатолий. – Это не хуже, чем у Шукшина в «Калине красной» сцена с реальной бабушкой в окне…
Мы не смогли снять фильм о деревне Белова начала девяностых. Как я уже писал, Саню Сидельникова нашла пуля снайпера у Белого Дома.
…К семидесятилетнему юбилею Белова меня попросили написать сценарий и выступить в качестве ведущего этого вечера в вологодском областном драматическом театре.
Я решил поставить на сцене большой стол с яствами с пяти ведерным самоваром в центре. Яства – крестьянские пироги всевозможные, варенье, мед, ягоды для гостей… На заднике был изображен дом Белова. На сцене стояли телеги, в которых на мешках лежали и сидели дети. Получилось красиво. Белову эскиз понравился. Понравился и сценарий. Но сам он, зная свой ершистый характер, сказал мне:
– Ты, если я там начну не то городить, возьми как-небутную палку и дай мне по башке…
– Прямо на сцене? – Засмеялся я.
– А что? Бей, не жалея. И жена моя просила это тебе передать.
Да, я знал, как трудно управиться с Василием Ивановичем, вписать его в заранее подготовленный сценарий…
И вот юбилейный вечер. Зал полон. Гости из Москвы, дальнего и ближнего Зарубежья, из русских городов, вологодских деревень.
Перед сценой опустился занавес, возникла дорога, ведущая в Тимониху, и Василий Иванович, идущий этой дорогой. Хотя и шагал он с палочкой, но он быстро увеличивался и вот уже огромный, во весь экран, шагнул в зрительный зал.
Когда поднялся экран и Белов, настоящий, в сопровождении детей под величальные песни вышел на сцену, зал встал и устроил овацию.
Но едва стихли аплодисменты, как сценарий мой был попран.
Остановившись перед накрытым столом, Белов прищурился и спросил ехидно меня:
– А за чей счет этот банкет? На народные деньги гуляем?
– Конечно, на народные, – пришлось отвечать мне. – Пироги народ напек, мед, ягоды, варенья – все из вологодских деревень поклонники прислали. Ну, а на чай писатели скинулись.
– Ну, тогда ладно, – согласился Белов, но садиться в предложенное кресло не стал. – Яшин всегда так спрашивал, за чей счет гуляем? Дай-ка, лучше мне микрофон, я тут всю ночь выступление на бумажке писал, надо прочитать народу.
– Да ведь мы договорились работать по сценарию, – отказал я ему и микрофона не дал. – Вот придет время, и я передам микрофон.
– Нет, ты мне сейчас дай!
Признаться, мне захотелось стукнуть его микрофоном по голове, как он и просил заранее.
Но публика уже скандировала:
– Белову слово!
Все мои сценарные придумки с музыкой, пением, деревенскими звуками, чтением замечательных страниц из беловского очерка «Душа бессмертна», рухнули.
Я передал обреченно Василию Ивановичу, который что-то напряженно искал по карманам, включенный микрофон.
– Выступление свое потерял. Придется так говорить. – Сказал он в микрофон.
– Слово! – Скандировал зал.
– Ладно, – обратился он в зал, – скажу. Тут у меня вчера последний зуб вывалился. Ха-а. Зуб мудрости. И только тогда я понял, что я не еврей. Слышите, я больше не картавлю…
Тут он повернулся ко мне:
– Кажется, я наговорил лишку. Теперь мне от жены влетит. – И передал мне микрофон. – Веди дальше…
За десять последующих лет Тимониха вовсе обезлюдела. Василий Иванович болел сильно и уже не в состоянии был присматривать за своим деревенским хозяйством. Дурная трава захлестнула деревню, В доме Фауста прямо в крыльце выросла черемуха. Придет весна и случайно брошенный окурок может смести деревню за полчаса.
Как помочь? И чем помочь? Раздражали многолетние пустые разговоры о необходимости создания заповедника в Тимохине.
Я позвонил главе Харовского района Александру Мазуеву:
– Давай, хоть какое-то конкретное дело сделаем. Я предлагаю в июле проводить традиционный трудовой фестиваль; «Сенокос в Тимонихе». Может быть, таким образом, начнем спасать деревню.
Идея нашла поддержку. Мы распространили ее по деревням Азлецкого поселения, в котором жило 700 человек, а летом оно увеличивалось до полутора тысяч. Неужели силами этого народа не привести в порядок знаменитое литературное место?
Оказалось, можно навести порядок не только в Тимонихе, но в других деревнях.
На фестиваль в Тимонихе съехалось около тысячи человек: из Азлы, Харовска, Вологды, Москвы. Только из Москвы приехало более 10 человек, пожелавших с косой в руках внести свой вклад в Тимониху.
Тимониха преобразилась на глазах. Привезли Василия Ивановича, принесли его на руках в дом, ноги уже не подчинялись ему, посадили на лавку. Он сидел у раскрытого окна, любуясь, как споро рождаются стога на луговине около его дома.
Подвели итоги соревнования косарей, стогометателей, вручили дипломы и немудреные сувениры. Среди женщин неожиданно в числе победителей оказалась директор фестиваля «Золотой Витязь» Наталья Полукарова из Москвы, привезшая Белову поклон от Николая Бурляева с видеофильмом «Все впереди»…
Николай считал, что Белов сердится на его за этот фильм, несогласный с творческой интерпретацией знаменитого романа Белова. Много лет между ними не было общения. И какова же была радость у этой женщины, когда Белов, приняв фильм Бурляева, сказал вдруг:
Я пришел к Василию Ивановичу в избу сел рядом с ним на лавку. Мы стали смотреть на чисто выкошенную луговину перед домом, на которой уже высились стройные стога. На глазах Белова блестели слезы.
– Давай, Толя, выпьем по рюмке. Ольга, подай нам коньку.
Ольга Сергеевна, жена Белова принесла бутылку с коньяком.
– Василий Иванович, ты знаешь, я не пью с тех пор, как ты начал борьбу с пьянством в России. А ты, если хочешь, выпей. Я с тобой чокнусь.
Белов выпил маленькую рюмочку и загрустил.
– Василий Иванович! Ты не переживай, пока у меня силы есть, я присмотрю за твоей деревней. – Сказал я ему.
Он ничего не ответил, только голова его склонилась к груди. Болезнь забирала его к себе.
Анатолий Ехалов (Вологда)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
