– Неужели снова национальный вопрос? – сказал Федин, положив телефонную трубку.
Ему позвонила неведомая Валентина Андреевна, а ей дали телефон пензенские монахи, которых он защищал. Теперь по их совету связалась с ним и эта православная прихожанка, которую, как она глухо говорила, «изживали соседи». Федину было неприятно услышать, как камнями закидывали её дом, как пытались надругаться над её дочерью, как воровали гусей и другую живность. И всё из-за чего? Сосед слева, человек известной национальности – Шарлай (прямо как Шарлатан), позарился на её участок, сосед справа, вроде с русской фамилией – Песчанов, даже отсудил несколько метров земли. И теперь ей ещё грозила уголовка: работник Шарлая, узбек Хайдаров, написал, что она своровала у его хозяина мешок утеплителя и банку мастики. И всё это случилось в деревне с символичным названием Доскино, рядом с городом с не менее звучным названием Богородск. В глубинке. С людьми, которые не испытывали особой любви к православным.
– Они так и сказали: «Мы тебя, монашка, посадим!» – этими словами закончила Валентина Андреевна.
Вот что понял адвокат из её сумбурного рассказа.
Договорились: переведут деньги на дорогу – и он приедет.
Вот он ехал в Нижний Новгород, в волжскую столицу, которая помнила царя Василия Третьего, стояла крепостью от набегов татар, слышала призывы Минина и Пожарского на защиту от других инородцев – в город при впадении Оки в Волгу.
В этом городе пряталась от милиционеров, посланных соседями-инородцами, бывшая учительница. Ехал, а навстречу катил усиливавшийся холод, который кутал пассажиров во все тёплые вещи, на проводника натянул тулуп, и тот, бедолага, скакал около титана в тамбуре, доводил воду в нём до кипения, чтобы хоть как-то повысить температуру в вагоне, и потом спускал пар, чтобы не разорвало.
Федин наблюдал за суетой в вагоне, накрывался поверх куртки одеялом и думал: «Какая она прихожанка? Дородная или чахлая? Напористая или заморенная? И как её угораздило попасть в такую кашу?» Но ответа он не знал, хотя его немалый адвокатский опыт говорил о том, что многие соотечественники оказывались в подобной ситуации. И в такт его молчанию срезом огромных деревьев, словно подровненных ножом, стелились матовые поля.
Его не поразил вокзал, показавшийся слишком маленьким для города со столь богатой историей. Видел он вокзалы побольше в Самаре, в Ростове, в Челябинске, даже в Уфе, а тут – как бы огранённый заводской цех, только напичканный не станками, а солдатами, мешочниками, спрятавшимися от мороза бродягами…
Не поразил трамвай, который долго не приходил, дав прочувствовать все прелести мороза, а потом тряс пассажира в жёлобе двухэтажек, перешедших в пяти- и девятиэтажки былого расцвета социализма. И вот он в девятиэтажке, куда его повела дочь учительницы Ксюша, недавняя студентка, в дублёнке и сапожках, замотанная по самый нос огромным, как кашне, платком. И вот – сама Валентина Андреевна, несмотря на боль и горечь обрадованная его приезду сухонькая женщина с мешочком в нижней части шеи.
«Щитовидка», – подумал Федин, здороваясь.
Вскоре он сидел в простенькой комнате с диваном, столом и трюмо, и эта женщина с подушки дивана фонтанировала фактами, желая рассказать всё сразу.
– Давайте по порядку… – Он остановил её. – Когда начался конфликт? Что было и как?
И словно заснул, слушая её. Слушал, как по совету батюшки она продала квартиру в Нижнем («Нижнем Новгороде», – понял Федин) и купила дом в пригороде.
«Надо же, какие советы батюшек бывают!» Она словно упрекала батюшку за этот свой опрометчивый шаг.
С двумя дочерьми, казалось, зажили: завели кур, гусей, растили овощи на огороде. И вдруг сосед Песчанов ей предложил: «Продай участок мне!». Он строился и хотел расшириться за счёт соседки.
Она: «Я только выехала из города, а вы – продать…» Но Песчанов решил: разве женщина с двумя дочерьми противник? Он раздавит её! Стал ломать забор к Валентине – женщина и её дочери кинулась защищать. Жена Песчанова расцарапала лицо одной девочке, Песчанов ударил другую, пытался придавить Валентину проволокой к столбу…
Была разборка участковым, но ничего не подтвердилось.
«Как всегда, пользуются беззащитностью слабых», – покачал головой Федин, заметив, как замерла в углу Ксюша.
А мать продолжала рассказывать: был суд, который сначала был на их стороне, а потом всё перевернулось, и он вынес решение о расширении участка Песчаного за счёт земли Валентины…
Понравилось такое и соседу с другой стороны – Шарлаю. Он предложил: «Валентина! Даю тебе триста тысяч рублей, отдай мне участок». – «Да что вы говорите, он стоит три миллиона!» – ответила. «Ну, тогда получишь три миллиона!» – обозлился Шарлай.
Объявились узбеки, работавшие на Шарлая. Мать с дочерьми не успевали следить, как пропадали гуси… Наседки… Посыпался мусор на их участок. Полетели бутылки. Узбеки подкрадывались к окнам дома и подглядывали. Дошли до того, что раздевались догола и бегали…
«Ужас!» – Федин глянул на Ксюшу и поразился тому, что та даже не шелохнулась.
Вот такой «благостной» оказалась жизнь в деревне по совету батюшки.
Валентина слегла. Перебралась в Нижний на квартиру к старушке (Федин понял: это там, где они сейчас находятся), за ней смотреть. Шарлай узнал об отъезде «монашки», и его узбеки пошли в атаку. Окружили дом, пытались сорвать решётки, камнями пробили крышу. Дочери спрятались в чулан, оттуда звонили матери, а та, еле двигаясь, теребила все инстанции. И только прибывший наряд милиции урезонил азиатов, которые словно попрятались по щелям, а один, уже зажавший младшую дочь Валентины в углу, рванул через огород в посадку.
«Давят катком!» – ужаснулся Федин.
И вот, когда Валентина уже безвыходно жила на квартире, присматривая за старушонкой, на неё и написали, что она ещё и воровка.
«Да я мешка поднять не могу, не то что украсть!» – восклицала женщина.
***
Федин от нытья в сердце открыл фрамугу, надеясь, чтобы спазм отпустил и проветрило отяжелевшую голову. Попросил чаю. Когда две чашки одна за другой опустели, учительница продолжила. Её потащили в милицию, кинули в ИВС.
– Но мне почему-то страшно не было, – говорила своим вкрадчивым, вовсе не учительским голосом. – Уезжая с мильтоном (так назвала милиционера), успела схватить молитвенник и всю ночь промолилась.
Потом провели очную ставку с узбеком: тот сказал, что она своровала, он видел.
«Как можешь ты врать!» – воскликнула Валентина. А тот говорил: «Она упёрла…» Хотя сам был сторожем, куда-то сам сбагрил.
«А как же ты меня не остановил, раз ты сторож?» – спросила Валентина. «А я побоялся», – ответил узбек. «И это ты говоришь, ты, который бил стёкла в моём доме, пытался выломать решётки, воровал гусей?!» Но узбек твердил: «Она… Я её видел».
Песчанов на очной ставке подтвердил: «Она… Я видел, как несла по двору». Его жена Лысанова поддержала мужа: «Видела»…
Валентину снова кинули в ИВС.
Федин почувствовал, как тонет в потоке событий, которые валились на него.
Но Валентина говорила:
– И когда я была в ИВС, меня чем-то напоили. Я просила воды, а дали такое… Вдруг зажгло в горле. Затошнило. Я звала на помощь, а видела только, как в глазок заглядывали: жива или нет? И только под утро отпустили… В больнице поняла, что её отравили. Специально или нет, но врачи констатировали отравление. И вот появилось… – показала на мешочек на шее.
«Час от часу не легче…»
После отравления у неё что-то произошло и с головой, не говоря уже о давлении, и т. д. и т. п. И вот он, Федин – третий по счёту адвокат, которого ей посоветовали. Зная, как он боролся за монахинь, она надеялась, что теперь он будет бороться за неё.
«Как у монахинь: Бог троицу любит», – Федин вспомнил дело монахини.
Федин выпил ещё две чашки крепкого чая, посмотрел документы – и работа пошла: дочь Валентины принесла ноутбук, и он печатал. Набирал жалобы во все инстанции, понимая остроту момента, когда надо было если и не переломить ситуацию, то хотя бы сбить, остановить волну, катящую на бывшую учительницу.
За печатанием забыл про бутерброды с маслом, вермишель с сосисками на столе.
Всё стыло, пока он выпрямился и выдохнул:
– Это надо распечатать и разослать! Начнём отбиваться!
Валентина смотрела на него с умилением, говоря:
– Прежние адвокаты не написали ни одного заявления, а призывали всё взять на себя. Получить «немного» и отделаться испугом.
– Ничего себе, немного! Статья «до пяти лет лишения свободы»!
– Да?! – глаза у Валентины округлились.
«Ну и идиоты же с ней работали… Даже не сказали, что ей за такое светит».
– Но «легко отделаться» не то что с последствиями, но с клеймом воровки я не согласна. Я не воровка!
Федина озадачило это утверждение, но, как и в деле монахини, её твёрдость убеждала в невиновности.
– Оставайтесь! У нас для вас квартира снята, – сказала Валентина.
– Думаю, сейчас в этом необходимости нет.
Федин понял, что дело его подзащитной находится в состоянии «замирания», её пока никуда не вызывают. Ему не очень-то хотелось в мороз под тридцать градусов оставаться в чужом городе. Весь февраль напоминал гонку по городам и судам, и он был рад любой возможности оказаться в тепле своего дома.
Обсудив с учительницей и её дочерью, что им делать, что он будет делать, он засобирался домой.
Ксюша на трамвае провожала его на вокзал. Теперь Федин ехал в расслабленном состоянии, потому что уже знал немного дело, ведь когда ехал сюда, он находился в полном неведении. Ясность облегчала его положение и поднимала настроение.
Он уже не был так молчалив.
– Идиоты! Нашли, с кем тягаться – со слабыми…
Заметив, что на лице Ксюши не дрогнул ни один мускул, подумал: «Мать – монашка. И дочь – монашка».
Купив билет, предложил:
– Может, покажете город?
– Мне надо к сестре ехать.
– Куда-куда?
– В Доскино. Она там одна.
– А что там?
– Охраняет, чтобы дом не разграбили…
«Вот же свалилось…» – пожалел он мать с дочерьми.
Пряча руки в варежки, лицо в капюшон, он ходил по опустевшей набережной Оки и внимал силищу окского водного потока, за мостом таранившего волжский поток. Вглядывался в правобережье Оки, которое было усеяно бисером огней, вспоминал Владивосток, где когда-то тоже гулял, и взлетавший в гору свет отражался в воде. Но тут только подсвечивало белизну заснеженного катка. Забыв про время, повернул навстречу мосту, пошёл по дорожкам дребезжащих от наплыва машин огромных морских пролётов, с учащённым пульсом взошёл на правый берег, где в сумерках проступили ломаные линии крепостной стены на горе, а ниже, на склоне, притягивала церковка сказочного убранства…
Возвращался в Воронеж не то что с тяжестью, а с какоё-то облегчённой тяжестью – облегчённой тем, что теперь прояснилось, в чём обвиняли его учительницу, и понятен был всплывший в новом ракурсе «национальный» вопрос…
И в нём кричало через ширь полей: «Да образумьтесь! Что вы делаете с женщиной! Что – с её детьми!»
Но заснеженное пространство даже не колыхнулось, выказав равнодушие природы к человеку, что как бы навевало холод и на отношения между людьми.
Хотя Федин и не соглашался с этим, но всё равно восхищался многокилометровой гладью, взлетавшей на холмы снежными одеждами, и улетавшей за горизонт полотнищами в редких огнях. Где-то в таких же снежных полях зимовал пока неведомый ему городок Богородск – не Богородицк, что на полпути от Воронежа до Москвы с величественным парком и прудом, а Богородск, известный кожевенными делами.
– Дублением кож и… людей, – сказал Федин в сердцах.
***
Только он вернулся домой, как его понесло по другим делам, и он, потный даже в минус двадцать-двадцать пять, носился по судам и постепенно забывал бывшую учительницу из Нижнего. Как вдруг пришла телеграмма – его требовала к себе следователь из Богородска.
«Бушуева, – увидел фамилию подписавшего следователя. – Значит, знает обо мне… Что ж… Вот теперь и тяни лямку!»
Ехать не хотелось. Поднывало сердчишко, да ещё трещали февральские морозы.
Сколько раз на его глазах ломали других, сколько раз он ломал себя! И это «ломание» стало неотъемлемой частью его профессии. На этот раз на «ломание» ушло немного времени: полчаса покочевряжился, полчаса одевался, не желая ехать за билетом, час впустую ехал на вокзал – билетов не оказалось, потом сутки ждал дома и лишь за шесть часов до отправления поезда на Казань, который проходил через Нижний, сунул в карман бледно-коричневый проездной листочек.
В прежнюю поездку Федин мало обращал внимания на дорогу, озабоченный неизвестностью поджидавшего свидания, а сейчас внутренняя успокоенность позволяла созерцать и смотреть по сторонам. Пролетели станции, чьи названия оставили мозоли на языке: Грязи, Мичуринск – и под вечер появилась Рязань, какая-то недорослая, тусклая, своей обыденностью напоминая райцентр, а не областной город.
Из теплоты вагона вынырнул на устремлённую в подбелённую темноту платформу. Съёжился. «А ведь когда-то центр княжества, – подумал о былом. – Тогда не было адвокатов, и всё решалось куда проще… И честнее».
После Рязани долго ждал Владимир, который словно засветился поставленным на стапели подводным кораблём – вокзалом и часовыми – церквями, выстроившимися в почётный караул над рекой.
Станции…
Полустанки…
С Нижегородского вокзала его путь пролёг на автовокзал по взлётному мосту через Оку – его встретила Ксюша, всё такая же собранная, внешне спокойная, в дублёнке и платке-кашне. С автовокзала поехали на «Газели» по перекатным спускам и подъёмам правого берега Оки, по которому стелились игрушечные домики многочисленных нижегородских пригородов.
Федин заглядывался на Заокский простор и представлял себя стражником рати, объезжавшим вверенный ему на охрану край.
Но он не был стражником. Милицейские «стражники» ждали его в Богородске, ждали с Валентиной Андреевной, а он вёз справку, что она больна, не может явиться, и был развеять все надежды «стражников» на её допрос должен.
Он балдел. Такое раздолье видел на Псковщине, где также от холма к холму хвойные леса мешались с полями-лужайками, и так же зигзагом шла двухполосная колея.
«Окский»…
«Доскино»…
От дороги отделилось более узкое шоссе и ушло в поле с берёзами.
«Богородск»…
– Богом рождённый, – поиграл словами Федин и, поглядывая на чахлые домишки, прилипшие к канавам, пробурчал: – Что-то Бог не очень старался…
Но первое впечатление изменили появившиеся тучные особнячки из кирпича, каждый со своей изюминкой: где – с колоннами, где – с крылечком, где – с простыми наличниками, где – с резьбой.
– Давайте быстрей! – поторапливала Ксюша. – Если мы не явимся, Бушуева наряд пошлёт…
– Бу-шу-е-ва, – по слогам произнёс Федин, представляя, какая гром-баба встретит в ментовке.
Но встретила щуплая блондинка в чёрном костюмчике, сидевшая за столиком боком к маленькому, как в северных домах, окну.
– Валентины Андреевны не будет… У нас есть бумага: вот. Врач считает, что по состоянию здоровья с ней проводить следственные действия нельзя. Иначе мы её…
Стоявшая сзади Ксюша кивнула.
– А вы бы могли и побыть в коридоре, – сказала ей следователь.
– Ну, зачем же… Она нам тоже многое скажет. Нужное для вас.
– Так, – Бушуева вчиталась. – А кто это написал?
– Врач-невропатолог, – теперь сказала Ксюша.
Бушуева заёрзала.
– Так что… – Федин развёл руками. – Мы вообще будем просить приостановить дело.
– Почему?
– А я хочу выяснить у врачей, сколько будет болеть…
– Выясняйте! – вдруг резко сказала Бушуева.
– Если у вас какие сомнения в справке, можете позвонить, там телефон указан, – сказал, несколько успокоившись, Федин.
– Позвоню… Проверю… – Бушуева вертела в руке справку.
***
– Как мы её! – осторожно прихлопнул по спине Ксюшу Федин, когда они вышли из кирпичного, тоже бывшего как бы купеческого, дома. – Мы таких справок достанем сколько надо и будем отбиваться!
Он чувствовал лёгкость: не пришлось нервничать на допросе, о чём-то переживать и отяжелять себя новыми проблемами. Он их отбросил, хотя и понимал, что это только на время.
– Лучше не работать, чем работать, – пробубнил, беря у Ксюши деньги за приезд.
На обратном пути заехали в Доскино, и Федин воочию увидел домик учительницы, который в слепящем пространстве зажало между доминами соседей, с изгородью, разбитой у ворот.
– Это следы того, как они к нам ломились, – говорила Ксюша. Затем – около забора вдоль межи: – Вот сюда придвинули… – Показывая на крышу сарая: – Отсюда к нам на участок прыгали…
У Федина возникло физическое желание набить морду одному соседу и другому, которые так осложнили жизнь матери и двум её детям.
– А сестра – в доме, – сказала Ксюша.
– А зайти в дом?
– Нет, не получится. Она закрылась.
– Вот жизнь! – Федин плюнул, глянув на сторожку у ворот Шамрая, в окне которой виднелись три азиата.
Они возвращались назад, а Федин всё глубже уходил в себя: «Вот понаехали! Эти узбеки… Эти евреи… И житья нет».
Он часто нервничал по подобным поводам. Когда вёл дело медсестры, которую выселял азербайджанец, дело студентки, которую «испортил» грузин, экономистки – её унижал татарин… И это набросило на него пелену неразговорчивости. Поэтому с Валентиной Андреевной он был скуп в словах.
Сразу спросил:
– У вас справка на сегодня – это хорошо… А могут написать на месяц? На полгода?
– Я думаю, могут. У меня же только ухудшается здоровье.
– Тогда берите, – проглотил комок в горле. – И везите следачке…
– Хорошо…
Время, которое они выиграли у следствия, он хотел использовать как можно эффективнее:
– И пишите, пишите на следачку, во все инстанции. Я тоже катну. Может, задавим их жалобами – и они дело закроют…
Ксюша убежала к врачу делать новую справку для матери, а Федин воспользовался тем, что до поезда оставалось несколько часов, и поехал на трамвае в центр города. Теперь он ехал и наслаждался: в его городе мэр умудрился уничтожить трамвай – лучший из всех видов транспорта, и он с удовольствием слушал слабый пристук колёс, ощущал мягкое покачивание вагона и глазел по сторонам, словно вспоминая свои поездки на трамвае по Воронежу. Вагончик нырял в межреберья домов, потом вывернул напрямую и пополз по огромному мосту.
Федин как на парашюте завис над километровым катком Оки, а его словно воздушными потоками тянуло и тянуло вверх. Вот вагончик на правом берегу завертелся по спирали, влезая на ещё большую высоту, замер над колыхнувшимся в дымке простором, а потом нырнул между холмов и вошёл, словно нож, в узкое пространство между старых, выпятивших свои внутренности наружу домишек.
Он только и оглядывался на особнячки: «Вологда…» На красно кирпичные общежитийные дома: «Ростов-на-Дону». На церквушки, озолотившиеся из-за одних строений, чтобы скрыться за другими: «Елец…»
Смешение многовекового нахлынуло на него единым порывом.
Он вышел из трамвайчика и пошёл по Большой Покровской.
– Арбат! – воскликнул.
Теремной банк. Доходные дома с лепниной. В колоннах. С фигурками богов…
И вдали – скупая по убранству отвесная стена с плотными бойницами и низко нависшими надлобьями крыши. Кремль!
Он не ожидал увидеть на Волге кремль таким, какой знал и видел на Москве-реке.
Такой же закрытый стенами, такой же подсвеченный снизу и сверху, с яичного цвета стенами, и множеством горящих окон административных зданий… Он не мог подумать, что здесь далеко от столицы, тоже Кремль, как тот основной Кремль страны напичкан апартаментами власти и храмами духа. Так же тихо шелестели колёсами проезжавшие машины. Так же чётко милиционеры отдавали честь. Так же грозно стояли орудия.
– Москва! – вырвалось неожиданно.
Его, как шар, покатило к обрыву. Он будто вкатился в Михайловский собор и замер перед опрошенной плитой со скупой надписью: «Кузьма Минин»…
Это был словно финал – финал его нижегородского пути к крестьянину, потом – боярину, спасителю Руси.
***
«Вот ты, Кузьма, – потёк монолог. – Все дела бросил ради спасения России… А ты, адвокат Федин? Что сделал?» «Не знаю, – заговорил второй внутренний голос. – Но жизнь положил». – «Да неужели?! Ты ж не полез в драку с узбеками, когда был в Доскино». – «А я не драчун». – «Не лукавь, всякий из нас драчун, когда возьмёт за жабры». – «Но я, я…». – «Вот именно: я, я… А почему бы тебе не положить голову за мать Ксюши?». – «Ещё чего не хватало! – как вырвалось. – Мне моя голова дороже». – «Вот, вот… Оно-то и есть, что каждый, что ему ближе». – «Постой, разве Минин во всём хорош?» – «Я разве это сказал… Но ладно, ладно. Это я просто пощипать твоё нутрецо захотел. Потормошить…». – «Я понял, это ты, чтобы я больше воевал за учительницу».
И вдруг Федина словно прошило чем-то острым: «Ты тоже, как Кузьма! Потому что взялся биться… Потому что и тебе, как и Кузьме, собирали деньги. Кузьме – нижегородцы, тебе – прихожане. И тебе, как и ему, следует освободить: ему – народ, тебе – одну из народа. С дочерьми…»
Он содрогнулся. Скупое, щербистое надгробье смотрело на Федина, Федин – на надгробье.
Он чувствовал, как откуда-то снизу придаёт силы, и ему почудился голос с купола, зависшего над ним: «Это тебе мой наказ, чтобы людей защищал…»
«Это кто говорит? Минин?»
Выйдя из собора, стоял на краю обрыва. В уходящей вдаль темноте рисовались узбеки, которые шли фронтом, татары, которые заходили слева, иудеи – справа, и следачка с томами уголовного дела скакала впереди на коне. И всё за убегавшей полонянкой с двумя девочками…
Он стоял, смотрел, не в силах оторвать глаз.
На душевном подъёме он вернулся домой. Много энергии выплеснулось из него, когда печатал жалобы, когда отвечал на звонки, когда метался по комнате и часами не находил себе места, вспоминая трёх несчастных: мать и двух дочерей.
Всё неутешительнее приходили вести с Оки: следачка приезжала и хотела войти в квартиру к Валентине Андреевне, и у той снова подскочило давление и вызывали «скорую»; Ксюша занемогла, и Федин волновался: «Вы уж её бы поберегли, она же единственная рабочая лошадка осталась» – и всё глубже чувствовал, как неспокойно в Нижнем Новгороде, и неизвестно когда пленницы обретут покой.
Уже посещали чуть ли не крамольные мысли: «А если не выдержат?..»
Тогда совсем становилось не по себе.
А февраль кружил снежными бурями, ожесточаясь до минус тридцати и внезапно передыхая на нулевой отметке, покрыв коркой ватные перины, засыпав последние сельские дороги и оторвав хутора и даже целые селения от городов. Зажатый между соседними хоромами домик в Доскино представлялся снежной бабой, к которой несмотря на заносы каждый день пробиралась снегурочка Ксюша, чтобы проведать сестру и потом поспешить к матери в Нижний.
«Ох! – вздыхал Федин. – И зачем же я только влез в это дело?»
Дед Мороз будто наяву смеялся: «А чтобы замёрзнуть».
Подкатил март, 1-е, 2-е, 3-е число, и он, чувствуя, что не за горами тот день, когда его позовут в Нижний, послал эсэмэску: «Можно заранее перевести деньги на приезд…»
Не успел отправить, как раздался звонок.
– Ведь ещё никого не приглашают, – говорила Валентина.
– Но ведь пригласят…
– Я до 23 марта больна. Вы нам жалобу напишите, как правильно. Мы вам пришлём документы. Надо жалобу написать.
«Какую ещё жалобу? Я их написал уйму!» – подумал и:
– Да, но ведь мне скоро ехать…
И вдруг оттуда прорвалось:
– Мы вам заплатили…
– Как? То, что отдали, ушло на дорогу.
– Но это все деньги… У нас больше нет…
– Как?! Но мы так не договаривались. Ведь все платили… Монахи… А вы…
И вдруг ещё:
– Вы нас обобрали! Мы вам говорили, что у нас больше денег нет! – уже кричали в трубку, и он не мог понять, кто это –мать или дочь. – Мы говорили, что у нас всего … тысячи… У нас больше нет!
– Не было такого…
Вспомнил, как дочь говорила: «Поищем ещё…» – и пытался сказать:
– Но как я могу ездить на эти гроши?
Но его не слушали:
– Вы с нищих людей и последнюю копейку…
– Но извините, я как… Дайте Ксюшу! – Пытался чуть не перекричать.
Но с рёвом летело:
– Вы нас обобрали!… Вы….
В голове как стукнуло: «Да что ж это такое!» И – зловещий голосок: «Вот видишь, какие они и почему у них такие проблемы с азиатами, с соседями…»
Слушал, и ему кричащих на него было жаль.
Но что-то менялось. Те, ради кого ещё пять минут назад он готов был броситься в огонь и воду, подкосили его.
– Мы напишем на вас… Мы ославим вас как адвоката… Мы…
– Дайте Ксюшу, – ещё пытался он что-то объяснить – может, хотя бы Ксюше. – Ведь вы же говорили, что соберёте…
– Верните наши деньги! – Только теперь он понял, что это кричит Ксюша.
– Я же выезжал – билет, дорога… Я ведь почти за бесплатно…
Это только ещё больше распалило его собеседницу.
– Верните! Деньги! – летели крики.
Он не выдержал. Бросил трубку. Раздался снова звонок и тот же вопль. Его попытка что-то возразить оказалась безуспешной. Снова звонок, снова…
Он уже не хочет брать трубку, но берёт и снова слышит: «Покайся!»
Снова пиканье… Снова: «По-кай-ся!»
Он отключил телефон, представив, как мечутся женщина и дочь по комнате, проклиная его и всех адвокатов на свете. А он, чувствуя, как сдавило под лопаткой и щёлкнуло в ушах – прыгнуло давление, – полез в карман за таблеткой.
Посмотрел в бумаги:
– Да вот заплатила… Всего… И на какие я поеду…
Теперь эхом кричало внутри: «Обобрали… Нищих…».
И чуть ли не голосом громовержца гремело: «Покайся!!!»
Всю ночь проворочался, и это «Покайся!» гудело в ушах.
«Ну и влетел ты! Надо быть избирательнее в делах, а не кидаться сразу же с головой в воду…»
И только отголоски сожаления, что вряд ли теперь он поедет в Нижний, потому что найдёт любую отговорку, чтобы там не появляться, и более не встретится с Мининым в устье Оки, остались в душе.
***
– Если так на тебя кричали меня, то, как на следователя? – с таким вопросом ходил, с опаской поглядывая на аппарат, который молчал.
Першило в горле. Он как бы заглушал в себе Нижний, звавший и отталкивавший, с горечью думал, что не увидит «Арбат», «Кремль», не будет стоять над Окой, над Волгой, не обрадуется экзотичному городу. И не поможет маме и двум девочкам. А может, поможет? А как? Будет ездить за тысячу километров за свой счёт? Нет уж… Он не владелец пароходов, заводов, даже худого киоска на рынке, чтобы спонсировать такие выезды. И лишь горчило, что так всё быстро оборвалось…
Национальный вопрос теперь перерос в адвокатский.
И иногда, прямо среди ночи над ним словно взлетала тётка с клюкой и кричала: «Покайся!»
И он закрывался рукой. А она налетала ястребом и налетала: «Покайся! Покайся!..»
Ему явственно казалось, что он вскакивал, бежал на вокзал, покупал билет не на поезд, а на электричку – так дешевле, и трясся до Нижнего… Потом стоял под горой… Лез через забор… Оказывался в кабинете следачки…. Что-то доказывал, а за ним приглядывала из угла эта «монашка»… Выходил, и боясь выскочившей с ножом в руке из-за угла дочери «монашки», прыгал в маршрутку, а та вместо Нижнего везла к берегу Оки, где его хватили и тащили к проруби…
И он просыпался в поту. А в ушах гремело: «Покайся….»
Сколько верёвочке ни вейся, но пришла телеграмма: его вызывали в Богородск.
Сначала Федин телеграмму не взял.
– Вы адвокат? – спрашивала через дверь почтальон.
– Нет. Его нет. А что там?..
– Телеграмма…
– Откуда?
– Из Нижнего Новгорода…
«Понятно».
Но потом принесли телеграмму повторно, и он её взял. Но в Богородск ехать не собирался. И теперь разрабатывал план, как увернуться от поездки:
«Заболеть?.. Оказаться занятым по другому делу?.. Да и как я её могу защищать, когда меня и в хвост и в гриву…»
Он не мог даже предположить, что «монашка» окажется такой рьяной.
На то, чтобы определиться с поездкой, у него оставалось несколько дней.
Говорил себе: «Нет-нет, ни за что не поеду… Пусть их потаскают, пусть понервничают, пусть узнают, как на адвоката такое нести…»
Хотя как попискивало: «А как им? Этим бедолагам… Да ещё без юриста…»
И следачку было жаль: влипла по самые уши. И соседей: если и на них спускали полкана. В общем, кукан.
Казавшиеся раньше агнцами бывшая учительница и её дочь, которых хотят загрызть окружившие их волки, представлялись теперь не овечками, а страшилками, которые не всякому зверю по зубам.
Но вот попался на крючок: позвонила Бушуева. Он отговаривался, говорил, что собирается ехать, но вроде от него отказались – намекал на телефонный разговор с криками, и ещё говорил, что попал в дело по наркосбытчице и его чуть ли не каждый день дёргает здешний следователь и уже как раз вызвал на тот день, когда он должен прибыть в Нижний.
– Ну что ж… Только пришлите что-нибудь в своё оправдание, – сказала Бушуева, видимо, тоже доведённая до ручки.
Получив негласное согласие не приезжать, со счастливым лицом заполнял он на почте телеграмму, что прибыть не может.
А потом отключил телефон, но изредка включал его, ожидая звонка «монашки» и говоря: «А, вот теперь-то ты подёргаешься… Будешь знать, как на адвоката кричать».
Говорил и с содроганием думал: «А не в больнице ли она? Не на грани ли жизни и смерти?»
И «Покайся!» всплывало в ушах.
Время шло, подтапливая снег, излившись с крыш струйками, и всё тише звучали напоминания о бедолагах в Нижнем, всё больше уходил вдаль этот город и всё туманнее рисовались возможные события: тяжба Валентины и следачки, битва за выживание в домике в окружении «врагов», эта Ксюша, которая кричала в голос, а теперь как бы и голос её пропал.
Пусть они и были далеко, но судьбы матери и дочерей не отпускали.
Ему бы поехать туда, пусть и за свой счёт, и прояснить ситуацию, снять камень с души, и он даже собирался, но когда доходило до того, чтобы покупать билет, сдвинуть себя с места не мог, и только всё чаще жмурился на яркое апрельское солнце.
В напоминание о Нижнем вытащил из почтового ящика конверт с круглым штампом отправителя «Нижний Новгород…»
Что там? Кому?
«Федину», – прочитал. Ему.
Дали знать о себе учительница с дочками? Требуют назад деньги? Просят приехать? Прощения? Вот бы…
Заходил кругами по комнате, обмахивая себя конвертом, как веером. Посмотрел на графу отправителя: «ГУВД Нижнего Новгорода…»
«О, боже! Неужели накатали на меня заявление? На тебя завели дело? – вопросом и ответом прозвучало внутри. – А следовало… Негоже бросать болящую с дочками…»
Но тогда бы всё выглядело иначе. «А если повестка с требованием прибыть?» Ещё этого не хватало! «А если мошенничество шьют: деньги взял – и с концами?» Но отобьюсь: мне давали на поездки…
И уже Нижний казался не былым красавцем, а городом с казематом.
Вот конверт затрещал… Со страхом заглянул в него. Пальцы ухватили листок…
И уже как приговор, согласный с любым поворотом судьбы – даже с тем, что его арестуют – видимо, было за что, ведь что ни говори, а нельзя бросать людей в беде, – он вытащил свёрнутый вдвое листочек.
Никчёмная бумажонка! Это к нему пришёл ответ на одну из жалоб на следователя.
Он чуть не подпрыгнул. Эх ты, а думал! Кукан! А тут – тьфу!..
Но внутри что-то зловеще провыло: «Не спеши говорить гоп, пока не перепрыгнешь». Он ещё раз заглянул в конверт: не осталось ли чего? Но в проёме было пусто. Радостное настроение налетело, и его тут же смыло. Задумался: что-то не то! Видимо, драка идёт, и ещё не факт, что минует меня…
Смотрел в окно: ниже опускались к земле разбухшие облака, грозя разразиться холодным дождём, а может, и снегом… И содрогался от мороза, пробежавшего по спине.
Вот и исчезло даже упоминание о снеге – цвели вишни и терпко пахло черёмухой, весна со своими горько-смешными особенностями неслась на всех парах. Соседу по даче сын – преподаватель военного лётного училища – пригнал курсантов, которые перекопали все шесть соток за день.
Клиентов не особо перепадало, и он подумывал: может, самому объявиться? Реанимировать нижегородское дело? И этому не могла помешать тяжба коммерсанта с властью. Впрочем, эта суета отвлекала, но не поглощала.
А время шло, подтаскивая его к неведомому.
К чему?
Думаете, после всех описанных пререканий, терзаний, замираний грянул гром? Кого-то поразило молнией? Федина? Следователя? Узбека? Еврея?.. Гром не грянул, и молнией никого не поразило – по крайней мере, адвоката Федина. Но куда бы он ни ехал, куда бы ни шёл, его вдруг как останавливало: «По-кай-ся… По-кай-ся…»
Он мало верил в то, что устояла в схватке с «мильтонами» учительница – её болезнь обострялась. И возникал вопрос, вывернулись ли из жуткой ситуации её дочери, сумели ли продать дом в Доскино и купить комнатёнку в Нижнем, где бы их не тронули ни узбеки, ни евреи, ни свои же – русские.
17 января 2011 года
Михаил Федор
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
