Сказочник В.И. Даль

Доклад на Далевских чтениях в Луганске

Литературная деятельность Даля разнообразна по жанрам, но внимание его к сказкам было постоянным и приобретавшим в его интерпретации различные формы  –  что не в последнюю очередь было связано с трудным освоением этого важнейшего пласта народной культуры в русской литературе.

Жанр этот долго оставался под подозрением властей. «Сказки подвергались,  –  отмечает В.Я. Пропп,  –  не только официальному презрению как нечто совершенно не стоящее внимания, на них возводились гонения. Рассказывание сказок запрещалось сперва духовенством и церковью, а позднее  –правительством. Кирилл Туровский, проповедник XVII века, грозил посмертными муками тем, кто ворожит, гудит в гусли и сказывает сказки. Такое отношение церкви к народным увеселениям, и в том числе к рассказыванию сказок, прослеживается через все русское Средневековье. Впоследствии к этому присоединяются правительственные запреты. В указе Алексея Михайловича 1649 года строго запрещается колядовать, загадывать загадки и рассказывать сказки» [1, с. 64].

Положение изменилось только к началу XIX века. Показательно, что в 1801 году в речи, произнесенной на собрании «Дружеского литературного общества» А.И. Тургенев, «с грустью констатировав утрату русской литературой оригинальности, силы русского духа, противопоставил ей искусство народа: “Теперь только в одних сказках и песнях находим мы остатки русской литературы”» [2, с. 8‑9].

Долгое время сказки распространялись лишь в лубочных изданиях и в книжках «для простонародья» типа «Деревенская забавная старушка, рассказывающая простонародные веселые сказочки», «Дедушкины погудки», «Повествователь русских сказок» и т.п. В «серьезную» литературу сказочные сюжеты с XVIII века вошли в стихотворной форме, в произведениях И.И. Дмитриева, Н.М. Карамзина, Г.Р. Державина, позже  – В.А. Жуковского, А.С. Пушкина, П.П. Ершова и др.

В начале 1830‑х гг. из печати вышло несколько книг, свидетельствующих о неослабевающем интересе читателей к сказочному жанру в различных его модификациях.

«Баллады и повести» (1831) В.А. Жуковского продолжали устойчивую традицию стихотворных переложений фантастических сюжетов, почерпнутых из европейских источников. Для манеры же В.Ф. Одоевского была характерна назидательная умозрительность сатирико-фантастических рассуждений. В его «Пестрых сказках» (1833) люди действуют как бездушные механизмы, а вещи восстают и претендуют на роль хозяев жизни, коль скоро им поклоняется как своему фетишу современный человек.

Украинские предания отразились в двух частях «Вечеров на хуторе близ Диканьки» (1831–1832), приписанные Рудому Паньку, они стали подлинным литературным дебютом Н.В. Гоголя. Сказочные мотивы здесь вторгались в быт, поэтизируя и карнавализируя его. «Читатели наши,  –  напишет в 1836 г. Пушкин,  –  конечно, помнят впечатление, произведенное над нами появлением «Вечеров на хуторе»; все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумлялись мы <...> не смеявшиеся со времени Фонвизина» [3, XII, с. 27][1].

В 1832 г. вышли из печати и «Русские сказки, из предания народного изустного на грамоту гражданскую переложенные, к быту житейскому приноровленные и поговорками ходячими разукрашенные Казаком Владимиром Луганским. Пяток первый». Эти сказки поражали языковой виртуозностью, народным балагурством, восходящим к скоморохам, безжалостно искорененным властями еще в XVII веке: «Сказка из похождений слагается, присказками красуется, небылицами минувшими отзывается, за былями буднишними не гоняется; а кто сказку мою слушать собирается, тот пусть на русские поговорки не прогневается, языка доморощенного не пугается; у меня сказочник в лаптях, по паркетам не шатывался, своды расписные, речи затейливые только по сказкам одним и знает») [IX, с. 3].

Об одной из бесед с Пушкиным Даль вспоминал так: «Сказка сказкой,  –  говорил он,  –  а язык наш сам по себе, и ему-то нигде нельзя дать этого русского раздолья, как в сказке. А как бы это сделать  –  надо бы сделать, чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке... да нет, трудно, нельзя еще. А что за роскошь  –  что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей... что за золото... а не дается в руки, нет! И отчего это? или нам надо в литературе другого Петра Великого, или нам еще долго, долго дожидаться, покуда она у нас дойдет и дозреет сама; все это есть в России, все Петр подвинул одним махом вперед на 3 века, а слово отстало; слово  –  живая тварь, создание, плодится и родится от семени и зачатка, его наготове из-за моря не вывезешь... а надо, надо, стыдно это, надо же нам жить своим добром, не все чужим поживляться  –  этим не разживешься, богат не будешь» [5, с. 14‑15].

Разнообразные сюжеты ранних сказок Даля также по-своему любопытны.

В открывающей «Пяток первый», «Сказке о молодом сержанте, удалой голове, без роду, без племени, спроста без прозвища»[2], самостоятельно разрабатывается традиционный народно-сказочный сюжет с характерными для него образами (завистливый царь, солдат, его красавица жена с волшебными помощниками).

«Мужская психология в изображении сказки,  –  отмечает В.И. Мильдон,  –  часто напоминает <...> психологию ребенка, которого надо направлять, за которым надо следить, иначе он наделает бед, преимущественно самому себе. Действительно, отношения женщины и мужчины в сказке нередко походят на отношения матери и сына, кем бы на самом деле она ни была ему. Она выручает его из трудных положений, он подчиняется, у него не возникает желания сделать по-своему, хотя бы из чувства противоречия. Если он и поступает по-своему, то нечаянно, позабыв женские постановления и запреты, да и то потому, что в этот момент не было рядом женщины» [6, с. 139][3].

Сказка о Шемякином суде варьировала сюжет, зарегистрированный в русской словесности XVII века [8, с. 603‑604. Комм. А.М. Панченко]. Но такую фабулу Даль воспроизводит по лубочному изданию лишь в окончании своей сказки, а в начале ее перечисляются попросту глупые решения заглавного героя, назначенного судьей: был он «прост, да лихоимства не знал». Только став воеводой, он польстился на якобы обещанный дар виноватого, который, однако, в кожаной кисе затаил не деньги, а камни, собираясь ими переломить лоб судье в случае присужденного ему реального наказания. Вместо двух братьев (богатого и бедного) в сказке Даля выводятся два соседа, один из которых  –  отставной целовальник совершает все противоправные действия и в конечном счете обирает челобитчиков, вынужденных одаривать его, чтобы избежать исполнения нелепых шемякинских приговоров.

Сюжетика третьей сказки сориентирована на авантюрно-рыцарские повествования XVIII века  –  о приключениях будто бы легендарных славянские витязей. «Мир, встающий перед нами со страниц повестей Чуйкова. Попова и Лёвшина,  –  отмечает Е.А. Костюхин,  –  это мир поразительно яркий и нереальный. Дело не только в том, что он полон добрых волшебниц, злых чародеев, ослепительных царевен и отвратительных чудовищ,  –  совершенно нереальны его историко-географические очертания <...> Славянский мир окружен врагами. <...> Но главные враги славян  –  это не чужие народы. Как в былинах, так и в повестях славянские богатыри всегда побеждают их без особых хлопот  –  косят, как траву. Страшные чудовища и злые чародеи, являющиеся из иного мира, живущие неизвестно где <...>  –  вот с кем приходится, прежде всего, сражаться богатырям. На службе у злых волшебников состоит всякая нечисть <...>. Чем больше этих чудовищ, тем ближе повествование к волшебной сказке <...>. Авантюрно-рыцарская проза XVIII века изобилует мотивами сказок как отечественных, так и восточных <...>. Покидая родную страну, герой попадает в «иной мир» сказки, где на каждом шагу его ждут опасности. И тут ему никак не обойтись без чудесной помощи, будь то добрая фея Добрада, дух Липоксай, а то и сами боги  –  или же знакомые по волшебным сказкам чудесный конь, меч Самосек...» [9, с. 11‑13].

Сохраняя те же черты, Даль скрепляет свой сюжет сказочным мотивом о трех разлученных братьях-близнецах (занесенных на Русь из тридесятого государства, из-за моря Варяжского), двое из которых по злому навету брошены в железной бочке в бездну океана, но по истечении семи лет их крестный отец Людохран Громовой отвод (как выясняется далее,  –  Перун), в битве с ведьмой Каргой Фоминичной и ее сестрой Бабой-Ягой, спасает близнецов. Они же, повзрослев, потянулись в бочке, та разлетелась осколками, и очутились на чудесном острове (тот же мотив использован Пушкиным в «Сказке о царе Салтане») и совершают множество подвигов, встречают некогда потерянного третьего брата-близнеца, и всем им Пересвета, дочь Людохрана, дарит доспехи новые: «на трех щитах, славянскою прописью, чеканною золотою насечкою, выбиты были имена; на одном: Рюрик, на другом: Синав, на третьем: Трувор» [IX, с. 56].

Балагурный зачин четвертой сказки «Новинка-диковинка, или Невиданное чудо, неслыханное диво» предвещает будто бы космическое по масштабу повествование: «А придет скоро время, <…> будет мор, голод, война: будут младенцы сосать груди матерей своих, трупов; будет народ лыки жевать, вместо хлеба насущного, пойдут все цари христианские, все земли крещеные, войною на неверных, будут воевать Царьград и Иерусалим, Иерусалим бо есть пуп земли, и возьмут его и заспорят между собою зело, кто своим войском завоевал святую землю и кому надлежит честь и слава, и завраждуют вельми между собою. Тогда явится сущий Антихрист, ожидаемый евреями пророк, вызовется царей христианских мирить и будет показывать ложные чудеса; евреи первые ему поклонятся; потом все иноверцы, один по одному, и будет он класть им клейма, на чело и на рамо десное  –  этим будет и хорошо и привольно и сытно; а прочим будет худо, будут терпеть нужду и голод необычайные, будут терпеть всякие поругания, будет их Антихрист мучить и истязать. Последние, верные своему служению, пребудут староверы, непокорные, строптивые, твёрдо верующие. Антихрист будет их сгонять всех в ямы, засыпать соломою, жечь и допрашивать: «Обращаются ли они?» Кто эту пытку перенесёт, будет свят, как угодник Мир-Ликейских. Теперь низойдут на землю Илия Пророк и Иоанн Златоуст, взятые заживо на небо, которых Господь пасёт на этот час, ибо им, как живым, надлежит возвратиться ещё на землю,  –  и будут они изобличать Антихриста в неправде, в изуверстве, в самозванстве, в беззаконии; изобличив его в три дня, отрубят ему голову; кровь его прольётся в три ручья на землю, земля от неё займётся, загорится, будет гореть, гореть, покуда не выгорит вся, со всеми творениями, со зданиями, былиями и каменными горами  –  и свету конец!» [IX, c. 64‑65]. Но далее наскоро пересказывается лубочный сюжет о чудесном предмете: о поджаренном гусе, вместе со сковородкой прилипающем к губам неверной жены.

Что же касается последней сказки книги, то, хотя в ней и действует изгнанный из преисподней черт, здесь фактически сочувственно воспроизводится трудный быт русского солдата и матроса, детально знакомый по житейским воспоминаниям писателя. Военная и морская служба в России представлена столь тяжелой, что оказалась не по силам самому черту.

7 октября 1832 г. управляющий III  Отделением императорской канцелярии А.Н. Мордвинов писал шефу корпуса жандармов и начальнику III  Отделения X. Бенкендорфу: «Наделала у нас шуму книжка, пропущенная цензурою, напечатанная и поступившая в продажу. Заглавие ее «Русские сказки Казака Луганского». Книжка напечатана самым простым слогом, вполне приспособленным для низших классов, для купцов, солдат и прислуги. В ней содержатся насмешки над правительством, жалобы на горестное положение солдат и пр. Я принял смелость поднести ее Его Величеству, который приказал арестовать сочинителя и взять его бумаги для расследования» [Русский архив. 1886. № 11. c. 412]. Арест был кратковременным[4], но книгу из продажи изъяли. Литературный скандал для автора обернулся неожиданным благом: гонимых на Руси всегда вчуже почитали. Имя Казака Луганского с тех пор читатели хорошо запомнили. По преданию, один из сохранившихся экземпляров «Пятка первого» был передан автором Пушкину, который в ответ подарил Далю рукопись только что написанной «Сказки о рыбаке и рыбке» с надписью «Твоя от твоих! Сказочнику казаку Луганскому сказочник Александр Пушкин». Л.Н. Майков предполагал, что сюжет пушкинской сказки был подсказан Далем [Русский вестник. 1890. № 10. С. 15]. Это могло произойти осенью 1833 года, когда Пушкин отправился собирать материалы для истории Пугачева на Оренбуржье, где в ту пору уже служил Даль чиновником для особых поручений при военном губернаторе В.А. Перовском.

Очевидно, не случайным было указание в книге Казака Луганского на первый пяток,  –  несомненно, предполагавшее продолжение подобных произведений. И свидетельством подготовки, по крайней мере, следующего ее выпуска служат постоянные слушатели Казака Луганского, непременно упоминаемые в каждой из его ранних сказок: сват Демьян и кума Соломонида.

Те же сват и кума будут упомянуты в «Сказке о воре и бурой корове», в «Сказке о купце и купчихе и о выкраденном у них сыне», в «Сказке о бедном Кузе Бесталанной голове и о переметчике Будунтае», в «Сказке про жида вороватого, про цыгана бородатого». Ср., например: «Детки, детки, покиньте игрушки, да идите ко мне на вотрушки; а вотрушка моя не жареная, не печеная, мучицей не подсыпана, маслицем не подправлена; сыру в ней нет, и теста не бывало  –  вотрушка моя, сказочка-скороспелочка, писана, переписана, да и мастером печатным на бумагу тиснута; сват Демьян ее сказывал, кума Соломонида слушала, да придакивала...» [IX, c. 95].

Именно такие сказки, несомненно, приберегались для «Пятка второго», но в связи с запретом книги Казака Луганского впоследствии были напечатаны по отдельности в различных периодических изданиях.

Сюжеты новых сказок (после предполагаемого «пятка второго») Даля уже не погружены в балагурную болтовню, но остаются по-прежнему «к быту приноровленными», что осуществляется и путем внесения в сказочный текст элементов реальной деревенской обстановки, и совершенно реалистической трактовки сказочных персонажей и ситуаций [2, с. 351‑353].

Иногда попутный комментарий здесь оборачивается бытовой притчей, которая вкладывается в уста самого героя, комментирующего ситуацию. Например, Емеля, услышав посулы пойманной им щуки, размышляет: «Это не худо, да дело в том: жил-был мужик в беде крутой и посулил всем угодникам, по обету, поставить по гривенной свече, а когда выпутался обещанник наш, так говорит: не дам, подите, ищите на мне!» [IX, c. 148‑149].

См. также: «Емеля вышел на берег, оглянулся и увидел на земле чернильницу, в которой стояло белое перо и от ветра повертывалось. Земский исправник, приехавший в слободу на следствие, по доносу, который был им отыскан и узнан в печатном предсказании Мартына Задеки, где сказано, что в России скрываются еще великие сокровища,  –  земский исправник этот привез, для следственного дела, из уездного города чернильницу, дал ее подержать писарю волостному, а тот, ознобив с ней руки, поставил ее на снег, а сам дул в кулаки и проминался» [IX, c. 149].

В 1836 г. в третьей части «Былей и небылиц» печатается «Илья Муромец. Сказка Руси Богатырской»  –  сочетание прозаического сказа и былинных фрагментов, где пересказаны былины о самом популярном на Руси богатыре, о котором Ф.М. Достоевский скажет: «Народ наш любит пересказывать и всеславное и великое житие своего великого, целомудренного и смиренного христианского богатыря Ильи Муромца, подвижника за правду, освободителя бедных и слабых, смиренного и непревозносящегося, верного и сердцем чистого» [10, с. 62].

В эту пору была заново отредактирована и оригинальная по сюжету сказка «Сила Калиныч, душа горемычная, или Русский солдат ни в аду, ни в раю». Включенное в «Пяток первый» далевских сказок под пятым номером, произведение было одобрено цензором Н.И. Бутырским, но всё же автором заменено другим. Цензор В.Д. Комовский писал Н.М. Языкову 8 ноября 1832 г. о последовавшем за «Пяток первый» нагоняе и добавлял: «Хорошо, что не напечатана, как сначала предполагалось, сказка о Калиныче, который тузит и святых и грешных,  –  была бы тогда возня еще и с попами». Даль безуспешно намеревался позже напечатать эту сказку[5].

Сказка была освобождена от каскадов присловий и пословиц. Здесь нет теперь и упоминаний о свате Демьяне и куме Соломониде. В новой редакции Даль строго излагает сюжет о судьбе русского солдата. Отслужив положенные 25 лет, но не добившийся отставки, герой сказки решил отстоять свои права и на том свете. Но в раю был поставлен в караул да и заспорил со смертью, которая явилась туда за новыми указаниями, и был приговорен за своеволие таскать смерть за своими плечами. По народному сказочному канону, солдат, конечно же, перехитрил смерть, но попал в ад, где всех чертей начал приучать к трудной солдатской службе, и черти его хитростью из ада выставили.

«Теперь Калинычу деваться некуда, ни уйти, ни спрятаться, и делать больше нечего, как идти да сказаться отцам-командирам, пусть берут, судят да и расстреливают» [11, с. 390]. Возможно, вспоминая мытарства по поводу издания «Пятка первого», Даль вводит новую концовку сказки:

«Представили дело на рассмотрение царя, а царь  –  на милость образца нет,  –  просмотрев дело, написал:

“В раю обретаются ангелы небесные, а в аду черти. И так Силе Калинычу, русскому солдату, там не место, ему и поделом, в чужие сани не садись. Дать ему чистую отставку, обязать реверсом бороду брить, по миру не ходить, а поселить его под Очаковом на Телигуле или на Березани, где селятся отставные воины мои. Дать ему земли вволю и пенсию по смерть, по окладу жалованья, серебром, какое получал, когда брал землю штыком, на которой теперь селится. Намекнуть чиновникам моим, писакам задорным, чтобы они писали, писали да и назад оглядывались,  –  дело прошлое, а у меня в какой час набежишь, случится, что и лямку наденут да заставят годы, которые Силу моего продержали сверх срока, отслужить под ружьем не ему, а вам”» [11, с. 391].

Одним из лучших далевских произведений стала «Сказка о Георгии Храбром и о волке», сюжет которой был подарен Пушкиным. В данной сказке налицо отмеченные В.Я. Проппом основные мотивы (обман, неожиданный испуг, роняние) и кумулятивный сюжет[6], которые свидетельствуют о древнейшем происхождении животного эпоса [1, с. 313‑314].

«Основная тема,  –  указывает исследователь животного эпоса,  –  соперничество и борьба, где трикстеру[7] противостоит обычно животное, гораздо более сильное, чем он сам. Типичная ситуация, в которой находятся животные,  –  голод. Спор, соперничество разыгрываются вокруг добычи, связаны с едой. <...> Странствия и встречи во время странствий  –  вот стержень сказки о животных <...> ее «ударная сила» по-прежнему остается в комических сюжетных ситуациях» [13, с. 66].

В сказке также отражен духовный стих о Егории Храбром. По народным представлениям, один из трех (наряду с Николой и Ильей) самых почитаемых святых угодников Егорий, прибыл на Русь в то время, когда «земля Русская была словом заказана, заповедана, что по той земле ни пеш человек не прохаживал, ни на коне по ней никто ни проезживал». Наезжает он на землю Русскую, и здесь перед ним являются «леса темные, дремучие, горы высокие и холмы широкие, моря глубокие и реки широкие, звери лютые и рогатые, стадо змеиное, лютое». Несмотря на это, хочет Егорий Храбрый «ту-то проехати, ту-то проторити». Для этого «возговорил он слово вещее», и вдруг, «по Божьему всевеленью, по Егорьеву моленью по всей земле светлорусской разрастаются леса темные, раскидаются леса дремучие, рассыпаются горы высокие, становятся холмы широкие, текут моря глубокие, бегут реки широкие: заселятся звери могучие, плодятся звери рогатые; они пьют-едят повеленное, от Егория Храброго заповеданное» [14, стлб. 1618]. Серому же в «Сказке о Георгии Храбром и о волке» для питья-еды забыл святой угодник что-либо определить. Однако герой простодушно убежден в своем естественном праве на пропитание. Он постоянно, после очередной расправы, является к святому угоднику с просьбой восстановить справедливость.

Георгий Победоносец считался небесным покровителем Руси и как символ Русского государства был изображен на древнем гербе. Однако, в отличие от утопического землеустроителя (каким святой Георгий предстает в духовных стихах), он превращен в сказке Даля в безвольного владыку, который надоедливому волку ничем помочь не хочет. Недаром в народе издавна жила память о своем окончательном закабалении, выраженная в пословице «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день» (т.е. день памяти святого Георгия). Именно поэтому сатирическая интерпретация народной сказки (и духовного стиха) у Даля вполне соответствовала исконному российскому сетованию, выраженному в пословице «До Бога высоко, до царя далеко»[8], которая обычно молвилась в ответ на своеволие местных властителей.

В духовном стихе говорится только о том, как Егорий Храбрый установил на Руси порядок. В «Сказке» же он постоянно упоминается как «до сих пор» существующее (но фактически бездействующее) лицо.

В народных сказках глупый волк непременно погибал. В интерпретации Пушкина-Даля он уцелел: «Серый никого над собою знать не хочет; всякую веру потерял в начальственную расправу, а живет записным вором, мошенником и думает про себя: “Проклинал я вас, кляните ж и вы меня; а на расправу вы меня до дня Страшого суда не притяните. Там что будет  –  не знаю, да и знать не хочу; знаю только, что до того времени с голоду не околею”» [IX, с. 189]. Таким образом народная сказка о волке в публикации Даля носит черты целенаправленной литературной обработки, придающей сказке острую сатирическую окраску.

«При всех сюжетных совпадениях,  –  указывает Е.А. Костюхин,  –  сатирический эпос не фольклорное, а литературное явление. Фольклорный материал не только коренным образом переработан и связан с гротеском нового типа, но и значительно переосмыслен. В литературном животном эпосе пародируются расхожие литературные стилистические формулы, штампы официальной речи. Такого типа пародирования народная сказка не знает» [13, с. 207].

Ср. в сказке Пушкина-Даля: «Серый, как истый мученик первобытных и первородных времен, когда не было еще ни настоящего устройства, ни порядка, хоть были уже разные чиновники, сотские, тысяцкие и волостные,  –  серый, со смирением и кротостью коренных и первоначальных веков, зализал кое-как рану свою и пошел опять к Георгию, с тем однако же, чтобы съесть и его самого, коли-де и теперь не учинит суда и расправы и не разрешит скоромного стола. “Еще и грамоты не знают,  –  подумал серый про себя,  –  и переписка не завелась, а какие крючки и проволочки по словесной расправе выкидывают!”» [IX, c. 185].[9]

Первые самостоятельные записи сказок, вероятно, Даль предпринимает лишь в Оренбурге, совершая частые поездки по этому огромному краю, населенному разноязычным народом. В произведениях «Майна», «Бикей и Мауляна», «Башкирская русалка», впервые в русской литературе, героями стали представители восточных народов, влившихся в российское государство, но сохранивших оригинальные черты быта и нравов.

В «Башкирской русалке» развита модная в русской литературе русалочья тема, которой отдали дань и Пушкин, и Гоголь,  –  воссоздана народная легенда о трагической любви башкирского витязя и водяной дивы.

В духе своих физиологических очерков Даль первоначально подробно повествует о своеобразии быта и нравов башкирского народа, в частности, пересказывает предание о странном поведении сердитого озера Ачулы, которое «разливается и упадает, прибывает и убывает, не постоянно, не равномерно, без всяких видимых причин»[10].

Восточные сказки Казака Луганского по большей части носят притчевый характер (притча, по определению Даля, «иносказательный рассказ, нравоучение в пример»). Так, в сказке «Сон падишаха» властителю последовательно снятся сначала волк, потом лиса и, наконец, овца. Под страхом смерти купец, по подсказке волшебной пери, отгадывает эти сны, получая богатые награды, но дважды обманывает благодетельницу, с которой изначально обещал поделиться сокровищами. Лишь после разгадки последнего сна купец исполняет обещанное и удивленно спрашивает, почему она все же неизменно помогала ему. Тогда-то притча и разъясняется: «...когда ты приходил ко мне в первый раз, шах ваш был волком, душа у него была волчья, он во сне видел волка, и все вы были похожи на него: все вы были волки. В другой раз нрав шаха смягчился, но и раскаяние, и упование его не было чисто и непорочно: он хитрил, видел во сне и наяву подобие своё, лису, и все вы, подданные его, были лисами. Теперь он не тот человек; он смирился, покаялся, желает блага и добра и делает его; он видел во сне овцу, и все вы стали по нем  –  кротки, благочестивы. Какова голова, таковы и ноги; каков отец, таковы и дети» («Московский наблюдатель». 1839. Ч.1. №3. С. 234‑235).

Особо Даля издавна интересовало народное истолкование былых исторических событий. Так появляется в печати его произведение «Две былины».

Сказка, изложенная здесь в первой части, имеется и в своде А.Н. Афанасьева (№148) со следующим примечанием: «Записано в г. Козлове Тамбовской губ. П.И. Якушкиным». Относится к широко распространенному циклу сказок о змееборстве. По композиции данное повествование представляет собой типичную сказку, по некоторым деталям же (имя героя, местные приурочения и пр.) оно может рассматриваться как предание. Некоторые мотивы этой сказки международны и относятся к весьма древним. Это  –  рассказ о Яне Усмошевце, который освобождает Киев от печенегов, вступая в единоборство с печенежским великаном. Рассказ об освобождении Киева от змея напоминает также былину об освобождении от змея Киева героем-богатырем Добрыней Никитичем [16, с. 497].

Во второй части излагается предание об Иване Грозном в духе исторических песен о нем, которые лишь в проходных строках упоминали о жестокостях, творимых царем [17, с. 72‑73].

Между тем Даль передал А.Н. Афанасьеву до тысячи собранных сказок, из которых было использовано только 148.

Афанасьев также подготовил издание «Народные русские легенды», действующими лицами которых являлись персонажи Ветхого и Нового Заветов: Ной, Соломон, Христос и Его апостолы. Сборник состоял из тридцати трех легенд, почерпнутых главным образом из собрания Даля. Светская цензура пропустила книгу, духовная же цензура усмотрела в этих легендах кощунство. «Легенды» были в 1860 г. переизданы в Лондоне.

За пределами афанасьевских изданий остались так называемые «заветные сказки», которые также во множестве были получены от Даля[11]. Они частично были изданы в 1867 году в Женеве сподвижником Афанасьева В.И. Касаткиным, о котором вспоминал Ф.И. Буслаев: «Надобно упомянуть его издание непристойных сказок, доставленных ему Афанасьевым, получившим их вместе с множеством других разнообразных материалов по русской народности из Русского географического общества[12].

Заглавный лист касаткинского издания гласил: «Русские заветные сказки. “Молим со умилением, аще кая неблагоискусны словеса и неблагопристойна или поползновенна некая погрешения в книге сей обрящутся, ни посуждати, ни поносити люботруждающихся. Анфологион, 1643”. Валаам. Типографским художеством монашествующей братии. Год мракобесия»[13].

Сборник же «Народные русские сказки» Афанасьев издал в восьми выпусках (М., 1855–1864) при содействии Русского географического общества, в отделении этнографии которого было накоплено множество фольклорных материалов. Этому способствовали удачно составленные программы, рассылаемые по местам. Из архива Географического общества для издания было извлечено 75 текстов. Остальные материалы собраны из самых различных источников; в частности, Афанасьев извлекал лучшие тексты из старых печатных и лубочных изданий. Всего для издания было отобрано свыше 600 текстов.

В 1870 г. Афанасьев также издал «Русские детские сказки».

Вот в этом контексте завоеваний отечественной фольклористики и следует по праву оценить последнее обращение Даля к сказочному жанру.

В его Словаре находим и определение сказки: «Сказка, вымышленный рассказ, небывалая и даже несбыточная повесть, сказание. Есть сказки богатырские, житейские, балагурные и пр. Докучная, докучливая сказка, коротенький рассказ, без большого смысла, которого конец переходит опять в начало, и повторяется одно и то же; докучной сказкой дразнят ребят, которые сами докучают просьбами сказать сказку. Жил-был царь Тофута  –  и сказка вся тута! Ты скажи, я скажи  –  не сказать ли тебе про белого бычка? Да скажи! ты скажи... и пр. Жила была старица одна в сельце, поставила старица зарод сенца, а шло буде неладно  –  опять с конца! Жил-был журавль с журавлихой, поставили они стожек сенца  –  не сказать ли опять с конца? Был себе человек Яшка (Сашка), на нем старая сермяжка, на затылке пряжка, на шее тряпка, на голове шапка  –  хороша ли моя сказка? Накосил мужичек сенца, поставил стожек среди польца, сказать ли опять с конца? Не верь, это сказка вздор, сплетни. Из песни, из сказки слово не выкидывается, вм. с позволенья сказать, не при вас будь сказано. Либо дело делать, либо сказки сказывать. В Москву за сказками ушел. Сказка складка, а песня быль. Девичьи сны да бабьи сказки. Рассказывай сказки, ври больше. Дети до сказок, что мухи до браги. Сказывали и мы сказки. Не за былью и сказка гоняется. Сказка складом, песня ладом красна. Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Ни словами (ни в сказке) сказать, ни пером написать. Не дочитав сказки, не кидай указки. Сказка от начала на(по)чинается, до конца читается, а в (по)середке не перебивается. Вот тебе сказка, а мне бубликов вязка!» [19, IV, c. 190].

Воспользовавшись авторитетными изданиями сказок, Даль обработал некоторые из них, приспособив к детскому восприятию. Так были созданы книги: «Первая первинка полуграмотной внуке. Сказки, песенки, игры» (СПб., 1870); «Первинка другая. Внуке грамотейке с неграмотною братнею. Сказки, песенки, игры. Пересмотрено В.И. Далем»[14] (СПб., 1871). Лишь слегка переделывая сюжеты народных сказок, обычно драматизируя их (насыщая диалогами действующих лиц), Даль теперь излагает их простым и точным языком.

В большинстве своем это сказки о животных, которые в своей совокупности являются наиболее древними из всего сказочного народного репертуара. «Часто говорят, что сфера сказки  –  моральная проблематика, что добро здесь всегда побеждает зло. Животная сказка явно не укладывается в эту верную лишь для волшебной сказки идейную схему. Она может быть безжалостной, полной мрачноватой иронии. Какая уж там победа добра в “Теремке”, где медведь всех раздавил! Животная сказка отражает куда более древние представления, чем сказка волшебная с ее четкой моральной проблематикой, с четким расчленением категорий: вот зло, а вот коварство, а вот, с другой стороны, добро и невинность. В животной сказке сохранился архаический синкретизм представлений о добре и зле, в современном восприятии классические животные сказки редко “страшат”  –  чаще они забавляют, и ужас смерти полностью преодолен смехом» [13, с. 86].

«В животном эпосе находит широкое отражение человеческая жизнь, с ее страстями, алчностью, жадностью, коварством, глупостью и хитростью и в то же время с дружбой, верностью, благодарностью, т. е. широкая гамма человеческих чувств и характеров, равно как и реалистическое изображение человеческого, в частности крестьянского, быта» [1, с. 303].

В сказках звери говорят, думают и поступают по-человечески, но главное следствие этой условности в том, что она вызывает смех.

Ориентация на детскую аудиторию сказывается на композиции классической сказки о животных, что приводит к упрощению сюжета. В классической животной сказке появляется важный композиционный элемент: песенные фрагменты. Песенка играет словом, она занимательна и забавна, и сказки с песенными вставками принадлежат преимущественно детской аудитории.

В обработке Даля появляется сказка-загадка «Старик-годовик» и докучная сказка «Журавль и цапля». И хотя порой у него торжествует в своих плутнях трикстер-хитрец («Рак перехитрил лису», «Лиса и медведь»), все же в сказках «Лиса-лапотница», «Лиса и заяц», «Про мышь зубастую да про воробья богатого», «Ворона» плутишки наказываются за свои козни.

Фантастическую сказочную ситуацию Даль подчас окаймляет бытовыми картинами. Сравним в этом отношении сказку о войне грибов с ягодами, которая в афанасьевском своде представлена в такой записи:

«Вздумал гриб, разгадал боровик; под дубочком сидючи, на все грибы глядючи, стал приказывать: “Приходите вы, белянки, ко мне на войну”. Отказалися белянки: “Мы грибовые дворянки, не идем на войну”.  –  “Приходите, рыжики, ко мне на войну”. Отказались рыжики: “Мы богатые мужики, неповинны на войну идти”.  –  “Приходите вы, волнушки, ко мне на войну”. Отказалися волнушки: “Мы господские стряпушки, не идем на войну”.  –  “Приходите вы, опенки, ко мне на войну”. Отказалися опенки: “У нас ноги очень тонки, мы нейдем на войну”.  –  “Приходите, грузди, ко мне на войну”.  –  “Мы, грузди,  –  ребятушки дружны, пойдем на войну!” Это было, как царь-горох воевал с грибами» [16, c. 108].

Даль предпосылает этому сюжету пролог, по-своему объясняющий агрессивность гриба-боровика: «Красным летом всего в лесу много  –  и грибов, и всяких ягод: земляники с черникой, и малины с ежевикой, и черной смородины. Ходят девки по лесу, ягоды собирают, песенки распевают, а гриб-боровик, под дубочком сидючи, пыжится, дуется, из земли прет, на ягоды гневается: “Вишь, что их уродилось! Бывало, и мы в чести, в почете, а ныне никто на нас и не посмотрит! Постой же,  –  думает боровик, всем грибам голова,  –  нас, грибов, сила великая  –  пригнетем, задушим ее, сладкую ягоду!”» [20, c. 31].

А заканчивает Даль сказку такой зарисовкой:

«...Сказав это, грузди полезли дружно из земли, сухой лист над головами их вздымается, грозная рать подымается.

“Ну, быть беде”,  –  думает зеленая травка.

А на ту пору пришла с коробом в лес тетка Варвара-широкие карманы. Увидав великую груздевую силу, ахнула, присела и ну грибы сподряд брать да в кузов класть. Набрала его полным-полнешенько, насилу до дому донесла, а дома разобрала грибки по родам да по званию: белянки  –  в банки, волнушки  –  в кадушки, опёнки  –  в бочонки, сморчки  –  в бурачки, груздки  –  в кузовки, а наибольший гриб-боровик попал в вязку; его пронизали, высушили да и продали.

С той поры перестал гриб с ягодою воевать» [20, с. 32].

В.Г. Белинский, всегда скептически относившийся к попыткам литературной обработки сказочного фольклора, писал, что «смягчил» свою строгость, читая Луганского, ибо тот «так глубоко проник в склад ума русского человека, до того овладел его языком, что сказки его  –  настоящие русские народные сказки» [22, c. 81‑82]. «Любовь Даля к русскому человеку  –  не чувство, не отвлеченная мысль: нет! это любовь деятельная, практическая. Не знаем, потому ли знает он Русь, что любит ее, или потому любит ее, что знает; но знаем, что он не только любит ее, но и знает. К особенностям его любви к Руси принадлежит то, что он любит ее в корню, в самом стержне, основании ее, ибо он любит простого русского человека, на обиходном языке нашем называемого крестьянином и мужиком. И  –  Боже мой!  –  как хорошо он знает его натуру! он умеет мыслить его головою, видеть его глазами, говорить его языком» [21, c. 80].

Литература

Произведения Даля в основном цитируются по изданию: Полное собрание сочинений Владимира Даля (Казака Луганского). СПб.; М., 1897–1898: В 10 т., с указанием номеров томов и страниц в тексте статьи.

1. Пропп В.Я. Русская сказка. Л., 1987. 384 c.
2. Лупанова И.П. Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX века. Петрозаводск, 1959. 504 c.
3. Пушкин А.С. Полн. собр. соч: В 16 т. М., Л., 1937–1949.
4. Лотман Ю.М. Из наблюдений над структурными принципами раннего творчества Гоголя  //  Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1970. Т. ХV. С. 17‑45.
5. Фесенко Ю.П. «Воспоминания о Пушкине» В.И. Даля. Авторизованная писарская копия  //  Пушкин и его современники. СПб., 1999. Вып. 1(40). С. 7‑19.
6. Мильдон В.И. «Сказка  –  ложь...»: Вечно женственное на русской земле // Вопросы философии. 2001. № 5. С. 132‑148.
7. Власова 3.И. Скоморохи и фольклор. СПб., 2001. 524 c.
8. Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. 2. М., 1989. 704 с.
9. Костюхин Е.А. Древняя Русь в рыцарском ореоле  //  Приключения славянских рыцарей. Из русской беллетристики XVIII века. М., 1988. С. 5‑20.
10. Достоевский Ф.М. Дневник писателя за 1877 г. СПб., 1878. 326 с.
11. Даль В. Беглянка. Избр. проза. СПб., 2010. 448 с.
12. Пропп В.Я. Фольклор и действительность. Избр. статьи. М., 1976. 328 с.
13. Костюхин Е.А. Типы и формы животного эпоса. М., 1987. 269 c.
14. Историческая хрестоматия церковнославянского и древнерусского языков  /  Сост. Ф. Буслаев. М., 1861. 835 с.
15. Фесенко Ю.П. К творческой истории «Сказки о Георгии Храбром и о волке» В.И. Даля  //  Русская речь. 2001. №6. С. 102‑109.
16. Народные русские сказки А.Н. Афанасьева: В 3 т. М., 1984. Т.I. 511 с.
17. Вайнберг П. Русские песни об Иване Васильевиче Грозном. Изд. 2. СПб., 1908. 207 с.
18. Семенов П.П. История полувековой деятельности Императорского Русского географического общества. 1845-1895. СПб., 1896. Т.I. 510 с.
19. Сергеева В.М. В.И. Даль как детский писатель  //  Материалы по истории русской детской литературы. М., 1927. Вып.1. С. 243‑261.
20. Даль В.И. Старик-годовик. М., 1979. 84 c.
21. Белинский В.Г. Повести, сказки и рассказы казака Луганского  //  Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1956. Т. X. С. 79‑83.

* Далевские чтения-2016: В.И. Даль и Русский мир: материалы Международной конференции / Отв. ред. Ю.П. Фесенко. – Луганск: Изд-во ЛНУ им. В. Даля. – 290 с.

С.А. Фомичев, ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН (С.-Петербург)

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"