1956 год. Август. Заканчиваю историко-философский факультет Киевского университета. Получаю назначение в неизвестный мне город Николаев. Назначение в училище профтехобразования к строителям. Назначение как назначение. Я, как комсорг, от назначения не отказывался. Госкомиссия в Киевском университете направляла выпускников истфака в сельские, городские школы, в техникумы райцентров, кто-то был рекомендован в аспирантуру. Николаев для меня был город неизвестный, особых знакомых там не было. Поехал вместе с Колей, младшим братом. Он пробовал поступать в НКИ (Николаевский кораблестроительный институт). Оба как головой в омут бросались в новую жизнь. Тогда ещё не ясно было, что для нас город станет знаменательным, путеводным. Коля, не поступив в НКИ, не уехал и закончил техническое училище, стал великолепным мастером-краснодеревщиком, работал на судостроительном заводе, получил тут ордена, упокоился тут же, в городе, и лежит на кладбище рядом с мамой, Анфисой Сергеевной, приехавшей к нам после смерти нашего отца Николая Васильевича.
История, как я был убежден, была мной познана целиком и полностью. С обществоведением было еще яснее. Не совсем было ясно, что это за город Николаев, каково его историческое прошлое? Помнил, что где-то рядом была древняя Ольвия, а следовательно, и амазонки. Знал о лейтенанте Шмидте, героях-десантниках, да вспомнил, как в студенческие годы убирал кукурузу в Братском районе.
Августовский день, когда я приехал в город, показался жарким необычайно. Под первым деревом, куда я примостился, было ослепительно и знойно. Дерево было – тени не было. Как позднее выяснилось, это была акация, ребрышком поставившая листья. Природа не спешила брать в свои объятия. Понял, что тут все имеет свою окраску и облик. А облик города мне сразу понравился. Он был какой-то свойский, приветливый и знакомый, белый и простой. Не той простотой, что равна пустоте, а простотой, в чертах которой видна ясность и мудрость.
В 1956 можно было видеть двух парней с любопытством разглядывающих замысловатую вязь кованного забора на улице Адмиральской и боевито нахрапистую вывеску артели «Червоный чеботарь» на ул. Фалеевской. Кто такой Фалеев? Улицы Котельная, Корабельная, Конопаточная, откуда эти названия? А почему Николаев?
Это потом исторический туман рассеялся, а тогда многое было неясно. Да, 260 лет назад Николаева никакого и не было. Буг спокойно катил здесь свои воды, а Ингул также спокойно сливался за Стрелкой с Бугом, добавляя ему широты и размаха…
Интерес к городу у меня как у историка появился вот именно тогда, в 1956-м.
Николаев к тому времени уже был восстановлен, однако в центре города и на окраинах было несколько разрушенных, сгоревших зданий. И все-таки война выпирала изо всех углов. Воронки в реке от бомбежек еще долго не давали купаться, многих засасывая. На элеваторе были видны следы от пуль, за Ингулом, где ныне парк Победы, была свалка. И все знали, что отважные партизаны здесь взорвали склад с горючим и сожгли немецкий самолет. Правда, в то время мы еще не знали имен героев, время еще не пришло.
Для меня же Николаев стал неким трамплином в жизни. Тут я связал свою профессиональную жизнь с комсомолом. Здесь были у меня первые журналистские и литературные пробы. Тут нашёл свою судьбу в лице вдохновенной светловолосой пионервожатой Светланы, чей образ энергично дирижирующей пионерским хором, был запечатлен фотографом ТАСС Дудченко в "Правде", "Известиях" и "Учительской газете". Светлана получила три тысячи писем поклонников от Камчатки до Германии, но ответила взаимностью лишь на моё устное признание. Слава Николаеву!
Ну и ещё для меня город стал ступенью к Великому Ушакову, пребывавшему тут более в качестве члена Черноморской Адмиралтейств-коллегии. Как историк, я интересовался историей этих земель, построения Черноморского флота, возведения города. Ушаков был знаковой фигурой в этом процессе. И, познавая его жизнь, я постигал его духовную высоту, выпустил несколько книг об этом периоде пашей истории, об адмирале Ушакове ("Росс непобедимый", "Флотовождь", "Адмирал Ушаков", серия ЖЗЛ). И всё это привело к тому, что в 1995 году я написал письмо св. Патриарху, приложив книги и материалы, показывающие, что Фёдор Ушаков вёл праведную жизнь, был великий флотоводец, стратег и святой подвижник, милостивец и благотворитель. В 2001 году Ушаков был причислен к лику православных святых, и я горжусь, что имел к этому некоторое отношение. С тех пор адмирал Ушаков, святой праведный и мой небесный покровитель, как покровитель и моряков, и судостроителей, и, конечно, граждан города Николаева.
В строительном училище, куда меня распределили, часы обществоведения были уже "вычитаны".
Ожидая, как я к этому отнесусь, директор училища предложил мне временно "на полгода" взять группу для обучения строительному делу – кладке кирпича и шлакоблоков. Красный дипломник Киевского университета задохнулся от возмущения. Да у меня почти по всем предметам отличные отметки. Даже по истории Древнего Востока, даже по спецсеминару Новой истории профессора Жабокрицкого. А китайский язык? Зачем ходил на факультатив? Зачем писал диплом? Нет, надо отказываться и возвращаться в Киев. Возвращаться? А как же призыв комсорга Ганичева всем ехать по назначению? Да... Поразмыслив, оптимистически решил, что учеников при моем умении и знании строительного дела я многому не научу, а вот самому подучиться строительному делу не грех. С энтузиазмом выходила группа с новым преподавателем на строительство домов в районе старого рынка. Парням доставляло большое удовольствие подсказывать преподавателю, как делать точным угол, как вершить стенку, как пользоваться ватерпасом и мастерком. Впрочем, обучая непонятливого учителя, они научились большему, чем при самых кропотливых занятиях с мастером производственного обучения. Мне пришлось позднее (на строительстве шахты "Николаевская-комсомольская") убедиться в высоком профессиональном мастерстве, смею сказать, моих воспитанников. Вполне возможно, что Академия педагогических наук заинтересуется в будущем и таким методом обучения, когда ученики учат учителя.
Глубокой осенью, когда стало ясно, что выпускник КГУ не дрогнет, нашлись и пропавшие куда-то часы. Вот тут-то и был реванш преподавателя, знания которого мастерами мастерка были тоже признаны. Вообщем дружба с Николаевской системой ПТУ сложилась неплохая.
Ребята оказались любознательные и живые, сами были хорошие выдумщики, но и предложения преподавателя принимали с каким-то добрым настроением и даже восторгом. Позднее некоторые интересные дела и ситуации того времени нашли отражение в киноповести "Слышишь, отец" (журнал "Молодая гвардия" № 6, 1982г., книга "У огня" 1983 г.).
В университете я часто выступал с лекциями, как лектор ЦК ЛСМУ. Идешь, бывало, от села к селу пешком, заходишь на все фермы, хутора. Говоришь: "Я лектор, читаю лекции о дружбе и любви", "Что значит быть современным", "Есть ли жизнь на других планетах?" Отвечают: "Добре. Но ты почекай трохи, хлопчик. Ось дойку закинчим и тоди читай. Но краще про международное. Будэ вийна, чи ни". Я к этому был готов. Международное положение знал, любил читать все журналы, газету "За прочный мир, за народную демократию!" Приучил меня к этому отец. С первого по десятый класс ставил он меня у карты и "гонял" по странам и континентам. Удивляюсь своей мальчишеской памяти – я знал столицы всех государств мира, имена всех государственных руководителей. Правда, и было-то их вполовину меньше. Вот эта-то страсть моя к беседам на международные темы и была отмечена в Николаевском обкоме комсомола.
В декабре меня пригласил в обком Комсомола секретарь обкома В. Умеренков, где-то прознал, что я ездил читать лекции от университета. Дотошливо расспрашивал, ставил каверзные вопросы, "проверял" детально в стиле того времени. Кажется, я не оплошал. И он повел меня к первому секретарю Василию Немятому. Вот поистине комсомольский вожак, который мог повести за собой ребят, вдохновить их, встать на воскреснике рядом с лопатой и обязательно обогнать тебя. Поставить задачу к утру подготовить призыв к молодым рабочим и к утру принести лучший вариант. На наших глазах он, парень, воевавший на фронте, закончил десятилетку, учился в Одесском университете, Затем работая в облисполкоме, защитил кандидатскую диссертацию, потом стал одним из крупнейших специалистом по Великой Отечественной войне, доктором наук. Василий Николаевич "попытал" меня тоже, сбил самоуверенность университетца. Тогда я во все присутственные места обязательно одевал значок закончившего университет, бывший тогда у немногих. Завидовавшие нам студенты других вузов, бросали реплику, чтомеы держимся "на поплавке", Но мы своим "поплавком" гордились. Василий Немятый поспрашивал об урожайности, надоях, героях области. Я, конечно, кое– кто знал – о родных мне полтавских и киевских полях (отец с 1944 года работал секретарем Камышнянского сельского райкома, директором совхоза "Лемешовский"). Но здесь я еще "плавал". Выручили международные дела, в которых Немятый считал себя специалистом. Я тут поле битвы не сдал и был признан неплохим собеседником.
Так я стал заведующим лекторской группой Николаевского обкома комсомола. Мне выделили отдельный кабинет, я подготовил несколько текстов, отпечатал и разложил их для ориентации местных районных групп лекторов. Затем собрал ребят из пединститута, НКИ, из разных КБ. А ребята были отменные. Толя Поперечный из пединститута читал лекции о поэзии (он и сам стал видным поэтом), Ада Яблоновская из НКИ – о достижениях науки и техники, серьёзная и умная была девушка, Ада Цеханская – мастер из парфюмерного комбината – о молодёжной моде, Юра Поляков – о международном положении. В общем, у каждого было своё увлечение и ещё обязательно должна была быть лекция о комсомоле, его истории, его орденах и героях.
Ездили мы на автобусах до райцентра, там пересаживались на попутки или лошадки – ив колхоз, и дальше, в бригадные деревушки. Народ демонстрировал желание послушать молодых лекторов. Если выступили на одной ферме и не зашли на другую, то обид было полно – приходилось никого не забывать.
У молодых девушек-доярок самым большим спросом пользовались лекции "О любви, дружбе и товариществе". Вопросы были с трепетным ожиданием: "А скажите, товарищ лектор: если одна девушка любит, а он ходит с другой, хотя я (проговаривалась спрашивающая), т.е. девушка, знает, что тот её не любит, а делает назло мне (опять проговаривается), т.е. той девушке. Что делать?" Ну попробуй тут ответить точно и гуманно. Приходилось прибегать к классике, русской и украинской, смягчая драму юной доярки.
Бывали и похлеще ситуации. В период, когда была проведена денежная реформа и девальвация рубля, мы направлялись для разъяснения необходимости и безболезненности реформы. На одной из ферм, когда объяснял, что вместо 10 рублей, которые будут обмениваться, выдадут один, одновременно понизятся в десять раз цены в магазинах, в билетных кассах, во всех расчётах, сидевший на первом ряду дед покачал головой, выразив несогласие. Я терпеливо разъяснил: 10 к 1 – везде произойдёт одинаковое снижение. Дед не соглашался, я начал сердиться: ну как же он не верит? Дед махнул рукой. А когда я завершил лекцию, подошёл ко мне и сочувственно сказал: "Ото сынок обманють! Не знаю де. Не знаю як… Но обманють. Обовъязково обманють". Для меня это был жизненный урок: сбавить пафос и в меру верить правительственным заверениям.
Время было бурное, ломались многие старые представления, утверждались после двадцатого съезда новые формы работы.
С удивлением услышали от приехавшего из Москвы В. Немятого, высказанное в докладе Первого секретаря ЦК ВЛКСМ мнение о том, что нет ничего предосудительного в ношении колец молодыми людьми, вступающими в брак. Да, дела! А тут еще стало появляться узкие брюки. В эти тонкие брючины явно проглядывало буржуазное влияние. Пришлось комсомольскому оперативному отряду Аркадия Медника кое-кому их расширить. Старые комсомольцы частично одобряли эти меры, частично осуждали,
– Вот ты, например, галстук носишь, – сказал мне отец, когда я приехал к нему в отпуск, – а в наше время находились такие, кто осуждал это, как мелкобуржуазный уклон. И доказывали это так же убедительно, как ты. Все-таки это ближе к троцкизму. Мать, одна из первых комсомолок г. Череповца, перебила: – Какой там троцкизм – глупизм и дурость. Пришлось задуматься. Не хочу сказать, что все раздумья наши были вокруг таких проблем. Нет, в это время мы были заняты уборкой кукурузы , заготовкой силоса, досрочным вводом в строй китобойцев и формированием комсомольского строительного отряда на шахту "Николаевская-комсомольская".
В 1957 году меня избрали секретарём обкома Комсомола по пропаганде, в целом, по некоей идеологии. Это стало направлением в моей жизни. Я хотел осмыслить то, что происходит вокруг нас и придать некие созидательные импульсы нашей молодой жизни.
Едешь сейчас на Очаков, Одессу, Новый Буг, Первомайск – вдоль дорог стоят деревья, выстраиваются целые рощи. Раньше тут тянулась сухая степь. А в 50 – 60-е годы ребята-комсомольцы: рабочие, колхозники, студенты, школьники ИТРовцы, морячки и солдатики из гарнизона выходили и сажали молодые деревца потом приезжали их поливать. И вот поди же, выросли лесополосы, которые изменили лик Николаевской земли. Мало кто помнит, что на Стрелке, где Ингул впадает в Буг, в пятидесятые годы была свалка. Чуть ли не каждый день мы – обкомовцы, ребята с завода 61-го коммунара, молодые артисты из театра Чкалова, моряки с кораблей, стоящих на ремонте. Да собственно все комсомольцы города расчищали изрытое рытвинами и воронками поле, вывозили мусор, рыли ямки для деревьев. Всё это порой казалось сизифовым трудом. Но вот шумит Парк Победы, цветут по весне акации и каштаны. Спасибо вам, мои сотоварищи, за бескорыстный, бесплатный и красивый ваш труд, который создавал и укреплял страну. А у нас порой говорят: "Вот комсомольцы тех лет порой только бражничали и кутили, совершали "ЧП" районного масштаба. Конечно, такие "судилыцики" судили, по-видимому, о нас по своим принципам, по своим делам в комсомоле. Если бы всё было так, то не шумели бы листвой лесополосы, не расцветали бы деревья в парке, не дымили бы многие домны, не добывался бы уголь в шахтах комсомольских, не били бы фонтаны нефти из многих скважин, принадлежащим ныне многим "поносителям" комсомола.
Помню к зиме 1956 года туго стало в стране с углём – поляки отказались его поставлять в СССР, заявляя, что Запад оплатит их уголёк дороже. Запад, чтобы вбить клин, согласился, потом, как всегда, обманул. Свои шахты простаивали, но в Советском Союзе не стали ждать и решили за год построить 25 шахт в Донбассе. Комсомолу поручили сформировать комсомольские отряды. Все 25 областей Украины готовили отряды! Как всегда, советский проект – фантастический по срокам. Можно сколько угодно говорить об экономически не выверенных расчётах, но, чтобы не остановились поезда, не замёрзли дети в детсадах и школах, не встали городские котельные, страна строила "нецелесообразные" шахты на мелких пластах, не ссылаясь на конъюнктуру мирового рынка, на общую мировую тенденцию. За год шахты были построены, дали уголь. Паровозы не встали, дети не замёрзли, котельные дымили. Каждая областная организация отправила на строительство свой комсомольский отряд. Был такой отряд и на строительстве шахты "Николаевская-Комсомольская". Возглавлял его Вася Трошкалёв. Конечно, инженеры и прорабы были местные – основная рабочая сила были наши ребята. Месяц этот отряд возглавлял и я: бывал на планёрках, ругался с поставщиками оборудования, комендантами, общепитом, выпрашивал одеяла и спецодежду. И тут, как никогда, пригодилась, кстати, моя работа в строительном училище. В отряде оказалось много моих учеников. Я жил вместе с ними в общежитии. Когда кто-то из соседних отрядов – "одесского" и "херсонского" – задирался и хотел устроить небольшую потасовку, они гордо заявляли: "У нас тут с нами наш преподаватель истории, он Вам объяснить, что такое город Николаев!" 17-18-летние одесситы ошеломлённо замолкали, а я выходил и рассказывал про города, о том, что Николаев возник раньше Одессы, а Херсон раньше Николаева. Но все в XVIII веке. Драться было уже не обязательно – они мирно расходились, а при встречах дружелюбно приглашали: "Заходите ещё, расскажите историю". В общем, строительство шахт завершилось, я приобрёл радикулит, ибо прорезиненный плащ (другой одежды у меня ещё не было) не уберегал от пронзительных февральских ветров и морозцев. Особого достатка и комфорта у комсомольцев тех лет не было, но уныние нас не посещало.
В общежитии судостроительного завода, где я жил с другими рабочими, а позднее с двумя бывшими моряками – Витей Пархоменко и Веней Лавричевым, кипела жизнь. В комсомольских организациях постоянно проходили интересные встречи, вечера, разучивание песен, танцы, обсуждение книг. Помню, в обкоме проходило обсуждение романа Всеволода Кочетова "Секретарь обкома". Все знали писателя по искреннему, правдивому роману "Журбины", который вроде бы и проходил как "производственный", а на самом деле был романом о высоких человеческих нравственных принципах, об отцах и детях, о служении общему делу, о верности слову. Может быть больше и не удалось создать в советское время такого уважительного, возвышенного романа о рабочих, которые предстали живыми, искренними, достойными людьми.
Тут уместно вспомнить одно высказывание по поводу "Записок охотника" Тургенева о том, что ими Иван Сергеевич сделал не меньше, если не больше, для крестьян, чем реформы Александра II для отмены крепостного права. Думаю, что "Журбины" Кочетова создавали ореол уважения и понимания рабочего человека. И это не агитка. Таких рабочих, как Журбины, было немало. Вот на 4-ой военной улице я заходил, когда жил в Николаеве и, приезжая из Москвы к другу Светланы Валерию, а скорее даже к его отцу дяде Володе, который работал судосборщиком на судостроительном заводе. Вечером, после работы, всегда опрятный, в белой рубашке (а это уже забота его хлопотной жены тёти Зины) он читал пришедшие в дом газеты и журналы, (а в дом их выписывалось более 15 названий) и не гламурных, экзотических, а серьёзных: общественно-политических, литературных, специальных. Тут обязательно были "Огонёк", "Роман-газета", "Правда", "Известия", "Комсомолка", "Новый мир", "Молодая гвардия", "Юность", "Техника молодёжи", "Вокруг света", "Судостроение", "Украина", "Южная правда" и др. Дядя Володя был уникальным профессионалом – судосборщиком 7-го разряда. Но он был и великолепным умным собеседником, всегда интересовался международными новостями. Под его критическим, созидательным взглядом находилась власть, партия, молодёжь, завод, да и весь мир. К такого рода рабочим относился и мой младший брат Коля, блестящий столяр-краснодеревщик, орденоносец, бригадир мастеров, через которого все адмиралы прошли (просили лично отделывать их каюты). Такие рабочие были умны, совестливы, профессиональны.
Отсюда и роман "Журбины" не был опусом соцреализма, а был романом правды и духовной поддержки тех, кто неустанно трудился, созидал, надеясь на лучшее будущее. "Секретарь обкома" у Кочетова не получился, и мы почти все об этом сказали при обсуждении, так что не заглатывали комсомольцы всё, что им предлагала советская журналистика и литература.
1957 год был годом Всемирного фестиваля. Но какой там Всемирный – это был наш фестиваль. Фестиваль Арбузинки и Братска, Ново-Буга и Снегирёвки, Доманевки и Первомайска. Какая была во всех колхозах и посёлках, заводских клубах и дворцах культуры проявлена выдумка и энтузиазм. Как звонко звучала русская и украинская песня. Да ведь тут, в области, в многолетней дружбе жили приехавшие с Орловщины и Брянской области, Полтавщины и Черниговщины жители, поэтому столь ярки и красочны были эти наши местные фестивали. Фестивали, то бишь смотры творчества самодеятельности, прошли на каждом заводе, в каждой школе, каждой воинской части. Сколько же песен звучало тогда над Николаевщиной, какие строки Пушкина, и Шевченко, Твардовского и Малышко возносились над городом. Модели кораблей, картины юных художников, резьба по дереву выстраивались на выставках. Лучшее отправлялось в Москву на Всемирный фестиваль. Всем хотелось быть представленными там, в центре молодёжи мира. Обид на отказ тоже было немало: "Ну как же, у нас великолепные вышивки, а отобрали только доманевцев. Или: у нас же в районе действовала молодёжная "Партизанская искра", а вы нас обошли!" Готовили голубей для фестивального неба Москвы. Николаевские голуби славились тем, что взлетая почти горизонтально, долго трепетали и стояли над местом взлёта. Такие были нужны во время открытия, когда вверх выпускались тысячи голубей. Из Москвы приехал представитель и попросил сделать клетки для трёхсот голубей, которых туда и посадили. Приезжали ещё раз. Тысяча николаевских голубей взмыла над Лужниками в день открытия фестиваля. Кстати, многие из них, преодолев тысячи километров, возвратились в наш город.
В Николаеве же фестиваль полыхнул всеми красками. Город был украшен плакатами, флажками, разноцветными шариками, из окон и витрин улыбались белозубые негры, коричневые арабы и раскосые китайцы – одним словом: "Мир и дружба!"
А потом на всех площадках заводского, центрального, сталинского района звучали, сменяя друг друга, хоры. Оттанцовывались гопак, "Барыня", "Лявониха", "Лезгинка". Опять дружба! Из далёкой Киргизии прибыла делегация комсомольцев. Как сейчас помню, на въезде в город их встречало громадное панно: "Кеш калипсиздер! Добро пожаловать! Ласково просимо!" Вечером было факельное шествие. Николаев такого ещё не видел. По Адмиральской улице шли сотни молодых людей с зажжёнными факелами. С обоих сторон стояли николаевцы, аплодировали, бросали цветы под ноги. Красота! Но тут случилось непредвиденное: зарезвился ветер, что в городе не редкость, но для факельных шествий это не годилось. И не потому, что факелы загасли – нет, наоборот, они вспыхивали всё ярче. А это было опасно для самодельных факелов, где в консервных банках была положена пропитанная соляркой пакля. Когда было спокойно, она горела ровно. А когда заветрило, она разгорелась, распушилась, стала выскакивать из своего жестяного ложа. Случилось это, когда колонна вышла на площадь Ленина перед обкомом. Ветер ещё раз крепко дунул, и куски горящей пакли весело полетели во все стороны. Народ кругом аплодировал, казалось, всё так и задумано. Тем более что секретари горкома – Николай Вовченко, Игорь Молчанов, Валя Шульга, секретари райкомов – Володя Савчук, Витя Пархоменко пустились в пляс посреди колонн. Но постепенно мы поняли, что это не пляска, а противопожарное мероприятие. Секретари затаптывали вылетавшую из консервного ложа горящую паклю. Поплясали вместе с ними и мы. Всё окончилось благополучно, и переместилась в яхт-клуб, где был шикарный морской праздник. По Бугу переплывали разукрашенные лодки с русалками и Нептуном, пиратами и ухарями-моряками, шли катера, освещались прожекторами яхты, звучали морские песни, которые все подхватывали, ибо это были наши песни – песни Николаева, Херсона, Одессы. Грянул салют, ошеломил всех фейерверк, который подготовил известный на весь юг фейерверкщик Штеренбоген, он в ответ на наши просьбы снизить цены вдохновенно заявлял: "Я вам делаю лучший фейерверк в Советском Союзе, а вы жмётесь". Ну, коль лучший в Союзе, то пришлось не жаться. Правда на высшей точке фейерверка, когда заработали круговые "шутихи", разбрасывая во все стороны ракеты, деревянный пирс, где столпился восторженный народ, надломился и рухнул в воду. Народ не утонул, а чуть охладил свой пыл. Было хорошо и радостно, каруселил фестиваль николаевской молодёжи. А потом, группа за группой, на четыре дня николаевские делегаты с заводов, вузов, воинских частей поехали в Москву.
Что за праздник царил тогда в столице! На улицах, вокруг всех заграничных гостей, особенно чёрного и коричневого цвета, стояли группы воодушевлённых наших людей. "Комрад, компаньеро" – били они собеседников по плечам. Собеседниками чёрных ребят назвать было трудно, ибо они ни слова не понимали по-русски. Их увлекали или в рюмочную или на квартиру (Москва после девяти месяцев обрела немало чёрненьких ребятишек). Мне же с группой пришлось побывать на митингах солидарности с народом Палестины, Гаити и Филиппин, но потрясение у нас вызвал 500-тысячный митинг на Манежной площади (она тогда ещё не была заполнена зверюшками и шоп-магазинами и представляла площадь для демонстраций). Над вечерней, почти ночной Москвой скрестились прожекторы на экране в полстены Манежа – атомный гриб, пылающий над Хиросимой и на трибуне оставшаяся в живых девочка из Хиросимы. Она тонким, почти потусторонним голосом призывает к миру. Зажёгся ещё один экран, и перечёркнутая чёрными полосами бомба. Взрыв аплодисментов и крики покрыли площадь, когда на помост взошёл "настоящий человек" – символ мужества и героизма советских людей, человек, у которого ампутировали ноги, но его мужество и совесть никто не смог уничтожить – никто. "Алексей Маресьев! Герой! Алексей Маресьев – герой!" – скандировали все 500 тысяч. Его знал весь мир. Кого из героев, людей мужества и чести знает современная молодёжь? Может быть, назовут Вам Диму Билана? Не герой ли он истинный, или просто удачливый исполнитель песен. Но площадь гордилась Алексеем Маресьевым, поклонялась его подвигу.
Пятьсот тысяч поют гимн демократической молодёжи мира: "Эту песню не задушишь, не убьёшь!!!» Ну почему не убьёшь? Умудряются.
В 1958 году меня рекомендовали секретарём обкома Комсомола. Наш первый секретарь – Немятый Василий Николаевич – сказал: «Надо готовиться заниматься культурой, пропагандой, спортом. Да ты и так этим занимаешься. Но тут дело более масштабное и разнообразное».
Да, конечно, было много разнообразия в комсомольских делах. Иногда мы брались за их чересчур большое количество. Как мы считали, надо участвовать в главных делах страны. Помню, как меня послали в Арбузинский район наладить выращивание кроликов в школах, да и в домашних условиях у комсомольцев. Пришлось срочно поехать на станцию юных натуралистов, побеседовать с главным специалистом, запастись книжками, покормить кроликов, узнать об их болезнях, но больше всего дала мне консультация Анастасия Алексеевна, моя будущая тёща. Для неё разведение кроликов было серьёзным подспорьем, чтобы накормить своих троих детей, с которыми она осталась одна после 1937 года, когда её муж, простой рабочий, был по навету арестован и загинул в дальних лагерях. Кролики у неё не болели, хорошо прибавляли в весе; мех у них был добротный и тёплый. В общем, поехал я в Арбузинку подготовленный, но там особой помощи от меня не ждали. Работа кипела во всю: сбивали клетки, заготовляли корм, вывешивали бюллетени о болезнях, которые подстерегали кроликов. Через шесть месяцев Арбузинка вышла на первое место по сдаче в "Заготсырьё" и кроличьего мяса и шкурок кроликов. Победителей наградили. Уполномоченный был отмечен, хотя его усилия были относительны.
Были и более серьёзные задания: организовать посадку деревьев на трассе, рытьё силосных траншей, создание отрядов дружинников для охраны порядка, культбригады для выступления в клубах. В большинстве организаций жизнь кипела, молодые люди узнавали, знакомились друг с другом. Комсомольская свадьба была не редкость, но, к сожалению, венчание не поощрялось, хотя многие знали, что старшее поколение вспоминало об этом светло и с грустью от того, что молодым это не суждено пройти.
Вспоминаю Николаевские вечера... Рабочии выходят на улицы. С шуточками, смехом атакуют автобусы и трамваи. Трамваи называются маркой и ходят по узкой колее. Николаевцы гордо говорили, что такая дореволюционная колея осталась только у них в городе. И она им вполне подходит.
Большинство судостроителей, дорожников, ютэзэвцев уже достигли слободских улиц, общежитий и симпатичных домиков. Некоторые задержались у пивных ларьков, где рассыпалась красная плотная шелуха. Пиво было соленоватое, днепровская вода еще не дошла до Николаева, а рак был далеко не экзотическое существо в речках и прудах области. Они были чисты и прозрачны.
Для всех свои развлечения, мы любили ходить в яхтклуб, где царствовала демократическая система игры в волейбол "навылет". Коренные николаевцы возились с яхтами. Тут был свой церемониал приобщения к таинству соперничества с ветром и волнами. Настоящий николаевец, конечно же, хочет иметь яхту. Ну не яхту, так катер, не катер, так лодку. Ну, а если ничего этого не было, то была все-таки удочка, с которой он просиживал у реки, И совершал такие уловы, о которых ныне и не слыхивали. Знаменитый бычок у понтонного Варваровского моста, по которому непрерывно тянулась ниточка машин, грозил сорвать все движение. Он выскакивал из Буга на крючке бывалого рыбака с такой скоростью, что замирал остолбенело небрежно крутивший баранку собственной "Волги" одессит. А он-то видел все виды морских, океанских, мелководных и глубоководных рыб. Выскакивал из "москвича" ширококостный херсонец, знающий по днепровским плавням, что такое уметь ловить рыбу. Стучал по кузову грузовика медленный и основательный запорожец. Он-то знал как ловить рыбу в Днепре. Ну, если он не знал, так знали его предки-казаки.
Начиналось столпотворение. Одессит цедил сквозь зубы: "Ты ж понимаешь... Та нет, то он хочет всех с понта сбить. Разве можно так быстро таскать. Да они же не успеют зацепиться".
– Да не, он, дывысь, пустую забрасывает и тянет. Тянет, чортяка его дери!"
Понятно, – запорожских казаков не проведешь.
– Вон видите, трансформаторная будка на той стороне? – Все поворачивают головы. – Ну? – Что ну? Очи бачать – голова думае. – Ну так шож там? – Эх вы, кавуны херсонские. Да там же такая будка. – Ну так шо ж? – Ото ще тормоза в голови. Да он же поле электрическое включил и крючок намагнитил и вся рыба на него сама чипляется!
Одессит фыркал, херсонец заливисто хохотал, а запорожец без единой улыбки покачивал головой.
Вот до чего наука дошла, индивидуально обслуживает!..
На мосту уже стоял крик: регулировщик махал руками в сторону дяди Коли:
– Давай отсюда со своими бычками! Вон пробка опять какая!
Не знаю, было ли это всегда, но когда дядя Коля рыбу не ловил – пробок на мосту не было.
А какое это счастье попасть на танцы по вечерам в Дом офицеров Советской Армии, в изысканную аудиторию дворца культуры ЮТЗ, где и не поймешь сначала, то ли ты в студенческом клубе МВТУ, то ли в МЭИ, так много тогда было там выпускников московских вузов.
Трепетно и горделиво входили девушки в дом офицеров флота. Сверкают золотом нашивок морские волки, блестит медь оркестра и уплывают на волнах вальса в дальние города будущие офицерские жены,
А у городских пионерских вожатых свой вечер, они проводят смотр умений и талантов. Строго и доброжелательно делает замечания секретарь горкома Валя Шульга, носится, щебечет, помогает комсомольский секретарь центрального района Лида Волуйко.
А пионервожатые одна одной умнее, краше, талантливей. Та поет как Лолита Торрес, эта знает Лермонтова не хуже Ираклия Андроникова, а та, та так изящно танцует, что непонятно куда смотрят балетмейстеры Большого театра или ансамбля Моисеева. Пионервожатая Светлана только что попала на полосу "Правды». Фотограф Дудченко поймал вдохновенный миг дирижирования хором пионеров. Видно, что глаза у пионеров горят, пальчики руководителя трепетно "гасят" звук. Искусство и вдохновение. Несколько сотен писем пришло в эту школу со всех концов нашей страны. Негоже было как-то не знать того, кого знали в других городах. Попросил познакомить. Спасибо тебе, фотограф Дудченко!.
А еще вечером полноголосно звучит над Бугом Моцарт, Чайковский, Штраус, играет симфонический оркестр. Играет слаженно и с подъемом. У раковины на Адмиральском бульваре полно народу. Слушают внимательно, тихо. Какое это благородное и разумное решение иметь в городе в нелегкие послевоенные годы симфонический оркестр. Как сдерживали они пошлость и музыкальное варварство современных ВИА. А ведь кому-то понадобилось их ликвидировать по причинам нерентабельности. Вот и имеем прибыль в лице музыкальной дребедени и пошлости современных ансамблей.
Разговор о тех молодых людях, которые нарушали порядок и вели себя плохо, тоже бывал нередким. Бывали на этих обсуждениях и ехидные девочки, и карьерные мальчики. В большинстве случаев это был добрый и полезный разговор, а не как изображалось в некоторых фильмах "машина для проработки строптивых".
Короче говоря, комсомол был для многих школой общения, труда, знакомства, расширения кругозора. Ныне к жизни вызвано это последнее поколение комсомольцев, которые умеют общаться, говорить с людьми, организовывать их на полезное дело, на массовую акцию, на общение полезного действия, на соревнование для общего дела.
Праздником для завода был спуск корабля. Если на заводе 61 коммунара это были небольшие суда "китобойцы", выстраивающиеся вокруг флагмана китобойной флотилии "Слава", то, когда спускали новые флагманы "Советская Россия" "Украина" – гиганты, водоизмещением более чем 40 тысяч тонн на Черноморском судостроительном, то там казалось, что вокруг стапелей весь город. И сами виновники торжества и рабочие вспомогательных цехов, жены передовиков, ветераны, начальство всех видов. Какое было у всех напряжение, когда на верхней палубе толпилась небольшая группа "небожителей" – главный инженер проекта, директор завода начинали раздавать команды, когда начинали выбивать подкорки. Все ждали того незаметного момента, когда корабль, как бы вздрогнув, замирал на мгновенье и начинал тихо скользить вниз, к воде, к своей стихии. Громкий плекскучий удар днищем и крики "Ура! Корабль спущен!"
В Николаеве в день спуска был общий праздник. Рабочий и инженерный люд получал премию. Вечером в саду Петровского, на бульваре Макарова, в яхтклубе, во Дворцах строителей, железнодорожников, ЮТЗ играли оркестры, пели хоры. Корабль сошёл со стапелей!
Комсомольское секретарство дало мне новый опыт отношений со сверстниками, с властями всех уровней, с людьми независимыми, учёными, студентами, военными, стариками и женщинами.
Приходилось бывать в цехах, студенческих аудиториях, общежитиях, выслушивать жалобы и восторженные отзывы, критические замечания и ругань.
В эти годы пронёсся над головами "Спутник". Сегодня уже трудно представить, какое чувство ошеломления охватило нас, когда мы услышали позывные, идущие из космоса. Восторг был, но никто из нас не предполагал, что через три года в космос полетит первый советский человек. Но зато возросло количество лекций по науке и технике. Своими знаниями блистали наши "технари". Игорь Молчанов, Толя Бадюков, Вячеслав Соловьёв, Сергей Воробьёв.
Комсомольская жизнь состояла из субботников и воскресников, собраний и вечеров, политзанятий и бесед. Политсеть была больным местом.
Если был толковый, умный, я бы сказал диалектически подготовленный пропагандист, он высекал "искру", зажигал аудиторию, задавал вопросы, раздувал дискуссию. Политзанятие получалось. Нет, догмы марксизма-ленинизма такой пропагандист не утверждал (хотя и не опровергал), но учил мыслить, рассуждать, знакомить с общественной литературой.
Да, многое в занятиях этих было и схематизма и, по меркам сегодняшнего дня, примитивизма. Информация о положении в обществе отцеживалась, слой догматизма накапливался. Но хороший пропагандист и не стремился всё объяснить. Он беседовал о жизни, о насущных проблемах, о человеческих взаимоотношениях, и к нему на занятия шли. Так побывал я на одном из занятий в сельской школе, где пропагандист Люба Кисличенко так интересно вела занятия, что девчата и ребята остались после окончания и задали ещё множество вопросов, потом попели песни и попросили назвать следующую тему. Им хотелось, чтобы с ними беседовали. А Любу скоро избрали секретарём Октябрьского райкома Комсомола.
Когда ныне говорят о комсомоле его сегодняшние противники, то напирают на отсутствие демократии, на безразличии молодёжи. Могу смело утверждать: дай Бог, чтобы в нынешний молодёжных организациях была такая насыщенная жизнь, как в те времена. Так проявлялась демократия, не обозначенная в документах и даже как ситуация, а на деле, во взаимоотношениях, в уверенности, что именно так надо поступать.
Когда меня, Николая Кулиша, Женю Нижегородцева послали на собеседование в Киев (ЦК ЛКСМ и даже ЦК КПУ) и в Москву в ЦК ВЛКСМ, то стало ясно, что меняется состав секретарей обкома комсомола. Однако комсомольский актив, в основном, заводчане с этим не согласились. Все в области обожали комсомольца Василия Немятого – первого секретаря обкома комсомола. Он действительно обладал талантом организатора, а скорее талантом Человека, которому всё было в этой жизни важно, интересно, и дело, которое ему поручалось, он стремился сделать досконально, хорошо, с блеском и вместе с ним все ребята горели желанием исполнить задание. Он умел говорить и слушать. Девчата на ферме раскрывали ему все свои секреты, молодые рабочие резали правду-матку в глаза о своих невнимательных к делам молодёжи начальниках. Инженеры и техники знакомили с проектами своих изобретений. Раньше всех он оказывался на работе, исписывал своим мелким почерком блокнот с заданиями, разработкой идей, предложениями. Приезжая с пленума из Киева и Москвы, он собирал всех и рассказывал о встречах, интересных людях, важных начинаниях. Так что мы всё знали о том, что происходило в стране в целом, о комсомоле и Всемирной Федерации молодёжи, о последних публикациях в молодёжных изданиях. Всё было интересным и важным в его устах. Он хотел, чтобы мы все пылали этим общим духом служения, чтобы "была бы страна родная" И когда после отчёта на конференции секретарь обкома партии А. Молотенко сказал, что Немятый переходит на работу в обком партии, народ восстал. И каждый выступающий требовал его оставить первым секретарём. Делегатов уговаривали представители обкома, ЦК ЛКСМ, ЦК ВЛКСМ – не помогло. Представитель ЦК ВЛКСМ звонила самому первому секретарю Шелепину, который посетовал на то, что плохо знали обстановку в области, но посоветовал немятого оставить в составе обкома, а потом на первом пленуме переизбрать. Однако актив на эту удочку не попался, и Женю Нижегородцева, которого предлагали на пост первого, при тайном голосовании вычеркнули из большинства бюллетеней. Женя-то попал как кур в ощип. Но заводчане, да и большинство делегатов хотели, чтобы Немятый остался, и добились своего. С комсомольцами и их активом стали советоваться. Громы и молнии, конечно, метались и из обкома, и из ЦК Комсомола, но с тех пор "представители центра", приезжая, собирали актив и спрашивали: кого и куда избрать, какие у кого положительные качества, у николаевских комсомольцев была твёрдая репутация самостоятельного, упрямого отряда, где решающую роль играли заводчане, знавшие себе цену.
В комсомоле у нас работали интересные инициативные люди, со многими из которых мы продолжаем дружить и сейчас. Некоторые ушли из жизни, но разве можно забыть и не помянуть добрым словом Василия Николаевича Немятого, Николая Фёдоровича Вовченко, людей масштабных, доброжелательных, которые многому научили, помогли в этой жизни. Всех сотоварищей вспоминаю добрым словом и с благодарностью вспоминаю годы совместной работы. Многое из той жизни вошло в мою повесть "У огня", написанную в 1982 году вместе с Валей Свининниковым.
В сентябре 1959 года у нас со Светланой состоялась свадьба, была она в домике в саду у Анастасии Алексеевны на 4-ой Военной, ныне улица Гречишникова. Вспоминаю предсвадебный день: мы расписались в загсе, затем зашли в магазин "Часы" на Советской улице и купили Светлане небольшие позолоченные часы (правда, не хватило 20 рублей и пришлось искать и доставать всю мелочь по карманам). До 4-ой Военной мы шли пешком – 15 копеек на трамвай не было. Особо мы не сокрушались. Впереди у нас был весь мир. Прошло время, Светлана ушла в декретный отпуск, и мы решили поехать на пару дней в Одессу. Моя мама Анфиса Сергеевна предостерегала: "Нельзя ехать – растеряете будущего ребёнка". Ума у меня, конечно, не хватало, а Светлана хотела побыть вдвоём. Мы и поехали. Побродили по Одессе, пришли а порт, там продавали билеты на круизный корабль по маршруту Одесса – Сочи. Билеты были только на верхнюю палубу, и нас пригласили зайти утром – дадут бронь в каюты. Мы так и решили, а ночью начались схватки и, перехватив уходящее такси на Херсон, мы сели и через два часа были в Николаеве. Скорая помощь и роды. Там и появилась дочь, которую мы назвали Марина – морская, она могла появиться и в море.
Жизнь, конечно, изменилась. А тут ещё пришло срочное приглашение прибыть в Москву, в ЦК ВЛКСМ. Я хорошо выступил в Крыму на международном семинаре МСС (был такой Международный союз студентов) и секретарь ЦК Комсомола Марина Журавлёва пригласила меня в студенческий отдел ЦК ВЛКСМ. Сергей Павлов, первый секретарь ЦК, фыркнул при беседе со мной: "У вас там всего два вуза, а в стране тысяча, и все разные – надо знать многое, читать. Что читал в последних журналах?" Читал то я вакурат (моё словечко) немало. Стал пересказывать. Павлов был доволен. «А скажи: какие виды джазов знаешь?» Я где-то вычитал про всякие диксиленды и прочую дребедень. Он удивился. Спросил: "Слышал ли я про журнал "Новое время"? А я, надо сказать, ходил после работы всегда на час-полтора в областную библиотеку (она тоже была рядом с обкомом) и читал и "Новое время", и "Вопросы философии", и "Иностранную литературу". С библиотекарями я дружил, и они мне оставляли все новинки. Павлов мои знания оценил и к радости Марины Журавлёвой её выбор одобрил.
Со Светланой мы ситуацию с переездом в Москву обсудили. Она боялась уехать от мамы, да и ребёнку-то было всего два месяца, но мужественно согласилась. Для друзей переезд в Москву был "выдвижением". Ещё бы – в ЦК ВЛКСМ! (По незнанию звучало созвучно ЦК КПСС – главному штабу страны.)
Хотя работа инструктором ЦК ВЛКСМ была тягловая, рабочая, может быть, самая тяжёлая в комсомольской иерархии, но всё равно мне казалось, что она интересная, вдохновляющая, приносящая пользу людям.
Я стал работать в студенческом отделе ЦК ВЛКСМ с октября 1960 года, Светлана приехала ко мне после госэкзаменов с девятимесячной Мариной. И мы стали жить-поживать в Москве, хотя добра, по сегодняшним меркам, не нажили, но много добрых людей встретили.
Когда возраст равен 80-ти, то вспоминаются знакомые, родные места: станция Пестово Ленинградской, а ныне Новгородской области, где я родился, а затем Сибирь: Омск, Нижняя Тавда и Марьяновка, где я пошел в школу во время войны. А вслед за этим украинская послевоенная Камышня, где в гоголевских местах на Полтавщине, у Миргорода, я и закончил школу, поступив в Киевский державный университет им. Т.Г. Шевченко.
А затем уже столичная Москва, с ее великим комсомольским издательством и журналом «Молодая гвардия», потом «Комсомолкой», «Роман-газетой» и «Союзом писателей России, которые я возглавлял. Да много чего было…
Но самым любимым городом юности для меня всегда оставался город корабелов Николаев...
1963– 1965 гг. Студенческий отдел
Студенческий отдел ЦК Комсомола. Вечером со мной побеседовал заведующий отделом Николай Федорович Рубцов (Он был старше нас, и мы величали его по отчеству. А между собой называли друг друга по именам: Володя Орел, Алик Шатилов, Артур Белов, Слава Шестаковский, Тоня Хрусталева). Он сказал, что со мной побеседует Марина Журавлева (наш секретарь, курирующий студенческий отдел), а затем сам Сергей Павлович (Павлов – это первый секретарь и отчество тут полагалось, но за должность).
– О чем?
– Думают тебя сделать заместителем заведующего.
– Да, но у нас все на месте...
– Скорее всего, в отдел пропаганды.
– Ого! А там за что отвечать? Справлюсь ли?
– Справишься и не отказывайся. Это доверие.
Это же сказала и Марина.
Павлов в присутствии Александра Камшалова, нового секретаря по идеологии, сказал уже как о вопросе решенном: "Будешь отвечать за нашу печать". У нас ее много, а Лева только своими личными вопросами занимается". Я не понял, кого он имел в виду, м.б. Лена Карпинского, который считался среди комсомольцев умником и говоруном. Помню, как на семинаре секретарей обкомов в Киеве в 1958 году, он, будучи еще в журнале "Молодой коммунист" выступал без бумажки, цитируя на память Ленина, заложив руку в карман. Всех это поразило. Ну, а как же, он сын старого большевика-ленинца, а у них наверняка в семье ведутся разговоры о ленинском учении. А может речь шла о Леве Митрохине, докторе философских наук, громившем в своих книгах религию и получившем за это научную степень. Для нас доктор наук – это было сродни академику, недосягаемо и заоблачно. Лена же Карпинского взяли в отдел за некое духовное что ли родство. Он не был даже членом партии, что вообще-то для работника ЦК нонсенс. Здесь в ЦК Лену за полтора года приняли в партию, он получил трехкомнатную квартиру, защитил докторскую диссертацию и ушел. А мы-то карабкались годами по ступенькам. В общем, Карпинского освободили от должности секретаря на XIV съезде Комсомола, говорят, запил. "Запил – не запил, а евреев в отдел набрал, как будто это еврсомолсоюз", – бурчал позднее Анатолий Никонов, когда я пришел к нему в журнал "Молодая гвардия". Назначили меня заместителем заведующего отделом пропаганды, ответственным за комсомольскую, то бишь фактически за всю молодежную и детскую прессу, которая была или в прямом организационном и финансовом подчинении комсомолу, или курировалась им. Мой сектор комсомольской печати был немалый – одних газет не менее ста, из них такие массовые, как "Комсомольская правда", "Ленинградская смена", "Московский комсомолец", свердловская "На смену", "Молодежь Латвии", "Комсомолец целины", "Молодь Украины", а еще "Пионерская правда" и десятки пионерских газет. Ну и известные всей стране журналы "Молодая гвардия", "Смена", "Молодой коммунист", "Техника молодежи", "Вокруг света", "Мурзилка", "Веселые картинки", "Аврора". И, конечно, издательский "кит" – целое предприятие-издательство "Молодая гвардия".
Мне не было и тридцати лет, сомнения хотя и одолевали меня, но по молодости и некоторой наивности считал, что справляюсь: буду честно исполнять свое дело и служить народу. А знания, я считал, у меня есть. Действительно, окончил исторический факультет Киевского университета. Киевляне, как известно, всегда критически улыбались при споре Москвы и Петербурга: какой город лучше? Они-то знали, что Киев. Так и я не особенно сомневался в качестве своих знаний. Что касается практики жизни, считал, что и она у меня достаточна. Жил в селе на Украине, жизнь селян знал не понаслышке. После пятого класса надо было, например, заработать на каникулах 49 трудодней. А это очень немало. Дома у нас были корова, свинья и все под моим началом. Приехав в Николаев по распределению, работал несколько месяцев на стройке. Так что нужды рабочего класса я знал, ибо жил раньше в городе рабочем, судостроительном – Николаеве. Часто бывал в цехах, на станциях, немного поработал и при строительстве шахты "Николаевская-Комсомольская" в Донбассе. Два брата у меня, Николай и Александр, работали на заводах. Да и хорошо работали, с орденами. Сын одного из них (Коли) говорил своей бабушке, моей маме Анфисе: "Правда, бабушка, у нас в семье два (всего нас было четыре брата) хороших рабочих и... два неплохих интеллигента" (старший брат Станислав был журналистом). Мама соглашалась, хотя немного корила себя, что после смерти отца (Николая Васильевича) высшее образование двум последним сыновьям дать не смогла. С высоты нынешних лет становится ясно, что это и не обязательно, надо быть просто Мастером своего дела. А Шура и Коля таковыми были.
В те годы (1960 – 1963) мне удалось встретиться с великими учеными советского времени, ректорами вузов, академиками. Достаточно вспомнить беседы и встречи с академиком Петровским, ректором МГУ. Какой урок он давал нам, получая приглашения на съезды и пленумы, где больше трех, ну пяти минут не выступал. Работники ЦК с подозрение роптали: "Что, ему сказать больше нечего?" А он просто показывал, что надо ценить время и не краснобайничать, не тратить его впустую на длинные речи и болтовню. А ректор Ростовского университета Ю.А. Жданов (сын известного идеолога сталинского времени), доктор философии и химии, наоборот, приветливо встретив меня, всего-то навсего инструктора, почти два часа провел в беседе, расспрашивая, что нового в других вузах, о чем думают, о чем говорят студенты в Москве, какова политика ЦК в отношении студенчества, что интересного в литературе, истории, театрах.
Ох и попотел я тогда, понимая, что, приезжая в провинцию, в вузы, надо всегда быть готовым к такого рода беседам. Поэтому вечером приходил в библиотеку, читал, брал с собой литературные, философские, исторические журналы, книги. Голова все время переваривала это книжное варево, сравнивая с жизненной практикой. Ответа иногда и не было.
Может быть, я и не был провинциальным простофилей, но наивности и политической неотесанности в то время во мне было сколько угодно. Как-то уживались в душе вера в неизбежность торжества справедливости, убежденность в необходимости делать практическое дело для укрепления этой справедливости, которая сливалась иногда с торжеством социального и человеческого равенства в будущем, которое представлялось по коммунистическим лекалам. Любое высшее достижение в стране как бы подтверждало этот вектор. Полетел спутник – вот что может наша система! Вырвался в космос Юрий Гагарин – это и есть наше общество. Из-под "власти" Англии, Франции, Португалии ушли Индия, Пакистан, Сирия, Гана, Алжир, Мадагаскар, Нигерия, Индонезия, Занзибар, Ямайка, Гренада, Сейшельские острова, Ангола, Мозамбик и множество других стран, и казалось, что на всей земле устанавливается, по крайней мере, не колониальный мир, которому Советская Россия проложила путь. Всякого рода несправедливость, бедность, неурядицы увязывались с последствиями войны, человеческими слабостями, плохой организацией и самоорганизацией людей. В том числе касалось это, конечно, комсомола, в котором не должно быть равнодушных, невежественных, беспринципных, некультурных, непатриотических людей. Неплохо ведь. Наивно идеалистично, нереалистично. Не без того, но ведь возвышенно. А большая цель рождает великую энергию.
Я и взялся за дело с немалой энергией, борясь за нравственный подход, за героический образец, за патриотический пример в газете. Стал стягивать в наш сектор лучших редакторов, чьи молодежные газеты были лучшими, яркими, задиристыми, нередко получавшие затрещины от цензуры и обкомов партии. В эти годы и пришли Феликс Овчаренко из свердловской "На смену" (впоследствии главный редактор "Молодой гвардии"), Тамара Шатунова (главный редактор горьковской газеты), впоследствии главный редактор издательства "Молодая гвардия" и директор "Детгиза"), Альберт Лиханов (главный редактор Кировской молодежки), впоследствии главный редактор журнала "Смена", ныне председатель Всероссийского международного детского фонда, Виктор Хелемендик (главный редактор киевского "Молодого ленинца", затем директор издательства "Педагогика"), Саша Гаврилов (редактор луганской "Комсомольской газеты", впоследствии инструктор ЦК КПСС, помощник члена Политбюро Гейдара Алиева, главный редактор «Профиздата»).
Даже из этого списка видно, сколь профессиональный уровень был у этих комсомольских издателей, как ценился их опыт работы на местах и в профессиональном секторе ЦК ВЛКСМ. И действительно мы проводили в отделе еженедельные летучки, разбирали лучшие и худшие газеты, находили и "двигали" в центральную прессу лучшие материалы, отмечали наиболее талантливых, молодых, задиристых, "писучих" ребят, придумывали всякие конкурсы, премии для них.
Конечно, встретилось и сопротивление, еще в полной мере неосознанное мной, ибо я еще не понимал порой, какая всеобъемлющая борьба ведется за средства массовой информации, за газеты, журналы для молодежи, а, следовательно, за молодежь в стране.
Способов для изгнания из главных мест в прессе людей патриотического настроения, думающих о русской, национальной культуре, языке, ставящей народные интересы на первое место, было немало. Так, например, использовался способ зачисления этих журналистов, комсомольских работников в разряд невежд, людей низкой культуры, догматиков, неспособных увидеть новое, прогрессивное, передовое. А это "прогрессивное", "передовое" представляла определенная, боевитая, сплоченная, даже спаянная группа людей. С одной стороны, он обличали, низвергали, а с другой – перспективных, начитанных, образованных приласкивали, обволакивали, вводили в круг своих интересов, своих обольстительных женщин.
Помню, как буквально на следующий день после моего назначения ко мне в кабинет впорхнули две довольно симпатичные молодые журналистки из "Комсомольской правды" Оля Кучкина и Инга Преловская. Обе они были из студенческого отдела, и я часто общался с ними, давал адреса вузов, где было что-то интересное, газетно-перспективное. Человек я толерантный – со всеми общался уважительно и ровно. Они, зайдя в кабинет, защебетали: "Валерочка, как мы рады, что тебя назначили сюда. Ты ведь такой умненький, и главное, не догматик, не черносотенец". Ну как тут было не порадоваться – "не догматик". Ведь после XX съезда это было самое большое ругательство – догматик. Да еще и умненький. Тоже приятно. Умненький-то умненький, но не очень. Вот ведь через десять лет Оля Кучкина была одной из активных, хотя и скрытых оппонентов в утверждении народного патриотического начала в газете "Комсомольская правда". Наверное, самая яростная ее статья "Стая" против молодых русских писателей, которых я поддерживал в 80-е годы (А. Буйлов, С. Алексеев, Ю. Сергеев, М. Щукин и др.). Обличала она их со всей страстью, ибо не хотела допускать вхождения в литературу людей русского мироощущения. И тут уж милая журналистка патронов не жалела, хотя набор их был все тот же – невежды, неумехи, примитивы, догматики и, конечно, черносотенцы, или, по крайней мере, дух этого защитительного движения обнаруживался у молодых.
Ну а их покровитель, руководитель семинаров, тоже, конечно, из этого разряда. Вот вам и черносотенец, если не пляшешь под дудочку.
В общем, жизнь шла, мы многое постигали, многое узнавали. Большие общественные вехи в моей работе – это V Всесоюзный съезд молодых писателей в апреле 1963 года и Всемирный форум молодежи с организованным на нем судом над расизмом, судом над Фервурдом (президентом апартеидной ЮАР), где я был главным советским представителем.
1964 год. Журнал «Молодая гвардия»
В июле мы встретились с Анатолием Никоновым (Главный редактор журнала «Молодая гвардия») и он попросил зайти в журнал и побеседовать: дело есть. Дело оказалось для меня ошеломляющим: "Приглашаю заместителем главного в "Молодую гвардию". Я, конечно, отказался, а если признаться – оробел: журнал-то литературный. Никонов ободрял: "Да я же вижу – ты все читаешь: и "Новый мир", и "Октябрь", и "Знамя", и "Иностранную литературу". И вижу, как в отделе ты проводишь блиц-опрос о всех новинках". Я сомневался: надо давать оценку тому, что приносят писатели в журнал...
– Ну и даешь, вон какие разносы устраиваешь целым газетам.
– Это же журналистика, а она, как говорил Достоевский, враг литературы.
– Ладно прибедняться. Вон журналисты Овечкин, Иван Васильев, Леонид Иванов пишут так, что многим писателям надо поучиться.
В общем, я не без колебания согласился – журнал-то был известен по всему Союзу. "Как закалялась сталь " там печатали. Да и зарплата у зама была на тысячу рублей больше, чем у замзава, а для нас это было существенно. Ведь в Москве близких и родных не было, отцов у нас не было. Мой умер в 1959 году, у Светланы отца забрали в 1937 году, и ни слуху, ни духу.
Жили мы на проспекте Мира в однокомнатной квартире в спартаковской обстановке. Железная сборная кровать была привезена из Николаева от Анастасии Алексеевны (моей тещи), а годовалая Марина спала на двух сдвинутых плетеных вьетнамских креслах, по дешевке приобретенных в Николаеве. Да еще был у нас окованный длинный сундук, с которым наша семья приехала из Ленинградской области в Сибирь, из Сибири на Полтавщину, с нее – в Николаев. И вот – Москва. Славные сундуки делали на Руси. Был он у нас и столом и диваном.
В общем, совершился для меня очень важный поворот в жизни. Она вроде бы продолжалась в том же русле – общественной, журналистской деятельности. Но в ней было качественное изменение. Я входил на литературное поле, много из публикуемого оценивал со стороны Слова. А ведь при всей начитанности и знании литературы мы, даже выпускники университетов, хорошим литературным языком владели слабо. У меня же тут еще наслаивались украинизмы. Речь живую, разговорную они скорее украшали, но при выступлениях в московских аудиториях, особенно среди интеллигенции истинной, или даже мнящей себя таковой, она вызывала легкую, ироническую улыбку. А по молодости это очень коробило и уязвляло. Как восхищались мы петербургской речью академика Никиты Ильича Толстого (внука Льва Николаевича) и Ильи Глазунова, изысканностью беседы Нины Виноградовой (урожденной Бенуа, жены Глазунова). И еще, конечно, мне несказанно повезло, что я встретился и работал вместе с Анатолием Васильевичем Никоновым. Его могучее влияние в полной мере мы осознаем только сейчас, через двадцать пять лет после его смерти. Становится ясным, как тщательно, спокойно, внимательно он создавал круг людей, которые потом повлияли на формирование патриотической атмосферы в стране, на создание национальных структур, на написание книг, статей, научных и публицистических работ о России, ее истории, ее духовных вождях. Анатолий Васильевич возглавил журнал, когда ЦК Комсомола и Союз писателей разграничивали сферы влияния в литературной журналистике. Молодежные журналы "Молодая гвардия" и "Юность" были их совместными изданиями. Ответственность, "идеологические" ошибки или просчеты, на которые указывал ЦК партии, ни писатели, ни комсомол брать на себя не хотели. Решено было разделить их руководство. "Юность" под руководством Валентина Катаева стала журналом Союза писателей СССР, а "Молодая гвардия" стала журналом ЦК ВЛКСМ. "Линия XX съезда" со скрипом продвигалась в жизнь.
С одной стороны, во власть, во все ее сферы, особенно в культуру, прессу рвалась будущая либерально-демократическая, безнациональная часть элиты общества.
Ее слова о необходимости расширения свобод, демократии, самостоятельности, о борьбе с догматизмом, бескультурьем падали на благодатную почву, ибо порой заскорузлое, примитивное, бескультурное руководство на местах и в центре было реальным тормозом развития, вырастали чванливые, партийные бонзы, нередко душилось правдивое слово.
Но в борьбе с этими явлениями у народа, у честных людей и патриотов и у плетущих паутину будущего реформирования были разные цели. Мы хотели (а к тому времени я начинал причислять себя к созидательным патриотам), преодолевая невежество, отсталость, инерцию улучшать социальное, экономическое, культурное состояние всего общества, всех людей. Я и сегодня уверен, что эта задача была вполне выполнимая (два фланга такого развития – Китай и Норвегия – это доказывают). Стиль и методы работы последних лет правления Никиты Хрущев с его метаниями и вполне точно определило слово волюнтаризм (неглупый идеолог прилепил к нему этот идеологический ярлык). Это вызывало сопротивление. Колоссальное сокращение армии, лишившее многих офицеров их устойчивого места в обществе. А ведь Сталин делал из офицерства элитный слой общества – своеобразное советское дворянство. Никита разделил обкомы партии, эти своеобразные и полновластные центры управления на местах, на сельские и городские, чем лишил власть устойчивости и, естественно, создал еще один слой недовольных. То же произошло и с Совнархозами, с этой вполне плодотворной идеей соединения в единые экономические районы целых областей. Но она была не подготовлена и провалилась. А его, происходившее на наших глазах бахвальство "догоним и перегоним Америку по мясу и молоку" и ...резали, резали скот, опустошали фермы. Как гром прогремел выстрел застрелившегося секретаря Рязанского обкома партии Ларионова, ибо он первый сдал тройной план по мясу и, не выдержав позора и разоблачения, застрелился, а указание сажать всегда, сажать везде до дней последних донца кукурузу, на Украине и призывать к этому не надо, а в Мурманске делать это – идиотизм. Короче, в обществе нарастало недовольство. Анатолий же Васильевич Никонов был порождением трех потоков русской интеллигенции. Он это хорошо чувствовал. Первой – дореволюционной – совестливой, глубоко образованной, недоверчивой к власти, православной по духу, направлению души; второй – советской – воспитанной на идеях социальной справедливости, братства народов, реалиях советского строя, третьей – военно-офицерской интеллигенции – одержавшей со всем народом победу и не желающей ее отдавать, решительно споря со стремлением хрущевцев очернить ее и принизить подвиг фронтовиков. Отсюда неприемлемость оценок Сталина как главнокомандующего, руководившего фронтами по глобусу (выражение Хрущева), возвеличивание его роли в войне. Никонов был умеренный, я бы сказал, сталинист, отрицавший неправедные репрессии, но признающий величайшую роль Сталина в разгроме Троцкого и Гитлера. Как я понимаю, он поставил своей целью просветить в духе русской истории и национального мировоззрения Сергея Павлова. И тот очень быстро шел навстречу этому желанию.
На глазах этот бойкий, размашистый, московский парень с хулиганскими замашками превращался во вдумчивого, ответственного, национально просвещенного руководителя молодежи.
К пленумам, различного рода собраниям, форумам отделы ЦК комсомола готовили доклады для первого секретаря. Но для Павлова это все оказывалось лишь косвенным поводом для выступления. Он, запершись в кабинете с Никоновым, все писал сам.
Как же ярко и панорамно он выступал, как умел держать в руках аудиторию, как ошарашивал ребят к месту высказанной яркой, неожиданной цитатой или картинкой из литературной классики (тут уж чувствовалась рука Никонова).
Все, что делали комсомольцы, вдруг становилось одухотворенным, необходимым делом Отечества, страны, народа, вплеталось в историю не только Советского Союза, но и многовековой России. И ехали парни и девушки на целину, в Сибирь, на ударные стройки, служить на границе, работать на далекой Кубе, уверенные, что вершат большие всенародные дела, считая, что "была бы страна родная, и нету других забот".
В 1995 году были мы на пленуме Союза писателей в Якутии и выступали в небольшом шахтерском городе Нюренгри. Городу 20 – 25 лет. В центре – большой храм, полный молящихся. "Откуда верующие?" – спрашиваем батюшку. Да это же бывшие комсомольцы, они и тогда ехали с чистым сердцем, и сейчас молятся с чистым сердцем. "Божьи люди". Да, ...божьи люди, но с комсомольской путевкой.
Между тем моя многообещающая деятельность началась с конфуза. Анатолий Васильевич уехал в отпуск (где в сентябре отметил свое сорокалетие), а нам с Сергеем Высоцким, еще одним его новобранцем, взятым из ленинградской "Смены" ответственным секретарем, поручил подредактировать и отправить в очередной номер поэму Андрея Вознесенского "Оза". По причине твердого указания, а также некоей восторженности перед эстрадной славой поэта и озадаченности структурой поэмы мы ее приняли, вычитали и отправили в следующий номер журнала. Посетили мы с Андреем и ресторан "Берлин" и долго глядели в потолок, ибо в поэме, в зеркальном потолке ресторана отражалась красная икра и прочие деликатесы, ползущие в желудок и даже дальше. Мы с Серегой расхваливали удачные афоризмы из поэмы. Ну чем плохо, например, и для сегодняшнего случая:
Все прогрессы реакционны,
Если рушится человек.
Вскоре меня вызвали на секретариат (Анатолия Васильевича снова не было). Павлов устроил мне взбучку: "Почему не посоветовались? Зачем напечатали эту формалюгу?" (Такого рода уничижительные словечки у него сразу определяли низменность предмета. Так, распекая председателя КМО Петра Решетова за увлечение в "Вестнике КМО" абстрактными иллюстрациями, он шумел: "Вы мне бросьте эту абстракционюшку..." и т.д.) Я несколько раз пытался встать, объяснить некоторые положительные качества поэмы, но Павлов грозно вращал своими голубыми глазами, приподнимал вверх густые брови, махал рукой: "Сиди". Без обсуждения зачитал: "За публикацию слабой в идейном смысле и формалистической поэмы "Оза" заместителю главного редактора журнала "Молодая гвардия" В.Н. Ганичеву объявить выговор". "Никонов был в отпуске", – объяснил он секретариату. Ошарашенный, я вышел с заседания, пришел домой и написал заявление об уходе из журнала. Как же так: ни одного выговора, за безупречное служение комсомолу – и вот погром! Голова еще была наивноватая. С решительным видом пришел к заведующему отделом ЦК Комсомола Володе Криворученко, главному по всем бумажным делам у Павлова и мрачно и торжественно объявил, что принес заявление об уходе. Володя заявление взял, прочитал и сочувственно сказал: "Вот почитай решение бюро ЦК Комсомола". Я взял бумагу, на ней четко было напечатано: "За публикацию... В. Ганичеву объявить выговор". Все было ясно. "Нет, ничего тебе не ясно, – сказал Криворученко и на моих глазах, сложив решение ЦК пополам, разорвал его на мелкие кусочки, – а свое заявление оставь для истории". Лишь позднее я понял, что обсуждение, выговор были некоей демонстрацией перед ЦК партии. Но это уже была аппаратная наука, и ее тоже надо было знать.
Наверное, в компенсацию за нравственные страдания меня отправили во главе небольшой команды (четыре человека) в Японию на Олимпийские игры. Ехали мы во Всемирный олимпийский лагерь молодежи – организацию довольно бедную, где нам выделили четырехъярусные нары и несколько билетов на Олимпийские игры. Но мой статус журналиста позволил зарегистрироваться (как и моим коллегам) в Олимпийском пресс-центре от журнала "Молодая гвардия" и "Вокруг света". А это уже меняло дело: журналисты в Токио народ был уважаемый. И ездили мы с нашими аккредитациями и проходили в довольно представительные места. Так, шикарный прием и встречи были в отеле "Отани", единственном небоскребе в Токио (он стоит на гранитной глыбе), где нам устроили встречу с руководством Олимпийского комитета, растянувшуюся на час "чайную церемонию", в которой перед сидящими на полу журналистами минут по двадцать крутили блюдечки, затем чашечки, затем чайник. Все это имело свой смысл, но европейцы пошли искать сакэ и пиво, закусывать кипящей в масле суяки, так там называлась эта довольно вкусная свинина или говядина, а рядом были креветки и много всяких морских козявок.
Конечно, самым впечатляющим событием были сами Олимпийские игры. Особенно потрясающими были секундные удары Виктора Попенченко. Ох и мировой боксер был у нас в стране. Да и бокс не выбил ему мозги – умница, кандидат наук, позднее в издательстве я выпускал его книгу.
Или схватка Власова и Жаботинского. До сих пор о ней идут споры: кто кого обманул? Да нет, это просто была великая схватка двух самых сильных людей планеты. Их книги я позднее тоже выпускал. А мгновение, когда на планкой завис Валерий Брумель? Это был самый распространенный рекламный стоп-кадр в Японии. В общем, олимпиаду мы частично ощутили. Поразил же Токио. Поразил широким (для нас) внедрением электроники, первой компьютеризацией, информатикой. Гинза – главная улица Токио – сверкала световой рекламой, впоследствии даже нью-йоркский Бродвей не перешиб ее, и была забита колоссальными пробками. Был случай, когда однажды мы ехали по ней 600 метров два с половиной часа. Сейчас-то нас этим не удивишь, а тогда издержки капитализма были налицо.
Но все-таки главным событием для нас было утреннее сообщение, которое мы услышали, проснувшись на нашем пароходе (как журналисты, мы периодически убегали из Олимпийской молодежной деревни, чтобы отдохнуть от назойливых сверлящих расспросов хозяев (холодная война-то не окончилась). В 6 часов утра на весь пароход прозвучало сообщение: состоялся пленум ЦК КПСС, который освободил в связи с уходом на пенсию Никиту Сергеевича Хрущева. Генеральным секретарем ЦК КПСС избран Леонид Ильич Брежнев, председателем Совета Министров назначен Алексей Николаевич Косыгин, Председателем президиума Верховного Совета СССР Николай Викторович Подгорный.
Вот это да! С кем посоветоваться? Мчимся в Олимпийскую деревню, благо у журналистов проход туда свободный. На входе долго проверяют. Семь часов, еще рано, а деревня вся взбудоражена, особенно наша часть – советская.
Буквально подбегаем к стоящим в центре руководителям советской делегации – председателю спорткомитета Юрию Машину (еще недавно бывшему первому секретарю Московского горкома комсомола), секретарю ЦК ВЛКСМ Александру Камшалову и генералу КГБ. Они взволнованы. Вот, смотрите, провокация. Листовки с портретами Брежнева, Косыгина, Подгорного. Якобы они заменили Хрущева. Мы говорим, что это не провокация – после позывных Москвы сами слышали сообщение об этом. На нас смотрят с подозрением. Звоним в посольство. Там ничего не знают. Но мы же слышали сами. И вдруг Камшалов хлопает себя по лбу: "Вот какой отец заболел". О чем он? Да, накануне Сергей Павлов, один из руководителей олимпийской делегации получил телеграмму из Москвы: "Срочно вылетай. Отец очень болен". Таким образом, его вызывали через Карачи в Москву. Вот уж действительно, "отец болен". Судя по всему Павлов Хрущеву импонировал: молодой, горячий, в огонь и в воду за дело партии и народа. Камшалов тут же стал рассуждать: останется ли Сергей Павлович при новом руководстве. Сделал вывод, что останется, ибо Брежнев знал его хорошо по целинной эпопее, а Косыгин без ударных комсомольских строек не обойдется.
Олимпиада заканчивалась, и очень хотелось скорее в Москву. В Москве же в патриотическом лагере было сдержанное ликование – кончилось гонение на Победу, участников войны снова воспринимали как героев. Ильичев (секретарь ЦК по идеологии), Аджубей (газета "Известия"), Сатюков (газета "Правда") – столпы "первой либерализации", воспринимаемые как антирусисты, были удалены с идеологических постов. Все с восторгом стали готовиться в двадцатилетию Победы.
Никонов максимально использовал эту ситуацию. Из редакции постепенно вытеснили западников, ревизионистов, русофобов – Рекемчука, Жуховицкого, Амлинского, Приставкина и других. Возможно, они и не были такими, но на их место пришли позднее С. Викулов, А. Иванов, В. Сорокин, безусловные патриоты. "Молодая гвардия" превращалась в центральный очаг русского патриотизма. Центральным событием, которое сыграло очень важную роль в его утверждении и распространении стала подготовка, подписание и распространение воззвания "Берегите святыню нашу!", подписанного гигантами отечественной культуры С. Коненковым, П. Кориным, Л. Леоновым. Никонов, я, Высоцкий, искусствовед Десятников подготовили проект такого обращения, связанного с праздником Победы. О том, чтобы не забывали памятники войны, поклонялись героям, павшим за Родину. И тут же перебрасывался мостик ко всей отечественной истории, всем витязям и подвижникам ее. Беспамятство объявлялось безнравственностью.
Встреча с Коненковым, Кориным, Леоновым запомнилась на всю жизнь. Девяностолетний Коненков был жизнерадостен, все время вспоминал, что он из Смоленска, а они, смоляне, всегда первыми встречали врага и потом вершинно разражались либо Успенским Собором, либо Глинкой. Тут смоленская Одигитрия Наполеона останавливала, тут советская гвардия родилась под Ельней. А сейчас, после Отечественной войны смоляне вознесли к небу Юрия Гагарина, обращение он подписал и со всем согласился.
Корин был раздумчив, рассказал, как создавал образ Александра Невского, как Сталин назвал Невского первым на параде 7-го ноября 1941 года и твердо сказал, что "образ великих предков" нас должен вдохновлять, а нам то Розу Люксембург, то Клару Цеткин в качестве героев предлагают. Размашисто и четко подписал.
Дольше всех сидел над письмом Леонид Максимович Леонов, подбирал, улучшал. Решительно вычеркнул обращение "Наша славная советская молодежь", ворчал: "Какая она славная, вот во время войны была славная, а сейчас пусть докажет". Мы не возражали – пусть докажет. Но вот письмо-обращение, поистине воззвание "Берегите святыни наши!" появилось в пятом номере "Молодой гвардии". Поистине это была программа, воссоединяющая героическое прошлое и сегодняшнюю жизнь молодого поколения на фоне развернувшегося насаждения "молодежной субкульутры", утверждении о "коренном отличии молодого поколения от отцов", как якобы революционного постулата. На фоне революционаризма, развернувшейся культурной революции хунвейбинов мы соединяли руки поколений, говорили об общих духовных, исторических, культурных ценностях древней дореволюционной Руси и Советского Союза. Все наше! А не так как у псевдоисториков Покровского и Минца, втаптывавших в грязь всю дореволюционную эпоху, как недостойную. Конечно, это был исторический прорыв к обществу, ибо оно чутко откликнулось на обращение, распечатанное в сотнях тысячах экземплярах, письмо расклеивалось в библиотеках, клубах, перепечатывалось в книгах, местных газетах. "Неистовые ревнители" классового подхода во всех ячейках агитпропа, на кафедрах, в клубах, конечно, не перевелись, но им трудно было придраться: обращение подписали Герои Социалистического Труда, лауреаты Ленинской премии, люди видные и заслуженные.
Да, после ухода Хрущева и его команды, либералам-западникам было не до этого, надо было перестраиваться, засылать в идеологические органы новых бойцов.
К нам же в эти годы в журнал пришли Владимир Солоухин, Илья Глазунов, Иван Шевцов, Виктор Курочкин, Андрей Сахаров (член-корр. РАН). Олег Михайлов, Анатолий Ланщиков, Петр Палиевский. Выстраивалась солидная, основательная платформа русского, советского патриотизма.
Пробивала себе дорогу деревенская, почвенническая литература, образ не избитого, но реального военного героя вставал из многих повестей и рассказов. Особенно хороша была повесть Виктора Курочкина "На войне, как на войне" с его лейтенантом Мелешиным.
Илья же Глазунов вообще привнес новую тематику мира русской православной патриотической интеллигенции. Его автобиографическая повесть "Путь к себе", написанная прекрасным русским языком, напитанная духом и образами Достоевского, незнаемых нами русских философов зарубежья, поражали какой-то особой атмосферой дореволюционного и довоенного Петербурга – Ленинграда, глубиной знаний православных традиций.
Особое место в журнале занимал Владимир Солоухин, друг и соратник Анатолия Васильевича Никонова. Они подолгу беседовали о засолке грибов, о сайках, булках, фронзолях, наливочках, о сортах дореволюционной водки и мяса, их ценах, а за всем этим проглядывалось знание быта, порядков и организации Руси. Своими "Письмами из Русского музея", "Черными досками" Солоухин открыл как Колумб советской интеллигенции материк русской национальной живописи, мир русской иконописи. На панихиде Солоухина в храме Христа Спасителя патриарх Алексий сказал, что за этими произведениями Солоухина в 60-е голы "все гонялись", читали, обсуждали. А спор Солоухина и Глазунова об иконописи (они оба были спасатели-реставраторы и собиратели икон) в кабинете Никонова в нашем присутствии вообще представлял великое пиршество ума, знания, словес и темпераментов. Так и хочется подсказать молодым живописцам тему и героев для картины "Русские шестидесятники".
В общем, "Молодая гвардия" к концу шестидесятых превратилась в солидный, творческий дом русских патриотов. Это отметил даже А.И. Солженицын, когда с некоторой брезгливостью говорил об усердном западничестве "Нового мира" Твардовского и догматическом, советском усердии "Октября" Кочетова. Лишь "Молодая гвардия" "что-то мычала о патриотизме" с присущим ему высокомерием, писал он. Но "Молодая гвардия" не мычала, она в стилистике тех лет нередко с цитатами "вождей" распространяла знания о России, вводила в обиход новые русские имена, термины, понятия. "Молодая гвардия" обучала, если хотите, кадры, брала ребят с периферии, давала им прописку, квартиры и пускала в московскую жизнь. Достаточно назвать В. Ганичева, С. Викулова, А. Иванова, В. Сорокина, И. Уханова, Ю. Селезнева, С. Высоцкого, Н. Мирошниченко, И. Захорошко и др. Все это делал А.В. Никонов при поддержке С. Павлова.
Опять отдел (1965 -1968)
Прошел год работы в журнале, и Никонов, притворно нахмурившись, заявил: "Опять придется зама искать". Я с тревогой спросил: "А что случилось?" – Не случилось, но случится. Павлов заведующего отделом пропаганды ищет – глаз положил на тебя.
Это позднее я понял, что они оба "обкатывали" меня в отделе и журнале для будущей работы.
Отдел пропаганды не был, конечно, главным в аппарате ЦК ВЛКСМ. Таким был орготдел. Да по приближенности к первому секретарю мог претендовать на первые места общий отдел, отделы рабочей и сельской молодежи. Но Павлов чувствовал, что комсомолу надо разворачивать идеологическую, патриотическую работу, ибо после ухода Хрущева усилилось внимание к этим участкам. Л. Брежнев, вообще, приходил в доброе, а порой сентиментальное расположение духа, когда шел разговор о ветеранах войны, о военном подвиге, о боевой славе страны. После Хрущева это было особо заметно.
Когда со мной шла беседа по поводу завотделом у Павлова, он фактически поставил несколько важнейших задач в воспитании молодежи: «Надо подумать, как мы свяжем молодое поколение с победителями, с героями, с партизанами.
Второе: как ответить на выпады Запада, как организовать контрпропаганду.
Третье: как объединить вокруг нас творческую молодежь. Ее же все тащат в свои подворотни.
В общем, Вы должны создать ядро боевитых молодых руководителей, идеологов, пропагандистов, не боящихся идти в аудитории, говорить с рабочими, студентами, молодыми учеными».
На мое шевеление, что я не боюсь беседовать со студентами, писателями, он отмахнулся: "Да, надо, чтобы не один ты, а весь отдел, ваш актив. Надо создать ядро».
В этом разговоре еще не развернулась вся программа действий. Но на многое было получено разрешение.
В стране наступила на небольшой период патриотическая, национальная "оттепель". Можно было не бояться говорить о Советской России, об историческом патриотизме, о его корнях (ибо у фронтовиков еще свежи были в памяти лозунги о великих предках: Александре Невском и Дмитрии Донском, Минине и Пожарском, Суворове и Кутузове, Ушакове и Нахимове). Подвиг героев войны позволял исследовать истоки, говорить о национальном характере, об исторической многовековой дружбе народов.
Павлов, Никонов, наш отдел, отдел военно-спортивной работы, школьный и пионерский отделы в полной мере воспользовались этим. До меня в отделе и при мне, когда я был заместителем, заведующим отделом был Ю.Н. Верченко (он ушел директором издательства "Молодая гвардия", а потом заведующим отделом культуры МГК КПСС), после него Александр Степанович Куклинов (бывший первый секретарь обкома ВЛКСМ, потом он ушел в дипшколу, стал дипломатом) человек добрейшей души и внимания к человеку. Он мог часами беседовать с посетителем, объясняя, разъясняя, сочувствуя ему. Конечно, такого времени у руководителя на всех нет, но тот, кто побеседовал с Куклиновым, запоминал его на всю жизнь. Необычайной теплотой и терпимостью отличался и Юрий Николаевич Верченко, так что мне было у кого учиться и кому подражать.
Отдел был небольшой, большинство его работников пришло при Л. Карпинском. Я понимал, что отдел надо формировать по-новому, из людей самоотверженных, патриотических, идейных, национальной, то есть советско-русской ориентации. Понимал, что надо формировать новые направления деятельности, создавать новые сектора. В течение года отдел при мне расширился в два раза (было 15 человек – стало 32). Павлов поощрял, часто вызывал на беседу или вместе с Камшаловым, или с боевыми заместителями: Володей Токманем и Тамарой Шатуновой. Тамару я вытащил из Горького, она была главным редактором областной боевитой комсомольской газеты, отвечала в отделе за культуру, то есть за комсомольский культпросвет (клубы, библиотеки, кинозалы и т.д.) и за работу с творческой молодежью.
Володю Токманя я взял из Харьковского обкома комсомола. Был он родом с Сумщины, из того села, откуда Ющенко, устраивал его брата в Харьковский университет. Отец Володи был первым председателем Коммуны в селе, и этот коллективистский дух оставался у него до последних дней жизни. Вначале он был заведующим лекторской группой ЦК, потом заместителем заведующего, отвечающим за политическое просвещение лекторской группы, контрпропаганду. За комсомольскую печать отвечал Геннадий Гусев, а потом (к удивлению) Андрей Дементьев. При мне были созданы: сектор контрпропаганды, работы с подростками, расширились сферы и задачи отдела.
Первое и главное задание о расширение зоны воспитания на патриотически боевых, революционных традициях. Революционные традиции интерпретировались нами как традиции борьбы с иноземными захватчиками, с походами Антанты, интервентами во время гражданской войны из Германии, Англии, США, Турции, Польши, Румынии, Японии. Героизм Чапаева, Пархоменко, красного казачества, моряков Балтики подавался как героизм патриотов, защитников Отечества, от изменивших этому Отечеству и пошедших на сговор с иностранцами (Деникин, Колчак, Юденич, Врангель). Но главным все-таки был подвиг нашего народа, наших людей в Великой Отечественной войне. Поистине историческим был пленум ЦК ВЛКСМ «О воспитании молодежи на боевых и революционных традициях».
ПРО ПОХОД
А затем кропотливая, повсеместная масштабная работа по организации этого похода и заключительных слетов победителей, проходивших в Бресте, Москве, Ленинграде, Киеве, Волгограде и других городах. Достаточно сказать, что в подготовке к первому слету приняло участие три с половиной миллиона человек.
Штаб похода в разное время возглавляли известные всей стране люди, славные полководцы, воины – маршалы И.С. Конев, И.Х. Багрямян, генерал армии А.И. Гетман, дважды Герой Советского Союза Г.Т. Береговой и другие.
Параллельно и внутри похода была организована военно-спортивная игра "Орленок" и всесоюзная пионерская игра "Зарница". Примеров этой работы немало. Особенно запомнился второй съезд в 1966 году в Москве. За год число участников возросло втрое, почти десять миллионов человек участвовало во втором походе.
Полторы тысячи ребят съехались со всей страны. Они побывали в Дубосеково, у поля панфиловцев, на рубеже стоявших насмерть курсантов приняли участие в открытие музея Зои Космодемьянской. А затем – торжественная церемония не где-нибудь, а на Красной площади в Москве. Павлов просил нас продумать ритуал. Продумать текст клятвы. Я, Володя Токмань, Гена Серебряков, Володя Фирсов, Феликс Чуев такой текст подготовили, насытили. Мне кажется, праздник этот был незабываем. На мавзолей поднялось правительство во главе с Брежневым. У меня самого пробежали мурашки, когда с боковой трибуны, где мы стояли, Левитан громыхнул нашим текстом.
"Четверть века назад эта площадь провожала солдат. Может быть, среди них был и твой отец, товарищ! Они шли из сибирских просторов, от литовских озер, от казахских степей, от кавказских вершин на рубежи Москвы, своей Москвы, нашей Москвы. Они поклялись, что не ступит на эту брусчатку нога захватчика. Они сдержали клятву. И потому продолжается жизнь, зреют в полях хлеба, идут поезда, излома бушует в домнах. И ты идешь дорогами отцов!.."
Ох, как хорошо мы написали этот текст, ох, как впечатляюще торжественно и памятно произнес его Левитан...
***
Помню, как со Славой Гурьевым мы фактически организовали международный суд над расизмом и Фервурдом (был такой президент ЮАР). Павлов нам поручил это продумать, в преддверии Форума молодежи, сказал: "Патронов не жалеть!" Ну мы и не жалели. От имени Международного комитета по борьбе с расизмом обратились в ООН, в африканские и азиатские страны, в США, Англию, Францию. О, что тут произошло! На нас обрушился шквал документов, материалов, свидетельств. Приходили кинофильмы, фотографии, протоколы судебных разбирательств. Председателем суда был определен известный юрист, член-корр академии наук В.М. Чхиквадзе, из Франции был приглашен президент ассоциации юристов-демократов, видные юристы приехали из Индии, Ганы, Алжира, Египта, Польши. Заседание проходило в Октябрьском зале Дома Союзов. Свидетели, которых были десятки, клялись на уставе ООН говорить правду и только правду. Демонстрировались фотообвинения, выслушивались звукозаписи, приветствие пришло от сидящего в тюрьме Манделлы и узников расизма. Заключительное заседание проходило в Колонном зале Дома Союзов в присутствии молодежи со всей планеты. Расизм и Фервурда осудили, советская молодежь продемонстрировала свою солидарность с черной Африкой и "нашими братьями во всем мире". Понравилось даже и в ЦК партии, предложили сохранить комитет и трибунал солидарности. Я даже выезжал с профессором Зивсом в Гану, где нас принял и дружески обнял президент Ганы, видный тогда мировой политик Кваме Нкрума. Многих потрясло, когда Фервурда убили, считая это делом рук трибунала. Но к нам это не имело никакого отношения. Фервурда убил белый националист, когда он стал ослаблять апартеид.
В общем, мы со Славой потрудились на славу, Павлов пожал нам руку, а представитель КМО Таиров защитил на присланных материалах вначале кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию. Во сколько наворотили материалов! Короче у каждого было свое поле.
Вот сектор подростков во главе с Олегом Морозовым (в будущем генералом МВД) первый проложил дорогу в тюрьмы к несовершеннолетним, занялся выпуском специальной интересной, захватывающей литературы для этого возраста. (В издательстве "Молодая гвардия" было специально для этого создано три редакции, выпускалась серия "Тебе в дорогу, романтик". Эти три богатыря: Морозов, Барановский и Юра Чурбанов (да, тогда скромный, четкий, исполнительный инструктор) были известны по всей стране. И куда бы они не приезжали, сразу в областях создавались подростковые клубы по интересам, заслушивались вопросы о воспитании подростков. Никто не называл подростков скинхедами, не пугал ими, а просто выслушивал их, работали с ними. Достаточно вспомнить клуб юных мушкетеров в Новосибирске, соединивший сотни непростых ребят.
Может быть, впервые в отделе заговорили открыто о русских проблемах, об отечественной истории, о русской песне, о памятниках культуры. Мы с Токманем после семинара в Архангельске и поездки в Соловки и Холмогоры написали записку "О воспитании молодежи на памятниках истории и отечественной культуры", привлекли к дискуссиям, к работе, к выступлениям не только активистов Лена Карпинского, но не очень известных тогда молодых писателей и критиков-искусствоведов Олега Михайлова, Петра Палиевского, Анатолия Ланщикова, Геннадия Серебрякова (который стал работать в отделе), Валентина Сорокина. Нередко бывали вместе с нами известный вам Илья Глазунов, Анатолий Никонов, Владимир Солоухин.
В общем, поиск был во всем и у каждого. Два-три раза в неделю мы собирались, чтобы проанализировать ту или иную акцию, или просто поразмышлять о том, что происходит в стране, в мире среди молодежи. Гурьев, кажется, назвал это "Совет в Филях". Можно было привлекать к размышлению источники, которые в официозе не могли появиться. Ципко, например, в своих воспоминаниях отметил, что в отделе была атмосфера, отличная от атмосферы в ЦК КПСС, где он позднее тоже работал. "Заведующий отделом сказал мне, – писал он, – будь нашим красным Бердяевым". Не очень помню, но искры от спора между Гурьевым, Ципко, Токманем, Ивановым, Голембиовским, Чурбановым, Лихановым зажигали на многие годы умы. Конечно, все были и великолепные организаторы. Один Виктор Скорупа чего стоил. Проверяя дела комсомола в Киевской области, он мобилизовал, то есть сумел привлечь к этому полторы тысячи активистов, молодых специалистов и ученых, студентов старших курсов отнюдь не для формальной проверки, а для выступлений, встреч, проведения вечеров. Юрий Ельченко, первый секретарь комсомола Украины мягко пожаловался Павлову, тот нас мягко пожурил, а потом несколько раз ссылался на Скорупу. "Надо, чтобы дело кипело, а не бумажки, не проверка была в центре". Многие из отдела стали докторами и кандидатами наук, редакторами журналов газет, издательств, крупными работниками государственного аппарата и общественных организаций.
Иных уж нет, но нет сомнения, что отдел пропаганды был очагом многих добрых, полезных дел нашей молодежи, центром подготовки состоятельных кадров для страны.
Особое место занимало у нас знакомство и обсуждение произведений художественной литературы. Каждое утро начиналось с вопроса: "А ты читал?" Читали мы "Новый мир", "Юность", "Молодую гвардию", "Октябрь", "Знамя", "Неву", "Науку и жизнь", "Технику-молодежи", "Огонек". Доставали дореволюционные издания. Основой всех наших литературных и журналистских дел был довольно обширный сектор печати. У нас в отделе постоянно бывали Михалков, Марков, Кожевников, Никонов, Захарченко. При нашем попечении и подготовке (вместе с Союзом писателей) проходили Всесоюзные и Всероссийские семинары и совещания молодых писателей. После этих семинаров заботой комсомола в его изданиях во всесоюзной прессе появились имена Валентина Распутина, Владимира Личутина, Олжаса Сулейменова, Альберта Лиханова, Владимира Фирсова, Леонида Жуховицкого, Феликса Чуева, Ивана Шесталова, Оли Фокиной, Татьяны Кузовлевой и многих других. "Пиара" не было, а была радость от появления талантливых имен.
Одним из самых замечательных дел нашего отдела была встреча-семинар молодых писателей, который мы провели в Вешенской у самого Шолохова в июне 1967 года. Наверное, молодым это было памятно на всю жизнь. Для нас, для молодых писателей, всех, кто приехал тогда на берега Тихого Дона, стоял на ковыльном холме, вглядываясь в степные дали, проходил вдоль улиц с диковинными уже тогда плетнями, это был, конечно, мастер-класс, в котором великий писатель был откровенен, щедр, внимателен с Василием Беловым, Ларисой Васильевой, Олжасом Сулейменовым, Акрамом Айлиски, Юрием Сбитневым, Феликсом Чуевым, Владимиром Фирсовым, Геннадием Серебряковым и иностранными писателями. Да еще с нами был тогда Юрий Гагарин, иэто придавало встрече какой-то возвышенный, космический, а также земной, корневой характер.
Все, кто работал в секторе печати, высоко ценились, ибо были люди опытные, профессионалы. Они и стали позднее главными редакторами "Смены" (А. Лиханов), "Молодой гвардии" (Ф. Овчаренко), издательства "Педагогика" (директор В. Хелимендик), "Ровесника" (А. Нодия), "Известий" (И. Голимбеовский), "Молодой гвардии" (В. Десятерик), "Юности" (А. Дементьев).
Конечно, мы видели конфликты, противоречия, ошибки и кризисные явления в обществе, но видели и достижения, прогресс. Казалось, что массовые репрессии ушли в прошлое. Можно было шаг за шагом восстановить историческую правду, уйти от вульгарно-социологического диктата ученых типа Покровского, Минца, можно было вырабатывать тип созидательного человека, который был бы патриотом отечества, веры в его предназначение, человека широкой культуры. И вот этот вектор нам казался правильным. Но помимо наших представлений в обществе существовали различные взгляды, различные предпочтения, различный исторический опыт, работали явные и скрытые силы.
Были сторонники так называемого "ленинского пути" к социализму, который якобы испортил Сталин. К нему принадлежали "романтические" преобразователи Леонид Бородин, Валерий Скурлатов, Юрий Луньков, Рой Медведев и другие. Впоследствии они в большинстве своем отошли от этих взглядов, хотя поплатились, кто отсидками в лагерях, кто предупреждениями КГБ. Некоторые из этих ребят приходили в отдел, приносили свои записки, размышления, дискутировали в секторе политпроса с лекторами, с контр пропагандистами (так Инна Зенушкина могла часами говорить с вопрошающим).
Другая немалочисленная группа молодых ребят, в основном МНЭсы, была настроена на Запад, на его ценности, не желая замечать беды и грехи той жизни. Из них формировались будущие дисиденты, поле ельцинской поддержки. К ним в отделе, еще раньше принадлежал Лева Митрохин, в какой-то мере И. Голимбиевский, А. Нодия. Между ними находились и сторонники конвергенции, к которым, например, в отделе относился Руслан Хасбулатов.
Все больше и больше приходило в жизнь людей, которые открыто, а чаще скрыто через историю, образцы высочайшей русской культуры, тип поведения лучших людей обращались к вере, православию.
В отделе постоянно были представители клуба "Родина", участвовавшие в восстановлении храмов ("памятников архитектуры"), часто бывал ярый реалист, противник абстракционизма художник Илья Глазунов, выезжавший по нашим командировкам на комсомольские стройки, во Вьетнам, на Кубу, Чили (в промежутках он бывал по приглашению короля в Швеции, Саморанча в Испании, Джины Лолобриджиды в Италии). Особую эрудированность, деликатность и настойчивость в духовном, образном просвещении проявлял художник Юрий Селиверстов. В его мастерской (как и мастерской Глазунова) часто собиралась интеллигенция, ученые, художники, писатели, композиторы, где велись довольно обстоятельные разговоры о будущем России, демонстрировались книги, дореволюционных лет, рассказывалось о духовной и художественной ценности икон, различных иконописных школах, о русских и православных ценностях.
После XX съезда КПСС многие люди с облегчением воспринимали освобождение от жестких догматических схем сталинского времени, от гулаговского устрашения, приветствовали выход страны на международную арену (поездки Хрущева в Индию, Египет, Югославию, ООН) в качестве страны, которая утверждает социальное равенство, поддерживает национально-освободительное движение (нам рукоплескала Индия, арабы, Куба, Конго, Индонезия, Гана, Мали и др.), идет впереди научно– технического прогресса (а как же первая атомная электростанция, "Спутник", первый полет человека в космос, Братская ГЭС и т.д.).
Но зрело непонимание и недовольство. Почему после Великой Победы, после столь внушительных достижений в науке и технике, после провозглашенного лозунга, что "через двадцать лет страна будет жить при коммунизме" при честном взгляде на жизнь обнаруживались катастрофические прорехи в государстве: деревня жила в бедности и разорении, сельским жителям не выдавали паспорта, в городах в магазинах были очереди, зарплаты рабочих и служащих были низкие.
Особенно убогими были условия сельских жителей и жителей малых городов центра России. Все это порождало безразличие, или даже глухое неприятие действий властей. Хотя там, где начиналось большое созидательное дело, где решались, если не судьбы Отечества, но возникали всесоюзные начинания, там были патриоты, там были комсомольцы. Мы и считали, что должны быть там.
Взбалмошная, непоследовательная, часто не мотивированная, противоречивая политика Хрущева, получившая название "волюнтаризм", привела к тому, что недовольство в обществе нарастало. Достаточно вспомнить спешную организацию Совнархозов, разделение обкомов, кукурузную компанию, борьбу с травополкой. Особенно задеты были чувства фронтовиков, а, следовательно, их семей, их детей. Уведен был с государственной, военной арены Великий маршал Победы Георгий Константинович Жуков, не отмечался, как выходной праздничный день Победы, миллионы военнослужащих были уволены из армии (это было облегчением бремени, но проводилось в столь пожарном порядке, что порождало крайнее недовольство среди военных). В довершении недоучившийся атеист кинулся закрывать и разрушать оставшийся храмы, не считаясь ни с их духовной ценностью, ни с архитектурной неповторимостью, этим он поверг в ужас и противостояние власти миллионы верующих. Поэтому, когда Хрущева освободили на ноябрьском пленуме 1964 года ожидалось, что возвратится высокое уважение к подвигу Великой Отечественной, проявится внимание не только к целине, а и русскому Нечерноземью, селу, остановится произвол хулиганствующих безбожников.
В это время создаются произведения Владимира Солоухина, Александра Яшина, Василия Белова, Антона Югова и других писателей, которые дали вдохновенные и печальные картины родной природы и создали образы душевных и бедных русских людей. Порождали волну почвенников, писателей, которые обращались к народу. И вот в этом узле ожиданий, надежд и начинал работу наш отдел.
Часто говорят о карьеризме в комсомоле прошлых лет, о беспринципности некоторых вожаков (все вспоминают при этом Горбачева). Да это было и стало одной из причин краха великой страны (хотя причины далеко не главной). Но миллионы красивых молодых, трудовых, честных комсомольцев, строили Турксиб, Днепрогэс, Комсомольск-на-Амуре, Братскую ГЭС и Магнитку.
Ну а наш отдел, может быть, собрал одну из самых талантливых, умных, творческих частей комсомола. Всем хотелось внести свой вклад, осмыслить происходящее, поделиться о прочитанном, причем не только в литературных журналах, но и в философских, международных, естественно-научных изданиях. При общей линии на воспитание была широкая самостоятельность действий, каждый мыслил и творил по своему, с учетом познанного обобщенного опыта, и личной инициативы, которая поощрялась. Кстати, все мы помним, как возгорался Сергей Павлович Павлов, когда кто-то из нас проявлял инициативу, ставил острый вопрос и говорил, как надо его решать. Назову несколько акций, которые породил наш отдел. Ну, например, советско-болгарский клуб творческой молодежи. Ведь через него прошли многие молодые деятели литературы и искусства. Они познакомились, многие подружились, узнали о творчестве своих сверстников.
Лариса Шепитько, Валентин Распутин, Любомир Левчев, Витаус Петкявичус, Лучезар Еленков, Резо Амашукели, Владимир Фирсов, Савва Кулиш, Дора Бонева и еще сотни две, абсолютно индивидуальных, талантливых молодых творцов. Когда я в Болгарии придумал этот клуб, то попросил болгар прислать это как их предложение. Просьбы друзей пользовались уважением. Не знаю, кто сегодня столь бескорыстно, на основе творчества и уважения к традициям собственных народов может собрать такое созвездие талантов. Но вот мы таким умением обладали. В секторе творческой молодежи и в этом подотделе во главе с Тамарой Шатуновой вместе с такими самоотверженными подвижниками, как Володя Юрьев, Саша Демченко, Люда Милянчикова, Маша Лабузова, Лида Шинелева постоянно крутили карусель; отправляли творческие бригады в Сибирь, на Камчатку, на пограничные заставы, на ударные комсомольские стройки. Маша прибегала и звала: «посмотрите, что принесли». Молодые тогда Обросов, Комов, Харламов, Юфа показывали картины. А иногда вечером в кабинете пела для нас, ныне самая заслуженная и народная Тамара Синявская. Ей с нами было интересно, а нам с ней радостно, и это было чудесно. Композиторы Соловьев-Седой, Френкель, Пахмутова – приносили на прослушивание свои новые песни.
Второй же (по праву считавшим себя первым) наш подотряд из лекторской группы, сектора политпроса, группы контрпропаганды – это были мыслители, мудрецы, интеллектуалы. Именно из его недр, впрочем, как и из оборонно-спортивного отдела, вышла и была предметно и образно оформлена идея Похода по местам боевой славы (иногда боевой и революционной славы). Как не хватает нынешнему поколению вот такого, охватывающего все детские и юношеские коллективы движения, изучающего историю, подвиг отцов и дедов, собирающего свидетельства об этом, сберегающего память, ухаживающего за могилами, проводящего военно-спортивные игры. Подумать только, в походе вначале участвовали сотни тысяч ребят, потом миллионы, а потом и десятки миллионов. Вот это связь поколений! Венцом похода были его финалы в Волгограде, Брянске, Ленинграде, Москве.
А высмеиваемый комсомольский политпрос тоже высекал искры. Казалось, убогое это дело. Но вот Володя Токмань – гигант, Виктор Скорупа со своей боевой командой Сашей Давидюком, Леней Диканем, Валентином Ивановым, Русланом Хасбулатовым (да, да, именно он был ответственный за молодежный экономический курс "Конкретная экономика") создавали живые и оригинальные программы, расширенные списки рекомендованной литературы, проводили необычные семинары, разрабатывали курсы конкретной экономики, эстетики, международного молодежного движения, истории Великой Отечественной войны и другие.
Скорупа и Токмань организовывали Всесоюзные семинары с приглашением первых величин в науке, армии, обществе в самых невероятных местах: Магадан, Архангельск, Соловки, Кемерово.
Казалось, что любое дело нам было по плечу.
Владимир ТОКМАНЬ. Вожак молодежи и верный друг
Коммуны возникали сразу после революции, как ответ миллионов бедняков селян на призывы к объединению. Люди хотели чистоты отношений. Коммунары верили в светлое будущее и смело соединяли свой труд. И не их вина, а беда времени, что не смогли они достичь того братства, которое рисовалось в народных мечтах, видениях утопистов и получило научное обоснование в коммунистическом учении.
Участники первых коммун были истинными коммунистическими рыцарями, без страха и упрека. Они делились с ближним хлебом, солью, последней рубашкой.
И как весну нельзя представить без подснежников, так и двадцатые годы мы не можем представить без героических и романтических коммун.
Преданность общему делу, поддержка ближнего, самоотверженный труд, безвозмездная работа, сопереживание всем бурным страстям века – это коммуны. Все касалось коммунаров, все было близко их сердцу, их мысли и чувству. Они болели «человечьей болью» за все трагедии мира.
Эта сопричастность осталась в наследство их детям. Уже не было коммун, но генетический фонд революции порождал достойное продолжение.
Вот почему пареньку из глухой сумской деревушки Володе Токманю были понятны ветры века, нравственный кодекс коммуны, ее революционный дух он усваивал не только из книг, но и из семейных традиций.
Отец Владимира, Илларион Токмань, был первым председателем хоружевской коммуны «Спартак». Хотя коммунары ютились в бараке и имели один общественный погреб, жили они весело и открыто. Радости и напасти, постижение дружбы и невзгоды эпохи – все познал председатель. Но время не разочаровало его. Работал, думал, растил детей. Образование Иллариона Токманя по современным меркам, возможно, было и невелико, но книги он любил, приучал к ним и детей. Семейные чтения вслух в сочетании с отцовскими рассказами о революции, схватках с кулаками, первых красных обозах оставляли в душе сельского мальчишки незабываемые впечатления, порождали восторг, желание совершить что-то героическое во славу страны. Это были первые уроки осознанной любви к Родине, к Отечеству, которое начиналось для него здесь, в небольшом селе.
Владимир и сам пристрастился к чтению – все книги в сельской библиотеке прочитал.
Трудные послевоенные годы: на столе у учителя чадит керосиновая лампа, ребята пишут отточенной соломкой на краях газет. Казалось, бедность загубит любую фантазию, любую мечту принизит до куска хлеба. Но учитель рисует им величественную картину будущего страны, говорит о завтрашнем дне... И видит на исхудалых детских лицах восторг соучастия. Прекрасный мир врывается в тесные, маленькие хоружевские классы, будоража школяров, требуя от них личного вклада. И, наверное, это первое впечатление от бескорыстного служения людям подтолкнули Володю поступить в Сумской пединститут. Позднее он посвятил учителям свои стихи:
О був бы я людством,
Не зважив на крики б —
На вcix бы строкатых знаменах держав
Десь поряд з гербами
Два слова великих —
«Учитель» i «Мати»
я б там написав!
Сколько еще добрых слов мы недосказали нашим сельским учителям, взрастившим добрые и полезные всходы. Эти слова по праву можно адресовать Хоружевской школе, позволившей своему выпускнику уверенно учиться в Сумском пединституте, а позднее на историческом факультете Харьковского университета.
Славен и горд город Харьков и по рабочему основателен. Недаром стал он первой столицей Советской Украины, город-интернационалист, город труда, науки, молодежи. Здесь, в боевом комсомольском братстве Харьковской областной организации, получил закалку организатора и пропагандиста молодой Володя Токмань, не раз добрым словом вспоминавший эту незаменимую школу.
Комсомол был для него частью жизни. Без него он не представлял себя и ему отдавал все помыслы и силы. Никто не удивился, когда в 1959 году Владимира Токманя пригласили на работу в Харьковский обком комсомола. Здесь прошло шесть лет его напряженной, полнокровной, боевой комсомольской жизни. В обкоме ему как-то сказали: «Володя, не надо выдумывать. Давай попроще. Говори работникам: «Сделай то-то и так-то» – и все будет в порядке». Он не согласился: надо всем вместе помозговать, подумать о результатах, сравнить с теорией и действовать наверняка. Хотя что касается простоты человеческой, то удивительно, как не изменился он от первых своих студенческих шагов в университете до последнего солидного редакторского кресла.
Была в нем внутренняя культура, которая ни разу не подвела его в общении с людьми. Естественно, культуре общения, этике приходилось учиться. Он спокойно, ровно и тактично держал себя с колхозниками и учеными, дипломатами и ветеранами войны, иностранцами и космонавтами, артистками балета и «элитарными» поэтами. Пытливым взором внимательного хоружевского хлопца отмечал стиль, манеру ведения разговора, умение общения. С юмором вспоминал, как один руководитель на берегу Донца пытался завязать непринужденный разговор с девушкой – инструктором ЦК комсомола: шлепнул ее по голой коленке и весело сказал: «Откуда комар прилетел убитый – оттуда жених будет». Девушка, покраснев от такой бесцеремонности, едко отчеканила: «Я очень рада, что он прилетел не с вашей стороны». Все посмеялись, руководитель ходил как в воду опущенный. И бормотал: «С этими московскими барышнями надо быть деликатным, видите ли». А деликатным надо быть со всеми.
Главное, к чему стремился Владимир, – овладеть умением работать. Он избрал руководством к действию своеобразную формулу: «Видеть, знать, уметь». Познать то, что недоступно поверхностному взгляду, что скрыто за внешним благополучием, проникнуть в суть явлений, уловить невидимые социальные, психологические связи, знание которых поможет принять единственно правильное решение.
Понять настроение ребят, найти нужный тон разговора со строителями ударной, почувствовать фальшь внешнего благополучия бумаг и протоколов, заметить новое и важное в непримечательном на первый взгляд явлении. А это требует немалых знаний, умения сравнивать. Едешь в республику, район, область – почитай областные, республиканские, районные газеты, журналы. Поинтересуйся, кто из великих людей жил, творил в этих краях, что писал о них. Не приезжай в область туристом. Не считай, что знание московских новостей может заменить информацию об истории, экономике, культуре, сегодняшних заботах края, в который ты едешь.
Очень непростое дело – быть специалистом по пропаганде. Если у остальных сфера влияния определена более или менее четко, то здесь, кажется, стихия дел безбрежна, бурливо опасна, на первый взгляд не оформлена. И бывает, подхватит тебя «мероприятийное» течение, закрутит в водовороте каждодневных дел и несет, несет, не давая опомниться. Движение быстрое, голова кругом идет, а чуть спадет круговерть, оглянешься – продвижения никакого. Приглядишься к опытным коллегам, видишь, что и они «на мероприятия» работают, и они вышестоящие решения стремятся выполнить, но у них заметна своя линия, система. Умеют они рассмотреть новое, держат под контролем свои заботы, увлекают всех на интересное пропагандистское дело. Позже становится ясно, что сделать это можно только с помощью актива и «привлечения умов» своих собратьев (Володя любил и слово «соратники» – боевая рать).
Вступив в 1965 году на московскую землю, Володя понял, что надо снова и снова учиться не покладая рук, не останавливая в движении свою мысль, шлифуя и совершенствуя свой стиль, отказываясь порой оттого, что было естественным в Харькове.
– Работу в Москве начинаешь без особых сомнений и внутренней тревоги, – говорил Токмань. – Выполняешь вроде бы ту же работу, но только в более широких масштабах. Но через месяца два-три начинаешь чувствовать нехватку фундаментальных общественно-политических знаний, понимаешь, что надо бы опереться и на психологию и на педагогику, углубиться в историю, представлять современное состояние отечественной и зарубежной философии, изучить экономику отдельных регионов и всей страны. Впоследствии коллеги-соратники напишут о нем: «Он много знал, но, кто работал с ним рядом, никогда не видели его высокомерным: его знания были богатством для людей, с которыми он общался».
Осенью 1967 года он провел семинар в Архангельске. Здесь все удалось: яркие лекции, жаркие дискуссии, интересные «круглые столы».
После лекций, как писала 24 сентября газета «Северный комсомолец», зал устроил докладчикам овацию: они предусмотрели все, что может интересовать их слушателей. С удивлением и доброй завистью журналисты отметили: «Работа зонального семинара закончилась в восемь вечера, и участники его договорились встретиться на следующий день в восемь утра. Всем бы слушателям архангельских политклубов и кружков такую тягу к знаниям! Чтобы не отпрашивались с занятий, не торопили время, глядя на часы».
Блестящим завершением семинара стала поездка на Соловецкие острова. Долго ехали мимо лесопилок и складов бревен. Когда с севера потянул легкий туман, пароход был уже в море. Неожиданно завыла сирена, мощные прожекторы выхватили из тумана катера. И над морем прозвучал торжественный голос диктора: «Здесь геройски погибли наши отцы и деды. Славно сражались и геройски умирали. Они ушли в глубины моря, но навсегда останутся с вами. Вечная им слава! Почтим их память!» Торжественная минута скорби, когда закачались под протяжные звуки пароходного гудка на темной волне венки из живых цветов, запомнилась ребятам на всю жизнь.
Утром показался сказочный Соловецкий монастырь – крепость и духовный центр, пристанище культуры, с многочисленными летописями, книгами. Библиотека монастыря по своим временам была одна из крупнейших в Европе. Здесь, по преданию, бывал атаман Кудеяр, здесь возникла не одна «хула» на царскую и помещичью несправедливость. Здесь, на далеком северном острове, кипела жизнь, бушевали страсти, тянулась тонкая нить культуры.
Потом была экскурсия по озерам, вырытым еще монахами, по местам, где бывали Горький и Пришвин. Трапеза в бывшем доме митрополита, в лощине, где вызревали не только огурцы и картошка, но помидоры и даже персики.
Пребывание на Севере, прикосновение к памятникам нашей истории (Володя ездил еще и в Холмогоры, на родину М. Ломоносова) оставило глубокий след, заставило задуматься, поставило новые вопросы...
Все это родило записку отдела «Воспитание на примере исторических памятников». В наше время, когда принят «Закон об охране памятников» и дело это стало всенародным, такая записка никого бы не удивила, а тогда к ней отнеслись недоверчиво.
Иногда о человеке говорят – прирожденный пропагандист. Что это? Дар, умение, наука? Способность красиво излагать известные мысли, умело объяснить происшедшее? Истинный пропагандист действительно должен много знать, владеть многочисленными профессиональными приемами.
В Академии общественных наук была создана кафедра теории и методов идеологической работы, стали проводиться систематические исследования, защищаться первые диссертации. Центральная комсомольская школа преобразовалась в Высшую комсомольскую, с научными подразделениями, также изучающими эти проблемы. В осмыслении процессов, происходящих среди молодежи, принял участие и Токмань. Первый шаг – диссертация «Роль идеологической работы в развитии социальной активности молодежи на современном этапе». Он защищает ее в Харьковском университете.
Материалы диссертации, документы архивов, стенограммы научных конференций, сочинения философов и текущие выступления общественных деятелей – все классифицировалось, конспектировалось в его небольшой квартире на Университетском проспекте. Вместе с такими же пытливыми, пытающимися докопаться до корня ребятами он провел ряд социологических исследований в Иванове и Харькове, Горьком и Тарту, Свердловске и Курске.
В ту пору бурно спорили, так ли нужны социологические исследования в нашей работе. Одни их вообще отрицали, другие чуть ли не заменяли ими всю практическую работу. «Конечно, никакие исследования работу не заменят, —– часто говорил Володя. – Надо просто бывать в организациях, знать, чувствовать, чем живут ребята. Вот это и будет твое исследование. Пропагандист, конечно, не может не видеть, не изучать и не предлагать варианты решения возникающих и окружающих нас проблем».
Одно важное качество выработалось у Владимира с годами. Умение поддержать те дела ребят, которые вырастают в перспективное направление работы, сделать эти дела интересными для других, придать им идеологическое звучание.
В начале 60-х годов во время своих выступлений комсомольские лекторы и пропагандисты нередко приводили цитату разоткровенничавшегося американского идеолога, который в поисках результативного направления идеологического воздействия на молодое поколение нашей страны призывал добиваться, чтобы в будущей войне среди советской молодежи не было Матросовых, Космодемьянских, Гастелло и молодогвардейцев.
Не впервые идеологи Запада ставят перед собой иезуитскую цель: разорвать связь поколений, лишить молодежь исторической памяти, девальвировать такие понятия, как героизм, добро, готовность к самопожертвованию, любовь, к Родине.
1968 год. Капиталистический мир потрясла буря революционных выступлений. В первых рядах шла молодежь. Капитализм кинулся спасать от «зловредных» идей коммунизма молодое поколение. Здесь не брезговали ничем. На свет божий были извлечены бывшие молодежные лидеры – ренегаты типа И. Пеликина, бывшие теоретики марксизма, а на деле ревизионисты, анархисты и прочие.
В молодежное движение мира выплескивались одна за другой новомодные теории. Необходимо было дать теоретический бой многочисленным проявлениям буржуазной идеологии. Молодежный псевдомарксизм получил достойную отповедь в книгах советских публицистов и ученых. Внес свою скромную лепту в это и молодой философ Владимир Токмань, написавший боевую и наступательную книгу «Восхождение к идее».
«Буржуазной пропаганде приходится перегруппировывать силы, обеспечивать «прикрытие» своих боевых «порядков», чтобы удержать на поверхности и оправдать вложенный в нее капитал», – писал он в главе «Многомерная диверсия». Он проанализировал целую систему акций «прикрытия», теоретических концепций, установок, всевозможных схем и стереотипов поведения, психологических тестов, предложенных западными теоретиками. В том числе и теми, с которыми ему приходилось сталкиваться во время дискуссий в США, Англии, Франции, ФРГ и других странах.
Сын коммунара и участника Великой Отечественной, воспитанник комсомола, Владимир Токмань знал великую преемственность поколений, знал, что в 60-х годах так же, как и в 20-х, молодежь верна идеям, молодые были всегда непримиримы к тем, кто выше всего ставит «вещные», «зрелищные» и прочие «ценности» подобного порядка, неспособные сделать человека личностью. С врагом, модернизирующим свои пропагандистские приемы, приходилось бороться беспощадно. В своей книге он напишет: «Слов нет, опасность от этой адской работы для нас немалая. Но и противники наши в большинстве своем теперь вынуждены если не понять, то почувствовать, что имеют дело с людьми многоопытными и бывалыми, которые к тому же на их удивление целеустремленно следуют «в духе строго определенного направления». И до последней минуты шел он в этом нашем «строгом направлении», подготовив статью в журнале «Смена». Статью он уже не увидел. Заместитель главного редактора, его товарищ В. Луцкий направил гранки жене с припиской: «Это последние при жизни отлитые в металл строчки, написанные Володей. Покажи дочкам. Пусть берегут. Озаглавили мы их «Диалог между поколениями». Жизнь продолжается. Диалог тоже. И мы живы. А значит, работаем дружно, в меру своих способностей, с токманевским оптимизмом».
Трудно сказать, когда появилось это стремление к перу. Конечно, сыграли тут свою роль и «стенгазетные» опыты, и первые публикации в районной и университетской газетах. А потом уже была серьезная работа над стилем, над словом и образом.
«Пропагандист должен быть всегда журналистом, а журналист – пропагандистом», – говорил Володя. Поэтому предложение пойти работать в журнал «Сельская молодежь» он принял с интересом. По традиции журнал «Сельская молодежь» привлекал на свои полосы известных и молодых писателей. Журнал имел непосредственный выход на широкую молодежную аудиторию и требовал простого и ясного стиля, который к литератору приходит с годами напряженного труда или же прорезается сразу как свидетельство глубинного таланта. Недаром одну из первых публикаций в издании молодых сельских читателей, тогда называвшемся «Журналом крестьянской молодежи», поместил М. А. Шолохов.
Здесь, в журнале, Владимир и проходил большую школу мастерства журналистики, приобщился к литературным делам, часто встречался с молодыми и уже входившими в силу писателями. Здесь же продолжалось жадное познание и освоение жизни, поездки по стране, встречи с молодыми механизаторами, агрономами, доярками, мудрыми деревенскими стариками. Журнал в это время активно боролся за повышение культуры села, улучшение его быта, приобщение школьников к труду земледельца.
Ему, сельскому жителю, были близки и понятны боли российского Нечерноземья. Он не мог согласиться с обвинениями некоторых критиков, которые видели в повестях и рассказах А. Яшина, В. Белова, В. Лихоносова, Е. Носова, В. Астафьева и других писателей, остро и нелицеприятно говоривших о проблемах села, только «патриархальщину», «воспевание деревенского быта», «неумение взглянуть на мир панорамно».
Володя старался в полной мере взвалить на себя всю ношу ответственности, развивая профессиональные навыки, искать те средства выражения, которые были наиболее близки молодому сельскому читателю. Подготавливая к печати материал, он проявлял интерес к философии, социологии, психологии, разработкам науки по публикуемому вопросу, хотя и касался вроде бы сугубо сельских тем: культуры земледелия, быта села, деревенского клуба. И в этом изучении он опирался на опыт и знания людей.
Запомнились его встречи и беседы с космонавтом В. Волковым. Веселые, общительные, они обсуждали рукопись Владислава, проблемы дальних космических полетов, практическое использование, связь космонавтики с сельским хозяйством. Позднее, когда обоих не стало, отмечалось поразительное сходство их натур и характеров, хотя и были они разные по профессии и темпераменту. Работа, встречи, мысли, люди – это жизнь журналиста, которая ему была очень по душе. И поэтому, уйдя на ответственную работу в ЦК ВЛКСМ, он снова вернулся через три года в журналистику, чтобы возглавить новый студенческий журнал.
Журнал ждали давно. Хотя это казалось очень отдаленной перспективой, варианты, пожелания, макеты обсуждались в ЦК комсомола чуть ли не ежегодно, тем более что в издательстве «Молодая гвардия» уже выходил альманах «Студенческий меридиан». Летом 1974 года вопрос о создании журнала был решен ЦК партии. И с первых шагов, еще без штата и заместителей, художника и ответственного секретаря проектировал Владимир будущие номера журнала.
Новый журнал назвали «Студенческий меридиан», подчеркнув преемственность с его собратом альманахом, начавшим выходить вначале как газета студенческих строительных отрядов на целине. Были у него и более дальние предшественники. Журнал «Красное студенчество» (позднее «Советское студенчество»). Преемственность вроде существовала, но журнал, конечно, пришлось создавать заново. У каждого периодического издания должно быть свое лицо. И это, казалось бы, было ясно и раньше, но добиться осуществления этого не так легко. Вроде бы понятна ориентация «Студенческого меридиана», ясна его аудитория, но как легко сбиться на «студенческое зубоскальство», на легкость экзаменационного юмора или бетон академической непогрешимости. И одно дело разработать программу, а другое – подобрать коллектив и обеспечить ее профессиональное исполнение. Через полтора года его коллеги по работе напишут: «Наш главный редактор был Главным человеком в редакции – это достается не по должности, а по характеру».
Наверное, можно смело сказать, что это был лучший год творческой работы Владимира. Идеи приобретали очертания, замыслы находили воплощение. Была радость первого номера и жажда работы, творчества, общения. Были и неприятности. Огорчался, но никто его не видел раздраженным, крикливым, выходящим из себя. Каких трудов это ему стоило! Каких нравственных усилий!
Приходил вечер: неторопливая беседа в одном из кабинетов издательства «Молодая гвардия», омывающее душу щебетание младшей дочери Катюшки, тихая ласка старшей Виты, возня на коллективной даче, вечерний турнир шахматистов, бильярдистов или преферанс (что делать: любил!), и снова ровный, светлый, спокойный, порождающий у людей уверенность, желание работать, веру в справедливость и нужность своего дела.
Дела литературные интересовали его не только по долгу службы, он пытался искренне проникнуть в таинство писательского дела. Подолгу беседовал в журнале «Сельская молодежь» с Виктором Астафьевым и Феликсом Кузнецовым, любил приходить на встречи в издательство, где часто читал свои поэмы Егор Исаев, возражал против редакторской правки Василь Быков, разыгрывал в лицах донские встречи Василий Шукшин, сцены из саратовской сельской жизни рассказывал Михаил Алексеев.
Особенно его поразила встреча с Леонидом Максимовичем Леоновым в январе 1973 года. Встреча была дружеская, как говорится, без протокола. На Володю большое впечатление произвело мышление писателя, мудрость его слов и наблюдательность. «Думать, думать надо, – сурово требовал, обращаясь к молодым литераторам, писатель. – Мало думаем. Надо каждому человеку хотя бы час в день по-настоящему подумать о том, что вокруг него происходит». Володя, преодолевая смущение, стал говорить о приближающемся рубеже – начале третьего тысячелетия нашей эры – и спросил у Леонида Максимовича, не хочет ли он написать о будущем. Писатель хитро прищурился и сказал: «Нужен мандат. Достаньте мне мандат». Один из солидных собеседников, его друзей, перебил: «Какой тебе мандат, ты великий писатель, классик...» – «Спасибо тебе. С одной стороны, вот и приятно, а с другой – нужен мандат». И, иронически поглядывая, продолжил: «Наше писательское дело самое простое. Например, сапожнику для работы нужны шило, дратва, гвозди, кожа, ножи, передник, молоток, колодки и другие вещи, а нам чернила за 17 копеек, бумага и ручка. И глядишь – памятник уже стоит! – Помолчав, добавил: – А вот Чехову памятника в Москве нету... Нет, мандат надо...» Ясно, что не о бумажке, даже не об официальном документе говорил великий писатель, а о разрешении совести, ответственности перед народом и историей. Многое становилось понятным позднее, но в тот же вечер, придя домой, Володя сделал короткую запись беседы, поразившей его воображение и мысль.
Он дружил со многими писателями. Немало лет встречался с Филиппом Ивановичем Наседкиным, человеком поистине героической судьбы. Наседкин прошел путь от секретаря сельской ячейки до секретаря ЦК ВЛКСМ и комиссара Главвсеобуча СССР. В начале войны потерял зрение. Казалось, началась темная, безжизненная ночь. Но, стойкий боец комсомола с многолетней закалкой, Филипп Наседкин проявил мужество, волю и стремление продолжить свою творческую жизнь на службе партии, комсомолу. Он посвятил себя литературному труду, написал несколько книг. Особенно любил Володя, книгу Ф. И. Наседкина «Великие голодранцы», где в описании неугомонности сельских комсомольцев двадцатых годов, их жажды знаний, борьбы за лучшую жизнь эхом отзывались отцовские рассказы, всплывали картины из собственного детства. Владимир был одним из инициаторов присуждения Филиппу Ивановичу премии Ленинского комсомола. Писал о нем. Выразительны строчки из его публикации «Версты революции» в журнале «Сельская молодежь»: «...Ненависть к врагу, жгучая и бескомпромиссная, конечно же, одна из главных нравственных черт деревенских комсомольцев тех лет. Но она, если можно так сказать, черта вторичная, производная, а главная – это все-таки доброта, любовь к братьям по классу, доброта волнующая, требующая всех сил для борьбы. Мне даже трудно сказать, чего враги больше всего боялись и боятся сейчас: ненависти нашей или нашей доброты».
За этим чувствовалось и кредо автора статьи. Яркая, богатая событиями жизнь молодежного журналиста была содержательной и интересной, порождала богатые творческие планы: в дверь «стучались» новые статьи, стихи, литературный сценарий, политически острая книга о тридцатилетних, международные заметки. Все это сохранилось дома в записных книжках, набросках, выписках. Но осуществить планы уже не было дано судьбою...
Наверное, в каждом творческом человеке, внимательно всматривающемся в мир, живет поэтический дар, и это вдохновенное умение видеть красоту мира, осветить его внутренним светом души, сделать этот взгляд на всю жизнь близким и родным рождается в детстве. Но только редкие одаренные натуры проносят этот дар через всю жизнь.
Стихия поэзии окружала Володю на тихой Сумской земле, в ее природе, на небольших лугах, полях.
Позднее пришла она и из книг, тогда запоем читал он русских и украинских поэтов. Конечно, близок был ему мир поэзии Тараса Шевченко с его тонким лиризмом, бунтарством и щемящей любовью к родной земле и народу. Он знал многих украинских поэтов, на память цитировал их, из советских особенно любил Владимира Сосюру и Василя Симоненко. Несколько стихотворений последнего он перевел, хотя опубликованы они были после смерти. С особой любовью переводил проникновенные строчки о первом землепашце:
Он ходил
на земле зеленой
и хлеб,
между прочим,
пек.
И не смог
заслужить монумент он,
тот наивный франк
иль дулеб.
Не нашел почему-то
момента,
и не взял он
патент на хлеб.
Божья мудрость
старела от времени,
раскрошил ее
грозный час.
Хлебом
каждый питался гений,
чтобы разум его не угас.
Пусть над нашей землею буря
завывает, ломает, рвет –
человека простого мудрость
вечно в хлебе простом живет.
Но и потом, в университете и в Москве, понимая, что многое не успел познать, с утра до вечера читал русских и зарубежных классиков. «Нет, по-видимому, ничего величественнее русской литературы XIX века, – восхищался, перечитывая Достоевского, Гоголя, Тургенева. Невидная эпоха, а сильнее Возрождения! А талант Пушкина нам очень нужен будет и при коммунизме, и тогда, возможно, разгадают основу его вдохновенной гражданской лирики». И прочитал не очень известные ранние стихи царскосельского лицеиста.
О жизни час! Лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме любое привиденье,
Мне дорого любви моей мученье –
Пускай умру, но пусть умру любя!
Стихотворение в тот момент воспринималось как тонкая и прозрачная пушкинская лирика. Но как знать, почему читал их тогда парень из Сумщины? Какую искру высекала она в его душе? Куда тянулась нить прозренья?
«Если есть что-то главное для нас,– говорил он, – то это книга». Беседу с новыми кадрами он всегда начинал так: «А что вы читали из последних книг?» И потом вел деликатную дискуссию о сюжете и герое, чем иногда приводил в замешательство собеседника, лишь понаслышке знавшего о новинке. «Ребята, всем нам надо находить время читать, учиться, – спокойно требовал он. – Ведь если ты постоянно работаешь над собой, читаешь – и в практических вопросах жизни быстрее разберешься. Хотя читать надо в «системе»: времени мало, но ведь не обойдешься без философии, и экономику мы, руководители, знать обязаны, психология, педагогика для нас ключ в работе, за достижениями науки и техники следить надо, а что можно понять без исторического сопоставления?» И совершенно свято относился к художественной литературе: «Без нее мы в жизни почти ничего не постигнем», и часто приводил слова Достоевского: «Учитесь и читайте. Читайте книги серьезные. Жизнь сделает остальное».
Музыка, песня – душа народа. А у каждого народа она своя, складывающаяся веками. Песни детства и юности... Мало сказать, что Владимир любил их. Он жил ими, восторгался и очень хотел, чтобы они нравились всем. После любого хорошего исполнения с гордостью обращался к русским, азербайджанцам, белорусам: «Ну как?» И уж никто не мог не выразить восхищения, не подтянуть при исполнении второй и третий раз. «Песня – наше знамя», – не стесняясь выспренности слов, написали на семинаре секретарей. «Кто не знает русской, вообще народной песни, тому в комсомоле делать, нечего», – с улыбкой продолжал он беседу. Ну а если кто-то не знал песен Отечественной, то Владимир доставал у своих знакомых песенник и каждый раз, когда пели, с мягкой настойчивостью протягивал «молчуну» книжечку.
Володю очень беспокоило безголосое пение, легкий вульгаризм и бездумье, звучавшие как с эстрады, так и в обиходе. «Мало, мало песен наших, – говорил он. – Да и пишут все какие-то не мелодичные, не на наш лад. А вот запоешь песню Дунаевского, так подтянуться хочется, в шеренгах праздничных идти. Правда ведь, «легко на сердце от песни веселой».
«Хорошо бы собираться в каждой организации хотя бы раз в неделю и петь свои песни. Не увлекаться слепками с зарубежных опусов. Устраивают же эстонцы и латыши народные музыкальные праздники, и нам нужно проводить ежегодные певческие праздники комсомола!»
Умел Владимир дружить. У него была способность «мукой мучиться» за дела друзей. Иногда казалось, что ему везло: повсюду окружали хорошие и порядочные люди, работа всегда была интересной, семья сложилась прекрасная. Но происходило это не по воле случая. Да, люди вокруг были хорошие, но ведь он и не тянулся к плохим. Никого он не отталкивал, но друзей выбирал сам и даже, как какой-то нравственный магнит, притягивал своим сопереживанием, соучастием, идейным горением и спокойной уверенностью в предназначении человека.
Конечно, лабиринт жизни сложен. Были у него и пристрастия, были люди, к которым, как казалось, он относился некритически. Работа была интересна, но ведь и в ней были неизбежны спутники уныния: не пошедшие в дело материалы, неэффективные командировки, неквалифицированные указания; столкнувшись с подобными трудностями, можно набросить на себя личину обиженного, непонятого. Но он служил делу добросовестно и самозабвенно. Это не было самозабвение токующего глухаря, для которого не существует ничего, кроме его голоса и страсти. Нет, он зорко вглядывался в мир, соотносил дело, которым занимался, с общим движением общества, с его потребностями и потенцией. Его вдохновение питалось целью. Все это соответствовало его мировоззрению, а отсюда набор средств и поэтапное выполнение дела, которое каждый раз приносило удовлетворение, рождало оптимизм, качество, которое его отличало. Психологи отмечают, что у человека удовлетворение, психологическая разрядка наступают в результате исполненного дела. Психологическая тяжесть – это следствие «невыполненных дел». Володя стремился каждый день, месяц, год выполнять какую-нибудь задачу, и не одну. Поэтому всегда у него было какое-нибудь исполненное дело, что давало удовлетворение достигнутым сегодня и устремление в завтрашний день.
О его самоотверженности в дружбе ходили легенды. В любое время дня и ночи он мог подняться и поехать выполнять любую работу, если это было нужно другу. Особенно этот дар проявлялся у него по отношению к тем, кто был близок его мировосприятию. Да, он не навязывал своих мыслей, они находили созвучие в чувствах человека. Сопоставлял, «просеивал», помогая утвердиться, радовался найденному решению и сопереживал в неудаче.
Город Обнинск ему нравился, он стремился туда каждый раз, когда представлялась возможность. Наверное, в таких городах и надо жить, чтобы «делать» науку. Тут не разрывают мысль суета, толчея, гам, не коверкают ее, не заглушают пробуждающуюся, тянущуюся еще к неясному, но законченному оформлению идею.
Случай свел его в 1973 году на рыбалке с молодыми сотрудниками НИИ медицинской радиологии кандидатами и докторами наук Анатолием Цыбом, Борисом Бердовым, Михаилом Синюковым, Олегом Гапонюком и другими обнинцами. Энергичные, веселые, хозяйственно-расторопные, прихватившие с собой все необходимое «для краткосрочной рыбалки и долговременного отдыха», они на какие-нибудь двадцать минут в лесу, по берегу Рузы развернули две палатки, провели электрическое освещение, разожгли костер и портативный примус, вытащили спальные мешки и включили мелодичную музыку. «Вот настоящая механизированная колонна отдыха, – восхищался Володя. – Пора и нам освобождаться от диктатуры сервиса. Учиться все делать самим».
– Бивак готов. Просим к дискуссии, – воскликнул кто-то, забивая последний колышек. И с неукротимой удалью ринулись на московских гостей, втягивая их в научные, политические, экономические и нравственные споры. Потом переключились на уху, украинское сало, чудесное закарпатское вино. Сыпались шутки: «Толя, у вас дома противоестественный союз. Жена делает вино (она у него винодел), а ты врачуешь от запоев». Толя отбивается: «Закарпатское вино сугубо лечебное».
Расправившись с проблемами глобальными, предложив миру вечерние научно обоснованные решения, все захотели помериться силой в острословии. Все им было доступно: и крепкий деревенский юмор, и научный парадокс, и тонкая ирония. Был еще час громоподобных стихов Егора Исаева, который как был в легкой рубашечке в издательстве, так и поехал провести ночь у костра с хорошими людьми. Аплодисменты и хохот вспугивали уже успокоившихся в глуши деревьев пичуг.
– Ребята, тихо, хватит балагурить, – сказал умелый хирург, лауреат медали И. Пирогова, блестящий, самозабвенный рыбак Борис Бердов, – взгляните на небо – и вперед, на рыбалку.
Все сразу затаили дыхание и молча смотрели на то изумительное царство перемен, которое называется рассветом и видеть которое городскому жителю почти не дано, потому что солнце выходит у него из-за крыши соседнего дома, а не из-за далеких глубин горизонта, вызывая своими лучами жизнь на всех высотах.
Острые красные лезвия прорезали небо, задержались на высоких и каких-то особенно тонко-прозрачных облачках. Вверху уже торжествовал день, а здесь, внизу, была еще и не ночь, но какая-то неясность, которая вот-вот должна была рассыпаться, размыться, исчезнуть в прибрежных камышах. «Какая радость это – рассвет! – Володя помолчал и продолжил: – Наверное, все-таки лучшее время дня, недаром наши батьки, предки вставали с рассветом, от него в тебя входит сила на все сутки!» Кто– то потянулся к спальным мешкам, но Володя в тот день уже не ложился, он рыбачил, собирал грибы, готовил костер и все время расспрашивал о трудной, ответственной и самой человечной работе медиков, ученых и врачевателей, людей, стоящих у порога сущего, каждый день встречающихся с трагедией и превозмогающих ее во имя жизни. «Наш принцип не науку делать на людях, а людей лечить. Вылечим – наука сама придет, – сказал Олег Гапонюк. – Конечно, не все ведь от нас зависит. Ведь бывает, что болезнь в такой стадии, что ничем не поможешь. Но бороться надо до последнего конца и даже без шанса», – спокойно в тот вечер говорил Анатолий Цыб, будущий директор института.
Володя, который не раз посещал институт, восхищался атмосферой настоящего человеколюбия и научного братства, царившего там, истинного служения больному. Все тут было полнокровно, без фальши. Научные сотрудники и нянечки, руководители лабораторий и медицинские сестры по– настоящему исповедовали законы Гиппократа. А еще тут кипели научные дискуссии, работали кружки политпроса, забрасывались «десанты» в подшефные колхозы, все сотрудники с пониманием и внутренним удовлетворением занимались благоустройством родного города, Делая его еще краше. Без спеси, но научно обоснованно выполняли они свои обязанности исцелителей, ученых и граждан. Владимир восхищался ими, гордился, не предполагая, что завершит свой путь именно там, среди них.
…В Московском институте ему определили срок – месяц, потрясенные горем друзья – доктора в Обнинске – отмерили три месяца, он сражался семь. Его оружием были только дух и воля, да еще любовь к семье, друзьям, добрым людям. Находясь на последней жизненной черте, уже все понимая, он стремился не досадить, не доставлять боль тем, кто боролся за него, боролся с безнадежно малыми шансами.
Невзирая на обострение болезни, напряженно работал над вторым изданием книги «Восхождение к идее». «Перо мое еще не столь крепко, – писал он в издательство, – но мало-помалу крепнет... Хожу. Читаю. Думаю. Надеюсь на скорую встречу». Ему посчастливилось увидеть свою работу. Долго с волнением поглаживал корешок книги, весело улыбался.
Превозмогая боль, шутил, читал, интересовался редакционными новостями, советовал, играл в шахматы и... делился планами на будущее. Что это было? Неистребимое желание жить, вера в счастливый исход или желание успокоить близких?
Собрав силы, отпросился и приехал на защиту диссертации жены Валентины. По дороге в Москву с друзьями собирал полевые цветы, и долго стоял букет добрым и грустным голубым напоминанием о том, едва ли не последнем, радостном дне. Хотя был еще Новый год дома, с веселыми тостами.
Он шутил, и, казалось, трагедия отступала. Приезжали в Обнинск друзья, писатели и поэты выступали в институте и, воздав должное самоотверженному труду медиков, спрашивали у докторов: «Можно ли что-нибудь еще сделать?» Не получив ответ, собирались вместе: думали, гадали, искали выход.
Всех объединило горе...
Запомнился один из последних дней.
Е. М. Тяжельников, в те времена первый секретарь ЦК ВЛКСМ, позвонил на квартиру (в марте Володя уже окончательно вернулся домой), сообщил, что за активное участие в организации работы студенческих строительных отрядов Владимир Токмань награжден орденом Дружбы народов. Володя подтянулся, и присутствовавшие увидели, что он воспринял весть о награде с высоким достоинством и радостью.
Говорить было тяжело, но он попросил передать благодарность и сказал, что будет бороться, чтобы еще принести пользу обществу и людям. И боролся буквально до последнего вздоха.
Он был счастливым, у него была великая Родина, прекрасная семья, верные друзья, любимое дело. Он ясно видел цель в жизни. Он хотел жить, работать, радоваться. И все у него получалось, как получается у советских людей, желающих и умеющих достичь цели. Уйди из жизни человек, проживший в два раза больше, может быть, можно было бы сказать: «Он сделал свое дело». Про Владимира Токманя этого сказать нельзя. Он не сделал до конца своего дела. Он не сделал всего, что мог. Он хотел, должен был сделать еще очень многое. Но судьба не отвела ему и сорока лет...
Его замечательный памятник ухватил миг раздумья, устремленности в будущее и того мягкого, поистине токманевского доброжелательного состояния, когда кажется, что все в жизни хорошо, все утрясется – ведь рядом такой друг.
Здесь только миг его состояния. И хотя миг этот обобщенный, все мы помним Владимира Илларионовича в тысячах прекрасных и возвышающих и вдохновляющих случаях.
Памятник – от слова «память». Наша намять удержит его в жизни всем лучшим, что мы можем сделать для людей, для дружбы, для нашей Родины. Казалось, время ослабит боль, но она увеличилась, и она требует дела. Наша память – это служение людям, это доброта к тем, кто нас окружает, это ненависть к врагам. Сейчас ясно, что надо спешить делать Дело, ибо требовательно и доброжелательно смотрит на нас наш друг Володя Токмань.
1968-78 гг. Молодая гвардия
Конечно, авторитеты были отнюдь не только "секретарские". Добывали себе место на поэтическом, а скорее, литературно-представительском Олимпе разными способами. Кто неким скандальчиком с вызовом – (а что там, на Западе, скажут?). Тут были больше, как говорил Володя Фирсов, "умельцы". Аксенов, Евтушенко, Вознесенский, Слуцкий, Окуджава... Слуцкий пользовался каким-то непререкаемым и магическим авторитетом среди издателей, "не догматических" идеологических работников культуры. Для того, чтобы "не плодить" излишнюю "литературную массу", они-то (последние) принимали целый ряд распоряжений, ограничивающих чрезмерно частый выпуск книг для писателей. Но, правда, для таких авторитетов, как Расул Гамзатов, Константин Симонов, это правило не существовало. Но при чем тут был Слуцкий, я не понимал.
Когда я пришел в издательство, то в плане на будущий год по разным редакциям стояло три его книги. Я вызвал главного редактора Валентина Осипова, человека творческого, но перед авторитетами панически склоняющегося. Причем независимо от истинности или надуманности последнего. Валентину я предложил две книги из плана убрать. Он выразил недоумение: "Это же Слуцкий!!!" Пришлось оперировать "железобетоном": "Есть же указание ЦК партии: не больше одной книги в год". – "Но это же Слуцкий!" – "Указание всех касается…" Валентин ушел пожимая плечами. Через несколько минут по "вертушке" позвонил Юрий Верченко: "Николаич, ты чего-то круто". Я, конечно, сразу понял и нудновато объяснил своему предшественнику, что "есть распоряжение ЦК и его надо придерживаться". Юра вздохнул. Банальность подействовала, он понял, что сейчас лучше не давить, возможности еще найдутся. Да на своем веку он уже всяких повидал. Через полчаса "вертушка" властно потребовала к ответу за покушение, как я понял, на "священную корову". Звонил заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Юрий Серафимович Мелентьев, тоже мой предшественник, да к тому же еще сосед по дому на Университетском проспекте. Однако сталь в голосе не предвещала ничего хорошего. "Валерий Николаевич (чувствовалось, рядом в кабинете кто-то находится), ну что ты там разбушевался, из плана изымаешь известных поэтов…" Я принял стойку: "Юрий Серафимович, абсолютно не изымаю, Борис Слуцкий в плане остается одной книгой. А две (с нажимом в голосе продолжил), согласно распоряжению ЦК партии, снял. И не за качество и идейные недостатки, а исполняя указание Центрального Комитета". И уже слегка обнаглев, добавил: "Или мне не исполнять их?" Представитель Центрального комитета, конечно, не мог отменять собственное решение, но и дерзость прощать не мог. Кроме того, в кабинете кто-то сидел и ему надо было ощущать, что выволочка произведена. "Валерий Николаевич, будьте внимательны с представителями творческой интеллигенции, прежде чем решать, встретьтесь, побеседуйте, объясните". Я, однако, совет растворил: "Юрий Серафимович, я уже поручил это сделать Валентину Осипову как главному редактору". После паузы и несколько раздумчивого "Ну.., Ну…", он повторил: "Будьте внимательны!!!", хотя ясно, что это относилось уже совсем к другому.
Осипов со Слуцким побеседовал, тот его всё распрашивал: «Кто такой Ганичев? Откуда появился…» Я же через 25 лет прочитал в "Независимой газете", что родной брат Бориса Слуцкого был шефом израильской разведки, самого Бнай Брита. Чудны дела твои, Господи! Кто тут вел свою игру, КГБ ли, Бнай Брит ли? Кто делал авторитет поэту, ЦК партии, Союз писателей? Так что, свой скрытый советско-израильский пиар тоже присутствовал в наше вроде бы идеологически антагонистические времена. Или небезызвестный, скорее, всем известный, Евгений Евтушенко. Вместе с Андреем Вознесенским и, пожалуй, Робертом Рождественским, они были творцы "эстрадной поэзии". После XX съезда и выноса тела Сталина из Мавзолея, казалось, тоталитаризм (правда, тогда это называлось "культ личности") был разрушен и логично было о многом говорить свободнее, поражать воображение некими "разоблачениями" деяний культа, преступлений борьбы с космополитизмом, но при искусном и вдохновенном вознесении имени Ленина. У каждого из эстрадников были такие вдохновенные стихи и даже поэмы. У Евтушенко и Вознесенского Ленин был знаком неприкасаемости. Андрей требовал даже убрать портреты Ленина с денег, чтобы не пачкать их грязными торгашескими руками, а за поэму "Лонжюмо" (один из пригородов в Париже, где Ленин проводил обучение партийных кадров, находясь в эмиграции, и куда Вознесенский не раз, естественно, уже в наше время приезжал) он получил Ленинскую премию. А Роберт Рождественский уже в 1979 году написал поэму "210 шагов" (столько шагов шел почетный караул от Спасской башни Кремля до входа в Мавзолей Ленина). В ней была некая ретроспектива торжества ленинской идеи во всем мире. Евгений Евтушенко всегда хотел понравиться всем, в том числе и у нас, и на Западе. В числе его почитателей и критиков были и коммунисты, и либералы, догматики и реформаторы, западники и жители российской глубинки. Он умел поэтически оформить любую идею, носящуюся в политической атмосфере. Сергей Павлов привлек его на Хельсинский всемирный фестиваль молодежи и студентов, который проводился в капиталистической стране, а значит, имел некое сопротивление в виде местных крайних правых и засланных из Западной Европы антифестивальщиков, которые проводили свои немногочисленные манифестации у советского парохода, где жила наша делегация. Наши молодые лидеры учились оппонировать, нотки гражданского пафоса появились и у Евгения Евтушенко. Он написал плакатное стихотворение "Сопливый фашизм!", которое перепечатали всё комсомольские газеты. Сергей Павлов и дальше думал использовать умение стихотворца, но у того вырисовывались другие перспективы, надо было ехать на Запад, и слыть "комсомольским поэтом" он не хотел и нанес Павлову, обвинив "румяного комсомольского вождя" в замашках догматического руководства. Дело было не в личностях. Павлов и комсомол в это время отбивали атака тех, кто покушался на Победу. Факты неточностей в освещении Фадеевым деятельности подпольщиков "Молодой гвардии" подавались с широким обобщением о том, что, вообще, никакой особой боевой организации молодежи в Краснодоне и не было. При рассказе о Зое Космодемьянской подобного рода "исследователи" и публицисты пожимали плечами: никакого подвига-то и не было. Матросов бросился на амбразуру потому что детдомовец, "никого он не жалел и ни о чем не думал". Один за одним посыпались разоблачения "фальшивых" героических подвигов, нагнетались трагическое мотивы, победоносный итог войны фактически не признавался. Комсомол, "Молодая гвардия" много сделали, чтобы возродить подвиг, организовав великий поход по местам боевой славы нашего народа. "Молодая гвардия", издательство и журнал, развернули битву за Победу, ибо её снова надо было утверждать в умах молодого поколения, представить в реальных и художественных образах, в книгах, журналах, фильмах. Основными оппонентами тут были "Литературная газета", "Новый мир", "Юность". С "Юностью" постоянно велась по этому поводу полемика. Статьи писали Леонард Лавлинский, Феликс Овчаренко, Виктор Чалмаев, Борис Леонов, Михаил Лобанов. Вроде бы основная полемика в обществе шла по линии двух журналов "Новый мир" и "Октябрь", между реформаторами, сторонниками ленинских идей, коммунистами с "человеческим лицом" и догматическими коммунистами, партийно-чиновничьим аппаратом, защитниками сталинизма. А на самом деле, в глубине общества разгоралась нешуточная борьба между сторонниками традиционной России, почвенниками, сторонниками её постепенного преобразования, реформирования, если хотите, славянофилами и между теми, кто в очередной раз хотел её перековать на западный манер, пустить по пути не национальной цивилизации, короче говоря, западниками, и, если употребить ругательный для того периода термин, ревизионистами. Хотя ясно, что в стране нужно было проводить реформы, ревизовать многие существующие порядки. Но как? На дальних подступах к перестройке происходила эта борьба. В ЦК партии пытались сбалансировать эти течения, в которые вовлекалась и художественная интеллигенция. Павлов высказался за открытую дискуссию с "Юностью" и её позицией. Борис Полевой, пришедший после Валентина Катаева, решил дать бой, и не где-нибудь, а в ЦДЛ, где родные стены, и многие коллеги ему помогали. Действительно, зал заполнили многие известные литераторы, многие из которых пришли послушать, некоторые поаплодировать борцам против "догматиков" и "сталинистов". Писатели военной поры группировались вокруг Михаила Николаевича Алексеева. Он начал с того, что недавно приехал из Индии, где его спросили: "По вашим фильмам и книгам последних лет мы представляем, как вы отступали в 1941 году до Москвы, но мы никак не можем представить, как вы в 1945 году дошли до Берлина?" Алексеев предложил воссоединить художественно эти две части войны. Потом произошла полемика между ним и Василем Быковым по этому поводу. Затем выступил еще кто-то и предоставили слово мне. (Павлов в силу каких-то обстоятельств на встречу не пришел и поручил выступить мне.) выступаю я обычно спокойно, не задираюсь. И тут попытался аргументами доказывать правоту нашей позиции. Что мы хотели бы, чтобы было в "Юности"? Ну, наша задача, чтобы молодежь знала героев Отечественной войны. А где они в журнале? Мы бы хотели, чтобы был поддержан поход по местам боевой славы, ведь в нем участвуют миллионы молодых людей. "Юность" журнал и публицистический, чем не тема? Говорил о ребятах, что работают на ударных стройках, о Вале Чагановой, о Кузьме Северинове, Любе Молдаван. Дайте задания или попросите нас (у нас в отделе всё журналисты отменные – достаточно вспомнить Альберта Лиханова, Вадима Кузнецова, Игоря Голембиовского, Толю Голубева), мы напишем. А вот только что на форуме молодежи проходил суд над расизмом, над Фервурдом (Президентом ЮАР), были крупнейший юристы мира, свидетели из Африки, документы ООН. Процесс под стать Лейпцигскому, но наоборот, с осуждением и фашизма и расизма. Вы ищете мировые события, а они вот в центре Москвы проходят, их надо уметь замечать. Ничего особенного не сказал, но называл имена молодых поэтов и писателей, их произведения, имена трудовых героев, рассказывал об их достижениях, говорил о том, что издаем и что хотели бы издать. Борис Полевой (вел встречу) развернулся на стуле и вначале иронически (тридцатилетний юнец), а потом внимательно и даже доброжелательно. Как говорится, "стороны разошлись при своих"… Но последствия всё-таки были. Мы укрепили патриотическое духовное ядро вокруг издательства, в комсомоле. "Юность" почувствовала, что хотя поддержка у ней в ЦК есть, но базы не хватает. Да и Полевой-то, хотя и называл нас "гужеедами", известен-то был своей книгой "Повесть о настоящем человеке" о герое Александре Мересьеве. Больше-то ничего стоящего он и не написал и обязан , вроде бы, линию героического поддерживать.
Павлов меня через несколько дней вызывает, у него сидит Полевой, дружески улыбается, пожимает руку. Павлов, вроде бы, утверждает: "Ну вот, договорились, будем дружить. Будем?" Я осторожно соглашаюсь. "И возьмем в отдел хорошего парня из Твери, земляка Бориса Николаевича Андрея Дементьева. Борис Николаевич ручается. Зайди ко мне через полчаса, примем решение". Некие справки об Андрее я навел и решил всю ответственность переложить на самого Сергея Павловича. "Ну вот, давайте попытаемся продвинуть патриотическое воспитание и через "Юность". Бери Дементьева в отдел, а потом Полевой его возьмет в "Юность". Я слегка набычился и говорю: "Взять не могу!" – "Что еще?" – "Вы на секретариате решили в отдел не брать старше 30 лет, а он с 1929-го". – "Да, конечно, ну, давай в порядке исключения". – "И еще будете распекать меня на партсобрании: у тебя отдел разведенцев!" – "Сколько у тебя их?" – "Двое". – "А он что?" – "Ну, вы же сами знаете, третья жена". – "Ну, не здорово. Давай в порядке исключения". Что ж, исключение самый подходящий выход для нарушения предыдущих указаний. Мои замы быстро росли. Феликс Овчаренко был замечен в ЦК партии (возможно, уральцы следили внимательно за своими выходцами), Володя Токмань позднее стал помощником первого секретаря ЦК комсомола. Андрей Дементьев стал позднее заместителем заведующего, был доброжелателен, весел, шутил над евреями и о них знал массу незлых анекдотов. Позднее он ушел в "Юность" замом к Полевому, а потом сменил его на посту главного.
(Из истории "МГ")
Фантастика. Фантастика стала помимо некой неофициальной прогнозистики технологического и социального будущего, еще и полем битвы за молодые умы. Научно-техническая интеллигенция, студенчество всё больше и больше знакомились с достижениями компьютерных технологий, космонавтики, генетики. Казалось, впереди небывалый расцвет человечества. Фантасты давали свои прогнозы. Одни, такие, как Иван Ефремов, Александр Казанцев, видели разрешение проблем человечества на путях социалистического развития, соединяющего достижения науки и техники с социальным равенством, народным управлением. Другие, такие, как Станислав Лем, пессимистически относились к будущему планеты Земля, описывая неизбежные катастрофы и катаклизмы на Земле и в космосе. Третьи, такие, как братья Стругацкие, излагали и прочерчивали программы изменения строя, пути воздействия на молодежь, организацию работы в обществе. На весь прогремела "Туманность Андромеды", где утверждалось торжество социальной справедливости и коммунистических принципов. Книга была переведена более чем в 70 странах мира, свидетельствую о жизненности социализма. Книга братьев Стругацких "Гадкие лебеди" вышла значительно меньшим тиражом, но свою разрушительную роль в утверждении о гибельности социализма. "Идеологические управленцы" в стране были довольно тупы, чтобы разобраться в футурологических прогнозах, поддержать поиск исследований на путях социалистического развития или хотя бы конвергенции. Ю. Медведев и его консультанты сразу разглядели в "гадких лебедях" прозрачные аналогии. Надо было быть агитпроповцем ЦК партии, чтобы не разглядеть в книге "Гадкие лебеди" собственную страну, над которой вот уже почти семьдесят лет льет непрерывный дождь, страна отгородилась, накрылась навесом (считай, "железный занавес") от всего мира. Но из страны снуют туда и сюда, умея жить и в земле дождей, некие "мокрецы". Живут они умело, весело, хорошо и привлекают молодежь из под навеса своей не унылой, энергичной, взрывной музыкой. Молодежь и начинает "взрываться", бежать из под навеса ("железного занавеса") к "цивилизованным" "мокрецам". Дождь после этого прекращается, над несчастной в прошлом страной "совков" восходит солнце. Всё простенько. Но задание агитпроп дал разгромить "Молодую гвардию", то есть её редакцию фантастики, придумавшей конкурсы для молодых, вырвавшей из под влияния Стругацких молодежь, организовавшей выпуск 10-тысячной библиотеки "Русская фантастика". Это уже слишком! Слывшие на Западе диссидентами, антисоветчиками, фантасты и поэты побежали жаловаться не куда-нибудь, а в ЦК партии на своих основательных оппонентов из "Молодой гвардии". Была составлена основательная записка о вредных тенденциях, внеклассовом подходе, культоличностных рецидивах. Записочка аккуратненько легла на стол одному и двум секретарям. Те отписали: это серьезно, надо разобраться. Две недели в ЦДЛ выпивали, пожимали друг другу руки: фантастику не отдадим! Но секретарь ЦК ВЛКСМ Деревянко, которого мы критиковали за его уступчивость антирусским силам, умело "заволокитил" дело, его бригада подготовила 300-страничную записку о некоторых недостатках и достижениях и утопил обещанный разгром в знаменитых "вместе с тем" и "однако", уравновесив наши недостатки и достижения. Мы продолжали бороться на всех фронтах.
Валерий Ганичев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
