Вот и пришло время поговорить с вами, дорогие мои родители, светлым светлые и красно-украшенные. Ничего инфернального и потустороннего. Просто очень хочется подвести какие-то итоги жизни без вас, итоги того дела, которым вы занимались всю свою жизнь и которое хочу продолжить со своими друзьями. Есть и какие-то вопросы, и какие-то воспоминания, которые не дают покоя. Как странно, что, только беседуя с вами, я нахожу на них ответы. Беседуя с вами, наблюдая жизнь вашего поколения, вспоминая…
Прошло почти два года… А мамы уже нет десять лет. Как всегда, было много разного, к чему была готова и к чему не была. То же приходилось наблюдать и раньше в нашей жизни. Помню, как отца сняли с «Комсомольской правды» и телефон дома перестал звонить, а так разрывался… Нет, те, кого они называли друзьями, так и звонили. А вот толпы других — перестали. А ещё у нас был один писатель, без которого мы не садились за стол, что называется, он звонил каждый день, каждый Божий день, говорил всякие льстивые вещи, не пропустил ни одного дня, даже мне, подростку, было очень противно. И, честно говоря, все мы вздохнули с облегчением, когда ровно на следующий день после снятия он перестал звонить и не звонил до самой своей смерти, а писатель был меж тем весьма хороший. И мы ещё долго смеялись, вспоминая эквилибристику его лести.
Ну а родители научили меня любить и прощать, потому что всё перемелется, и к тому же пример родителей и их великого поколения меня многому учит, спасибо вам, спасибо ещё живым вашим друзьям!
Хочу сказать, что вы и ваши друзья, вообще люди, воспитанные советской властью, после войны были ею окультурены всесторонне что ли, это были высокообразованные люди, которым дали хорошее образование и прекрасный культурный фундамент. Они не были в пятом или шестом поколении интеллигентами, но какой внутренней культурой они обладали, как они тянулись к любой просветительной программе для себя, как они изучали предмет и становились специалистами, не имея специального образования. Было важно и необходимо всё время учиться, образовываться, читать новое и вообще читать, какой багаж это составляло для них. Помню, разговоры и рассказы Виктора Петровича Астафьева, выходца из простой полунищей семьи, о классической музыке, сколько в них было специальных знаний, как ему это было необходимо для его писательского дела. Или литературный критик Анатолий Ланщиков, который выписывал и регулярно читал журнал «Вопросы философии», как интересно с ним было всегда перекинуться словом о новых западных философских тенденциях, которые он вылавливал между строк в статьях наших любомудров.
В этом номере журнала мы печатаем некоторые воспоминания о композиторе Вячеславе Овчинникове, но я бы не называла его просто композитором и дирижёром, я тоже отнесла бы его к российским любомудрам. Мои воспоминания о нём детские, подростковые, потом уже сегодняшние невелики, но ощущение глобальной величины этой личности, объёмности его знаний, философской неординарности не оставляют меня в покое. Как же наша культура, наша власть прошла мимо ухода такого человека, такого гиганта эпохи? Ведь на каждого маленького, хиленького, слабенького ненационально ориентированного актёрчика, режиссёра или ещё кого через пять минут после кончины уже готов документальный фильм, уже все знают… У нас же среди русской культурной среды, русской по тем вопросам и проблемам, которые она тащит на своём горбу без всяких грантов и господдержек, а не по крови, невозможно узнать, жив ли человек или его уже нет, чем он занимается, и вдруг увидишься с кем-то случайно и с горечью узнаёшь, что такого-то мастера уже нет, а нам не то что фильма не показали, но и не сообщили нигде о его уходе. Порой в этом, правда, виноваты и мы сами, известно, что ленивы и нелюбопытны, а ещё мало внимательны друг к другу и не умеем поддержать. В отличие от другого активного контингента.
Он умел взвихрить мир вокруг себя, звуки, идеи, мифы и факты. Всё это волной вращалось вокруг него, он строил миры русской жизни, ставил какие-то вопросы русской жизни так, как их не ставил никто. Мог бы профилософствовать на диване всю жизнь (так во многом и сделал), и создал свою планету музыки. Это была, для меня по крайней мере, музыка сфер и лучей, отражения в воде храмов, первых свиданий и весенних ручьев, музыка невыносимой, совершенно невыносимой любви, как у Тургенева в «Первой любви», музыка соловьиного средней России и древней летописной Руси. Руси народной и России дворянской. Ах, как это замечательно соединялось в нём, и в его музыке, и в его характере. Он мог быть простым, хохочущим, с юморком, а потом неожиданно строгим и не позволяющим панибратства или какой-нибудь простоты, которая хуже воровства. Мог порвать отношения раз и навсегда, если считал человека предавшим идеи и идеалы, и ничего ни у кого не просил, никакие пороги не обивал и не кланялся власти. Она его за это не простила, за идеи русского возрождения, за нежелание кланяться, за несгибаемую мощь. А он считал, что творит для вечности, для русского народа, для будущего. Думаю, что так и будет.
Именно он вводил меня в круг музыки, пожалуй, первый в моей жизни выразил в словах её имманентную сущность, как-то научил меня любить и уважать инструмент, на котором я играла. Это была виолончель, мне было как-то стыдно проходить с ней мимо своей школы, и я отдавала её нести бабушке, чтобы надо мной не смеялись, мне казалось, что я изгой, потому что всех талантливых еврейских детей взяли на фортепиано и скрипку, а мне достался этот «гроб со струнами», хуже только контрабас! Но потом была необыкновенная учительница Раиса Самойловна, примирившая меня с этим нелепым, на первый взгляд, инструментом, правда, бросившая нас и переехавшая на постоянное место жительства в тёплые страны, отчего мне не пришлось доучиться год в музыкальной школе, а другую учительницу я как-то уже не захотела. И был дядя Слава Овчинников, который много говорил мне о моём инструменте, научил слушать и слышать виолончель в оркестре, когда он дирижировал. Ах, какой же он был дирижёр! Мы ходили почти на все его концерты! Он выходил после каждого исполненного произведения, и с него просто текло, волосы становились мокрые, концертная рубашка тоже, глаза сверкали, в нём было столько красоты! Это был такой полёт, такая страсть, такое энергетическое действо… Глаз нельзя было оторвать! И рассказывал он об этой профессии неистово и страстно, пожалуй, я поняла её смысл после разговоров с Овчинниковым, после того, что слушала и лицезрела на сцене в его сокрушительном, я бы сказала, полёте. Да, Овчинников и Федосеев! Для меня, в моей жизни. Очень разные и такие великие дирижёры. В Овчинникове всегда чувствовался ещё и композитор, он исполнял каждое произведение ещё и как немножечко своё. Всё он делал «вкусно», по-русски широко и сильно, задевая за живое, любил «подцепить» и по-шукшински «срезать» вялых людей, умел шутить и хохотать заразительно, но и в то же время был весьма деликатен и внимателен, заботлив. Позвонил в последнюю неделю жизни отца, они душевно поговорили, поддержали друг друга, при этом не сказал отцу, что сам уже тяжело болен (а мне, потому что он мне звонил особо, расспрашивал о моём здоровье и о житье-бытье, сказал о своей болезни и просил не тревожить друга). Обязательно посмеялись, пошутили. Перебросились понимающе о политическом моменте. И, как всегда, сказал, что непременно соберёмся у него и послушаем «Сергия Радонежского». Сергием он заканчивал каждый разговор вот уже лет десять. О Сергии говорил и во время вручения ему премии «Имперская культура имени Эдуарда Володина». Её в этом году мы вручили в 15-й раз достойным русским людям, людям большой русской культуры, интеллектуальному, музыкальному цвету нашей страны, который не замечает наше государство, но которые на его просторах в разных уголках и весях совершают ежедневный труд творчества во имя его. В этом номере журнала прочитайте и репортаж о награждении этого года. А тогда Овчинников специально приехал в Союз писателей для получения награды, хотя мало куда выезжал, приехал к своим друзьям-единомышленникам, немножко смущался от непривычки выходить, немножко ёрничал, по-доброму что-то вспоминал, рассказывал, хотел что-то сыграть, но… Пианино было, как всегда, расстроено, он пообещал приехать и сыграть из Сергия, когда мы его настроим. Эх, теперь нет у нас ни зала, ни пианино. Сердечно расставался, прощаясь со своим другом Валерием, с Сергеем Котькало, с которым вёл беседы по телефону, со мной… Но мы всё равно верили, что когда-нибудь всё-таки услышим Сергия у него, всё время сожалели, что вот никак. Так и не случилось… Но я верю, да нет, даже вижу и слышу, что он исполняет его на небесах во славу самого преподобного, Солнца Земли Русской, и в его присутствии. Вот правда. Потому что музыка у него была боговдохновенная, плоть от плоти русская православная, из глубин Земли Русской…
Сегодня с сестрой вспоминали его, как он живал у нас в доме, ночевал на диване имени Артура Чилингарова (есть у нас такой дома до сих пор, зелёный и потёртый, на котором частенько до своей женитьбы ночевал герой-полярник Артур Чилингаров). Его очень любила бабушка Настя, мамина мама, женщина, удивительно тонко чувствующая, хоть и почти неграмотная, кормила его ночами, он выползал на кухню часа в два съесть несколько котлеток из холодильника и посумерничать с ней с хохотком. Мама обожала его потчевать всяческими своими вкусностями, а она это умела, застольничать он тоже любил у нас, приходил с роскошной Ларисой Васильевой, близкой для него поэтессой, нашей подругой, тоже ушедшей где-то в эти февральские дни. Это было и пиршество духа, сколько разговоров, поэзии, хохота. Делаешь уроки и кое-что слышишь из-за двери. Эх, какой фон…
Нет никакой чистой литературы, ей-Богу! Помню, что Кольцова научил меня любить именно Овчинников, научил своей музыкой, у меня и сейчас внутри бьётся мелодия его «На заре туманной юности». Или то, что навсегда первый вальс Наташи Ростовой внутри связан для нас с мелодией Овчинникова из фильма «Война и мир» Бондарчука. И никакой другой мелодии, только этот нарастающий щемящее-тонкий звук, в котором мелодия надежды, трепета, рождающейся любви и будущей трагедии. Слышите? Да, спасибо Сергею Бондарчуку и Михалковым, Тарковскому, которые дали нам счастье слышать и помнить эти мелодии из фильмов «Иваново детство», «Война и мир», «Дворянское гнездо», «Степь»... Русская литература одухотворена музыкально композитором Овчинниковым, его мелодией и звуком, он, как никакой другой композитор, её прекрасно чувствовал, был ей близок. Он и Свиридов. Для меня. Я, может, не так хорошо знаю эту сферу, но я пишу о том, о чём мы говорили в своей семье, как мы это чувствовали… Послушайте романс в кинофильме «Степь» на стихи Ларисы Васильевой или романс из «Дворянского гнезда». Ну ведь правда, абсолютное попадание в текст, в тему, в эпоху, кажется, что из того века и в то же время как-то современно, не нафталинно. Композитор и сам нам рассказывал, когда мы задавали ему обывательский, может быть, просто детский вопрос, ну как же, как же эта музыка у него появляется в голове, что он читает, и всё, что прочитано, увидено, вдруг звучит у него в голове, складывается в нотные строчки, а потом остаётся только записать на бумаге. Большими формами он мыслил, многослойно, нездешнее… Нас это завораживало. И глаза, огромные маслины, умные и всепроницательные, были нередко отрешёнными, будто и не здесь вовсе, а где-то в надлунном мире, мире священной музыки.
Для него отношения с классикой, с русской литературной классикой были трепетными и священными. Он и вдохновлялся русской литературой, русской историей, и черпал в ней силы, сюжеты, наконец. Очень начитан, всесторонне образован, он всю жизнь много и вдумчиво читал, обнаруживая внутренние связи и в литературе, и в жизни, умел «навести» серьёзную критику на современных литераторов, но и чувствовал всё талантливое, достойное внимания. У мамы была собрана большая библиотечка современной поэзии, она страстно любила её, всячески «продвигала», беспрестанно всем читая вслух понравившиеся стихи. Я по молодости тяжело это переносила (теперь делаю так же сама, «мучая» всех стихами). А Слава слушал её внимательно, что-то одобрял, о чём-то отзывался едко. Особенно ценил какую-то праведную Русь в стихах, не когда много церквей и много о России пустых слов, а когда подспудно присутствует смысл русской жизни, её основа, её принципы что ли… Там, где русский дух и Русью пахнет! Лучше и не скажешь. Это можно сказать и о всей канве жизни и творчества Вячеслава Овчинникова.
Поэт Владимир Костров, чьими стихами мы сопровождаем портрет Татьяны Петровой работы художника Геннадия Павлова в этом номере и с которым тоже, кажется мне, был знаком композитор и к которому нежно и тепло относился, написал такие строки:
Когда мне становится грустно,
Когда невозможно уже…
читаю,
От лирики русской рассвет наступает в душе.
От русской литературы, обогащённой гениями Овчинниковым и Бондарчуком, овеянной талантом других режиссеров, действительно на душе наступает рассвет. Догадал их Бог встретиться и родиться в одной стране, в одно время, а нам жить рядом, слышать и слушать музыку Вячеслава Овчинникова, любить и плакать, печаловаться и восхищаться, опять любить и прощать…
Спасибо и моим родителям, что дружили, идейно боролись вместе с Вячеславом Овчинниковым за русское слово, русскую музыку жизни, вместе слушали симфонию русского космоса и подарили мне счастье «любить и прощать», говоря словами нашего великого поэта-современника Владимира Кострова. «Обещаю любить и прощать!»
Марина Ганичева
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
