В судьбе Додо было немыслимо разделить женщину и поэтессу, так все это сливалось в ней, порой заставляя ее саму грустить по поводу своего рождения женщиной.
Необыкновенно любившая балы, обладавшая магнетической женственностью Евдокия Ростопчина еще и мастерски описала это торжество и сцену для женской роли — бал XIX столетья. Она нашла для этого события в жизни женщины яркие и поэтические краски:
А газ горит. А музыка гремит,
А бал блестит всей пышностью своею...
Хотя порой это ее пристрастие казалось ей самой довольно странным:
Зачем меня манит безумное разгулье,
И диких сходбищ рев, и грубый хохот их?..
А вот уже женщина после бала:
Ее рассыпалась коса,
И в мягких кольцах волоса
Вокруг кистей, шнурков шелковых
Причудливо сплелись, — с плечей
Упала на пол шаль, — на ней,
Близ туфель бархатных, пунцовых,
Лежит расстегнутый браслет, —
И банта радужного нет
В прозрачных складках пеньюара...
Ей приятны были все эти рюшечки и рюши, куафюры и перья, ленты и завитки, хотя и понятна их глупая и мелочная суть:
Нас, женщин, соблазняет мода:
У нас кружится голова;
Тягло работало два года,
Чтоб заплатить нам кружева;
Мы носим на оборке бальной
Оброк пяти, шести семей...
Додо Сушкова, по воспоминаниям брата, «далеко не была красавицею в общепринятом значении этого выражения. Она имела черты правильные и тонкие, смугловатый цвет лица, прекрасные и выразительные карие глаза, волосы черные... выражение лица чрезвычайно оживленное. Подвижное, часто поэтически-вдохновенное, добродушное и приветливое; рост ее был средний, стан не отличался стройностью форм. Она... была привлекательна, симпатична и нравилась не столько своей наружностью, сколько приятностью умственных качеств. Одаренная щедро от природы поэтическим воображением, веселым остроумием, необыкновенной памятью, при обширной начитанности на пяти языках... замечательным даром блестящего разговора и простосердечною прямотою характера при полном отсутствии хитрости и притворства, она естественно нравилась всем людям интеллигентным».
Лермонтов был особенно с ней дружен. В последний свой приезд в Петербург он встречался с ней почти ежедневно, они посвящали друг другу стихи.
В лермонтовских, как всегда, было много предчувствий и неясных видений:
Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены,
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны,
Но что ж!— от цели благородной
Оторван бурею страстей,
Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать,
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять.
Она тоже словно что-то чувствовала, через несколько дней после его отъезда передала бабушке Лермонтова для пересылки внуку сборник своих стихов с дарственной надписью: «Михаилу Юрьевичу Лермонтову в знак удивления к его таланту и дружбы искренней к нему самому. Петербург, 20-е апреля 1841».
Бабушка почему-то сразу не отослала его, и Лермонтов, раздосадованный, 28 июня написал: «Напрасно вы мне не послали книгу графини Ростопчиной, пожалуйста, тотчас же по получении моего письма пошлите мне ее сюда, в Пятигорск».
Но посылка с ее книгой пришла, когда Михаила Юрьевича уже не было в живых...
Какой-то рок преследовал ее друзей... Было горько и страшно...
Хотелось как-то предостеречь, все время думалось — а что же я не предупредила, не смогла как-то предугадать... Он был так молод, так многое обещал. Почему же всегда так с русскими поэтами — они умирают от чужой, злобной руки, сплетни, клеветы.
Как всегда в минуты особенной печали и безысходности она обратилась к стихам. Это тоже были пророческие стихи о всех русских поэтах:
Не трогайте ее — зловещей сей цевницы!..
Она губительна... Она вам смерть дает!..
Как семимужняя библейская вдовица,
На избранных своих она грозу зовет!..
Не просто, не в тиши, не мирною кончиной. —
Но преждевременно, противника рукой —
Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой!..
Кружатся, холодят душу воспоминания, в памяти всплывают мелкие детали ушедших последних вечеров, Лермонтову было особенно хорошо у Карамзиных, их дом словно соскабливал с него скорлупу. Евдокия Петровна пишет:
Но лишь для нас, лишь в тесном круге нашем
Самим собой, веселым, остроумным,
Мечтательным и искренним он был.
Поэт был особенно оживлен в этот вечер последней их встречи, как-то нервно оживлен.
Перед глазами княжны встают те дни, никогда их не забудут и участники последнего, заключительного акта драмы, конец которой не всем еще был известен в тот момент.
О! Живо помню я тот грустный вечер,
Когда его мы вместе провожали,
Когда ему желали дружно мы
Счастливый путь, счастливейший возврат.
Как он тогда предчувствием невольным
Нас напугал! Как нехотя, как скорбно
Прощался он!.. Как верно сердце в нем
Недоброе, тоскуя, предвещало!
Именно после смерти Пушкина в доме Карамзиных сошлись молодые поэты Ростопчина и Лермонтов, дружба их была чистой и поэтической.
Евдокию Петровну многое свяжет с этим домом — и воспоминания, и будущее... Здесь все грело ей душу, здесь думали и говорили по-русски и о России, это был ее дом...
В предчувствии этого она пишет в 1838 году стихотворение, посвященное дому Карамзиных, со столь простодушным и искренним названием — «Где мне хорошо».
Когда насытившись весельем шумным света,
Я жизнью умственной вполне хочу пожить,
И просится душа, мечтою разогрета,
Среди душ родственных свободно погостить —
К приюту тихому беседы просвещенной,
К жилищу светлых дум дорогу знаю я
И радостно спешу к семье благословенной,
Где дружеский прием радушно ждет меня.
Там говорят и думают по-русски,
Там чувством родины проникнуты сердца...
Отбросивши подчас сует и дел оковы,
Былое вспоминать готовые всегда,
Там собираются, влекомые туда
Старинной дружбою (приманкой вечно новой!)
Все те, кто песнею, иль речью, иль пером
Себя прославили, кто русским путь открыли
К святой поэзии, кто в сердце не забыли,
Что этот мирный кров был их родным гнездом,
Они там запросто и дома и спокойны,
Их круг разрозненный становится тесней,
Но много мест пустых!..
Но бури ветер знойный,
Недавно проходя над головой гостей,
Унес любимого!..
В 1856 году графине Ростопчиной исполнилось 45 лет.
В Москву приехала Наталья Николаевна Пушкина-Ланская, встречалась со старыми знакомыми. Графиня Евдокия Петровна сама запросто заезжала к ним. Пушкина-Ланская вспоминала: «Сегодня утром мы имели визит графини Ростопчиной, которая была так увлекательна в разговоре, что наш многочисленный кружок слушал ее раскрыв рты. Она уже больше не тоненькая... На ее вопрос: «что же вы ничего мне не говорите, Натали, как вы меня находите», у меня хватило только духу сказать: «я нахожу, что вы очень поправились». Она нам рассказала много интересного и рассказала очень хорошо». Пушкин познакомился с Ростопчиной в 1828 году, когда она еще только начала выезжать в свет. В марте 1831 года, когда Пушкины были в Москве, они вместе с Ростопчиной участвовали в санном катании, этой любимой забаве москвичей. Осенью 1836 года Ростопчина с мужем переехала в Петербург, ей так было радостно, наконец-то она могла войти в литературную стихию, столь ею любимую.
Она смогла завести литературную гостиную, и Пушкин часто бывал на ее «литературных обедах», где собирались Жуковский, Вяземский и другие литераторы. Неизменно Евдокия Петровна присутствовала и на всех светских балах.
Александр Сергеевич ценил поэтический дар Ростопчиной, но, по свидетельству современника, говорил, что «если пишет она хорошо, то, напротив, говорит очень плохо».
Видимо, позже Додо научилась быть интересной рассказчицей и прекрасной собеседницей. В 1858 году с умирающей сорокашестилетней Ростопчиной в Москве познакомился путешествовавший по России Александр Дюма-отец. В своих путевых заметках он записал: «Она произвела на меня тягостное впечатление; на ее прекрасном лице уже отражался тот особый отпечаток, который смерть налагает на свои жертвы... Разговор с очаровательной больною был увлекателен... Графиня пишет как прозой, так и стихами не хуже наших самых прелестных женских гениев». Федор Иванович Тютчев писал в письме, что в тот вечер Дюма стоял даже перед «милейшей Додо» на коленях...
Евдокия Петровна всегда немного бравировала своей эстетической независимостью в поэзии, в которой нет места политике. Она говаривала: «Я — женщина, и многое политическое и дипломатическое мне всегда останется чуждым».
Но именно из-под ее пера вышло одно из самых значительных патриотических стихотворений после Крымской войны. Оплакивая гибель многих в этой войне, и прежде всего гибель Андрея Николаевича Карамзина, сына знаменитого историка, который был отцом двух внебрачных ее дочерей, она писала:
Мир вам, отечества сыны!..
Внемли, о Боже, их моленья,
Пусть эти жертвы примиренья
Нам будут свыше сочтены!
Пусть луч их славы неземной
Блестит зарей нам беззакатной,
Пусть наши слезы благодатной
На Русь ниспошлются росой!..
В 50-е годы в литературном мире все изменилось. Додо потолстела и не очень уже увлекалась балами. На небосклоне женской поэзии появились новые звездочки, и она, как всегда, соперничала именно с ними, выделяя женский Парнас из всей русской литературы. Графиня, негодуя, пишет М.П. Погодину: «Первый задел меня Белинский... Меня принесли в жертву на алтаре, воздвигнутом... г-же Ган... Потом меня уничтожали в пользу Павловой, Сальяс, наконец — Хвощинской».
Она чувствовала себя несколько уязвленной, литература превращалась в арену сражения талантов, в работу для журналов, наконец, в жертвенник общества. Она же все еще жила в тех годах, когда к литературе относились восторженно, ей служили, помимо посещения балов и света или в промежутках между ними, но служили искусству, а не общественной пользе. И она ощущала себя жрицей этого уже ушедшего бескорыстного служения:
Пусть храм твой смертными покинут,
Пусть твой треножник опрокинут,
Но староверкой прежних дней
Тебя, в восторге убеждений,
О, мать высоких песнопений,
Я песнью чествую своей!
Едкий и часто злой Ходасевич писал, что она «наивно выделяла женскую литературу из литературы вообще, как и поэзии, точно на балу, соперничала она прежде всего с женщинами», при этом «решительно она не понимала, где кончается свет и начинается литература».
Это ли не еще одно свидетельство того, что она и в литературе осталась женщиной, красивой, восторженной, открытой и доброжелательной, сумевшей сохранить дружбу двух гениев, что само по себе заслуга для женщины, дружбу бескорыстную, восторженно-творческую, честную и преданную.
В отличие от Ходасевича, Ростопчина была искренне добра и не тщеславна, она писала, что в литературе стремится сохранить верность собственному пути, обрести «широкую благодать настоящей веры, коей признак есть терпимость и любовь, а не хула и анафема».
Марина Ганичева
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
