В июле 1953 года студенты последнего курса Ленинградского университета Гореловы уже две недели были молодоженами: моя жена — Галина Васильевна — студентка болгарского отделения переводчиков, и я — Александр Александрович — студент русского отделения, писавший дипломную работу «Тихий Дон» М.А. Шолохова и фольклор». Тогда-то жена (смелый человек!) стала настойчиво предлагать: «Самая пора ехать на Дон, в станицу Вёшенскую, почувствовать быт, уклад жизни тех мест, вдохнуть подлинный фольклор! Если удастся, увидим Шолохова, зададим ему несколько вопросов».
И вот в субботу, 4 июля, мы переезжаем на лодке Дон возле Вешенской, а наш перевозчик в выгоревшей добела гимнастерке и такой же фуражке с серым козырьком ведет частыми гребками лодку, говоря: «Вон и Вешки! Во-он, белая церковь, а справа — дом Шолохова, двухэтажный. Нет, не первый, то кино, а правее — энтот, шолоховский». Идем по улице с названием, которое ошеломляет: улица Шолохова, — а за темно-зеленым глухим забором — двухэтажное розоватое здание с серебристой крышей. Его дом.
Не хотелось поселяться в станице далеко от обители Шолохова. Смуглая полная женщина лет за пятьдесят с ребеночком на руках, сидящая на лавочке тоже на улице Шолохова, манит нас рукой: «Вам нужна комната?.. А я сдам! Понравится, так и живите!». Поистине трогательна забота хозяйки квартиры Алевтины Ивановны Трифоновой о молодежи. И почти тотчас же мы услышали рассказы о Шолохове — страстном охотнике и рыболове. В прошлом году, например, он затравил дикую свинью. Привезя громадную серую тушу, поведал, как кабан забивается в чащу, как его заваливают вторым выстрелом.
Из усадьбы писатель, впрочем, появляется достаточно редко. До войны он прогуливался по станице в белой рубахе апаш, подпоясанный пояском, в простых брюках и деревенского шиться чувяках, дружелюбно разговаривал со станичниками. Сейчас Шолохов выезжает только вечерами — купаться, на белый кварцевый песок противоположного берега. Все же он реально доступен для вешенцев, которые частенько обращаются к нему как к депутату Верховного Совета со своими нуждами, невзирая на время суток.
Взрослая дочь Алевтины Ивановны, Римма, рассказывала, что в дни похорон Сталина, когда в Вешенской был митинг, писатель показался из калитки, постоял в заднем ряду и ушел.
Мы скитаемся по станице с речистым шахтером Васей — работником горно-спасательной команды в Миллерове (он готов непрерывно рассказывать деревенские сказки: «Чечен-чеченок» и др.), ищем местных песенников, помнящих старинные песни, и уже нашли знатока текстов о Ермаке С.А. Овчелупова, а самое поразительное — услышали от старейшины семейства Клягиных пересказ никогда нигде не записывавшейся народной пьесы «Разговор в 1812 году» — полемический диалог Александра I с Наполеоном, разыгрывавшийся до начала колхозной жизни в самобытных станичных спектаклях «с выходкой».
Фольклор шел густо. Позже мы отдадим тетради записей профессору Ленинградского университета В.Я. Проппу. Нам помогает и остается постоянным гидом еще знаток местной песенности Бесхлебнов, выезжавший в 1930-е годы с группой песенников в Большой театр на постановку оперы Дзержинского по мотивам главного шолоховского произведения. Есть, однако, казачьи дома, где диалоги с нами заводятся с опаской. Люди средних лет оглядываются: «Не посадили бы за песенную старину!». Стало быть, для этого бывали в прошлом основания, хотя сейчас страхи перечеркиваются простотой и доверием. А еще помогают юмор Бесхлебнова и подсказки Васи, дядя которого строгал книжные полки для шолоховского дома.
Не прошло и четырех дней, а 8 июля мы уже записали в дневнике: «Мы видели Шолохова и разговаривали с ним!»
Я дочитывал антологию исторических казачьих песен А.М. Листопадова, когда Галя решительно сказала: «Сегодня идем к Шолохову!» — и тут же мы стали собираться к выходу, еще не зная, находится ли Шолохов дома или он, как извещали, в воскресенье с домашними «укатил рыбачить в Букановскую!..»
Перед походом я убираю фотоаппарат, чтобы не предстать в виде туриста, мечтающего о снимке со знаменитым человеком. Пройдя несколько раз мимо распахнутых ворот усадьбы Шолохова, основательно передрожав, мы, наконец, вошли во двор, украшенный яблоньками и большой клумбой с бело-розовыми цветами. Между посадками расхаживала чем-то занятая женщина. В это время с веранды спустился загорелый малец в белой майке с рыболовным саком. Глядя в открытые двери, мы тут же увидели обтянутое полотняным белым чехлом кресло, а в нем сидел в профиль (знакомый профиль с громадным лбом!..) мужчина в голубовато-белой бобочке. Поворачиваюсь к Гале:
— Это он!
Через секунду по лестнице сходит Шолохов.
Как внезапно он оказался рядом! Закуривая на ходу папиросу, подходит, обращается:
— Вы ко мне?
Ясно, ровно звучит его негромкий, среднего тембра голос. Не басит и не дисканит.
— Да, — отвечаем оба.
— Чем могу служить? — скрестив руки на груди, он стоит рядом с нами.
Загорелое, мощной лепки лицо с зеленовато-желтоватыми глазами. Пшеничные усы.
— Мы студенты пятого курса Ленинградского университета, — начинает Галя.
— А факультета?..
— Филологического.
— К нам в Вешки приехали надолго?..
— Еще недели на три: скоро каникулы кончатся.
— Ну что, слоны счастье приносят? — Шолохов указывает глазами на Галину брошку из двух слоников, прикрепленных к крохотному бивню, чуть приподнимает полуулыбкой усы.
— Да! Приносят! А говорят, что вы приезжих не принимаете.
— Я действительно прихварывал немного, ни с кем не встречался… Так у вас какое дело?
Галя находит удивительно точное слово:
— Мы хотели с вами поговорить!
— Сейчас я работаю, — раздумчиво произносит Шолохов, — а в воскресенье милости прошу, часиков в семь-восемь!
Мы уходим, пережив ошеломление.
В тот же день дочка хозяйки передает, что слышала от младшей дочери Шолохова: «У него сегодня были двое ленинградцев, он с ними беседовал…»
В десять часов вечера у Шолоховых — ни огонька. Встает он, говорят, в шесть утра и сейчас же приступает к работе.
…10 июля 1953 года, в пятницу, я читал на витринном щите вешенской площади газету «Молот», как вдруг репродуктор затрещал, и над солнечным пустырем разнеслось сообщение о Пленуме ЦК КПСС, известившее, что бывший первый заместитель Председателя Совета Министров СССР Лаврентий Берия пытался захватить государственную власть в свои руки.
А ведь в этот же самый день нам было назначено посещение дома М.А. Шолохова.
Наше настроение упало, хотя мы понимали: писатель — общественный деятель! 16 июля Шолохов вернулся из Ростова в Вешенскую, и встреченная нами жена писателя рекомендовала появиться у них через два дня.
Тем временем мы кое-что фотографировали из жизни станицы.
18, в субботу, в назначенный час мы направились к Шолохову.
— Пожалуйте сюда! — повел нас писатель с крыльца через светло-зеленый кабинет в правую угловую комнату, выходившую двумя окнами в приуличную половину сада, а одним — к сараюшке. Шолохов усаживает нас у маленького круглого столика, накрытого салфеткой «ришелье» с волнистыми узорами.
Помещение выкрашено в коричневый цвет. Вначале нам ничего как следует не рассмотреть: темнеет, сумерки.
Шолохов сидит в профиль к окну, потом оборачивается, но, пока свет не зажжен, его лица нам почти не видно.
Шолохов спросил:
— Ну, как вам в Вешках?
Галя ответила:
— Ничего, но с хлебом неважно.
— А в чем дело?
Мы повторяем станичные разговоры о том, что хлеб летом пекарня не печет: поднаехала родня из городов.
Спрос повысился.
Шолохов согласен:
— Видимо, у пекарни есть лимит, и она обязана его придерживаться. Колхозники переходят на печеный хлеб, а на трудодни выдадут в этом году очень мало. Восемьдесят семь граммов зерна. У нас по области более половины посевов — озимая пшеница. Осенью хорошо взошла, под снегом полежала, а весной, когда растаяло, мороз ледяной коркой погубил зеленя. Урожая хватит только на прокорм скотины. Мы перед пленумом подсчитали, и оказалось, что за последние десять лет самая высокая оплата в колхозе — три кг на трудодень. А ведь Ростовская область — одна из житниц! Поэтому в город и бегут. В каждой семье кто-то оканчивает десятилетку. А разве он сядет после не¸ на комбайн?.. Мало людей, рук не хватает. В магазинах похватали все, что можно, после слухов о девальвации.
Галя удовлетворенно сказала:
— У нас в Ленинграде паники не было.
— Конечно! — слышится голос Шолохова. — Студентам ведь нечего обменивать (пронесся слух о вероятном аннулировании сторублевок — А.Г.). — Шолохов прибавляет: — Или Ленинград — особенный город!
— Хоть он и особенный, а 250-летие Петербурга не праздновалось.
— Когда?
— Двадцать седьмого мая.
— Обидно. Ну, значит, правительство было другим занято.
Заговорив почти сразу о пленуме Ростовского обкома по делу Берии, Шолохов обратил наше внимание на то, что раньше подобных врагов судила Военная Коллегия, а теперь Верховный Суд. Судя по всему, он придал последнему факту неординарное значение:
— Возможно, что будет и открытый суд, как над Тухачевским…
— А вы что, молодожены?
— Да!
— Вот я и думаю: приехали вдвоем. Ну, что же вы будете делать, филологи? Сейчас в семье лучше иметь инженерную поддержку. Вот у нас в литературе плохо обстоит с рассказом. Почему? Потому, что на хороший рассказ мне требуется два-три месяца. Я не могу написать его, как Чехов, — в купальне. А что делать человеку, у которого семья, детишки?.. Получит за рассказ шестьсот рублей, и выйдет — по двести рублей на месяц. Оттого один ленинградец на девятнадцатом съезде партии, когда к нему обратился Маленков: «Почему плохо с рассказом?..» - прямо сказал, что мало платят, и поставил вопрос о повышении расценок. И Маленков — ни слова! Бытие определяет сознание, дорогие филологи.
Стихийно речь зашла об общественных обязанностях литератора. Шолохов посетовал:
— …Вызывают меня часто. Писать некогда. Вы в добрый час попали. А то я не принимал. Надоели праздными расспросами: над чем вы работаете?.. когда будет закончена «Поднятая целина»? Здесь нет покоя ни днем, ни ночью. Мы, провинциалы, встаем часов в пять, в четыре. Выйдешь на крыльцо — идет посетительница. В моем избирательном округе — шестнадцать населенных пунктов, и временем ограничивать никак нельзя: человек издалека добирается. Пишут по депутатской линии и совсем из других округов. Проще переадресовать письмо депутату, на чьей территории живет проситель, но это будет бумажная волокита. Из лагерей, из тюрем пишут. Посадили однажды капитана дальнего плавания из Архангельска (корабль утопил во время ледового похода!). Ну и приезжаешь в Москву, обращаешься к министрам или прямо в Верховный Суд. На это уходят дни и дни. Писем много. Читаю сам, секретаря нет. Лежат иногда по два месяца. На оплату корреспонденции отпускают целую тысячу рублей: ведь я член Верховного Совета СССР. Уходит много времени. Я еще член Академии Наук (тоже приходится выезжать), член секретариата Союза писателей, член редколлегий журналов (я там не бываю, и редакции привыкли, что меня нет!), член Ростовского обкома и Облисполкома, член райкома и даже станкома. Вот так, дорогие филологи. Фадеев, руководитель двухтысячного Союза Писателей, член ЦК нашей партии, очень тяжело заболел и, видимо, года на полтора отошел от партийной работы. Он прислал в секретариат письмо, которое просил довести до сведения ЦК: «Литература наша никогда не переживала такого упадка, как сейчас». Он предлагает сделать ставку на пятьдесят-шестьдесят мастеров, освободить от всякой другой работы, кроме писательской, чтобы вывести наше дело из кризиса.
— Возможно ли это?
Шолохов усомнился:
— Конечно, невозможно, и Фадеев сам это понимает. Если освободить писателей от депутатской работы, Запад сразу же поднимет шум: «Как? Писатели отстранены от управления страной?..» А за последние годы ведь нет ни одной хорошей книги.
Я заметил:
— Однако премии присуждаются!
Шолохов добавил:
— Кстати, я еще член комитета по Сталинским премиям. Присылают книги, но я их не читаю и на заседания не езжу. Там тоже смирились. Я не поднимал руку ни за одну книгу. Голосование ничего не решает. Такое положение сложилось еще при жизни товарища Сталина. Когда Федору Панферову не дали премию за роман «Борьба за мир» или какой-то другой, он написал слезницу Сталину, что его обошли, и Сталин сказал на заседании (там присутствовали человек шесть: Фадеев, Сурков, Симонов, кто-то еще), чтобы премию дали. Как это называется?.. Я бы тоже мог написать книгу за год, но она была бы халтурой. Взялся за вторую книгу «Поднятой целины» (до войны у меня было написано три четверти) и увидел, что задел меня не удовлетворяет: теперь надо писать иначе!
— А как же «Они сражались за Родину»?..
— Над этим романом еще не каплет!
На вопрос, какие книги об Отечественной войне считает хорошими, Шолохов ответил:
— Есть только одна, да и то с оговорками — Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Но Некрасов — автор всего одной книги! Написал совсем плохую пьесу (её ни ставить, ни печатать нельзя) — и больше ничего. А взять повесть Симонова «Дни и ночи»?.. Я читаю и не вижу героя. Правда, об Отечественной войне возникла очень интересная и большая мемуарная литература!
Шолохов называет потом как относительно удовлетворительную книгу «Сталь и шлак» Владимира Попова. Однако замечает, что человек, который был достойным инженером, ощутив себя писателем, не только отрешился от прежней профессии, а и оставил семью.
Между тем Шолохов спросил Галю:
— А какова ваша специальность?..
— Учусь на болгарском переводческом отделении. К сожалению, распределения у нас почти не бывает.
Шолохов сожалеюще резюмирует:
— Здесь что-то недодумано!
И тут же прибавляет, что сын его женился на болгарке, дочери Антона Югова. Вопрос решался самим Маленковым и был — во исключение из общего правила — решен положительно: Югов — член политбюро ЦК болгарской компартии.
— Я был там, в Болгарии, и смело — давай по-болгарски! Они, наверное, еле сдерживались от смеха. Кажется, что язык похожий — ну, я и заговорил. Сын уже объясняется по-болгарски. А с внучкой — беда: болгарочка. По-русски не разумеет. Я говорю с ней по телефону из Москвы по-нашему, она мне — по-болгарски. Оба ничего, как следует, не понимаем. Единственное, к чему привык, к вопросу: «Что ты мне привезешь?» Это, наверное, международный язык всех детей, своего рода эсперанто. Как-то зимой убил я двух волков. Большие: зимой шерсть пушистая, шкуру везу в Москву. Привез внучке, а она уже знает, что такое волк, но не видела и тихонько так ножкой трогает шкуру. Скажет: «Я не боюсь!» — а ногу отдергивает.
Когда речь зашла об оценке произведений Сталинскими премиями, Шолохов привел красноречивый пример расхождения во взглядах на одно и то же произведение.
— Мне рассказывал личный секретарь Горького Крючков (позднее этот человек был расстрелян). Сам по себе факт, думаю, известен был и Фадееву и, может быть, еще кому-нибудь: однажды на даче Горького произошел крупный спор между Горьким и Сталиным по поводу романа Федора Гладкова «Энергия».
— Вот, — произнес Сталин, — хорошее художественное произведение о рабочем классе!
Горький возразил:
— Произведение о рабочем классе, но только не художественное!
И спор сразу пошел настолько горячо, страстно (два больших человека не щадили друг друга в выражениях, довольно сильных!), что вскоре присутствующие стали испытывать тревогу. Тогда Ворошилов (человек разумный!) говорит: «Я начал читать книгу, и на пятой странице заснул!» Спор сразу прекратился. Вот вам образчик крупной размолвки в оценке произведения двумя знаменитыми в разных областях людьми.
К слову зашла речь о службе студентов в армии (я упомянул, что месяц провел в лагерях).
Шолохов спросил, какой же чин будет у меня.
— Пока сержант, по окончании дадут лейтенанта.
— Род войск?
— Пехота, — отвечаю я.
— У меня сын окончил академию Тимирязева, и им прикрепили интендантские погоны. Все-таки с зерном дело имеют. Теперь это стало правильнее… А я в войну был полковником. Еще до войны мне присвоили звание полкового комиссара. Но я хоть краешком хватил гражданской войны, а одному коллеге дали полкового комиссара, хотя он и в армии не служил, и даже был беспартийный. Фадеев — другое дело. Получил чин бригадного комиссара по праву: еще в гражданскую был комиссаром дивизии! Ты вот — с высшим образованием, а пойдешь в случае чего сержантом! В эту войну, дорогой мой сержант, были и профессора рядовыми.
— А на каких фронтах вы бывали?..
— Практически на всех. Меня мобилизовали 9 июля 1941 года в 14-ю кавалерийскую бригаду. Я оставался в армии до конца войны.
…Во время разговора Шолохов все время курит. Поднявшись, зажигает свет. И тут великий человек уморительно оглашает дом:
— Маруся!
Нет ответа.
Он по-мальчишески кричит, сразу становясь роднее.
— Кинь папирос!
Вскинутая голова, протянутые вверх руки.
Возле нас на маленьком столике красуется фолиант угольного цвета с мерцающей золотом надписью: «Промысловые рыбы СССР». Под ним — гроссбух еще объемистей и в полтора раза больше по формату. На подоконнике, у которого сидит Шолохов, — «Тихий Дон» на польском языке: два тома с красными корешками, и кипа новых книг, журналов. А рядом с Галей — «Дипломат» Олдриджа, «Путешествие Головнина вокруг света» (Географиздат) и целый склад других книг, названий которых мы не успеваем рассмотреть. Нов¸хонькие. Должно быть, получены с последними почтами.
Когда Шолохов выходит, Галя меня подталкивает:
— Он все время переводит внимание на случаи из жизни, особенно — на поучительные для молодой семьи.
Я отвечаю:
— Сейчас переходим к литературе.
И тут же спрашиваю писателя, верно ли, что он относится отрицательно к работам, которые о нем существуют.
Шолохов улыбается:
— Это, по меньшей мере, гипербола! Но среди порядочного литературоведения запоминающихся работ почти нет. Например, книга псевдоученого Лежнева — пустота! Шолохов сказал последнее слово более отрывисто и недовольно, чем в других случаях, коснувшихся его творчества. Некоторые литературоведы и прямо, и дипломатически (в личных беседах и в печати) говорили, что им бы хотелось видеть Григория Мелехова чуть ли не председателем колхоза или кем-нибудь в этом роде.
Тут я припоминаю университетскую историю:
— У нас публично мордовали тех, кто считал Мелехова типичным образом. Однажды к вам в Москву приезжал зимой наш пострадавший студент — рыжий такой, может, помните?
— Лохматый?
— Да! Рыжий и в очках. Над ним учинили экзекуцию, когда он сделал в СНО честный доклад о «Тихом Доне», где Григорий Мелехов определялся как середняк.
Шолохов предполагает:
— Он теперь, наверное, закончил?
— Это наш однокурсник Юрий Буртин. Заведующий кафедрой обрушился на него всей своей мощью. Но ведь из-за колебаний в гражданскую войну казачество до середины тридцатых годов было отрешено от права службы в Красной Армии!..
Шолохов уточняет:
— Не совсем так. Казаки не имели права служить в артиллерийских, мото- и авиачастях. В 1936 году я был у товарища Сталина и сказал ему об этом. Он снял трубку и позвонил Ворошилову: «Не пора ли отменить?..» Вскоре состоялась моя новая аудиенция — у Ворошилова — и казаки пошли в артиллерию, танковые войска и авиацию.
Настала минута спросить:
— Михаил Александрович, кого из русских классиков вы цените больше других?
— Трудно сказать. Пчёлка собирает мёд с разных цветов, не с одной гречихи!
— А кого чаще других читаете? — любопытствует Галя.
— Да читаю писателей самых разных. И специально. И случайно. Недавно возвращался с пленума с шофером (он танкист, парень начитанный; с собой всегда прихватывает книги). Дорога после дождей сами знаете, какая: сто шестьдесят километров ехали восемнадцать часов. Больше стояли. Так вот, за это время я прочитал «Миргород» — около трехсот страничек. Читаю подчас, чтобы других не читать (Шолохов явно бросает камень в наших сочинителей, подчеркнув слово интонацией). Мы поинтересовались, как относится Шолохов к творчеству Бабаевского (местные жители говорили, что он был любезно принят Шолоховым и несколько дней жил в его усадьбе). Писатель раздумчиво отвечает:
— Когда я виделся с Бабаевским, он спросил меня об отношении к его романам. Разговор происходил на улице, и я уклонился от ответа, сказав, что об этом нужно говорить специально, в другой обстановке. Но, избежав ответа на вопрос самого автора, я, наверное, вправе так же поступить в разговоре с вами. В старое время была писательница Чарская. У нее есть книжка «Княжна Джаваха». И вот по требованию институток она воскресила убитого героя. Книги печатались с продолжением. Некий рецензент выразился: «Зачем убивать курицу, несущую золотые яйца?!» А сколько можно писать на тему одной электростанции?.. Это же сказка про белого бычка. Вспоминается злой, но остроумный человек Марк Твен. Я приболел, время было и взялся за его дневники. Там он наградил одного писателя (имени его Твен не называет) беспощадной характеристикой: «Он свалился в литературу, как слепой мул в колодец». Со всеми вытекающими отсюда последствиями!..
Мы расхохотались. Шолохов смеялся заражающе весело, чуть слезы на глазах не выступили.
Он плавно перешел к разговору о текущей очеркистике:
— «Правда» нуждается в хороших очерках, а писать их не всякий умеет!.. Когда к Михаилу Соколову (наш ортодокс!) обратились с просьбой дать очерк, он переписал его три раза, но так и не смог соорудить ничего путного. Один журналист удивился: «Как это вы не можете написать очерк?..» Соколов попытался парировать критику: «Попробуйте вы написать такую эпопею, какую написал я!» Шолохов признался, что тоже по поручению редакции «Правды» ездил на Волго-Дон («Материалов не хватает! Привез им плохой очерк!» Редакция однажды обращалась к Иосифу Виссарионовичу с просьбой выделить ей шесть полос. Сталин ответил: «У вас и на четырех читать нечего!..»).
Шолоховым было замечено, что недостатки очерков резко выпячиваются, когда их собирают воедино. Ответственный секретарь президиума ССП Владимир Ставский в годы войны состоял членом редакции «Правды» и частенько печатал очерки, завершая их возгласом: «За Сталина, вперед!». Но то, что проходило по отдельности, резко ударило в глаза, когда они собрались в книге «Фронтовые записи».
— Я был в войну на приеме у Сталина, и он мне выговорил: «Как к вам в писатели попал этот Ставский?.. Неужели можно твердить: «Да здравствует Сталин!» — и это будет литературой?» Я не знал, что ответить, а такое было сказано про автора известной «Станицы»! И книжку изъяли из продажи. В библиотеках она есть, но в книготорговле ее сразу не стало.
Шолохов высоко оценил колючую рецензию Г. Мунблита на сборники публикаций «Крокодила».
К слову мы сказали, что наша «Звезда» напечатала отзыв И. Лежнева о второй редакции «Поднятой целины».
— Не читал еще, не читал, — писатель поискал журнал вокруг, не нашел, махнул рукой.
Наконец я решился признаться М.А. Шолохову, что пишу дипломную работу на тему «Тихий Дон» и фольклор» и надеюсь услышать хоть какие-то советы автора.
— Очень польщен, — откликнулся Шолохов. — Тема легкая!
Я укоризненно посмотрел на писателя, позволив себе отрицательное движение головой.
Увидев мое душевное движение, Шолохов сказал уже вполне серьезно:
— Тема непростая, но важнее всего в этом случае собирать подлинные песни, сказы.
Я добавил, что нами освоена большая газетно-журнальная литература. Не мог бы писатель порекомендовать что-то подзабытое из донской фольклорной печати?..
Шолохов ответил, что главным фондом донских материалов владел А.М. Листопадов, да он умер. Наибольшее число записей, по мнению Шолохова, стекалось в Москву, в библиотеку Ленина. Он мог бы туда написать рекомендательную записку: «Они меня знают!» Я поблагодарил, но отказался от записки, чтобы и здесь не предстать всего лишь собирателем автографов. Шолохов попутно акцентировал внимание на том, что при писании «Тихого Дона» сборниками не пользовался: «Я ведь местный уроженец!».
К тому моменту нами уже были выявлены для дипломной работы заимствования писателя из старых публикаций (фрагменты-эпиграфы и исторические песни), но романист был, безусловно, прав, нацеливая комментаторов на базовое собирание устных фольклорных подлинников. Недаром Шолохов вспомнил курьез с композитором И. Дзержинским:
— Ваня Дзержинский сначала написал оперу «Тихий Дон» по мотивам моей книги, а затем поехал сюда знакомиться с казачьими песнями. В Москву тогда же подбирали лучших певцов-казаков, которых отрядили в Большой театр. А спеваться им было фактически невозможно: в каждой станице, в каждом хуторе поют на свой лад!..
Оценивая песни народного репертуара, Шолохов предостерег:
— Нужно быть чутким в определении того, народное или не народное данное произведение.
И привел пример с песней «Шумел камыш, деревья гнулись…» На юбилее академика Цицина министр сельского хозяйства СССР Бенедиктов («Он теперь посол в Индии!») назвал песню «колхозной». Шолохов возразил ему, и это закрыло доступ писателю в министерский кабинет за помощью реальным колхозникам.
Постепенно мы должны были завести речь об историзме «Тихого Дона» в связи с критическими репликами Сталина по адресу писателя, опубликованными в двенадцатом томе собрания сочинений вождя. Вспомнили и о Подтелкове с Кривошлыковым. Шолохов сказал, что ему Сталин никогда ничего не писал о его произведениях.
— После публикации двенадцатого тома собрания сочинений письма посыпались десятками. Я написал письмецо в Кремль, спросил: «В чем моя ошибка?..» Ответа, конечно, не получил: настало уже новое время, Сталин после войны изменился… А вы знаете, что Подтелков был левым эсером, а Кривошлыков — эсером?..
— Нет.
— А что Чапаев был в партии анархистов?.. Все, на что я пошел в новой редакции «Тихого Дона», — убрал «шмару» Подтелкова. В вагоне у него была. Помните?..
Шолохов посетовал, что «Тихий Дон» маринуют с 1951 года: «Попался такой редактор! (Кирилл Потапов — А.Г.) Затирает меня». О прежнем редакторе, Юрии Лукине, писатель отозвался положительно, но сопроводил отзыв замечанием: «Вот только критик он никудышный — пишет обо всем, о чем угодно!».
Среди недавних исторических работ Шолохов одобрительно отнесся к книге М.Н. Корчина «Донское казачество» и так обрисовал историка:
— Старый член партии, работник партактива, уважаемый человек. С большой белой бородой. Есть только у него одна слабость: о чем бы ни выступал с трибуны, обязательно осудит кооперацию. На последнем пленуме обкома, воздав должное Берии, Корчин обратился к присутствующим: «Товарищи! Я хочу сказать несколько слов о нашей кооперации: до каких пор у нас будут обмеривать и обвешивать?» Весь зал так и лег!..
Шолохов упомянул, что ему постоянно присылают рукописи по истории Дона на отзыв. Недавно он познакомился с хорошей работой одного ученого о казачестве, доведенной до наших дней. Автор предлагал её ростовскому издательству, но Шолохов не знает, будет ли она печататься.
В ходе разговора, когда мы упомянули, что «Поднятую целину» изучают в школе, писатель сказал:
— «Тихий Дон», по-моему, лучше!
*** …И вот мы простились с Шолоховым и идем по пустынной улице. Молчим, переживая встречу. Только у самой калитки нашего дома Галя, с ее лингвистической пылкостью и вниманием к живому слову, подытоживает:
— Он произносит «казаки», «гдей-то», «ктой-то»… Это народное!
Я согласен, киваю:
— Да, обычно отлавливаешь у долго говорящего человека речевые погрешности, а тут ни разу не остановила ни одна неправильность!.. Но вообще-то я наблюдал за лицом и, кажется, ничего другого не видел…
Александр Горелов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
