– Если спорить, то с Василием Беловым, если молчать, то с Валентином Распутиным.
К такому выводу я пришёл после десятидневной совместной поездки с этими писателями в охваченную гражданской войной Югославию. Приглашение пришло от Президента Республики Сербской Радована Караджича, а передал его нам советник посольства Сербии в Москве Живко Николич. Я сообщил Василию Ивановичу Белову о приглашении, и он тотчас же согласился. Помолчав немного, согласился и Распутин.
Наше путешествие в далёкую, раздираемую войной Югославию началась с неожиданного и приятного для меня происшествия. В аэропорту Шереметьево, при прохождения таможенного контроля, Белова и Распутина узнали. Молодая женщина в зелёных погонах призналась, что она давняя поклонница их творчества и даже слушала их выступления на съездах. Василий Иванович покряхтев, достал прихваченную в дорогу книгу «Лад» и подписал ей. Его примеру последовал и Валентин Распутин. Женщина обрадовалась – такого подарка она не ожидала.
«Классиков знают и читают даже на таможне», – подумал я. Каково же было моё изумление, когда эта же таможенница, заглянув в мой паспорт, сказала, что читала в журнале и мою повесть «Сербская девойка». Вот это да! Пришлось и мне достать из сумки книгу и подарить симпатичной читательнице. «Узнала, потому что волею случая оказался рядом с классиками, – про себя улыбнулся я. – Но повесть-то назвала верно. Значит, действительно читала!»
На этом приятные для меня сюрпризы не закончились. Уже в аэропорту Белграда нас встретил знаменитый сербский поэт Зоран Костич и прямо у трапа, сообщил, что перевел мою книгу на сербский язык, и что она в ближайшее время будет издана в Республике Сербской. А ещё Костич сказал, что завтра нас в Пале ждёт Радован Караджич. Нас усадили в в машину и в сопровождении весёлого и неунывающего и говорливого профессора Веселина Джуретича мы помчались на переправу к Дрине. Так началась наша поездка по фронтам югославской войны.
Командировку на эту войну мы выписали себе сами, хотелось посмотреть и почувствовать, чем живёт и как отстаивает своё право жить не по западной указке, а по собственной воле, сербский народ. Для меня та поездка была не первой, до этого я уже несколько раз бывал в Косово, Метохии, в Печь Патриаршей, в Сараево и в разбитом в щебёнку и хлам Вуковаре. Бывал со своими друзьями: Анатолием Грешневиковым, Сергеем Бабуриным, Владимиром Исаковым. Василий Иванович и Валентин Григорьевич своей детской памятью ещё помнили ту, нашу, Отечественную войну. Помнили по похоронкам, которые приходили в Тимониху и Аталанку, по слезам, горю родных и знакомых людей, но не видели и не знали тех разрушений, которые обнаружили здесь, в Республике Сербской. Нам на глаза, то и дело попадались с выбитыми стёклами и обугленные с вывороченными взрывами крыши домов.
В Пале Караджич вручил нам памятные медали, затем на пресс-конференции, мы выступили перед десятком сербских и иностранных журналистов. Интерес, как иногда говорят, был неподдельным, не каждый день сюда в Пале залетают самые известные русские писатели, которые не стесняясь и не прячась за обтекаемые формулировки говорили то, что думают, о двойных стандартах в освещении событий на Балканах. Тогда мы еще не предполагали, все что происходит в Югославии генеральная репетиция сил нового мирового порядка для Росиии.
После встречи с журналистами, нас привезли в расположение русского батальона в Сараево. У проходной нас встретил часовой, он узнал Валентина Распутина и сказал, что сам из Сибири, из поселка Казачинска-Ленского. Он вызвал начальника караула и нас провели к командиру батальона. Полковник Васильев поведал нам, об военной обстановке в Сараево, затем добавил, что бойцов в батальон отбирали по-особому, смотрели не только на профессиональные навыки, но и на то, чтобы солдат не был замечен в употреблении наркотиков, был не пьющим. И тут же пригласил нас к себе отобедать. Валентин глянул на стол, на котором стояли бутылки с водкой и, улыбнувшись, заметил:
– Нас в эту поездку отбирали по тем же принципам, о которых вы только что сказали. Но пообедать нам не удалось, неожиданно начался обстрел, и нас от греха подальше посадили в машину и через несколько минут доставили в самое безопасное место Сараево – на еврейское кладбище. Там Веселин Джуретич показал нам отгороженный участок, на нем были свежие могилы добровольцев из России, которые были убиты здесь, в Сараево. Обстрел прекратился, мы вновь сели в машину и поехали обратно в Пале. Но поднявшись в гору, мы вновь попали под обстрел. Нас по-быстрому высадили из машины и укрыли в траншее.
Надо сказать, что у солдат и ополченцев Республики Сербской невысокий, похожий на лесовика Василий Иванович пользовался особым почтением. Прикрывая нежданных гостей своими телами, сербы провели нас в блиндаж. Оглядев нехитрый солдатский быт, Валентин Распутин взял бинокль и через щель начал осматривать позиции боснийцев, а мы с Василием Ивановичем устроились за пулемётами.
– Ничего, отобьёмся! – сказал мне Василий Иванович, наблюдая через амбразуру за стоящими внизу домами, в которых, как нам сказали ополченцы, были позиции боснийцев. И действительно в той стороне были заметны сизоватые вспышки выстрелов.
– Ведут беспокоящий огнь, – уверенно заявил Белов. – Сейчас мы им ответим.
И ответили…
– Никогда не думал, что я попаду на войну, – поглядывая на нас, вдруг сказал Распутин.
На другой день, после ночёвки в Пале нам предложили поехать в Сербскую Краину. Путь был не близким, единственная дорога проходила через Пасавинский коридор. В ширину он достигал примерно двух километров, и ездить по нему можно было только ночью. Но отдельные смельчаки прорывались и днём. Где-то к обеду мы подъехали к городу Брчко на расстояние орудийного выстрела, эти выстрелы были хорошо слышны. Стали решать, что делать дальше: ждать ночи или попытать счастья и прорваться. Масла в огонь подлил шофёр Небойша, он заметил, что несколько дней назад по этой дороге через Брчко днем проезжал Ратко Младич. И чаша весов качнулась, сверкнув глазами, наш старейшина сказал:
– А мы что, хуже? Мы же русские!
Чего в cловах Белова было больше – не желание сидеть в машине, ждать, или недооценки ситуации, – трудно сказать. Но мы благодушно согласились. Мы же русские! И помчались вперед. На асфальтированной дороге уставился на нас голубой щит с указателем на принятой в Европе латинской буквице. Он проинформировал, что до Брчко нам еще ехать десять километров. Чем ближе мы подъезжали к городу, тем отчетливее были видны следы войны: разрушенные дома, свежие воронки от мин и снарядов. Через несколько минут за Саввой стали видны позиции хорватов, мы мчались мимо и были у них как на ладони. И только тогда, до меня начало доходить, что сидящим вдоль дороги в окопах хорватам и расположившимся с другой стороны боснийцам было все равно, кто едет в машине: всемирно известные русские писатели или бойцы Республики Сербской, пострелять от нечего делать, по движущейся прямо под носом беззащитной мишени – одно удовольствие. Вскоре мы въехали в городскую улицу, увидели свесивший нос обугленный сербский танк, взорванный мост через Савву, заколоченные досками выбитые окна в домах…
А затем началось такое, что не могло нам присниться в самом страшном сне: начался обстрел, били прицельно, именно по нашей машине. В голове крутанулись строчки из стихов Семена Гудзенко: «Мне кажется, что я магнит. Что я притягиваю мины!».
И тут же их вышибло приближающимся свистом летящей мины. Почти одновременно перед машиной вздыбился асфальт, и на лобовое стекло полетели серые крошки. Небойша проявлял чудеса вождения, отворачивал от воронок, тормозил, затем с ходу машина, как пришпоренная лошадь, летела вперёд. Разрыв впереди, разрыв сзади. «Значит, берут в вилку!» – лихорадочно думал я. И вновь ощущение прострации и нереальности происходящего. Все слилось: рёв мотора, визг тормозов, взрывы и одна только мысль: зачем я втравил их в эту поездку! Одно точное попадание – и конец.
Только позже я осознал, как мы были близки к черте, после которой бездна…
И ещё запомнилось полное молчание моих спутников. Они впервые попали в такую переделку. Здесь была война и действовали уже другие порядки и правила. Вернее полное их отсутствие. Ты стал мишенью. И это мы понимали.
И, о чудо! Мы проскочили. Выстрелы отдалились, и разрывы остались где-то за спиной. Ещё с полчаса ехали молча. Я вспомнил, как еще в девяносто первом здесь пропала съемочная группа российских тележурналистов Виктора Ногина и Геннадия Куренного… Неожиданно Василий Иванович повернулся к Распутину:
– Валя, как ты думаешь, нас ещё долго будут читать?
Валентин помолчал, вдоль дороги были видны повозки беженцев из Верхней Словении.
– Не знаю. А вот стрелять ещё будут долго, – ответил Распутин.
Закончилась наша поездка встречей с сербскими писателями в Белграде. На ней Валентин Распутин пошутил, что в России, ориентированной на демократию, нас называют красно-коричневыми. Встреча прошла хорошо, нам надарили книг, да столько, что Василий Иванович не мог поднять пакет с печатной продукцией сербских писцов.
– Да, моих лет уже не хватит, чтобы одолеть все это, – кивнув на книги, сказал он. И тут же добавил: – И сил, не то чтобы довести до Вологды, но даже поднять этот груз.
Утром он прочитал свежие газеты и с возмущением процитировал заметку о нашей встрече с сербскими писателями. В ней говорилось, что гостями были известные в России красно-коричневые писцы.
– Надо, что бы газета извинилась и дала опровержение, – сказал он.
– Да ладно, Василий Иванович. Горбатых не исправишь! – отмахнулся Распутин.
– Нет, мы так не договаривались!
И Белов пошёл к устроителям встречи. На другой день опровержение и извинение были опубликованы.
Через год мы с Василием Ивановичем Беловым, художником Сергеем Михайловичем Харламовыи, замечательным поэтом, фотохудожником и издателем Сергеем Николаевичем Дмитриевым приехали в Косово на ярмарку книг православных писателей. Там я познакомился с бывшим недавно нашим соотечественником, поэтом и переводчиком из Армении Бабкеном Симоняном. Он подошел сразу же, представился, и мы заговорили, будто знали друг друга много лет. Он хорошо говорил по-сербски и было заметно, что Бабкена очень уважали в Сербии, наверное, за то, что в своем выступлении сказал, что он наполовину серб, а другая половина принадлежит Армении. Запомнились его поэтические строки:
Когда умру, сожгите плоть мою,
Развейте прах мой средь армянских гор.
И лишь одну щепоть в другом краю –
Её пусть сербский приютит простор.
Среди приглашённых были и наши украинские коллеги. Они старательно избегали встреч и разговоров с нами. А всего-то не прошло и трёх лет, как не стало нашего общего дома – Советского Союза. Было слышно, что через слово они упоминают братьев Карич, которые спонсировали приезд писателей на ярмарку. Нашим украинским писцам очень хотелось издать свои вирши на сербском языке, и они обговаривали возможные пути к карманам богатых братьев Карич.
– Эти ушли от нас ещё задолго до распада страны, – сказал Василий Иванович. – И будут делать все, чтобы их читатели поскорее забыли «Сорочинскую ярмарку» и «Тараса Бульбу». Эти будут поднимать на щит Бандеру и Шухевича. Для них Гоголь – москаль.
Каково же было наше удивление, когда поздним вечером к нам в гостиничный номер на огонёк заглянул художник из Киева Николай Иванович Стратилат, который был известен Харламову по многочисленным графическим иллюстрациям книг украинских авторов. Конечно же Николай Иванович читал Василия Ивановича Белова и давно мечтал познакомится с ним. Стратилат пришёл не с пустыми руками, а принёс две бутылки горилки. Он тут же сказал Харламову, что высоко ценит его иллюстрации книг Гоголя, Есенина и другие работы. Говорили долго и расстались далеко за полночь. Мы поняли, он не хотел, чтобы о его визите знали его украинские коллеги. От его визита осталось хорошее доброе чувство: даже в необъятности пространства, которое порою существуют между людьми, звёзды все же сходятся и согревают своим теплом друг друга.
Стояла весна. Каждый день до обеда шёл дождь. Мы лежали на кроватях в гостиничном номере, читали и вели обычные в таких случаях беседы. Мне было приятно, что моим собеседником был великий русский писатель Василий Иванович Белов.
«В неутолимой жажде познания главное свойство науки – её величие и бессилие. И если мир состоит действительно лишь из времени и пространства, то, думается, наука взаимодействует больше с пространством, а искусство – со временем…» Так начиналась его знаменитая книга «Лад», которую он подписал мне во время той поездки: «Валерию Хайрюзову, в мужестве которого нет сомнений». Валентин Распутин подписывал ещё короче: «Валерию Хайрюзову – от души автор». Так он написал, передавая мне свою первую книгу «Деньги для Марии». Словно поставил в личное дело свою личную печать.
С Распутиным мы были из одного города и состояли в одной писательской организации. Часто вместе ездили в лес по грибы и ягоды. Да и с Беловым встречались неоднократно: в Иркутске, Москве, Вологде...
А в девяносто третьем году, во время осады Белого дома, 3 октября, когда демонстранты прорвали кольцо окружения и счастливые, вошли к нам в здание, то первыми на ступеньках лестницы мы встретились и обнялись с Николаем Петровичем Бурляевым и Василием Ивановичем Беловым. Они пришли к нам, вместе с тысячами других прорвав милицейские и омоновские кордоны. После я узнал, что уже вечером Василий Иванович помчался с демонстрантами в Останкино, и там лежал на земле, укрываясь от пуль правительственного спецназа, который у телецентра расстреливал безоружных манифестантов. Позже понял, что угодил как кур во щи в расставленную силовиками ловушку. Мы вновь встретились с ним через неделю на трамвайной остановке возле ВДНХа. Я ему рассказал, что нас, занесенных в черный список российских депутатов, которые остались в Белом доме мэр Москвы Юрий Лужков выгоняет из московских служебных квартир.
– Приходили ночью с автоматами и в масках. Сунули предупреждение. А утром отключили нам свет и телефон, – усмехнувшись, сказал я. – Говорят, отключили свет и Распутину. А некоторых наших депутатов, кто остался в Белом доме, вызывают для дачи показаний в прокуратуру. Теперь мы –государственные преступники. Вот, такая нынче у нас пошла демократия!
– Да я уж начитался «Московского комсомольца», – сказал Белов. – После письма сорока двух, так называемых наших коллег-писателей, начался сплошной вой с требованием к Ельцину открыть охоту на красно-коричневых ведьм. Глухо откашлявшись, Василий Иванович полез в карман и неожиданно предложил мне деньги на дорогу до Иркутска. – Мне только что выписали гонорар на телевидении в Останкино, – как бы извиняясь сказал он. – Несколько дней назад, чуть там не убили, а сегодня решили откупиться.
– Возьми, сейчас они тебе пригодятся, – глуховатым голосом сказал он. Проглотив подступивший к горлу комок, я отказался, по старой памяти я рассчитывал улететь в Иркутск в кабине самолета. Все-таки меня, как летчика, там еще помнили.
К вопросу о писательских гонорарах, мы с ним вновь заговорили во время ярмарки книг православных писателей. После развала страны, когда литераторов пустили по миру, пошли разговоры, что одним по-прежнему густо, а остальным пусто. И что премии и гонорары дают писательским зубрам за прежние заслуги.
– Василий Иванович! Я уже не один раз слышал от того же критика Владимира Бондаренко, да и от нашего иркутянина Анатолия Байбородина, что вам писателям старшего поколения Распутину, Астафьеву, в советское время чуть ли не выстилали дорогу, и что пора бы посторониться и дать дорогу другим, – сказал я, вспомнив про разговоры о гонорарах и премиях. Мол, все внимание, все премии вам. А молодым ничего не остается. Да и нынче премии не то, что раньше – кот наплакал.
– Ты знаешь, нас никто в вагон не подсаживал, – помолчав немного, ответил Белов. – Дорога, она не бывает прямой, её чаще приходится одолевать самому. Вы что думаете, поезд привезёт вас к станции, где накрыты столы и приготовлены банковские счета? Чаще всего там ждут родственники и знакомые, у которых вечно не хватает денег, и они будут стучаться к вам, как в райсобес. И не просить, а требовать, чтобы оплатили их счета. Довод один: их обошли, обманули, дети и они сами в нужде, в болезнях, что дальше некуда. И будут глядеть на тебя не с любовью – за что любить бумагомарателей! – и не с уважением, для этого надо хотя бы уважать самих себя. Нам каждому Господь даёт по делам нашим. Бывает, что там, на станции, куда вы так спешите, ждёт суд глупца и смех толпы холодной.
– Кому много дано, с того и спрос особый, – подумав немного, согласился я.
– Поверь, я все это испытал на себе, – сказал Василий Иванович. – А насчет размера премий, то в чужих руках все толще. И, глядя на запотевшее от дождя гостиничное окно, замолчал.
Но уже через минуту, отложив книгу в сторону, он начинал рассказывать о своём детстве, о своей первой любви – к девочке из седьмого класса, образ которой он пронёс через всю свою жизнь. Пользуясь случаем, я его расспрашивал о Николае Рубцове, Василии Шукшине. И рассказал, что гостивший у меня в деревне Добролет Виктор Петрович Астафьев, вспоминая Рубцова, показывал, как тот пел свои песни. И попытался уже сам воспроизвести ту песню, которую пел Астафьев:
Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...
Вот наступит октябрь — и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полет этих гордых прославленных птиц.
Еще я сказал, что пел Астафьев хорошо, точно передавая не только мелодию, но и самого Рубцова, как он прислонял голову к мехам гармошки и растягивал её чуть ли не до пола. Что-что, а уж артистизма Виктору Петровичу было не занимать. Выслушав меня Белов усмехался и вспоминал, что когда Рубцов пришёл к Астафьевым занимать деньги, Мария Семёновна начала читать ему нотацию о вреде пьянства и что ему давно пора взяться за ум.
– По себе знаю не надо обижать и читать мораль детдомовцам, – сказал Белов. Коля Рубцов сжал губы и ушёл не взяв протянутую ему трешку. Сделав небольшую паузу, Белов, как бы извиняясь и за Колю Рубцова, и за Астафьевых, и за всю нашу писательскую братию, добавил:
– Молоды мы были, глупы и почудили немало. Однажды звонят мне, я тогда на литературных курсах в Москве учился: пропал Вася Шукшин. Остановились все – съёмки фильма «Живёт такой парень». Где и что с ним никто не знал. Мы бросились искать и нашли у девиц – парень загулял. Мы ему – Вася, надо идти, сдаваться. Он нам, как я пойду-уволят! Тогда мы решили выхлопотать ему больничный. Нашли врачиху, заплатили за бюллетень двадцать пять рублей, неслыханные по нашим карманам деньги, принесли. Он засиял, полез к нам обниматься. Одели мы его, вывели на улицу. Идём. Навстречу милицейский патруль, видят – ведут подвыпившего хлопца, попросили предъявить документы. Вася протянул паспорт, а в нем больничный.
– Ах, ты ещё и пьёшь на больничном! – взревел старший.
Вася успел выхватить паспорт. Патрульный заорал, что упрячет его на пятнадцать суток. Вася в ответ ему сунул под нос две фигушки – и в бега. Мы снова по карманам, искать деньги на новый бюллетень. Наскребли, принесли ему опять в общагу. Смотрим: а он с этими девицами выплясывает, прыгает на своих жилистых ногах чуть ли не до потолка! Но утром был, как стёклышко, пошёл, повинился, и «Живёт такой парень» пошёл по кинотеатрам страны.
Наверное, уместно будет вспомнить, что сразу же после открытия ярмарки книг православных писателей хозяева о нас как-то забыли, мол, чем хотите, тем и занимайтесь. Вот мы и занимались, и я считаю те дни самыми счастливыми в своей жизни.
Распутин и Белов не были ораторами, каждый говорил, как бы понуждая себя. Распутин, готовясь что-то сказать, начинал перекатывать невидимые камешки во рту. Василию Ивановичу мешали зубные протезы, но если он срывался с колодок, то высказывал все, что думал, не пряча своих мыслей и не щадя собеседника. Бывало, затронешь ненароком, а у него уже засверкали глаза. Что объединяло Распутина и Белова, так это голос. Когда Василий Иванович начинал говорить, то у него, как и у Валентина такие же невидимые камешки с присущей только ему картавинкой, катались у самого горла с высокими и одновременно глуховатыми нотками. При беседах Распутин вёл себя сдержаннее, добавлял коротко, но всегда точно и вовремя, туда, куда надо. А вот Виктор Петрович слыл шутником и балагуром, поначалу мне казалось, что он все выдумывает на ходу, но понаблюдав, начинал понимать: Виктор Петрович использует уже не один раз опробованными домашними заготовками. Но делает это с присущим ему блеском…
Белов же был во всем стихийным и непредсказуемым. Однажды во время все той же ярмарке книг православных писателей мы втроём: Василий Иванович, художник Сергей Харламов и я решили прогуляться после дождя в горы. И пошли, вдоль Быстрицы мимо православного патриаршего женского монастыря. Обогнув монастырь, мы свернули и по тропе пошли в гору. По пути стали собирать белый цвет боярышника, Василий Иванович сказал, что его можно заваривать при сердечных болезнях. По пути нам попался пастух. Узнав, что мы из России, он приветливо произнёс:
– Добор дан! Ди ли говорите по-сербски? – сразу же признав в нас русских, спросил он.
– Добрый, добрый дан, – тут же отозвался Сергей Харламов, который при встречах с местными был у нас вместо переводчика. – Разумеем, конечно разумеем. Ведь мы же одного рода племени.
– Разумеем слабо, – поправил его Белов.
– Молим, кажите, что бы вами управляти эти люди? – глядя на Белова, спросил пастух. – Который понашенье у немочек?
– Что за люди? – прислонив к уху ладошку, переспросил у Харламова Белов.
– Который дирижировал оркестром у немочек, – перевёл пастуха Харламов. – Он хотел сказать у немцев.
– Не понял? – вновь переспросил Белов. – При чем тут немцы?
– «Человек» по-сербски – «люди». И он спрашивает о том, который дирижировал у немцев оркестром.
– Знамо-знамо, – махнул рукой Василий Иванович. – Ельцин!
– Срама, будала, педер! – начал ругаться пастух. И сплюнув, добавил: – Курва!
– А-а-а! Здесь все понятно без переводчика, – засмеялся Василий Иванович. – Ну, он не мой! Да и не наш. Он нам всем в наказание. За грехи, за доверчивость.
Прощаясь, Белов протянул пастуху руку:
– Хвала лепо! Довидженья.
– Довидженья, – отозвался пастух.
– Василий Иванович, чего я стараюсь! – воскликнул Харламов. – Ты и сам все понимаешь.
– Даже когда они ругаются, в голосе сплошное доброжелательство, – заметил Белов. – Я когда-то переводил сербского поэта Джуру Якшича. Кое-что осталось в памяти.
И тут же с чувством, пристукивая зубами, глуховатым голосом прочитал:
Где ангелов хор неустанно поёт
В лазури небесного края,
Серебряный месяц замедлил полёт,
Дневную звезду упрекая:
«В какой же нужде иль потребе
Два дня тебя не было в небе?»
Денница-звезда говорила в ответ:
«Тому и сама я не рада,
Что встретила дважды я Божий рассвет
В пылающем небе Белграда!
Едва от стыда не сгорела дотла,
Такие в Белграде творились дела…»
В самой середине недружеских стран,
Справляя отцовскую тризну,
Родимые братья Димитр и Богдан
На две поделили Отчизну.
И рощи, и пни по зелёным полям,
И храмы, и крепости — всё пополам!
Переваривая неожиданную встречу и разговор с пастухом, мы поднялись в горы и, развернувшись, подошли к обрыву. Глянув вниз, увидели, что прямо под нашими ногами расположены купола известного на весь мир храмового комплекса, а чуть поодаль, в скалистую расщелину Руговского ущелья бежала Быстрица. В первый же день своего пребывания в Косово, мы посетили монастырь, и поставили свечи за всех ушедших и ныне здравствующих.
Печь Патриаршая — или патриаршее место, одна из тех святынь, которая была местом пребывания сербских патриархов. На этом месте еще при жизни святого Саввы Сербского находилось церковное владение монастыря Жича, бывшего центром архиепископии. В 1253 году центр Сербской Церкви был перенесен в Печь. Монастырь стал резиденцией сербских патриархов и архиепископов. Вплоть до XVIII века монастырь был духовным центром, насчитывающим сотни образованных монахов. Богословы, видные писатели и талантливые художники оставили здесь свидетельства своего творчества.
Конечно же, шедевром архитектуры был монастырский храмовый комплекс, состоящий из четырех объединенных церквей, построенных в XIII — XIV веках. В них находятся величайшие православные святыни: главы святых мучеников Евстратия, Авксентия, Евгения, Мардария.
Я прикинул: возвращаться той дорогой, по которой пришли, часа два, а то и более. А что если попробовать спуститься прямо по крутому склону?
– Давайте я спущусь, а вы возвращайтесь по тропе, – сказал я Белову. И, улыбнувшись, пошутил: – Святые Евстратия , Авксентия и Мордария мне помогут.
– Нет, ты посмотри на него! – засмеялся Василий Иванович. – Ему поможет Мордария. А нам, Евстратия? Будем спускаться все вместе к этой самой Мордарии.
– Ну, если нам в помощь решили позвать Мордарию, то уж морду, вернее задницу мы на этом склоне точно поцарапаем, – глянув вниз, опасливо сказал Харламов.
И мы, хватаясь за камни, пугая крупных греющихся на солнце каменных черепах, цепляясь за коренья и кусты, начали спуск. Минут через десять, я вспомнил наш прорыв через Брчко и вновь пожалел, что опять сунулся в воду, не зная броду. Полез наобум и своим необдуманным решением соблазнил своих попутчиков. Но отступать было поздно. Мы же русские! Через полчаса практически съехав по грязи и траве, мы ступили на твёрдую заасфальтированную дорогу. Я глянул на Василия Ивановича: брюки – в грязи, ботинки – с оторванной подошвой. Василий Иванович соблазнился их дешевизной и купил, не зная того, в похоронном бюро. Они не выдержали перегрузок и разваливались буквально на глазах. Но он шёл, как триумфатор, победно поглядывая по сторонам. Так ходят мальчишки, когда им удаётся сделать что-то большое и значительное. Из глухих ворот, все в чёрном, зыркая на нас глазели албанки.
– Вот и гарпии тут как тут, – засмеялся Василий Иванович.
Вернувшись в гостиницу, мы решили сброситься ему на ботинки. Деньги он взял, но в магазин пошёл один, сказал, сверкнув глазами, что сделает это без посторонней помощи. Я вспомнил, как он в одиночку у себя на Вологодчине поехал на рыбалку, лодка перевернулась, и он чуть не утонул в озере. А после, тоже в одиночку, пытался установить упавший крест на церкви в своей деревне Тимонихе. И сорвался из-под купола. Но природная хватка выручила его, каким-то чудом он уцепился за перекладину и с ободранными в кровь руками кое-как спустился на землю. Слушая его воспоминания, я ловил себя на мысли: везде и всюду он пытался решать свои и чужие проблемы в одиночку.
С ярмарки православных писателей мы возвращались на рейсовом автобусе. Купили на вокзале билеты, прошлись по берегам Быстрицы, по пути отметив, что возле мечетей свалены кучи мусора. С заснеженных албанских гор наносило холодком, тогда мы еще не предполагали, что вскоре и в эти места придет война. И тысячи сербов будут вынуждены покинуть насиженные веками места, оставив Косово, Метохию, свою православную святыню Печ Патриаршью и многое– многое другое. Прав был Распутин, когда сказал, что стрелять еще будут долго. В Белград мы приехали поздней ночью. Нас там никто не встретил. До вылета в Москву еще было несколько часов. Решили скоротать время на скамейках в белградском парке. После развала страны, что-то пошло не так и православные писцы, даже здесь в дружеской Сербии стали расходным материалом: попользовались, провели мероприятие – и в корзину. В нашем случае на лавку…
« А ещё недавно, пару– тройку лет назад, мы с Василием Ивановичем были депутатами Верховных Советов, я –российского, он –союзного, – ворочаясь на жёсткой лавке, думал я. – И нас в Белграде принимал Президент Слободан Милошевич».
Прилетев в Москву я вновь достал книгу Белова «Лад» и уже не наискось, а спокойно, не торопясь начал читать ее. И вновь, как и во время гостиничных разговоров, погрузился в пространство и время, в ту систему координат в которой пребывал автор, работая над этой книгой.
«Нет, не бывает абсолютно одинаковых, другими словами, совсем бездарных людей! Каждый рождается в мир с печатью какого-либо таланта. Потребность творчества так же естественна, как потребность пить или есть, -она теплится в каждом из нас даже в самых невероятно тяжелых условиях. Каждая личность по-своему талантлива, иными словами, своеобразна. Людей, абсолютно плохих внутренне и внешне, к счастью не существует. Не научившись трудиться, нельзя узнать, чем наградила тебя природа. Творческому раскрепощению личности может помешать любой душевный, семейный, общественный или мировой разлад, любая неурядица… Найти свое лицо – нравственная обязанность каждого. Настоящий художник ждет от других не подобострастия, а обычного уважения. Чем выше талант, тем меньше высокомерия и гордости его обладателя. Злой человек склонен более к разрушению, чем к творчеству, и нельзя путать вдохновение созидателя с геростратовским… Уничижение паче гордости».
В этих размышлениях был весь Василий Иванович Белов. Пришел к ним он не сразу, а через тернии, сомнения, преодолевая себя и в себе, все, что жило в нем и что его окружало… После тех ярморочных весенних дней, бесед, прогулок по горным тропам албанских предгорий в Метохии, через несколько лет мы неожиданно встретились с Василием Ивановичем в коридорах Государственной Думы. Одет был по-походному, в потёртый, заношенный пиджак, через плечо висела такая же потёртая сумка, а из неё выглядывал лаваш. Ни дать – ни взять, «ходок» к Ленину. «Уничижение паче гордости». Я вспомнил эту его пословицу и у меня мелькнула горькая мысль: все проходит – успех, слава, большие премии и приличные гонорары. Остаются написанные книги. А уж как долго их будут читать, нам не дано предугадать…
Обнявшись, мы с ним разошлись по своим делам. Но уже через полчаса я увидел, что Василия Ивановича показывают по телевидению. Он все в том же пиджаке стоял на трибуне Государственной Думы – прежний, собранный, неуступчивый с нависшими бровями и с болью в голосе говорил сидящим в зале депутатам, что не надо жалеть мозги, которые, по их мнению, утекают за границу. С них все равно толку не будет. Нарастёт и придёт новое, молодое поколение, и Россия встанет с колен…
Тут я вспомнил его знаменитую фразу: мы же русские! И, глядя на Василия Ивановича, подумал: – Оставаться самим собой – непростое дело. Да, и у нас бывали разные периоды в жизни. Нас не сломали и не сломят.
Валерий Хайрюзов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
