В нашу жизнь люди приходят по-разному. Бывает, приходят, посидят, как в автобусе, и выходят на очередной остановке. С Олегом Пащенко мы вместе проехали столько остановок, дай Бог вспомнить. Познакомились мы уже будучи взрослыми людьми в 1975 году на приёмных экзаменах в Иркутский государственный университет на факультет журналистики. К тому времени я был командиром корабля самолёта Ан-26, Олег – ответственным секретарём Козульской районной газеты «Авангард». Кстати, многие из абитуриентов уже работали корреспондентами в газетах Якутии, Забайкалья, Новосибирска, Омска и Кузбасса.
Приехавший из Козульки Пащенко был худощав, в тёмном костюме и красной рубашке, на подбородке ямочка, взгляд из-под бровей быстрый, оценивающий. Среди других приехавших получать высшее образование журналистов он выделялся внешним спокойствием, неторопливостью, не навязывал себя другим, заходил в аудиторию как к себе домой, и было видно, что парень знает себе цену.
Во время сдачи экзаменов приехавший поступать в университет фотокорреспондент из Норильска, не стесняясь, пытался сдавать экзамены при помощи своей фотовспышки. Фамилия у него была Карасёв. Звали его Валерой. На сочинении фотовспышка дала сбой, Карасёв с досады покряхтел, почесал себе репу и, забрав документы, поехал в иркутский аэропорт, чтобы улететь обратно в Норильск. Но тут к Пащенко подошёл преподаватель Виталий Зоркин и спросил, где тот парень с фотоаппаратом, поскольку у него есть возможность подать апелляцию и пересдать экзамен.
– Ребята, надо как-то сообщить ему, – обратился к нам Пащенко.
– Да он уже, наверное, улетел, – предположил кто-то из девчонок.
У меня был телефон информационной службы иркутского аэропорта. Я тут же позвонил из автомата и, узнав, что рейс задерживается, попросил дикторшу, чтобы она пригласила Валерия Карасёва к справочной, и, поймав такси, помчался в аэропорт.
А через полчаса мы с беглецом уже ехали обратно в университет. Экзамен он сдал и стал нашим близким другом и сокурсником. Многими фотоснимками того времен мы обязаны Карасёву.
В первый раз по-настоящему с Олегом Пащенко мы поговорили, когда нас к себе в гости пригласила наша методистка Лидия Владимировна Носанова, которую мы все обожали. Именно она сделала многое, чтобы мы стали на курсе одной командой. При разговоре с Олегом быстро выяснилось, что мы и в футболе болеем за одну и ту же команду, любим прозу Василия Шукшина, его деревенских чудиков и вообще у нас много общего: почти один возраст и близкие оценки того, что происходит в стране и мире.
И всё же первым моим товарищем на курсе стал не Олег, а Сергей Кузнецов – невысокий и белобрысый авиатехник из Абакана. Он решил попробовать себя в журналистике, но, получив через 6 лет журналистский диплом, пошёл по проторенной дорожке и вскоре стал бортмехаником на вертолёте и большую часть жизни провёл в полярной авиации, так и не написав ни строчки.
Приезжая на сессию, Кузнецов жил в одном номере с Анатолием Статейновым. Если с Кузнецовым нас связывало небо, самолёты и вертолёты, то Статейнов, закончив ветеринарный техникум, должно быть, про себя решил, что с коровами он ещё разберётся, а вот как разобраться и понять тех, кто делает жизнь, он и приехал учиться на журналиста. Первое, что бросилось мне в глаза, – усы Анатолия и большой нос, да, пожалуй, ещё глаза: казалось, они сторожат не только тебя, но и окружающее пространство. В них время от времени мелькал хитроватый огонёк – мол, вы здесь все городские, считаете себя умными, но и мы, деревенские, не лыком шиты. Узнав о его профессии и позже слушая его деревенские байки, мне всегда казалось, что такой всадит шприц не только корове или бычку. И не поморщится. Рассказывал он ярко, образно, и, что я подметил и чем подкупал, не жалея ни себя, ни отца родного. Особенно забавляли его рассказы о своём родном селе Татьяновка, что находится в Красноярском крае.
– У нас все, кто имеет такой же как у меня нос, обязаны моему папе, – поблёскивая глазами, с редким простодушием, но не без умысла признавался Анатолий, – после войны мужиков в нашей Татьяновке раз-два и обчёлся – вот и пришлось ему исправлять демографическую ситуацию в селе. Он даже перевыполнял план – говорили, что не раз был нещадно бит, но татьяновские бабы всё равно питали к нему особые чувства. Хотя росту отец был невысокого, но как начнёт говорить – заслушаешься! Умел себя преподнести. В деревне прозвище у него было Чурка. Думаю, шло это от конкурентов. Огуливал он деревенских, как бычок. Ну, естественно, пил горькую, гасил ею вину за своё непотребство, а напившись, чуть ли не на коленях просил прощения у всех, перед кем считал себя виноватым. К старости что-то стукнуло ему в голову, занялся папаня философией. Завёл книжную полочку, на которой у него появился Гегель. Фейхтвангер, Дидро, работы Карла Маркса. Но особенно он почитал русского мыслителя Николая Фёдорова, которого нередко называли московским Сократом. Он даже над полкой вывесил его высказывание «Сущность православия заключается в долге воскрешения!»
– Мы ещё вернёмся на грешную землю! – подняв палец, с серьёзным лицом говорил родитель.
– Хотел воскреснуть и посмотреть, а что стало после него, – делал вывод Толя. – А деревенские, видимо, поняв, что мужик просто так не станет читать мудрёные книги и заводить разговоры о бытие и вечности, перестали обзывать его обидным прозвищем, и оно отвалилось за ненадобностью. А бабёнки и вовсе махнули на него рукой – кому нужен философ, это всё равно что комбайн без коленвала.
Вскоре Толя показал мне рукопись своей повести. В ней он рассказывал, как по тайге из лагеря бегут заключённые, матёрые убийцы и грабители. Мне она понравилась колоритными диалогами героев и динамизмом происходящих событий. Много позже Статейнов откроет в Красноярске своё издательство и будет выпускать книги, которые разойдутся по всему миру. И сам напишет самобытные повести и рассказы и выпустит несколько своих книг. В центре повествования будет, конечно же, его родное село Татьяновка, где основными читателями станут его родные и близкие люди.
Мне нравилось, что, когда во время очередной сессии я заходил к Олегу в гостиничный номер, первым делом он доставал кипятильник и заваривал чай, с улицы с холода и для разговора – самое то. Засиживались у него подолгу, он рассказывал о себе, о своей большой семье, о родителях.
– Моя мама Александра Фроловна (по девичьей фамилии Богатина) была сержантом-радисткой, участницей Сталинградской битвы. А батя Анатолий Иванович Пащенко, выпускник Черкасского педагогического техникума, окончил ускоренные офицерские курсы и стал зенитчиком, имел тяжёлые ранения.
Мой дед Фрол Богатин был офицером, а его брат Григорий священником. А вот их отец (т.е. мой прадед) Дмитрий Гаврилович Богатин был, оказывается, депутатом первой Государственной думы России от Самарской губернии.
Он говорил о своей жизни, как попал в Красноярск, затем в журналистику. Меня особенно тронул его рассказ об отце, который повоевал на фронте, брал Кёнигсберг, там познакомился с Сашей Богатиной, которая впоследствии станет его матерью. После войны отец каким-то чудом разыскал свою фронтовую подругу, и уже вместе с ней начнут они колесить по всей стране. Олегу запомнились хмельные выходки отца, ссоры и театральные примирения. И постоянные нехватки в семье, где бы они ни находились – в Краснодарском крае, на Украине, в Татарстане или в Сибири. Особенно запомнился ему один случай, как однажды, где-то в Новой Письмянке, отца будто бы проиграли в карты и среди ночи к ним в комнату начали ломиться (как бы сейчас сказали «коллекторы»), пытаясь выбить дверь топором. Соседи, услышав крики малышей вызвали милицию. Вскоре отец завербовался, и они уехали в Красноярский край. В чём-то рассказ Олега напоминал мне жизнь Толи Статейнова. Уже оглядываясь и на свою жизнь, я прочитал Олегу стихи Анны Ахматовой
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда.
Как жёлтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
От журналистики до писательства шаг непростой, а на деле – огромный. Во-первых, на это надо решиться. Во-вторых, чувствовать в себе силы и я бы сказал наглость заявить о себе своим виденьем мира и прийти к читателю со своим словом. К тому времени, упавший с небес в журналистику, я мог похвастаться знакомством и даже общением с Распутиным, Шугаевым и Машкиным, которые на конференции «Молодость. Творчество. Современность» с серьёзными лицами, перепираясь и споря друг с другом, долбали мой опус, который я самонадеянно назвал повестью и которую впоследствии я переделывал и переписывал одиннадцать раз. Это был хороший урок и учёба. Сжав зубы, я переделывал её раз за разом и попутно писал зарисовки и очерки о своих лётных встречах и впечатлениях, приносил их в «Восточку», где заведующий отделом спорта и информации Володя Ивашковский тут же ставил в номер. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Спасибо Володе! Кроме того, в «Уральском следопыте» и в «Полярной звезде», были уже опубликованы мои рассказы. Но и шишек мне уже набили предостаточно, и я делился ими со своими новыми товарищами.
Однажды прихожу в номер к Статейнову, смотрю на кровати лежит свежий номер журнала «Литературная учёба», в котором псковский критик Валентин Курбатов разбирал мою повесть, отмечая промахи и недостатки. Не скажу, что прочитанное меня порадовало, но я понял главное: учился не только я, но и мои сокурсники. Тогда, во времена учёбы в иркутском университете, мы ещё не знали, что будет с каждым из нас, но в разговорах присматривались к тем, кто был на слуху, кого знала вся читающая Россия: Рубцову, Белову, Астафьеву, Распутину, Василю Быкову, Евгению Ивановичу Носову. Читали критика Курбатова, пели песни Булата Окуджавы, Высоцкого, бегом, но всё-таки читали и зарубежную литературу: Фолкнера, Кафку, Пруста, Ремарка. Старались не пропускать лекции наших преподавателей: Леонида Степановича Любимова, Леонида Леонтьевича Ермолинского, Павла Викторовича Забелина. Конечно же, приезжих интересовал живущий в Иркутске Валентин Распутин. Я познакомил Олега с Валентином, и между ними завязалась интересная, дружеская, уважительная переписка. Однажды, когда Распутин ехал из Москвы, я сообщил Олегу номер поезда и они вместе с его женой Галей во время краткой остановки передали ему напечённых горячих пирогов. Любить больших писателей на расстоянии – всегда легче.
К тому времени, уже привыкший оценивать и определять людей мерками кабины самолёта, я понял, что журналисты и писатели не вписываются в привычные моему глазу шаблоны. И мой взгляд не всегда верен для понимания окружающего мира. Много позже я пришел к выводу, что я сам, да и сидящие рядом в пилотской кабине по сути своей те же пахари, которые приставлены к плугу, чтобы бороздить воздушные поля, и даже набор слов, которыми мы пользовались в своей работе, был строго регламентирован: это можно, а другое – упаси Господь! Такова специфика работы. Всё остальное, что выходило за рамки нашего понимания, казалось пустым и ненужным: лошадь, вернее, мотор, тянет вперёд, лемех переворачивает землю, а кто будет собирать созревший урожай – не наше дело. Уже осознанно прикоснувшись к литературе, я даже начал делать для себя маленькие открытия, та же Анна Ахматова самолётов не водила, бычков и коров обходила стороной, но стихи писала – заслушаешься:
…Мне ни к чему одические рати
и прелесть элегических затей,
по мне в стихах всё быть должно некстати –
не так, как у людей…
Журналист, да и вообще пишущий человек, должен раскрываться, обнажать себя. Подглядывать и кричать через форточку или из-за забора не его удел. Журналистика – дело индивидуальное, но именно пишущие и рассказывающие о происходящих в стране новостях, как говорят, держат руку на пульсе. Это те самые работники «почты» и «телеграфа», которые замешивают бетон под фундамент существующей власти. Разглядывая и стараясь понять журналистскую и писательскую братию, я открывал для себя, что есть простодушные, есть открытые люди. Но есть и притаившиеся, которые до поры до времени сидят, как бы в засаде, не раскрывая и не выдавая свои симпатии и предпочтения. Наблюдают, раздумывают, взвешивают, а уж потом, как мистер Икс, сняв маску, выходит на сцену. С начала Олег для меня был одним из таких: сидит, молчит, наблюдает, а потом встаёт и начинает говорить – горячо и убеждённо… В такой момент – он напоминал засадный полк Боброка Волынского. Ну, а уж когда дело доходило до драки, то я знал, на него можно положиться.
Но так происходило, пока на горизонте не появлялись симпатичные девушки. Здесь Олега точно подключали к току высокой частоты. Он начинал говорить, говорить, переключая все внимание невесть откуда упавшей особы на себя.
– Да он на них действует как удав, – бормотал Карасёв, понимая, что соперничать с Пащенко в женском вопросе – пустое дело. Действительно, это было так, многие наши женщины с курса были влюблены в Олега.
При этом, уже начитавшись классиков, ссылались на Бунина, считая, что тот в «Тёмных аллеях» сделал женщину самым ярким и привлекательным объектом природы, которая существует не сама по себе, а только в одном предназначенном ей качестве. И сходились, вернее, соглашались с поэтом Василием Фёдоровым, который точно определил, что по главной сути жизнь проста, её уста, его уста.
– Не умею я просить женщин, – как-то в особо доверительные минуты признался Астафьев Олегу Пащенко.
– Так женщины первыми не просят! Если пришла, говорит и улыбается вам, желая понравиться, то, уверяю, она пришла к вам не в шахматы играть. Когда пытаешься понять женщину, пользуясь своими мужскими мерками, то ошибёшься наверняка, – ответил Олег и, подумав немного, добавил: – Ну, это же женщина!
Его последние слова были просты, точны, и я бы даже сказал, гениальны в своей простоте о причинах нелогичного поведения женщин. То есть их предназначения: быть слабыми и беззащитными, когда им это надо.
– Как-то к батюшке, после того как его из дома выставила за интрижку жена, пришёл прихожанин. Упал в ноги: «Батюшка, я согрешил с женщиной. Я великий грешник!»
– Так уж и великий? – посмеялся батюшка.
– А это про нас, любимых. Грешим и каемся, – подытожил Олег.
– Не говори: сегодня согрешу, а завтра покаюсь. Но лучше сегодня покаемся, ибо не знаем, доживём ли до завтра, – усмехнувшись, парировал Астафьев.
***
А потом были наши поездки в мою деревню Добролёт, костёр на берегу Ушаковки, песни и долгие, за полночь, разговоры, а после вновь хождения по иркутским улицам. Говорили о чём можно и о чём нужно писать. У каждого был свой опыт. А строительный материал один – слово. Чехов утверждал, что написав рассказ, следует вычёркивать его начало и конец. «Тут мы, беллетристы, больше всего врём... И кстати, как можно короче надо писать. .... Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять – и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал. Почти про всех умерших писателей говорят, что они радовались чужому успеху, что они были чужды самолюбия. Но в действительности всё «сложнее».
Перед развалом страны, в восьмидесятых, Распутин написал две повести – «Прощание с Матёрой» и следом «Пожар». В центре повествования была всё та же ангарская деревня и те впечатления, которые подпитывали писателя всю жизнь. Тему жителей города он затронул разве что в своём последнем большом произведении «Дочь Ивана, мать Ивана». Как сказала мне однажды учительница литературы, «прочтёшь, и тошно станет от нашей безысходности».
Следом Астафьев выдал «Печальный детектив» и «Людочку». Пригвоздил брежневскую эпоху, как определил один из критиков новые творения Виктора Петровича. Позже мы поймём, что это уже были подступы к «Проклятым и убитыми». Когда в стране начался слом, Астафьев переобулся на ходу, ему, уже привыкшему быть во главе стола, хотелось продолжения банкета, почестей и наград. Пащенко с его твёрдой позицией, что всё покроется любовью, с его «Красноярской газетой», где чётко прослеживалась позиция по сохранению государства, ему стал не нужен. Чтобы его не тронули, Виктор Петрович был готов написать или подписать любое письмо. Что и сделал в открытой печати в 1993-м. Распутин оказался крепче и честнее, хотя и ему было что терять. Ему оказался ближе Александр Зиновьев, который признался, что «мы целились в коммунизм, а стреляли в Россию».
К 1980 году у Олега вышло несколько рассказов, а повесть «Родичи» готовилась к печати в издательстве «Современник». В Иркутске я тогда познакомил Пащенко с ответственным секретарём по работе с молодыми авторами Союза писателей СССР Юрием Лопусовым, и тот пригласил нас в Свердловск на совещание молодых писателей. Там мы впервые увидели рослого с ржаной шевелюрой секретаря Свердловского обкома Бориса Ельцина, не подозревая, что видим будущего разрушителя великой и могучей страны. Собрали молодых писателей со всего Советского Союза: поэт из Чернигова Дмитро Иванов, прозаик из Курска Миша Еськов, поэт Михаил Зайцев из Волгограда, ставший впоследствии главным ректором «Литературной газеты» прозаик и драматург Юрий Поляков. Там обратила на себя внимание красивая и яркая блондинка, сотрудница «Литературной газеты» Слава Торощина. Она мёртвой хваткой вцепилась в секретаря обкома, стараясь завоевать доверие у первого лица области. И Ельцину она понравилась. В своём приветственном слове участникам совещания, вручая нам книгу «Каслинское литьё». Борис Николаевич отметил её шелковистые, пшеничного цвета волосы и собственноручно вручил Славе книгу. Потом мы прочтём отчёт Торощиной о поездке, о встречах на уральской земле, где она высказала свой либеральный, критический взгляд на молодую отечественную литературу.
– Мы мчались, мечтая постичь поскорей, грамматику боя, язык батарей, – пропел Олег, прочитав размышления Торощиной. – Она всех нас поделила на наших и не наших. Сделала умно и точно. А мы-то думали, что живём в единстве и согласии.
В девяностом году, приехав на Съезд народных депутатов РСФСР, я прочту книгу Михаила Полторанина «Полёт на одном крыле», в которой он рассказал о кознях верхушки власть имущих партии против Ельцина, о его несгибаемом уральском характере, чему немало способствовал продвижению Бориски, как он сам выразится позже, к единоличной власти и способствовал и самому Полторанину занять должность министра информации в правительстве России. Оказаться вовремя в нужном месте и в нужное время – чутьё и качество опытного, расчётливого журналиста.
После Свердловска мы через Москву поехали в Углич, Суздаль и Владимир, чтобы посмотреть, чем живёт Нечерноземье. Любовались храмом Покрова на Нерли. Увидели Золотые ворота во Владимире, место, где был убит Андрей Боголюбский. Подивились непредсказуемости и жестокости нравов русской истории, а вечером в саду за чаем с комсомольскими работниками слушали, как пристреливают пулемёты в Коврове. Хочешь мира – готовься к войне! А после наши очерки и впечатления о поездке были напечатаны в книге «Мы молодые», которая, как и предполагалось была выпущена в издательстве «Молодая гвардия».
Из поездки во Владимир мы с Олегом вернулись в Москву, где с утра уже в метро услышали о неожиданной смерти Высоцкого. К вечеру с большим трудом устроились в гостиницу Литинститута. Разворачивая драные простыни, Олег с улыбкой заметил: «Ради этого стоило приехать в Москву, чтобы спать на таких простынях».
– Не на вокзале же? – посмеялся я. – Жить можно! Вон, в соседнем номере, пьёт пятизвёздочный кумыс Давид Кугультинов.
– А-а-а! Это тот, который считает, что именно его имел в виду Александр Сергеевич Пушкин, когда писал: Слух обо мне пойдёт по всей Руси великой, И назовёт меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий Тунгус, и друг степей Калмык.
– А что там Пушкин сказал про нас? –поинтересовался я.
– Что мы ленивы и не любопытны, – ответно пошутил Олег. – Изнежились на чистых, глаженых простынях.
И тихо напел:
Спите, братцы, спите,
Всё вернётся вновь,
Всё в природе нашей повторится.
И слова и пули,
И любовь и кровь,
Времени не будет помириться…
Сегодня, оглядываясь на те безмятежные дни, когда свою жизнь можно было планировать на годы вперёд, я думаю, что те поэтические строчки Булата Окуджавы оказались пророческими. Так и произошло между Распутиным и Астафьевым. Уже после смерти Виктора Петровича (Распутин после поездки по мёртвой и всё ещё живой Ангаре с Валентином Курбатовым, Геннадием Сапроновым и режиссёром Мирошниченко) заехали в Овсянку, постояли на могиле у своего старшего сибирского товарища. Вот уж действительно времени не нашлось, чтобы помириться при жизни…
Валентин Распутин и свалившийся на голову красноярцев Виктор Петрович Астафьев могли позволить себе многое. Тамошняя власть, скрипя зубами, подыгрывала им, ублажала, позволяла говорить то, за что другим, тем, кто помельче, попросту отрывала головы. И они, не совсем понимая, а иногда и понимая, пользовались этим. Использовали это и другие, поскольку знали, что их оценки при принятии решений зачастую становились решающими. Иркутский писатель и прекрасный человек Евгений Адамович Суворов как-то обмолвился, что под могильным деревом, которое взрастили над упокоенным Валентином, редко что может вырасти, поскольку весь солнечный свет втягивается туда, как в воронку, берёт себе взращённая им крона. В чём-то он был прав, поскольку начинали они вместе и одно время студентами жили и спали в одной комнате. Особенно Суворов не мог простить Распутину, когда под его удар попал самобытный и талантливый иркутский критик Николай Антипьев, только потому, что взял на себя смелость не испрашивать разрешения у мэтра на выбор персоналий из иркутских авторов.
– Никогда не приближайся к великим, – говорил я Олегу, когда он рассказывал о своих непростых, чаще всего близких отношениях с Виктором Петровичем. – Они могут пройти и раздавить мимоходом. Больнее всего – когда бьют близкие…
А потом была во многом судьбоносная совместная поездка с Олегом на семинар в Пицунду, куда нас из сибирского холода и хляби вытащили Михаил Кизилов и Юрий Лопусов.
Вёл семинар главный редактор «Роман-газеты» историк и писатель Валерий Николаевич Ганичев. Автором идеи собрать молодых на Енисее был Олег Пащенко. Его поддержала Марина Ганичева, работающая в ту пору редактором в издательстве «Молодая гвардия». Марина предложила Пащенко стать составителем сборника молодых авторов. И он, со свойственной ему расторопностью, приступил к делу, разослал по стране письма с предложением и просьбами присылать ему в Красноярск рукописи. И, через год, книга «Молю прощения» увидела свет.
Сегодня, вспоминая те дни, мы иногда с грустью шутим, что пришли к Ганичевым кучей, остались единицы. До сих пор я смотрю на Марину с восхищением, удивляюсь её умению ставить задачи, которые многим кажутся сложными и неподъёмными, и добиваться их выполнения. Но она каким-то чутьём и наработанным опытом знает, кто сможет справиться. Добавлю, что после развала издательского дела она вместе с талантливым, самобытным писателем, секретарем Союза писателей России Сергеем Ивановичем Котькало сумели наладить выпуск книг, журналов, сборников поэзии и вот уже почти пятнадцать лет проводит Международные Ушаковские сборы, которые проходят в разных странах и городах, фактически не имея стабильного государственного финансирования, помещения и положенного в таких случаях штата работников.
– Всё с помощью Божьей, – с улыбкой отвечает она, когда разговор заходит о её нынешней работе.
– Вот мы все пишем, пишем, перевели тонны бумаги, вырублены целые леса, но в стаде больных меньше не стало, – молвил как-то однокурсник Толя Статейнов.
Но сколько бы их стало, если бы мы молчали или дули в одну дуду, не говорили, не писали, в том числе на страницах «Красноярской газеты», которую вот уже почти тридцать лет выпускает Олег Пащенко. В его первой повести «Родичи» есть картинка. Поезд протягивает себя сквозь темень, снег и ветер. Прочитав её, я подумал, что и Олег протягивал себя сквозь ветер, снег, житейские неурядицы, непонимание и порой клевету тех людей, которым не только доверял, но и служил им верой и правдой. Но одних уж нет, а другие далече. Во время октябрьских событий девяносто третьего года было приятно увидеть, что сидевшие у костров пришедшие защищать Конституцию к стенам Белого дома читают «Красноярскую газету», основателем и главным редактором которой был Олег Пащенко.
Подмечено, что радеющие за народ писатели, добившись признания и славы, авторитета, не прочь использовать её, или как, стало модно говорить ныне, конвертировать в рубли. Об этой обычно умалчивающейся теме мы не раз говорили с Олегом, Виктором Петровичем. Астафьевым. Василием Ивановичем Беловым и Валентином Распутиным. Как-то раз Валентин, не желая развивать эту темут, помолчав немного, произнёс: человеческую природу не обманешь. И, улыбнувшись, добавил: Иисус спросил толпу, желающую разорвать грешницу, сказав им: тот, кто без греха, первым брось в неё камень. И не нашлось в толпе праведников, мгновенно, уняв свой гнев, толпа разошлась…
***
В начале тёплого октября 1989 года большая группа писателей, которая присылала составителю Пащенко рукописи для общей книги «Молю прощения», приехала в Красноярск. Олег договорился с Раисой Гостевой, возглавлявшей отдел культуры города, гостям дали большой автобус, и вместе покатили в Овсянку на речку Ману, по дороге заехав в Академгородок, и забрали с собой Астафьева. Попутно заехали на кладбище, где была в августе 1987 года похоронена дочь Астафьева Ирина, тело которой привезли тогда Петрович и Олег из Вологды. Положили цветы. Постояли у огромной, литой из металла оградки. Было солнечно, воздух прозрачен и по-осеннему свеж, уже наполовину опал с берёз жёлтый лист и сухо мялся под ногами, как бы подсказывая, что всё на земле тленно и временно. Пока Астафьев собирал с могилы лист, мы тихо пошептались, предположив, что Виктор Петрович предусмотрительно отгородил землю и для себя. Затем заехали в дом, где летом Виктор Петрович .уединялся для работы. Но и там задержались недолго, сорвали несколько уже подмороженных ранеток и вновь покатили дальше прямиком к Анатолию Буйлову. Астафьеву больше нравилось быть званым гостем, чем гостеприимным хозяином. Буйлов строил прямо на берегу Маны огромную теплицу, а рядом со своими малолетними сыновьями рыл котлован под подвал. Когда я подошёл к краю и заглянул вниз, то в голове мелькнуло, что Толя решил вручную одной совковой лопатой выкопать такой же котлован, в которых на якутской земле добывали алмазы. Я уже знал, что он спроектировал подвал для хранения сельхозпродукции, которую он собирался получать со своего огромного огорода и теплицы, и, по его прикидкам, запасов в нём должно было хватить на всю красноярскую писательскую организацию. Землю Толя кидал снизу на один уступ, с него на другой, и лишь только после этого выбрасывал лопатой на поверхность. Каторжный труд. А далее его малолетние сыновья на маленьких тачках развозили землю по огороду. Толя сказал, что у них нормированный рабочий день и вечером он выдаёт каждому заработанные рубли.
– Мы пишем повести и рассказики, а вот у Буйлова эпический замах, везде и во всём! – поражённый открывшейся стройкой сказал я Пащенко. – Уже выдал «Большое кочевье», «Тигроловы», теперь Говорил начал писать «Дебри».
– Посмотрим, – с какой-то неопределённостью в голосе ответил Олег.
Нам показалось, что Буйлов не ожидал, что к нему на дачу нагрянет столько гостей. В ту пору мобильных телефонов ещё не было и предупредить о приезде было невозможно. Сопровождавшая писателей Гостева прихватила с собой торт. Но пока собирались, пока заезжали за Виктором Петровичем, затем на кладбище, прошло немало времени. И так как в планы Виктора Петровича не входило кормить такую ораву, то решили попить чаю у Буйлова и ехать обратно. Но Буйлов, поднявшись из котлована, усадил свою жену Дарью чистить картошку, а сам вытащил из-под грубо сколоченного рабочего топчана мешок с гречкой, растопил печь и принялся варить кашу по-таёжному. Тем временем вся писательская братия охая и ахая разбрелась по участку смотреть грядки, заготовленные доски, брёвна, кирпичи, затем расселась вокруг Виктора Петровича, и он начал кормить гостей своими таёжными байками.
Каша поспела быстро, Буйлов достал из-под того же топчана ящик с тушёнкой, несколько бутылок спирта, начал разводить его, а мы дружно принялись вскрывать банки с тушёнкой, женщины расставили тарелки, кружки и разложили возле каждой ложки. Места за грубо сколоченном длинным столом хватило всем – как говорится, в тесноте, но не в обиде. Вскоре после первого тоста, который был предоставлен Виктору Петровичу, все, в том числе и женщины, хватили спирту за гостеприимных хозяев, за сибиряков, за Виктора Петровича. Как говорят, война войной, а есть-то хочется. Позже все сказали, что вкуснее таёжной каши матёрого Буйлова никто и никогда не ел.
Было уже темно, гости с песнями расселись в автобусе, и я вдруг, глянув в окно, увидел, как Буйлов построил у заплота всю свою семью; они дружно начали махать ладошками, прощаясь с гостями. Но гостям было уже не до них: все были сыты, пьяны и, как говорится, мыслями все уже были в дороге. Виктор Петрович вспомнил Колю Рубцова и запел:
Потонула во мгле отдалённая пристань.
По канаве помчался… Эх – осенний поток!
Вот так с песнями через час мы были уже в Красноярске.
Позже мне Олег обмолвился, что тот ящик с тушёнкой он привёз Буйлову накануне. А в 1992 и 1993 годах к Олегу, как основателю «Красноярской газеты», один за другим приезжали на 2–3 дня Виктор Алкснис, Эдуард Лимонов, Владимир Жириновский, Александр Стерлигов, Михаил Астафьев и Владимир Исаков, Илья Константинов, Нина Андреева, Светлана Горячева, Александр Проханов, Сергей Кургинян, Тадеуш Касьянов. Многих из них Олег возил в Овсянку к Буйлову. Посмотреть на живого тигролова, послушать его таёжные рассказы, проекты и прожекты связанные с планами по обустройству загородного гнезда.
Приезжая в Иркутск, Толя показывал и мне чертежи теплицы, бани и огромного дома, которые он собирался построить на берегу Маны. С его слов я знал, что он построил в дальневосточной тайге уже не одно зимовье и верил, что Буйлов способен и на этот подвиг. Но порою, мы строим свои планы, а жизни всё происходит всё не так, как мы предполагаем. К весне, когда теплица была уже готова, произошло непредвиденное: под тяжестью выпавшего снега обвалилась стеклянная крыша.. При расчётах перекрытия, как потом отмечал Толя Статейнов, не хватило у Буйлова грамотёшки. Как говорят, беда не приходит одна. После развала страны честные и правдивые писатели стали не нужны власти, ручеёк гонораров у Буйлова усох, оставалось одно – идти по миру с протянутой рукой. Приехавший в Красноярский край генерал Лебедь выделил Толе трёхкомнатную квартиру в Дивногорске, и на этом дверка захлопнулась. Пащенко чем мог пытался помогать Буйлову: давал деньги, возил к нему известных людей. Но нельзя пережить за человека его нескладную жизнь… Есть мнение, что работая над очередной рукописью, писатель как бы становится заложником тех фактов, которыми решил поделиться с читателями..Жизнь завела Толю в такие дебри, из которых он так и не смог выбраться. Растерянный и уже далеко не молодой Буйлов, решивший начать новую жизнь, уже с новой, молодой женой, уехал из Дивногорска, пустился, как говорили, в своё последнее кочевье…
Позже я вспомню, как незадолго до своего ухода Валентин Григорьевич Распутин, уже потеряв Светлану Ивановну, одиноко сидящий на стуле в принадлежащей его сыну иркутской квартире, кивнув в сторону комнаты, за которой слышался смех невестки, скажет:
– Жениться надо один раз. Всё остальное от лукавого! Мне тогда показалось, что сказал и сам себе не поверил, но, борясь с собой, хочется удержаться от опрометчивого шага…
…В последний день нашего пребывания в Красноярске нас посадили на теплоход, и мы поплыли по Енисею. Толпились на палубе, старались сфотографироваться рядом с Виктором Петровичем, многие не отходили от него, совали свои книги. Олег, с театрально повязанным на шее длинным красным шарфом, был в окружении молодых, красивых и талантливых женщин. Виктор Петрович по-отечески, одним глазом хитровато поглядывал в его сторону, мне тогда показалось, что и самому Астафьеву нравился весёлый, праздничный галдёж и находиться, как он любил говорить, посреди России. Мы плыли на одном корабле, но ещё не знали, что каждый из нас плывёт в свою сторону…
Москва — Иркутск, 19 августа 2020 г.
Валерий Хайрюзов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
