Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Восстанавливая светлое имя

180-летие А.С.Суворину

Год примерно тому назад,  мониторя просторы Интернета, не появилось ли чего новенького о жизни и творчестве нашего великого земляка Алексея Суворина, судьба которого меня захватила еще в 90-е годы прошлого века, я натолкнулся на книгу кандидата исторических наук Любови Петровны Макашиной «Вокруг А.С.Суворина. Опыт литературно-политической биографии»,  вышедшей в Екатеринбурге в 1999 году. С помощью коллег из вуза, где она сейчас преподает, узнал её адрес. Предложил обмен книгами. Послал ей вышедшие в Воронеже с моим участием «Телохранитель России. Воспоминания современников об А. С. Суворине» и сборник произведений  Суворина с предисловием Марины Ганичевой «Очерки картинки».  

А вскоре и она прислала свою книгу. В сопроводительном письме Любовь Петровна написала: «Когда я увидела дату издания «Телохранитель России», я восторженно ахнула: мы в одно время интересовались и занимались одним делом – восстановлением светлой памяти А.С.Суворина. Какая жалость, что мы не знали друг друга в этот период! Надеюсь, что Ваши книги стали пособием для студентов Воронежского университета. В УРГУ имя Суворина по-прежнему под запретом».

Я не стал разочаровывать Любовь Петровну на счет ВГУ. Помнится,  совсем недавно учитель жизни целого поколения воронежских журналистов Лев Ефремович Кройчик уверял, что Чехов отвернулся от Суворина после дела Дрейфуса. И якобы антисемитизм Суворина стал причиной разрыва. В отличие от Макашиной,  у Кройчика, как и у его предшественника Динерштейна, не было ни желания, ни стимула разобраться в сути отношений двух великих людей России. Боюсь, что задача у них одна – всячески тормозить процесс актуализации творческого наследия великого русского журналиста, издателя, общественного деятеля  и политического мыслителя.

Но не им, а новому поколению думающих молодых людей, в том числе  журналистам,  адресуются эта публикация одной из глав из книги Л. Макашиной. Написанная в 1999 году, книга читается на одном дыхании и заставляет о многом задуматься.  

А.С.Суворин и  А.П.Чехов

1. ВЗГЛЯДЫ НА ЖУРНАЛИСТИКУ

Отношения между Чеховым и А.С. Сувориным –

это не обывательское знакомство и даже не простая дружба двух писателей - это уже в некотором роде, «теория рус­ской литературы». Суворин - важная страница в жизни Чехова. Чехов - светлая страница в биографии Суворина.

А.Амфитеатров,

Cave di Lavogna, 25.09.1909.

Дружба Чехова и Суворина начиналась и разворачива­лась в период творческого подъема как одного так и друго­го, - во второй половине восьмидесятых годов прошлого века. «Новое время» уже давно зарекомендовало себя как широко информированная, влиятельная в правительствен­ных и общественных кругах газета. Основной костяк авто­ров и сотрудников газеты складывался в тот же период - А.Амфитеатров,

Иг. Потапенко, А.Столыпин, Н.Глинка, Н.Энгельгардт, В.Буренин.

Суворин в этот период был одер­жим техническим перевооружением типографии и всего из­дательского дела. Обустраивалась типографская школа при издательстве. Известный театральный критик и драматург Суворин готовился претворить в жизнь планы о собствен­ном театре - с собственной антрепризой и им самим подо­бранным репертуаром. Чехов в этот период известен как ав­тор смешных водевилей и юмористических рассказов - пло­довитый, подающий надежды писатель. И тот, и другой сто­яли на пороге новой фазы своего творчества.

Из всех предыдущих лет год 1886 стал для Чехова самым плодотворным. Было написано и опубликовано в юмористи­ческом журнале «Осколки» Лейкина более ста рассказов. Но стиль сотрудничества с Лейкиным, его непременное условие «пошутить в сто строк» - стало сковывать входящего в новую фазу творчества Чехова. Он еще не знал, какую, но - новую. Сотрудничество с «Петербургской газетой» Гейдебурова не­сколько больше отвечало духу требований Чехова, однако и эта газета сковывала автора жесткими требованиями сроков сдачи материала в газету. Писатель хотел еще поработать над стилем, образами, а редакция требовала: «В номер!». По-дру­гому стали складываться отношения Чехова с «Новым време­нем» и Сувориным.

Они познакомились в апреле 1886 года. Суворин, очаро­ванный человеческим обаянием Чехова, предложил сотрудни­чество без всяких условий. Интуиция издателя не подвела, впро­чем, как всегда. За два месяца Чехов написал и опубликовал в «Новом времени» больше, чем связанный контрактными обя­зательствами. Это были лучшие рассказы «раннего» Чехова: «Враги», «Панихида», «Агафья», «Кошмар», «Святая ночь»... Результат был неожидан для самого автора: «Пятью рассказа­ми, помещенными в «Новом времени», я поднял в Питере пе­реполох, от которого угорел, как от чада». Первый рассказ был «Панихида». За него Чехов получил гонорар 75 рублей, ровно столько, сколько Лейкин платил в «Осколках» за месяц, за четыре рассказа. Чехов боялся, что далее условия работы переменятся, и писал об этом Суворину: «Я радуюсь, что условиями моего сотрудничества вы не поставили сроч­ность моей работы. Где срочность - там спешка и ощущение тяжести на шее (...). Назначенного вами гонорара для меня впол­не достаточно» (письмо от 21 февраля 1886 г.). Спустя не­которое время Суворин предложил Чехову собрать опублико­ванные в субботних приложениях «Нового времени» рассказы и издать их отдельной книжкой. К марту таких рассказов на­бралось 13, к ним Чехов добавил три рассказа, опубликован­ные в «Петербургской газете» и назвал свою первую книжку «В сумерках». Спустя два года книжка получила высшую для русского беллетриста награду - ежегодную Пушкинскую пре­мию. Благодаря публикациям в «Новом времени» писатель был замечен серьезной критикой из толстых журналов, не обращав­шей внимание на легковесное чтиво развлекательных бульвар­ных журналов «Будильник» и «Осколки». Литературный обозреватель  «Нового времени» В.Буренин прямо писал об этом: «Господина Чехова заметили заметили...(...) А ведь и прежде можно было заметить: он давал под разными псевдонимами такие же талантливые и живые вещи, какие дает и теперь.  Причина, заставившая и заставляющая до сих пор критику «толстых журналов» игнорировать талант молодого беллетриста, заклю­чимся, кажется, в том, что произведения Чехова вообще чуж­ды всяких приходско-журнальных тенденций и в большинстве обнаруживают вполне свободное отношение автора к делу ис­кусства , в большинстве руководствуются только одним направ­лением, тем, какого требует художественная правда» (Новое прими, 1887, 25 сентября).

Первая книга Чехова «В сумерках» выдержала 12 изда­ний за период 1887-89 годов. Вне всякого сомнения, кроме зас­луги автора в этом есть и заслуга издательства «Новое время».

Впервые в жизни Чехов почувствовал себя обласканным, обожаемым, этаким баловнем судьбы. У него стало проходить чувство неудовлетворенности от спешки и неотделанности произведений, впервые, благодаря Суворину, он испытал удо­вольствие от работы со словом.

Лейтмотивом следующего года стала работа над первым крупным по форме произведением - повестью «Степь». Полу­ченный от Суворина гонорар позволил на время забыть о зара­ботке на хлеб насущный и сосредоточиться на большом про­изведении. Повесть была отдана для публикации в журнал «Северный вестник». Первым рецензентом повести стал В. Буренин из «Нового времени». В.Буренин увидел в Чехове про­должателя русской литературной традиции, в описаниях при­роды Чехов соперничает, по мнению рецензента, с Тургеневым. Чехову был присвоен титул - «самый выдающийся моло­дой литератор современности». Буренин открыл полемику о художественном методе Чехова. Имя Чехова стало модным. А писатель, наперекор моде, задумал испробовать себя в доку­ментальном жанре.

Интерес Чехова к Сахалину был вызван двумя фактора­ми. Во-первых, в Москве намечалось проведение международ­ного симпозиума специалистов-тюрьмоведов и официальная печать обсуждала это событие. Другим поводом явилась хо­дившая в тайных списках рукопись американского журналис­та Ж. Кеннана о состоянии сибирских тюрем в России. Ее чте­ние, а не только перепечатка, были запрещены специальным цензурным указом. Многие русские интеллигенты, прочитав­шие рукописный список, желали бы составить собственное мнение об обсуждаемом предмете. Но не все смогли. А.П.Че­хову и В.М.Дорошевичу это удалось.

Предпринятое Чеховым путешествие вряд ли бы удалось без материальной и организационной поддержки Суворина. Судя по переписке 1889-90 годов, Суворин вдохновлял писате­ля, организовывал ему теплые приемы интеллигенции и адми­нистрации городов, где писатель останавливался, высылай деньги на расходы. Благодаря авторитету «Нового времени», Чехов, как корреспондент газеты, был допущен в закрытые для общественного мнения места на острове Сахалин. Разумеется, авторитет таланта Чехова открывал ему многие двери, но только не епархии министерства внутренних дел. Талантов в России много, но когда и кто же из чиновников ценил это? Чехов при­знавал в письмах и немногих дневниковых записях, что авто­ритет газеты помогал ему в работе.

Но прежде чем решиться на такую ответственную исследовательскую и публицистическую деятельность, Чехов опро­бовал себя в качестве газетного «передовика». Известно не­сколько его небольших статей в газете «Новое время». Чехов был недоволен своим газетным опытом и первоначально не захотел включить статьи в собрание сочинений. Публицисти­ческим дебютом стала статья «Московские лицемеры» (Новое время, 1888, 9 окт.). В сопроводительном письме Суворину Чехов писал: «Я, Алексей Сергеевич, осерчал и попробовал нацарапать статейку для первой страницы. Не сгодится ли?»( письмо от 7 окт. 1888 г.). После опубликования констатировал: «Рад, что моя передовая сгодилась» (письмо от 10 окт.). «Ста­тейка» была посвящена решению московской думы, отменив­шей свое же решение о запрете торговли по воскресным дням.

Автор издевался над купцами, вроде Ланина, который говорил на заседаниях Думы, что поставит за прилавок детей, жену,  и освободит наемных приказчиков и будет торговать с одной лишь  целью - пополнить городскую казну. Материал Чехова, видимо, задел за живое своего адресата. Купец и фабрикант.Линии, издающий к тому же свою газету «Русский курьер», поместил в двух номерах ответный материал с характер­ным заголовком «Облыжные публицисты» (11,12 окт.). Выступление «Нового времени» было названо неприличным. Но зато газета «Новости дня» одобрила статью Чехова, а закон московской Думы назвала «специальной московской глупостью» Резонанс от выступления Чехова был приличный, и в конце октября московская дума вновь пересмотрела свое ре­шение, но уже в пользу приказчиков.

Лучшие журналистские качества проявил Чехов в своей передовице: оперативность, злободневность, действенность. Заседание думы состоялось 4-5 октября. Решение о запрете торговли вынесено 7 октября. В этот же день отослан материал в газету, опубликован - 9, полемика разразилась в прессе 10- 15 октября, а 29 уже отменено старое и принято новое реше­ние Думой. О приказчиках сочувственно писать было не принято. Но кто же, как не Чехов, сын приказчика, мог лучше зас­тупиться за это городское сословие? Материал имел благоприятный резонанс, и какой бы журналист не гордился бы таким попаданием в цель? Только не Чехов.

Почему Чехов называл этот свой материал публицисти­ческим дебютом? Разве в «Осколках» под рубрикой «Осколки московской жизни (1883-85) он не комментировал подобные события? Среди 51 «осколка» нечто подобное по проблемати­ке нашлось. Но не по тону, не по уровню авторского осмысле­ния, ярко выраженной позиции обличителя и защитника. В «Осколках» ерничал, вышучивал, а в «Новом времени» писал серьезно и эмоционально: «Не лицемерие ли защищать торговлю по праздникам, говорить о церкви? Не лицемерие ли, защищая свой хозяйский карман, называть себя приказчиком и говорить как бы от имении приказчиков? Не лицемерие ли пу­гать миллионными убытками или антагонизмом приказчиков и хозяев?». А в «Осколках» интонация - ироническая, ни к кому конкретно не обращенная - так, игра ума, игра слов: «Н.П.Ланину не верили, что он настоящий редактор «Русского курье­ра» и что он умеет писать. Собственно говоря, вопрос об уме­нии Николая Петровича мало мучил публику... Но г. Ланин, че­ловек нервный, мнительный и подозрительный. Ему кажется, что весь мир, начиная с его второстепенных, не посвященных в редакционные тайны сотрудников, тяжелых и малоспособ­ных людей, и кончая солдатом на Сретенской каланче, ядови­то глядят на него, показывают пальцем: не надуешь!» (9 июня 1884 г.). В «Осколках» автор не обращается прямо к Ланину, а в «Новом времени» резко бросает обвинение в лицо: «Уж вои­стину браво! Только бравые и очень «храбрые» люди могут говорить публично и не краснея такой вздор!»

В суворинской газете Чехов опубликовал десять публи­цистических статей разного качества. Любопытным примером является статья «Фокусники». Поводом для ее написания яви­лась брошюра К.А. Тимирязева о состоянии московского зоо­логического сада. Тимирязев был сотрудником журнала «Рус­ская мысль» и ряда газет, но не мог убедить редакторов под­держать его в борьбе против московского профессора Богда­нова и выпустил брошюру «Пародия науки» на свои деньги. Чехов прочитал ее случайно, находясь на даче в Бегимове. Сроч­но выехал в Москву, посетил зоосад, пересмотрел Дневники наблюдений зоосада, которые фиксировали действительно па­родийные для ученого журнала факты: кто дразнил зверей, кто сорвал цветов, кто поругался с билитершей... Вонь, грязь, го­лодные звери и отсутствие ученых-зоологов. Цитаты из бро­шюры академика-физиолога, касающиеся научных аспектов, Чехов дополнил яркими личными наблюдениями. Полнота кар­тины получилась убийственная! Но результат от публицисти­ческого выступления - противоположный ожидаемому. Льсти­вые коллеги Богданова, в чьем ведении был зоосад, на очеред­ном академическом заседании уверили его в полном своем не­согласии с газетой, лабораторию, вместо того, чтобы улучшить, закрыли совсем, ученого Тимирязева уволили из Петровской академии. Опыта борьбы с корпоративностью у Чехова не было. Писательский опыт для этого не годился.

Публицистике Чехова свойственны лаконичные, но емкие обобщения или замечания по важным вопросам российской жизни. Обычно Чехов-новеллист, рассказчик, драматург от сво­его имени этого не делал. Несколько примеров обличений. О лени: «В наше больное время, когда европейскими обществами обуяла лень, скука жизни и неверие, когда всюду в странной вза­имной комбинации царят нелюбовь к жизни, страх смерти, ког­да лучшие Люди сидят, сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны как солнце». О взяточничестве, нищенстве, незаслу­женных наградах: «...русский человек относится одинаково бес­печно как к чужой, так и к своей собственности: он зря берет и в то же время зря дает. Уличное нищенство - это только маленькая частность большого общего. Нужно бороться не с ним, ас про­изводящею причиною, когда общество во всех своих слоях сверху донизу, научится уважать чужой труд и чужую копейку, нищенство уличное, домашнее и всякое другое исчезает само собой» (ст. «Наше нищенство», 1888,4 дек.). О русской жизни: «Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер 1 ООО-пудового камня. В Западной Европе люди пропадают оттого, что жить душно, а у нас оттого, что жить просторно; простора так много, что маленькому чело­веку нет сил ориентироваться» (письмо к Григоровичу, 1888, 5 февр.)  Или: «На Руси не редкость, что сапоги тачает пиро­жник, а пироги печет сапожник. Ведь случалось же у нас, что учебными округами управляли врачи и бывшие прокуроры, а в окружных судах председательствовали естественники и бота­нику преподавали словесники» (ст. «Фокусники», 1891,9 окт.).

Определенную часть вины за то, что «маленькому чело­веку нет сил ориентироваться», А.П.Чехов возлагал на прессу. «Наши газеты, - писал он, - разделяются на два лагеря - одни из них пугают публику передовыми статьями, другие - романа­ми... Страшна фабула, страшны лица, страшна логика и син­таксис, но знание жизни еще страшней».

Бессодержательность прессы и снобизм журналистов Чехов высмеял в миниатюре «Сказка»: «Я - писательница, я публицистка... Расступитесь, невежи! (...) И публицистка-муха указала на(свое произведение) - бесчисленные точки, которы­ми был покрыт засиженный мухами газетный лист».

Недобросовестность и претенциозность бездарного буль­варного журналиста показана Чеховым в рассказе «Сон ре­портера». Психологические черты, присущие герою рассказа, подмеченные писателем, характерны для людей подобного типа всех времен и народов. Неопрятный, полуголодный, прими­тивный, готовый пресмыкаться за копейку перед кем-угодно и когда-угодно, репортеришко проспал званый ужин, о котором должен был написать отчет. Он противен в своих мечтаниях об этом ужине, но еще более мерзок в своей лени и професси­ональной недобросовестности, когда принес редактору материал со своими впечатлениями о рауте. И безумно гадок и сме­шон, когда обижается на реплику редактора, что работа могла быть и лучше, ибо обижается он на то, что в нем не заметили «истинный талант». Портрет своего «героя» Чехов создал не описательно, а лексикой персонажа, она убога и вульгарна.

Профессии газетчика и прессе Чехов посвятил немало строк. Наиболее известными стали «Мысли читателя газет и журналов», «Прощение» и др. Лестных слов в адрес журнали­ста у Чехова вряд ли найдешь. Это можно объяснить не только особенностью миросозерцания юмориста, но и состоянием газетно-журнального мира в период бурной капитализации прессы. Чехов очень долго смотрел на журналистику только как на способ заработать на жизнь. В «лейкинский» период его девизом было «развлекай!», в суворинский стало - «развле­кая, поучай!».

Предназначение журналистики по Суворину было иным. Как известно, Суворин понимал прессу как выразительницу национального самосознания, как источник формирования массового поведения людей, как буфер между властью и мас­сами. Имея разные взгляды на прессу в начале дружбы, они и через  15 лет близких личных отношений смотрели на журналистику по-разному, но позиции того и другого смягчились, видоизменились под давлением обстоятельств и, конечно, вза­имного влияния.

В феврале 1888 года Чехов окончательно решил ограни­чить свое сотрудничество с газетами только «Новым време­нам». Врагу Александру так прямо и написал: «Буду изредка пописывать Суворину, а остальное, вероятно, похерю». Это решение еще более укрепилось после отпуска, проведенного Чеховым на даче Суворина в Феодосии. Оба потом вспоминали, что они с утра до ночи говорили, говорили, говорили, не могли «насытиться» друг другом. Делясь своими летними впечатлениями с братом, Чехов описывал свое состояние как оча­рование глубоким человеком, а себя сравнивал с «говориль­ной машиной». Вот тогда, по-видимому, и появился у Чехова «Зуд» попробовать себя в публицистике, видимо, он проникся суворинскими идеями «воспитания общества в определенном патриотическом духе». Более того, Чехов советовал брату Алек­сандру, выпускнику математического факультета Московско­го университета, попробовать сотрудничать с Сувориным. Из­датель обещал Александру зарплату в 6 тысяч рублей в год, по 500 рублей ежемесячно, то есть на 150 рублей больше, чем маститому, известному журналисту Василию Розанову... Ан­тон писал Александру в шутливой форме, но оценка газеты была серьезная: «В добросовестных, чверезых, самостоятель­но мыслящих работниках весьма нуждаются. (...) Чем раньше ты покажешь свой взгляд, каков бы он ни был, чем прямее и смелее будешь высказываться, тем ближе будешь к настоящему делу и к 6 тысячам жалованья» (Письмо от 11 сент. 1888 г).

Александр внял совету брата и был принят на зарплату мастера, сам будучи учеником подмастерья. Конечно, это был шаг Суворина к завоеванию Антона, а брат лишь был ступе­нью на этом пути.

Суворин умел «делать журналистов под себя», как об этом красноречиво и много рассказывал сотрудник «Нового време­ни» Снесарев в книге «Миражи «Нового времени» и «соблазненные младенцы». В случае с братьями Чеховыми его опыт дал сбой. Талант одного из них оказался сильнее суворинских способностей, бесталанность другого не стоила того, чтобы работать с ним по-особому. Однажды Суворин вызвал к себе Александра и попросил придумать себе ряд псевдонимов, что­бы...не компрометировать имя талантливого беллетриста. Ос­корбленный Александр срочно пожаловался брату. Тот легко­мысленно заявил, что не заботится о бессмертии фамилии и ее непорочной репутации, пусть как хочет, так и подписывается. Александр все же послушался издателя, и в скором времени на  страницах газеты появилась новая фамилия - А.Седой, псев­доним Александра Чехова. Выдающегося публициста из него не получилось, «потери» издателя, выплачивающего повышен­ную зарплату за заурядную работу восполнял, видимо, Антон. Вот тогда в газете и появились передовицы Антона Павловича Чехова: «Московские лицемеры», «Наше нищенство», «Н.М. Пржевальский» и др. Суворин предложил Антону Павловичу стать по­стоянным сотрудником. Но тот категорически отказался: «В ка­честве хорошего знакомого я буду вертеться при газете, (...) но встать в газете прочно не решусь ни за какие тысячи, хоть вы меня зарежьте» (письмо Суворину, авг. 1888 г.).

В последующие годы 1890-1893 гг. Чехов еще несколько раз обращался к документальным, небеллетристическим жан­рам в газете. Но всякий раз оставался собой недоволен, о чем красноречиво говорит его переписка с друзьями. Так в письме к драматургу и издателю В.А.Тихонову он жаловался: «Газет­ный язык мне никогда не давался» (7 марта 1889 г.). В письме Суворину: «Я - не журналист!» (24 февраля 1893 г.). Коллеге В.Н. Аргутинскому-Долгорукову: «Пишу я только беллетрис­тику, все же остальное - чуждо или недоступно мне» (20 мая 1899 г.). В письме к А.М.Горькому: «Я не умею писать ничего, кроме беллетристики» (15 февраля 1900 г.).

Подготавливая тексты для собрания сочинений, Чехов в первые тома включил свои публикации из бульварных юмори­стических журналов, не стыдясь остроумных пародий на рек­ламу в 1-2 строчки, пародий на заголовки. Любовно собраны вместе шуточные объявления, подписи под карикатурами, разумеется, более крупные формы - язвительные комментарии событий московской жизни под рубрикой «Осколки московской  жизни». Основа «осколков» - документальная, казалось бы, материалы этого жанра вполне могли бы отвечать требованиям сатирического жанра «фельетон», за маленьким вычетом: автор не делал никаких социально-политических выводов из юмористической или сатирической ситуации. Он никого в них не поучал. И это, видимо, было принципиально для зрелого Чехова. Когда он начал систематизировать свое творчество, он отдельно отложил публицистику - и раннюю и последующую, 90-x годов, - в сторону, как бы сомневаясь, а не стоит ли это считать творчеством. Тем не менее, потом статьи из «Нового времени», путевые заметки «По Сибири» и очерки «Остров Сахалин» заняли целый том собраний сочинений и, разумеет­ся, являются неотъемлемой частью чеховского наследия, ори­гинальной стороной его дарования и в то же время докумен­тальными свидетельствами понимания своей эпохи автором. Как ни скуп Чехов на авторские оценки, как ни закамуфлирована в них авторская позиция, они тем не менее есть. Этим и интересен этот цикл работ Чехова.

Путевые заметки «По Сибири» вызвали положительный резонанс общественности. О них тепло отозвался художник И.Репин, издатель В.Тихонов, журналист С.Филиппов и др. Их перепечатывали сибирские газеты и комментировали. Но это­го было недостаточно, чтобы сам автор начал обольщаться на свой счет. На рукописной тетрадке в 47 листов, подготовлен­ной для печати, рукой Чехова написано: «В полное собрание не войдет». Что же ущербного нашел в них Чехов? Путе­вые заметки не поднимали общественно-политических тем, как например, заметки Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», они не могли соперничать с этнографическими си­бирскими очерками К. Носилова, они не были разоблачитель­ными как материалы о местах заключения в Сибири Ж. Кенна- на. Да, не были, но ведь Чехов и не ставил себе такой задачи. По всей видимости, дело в другом. Щепетильный во всем, пи­сатель не мог простить себе обычный газетный прием, когда материал, написанный в один прием, делится на части и печа­тается частями как последовательные репортерские заметки с места события по ходу дела. Все девять очерков написаны в три приема - в Томске, Иркутске, Благовещенске, а подавались как письма с пути: Екатеринбург, Тюмень, Омск, Томск, Крас­ноярск, Иркутск, Благовещенск. Главное, что занимает внимание писателя - занимает и потрясает до глубины души - природа, такая не сходная со среднерусской, малороссийской и крым­ской, привычной для южанина Чехова. Природа-стихия, с ко­торой человек принужден бороться за существование, это от­нимает все физические и духовные силы, не оставляя их на культурные потребности. Письма родным с дороги более рас­кованы, содержательны и разноплановы, чем газетные публи­кации. По всей видимости, Чехов понимал, что эти материалы являются его визитной карточкой и пропуском в ад - на Саха­лин. Малейшая неосторожность - и он мог быть заподозрен в нелояльности и, следовательно, не допущен на остров. Несо­ответствие виденного написанному и раздражало, по всей ви­димости, писателя больше всего. Отправляясь в дорогу, Чехов шутил: «Еду делать двугри­венные». Суворин посулил платить 20 копеек за строку, неслы­ханно большая плата по столичным масштабам, но какая ма­лая компенсация всяческих затрат, перенесенных писателем в пути. Суворин желал бы за эти деньги получать от Чехова пуб­лицистические статьи с яркой авторской позицией. Но Чехов был непреклонен: «Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, гово­рил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это уже и без меня - известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только какие они есть (...). Конечно, было бы приятно сочетать художественное с проповедью, но для меня лично это - чрезвычайно трудно и почти невозможно по условиям техни­ки» (письмо от 1 апреля 1889 г.). Из этой пространной цитаты, выдержанной в нехарактерной для мягкого Чехова твердой интонации, видно, что он намеревался подходить к описанию фактов со стороны художественной и объективистской, но от­нюдь не обличительной, не тенденциозной. Какие же жанры могли соответствовать намерению Чехова? Очерка? Репорта­жа? Письма с дороги? Что угодно, только не «передовая» ста­тья, какой ждал от Чехова Суворин. Серьезно приготовив себя к впечатлениям о Сахалине ( прочитал научную, публицисти­ческую и официальную информацию), он относился к тысяче­километровым прогонам по Сибири как к прелюдии, пред­ыстории, прологу к главному путешествию. Он горел жела­нием своими глазами увидеть то, о чем был начитан и наслы­шан. Может быть поэтому целый месяц вплоть до Томска не отравлял в газету обещанных корреспонденций. Он как бы боялся «растрясти» впечатления, силы для главного берег. 11исьма с дороги родным наполнены меланхолией от того, что медленно движется к вожделенной мечте. «Мне не весело и не скучно, а так, какая-то студень на душе. Я рад неподвижно сидеть и молчать». (Письмо от 24 апр.1890), - пишет с парохо­да, плывущего в Пермь. Далее: «Проснувшись вчера утром и выглянув в вагонное окно, я почувствовал к природе отвраще­ние» (29 апр. 1890 г.).В Екатеринбурге его негативные впечат­ления еще больше усилились: «Здешние люди внушают при­езжему человеку нечто вроде ужаса».

Екатеринбург был последним островком привычной ци­вилизации. Здесь кончалась железная дорога, гостиницы с хо­рошей едой, медицинское обслуживание, развлечения... В Тю­мень Чехов выехал на лошадях. Выпал снег, в начале мая... «От холода не спасали ни шуба, ни двое штанов», - вспоминал Че­хов. Чахоточный и геморроидный, он вкусил все прелести про­селочных дорог, то скованных морозом, то размягших от отте­пели. Если бы он и дальше стал накапливать негативные впе­чатления, его хрупкий организм сломался бы. И рафинирован­ная душа стала искать спасения в поисках положительных эмо­ций. Их дала могучая сибирская природа. Это ничем не было похоже на любимую, только что описанную степь и едва напо­минало скромными березовыми перелесками мелиховские окрестности…

Чехов выехал из Москвы 19 апреля, приехал в Томск 15 мая, почти через месяц. Городскую гостиницу воспринял как дар Божий. Размягчился он от бани, от рюмочки перед ужином с белой скатертью, от обожания интеллигентной и купеческой публики, нахлынувшей с визитами. Как он рад был их всех видеть на первых порах! Отогревшись в «цивилизации» шесть дней, Чехов написал первые шесть «путевых заметок» для «Нового времени».

Исследователи творчества Чехова относятся к его циклу «По Сибири» несерьезно. Его материалы то называют очерка­ми, то зарисовками, то заметками... Редакция «Нового време­ни» сразу определила их жанр как заметки. С первой же пуб­ликации им была предпослана такая рубрика. При возобнов­лении их в июле 1890 г. газета писала: «Предыдущие шесть заметок напечатаны в нескольких номерах «Нового времени». Сам Чехов, долго размышлявший над формой своих сибирс­ких посланий, писал Суворину и семье: «Уезжая, я обещал Вам (Суворину -JI.M.) присылать Вам путевые заметки»  или: «Не боялся быть в своих заметках слишком субъективным (Там же)». В другом письме: «Свои путевые заметки начисто писал в Томске».

Однако если посмотреть на первые два материала с точки зрения жанровых особенностей, то их смело можно назвать репортажами. Главное событие репортажей - продвижение весны с запада на восток страны и личные впечатления автора по этому поводу. Люди, встречавшиеся автору, лишь иллюст­рируют это событие. Автор всегда обозначает свое местона­хождение: пароход на Каме в первом материале, местечко в 375 километрах от Тюмени - во втором, в третьем - тракт от Тюмени до Томска, в четвертом - переправа через Иртыш, в пятом - село Красный Яр на Оби. Выбрав позицию бытописателя, автор уклоняется от каких-либо политических и соци­альных оценок. Поводов для этого было достаточно. Уже в первом материале, описывая переселенцев, у него было иску­шение поддаться примеру Гаршина и Успенского и сделать глубокие социально-политические выводы о жизни простого народа, сдвинутого реформами правительства с привычных житейских рельсов. Но Чехов ограничивается двумя фразами: «В глазах уже смирение... И знаю, что будет хуже». Наблюдая арестантский этап, Чехов сочувствует тому, что люди безро­потно переносят холод, грязь, клопов, усталость. И не дает оценки содержания арестованных в России в целом - этому не настало время. Верный художественному осмыслению факта, он описывает свои переживания по поводу увиденного и толь­ко. Лишь в пятом материале Чехов вводит прямые оценки уви­денного, но прибегает к испытанному в русской литературе приему: вводит персонаж, от лица которого и звучат авторс­кие оценки. Позиция некоего Петра Петровича активна, даже агрессивна, он раздражен малоинициативностью здешнего населения. Это как раз те ощущения, о каких пишет Чехов се­мье: «Еде-еду, конца не видать. Скука немилосердная...Народ забитый». Слова эти должны были быть оскорбитель­ны для сибиряков, а столичным читателям, вместе с Чеховым открывшим для себя терра-инкогнита Сибирь, было внове та­кое слышать: «Скучный народ здесь живет, народ темный, бе­сталанный... Из России сюда везут и полушубки, и ситец, и посуду, и гвозди... Сами ничего не умеют, только землю пашут да вольных возят». От характеристики людей автор пере­ходит к характеристике состояния нравственности: «У нас по всей Сибири нет правды. Ежели и была такая, то давно замер­зла»..

Герои чеховских материалов - простые люди: извозчики, проводники, ямщики, крестьяне - «народ добрый, славный, но неумный», как он их оценивает. Житье сытное, добротное, мука дешевая, дичи - немерено, водки - вволю. Добротность, осанистость, невозмутимость окружающих людей раздража­ют Чехова, привыкшего к городской суете и мелкой рыночной хитрости. Внимательно вглядываясь в быт сибиряков, он не менее скрупулезно замечает их словообразования, интонации, иную лексическую семантику. Автор с иронией констатирует, что в Сибири о тараканах говорят, что они «ходят», а о проез­жих, что они «бегут». (Вместо: куда, барин, поехал? - куда, барин, бежишь?). С изумлением Чехов отмечает, что сибиряки уж очень забористо ругаются, а дети, подчас, похлеще взрос­лых, однако на это никто внимания не обращает, как будто мат не несет никакой грязной смысловой роли. Чехов грустно выс­казывается по этому поводу: «Сколько остроумия, злости и душевной нечистоты потрачено, чтобы придумать эти гадкие слова и фразы, имеющие целью оскорбить и осквернить чело­века во всем, что ему свято, любо и дорого».

Из цикла «По Сибири» читатель узнает, что там нет по­мещиков, как в европейской части России, но зато большин­ство населения - зажиточные крестьяне-кулаки. Подробно опи­сан сытный быт крестьян, ухоженность их домов, чистота гор­ниц, убранство домов, богатых перинами, несчетными подуш­ками и расписными покрывалами на кроватях, обычай разри­совывать двери, потолки и наличники окон изнутри. Это - дру­гая народная культура, отличная от средней полосы в России. Удивил Чехова обычай сибиряков пить чай дорогих китайских и индийских сортов. Южанину Чехову непонятен медлитель­ный темперамент сибиряков. Его основательность и любовь к добротности он оценивает, как неумение энергично подстраи­ваться под сиюминутные требования действительности. Чехов­ские заметки порой напоминают заметки Миклухо-Маклая, оказавшегося среди папуасов. С наивным недоумением Чехов отмечает, что на протяжении тысяч километров по Сибири он встречал незапертые дома, не охраняемые коляски, ибо в Си­бири - не крадут. И это несмотря на то, что опасаться можно хотя бы беглых каторжан. Утерянный в дороге кошелек приве­зут на станцию и вернут владельцу. Чехов удивлялся сострада­тельности, с какой относятся в крестьянской семье к слабоум­ному: «Народ добрый, ласковый». Нелестно отозвался Чехов о сибирских женщинах: «Женщина здесь также скучна, как и сибирская погода; она не колоритна, холодна, не умеет оде­ваться, не поет, не смеется, не миловидна и, как выразился один старожил в разговоре со мной: жестка на ощупь». Более того, замечает Чехов, когда появятся в Сибири свои поэты и романисты, «она не будет вдохновлять, возбуждать к высокой ф шсльности, спасать, идти на край света».

С «открытием» сибирского человека соперничает в чехов­ским изображении - природа. Она потрясает воображение писателя силой своего проявления. В описании природы он прибегает к прилагательным в превосходной форме и гиперболизиронным образам. Так, например, «От Тюмени до Томска почта воюет с чудовищными разливами рек». «Сибирская природа в сравнении с русской кажется однообразной, бедной, беззвучной; на Вознесенье стоит мороз, а на Троицу идет мокрый снег». «Иртыш не шумит, не ревет, а похоже на то, как будто он стучит у себя на дне гробами. Проклятое впечатление. «Наказание этими разливами!» или: «Сибирский тракт - самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем мире». Одной из до­рог - «козульке» Чехов посвятил прямо-таки оду: «Мы на страш­ной «козульке»... Ну, дорога - не дай господи! Жидкая грязь, в которой тонут колеса, чередуется с сухими кочками и ухабами; из гатей и мостков, утонувших в жидком навозе, ребрами выс­тупают бревна, езда по которым у людей выворачивает душу, а у экипажей ломает оси». «Если бы кто посмотрел на нас со сторо­ны, то сказал бы, что мы не едем, а сходим с ума».

Познакомившись с сибирскими реками, Чехов стал снис­ходительнее оценивать среднерусские реки. Так, например, Волгу он теперь называет скромной грустной красавицей. Зато «широкий Енисей» со «страшной» быстротой мчится в «суро­вый» Ледовитый океан. Сибирскую тайгу Чехов называет «зе­леным чудовищем». В конце концов Чехов приходит к выводу: «человек есть царь природы» нигде не звучит так робко и фаль­шиво как здесь». Девятый, последний материал, написан Чеховым на оптимистической ноте. За два с половиной месяца он, наконец, проникся пониманием здешней природы и человека. Раздра­жение уходит, оторопелость отступает. Автор как бы взросле­ет, мудреет на глазах у читателей. Зарисовка о кузнеце написа­на с уважением и удивлением перед мастеровым человеком. В первых репортажах автор рисует забитого, безмозгло-послуш­ного сибиряка, здоровущего человека-механизм без мозгов. В последней зарисовке Чехов любуется артистически владеющим своим ремеслом кузнецом, пишет о талантах сибиряков, уме­ющих не только дело делать, но и сыграть на публику, тонко пошутить. В описаниях Чехова проскальзывает сопричастность с народом, среди которого автор пережил столько испы­таний. Чехов отправлялся в поездку рафинированным горожа­нином, изысканным интеллигентом, а вобрав в себя впечатле­ния пути, пережив столько тягот, он почувствовал себя части­цей народа большого, сильного и спокойного в своем осозна­нии силы и достоинства. «Сила и очарование тайги не в дере­вьях-гигантах и гробовой тишине», а в беспоконечности этих богатств и людей их оберегающих», - приходит к выводу Че­хов. Пожалуй, ради одного этого стоило отправляться в столь дальнюю поездку. Она заставила придти писателя к тем выво­дам, к каким настойчиво Чехова вел Суворин. Поездка в Си­бирь и на Сахалин еще больше сблизила издателя и писателя.

2. СУВОРИН, ЧЕХОВ И ПОЛИТИКА

Еще более они сблизились после возвращения Чехова с Сахалина. Они как бы сравнялись жизненным опытом. Судя, но интонации их переписки, Чехов из молодого, жизнерадост­ного, подающего большие надежды таланта стал как бы по­жившим, пострадавшим, много повидавшим и перечувствовав­шим. Суворин сменил покровительственный тон на откровен­но восхищенный и безоглядно влюбленный. Отвечая на это чувство, Чехов тоже неоднократно в разных вариантах повто­ряет мысль: «Вы мне так нужны!». Он предлагал Суворину совместный отдых, встречи, деловые беседы, посещения теат­ров, знакомых... Суворин стал советоваться с Чеховым как с равным или даже более опытным, по поводу издательской по­литики, работы тех или иных сотрудников, событий в стране...

Брат Антона Павловича - Александр, уже работавший к тому времени в штате «Нового времени», ревниво наблюдал за разворачивавшейся дружбой двух разновозрастных, но оди­наково талантливых людей. Время от времени он «подсыпал перцу» в их дружбу, то, передавая, то, сочиняя сплетни о ком- нибудь из двоих. Александр страдал алкоголизмом, пытался избавиться от него. Однажды даже собрал денег на аренду па­рохода для алкоголиков - кстати, благодаря кампании, органи­зованной газетой « Новое время». Александр пытался создать «коммуну» алкоголиков на одном из северных островов и с помощью специалистов и трудотерапии лечить пьяниц. На эту тему он написал и издал брошюру, прислал ее Антону. Тот на нее отозвался истинно по-чеховски, написал, что повесил ее в уборную, может, кто оторвет листок и прочтет... Именно Алек­сандру, язвительно высмеивающему дружбу брата с Сувори­ным, Антон Павлович однажды в сердцах написал: «Мое со­трудничество с «Новым временем» не принесло мне как лите­ратору ничего кроме зла».  Это была реакция на сплетню, переданную Александром из редакции, где будто бы негодова­ли, что Антон стал занимать на страницах газеты места в два  раза больше, чем было до напечатания из номера в номер по­вести «Дуэль», тем самым он, дескать, отнимает чей-то гоно­рар...

«Сотрудничество с... не принесло ничего кроме зла»... Эту фразу можно рассматривать как ключевую в теме «Чехов и политика». «Новое время» ставило одной из своих целей про­паганду государственной политики, формирование обществен­ного мнения, поддерживающего эту политику. Вдохновителем реализации целей был Суворин, сформировавшийся как жур­налист и политик в период гласности и реформ Александра II. Это было время, когда по заданию правительства были орга­низованы органы печати, которые провоцировали обществен­ных деятелей и широкие читательские круги высказывать мне­ния, пускай неблагоприятные для правительства, по поводу реформ. Тем самым выяснялось истинное отношение обще­ства к новой политике. Когда правдивая информация была со­брана и выяснились формы влияния на общественное мнение, встала задача обеспечить обстановку благоприятия проведе­ния реформ. Одним из лидеров печати, взявших на себя эту задачу в конце 60-70-х годов прошлого века была газета «Го­лос». Со временем она стала превращаться в свою противопо­ложность - оппозиционную правительству печать. Ее эстафе­ту подхватила газета Суворина «Новое время».

... Но политика - субстанция эфемерная, быстротечная, вечно меняющаяся, подстраивающаяся под требование време­ни. Что вчера находило поддержку в обществе, сегодня вызы­вает раздражение, недоумение, неприятие... Заниматься поли­тикой - дело неблагодарное для писателя. Исторический опыт дал многочисленные примеры, подтверждающие эту баналь­ную истину. Разве принесло удовольствие или славу внедре­ние в политику Радищеву после публикации «Путешествия из Петербурга в Москву»? Или Пушкину после его исследователь­ской работы по истории пугачевского бунта? Или Достоевско­му после «Записок из мертвого дома» и «Дневника писателя»? Может быть, Толстой стал более уважаем после его статьи «Не могу молчать!»? Нет, нет, нет! То же самое разочарование испытали советские писатели конца XX века: Распутин, Астафь­ев, Белов, Крупин... Разочарование, негодование, сознание соб­ственного бессилия изменить мир и мировоззрение масс. Им внимали как мастерам художественного слова, но стоило им оформить те же мысли, что и в беллетристике, в публицистическую форму и высказать их от себя лично, как непонимание глухой стеной вставало между ними и их недавними почитате­лями. Так было и так, видимо, будет. Каждый из маститых пи­сателей, дожив до определенного возраста и творческой зре­лости, испытывает искус перед желанием активно воздейство­вать на ход общественно-политической жизни современнос­ти, искус перед желанием втравиться в политическую драку.

Чехов дважды испытал такой искус. Первый опыт - во время голода 1891 года - принес ему удовлетворение, несмот­ря на колоссальный труд и моральные издержки, полученные в ходе этого опыта. Второе искушение - в 1897-99 годы, время судебных процессов над Дрейфусом. Этот опыт имел негатив­ный характер. Благодаря ему поменялись некоторые ценност­ные ориентации Чехова. Оба факта в жизни Чехова тесно пе­реплетены с политикой в газете «Новое время» и личностью Суворина.

Опыт первый. Вернувшийся после Сахалина Чехов ис­пытывал потребность, новую для себя. Он писал Суворину: «Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни... В четырех стенах без природы, без людей, без отечества ( и далее, как бы боясь быть заподозренным в высокопарности, как всегда снижает интонацию, вышучивает себя), без здоро­вья и аппетита - это не жизнь»... И случай представился. Уже в августе 1891 г. стало ясно, что земледельческие районы Поволжья урожая не соберут. Два года подряд царила засуха. Живший в Мелихове Чехов воочию видел сожженные солн­цем поля, страх крестьян перед грядущей зимой. Как врач, он знал, что такие катаклизмы сопровождаются эпидемиями хо­леры. Он забил тревогу у себя в земстве, в губернии. Один из земских начальников Егоров, давний знакомый Чеховых, под­держал устремления писателя. «Новое время» и некоторые другие газеты тоже забили тревогу. Правительством были со­зданы комитеты помощи голодающим губерниям. В прессу часто просачивались сведения о том, что государственные и благотворительные деньги далеко не всегда расходуются по назначению. Не надеясь на госпомощь, крестьяне стали про­давать или забивать скот, который нечем было кормить зимой. И это больше всего беспокоило Чехова и Егорова. Они пони­мали, что не толстовскими тарелками супа надо спасать крес­тьян, а перспективой выжить в следующем году. Егоровым и Чеховым была предложена блестящая идея - выкупить у голодающих людей лошадей, передать их на время зимы в аренду другим хозяевам из не пострадавших районов, а весной вер­нуть прежним владельцам. Егоров оказался прекрасным орга­низатором, ему удалось в своем земстве осуществить идею, Чехов зимой несколько раз ездил по деревням, однажды даже чуть не замерз, для покупки и переправки скота. Деньги на покупку лошадей были собраны благодаря пропагандистской кампании «Нового времени». Они поступали в редакцию на имя Чехова. Через газету писатель отчитывался о тратах. Его подчас изумлял авторитет собственного имени. Он писал: «Се­годня мне один старичок принес сто рублей» или « От Бори и Мити (Сувориных  - Л.М.) получил по десяти рублей». При­сылали деньги крестьяне, писатели, врачи, военные, даже гим­назистки. От пятаков и гривенников Чехов не отказывался. Борьба с голодом, личные контакты с разными людьми, сопри­частность с жизнью народа и главное - результаты работы, давали удовлетворение. Благодаря газете «Новое время» совре­менники узнавали о даре общественного деятеля Чехова. А писатель узнал, каким организатором может стать газета - орга­низатором, координатором и общественным контролером пуб­личной и государственной деятельности.

Весна и лето следующего после голодной зимы - 1892 года, стали, как и предполагал Чехов, временем интенсивной борьбы с эпидемиями холеры. Болезнь захватила как сытый Петербург, так и Москву, среднюю полосу, так и донские сте­пи. В Петербурге было зарегистрировано до 20 случаев заболеваний в неделю, на Дону - до тысячи в день, в Москве и Подмосковье, где жил Чехов, - до 50 заболеваний в неделю. По инициативе писателя его земство было поделено на участки, выделены бараки для больных, побелены, приготовлены ме­дикаменты, фельдшера и... клистиры, как шутил Чехов. В свое ведение как врача он взял 25 деревень, один монастырь, куда его, кстати сказать, долго не хотели пускать, и 4 фабрики. Че­хов по врачебной специальности не эпидемиолог, а психотера­певт, но с чем только не приходится сталкиваться земскому врачу! Во время эпидемии он работал до тех пор, пока ноги держали. Суворин в это время поддерживал его письмами, деньгами.

Делая совершенно конкретное, жизненно необходимое людям дело, Чехов изумлялся безнравственной позиции пред­ставителей революционных партий, которые на несчастье на­рода хотели составить свой политический капитал, провоци­ровали народ на бунты, на разграбление помещичьих усадеб, обещали всевозможные блага, если будет разрушена монар­хия, государственный и политический строй России. Чехов, столкнувшись лично с социалистическими агитаторами, назвал их политическую агитацию подлой ложью. Под впечатлением одного такого выступления он написал Суворину: «Будь я по­литиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего».

Чехов был недоволен отражением в печати борьбы с го­лодом и холерой. Фрагментарные впечатления выездных кор­респондентов не могли дать полной картины жизни в экстре­мальных условиях. Он ссылался на опыт американской печа­ти, которая имела средства заслать специального корреспон­дента и оплату его организационных акций, действия по до­быванию информации, оплату услуг информаторов, по­ездки в различные места - все, что давало полноту информа­ции и представляло факты и действующих людей во взаимо­связи. Чехов намекал Суворину, чтобы он воспользовался ино­странным опытом, но Суворин отговорился дороговизной та­кого мероприятия. Тогда Чехову ничего не оставалось, как посетовать: «Да, газеты врут, корреспонденты - саврасы, но что делать? Не писать нельзя. Если бы печать молчала, то по­ложение было бы еще ужаснее...»

Пережив голод, холеру, Чехов стал размышлять о своем писательском предназначении, отличии журналистского труда от писательского, о влиянии политики как на то, так и другое поприще. Он жаловался Суворину: «Ах, если бы вы знали, как я утомлен, утомлен до напряжения», а в другом письме: «В душу вкралась нерешительность...» Эта усталость была по­рождением не столько физических затрат, сколько душевных. Вспомним, сколько перенес тягот во время сибирского путе­шествия, но в письмах родным он сам с изумлением констати­ровал, что несмотря на холод, бессистемное питание всухомят­ку, отсутствие теплого туалета и горячей ванны, ночевки в слу­чайных домах и постоялых дворах он ни разу не заболел, стоически перенес сахалинские ветры, жару пароходного пу­тешествия через Индийский океан , Средиземное море и толь­ко в Мелихове подхватил простуду. Усталость конца 1892- начала 1893 года есть, по-видимому, результат нервного напря­жения и размышлений на тему о том, может ли российский интеллигент изменить что-либо в русской жизни. По всей видимости, он понял, что «писательской плетью» «государствен­ного обуха не перешибешь» и решает категорически порвать с журналистикой. Чехов начинает работу над «Чайкой»... Ко­роленко в своих воспоминаниях скажет позже, что подлинные духовные драмы Чехова и его воззрения надо изучать по его драматургии. В «Чайке», пожалуй, как в никакой другой пьесе, передана чеховская грусть о тщете интеллигентских мечтаний. В письме Суворину эти размышления сформулированы так:

«Вспомните, что писатели, которых мы называем вечны­ми или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же... У одних, смотря по калибру, цели ближайшие — кре­постное право, освобождение родины, политика, красота или просто вино-водка как у Дениса Давыдова; у других цели от­даленные - Бог, загробная жизнь, счастье человечества и т.п. Лучшие из них - реалисты и пишут жизнь такою, какая она ость, но оттого, что каждая строчка пропитана как соком, сознанием цели, вы, кроме жизни, какая она есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это... пленяет вас.

А мы? Мы (их наследники и современники эпохи капита­лизма. - Л.М.) пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше ни тпру- ни ну. Дальше хоть плетьми нас стегайте. У нас нет ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати: поли­тики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привиде­ний не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь.

Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником. Болезнь это или нет, дело не в названии, но сознаться надо, что дело хуже губерна­торского.

Было бы опрометчиво от нас ожидать чего-нибудь путного, независимо от того, талантливы мы или нет. Пишем мы маши­нально, только подчиняясь тому давно заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи - пишут.

Вы и Григорович находите, что я умен. Да, я умен настоль­ко чтобы не скрывать от себя своей болезни и не лгать себе и не покрывать своей пустоты чужими лоскутьями вроде идей 60-х годов. Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы, но и не стану обольщать себя надеждами на лучшее будущее.

Не я виноват в своей болезни, и не мне лечить себя, ибо болезнь сия, надо полагать, имеет свои скрытые от нас хоро­шие цели и посланы недаром...» (письмо от 25ноября 1892 г).

Вот так в иносказательной форме Чехов поставил диаг­ноз российскому обществу постреформенного периода: интел­лигенция ждала от реформ невозможного, каких-то духовных высот, от реформ выиграла буржуазия, средние слои общества. Страна зажила материальными ценностями и лучшие предста­вители общества поняли, что довольствоваться только матери­альным благополучием русское общество не может. Пришло разочарование от реформ, а новая идеология еще не была вы­работана. И Россия стала жить ожиданием чего-то этакого... потребностью в обновлении, в живой струе - это ощущалось в разных слоях общества.

Со смертью Александра III концепция государственного управления сменилась. Но общество, по мнению Чехова, все еще было больным. Своими наблюдениями он делился с Су­вориным: «Лихорадочным больным есть не хочется, и они это свое неопределенное желание выражают так: чего-нибудь кис­ленького». Так и мне... И это не случайно, так как точно такое же настроение я замечаю кругом. Похоже, будто все были влюб­лены, разлюбили теперь и ищут новых увлечений». Наблю­дения сделаны как бы врачом-психопатологом, выражены в об­разной художественной форме писателем, а по сути являются выводом политолога: главным итогом времени реформ стало состояние разочарования, депрессии. Потом многие писатели повторят это наблюдение: Мережковский назовет Россию боль­ной свиньей-матушкой, Бердяев увидит страну накануне ко­ренных перемен, Соловьев будет пророчествовать о конце пра­вославной империи России, «третьего Рима»... Чехов, навер­ное, понял это раньше других, но сказал не публично, а в час­тном письме.

Разочарование в общенациональной идеологии породи­ло поиск национальных идей, новых политических идеологий. Этот процесс был характерен не только для России, но и для других стран Европы. Далекий от политических интересов Чехов как бы не за­мечал, что Европа «бурлит» противоречиями: в 1890 году ушел в отставку канцлер Германии Бисмарк, жестокий и осмотри­тельный политик, участвующий в формировании европейской политики; во Франции в 1893 году была вскрыта коррупция в правительстве, армия была деморализована; Англия претен­довала на приоритетное владение акциями Панамского кана­ла, и там тоже вскрылись махинации с акциями, в 1898 г. вспых­нул испано-американский конфликт, в 1899 г. - англобурская война... Бурлила Европа, бурлила и Россия... В 1894 году умер Государь Александр III. Революционный террор становился по­пулярным методом политической борьбы. Странно, но ни в Дневнике Чехова, ни в письмах нет отклика на смерть Александра III, на трагедию на Ходынском поле во время корона­ции Николая II.

И вот этот человек, бытописатель Антон Чехов, для кото­рого не существовало политики, попадает в 1897-98 годах в самый эпицентр большой политики...

Двадцатилетнее правление во Франции республиканцев привело страну к политическому и экономическому кризису. Чиновники правительства, члены парламента, как писала печать, погрязли во взятках, оказались замешанными в махина­циях с панамскими акциями; министерство внутренних дел, поенное министерство были коррумпированы, однако в отчетах парламенту представляли положение дел в своих ведом­ствах как блестящее... Не доверяя правящим верхам, обще­ственность через печать знакомила страну с правдивыми фак­тами. На этом фоне появились органы печати с красноречивы­ми названиями: «Справедливость» («Жюстис»), «Заря» («Орор») и др. Видя неспособность республиканцев справить­ся с кризисом, оживилась монархическая оппозиция. Ее влия­тельные деятели вскрывали замалчиваемые республиканцами факты государственных преступлений... На этом фоне в 1894 году всплыло дело о предательстве и шпионаже капитана Ге­нерального штаба французской армии Альфреда Дрейфуса, выходца из состоятельной еврейской семьи из Эльзаса, той территории, которая была отвоевана у Франции во время Фран­ко-прусской войны 1871 г. Французский контрразведчик в Гер­мании обнаружил список важных секретных государственных документов Франции у одного из чиновников германской раз­ведки. При сличении почерков работников французского ген­штаба подозрение пало на Дрейфуса.

Казалось бы, тривиальное дело, каких бывает в подоб­ных департаментах немало. Давно выработалась традиция, регламент ведения подобных дел... В спокойное мирное время все было бы решено именно в рамках сложившегося регламен­та. Но тривиальное «должностное преступление» произошло в момент противоборства «равновеликих» сил, и каждая из них попыталась использовать его для «набирания очков» в свою пользу. Монархические силы поляризовались вокруг аристок­ратии, в армии, на флоте, в юриспруденции, но за 20 лет прав­ления республиканцев у них не сохранилось достаточно бое­вых печатных органов. Сторонники республиканцев, как раз наоборот, обладали мобильной и закаленной в политической борьбе печатью. Известные политики: социалист Жорес, рес­публиканец Клемансо и ряд других сделали свою политичес­кую карьеру благодаря журналистике. Известный журналист, сотрудник газет «Ла Кош», «Фигаро» и многих других Эмиль Золя, более известный как выдающийся французский писатель «натуральной школы» тоже сделал политическую карьеру бла­годаря журналистике - в период и после Французской револю­ции 1870 г. Своими статьями в буржуазной «Ла кош» он создал себе яркую репутацию республиканца, противника Наполеона III и добился себе должности помощника префекта города Экс, куда он бежал, опасаясь резни после Парижской коммуны. А с 1881 по 1894 годы его выбирают членом муниципального со­вета города Медан (недалеко от Парижа) тоже как выдающе­гося борца за республику...

Золя, Жорес, Клемансо и ряд менее теперь известных, но тогда достаточно влиятельных политиков-республиканцев, вро­де вице-президента сената Шерер-Кестнера, обеспокоенные успехами монархистов и возможностью реставрации монар­хии, а значит падением республики, сделавшей им карьеру, бросились в драку, которая именовалась «Дело Дрейфуса». После одной из статей Золя - «В защиту евреев» («Фигаро», 16 мая, 1896 г.) в борьбу вступила еще одна сила - еврейский сио­нистский конгресс, который организационно оформился в 1897 г. в Базеле). Один из видных идеологов сионизма Теодор Герцль признавал, что «Дело Дрейфуса» было одним из важных факторов, который активизировал его работу и был главным аргу­ментом аргу­ментом в пропагандистской работе по собиранию нацио­нальных сил и борьбе против монархий.

...И бедный бытописатель Чехов, оказавшийся осенью 1897 года на лечении в Ницце после приступа кровохарканья, хотел так сразу во всем разобраться? Видит Бог, очень хотел! Он нанял себе учительницу французского языка, чтобы самому читать французские газеты. Отчаявшись что-либо ура­зуметь из противоречивых комментариев газет разных поли­тических направлений, он стал читать только судебные отче­ты о процессе Дрейфуса. Прекрасно понимая, что во француз­ском языке есть такая же многозначность слов, словосочета­ний и идиоматических выражений, как в русском, понимая, что помимо текста есть подтекст, он все же силился понять, что же на самом деле происходит в суде. Он страшно не хотел, чтобы кто-нибудь влиял на выбор его позиции. Он хотел быть объективным и независимым, главное - ни от кого, ни от чьего мнения зависимым... И скоро отчаялся, это было невозможно, нужно было принять чью-либо компетентную сторону. Аргу­менты всех без исключения, были убедительны... Но когда в дело включился Золя, собрат по цеху, такой же вроде бы про­фессионал, как и сам Чехов, человек, чей инструмент тот же - слово, Чехов вздохнул свободно и встал на сторону Золя. Но, вне всякого сомнения, он не знал о выдающейся политической биографии Золя, закаленного журналистской борьбой в раз­ных политических ситуациях. Золя всегда выигрывал. И когда брат Альфреда Дрейфуса - Матье пришел к нему за помощью, Золя был уверен в победе и, самое главное, он знал КАК по­беждать!

Чехов читал «Парижские письма» Золя в русском журна­ле «Вестник Европы» , в которых французский писатель знакомил русского читателя не только с новостями литерату­ры и искусства Франции, но и политическими новостями, в удобочитаемой для русской цензуры форме. Много лет Золя состоял в переписке с редактором журнала Стасюлевичем, дру­жил с Тургеневым, имел контакты с писателем Семеновым и другими русскими писателями. Кстати сказать, Золя был и не­плохим коммерсантом. Когда переводы его романов на русский стали значительными («Париж», «Дамское счастье» и др.), он предложил русским писателям ходатайствовать о вступлении в европейскую Литературную конвенцию и легально получать гонорары за свои переводы.  Романы Золя имели успех у русского читателя, и редакторы нескольких изданий стреми­лись заручиться сотрудничеством с ним: редактор «Санкт-Пе­тербургских ведомостей» Байбаков, редактор «Отечественных записок» Салтыков-Щедрин, сотрудник журнала «Слово» Боборыкин, не избежал искушения украсить свое издание извес­тным именем и редактор-издатель «Нового времени» Суворин, тогда только еще разворачивающий свое дело. Все без исклю­чения, невзирая на политическую ориентацию их изданий, получили отказ Золя. Ему хватало поля битв и внутри своей страны. Чехов знал Золя как большого и преданного друга рус­ских литераторов, и только!

Отношение Чехова к политике чисто интеллигентское: «Будь я политиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего, хотя бы мне за золотник подлой лжи обещали сто пудов блаженства».. С этой позиции он и стал вникать в «Дело Дрейфуса». 4 декабря 1897 г. он писал литера­тору Соболевскому: «Я целый день читаю газеты, изучаю Дрей­фуса, по-моему Дрейфус не виноват». Это было время, когда в суде рассматривалось не само дело Дрейфуса, а подозрения нового начальника контрразведки генштаба Франции полков­ника Пикара в том, что документы в Германию пересылал не­кий майор граф Эстергази, а не Дрейфус. Это была попытка демократических кругов обвинить аристократов-монархистов в предательстве Родины. И сразу же вмешался «некий третий» - полковник Анри, который якобы «сфабриковал дело еврея». Не успев разобраться с Пикаром, Эстергази, суд переключает­ся на Анри. В стране подымается волна антисемитизма. Кому-то это выгодно! Анри препровождают в тюрьму, на следую­щий день находят его с перерезанным горлом и (удивительное дело!) приходят к выводу, что это -самоубийство (легче, конеч­но, было невозможно лишить себя жизни!). Газеты кипят сен­сациями. Какое-то время спустя к ним добавляется страстный голос Золя. Одна из многочисленных брошюр Золя «Дело Дрей­фуса. Письмо к молодежи» попадает в руки Чехова, в числе другой французской корреспонденции он пересылает ее в Ме­лихово, чтобы позже ознакомиться получше. Известный сио­нистский деятель и журналист Бернар Лазар, нанятый братом Альфреда Дрейфуса Матье, пишет и издает свою брошюру «Правда о деле Дрейфуса». Публицисты придают судебному делу - с точки зрения юриспруденции - малоинтересному делу о должностном преступлении - аспект морально-этический, патриотический, государственный, противопоставляя интере­сы личности и государства, и это понятно, ибо государство в •тот период испытывает трудности, стоит на грани краха. Мо­жет быть, две силы - демократическая и монархическая как- нибудь разобрались бы с проблемой, если бы к ней не подме­талась третья - национальная, еврейская. И если бы евреи как раз именно в этот период не сформулировали своей националь­ной идеи - создание национального государства на земле обе­тованной. Стратегия диктовала ряд тактических задач. Одной из важных для сионистов было - доказать евреям разных стран, что они являются непонятыми, ущемленными в правах иноя­зычных государств и единственное спасение от угнетения - создание своего собственного национального государства. В этом смысле «Дело Дрейфуса» отвечало тактическим задачам сионистской пропаганды.

Об этом не мог догадываться Чехов, но это доподлинно знал Суворин, человек близкий к правительственным кругам но долгу службы, имевший доверительные отношения с ми­нистром финансов Витте, министром иностранных дел Ламсдорфом, начальником комитета по делам печати Шаховским и другими чиновниками из правительства..

Разумеется, политические кризисы в странах Европы об­суждались российским правительством. На одном из заседаний министр иностранных дел Ламсдорф получил зада­ние дать информацию о новой политической структуре, зая­вившей себя в Европе — Еврейском сионистском конгрессе. Лидеры нового движения заявляли о своей лояльности прави­тельствам государств и неоднозначно высказывались о целях и задачах движения. Архив внешней политики Российской им­перии сохранил сотни донесений и обзоров о деятельности сионистских кружков и организаций в Европе и России. В 1897-98 гг. Русские миссии в Берлине, Брюсселе, Лондоне, Стокгольме, Париже, Риме, Мадриде, Лиссабоне бла­гожелательно отзывались о сионистском движении в их стра­нах. В 1899 году агентурным путем были добыты фотографии 43 российских делегатов на III Сионистском конгрессе. Боль­шинство из них были журналисты и литераторы, не имевшие большого веса в российской прессе. На этом основании депар­тамент полиции сделал вывод, явно не соответствующий дей­ствительности: «Российское сионистское движение есть все­го-навсего «жидовский гешефт...для провозглашения малень­ких имен пройдох».

Однако по мере развития сионистского движения из аген­турных донесений становилось ясно, что помимо задач нацио­нального объединения, создания культурной автономии, пре­следуются и политические цели. Бессарабское жандармское управление сообщало, что сионисты являются организатора­ми политических забастовок, стачек, сходок. Министр МВД В.К.Плеве стал осознавать, что растет мощная политическая сила. Он писал в частном письме В. Коковцеву: «Сионизм создал враждебные русской государственности те­чения, правительство вынуждено всеми зависящими от него мерами преградить Когда правительству стали ясны цели и задачи сиони­стского движения ( вопрос неоднократно обсуждался на засе­даниях Сената), был принят Указ о запрете антигосударствен­ных организаций сионистов и их сообществ. Это был типич­ный шаг по защите сложившейся государственности. Так по­ступало с оппозицией правительство Дизраэли в Англии, пра­вительство Клемансо во Франции, так поступило и российс­кое правительство в конце XIX века, но надо сказать, что эта традиция и через сто лет, в 1993 году сохранилась, когда правительство Ельцина расстреляло оппозиционный Верховный Совет и запретило ставшую в оппозицию Коммунистическую партию, так поступают в XX веке с курдами в Турции и Герма­нии, студентами в Китае, исламистами в США...

Вернемся к реалиям, современным Чехову в конце XIX век.  Итак, Чехову ничего не было известно о политических целях национального еврейского движения. Но близкий к правительству Суворин был достаточно информирован на эту тему: материалы заседаний Сената и правительственный указ дали определенный ход его дальнейшей публицистической работе. Безусловно, осведомлен был по этому вопросу и парижский корреспондент «Нового времени» Исаак Яковлевич Павловс­кий, земляк Чехова, некоторое время даже живший в таганрог­ском доме Чеховых. (Псевдоним Павловского в газете - «Ив. Яковлев»). Павловский пересылал Суворину парижскую прессу о Дрейфусе и свои отчеты и комментарии судебного процесса. Чехов не принимал позицию Павловского, в одном письме даже назвал ее ужасно бесстыдной. Суворин в своих «Маленьких письмах» тоже взялся комментировать происходящее в Пари­же. Когда во влиятельной газете «Фигаро» появилась первая статья в защиту Дрейфуса Золя (она называлась «Господин Шерер-Кестнер», 25 ноября 1897 г), Суворин испугался, что влияние талантливого, активного и политически искушенного писателя и журналиста уведет процесс в сторону, а может, и помешает спокойному, объективному разбирательству. В «Ма­леньком письме» от 19 декабря 1897 г. он выразил свои опасе­ния и напомнил яркий исторический пример, когда Вольтер вступился за протестанта Жана Каласа (1762 г.), и тот был не­заслуженно оправдан (правда, посмертно). Аргументы Суво­рина вроде бы были разумны, но язвительное резюме вызыва­ло желание поспорить: «Лавры Вольтера не дают спать Золя». Чехова-то точно возмутила подобная фраза, она была направ­лена против собрата по перу, чей талант он ценил, он не мог мириться с любым ограничением свободы высказывать или не высказывать свое мнение.

Нуждался ли Золя в чеховской защите? Навряд ли. Акция Золя была строго просчитана им и его единомышленниками. Они понимали, что повлиять на ход судебного разбирательства не смогут, значит, нужно повлиять на общественное мнение. Золя написал ряд статей, адресованных разным группам насе­ления: «Письмо юным», «Письмо Франции», «Письмо госпо­дину Феликсу Фору, Президенту Республики», «Письмо гос­поже Альфред Дрейфус»... И добился поставленной цели - вызвал огонь на себя… Против Золя было возбуждено уголов­ное дело, которое кончилось решением суда: год тюрьмы и штраф в 3 тысячи франков. Золя бежал в Англию и оттуда по­стоянно угрожал желанием вступить в новый бой. Он писал: «Не освобождать этих господ от нашего процесса, а напротив, непрерывно дразнить их его возможным окончанием, отнять у них всякую надежду самим покончить с ним, поскольку мы вольны будем в любую минуту начать все сызнова».

Суворин наверняка не знал , что брат Альфреда Дрейфу­са Матье нанял журналиста Бернара Лазара за деньги, а тот догадался познакомить с материалами дела Золя, для которо­го, конечно, деньги не имели большого значения). Тем не ме­нее в своем «Маленьком письме» он выразил опасения, что еврейский синдикат, как он пишет, не остановится перед тем, чтобы подкупить всех, кого можно подкупить и «не пожалеет никаких сумм, чтобы подкупить неподкупных». (См. «пись­мо» в «Новом времени» от 3 янв. 1898 г.).

Получив в Ницце этот номер «Нового времени», возму­щенный Чехов пишет в тот же день Ф.Д.Батюшкову (почему не Суворину?): «У нас в Русском пансионе только и разгово­ров, что о Золя и Дрейфусе. Громадное большинство верит в невиновность Дрейфуса. «Новое время» просто отвратительно.»

Суворину Чехов отписывает лишь на следующий день. Зная, что старика ни в чем не переубедишь, он лишь высказыва­ет ему свою позицию по этому поводу и прибегает к ироничес­кой, даже самоиронической интонации, как всегда, когда он нео­бычайно возмущен: «Дело Дрейфуса закипело и поехало, но еще не стало на рельсы. Золя, благородная душа, и я, принадлежащий к синдикату и получивший уже от евреев 100 франков, в восторге от его порыва. Франция - чудесная страна, и писатели у нее чудесные».(См.письмо от 4 янв.1898 г.).

В феврале 1898 г. после повторного суда присяжных, снова осудившего Дрейфуса и оправдавшего графа Эстергази. кото­рого начальник разведки Пикар обвинял вместо Дрейфуса, Чехов несколько охолонул и попытался рассуждать аналити­чески: да, у него нет полной информации по делу капитана Дрейфуса, может, профессионалам виднее, кто виноват. Но по делу Золя его позиция однозначна: всякий волен свободно выс­казывать свое мнение публично. Он пытался убедить в пра­вильности своего суждения Суворина. Но тот стоял на своем: что вредит репутации армии, государства - преступление и должно быть уголовно наказуемо. По мнению Суворина, преступление Золя в том, что он противопоставляет интересы лич­ности и государства. А что вредно государству - вредно и лич­ности. Этого никогда не мог понять Чехов. В резкой форме, изменив своей привычке, он написал Суворину: «Пусть Дрей­фус виноват. Золя - все-таки прав, т.к. дело писателя - не обви­нять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они осуждены и несут наказание. Скажут: «а политика? Интересы государства? Но большие писатели и художники должны за­ниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно оборо­няться от нее (...). И какой бы ни был приговор, Золя все-таки будет испытывать живую радость после суда, старость его бу­дет хорошая старость, и умрет он с покойной или, по крайней мере, облегченной совестью(...). Как ни нервничает Золя, все-таки он представляет на суде французский здравый смысл». Чехов никого в жизни не поучал и как врач готов был принять любое человеческое проявление... В этом же письме к Сувори­ну проявилось, может быть единственный раз в его жизни, нео­бычайное раздражение и упрек - умрет он (Золя, а не Вы, не­счастный грешник Суворин -Л.М.) с покойной или, по край­ней мере, облегченной совестью. Мол. Вы, Суворин, по гроб жизни будете мучимы собственной совестью за поступок не­благовидный, бессовестный...

Шли дни, а Чехов не мог унять волнение. Через несколько дней он написал письмо младшему брату Михаилу, с кото­рым были нежные и доверительные отношения. В этом письме он сравнивает французское правительство с женщиной, ко­торая согрешив, стремится спрятать грех и запутывается во лжи еще больше. Он удивлялся, почему «Новое время» не видело этой лжи и вело нелепую кампанию против Золя.

Вслед за этим письмом он отправляет письмо другому брату, в тоне язвительном и желчном, видимо, надеясь, что сотруд­ник «Нового времени» Александр доведет его мнение до чле­нов редакции: «В деле Золя «Новое время» вело себя просто гнусно. По сему поводу мы со старцем обменялись письмами ( в тоне весьма умеренном) и замолкли оба. Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что она любит военных (...). Я тоже люблю воен­ных, но не позволил бы «кактусам», будь у меня газета, в При­ложении печатать роман Золя ( в Приложении печатали роман Золя «Париж» и поскольку Россия не была включена в Литера­турную конвенцию, гонорар за свой перевод нового произведе­ния не платила. -Л.М.) задаром, а в газете выливать на этого же Золя помои - и за что? За то, что никогда не было знакомо ни одному из кактусов - за благородный порыв и душевную чисто­ту. И как бы ни было, ругать Золя, когда он под судом (приговор не могли привести в исполнение, потому что Золя бежал в Анг­лию) - это нелитературно».(13). В чеховских устах в данном контексте «нелитературно» звучит как непристойно, нецензур­но. Хуже оценки, чем эта, быть не могло.

Вплоть до апреля Чехов не может успокоиться, видя га­зетную грызню Золя. Он разделяет его взгляды. Каким-то об­разом о позиции талантливого русского беллетриста узнает ангажированный журналист Бернар Лазар, уговаривает его дать интервью для французской печати. Чехов встречается с ним. По-видимому, посредником был все тот же Матье Дрейфус, ибо в записной книжке Чехова сохранилась лаконичная запись: «Матвей Дрейфус». Публикация Лазара разочаровала Чехова, он воочию увидел, как можно эквилибрировать словами и тен­денциозно освещать его позицию, исказить мнения, дописать чего даже не подразумевалось... В апреле он жалуется на Лазара  Исааку Павловскому, а в июле - Лидии Авиловой, свое­му сердечному и тайно обожаемому другу и писательнице, мол, статья только вначале - ничего, но середина и конец - совсем не то... «Мы не говорили ни о Мелине, ни об антисемитизме, ни о том, что человеку свойственно ошибаться. План и цели нашей беседы были совсем иные. Вы помните, например, что я уклонился от ответа на вопрос о русском общественном мне­нии, ссылаясь на то, что ничего не знаю, т.к. зиму провел в Ницце, я высказал только свое личное мнение о том, что наше общество едва ли составило себе правильное суждение о Золя, так как оно не могло понять этого дела».

Дело Дрейфуса и судебный процесс над Золя вымотали Чехова, он чувствовал себя опустошенным: « У меня такое от­вращение (к писательству - Л.М.), как будто я ем щи, из кото­рых вынули таракана».

Суворин тоже был потрясен. Он ответил Чехову корот­ким посланием: «Нам писать друг другу более уже не о чем».

Потом, в октябре 1898 г., когда Чехов вернулся в Россию, старый человек и опытный журналист Суворин первым пошел навстречу, ища примирения, написал, что в отношении Золя был неправ, что победила чеховская проницательность... Но Чехов долго не мог побороть в себе воспоминание «о таракане во щах».

Нигде в публицистике Чехов не касался дела Дрейфуса и еврейского вопроса, хотя в частных письмах - не однажды. Об одном из них вспоминал видный российский сионист Членов. Чехов избегал политики, в этой области он не чувствовал себя профессионалом. Однако Н.А.Членов в 1906 г., когда Дрейфу­са помиловали и... реабилитировали, написал о Чехове в спе­циальном медицинском журнале: « Я сохранил воспоминания о нем как о необыкновенно чутком общественном и полити­ческом деятеле».

Наверное, это сильно преувеличено - «чуткий политичес­кий деятель» о Чехове. И скорее всего не соответствует дей­ствительности. Гораздо ближе к истине В.Г.Короленко. Владимир Галактионович пытался сблизить Антона Павловича с писателями революционными демократами - Успенским, Ми­хайловским, другими. Сближения не получилось, ибо Чехов сторонился всякой тенденциозности - как справа, так и слева. Оценивая последний перед смертью Чехова отрезок его жиз­ни, он писал, что брызжущий смехом оптимизм Чехова усту­пил место грустному сожалению, так как «драма русской жиз­ни захватила в свой широкий водоворот вышедшего на его арену писателя».  Короленко призывал био­графов и исследователей творчества Чехова вглядываться в его драматургию, потому что именно она и только она «поможет проследить историю душевного перелома», потому что по тек­стам пьес «чувствовалось,  что автор на ЧТО-ТО нпадает и ЧТО-ТО защищает».

…Так сложилисьобстоятельства что Чехов, как Фауст, запродал все свое творчество издателю Марксу, все кроме пьес. В их он не чувствовал себя связанным какими-то обязательствами, и только в них мог сказать свободно то, что думал сам, чем мучился сам, вкладывая свои переживания  в уста персонажей и не обнаруживая себя, не обнажая свою душу.

Вот цитата из «Вишевого сада» : «Трофимов: Мы отстали, по крайней мере, лет на 200,  … у нас определееннного отшения к прощлому, мы только философствуем, жалуемся на   тоску, пьем водку. Ведь так ясно, чтобы начать жить в на­стоящем, надо сначала искупить наше прошлое»....

И совсем узнаваемая боль в персонаже Тригорина в «Чай­ке»: «День и ночь меня одолевает одна неотвязчивая мысль: я должен писать, я должен писать, я должен... Пишу непрерыв­но, как на перекладных и иначе не могу... О, что за дикая жизнь!  Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове, спе­шу скорее запереть все эти фразы, слова в свою литературную кладовую: авось пригодится!  И так всегда, и нет мне по­коя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь. Разве я не сумасшедший?».

К 1900 году, к сорока годам, Чехов понял, что художник, если и хочет проповедовать свои взгляды, то должен делать это в форме, ему одному доступной - художественной, но от­нюдь не публицистической. Публицистика - удел политиков, не его удел. И навсегда отказался от журналистики. Решение, поистине, принято при ясном уме и трезвой памяти... Но отка­зался ли он при этом от журналистских связей, от отношений с Сувориным? С сердечной дружбой было покончено, но пере­писка продолжалась по деловым поводам.

*Л.П. Макашина. Из книги «Вокруг А.С. Суворина»

Святослав Иванов

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"