Поэзия Дона

Юбилейное

Казалось бы, после Шолохова ничего но­вого уже нельзя написать о Доне.

Но вот однажды в станице Вешенской сам же Михаил Александрович, который страсть как не любит, когда его ослепляют вспышками фотокамер, вдруг тронул за локоть Анатолия Софронова и повернулся лицом к фотокорреспонденту:

– А теперь сними вместе двух певцов Дона.

За этими словами – не только щедрость великого мастера. Шолохов строг и непод­купен. Но не ему ли первому и увидеть не­поддельность донской синевы в строчках собрата по перу. Неподдельность любви к казачьему краю. И ему ли не знать, как он может одарить, этот мужественный и неж­ный край, если к нему прильнуть сыновьим сердцем. Как необъятно отзывчива встреч­ная его любовь.

А поэзия Анатолия Софронова вся от него, вспоена им и окрылена им же. Ее про­сто не было бы без Дона. И если ее крыльям дано теперь достигать Каира, Нью-Йорка или Дели, то это он и дает ей силу. Но как бы далеко они ни уносили ее, все та же за­вораживающая синева влечет ее к себе. На родину первой любви.

Власть этой синевы такова, что и не толь­ко того, кто сызмальства качался на ее вол­нах, она может приворожить к себе. Тем более, когда, сгустившись до вымысла, она с неотразимостью первозданности вспыхнет в строке поэта.

При свете вот такой вспышки откры­лась она однажды взору фотохудожника Алексея Маслова, хлынув на него впервые со страниц стихов и поэм Анатолия Софронова. И влюбив в донской край так, что тут же и захотелось увидеть его свои­ми глазами, почувствовать своим сердцем. Как бы вдруг воспламенив в крови «каза­чьи гены» прадеда, который, некогда пере­селяясь подальше от ока царевых слуг с Дона на Урал, поставил там первый сруб будущей – и поныне здравствующей – станицы Масловской.

Что ж, с тем посохом, которым снабдил на дорогу поэт, можно было отправляться на поиски родины своего далекого предка. И теперь уже Алексей Маслов не обронит этот посох. Стихи Анатолия Софронова бу­дут все глубже и глубже уводить его в мир ослепительной и обжигающей синевы.

Но, странное дело, они же, чудодействен­но преломляясь в линзе, помогут увидеть в новом волшебном блеске и этот первоцвет Дона, и перламутр его берегов, изумруд по­лей, серебро туманов, древний копотный след и зловещий ожог недавно отбушевав­шей жестокой битвы. Весь донской край с его славным прошлым и героическим на­стоящим предстанет взору в такой своей красоте, что вместе с восторгом, объявшим сердце, тут же и западет в него тревога, как бы не утратить ее.

Но это же и есть самый верный признак истинной любви.

И я рифмую эти строки...

...Еще вчера такой же густой тихий снег шел за окном в подмосковном бору среди сосен, а в комнате с диска проигрывателя звучала только что написанная Софроновым вместе с композитором Левитиным новая песня о Доне – и вот уже сквозь белизну этого снега едва проступают за окном и правобережные бугры, и лево­бережный яр гривой леса вдоль русла об­леденелого Дона, и вспыхивающий между вербами «Ах, краснотал мой, краснотал...», который всегда поет под ветром. Надо только прислушаться к нему, как в свое время прислушался поэт.

А еще раньше, в годы своей поэтической юности, услышал Анатолий Софронов в донской степи «Как у дуба старого, над лесной криницею, кони бьют копытами, гривой шелестя...». Как услышал потом в годы своей военной молодости шум Брян­ского леса.

Знали в начале тридцатых годов на Ростсельмаше, только что вступившем в строй первенце индустриальной пятилетки, русо­голового фрезеровщика, который во время пересмены собирал вокруг себя товарищей и читал им свои стихи. Это теперь вокруг Ростсельмаша вырос большой район Росто­ва, а тогда двери цеха, в котором раздавал­ся голос молодого поэта, выходили прямо в степь, к древним казачьим курганам. За ними – за станицей Аксайской – сверкал на зеленом займище Дон. Весной донская по­лая вода, затопив степь и луга, охватывала Ростов.

С той поры стихи и песни ростсельмашевца Анатолия Софронова давно перешагнули границы Дона. За плечами уже остались и дороги войны, и послевоенные дороги, часто обозначенные в его стихах не толь­ко адресами нашей страны, но и адресами других стран. Раздвинулась и география и тематика его творчества. Но все также на его стихах как бы лежит отблеск донского полынка.

Откуда Дон берет начало,

Где скрыта вечная струя,

Что вниз по руслу величаво

Уходит в дальние края?

И поэт сам же отвечал на этот вопрос в картинах и образах родной донской при­роды, казачьей народной жизни. Живые краски этой ни с чем не сравнимой приро­ды и жизни отпечатались в его памяти еще тогда, когда он и сам жил в станице Усть-Медведицкой, а потом в городе Новочеркас­ске среди казаков, как отпечаталась в земле та самая древняя виноградная лоза, слепок с которой он много позднее увидел вместе с археологами на месте раскопок Саркела. И как земля сберегла этот слепок для по­томков, так и сердце ревниво бережет лю­бовь к родной земле.

По затуманенным низинам

Гуляют цапли на песке,

И черноталовой лозиной

Их ноги кажутся в реке.

Кажется, ничего особенного, все это мож­но увидеть и где-нибудь в другом месте, но чернотал растет только у Дона, и поэт уве­рен, что тот, кто хоть раз увидел опушенные им берега, уже никогда их не забудет. И раз­ве можно увидеть еще где-нибудь:

У прибережья желтый чакан

Среди клекочущих ключей

Стоит, покрытый нежным лаком

Весенних солнечных лучей.

Однако совсем не безмятежна была жизнь издавна называемых казаками людей на этих окаймленных чаканом, красноталом и черно-талом берегах, в серебрящейся по­лынью и бессмертником степи, изрытой копытами донских коней. Трудная, славная и противоречивая история казачества ожи­вала в стихах поэта.

У того же табунщика лошади выгуливают­ся на жирном разнотравье лишь для того, чтобы их опять подседлали казаки, отправ­ляясь в новый поход. Вдруг может навеять это – одно из лучших – стихотворение А. Софронова «Табунщик» и воспоминание о тех днях Михаила Кошевого из «Тихого Дона», когда он вот так же пас в безмолвной степи табун. Но какой же, оказывается, силы взрыв назревал под покровом этого безмол­вия, если сразу так неузнаваемо изменилась и жизнь Михаила Кошевого, и жизнь других казаков, если она взметнулась такой бурной волной, что вышла из берегов тихого Дона.

Всплески волн, бушевавших на казачьей земле в те революционные годы, явственно слышатся в стихах поэта. Он вспоминает и напоминает, что в те годы на две сторо­ны – непримиримо враждующие силы –раскололась эта донская сторона. Конечно, Шолохов уже рассказал об этом с несрав­ненной силой на страницах «Тихого Дона», но у поэзии свой язык. И разве не «Тихий Дон» стал для поэта тем источником, напив­шись из которого, он и сам захотел отпра­виться в путь по родной степи. Утолившему жажду из такого источника, дано многое со­всем по-новому увидеть и открыть для себя даже в с детства знакомой степи. Увидеть и то, как пробирается сквозь заросли терна к изрубленному белоказачьими шашками красному партизану, прикладывает к его ранам «медвежье ухо» сынишка белого ка­зака, – и еще раз задуматься над силой той правды, за которую сражается этот красный партизан. Увидеть и то, с какой радостной яростью рвет со своего чекменя погоны ка­зак, возвращаясь домой с седлом на плече, –и снова навести читателя на размышления о судьбе Григория Мелехова и тысяч других казаков, жестоко обманутых генералами и атаманами, белоказачьей верхушкой. Как же после этого опять не потянуться на вешенский берег. Стихотворение «В станице Вешенской» было написано А. Софроновым в 1938 году, но из него выветрилась све­жесть первого чувства:

У берега поджарые быки

Лениво ждут неспешной переправы;

Разлился Дон и скрыл степные травы, –

Разливы в этом месте широки.

Настолько широки, что переполнили они и давно уже причаленное к этому берегу сердце. Как бы ни умудрили его зрелость и опыт, все равно с готовностью отдается оно во власть несбыточным надеждам! Хотелось бы немедля угадать: В бордовой кофте или в кофте синей Мелькнула за левадою Аксинья, И сколько лет ей можно дать? И все же в самом главном не так уже не­сбыточными   оказались   надежды,   если воочию убеждаешься, что страдания и борьба людей, населяющих этот край, не пропади бесследно. И мятущийся Григо­рий Мелехов, и тот, чем-то похожий на него, но другой казак, который сорвал со своих плеч белые погоны, и, наконец, са­мый зрячий из них – красный партизан – недаром изрыли копытами своих коней и полили кровью родную степь.

Вспоминая об этом, казаки могут по­зволить себе и раскупорить бочонок с за­ветным вином, как тот старик из стихотво­рения А. Софронова «Бочонок», которому осталось лишь сражаться со своей стару­хой, с хорошей усмешкой исполнена эта юмореска из нового казачьего быта. И во­обще хорошо, когда юмор то и дело вплета­ется в поэтическую речь, даже там, где поэт переходит в стихах к событиям грозным. Незадолго до войны писал он о тех по ется в поэтическую речь, даже там, где поэт переходит в стихах к событиям грозным.

Незадолго до войны писал он о тех по­роховых погребах в донской степи, кото­рые давно уже стали винными погребами. Только старое название и сохранилось за ними. Но по неписанному обычаю моло­дой казак, отправляясь на службу, непре­менно обязан был принять из этих погре­бов чарку с вином.

Допить до дна, не проливая,

Почуять порох на губах,

Чтоб сила, хватка боевая

Была в мужающих руках.

С этим казаком поэт встретится потом в дни войны в донском кавалерийском кор­пусе генерала Селиванова. И тогда отблеск полынка упадет уже на строчки его фрон­товых стихов.

Вообще, где бы поэт ни был, о чем бы ни писал, отныне уже навсегда донской синевой окрашены будут его строчки. Той самой, которая обступала его еще и тогда, когда станок его стоял в цехе Ростсель­маша, только что воздвигнутого посре­дине донской степи. И еще раньше, когда жил он в древней казачьей станице Усть-Медведицкой, и в бывшей донской столи­це, Новочеркасске.

Там, где все дышало славной и драма­тичнейшей историей этого легендарно­го края с его «Пороховыми погребами», отбитыми буденновцами у красновцев, и со свинцового цвета бессмертниками, не вянущими «над Доном-рекой» на ста­рых курганах и новых братских могилах. С тем особым укладом степной жизни, которая врывалась в строку вместе с не­повторимым складом и юмором живого казачьего говора. Сообщая и стихотвор­ной речи поэта этот разговорный склад, непринужденность размеров и ритмов. С самого начала творческих поисков вво­дя его в берега той песенности, которая всегда была свойственна краю казачества. Недаром же в стремлении к сочетанию разговорности с песенностью выявится еще одна – драматургическая – струна таланта Софронова.

Я уже не помню, в какое время года летал Анатолий Софронов к партизанам Брянщины, но теперь для меня несомненно, что и тогда, когда его сердце внимало шуму Брян­ского леса, падал вот такой же густой снег. Только чуткому сердцу и дано было услы­шать сквозь этот суровый шум и белую ти­шину «Как шли тропою партизаны».

Но и до этого ему уже дано было изме­рить всю грозную глубину этой тишины, когда он, поэт и военный корреспондент армейской редакции 19-й армии Конева, жил в лесу под Вязьмой в палатках вместе со своими товарищами, писателями с бе­регов Дона. Анатолий Софронов принад­лежит к числу тех советских писателей, которые при первых же раскатах войны, не ожидая повесток из райвоенкоматов, явились на призывные пункты. Из добро­вольно ушедшей на фронт большой груп­пы ростовских писателей составилась редакция нескольких армейских газет. А. Софронов начинал свой фронтовой путь в редакции 19-й армии, оборонявшей даль­ние подступы к Москве на Смоленском направлении. Тогда это было главное на­правление войны; враг рвался к столице. И в первые же месяцы боев в 19-й армии погибли многие из ростовских товарищей А. Софронова. Был среди них и тот самый Александр Бусыгин, друг Шолохова и Фа­деева, пулеметчик с бронепоезда времен гражданской войны, который и теперь, в минуту опасности, первым бросился к пу­лемету, да так и погиб за его щитком, рас­стреляв до конца ленту. Это не о нем ли потом вспомнит поэт в словах той самой своей новой песни: «Мы тихого Дона, ро­димого Дона, и в жизни и в смерти сыны», которую, помню, привез он из военного госпиталя в 5-й казачий кавкорпус.

После, приезжая из Москвы на фронт в донской кавкорпус уже в качестве военного корреспондента «Известий», он еще не раз будет и привозить туда, и увозить оттуда но­вые песни и стихи.

Помню, как не раз на колхозной ферме ли, только что отбитой у врага и превра­щенной в командный пункт корпуса, на степном да хуторе вокруг которого погро­мыхивал бой, казачьи генералы и офице­ры Селиванов, Горшков, Стрепухов, Белошниченко, Григорович, Привалов слушали его, читающего им новые стихи. Так же, как некогда слушали его товарищи в цехе Ростсельмаша. И помню, как выступающий из освобожденного от врагов селения на за­пад кавэскадрон уносил с собой только что написанную Софроновым песню Донского Кавкорпуса:

Над терской степью шли туманы,

В долине Терек рокотал.

Нас вел товарищ Селиванов,

Казачий славный генерал.

Все зримее представлялся поэту образ родной страны, терпящей неслыханные страдания и обретающей в страданиях гневную силу:

День был и страшным и трудным,

В зное, в пыли деревенской;

За день сгоревшая Рудня –

Семьдесят верст от Смоленска.

Пламень метался багровый

С крыш на сухие деревья...

Перед закатом корова

С поля вернулась в деревню,

Пахло травою дурманной

Тяжко набухшее вымя...

Было ей дико и странно

Видеть проулки пустыми.

Мы подоили корову-

Трое – гремя котелками,

Трое – в огнище багровом,

Трое – мужскими руками.

Нет, не кажется чужеродным проникшее в эти смоленские стихи донское слово «про­улок». Все, все связано: прошлое с настоя­щим, а синева донского впадает в синеву подмосковного неба. И в разлуке любовь к родному краю еще острее. Это она, донская синева, просвечивает и в потемневших от боли глазах России. Не от этой ли, ревниво сохраняемой в памяти синевы, начинается и любовь ко всей большой родине.

Но вот оно и возвращение домой, правда, еще не на Дон, а на Терек и Кубань. Из госпи­таля поэт приезжает туда с удостоверением военного корреспондента «Известий» в дни, когда началось наше зимнее наступление 1942 года. Но Дон еще не освобожден, он впереди. В те дни были написаны и строки о всаднике, проезжающем по знакомой и все же неузнаваемой улице («нет ни забо­ров, ни ворот»), и стихотворение «Казаки за бугром», в котором явственно слышится гром возмездия, нависающего над головами врагов. Из кубанских плавней возвращают­ся жители в испепеленный хутор, носящий бессмертное имя Русский. И наконец-то поэт вправе произнести вслух давно уже томившие его слова: «Здравствуй, Дон!»

Из каски, пробитой пулей, выбежал ручей, а на старом винограднике уже появились молодые побеги. Так почему бы теперь влю­бленному казаку и не намекнуть подруге, укутывая ее полой простреленной бурки:

Если дует, то сквозняк –

След немецкого осколка –

Не могу никак зашить:

То для бурки нет иголки,

То тонка для бурки нить.

Тревожная тень этой бурки еще долго бу­дет скользить по страницам поэта, драма­турга и публициста Софронова. Даже тогда, когда он будет обращаться в своем творче­стве к самым, казалось бы, мирным темам. С полей Кубани, Украины, Дона, с заводов и фабрик Урала, Москвы, с боевых кораблей флота привозит он новые стихи и поэмы и приводит с собой на театральные под­мостки героев самых разнообразных про­фессий, ищущих, счастливых и несчастных, объединенных чувством причастности к творческому созиданию на родной земле, ответственности за судьбу социалистиче­ской родины. А из-за рубежа, из поездок на разные континенты привозит стихи и пье­сы, посвященные проблемам современной международной жизни, борьбе за мир.

Невозможно перечислить все те страны, где он побывал после войны, по путевкам Комитета солидарности стран Азии и Аф­рики, Советского комитета защиты мира и других общественных организаций, как представитель советской культуры и ак­тивный участник движения за укрепление дружбы между народами. Легче, пожалуй, назвать те страны, где он еще не был. Мож­но только подивиться этой мобильности, подвижности в его годы. Но он и сам уже не может без встреч со своими друзьями в Египте, в Индии, в Австралии, в Амери­ке, в Германии, в Японии, на Филиппинах, во многих других странах. Не может без того, чтобы вернуться из новой поездки за рубеж с живыми горячими впечатлениями от встречи с новым другом нашей страны. И, конечно, без того, чтобы «привезти» с со­бой оттуда героев новой поэмы или пьесы.

Вот, казалось бы, и между пьесами были написаны за эти годы Софроновым циклы его новых лирических стихов, а точнее, между аэродромами – Москвой и Каиром, Ростовом и Дели, Ташкентом и Нью-Йорком, но на этих-то трассах и крыльях и развора­чивается его талант, поднимаясь до больших обобщений. И вот уже тревожная и радост­ная разведка в лирическом цикле «Все на­чинается с тебя» увенчивается трагедийной «Поэмой прощания», открывающей читате­лям страну большой любви. И.той самой, которую лирический герой поэмы увозит в своем сердце по маршрутам, меридианам и параллелям, соединяющим друзей в Мо­скве, Каире, Ханое, Рио-де-Жанейро. И той, что неизменно ожидает его возвращения на аэродромах Родины. Неотделимой от его всепоглощающей любви к Родине. В «Поэме времени» Анатолий Софронов раздвигает берега этой темы неотторжимости судьбы человека от судьбы народа, обращаясь и к своей молодости, и к недавнему героиче­скому прошлому своей страны с тревожной думой «о времени и о себе».

Но ведь наряду с поэтом и драматургом есть еще и публицист Софронов, автор книг путевых очерков и литературно-критических статей по прозе Шолохова, о драматургии Островского и Погодина, о кинофильме «Война и мир» Бондарчука, многочисленных очерков из жизни нашей страны и зарубежных стран. И все это в со­четании с повседневным, многолетним ре­дактированием «Огонька». Воистину: «Лед зеленеет по весне, а мы седеем – и во сне...» Но коль так, то да позволит мне читатель и еще раз позвать сегодня автора этих слов все туда же, на родной ему берег Дона, теми строчками из дружеского письма, которые когда-то совсем не были предназначены для печати:

Тобой назначенные сроки

Уже прошли, как месяц май,

И я рифмую эти строки,

Чтобы напомнить: приезжай.

У нас сейчас такие грозы,

Что ночью день на берегу,

Поедем в новые совхозы.

Поедем в старые колхозы

И, коль захочешь, на уху.

Казачий корпус помянем

Мы от души среди курганов

И песню ту опять споем

Твою, гвардейскую, о нем,

Что признавал и Селиванов.

Смотри, пройдет июнь короткий,

Как май, к Азову по реке,

Не забывай, что наши сроки

Уже совсем накоротке.

И, так и быть, тебе, как другу,

Но только издали, чтоб знал,

Я покажу одну стряпуху,

Какой ты прежде не видал.

Пусть, правда, и не июнь теперь за окном, и все заткал собой этот густой снег. Только и слышно сквозь белую немоту, как вдруг зацепится за струны краснотала на яру крылом ветра.

Анатолий Калинин

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"