Мой гость долго шагал по комнате, затем подошел к окну и, бросив рассеянный взгляд на улицу, тихо, словно отвечая своим мыслям, сказал:
— Чего от нас хотят? Ведь колесо истории никогда не повернуть назад!
Сухой колючий снег бил в стекла, голые ветки деревьев, черневшие на белом фоне, тянулись вверх, как будто с тоской о чем-то вопрошая.
Вдали, сливаясь с горизонтом, поднимались высокие дома. Над Москвой расстилался дым; он постоянно менял цвет, становясь то черным, то серым, то синим. В воздухе была разлита какая-то грусть. С верхнего этажа доносились звуки аккордеона.
— А если оно все-таки повернет? — тихо спросил я.
— Возможно, оно остановится, — сказал гость, — возможно, даже чуть повернет назад, но все же непременно снова пойдет вперед.
В голубых, чуть раскосых глазах моего друга—юноши крепкого телосложения — как всегда, отражалось какое-то недоумение, придававшее ему детское очарование. Каждое утро он приходил ко мне, чтобы сообщить последние известия, так как у меня не было радиоприемника. Он передавал их таким спокойным тоном, словно все в мире обстоит благополучно. По его мнению, в цивилизованном мире зло и несправедливость подобны малярии — стоит произвести дезинсекцию, и все ее носители погибнут. Суждения юноши были мне по душе, однако я всегда спорил с ним. Делал я это, очевидно, по привычке, приобретенной еще в студенческие годы, когда учился на философском факультете, а может быть, и потому, что я не люблю декларативных заявлений. В политике меня привлекает ее творческая сторона, искусство, подобное высокому зданию чудесной архитектуры, прозорливо рассчитанному и в целом и в деталях...
Но в этот день меня словно подменили. Мне не хотелось ни спорить, ни разговаривать. Я чувствовал, что в душе у меня сидит кто-то чужой, без роду и племени.
Мой друг дня два назад сообщил мне, что Израиль нарушил египетскую границу, а сегодня — новое известие: англичане и французы бомбардируют Каир, Александрию и Порт-Саид. Двести судов и больше тысячи самолетов обрушили на Египет свои смертоносные залпы.
А Египет один против всех... Радио Каира замолкло. Что все это значит?
Мой мозг будто парализовали, но я силился думать, старался заставить его работать и добился этого — мои мысли бешено помчались сквозь время. Я видел, как Гуро [1] стоит у могилы Салах ад-Дина[2] и злорадно говорит:
— Вот мы и вернулись!..
Я видел Юнеса аль-Джаббаса — широкоплечего юношу, высокого роста, с густыми бровями, в чуть спущенной налево куфии [3]; кисти его укаля [4] вызывали волнение в сердцах девушек всей нашей деревни.
— Юнее, франки заняли Халеб и идут к нам! Что делать? — испуганно воскликнул его младший брат.
Юнее ничего не ответил, но сразу взял винтовку и скрылся между скалами. Его увидели снова уже привязанным к стволу большого масличного дерева недалеко от гумна. Перед ним стояли двенадцать французских солдат, направив дула своих ружей ему в грудь. Они даже не потрудились завязать Юнесу глаза, а он — красивый и благородный — стоял гордо и непоколебимо, словно утес.
В это время послышался лязг цепей и показался новый взвод солдат. Они привели еще одного юношу и привязали его к соседнему дереву. Юнее повернулся, чтобы взглянуть на товарища по несчастью, и вдруг увидел... своего младшего брата Мустафу...
Французы поняли, что у нас много таких людей, они открыли огонь по деревне. Это было в те дни, когда я только что появился на свет. А когда мне исполнилось шестнадцать лет, французские оккупанты бросили меня в тюрьму только за то, что во время студенческой демонстрации я крикнул: «Да здравствует свобода!»
Оба масличных дерева, у которых расстреляли братьев Джаббас, до сих пор стоят на своем месте. Они уже старые, но никто их не срубит. Эти деревья священны, их называют «деревьями двух мучеников», под ними играют дети. Возможно, дети еще не знают, почему так называются эти деревья, но все равно никто не нанесет им вреда.
Затем мои мысли уносятся в Париж. Я вижу комнаты, где живут алжирцы — десять человек в комнате, в которой едва помещаются две кровати... В учебниках географии, предназначенных для французских школьников, написано, что Алжир — это часть территории Франции в Африке... Но почему же города Алжира горят от напалма, почему тысячи женщин, детей и стариков погибают от бомб американских самолетов, управляемых французскими летчиками?
Французская конституция гласит...
Но какое мне дело до конституции! Я видел бедных алжирцев во Франции — худых, изможденных, с воспаленными глазами. Их трагедия — трагедия века. Они приходили ко мне в отель, чтобы утолить жажду познания, изучить свой родной язык, ибо им всячески мешали это делать. Я видел их, жил с ними, полюбил их. Это неистощимая сила, она сильнее лжи и лицемерия, она сильнее смерти. Но и силы врага все еще очень значительны, хотя он и терпит поражение за поражением.
Колонизаторы хотят распространить свою заразу на весь арабский мир, уподобить его Алжиру, залитому кровью и слезами.
Их бесит наше упорное стремление к свободе. Их бесят даже наши дети, их веселый звонкий смех...
— Как же ты говоришь, что колесо истории не повернуть назад! Шесть долгих кошмарных лет провело человечество в борьбе, в ужасных страданиях, чтобы обрести мир, а что же происходит?
В глазах моего друга отразилось страдание. Им, как и мною, вдруг овладело отчаяние. Мы ведь сейчас оказались вдали от своего народа.
— Египет, — продолжал я, — это колючка в горле колонизаторов. Они не хотят, чтобы он был свободной страной, стремятся вновь оккупировать его. А там наступит очередь Сирии.
Мой друг ничего не ответил. Мы оба понимали: зло и добро снова вступают в борьбу. Однако что же ожидает нас? Ведь кровь еще сочится, ведь еще не зажили раны последней войны...
Но ход событий изменил наше настроение. Порт- Саид грудью встретил танки врага. Это было похоже на героическую эпопею Сталинграда.
Все люди доброй воли выражали свое непобедимое стремление к миру, их симпатии были на стороне Египта. «Руки прочь от Египта!» — этот возглас прогремел и в Дамаске.
Ко мне возвращается бодрость. Мой друг с теплотой смотрит на меня и с некоторым упреком произносит:
— Не говорил ли я тебе, что они слабее нас?
И мы выпили за историю, которая, несмотря ни на что, идет вперед.
В это время в комнату вошел мой московский друг — летчик Миша. Я любил этого коренастого паренька, который увлекался музыкой и был по-юношески влюблен в свою Аню, студентку Московского университета. Он имел все, чего только мог пожелать: молодость, здоровье и нежно любимую девушку.
Вслед за ним появилась и моя московская приятельница Нора. Она изучала арабский язык и часто обращалась ко мне за советами.
А за моим окном по московским улицам шли демонстранты и выкрикивали по-арабски лозунг: «Долой империализм!»
Я спросил на ломаном русском языке:
— Миша, поедешь добровольцем в Египет?
Я думал, что он ответит не сразу, будет колебаться. Ведь он был счастлив и наслаждался жизнью. Кто бы на его месте захотел умереть? Однако ответ последовал немедленный и решительный:
— Конечно. Я думаю, что в Египте я буду полезен...
У советских людей слово не расходится с делом.
— Хорошо бы у входа в Суэцкий канал, — мечтательно произнес мой друг, — воздвигнуть памятник — надгробие с надписью: «Здесь покоится империализм. Он погиб от собственного оружия». — И, бросив на меня иронический взгляд, он воскликнул: — Разве я не говорил тебе, что колесо истории...
И я, подхватив его слова, громко закончил фразу:
—...не повернуть назад!
1956 г.
Перевод А.Касарьковой
[1] Бывший верховный комиссар Франции в Сирии. — Здесь и далее примечания редакторов.
[2] Вождь мусульман, изгнавший крестоносцев с Ближнего Востока.
