Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Удар штыка

Роман. Книга первая

Родителям  моим – Станиславу Петровичу и  Наталье Сергеевне посвящаю.

Автор

«Победа куётся в тылу, катится по рельсам и завершается на фронте ударом штыка».

Агитплакат 

В то по-летнему солнечное и тёплое июньское воскресенье 1941года в большой и просторной саманке - доме из саманного кирпича  семьи покойного шахтёра Сергея Ивановича Коваленко было многолюдно, шумно, весело и на всю центральную улицу маленького шахтёрского городка Волновахи  вкусно пахло праздником: горячим украинским борщом, сваренным почти из всех овощей, которые только водятся на щедрой Украинской земле, и за­правленным для аромату старым, янтарной желтизны свиным салом, истолчённым предварительно в фаянсовой кружке деревянной ступкой пополам с репчатым луком, томлёной в русской печи молодой барани­ной в золотистых дольках поджаренного на подсолнечном масле лука, молодой горячей картошечкой с укропчиком, свежим, только что испеченным, пышным, будто пасхальные куличи, снежно-белым пшеничным хлебом, и прочей многочисленной и разнообразной снедью, громко и сердито скворчащей и фыркающей на раскалённой до красна плите на кухне или уже живописными горками красующейся в железных, глиняных, фаянсовых тарелках, мисках, блюдах, в определённом порядке расставленных по всей площади длинного - через всю большую «залу» стола, составленного из разных по высоте и ширине столиков и сто­лов, одолженных по случаю праздника у соседей, и накрытого одной огромной, сшитой, по всей вероятности, из трёх или четырёх постельных простыней, белоснежной льняной скатертью.

­- Го-о-о-рько-о-о! Го-о-оо-рько! - дружным, радостным хмельным хором, в котором фистулой выделялись возбуждённо повизгивающие молодые женские голоса, громко кричали тесно сидящие за этим огромным столом гости, с раскрасневшимися от вина и духоты улы­бающимися счастливыми лицам, протягивая друг другу наполненные вином и водкой рюмки и стаканы, звонко чокаясь тонким стеклом, смеясь, перебрасываясь шутками и нетерпеливо топая под столом ногами: «Го-о-орько-о! Ох, як горька! Подсластить треба!»

Жених - высокий, светловолосый  худощавый юноша лет двадцати двух с румяным лицом и острым кадыком на тонкой мальчишеской шее, в светло-сером комсоставском железнодорожном кителе,  и невеста - такая же юная, но в отличие от своего худосочного жениха - маленькая, кругленькая, словно колобок, русоволосая курносая девушка в голубом - с короткими рукавами - "фонариками" ситцевом платьице, как и полагается "молодым" восседали на высоких резной работы стульях в торце стола. Судорожно зажав в побелевших от напряжения пальцах рюмки с красным вином, смущаясь и краснея, они под одобрительный гул гостей медленно поднялись со своих, похожих на царский трон, стульев, и робко соприкоснулись застывшими в смущенной улыбке губами.

- Э-э-э-э! Так не пойдёт, дорогие товарищи! - загремел на всю "залу" возмущённый бас "тамады" - здоровенного - под потолок, круглолицего мужика лет тридцати с короткой бычьей шеей и в расши­той на широченной груди красными петухами белой рубашке-косово­ротке. – Это ж - стопроцентная халтура! Форменное надувательст­во! Да разве ж так целуются "молодые" на своей собственной свадь­бе? Так робко и боязливо тильки чужих покойников у церкви в лоб целуют последним целованием.  Мабудь, вы, Вячеслав и Оксана, совсим целоваться не умиете, не навучилися ещё, по молодости лет? – от возмущения мешая русские слова с украинскими, громко и сердито спросил "тамада". - Тоди подывитеся як треба целоваться жениху та невесте на своей собственной свадьбе! - С этими словами он осторожно поставил свой до краёв наполненный водкой граненый стакан на стол перед собой и, быстро наклонившись к сидящей рядом высокой полнотелой черноокой красавице  с высоким венцом уложенной на затылке иссиня-чёрной, как воронье крыло, косы в руку толщиной, всей сво­ей немалой тяжестью оттягивающим назад маленькую красивую головку на  лебединой шее, придавая тем самым женщине царственно-величественную осанку, по-борцовски грубо, без всяких церемоний облапил её  мощной волосатой ручищей за пышную талию, легко, словно пушинку, приподнял-подтянул к себе и жадно впился в её сочные и красные, словно спелая черешня, губы своими жёсткими обветренными губами.

- Вот як треба целоваться жениху та невесте на своей собственной свадьбе, - минут через пять оторвавшись от губ безвольно обмякшей от страстного поцелуя красавицы и шумно, будто только что вынырнув из воды, переводя дыхание, весело засмеялся «тамада».- Учитесь, бисовы диты, покуда Иван Гасенко жив. Удивляюсь я на вас, Вячеслав и Оксана, честное слово, удивляюсь, - залпом выпив всю водку в стакане и зажевав её солёным огурцом, продолжал нарочито-сердито он, - вы ведь почти год як женатые, а целуетесь робко и стыдливо, будто невинные голубки на подоконнике. Як же вы соби дитэй робить собираетеся? Ох, горька, як же мне горька усэ це бачить!..

- Го-о-орька!  Го-о-оорька-а! - громко и радостно поддержали благородное негодование "тамады" гости, к тому времени уже успев­шие опустошить и вновь наполнить свои рюмки и стаканы. - Го-о-рько!..

- Фу, скаженный! - с силой вытирая влажно заалевшие губы тыльной стороной по-детски маленькой пухлой ладони и возмущенно отряхиваясь всем своим большим дородным телом, словно курица только что побывавшая под петухом, деланно - сердито заквохтала черноокая. - Соромишь ты меня, Ваня, перед усим честным народом! Десять рокив, як мы с тобой женатые, дитэй повна хата, а вин усе як молодой бычок на привязи взбрыкивае...

- Та не журись ты на мэнэ, жинка, любая, - нежно приобнимая черноокую красавицу за сильные покатые плечи, громко засмеялся Иван. - Должны ж мы с тобой, Марусенька, учить молодых семейной жизни, так сказать, наглядно, на личном примере? Непременно должны! Даже обязаны! Мы потом, позже с Вячеславом отдельно побалакаем, - заговорщиски подмигнул он разморенному жарой и вином жениху, - и я расскажу, як ему зараз, без усякой промашки сына себе зробить. Есть у меня один такой тайный секрет. Мне его на базаре знакомый китаец рассказал. На все сто процентов способ этот верный - сам убедился. На собственном, так сказать, опыте...

Гости засмеялись, кто одобрительно, а кто недоверчиво покачивая головами, весело шушукаясь.

- А ежели, дорогие товарищи, говорить по-серьёзному,- согнав улыбку со своего круглого курносого лица, торжественно и громко продолжал свой явно затянувшийся тост "тамада", - то позвольте мне, дорогие вы мои товарищи, от имени всех здесь присутствующих, медлен­но обвёл он сидящих за столом повлажневшими влюблёнными глазами, - горячо, от всей души поблагодарить Вячеслава Петровича, Оксану Сереевну за то, что не забывают они нас - своих близких и дальних родственников и в свой очередной трудовой отпуск приехали навестить нас аж с самого Дальнего Востока, куда были направлены на работу по комсомольским путёвкам и где в настоящий момент успешно трудятся, так сказать, на ниве железнодорожного сообщения: Вячес­лав Петрович, не смотрите, что он ещё такой молодой человек - ему всего двадцать два года - заместителем начальника станции Сковородино Амурской железной дороги, Оксана Сергеевна - помощником дежурного по той же самой станции. Белорусский хлопец и украинская гарна дивчина там и познаёмились, полюбили друг друга и поженились. За тридевять земель от родных мест нашли, так сказать, своё лич­ное счастье! И мы с вами сегодня, дорогие вы мои товарищи, в тесном кругу родных и близких Оксаны Сергеевны, а теперь - и Вячеслава Петровича, - учтиво кивнул он головой в сторону жениха, - задним, так сказать, числом, с огромным удовольствием отмечаем первую го­довщину их свадьбы, которая состоялась ровно год тому назад в Сковородино, и куда мы с вами, по причине большой отдалённости, сами понимаете, своевременно прибыть не могли. Это горько сознавать дорогие товарищи! Очень горько! Подсластить треба! Совет вам да любовь, Вячеслав Петрович и Оксана Сергеевна, да деток  поболе! - с этими словами " тамада" единым махом опрокинул еще один стакан водки в  рот и, не садясь, потянулся через голову жены  к миске на середине стола за  солёным помидором.

Под уже менее громкий и не столь дружный хор основательно захмелевших и оживлённо обсуждавших меж собой какие-то свои, сугу­бо личные дела и проблемы гостей, "молодые" вновь медленно подня­лись со своих царских стульев и, начисто проигнорировав недавний "наглядный урок" "тамады", вновь робко, по-детски поцеловались. Впрочем, на сей раз этому никто не придал никакого особого значения, не шумел и не возмущался, как раньше  - все были страстно увлечены «междусобойчиками». Застолье, по началу чинное и дружное, со временем, как это у нас обычно водится, раздробилось и перешло в другое, уже неуправляемое русло, и даже отчаянных усилий громо­гласного "тамады" уже не хватило бы на то, чтобы придать ему хоть какой-то мало-мальски видимый порядок.

- А теперь - танцы под патефон! - громким и торжественным голосом записного конферансье из школьной самодеятельности объявила младшая сестра "невесты" - пятнадцатилетняя черноволосая Галя и театрально взмахнула несуразно худыми и длинными руками девочки - подростка. - Ласково просимо! У нас в дому свой собственный патефон есть, - с детской непосредственностью гордо похвасталась она. – Дядю Ваню в гараже за хорошую работу в прошлом году к октябрьским пра­здникам наградили. И пластинки - тоже. Правда, ещё совсем немного, но зато - самые модные: «Рио-Рита», «Брызги шампанского», «Утомлён­ное солнце»...

- Да ну его к бису, патефон этот, - изящно, словно играющая с пойманной мышью кошка лапой, махнула в  сторону сестры своей маленькой пухлой ручкой Маруся. - Бездушную железяку этую. Давайте лучше заспиваемо…

Дивлюсь я на небо тай думку гадаю:

Чому я не сокил, чому не литаю?

Вдруг удивлённо и задумчиво негромко пропела-спросила она своим глубоким грудным голосом.

Чому мени, Боже, ты крылец не да-аа-ав?

Я б землю покинув и в небо зли-та-ав...

Очарованный глубиной и бархатным тембром её голоса зал на этот её вопрос ответил завороженным молчанием. Правда, кто-то из гостей хотел было подхватить песню и даже кашлянул легонько, про­чищая горло, но его опередил могучий бас Ивана Гасенко:

Далёко за хмари, подали вид свиту

Шукать соби доли на горе привиту...

Основательно захмелевший Иван нежно приобнял свою красавицу-жену огромной волосатой ручищей за мягкие тёплые плечи и, задумчи­во склонив голову немного набок, нежно прижался своим уже начинающим заметно седеть стриженым виском к её иссиня-черному кудрявому виску и они, слегка покачиваясь в такт песни, голосами, нераздельно  слившимися в один сильный, чудесный, волнующий душу голос, неторопливо повели дальше эту печальную и в то же время торжественную, щемящую непонятной тоской сердце, песню-жалобу, песню-мечту:

И ласки у сонца, у зирок прохать,

Тай в свити  ясному себя показать...

Так они вместе, только вдвоём и допели в задумчивой тишине зала свою песню.

- Як же гарно Маруся с Ваней писню спивають! - с завистью вздохнул кто-то из гостей, - задушевно, як молитву у церкви...

- Они так же дружно и в семейной жизни меж собой живуть, як
спивають,- вставил своё словцо Павел - младший брат Маруси - невысокий жилистый парень лет двадцати пяти. То, что он - шахтёр, работает в шахте, в забое, можно было безошибочно определить по его густо подчернённым навечно въевшимися в кожу пылинками угля бро­вям и ресницам. - А уж как крепко роднятся промеж своих - позави­дуешь! Приходи к ним в дом в ночь - заполночь - накормят, напоят и спать уложат. - Павел осторожно, будто невзначай коснулся паль­цами рубинового лучика ордена Красной Звезды на своей новенькой, тщательно отглаженной красноармейской гимнастёрке с зелеными петлицами пограничных войск на отложном воротничке. - Предлагаю, товарищи, - медленно поднялся он со стула, - эту рюмку горилки вы­пить за Ивана Степановича Гасенко и его жену, мою родную старшую сестру Марию. Хай и дале они вместе живуть так же дружно, як писню спивають…

Зал одобрительно загудел в ответ.

-Дывлюся я на тэбэ, сестричка,- придвигаясь к Оксане поближе, негромко сказала Маруся,- всё у тебя в семейной жизни, слава Богу, идёт хорошо. Тильки вот уж больно худющий телом твой Вячеслав, як весенний грач. Чи вин у тэбэ хворый, чи шо? Здаеться мэни, что ты его завсим не кормишь. Он, подывыся, який мий чоловик гладкий да справ­ный, як боров у гарной хозяйки. Есть на шо глянуть! А всё потому, что зараз две, а то и три тарелки нашего украинского борщу съеда­ет. Борщом тэбэ надобно твого Вячеслава откармливать, - убеждённо говорила сестре Маруся. - Тильки нашим добрым украинским борщом! Наш украинский борщ кого хошь на ноги поставит!..

- Да кормлю я Вячеслава борщом! - тихонько смеялась в ответ счастливым смехом Оксана, клятвенно прижимая ладошки к высокой своей груди. - Почти каждый день кормлю. Он его с превеликим удовольствием за обе щёки уплетает, аж всё лицо у него при этом от усердия потом по­крывается. Ест, да ещё при этом вслух нахваливает: «Это ж надо, ка­кое мне счастье привалило, что я на хохлушечке женился! Какая же ты, Оксаночка, стряпуха замечательная, какой вкусный борщ готовить умеешь! А кроме того - и  вареники, и пельмени, и рагу из баранины, и галушки! Это не то, что у нас в Белоруссии - одну лишь бульбу и на первое, и на второе, и на третье едят да бульбой заедают!»

Скажу откровенно - поначалу и мне было странно: ест он всегда помногу и всегда с отменным аппетитом, а  сам худющий, как волк зимой - ничего в нем долго не задерживается, в жир не откладывается. А потом я поняла, что всё это потому, что КПД, то есть, коэффициент полезного действия у него, его орга­низма, как у паровоза, очень низкий, у того, как ты знаешь, всего только пять процентов тепла на движение идёт, всё остальное - вместе с дымом в трубу вылетает... Худой-то он худой, но жилистый и сильный какой - ужас! Как возьмёт на одно плечо пятипудовый ме­шок с картошкой, так и несёт его с нашего огорода до дома все семь километров не снимая, без передыху. Двужильный он у меня, не иначе. А уж если обнимет - сердце заходится...

- Борщ?! - заволновался Иван Гасенко, чутким ухом своим уловив в негромком разговоре сестёр приятное его сердцу и желудку слово. - Эй, на пищеблоке! Совсем вы там заснули, что ли? Когда же вы, наконец, борщ на стол подадите? Народ горячего борща требует! Ну, яка ж это к бису, украинская свадьба без тарелки горячего, нава­ристого, духмяного украинского борща?! Борщ - на стол! - сер­дито грохнул он кулачищем по столешнице. - Вы мне всё меро... мероприя­тие срываете!..

- Почакай хвылиночку, только одну хвылиночку почакай, Ивану
Степанович, - взмолилась на бегу маленькая, сухонькая и быстрая, словно мышка, Пелагея Дмитриевна, неутомимо снующая с тарелками и мисками из кухни в "залу" и обратно. - Почакай, дорогой мой зятёк, буде вам счас и борщ... С пылу, с жару, - судорожным движением маленькой загорелой руки поправила она белоснежную косынку, завязанную боль­шим узлом над морщинистым загорелым лбом, острые, торчащие вверх концы которой удивительно походили на маленькие козьи рожки.

И впрямь, через минуту-другую два здоровенных мужика под одобрительный гул гостей внесли в "залу" на толстой круглой палке и по­ставили ровно посередине стола огромную, ведра на два, белой эмали кастрюлю, аппетитно благоухающую ароматами варёных овощей, укропа, лаврового листа и прочих специй. Осоловевшие было от жары, выпитого вина и обильной закуски гости, разом оживились, загудели растрево­женным пчелиным ульем,  с веселыми шутками-прибаутками подставляя по очереди свои миски и тарелки под щедрый черпак Пелагеи Дмитриевны. Ну, как тут было удержаться и ни выпить рюмку-другую горил­ки под такое чудное угощение! И тут "тамада" вновь взял ускользнувшую было от него власть над залом в свои руки, громко и торжественно пропев вдохновенную оду украинскому борщу - неиссякаемому источ­нику силы, бодрости и здоровья всего украинского народа. После его, на сей раз удивительно короткого тоста, в зале наступила сосредо­точенная тишина, нарушаемая лишь  дробным перестуком ложек о дно опорожняемой посуды да лестными словами похвалы в адрес  замечательной стряпухи. Когда с борщом было покончено, мужчины жадно задымили папиросами, женщины приня­лись снова громко, перебивая друг друга, обсуждать последние новости и сплетни городка.

И тут Галя решила, что пришло самое время завести патефон.

На границе тучи ходят хмуро,

Край таёжный тишиной объят.

На высоком берегу Амура

Часовые Родины стоят...

Спокойно, сурово и торжественно запел с пластинки мощный хор мужских по-военному слаженных голосов:

В этот час решили самура-а-аи

Перейти границу у реки...

И всё: голосов с пластинки уже больше не было слышно - их начисто заглушил разноголосый, нестройный, но чрезвычайно громкий хмельной хор сидящих за столом гостей:

Но разведка доложила точно,

И пошёл, командою взметён,

По родной земле Дальневосточной

Броневой ударный батальон...

И тут словно что-то взорвалось за длинным столом в белой саманке семьи Коваленко - боевую песню о трёх неразлучных друзьях-танкистах - дальневосточниках подхватили, запели, заорали так гром­ко, так азартно, так неистово, что казалось: все во что бы то ни ста­ло стремятся перекричать друг друга. Пели так, что синие вены бугра­ми вздувались на загорелых до черноты шеях, багровели от натуги лица, наливались кровью и гневом глаза. Пели, по-братски обнимая за плечи друг друга, роняя хмельные слезы умиления, радости и гордости за трех отважных танкистов, за родную Красную Армию, за свою огромную Советскую Родину с её неприступными для любого врага священными границами. Пели - кричали полные мужества и силы слова песни, гулко стуча в такт ладонями по доскам стола, громко топоча по полу туфлями, сапогами, ботинками:

Мчались танки, ветер поднимая,

Наступала грозная броня.

И летели наземь самураи

Под напором стали и огня...

Бешеный восторг, необъяснимая радость распирала грудь поющих, мягкой кошачьей лапой стягивала кожу на голове, холодными мурашками пробегала по потным спинам, перехватывала дыхание. Песню, немилосердно картавя и шепелявя из-за недостатка нескольких передних зубов, громко выкрикивал тонким детским голоском даже семилетний сын Маруси и Вани - белобрысый Лёня, до этого тихо - мирно игравший с игрушками в дальнем углу "залы".

Следующий тост был, конечно же, за нашу доблестную, победоносную Красную Армию, наголову разгромившую японскую военщину на на­ших Дальневосточных рубежах.

- У вас там, на Дальнем Востоке, в газетах пишут, нынче опять неспокойно, - с тревогой в голосе негромко сказала Маруся Оксане, поправляя сбившиеся на лоб завитки волос лёгким по-женски кокетливым движе­нием руки. - Будто бы японские самолёты чуть ли не каждую ночь Читу облетают, от которой до вас - рукой подать. Самураи на грани­це постоянно вооружённые провокации устраивают. Правда  это?

-Правда, - кивнула головой Оксана.

-А случись, нападут японцы - куда вам тогда бежать, где спасаться? Их же там, говорят, что саранчи...  Хлынут - никакими силами не остановишь…

- Как там, в известной песне, поётся: «Нас побить, побить хотели, побить собиралися, а мы тоже не сидели, того дожидалися», - с усмешкой громко и весело пропела в ответ Оксана. - Мы - не зайцы - бегать, прятаться по кустам от врага не собираемся, мы свою землю, себя, свои семьи, детей своих с оружием в руках до по­следнего дыхания защищать будем. Веришь: я Вячеславу заплатки на колени и локти его старой железнодорожной формы ставить не успеваю - он ночами с товарищами по-пла­стунски по сопкам ползает - они там из винтовок учатся стрелять, гранаты бросают - к возможному нападению японцев готовятся. Ну, конечно, и пограничники, и кадровые части Красной Армии у нас тоже не дремлют. Я  из трёхлинейки неплохо стрелять научилась - зна­чок "Ворошиловский стрелок» получила…

-А я вот что своей бабьей головой думаю, - решительно перебила сестру Маруся, накрывая её маленькую белую руку, лежащую на столе, своей более крупной загорелой рукой. - Ехали бы вы лучше с Вячеславом к нам, сюда. И жить вам здесь есть где - вон какие хоромы пустуют, - обвела она взглядом комнату. - И на работу мой Ваня вас запросто устроил бы. Он у меня теперь, сама знаешь, начальник гаража - друзей у него - хоть отбавляй... Тихо у нас тут, спокойно... А если и случись что, то сюда, в серёдку страны, никакая гадина не доползёт – ни с Запада, -  ни с Востока…

-Япо-о-о-онцы? - громко засмеялся сидевший недалеко от сестёр Павел, - тоже мне нашли, кого бояться! Да они теперь, после того как нашего кулака на Хасане, а потом Халхин-Голе, как следует, попробовали, больше к нам сунуться не посмеют и десятому закажут! Уж вы, сестрёнки, мне поверьте - я там был и всю эту мясорубку своими собственными глазами видел. - Павел снова осторожно, будто невзначай, коснулся своего ордена рукой.

-Так вы, Павел Сергеевич, оказывается, на Хасане воевали? - почтительно на­клонил к нему лысеющую голову сорокатрехлетний холостяк Карл Генрихович Шимпф - заведующий городской аптекой, из обрусевших немцев.

-На реке Халхин-Гол. В тридцать девятом. В составе погранотряда.  С мая по август, то есть весь конфликт...

-И орден Красной Звезды у вас за это?

-Оттудова, - кивнул головой Павел, сосредоточенно разминая в
сильных пальцах кусочек хлебного мякиша. - И вот эти именные часы, - легонько постучал он ногтем по циферблату своих наручных часов, - тоже. Мне их сам комкор Георгий Константинович Жуков лично перед строем вручал.

-И не ранены даже?

-Контужен. Легко. Взрывом японской гранаты...

 -А как себя сейчас чувствуете? - несколько заискивающим тоном спросил аптекарь, аккуратно накладывая себе в тарелку салат большой деревянной ложкой из общей миски.

 -Нормально. Ну, разве что после контузии временами какой-то психованный стал - с пол-оборота завожусь. И голова, бывает, побаливает, особен­но когда долго в душном забое поработаешь. А так - все нормально. Годен  к строевой военной службе.

 -Ну, это со временем пройдет, - успокоил Павла Карл Генрихович, - человек вы еще молодой, сильный...

 -А вообще-то японский солдат - противник серьёзный, упорный, дисциплинированный, - громко, чтобы слышали все, сказал Павел. - В
атаку дружно, все как один, по сигналу своего командира поднимаются. Впереди - офицеры с саблей наголо - в одной руке и пистолетом, по виду навроде нашего маузера - в другой. Солдаты - с короткими винтовка­ми с примкнутыми плоскими штык - ножами за ним перебежками шустро так бегут и тонкими, чисто бабьими голосами " банзай!" кричат. Это у них вроде нашего "ура". Страха у них перед противником и смертью нету, потому что по их вере, то есть религии, каждый погибший за свою родину солдат после своей смерти прямиком в рай отправляется…

 -А за какой бой конкретно вы свой орден получили? – снова поинтересовался неугомонный Шимпф.

-За бой в районе сопки Песчаной с двадцать первого на двадцать второе августа. Упорные там были бои! Они на нас, на наши станковые пулеметы в атаку волнами идут, а мы их косим и косим очередями из
своих " максимов", словно траву косой, а они все идут и идут, как саранча. Верите, нам иногда их по-человечески даже жалко становилось: ну, куда, куда вы все на верную смерть дуриком прете? Вот ведь сейчас все, все до одного под нашими пулеметами ляжете!  И ложились. После такого боя, а вернее, бойни выйдешь на нейтралку, а по ней кровь человеческая ручьями по щиколотку течет... Но жестокие японцы - ужас! Редко у кого из них в ранце отрезанное ухо, палец или другую какую человеческую часть тела не найдёшь - доказательство того, что он собственноручно убил вражеского солдата. И печень человеческую едят - распорют ножом живому пленному солдату живот, печень у него руками вырвут - и тут же съедают. У них считается, что с печенью храброго вражеского солдата его храбрость в них таким образом переходит. Людоеды!..

-  Так вы, Павел Сергеич, уже почти два года как в запасе находитесь, - усмехнулся аптекарь, - а я, глядя на вашу новенькую красноармейскую форму, посчитал, что   вы только нынче из армии демобелизовались. И сапоги на вас кирзовые тоже новехонькие…

-                                   Павел свою красноармейскую пограничную форму, как зеницу ока бережет, носит только в просвят день до обеда,- сказала с улыбкой  Мария.  - По великим праздникам то есть…

-                                  Я ее в  шкафу на  случай войны берегу, - пояснил Павел, по-прежнему  катая мякиш хлеба в сильных пальцах. – Начнется завтра война, призовут меня, и прибуду я на границу в полном своем военном обмундировании.  Получу «максим» и сразу в бой…

-                                  А с кем вы на этот раз, извините, воевать собираетесь? - спросил с ехидцой аптекарь.

-                                  Как с кем? С фашистами. Немцами.  Разве не ясно из сложившейся в настоящее время международной обстановки? То есть с вашими соотечественниками. Вы ведь сами, извините, по национальности немец…

-                                  Да какой я немец, - смутился аптекарь, - во мне от немца только одна фамилия. А так я давно и душой, и мыслями русский. Говорю по-русски без  малейшего акцента.  Думаю по-русски… И даже сны вижу на русском языке…

-                                  Ну, ну, - усмехнулся недоверчиво Павел, - поживем-увидим… 

Длинный, июньский день медленно угасал, и вместе с ним также медленно, неторопливо угасала "свадьба" - гости, кто постарше потихоньку расходились по своим домам, рассыпаясь в бесконечных сердечных благодарностях радушным хозяевам. Молодежь, сдвинув столы и стулья к одной стене, самозабвенно, не зная усталости, топтались парами посреди просторной «залы» под патефон - быструю и озорную " Рио - Риту", страстное и знойное, как лето в Крыму, "Аргентинское танго", душещипательное, недавно прочно вошедшее в моду, «Утомлённое солнце».

В спальне, свернувшись калачиком на огромной железной кровати, подложив загорелую руку под морщинистую щеку, крепко спала смерте­льно уставшая от бесконечных, праздничных забот и хлопот Пелагея Дмитриевна. Глубокий сон так быстро и неожиданно сразил обессилевшую старушку, что она даже не успела снять со своей головы рогатую косынку.

Маруся с Оксаной, надев фартуки, не спеша мыли посуду на кухне.

- И чего ради ты с Вячеславом уже завтра от нас уезжать надумали? - старательно вытирая мокрую тарелку белым вафельным поло­тенцем грустно спросила сестру Маруся. - Побыли бы у нас ещё денька два-три. И чего это тэбэ в ридном доме не сидится? Неужто не соскучилась по всем нам? Мамо такие радые были вашему приезду, такие радые! Вона ж все очи проглядела, тебя ожидаючи...

- Конечно, соскучилась, конечно мне очень хочется дома с вами ещё побыть, но не можу - времени у нас - в обрез, - так же грустно и негромко отвечала сестре Оксана, ополаскивая посуду тёплой водой. - Но мы, я тебе об этом уже не раз говорила, ещё у родителей Вячеслава в его деревне побывать должны - я ведь всю его родню только на фотокарточке видела! И они меня - тоже. Нам до его Плебани отсюда с пересадками почти трое суток ехать. Там, как ни крути, минимум двое-трое суток побыть надо? Надо. Иначе обидятся. А из Плебани  в Сковородино - самое малое - неделю добираться... Мы с Вячеславом и так едва-едва в график укладываемся. А опаздывать нельзя - за опоздание на работу хотя бы на двадцать минут, сама знаешь, нынче под суд отдать могут...

- Мне маму жалко, - с грустью привела свой последний аргумент Маруся, - вона тоби ждала-ждала целый год, а ты, як яснэ сонычко зимою, - блеснула на блакитном небе на хвылинку та и закатилася... Ладно,- тяжело вздохнула она, - ехайте завтра в свою Белоруссию... Но учти, сестричка, на следующий год вы с Вячеславом весь свой от­пуск - от первого дня до последнего у нас проведёте. Приезжайте в августе, когда у нас уже и груши, и яблоки, и кавуны поспеють. Обещаешь?

- Обещаю, - тихонько засмеялась Оксана в ответ, крепко обнимая
сестру за шею и звучно чмокая её в румяную и горячую от кухонной духоты щёку. - Честное комсомольское...

Маленький шахтёрский городок Волноваху крепко обняла густая и чёрная, словно тушь, тихая, теплая украинская ночь. В призрачно белеющем в этой густой темноте саманном доме семьи Коваленко уже дав­но затихли громкие молодые голоса, умолк патефон, разошлась по домам неугомонная молодёжь. Тихо переговариваясь, позванивали посудой на кухне полусонные, уставшие сестры. Все и всё спало в большом доме. И только ровно посередине опустевшей "залы" сидел на высоком стуле лицом к его резной спинке, по-кавалерийски широко раздвинув длинные худые ноги в новеньких яловых сапогах, паровозный машинист дядя  Лёня - высокий жилистый мужчина лет сорока пяти с изрезанным глубокими морщинами худощавым загорелым лицом и рубиново-красными от едкого паровозного дыма и свирепого встречного ветра маленькими слезящимися глазками. Тяжело навалившись узкой костистой грудью на спинку стула, он то резким движением откидывая снежно-седую голову назад, то бессильно опуская её вниз, крепко зажмуривая свои крохотные глазки и широко открывая большой тонкогубый рот, густо начинённый тусклой сталью вставных зубов, самозабвенно и громко пел, вернее, выкрикивал на мотив известной русской песни "Шумел камыш, деревья гнулись..." свою любимую, неизвестно кем и когда сочинённую песню:

Люблю тебя, как рыба воду,

Люблю тебя, как брат сестру-у-у,

Люблю тебя, как ангел Бога,

И больш любить я не ма-а-а-гу-у-у...

Глава II

Поезд подошёл к станции Лемницы в полдень. Подхватив свои самодельные фанерные чемоданы с небольшими висячими  замками на крышках, Вячеслав и Оксана вышли из вагона на высокую деревянную платформу, мягко пружинившую под ногами, минова­ли до черноты исхлёстанное дождями и непогодой, похожее на обыкно­венный дощатый барак, станционное здание, и по хорошо утоптанной тропинке, серой, змейкой вьющейся среди высокой некошеной травы и кустов уже начинающего желтеть от сильной жары  пушистого разлапистого папоротника, углубились в сумеречно-молчаливый - без птичьих весё­лых голосов, густой прохладный ельник. В воздухе сразу сладковато - нежно, словно весенними ландышами, запахло влажной лесной прелью.

-А мы не заблудимся? – испуганным шепотом  спросила Оксана,- темно как стало сразу... И страшно, як у погребе...

Ну, что ты, любая, - засмеялся в ответ Вячеслав, нежно приобнимая жену за плечи. - Это ж - мои родные места, мне тут кажный кус­тик, кажное деревце знаёмы, - видимо от радости и избытка чувств переходя на родной белорусский язык, громко и вдохновенно произнес он. - Вот па гэтай самой тропочке, что мы с табой сейчас идём, я мальцом целых три годы, кажный день у Лемницкую школу - семилетку ходил. У нас в Плебани - только начальная, а мне дуже вучиться дальше хотелося. Семь километров - туда, семь - обратно. Летом - пёхом, зимой - на лыжах. Батька мне из досок от старой дубовой бочки лыжи срабив - крепкие были лыжи, або дюже тяжёлые... А сколько я лаптей па гэтай самой стёжке стаптав - не счесть! Батька их мне не поспевав плясти. Сярдился бывало: «Горят они на тябе, сорванец, что ли?» Добрая гэта абутка - лапти из липавога лыка, лёгкая, удоб­ная, идёшь в них, будто босиком - на ногах совсем не чутны. Правда, осенью - в дождь, зимой - в оттепель, весной - в слякоть все онучи насквозь мокрые, ну, и ноги, конечно, тоже...

- А волки здесь водятся?..   

-Прорва! Знаешь, как жутко они у нас зимой по ночам воют - страсть! Я их здесь, в лесу, не раз встречал, - небрежно помахивая зелёной веткой, словно веером, у лица, продолжал весело рассказывать Вячес­лав. - Волк, он на большую серую собаку похож, только свой хвост - полено никогда вверх не поднимает, как собака, а всегда внизу, про­меж задних ног держит... И голова у него такая большая, лобастая, он её повернуть, чтобы на тебя в упор посмотреть, не может - шея у него так не ворочается, он для этого непременно всем туловищем к тебе повернуться должен. А глаза у него желтоватые, злые, жестокие, волчьи, одним словом, глаза. И в темноте светятся крохотными огоньками, как гнилушки в трухлявом пне.

-Ой! - испуганно вскрикнула Оксана. – А вдруг  он сейчас на нас из этих  зарослей бросится?..

-Не боись, - ласково - снисходительно, словно маленькую девочку,
погладил Вячеслав жену рукой по голове. - Глупенькая, летом волки
для человека не опасные - им в лесу и без того еды хватает, а вот
зимой - совсем другое дело - случалось, с голодухи и на людей нападали. Мы - ребетня на этот случай всегда с собой бумагу и спички брали - волки огня страсть как боятся…

Мрачно насупленный прохладный ельник постепенно перешел в молодой, светлый, теплый березняк, густая листва которого сильно нагретая горячим июньским солнцем, терпко пахла хорошо распаренным в бане березовым веником. Впереди, меж  редких и тонких молочно - белых березовых стволов, матово засветилась серым песком проселочная дорога.

- Мне один знакомый лесник говорил, - усмехнулся Вячеслав, - что сосновый лес дан человеку, чтоб молиться, березовый – веселиться, а еловый - удавиться. Очень точно подмечено: сосны - прямые, стройные, высокие с корой цвета янтаря, наперегонки в небо к солнцу тянутся. В сосновом бору всегда, а особенно в солнечный, как сегодня, день светло, чисто, празднично, торжественно, як у церкви. В березовой белоствольной роще у человека почти всегда весело, празднично и легко на душе, я тоже давно заметил, становится. Бярёзы на стройных девушек в белых сарафанах и белых хустках очень похожи - хоть сейчас любую под ручку бяри и на круг вяди - плясать " лявониху" под гармошку или патефон. А вот в еловом, густом лесу, сама видишь - даже в самый солнечный день сумеречно, тоскливо, тревожно почему-то на душе. Ни тебе - солнечного луча на земле, потому что он через густой еловый лапник туда пробиться не может, ни пенья птиц, ни веселого шума листвы под ветром над головой – напряженная, мрачная,  беззвучная тишина. Полумрак.  Могильный покой и даже пахнет тленом, як на кладбище. Вот уж и впрямь только удавиться человеку сподручно в такой мрачной атмосфере тоски и душевной тревоги. Но мы с тобой, Оксанушка, даже в еловом, мрачном лесу  не удавимся ни при каких обстоятельствах, а будем жить на белом свете долго и счастливо и умрем  в один день столетними стариками. Согласна?

- Конечно, согласная!..

- Вот мы с тобой, женушка, за разговорами незаметно по моей лесной тропке и на Екатерининский шлях вышли, - обрадовался Вячеслав. - Вишь, какой он широченный - метров девять - десять - не меньше. Его так чудно называют потому, что по нему,     сказывают, Екатерина вторая свои царски владения двести лет  назад осматривать ехала. Говорят, дорогу эту крепостные крестьяне из всех наших окрестных деревень и сел днём и ночью, так сказать, в ударном порядке строили. И для лепшей красоты на всем её протяжении бярозками кудрявыми с обеих сторон обсадили. Выходит, кажной такой бярозаньке, -  придерживая рукой свою форменную железнодорожную фуражку, чтобы не слетела, задрал голову вверх и ласково похлопал-погладил Вячеслав ладонью по толстому белоснежному стволу, - почти по двести гадков, коли не боле... Представляешь, любая, два века с их вершин на тебя глядят!

Оксана тоже подняла голову вверх и увидала, что от сильной жары темно-синие листья старых берез масляно блестят на солнце, словно облитые воском.

-А эта деревня в низине как называется?

-Гэтая? Сенно...

-Чудно мне: у вас в Белоруссии все избы из брёвен и соломой
крытые, а у нас на Украине - сплошь побеленные мелом мазанки из саманного кирпича и тоже под соломой . . .

-Эта всё патаму,  что мы - бялорусы в лесу живём. Для нас лес - дом родной. Лес нас и кормит, и поит. Бачишь, сколько леса вокруг, - сделал Вячеслав широкий жест рукой. - Море! А у вас на Украине, я заметил, леса почти совсем нема - лесопосадки - не в счет, а одна голая степь кругом, вот потому вы и лепите свои хатёнки из высушенной на солнце глины пополам с наво­зом. В некоторых ваших мазанках, говорят, даже - полы земляные. Вот беднота так беднота - топором не врубишь!..

-Зато в саманке с земляным полом даже в самую сильную жару прохладно...

-А в нашей деревянной избе в самую большую жару тоже прохладно, и от нагретых солнцем брёвен пахнет сосновой смолой, будто в сосновом бору летом. А зимой, ежели русскую печку с утра бярозовыми дровами як следует протопить, - то в самый лютый мороз в хате весь день тёпло будет - хоть в исподнем ходи...

-Каждый кулик своё болото хвалит...

-А як жа ты думала? Гзта ж дом мой родный! Родина! Батькавщина! Разве ж можна яе не хвалить?..

Вот так шутливо препираясь и поддразнивая друг друга, они, крепко держась за руки, легко вбежали по большаку на высокий холм и замерли в благоговейном молчании, завороженные неожиданно открыв­шейся их взору величественной картиной: внизу, до самого горизонта, окаймлённого синеющей неровной полоской хвойного леса, широко и привольно раскинулась зелёная долина, местами ярко освещённая свер­ху, словно театральные декорации мощными электрическими прожекторами, жёлто - лазуревыми, расширяющимися к земле снопами солнечных лу­чей, с силой вырывающимися из голубых узких промоин в белых и плотных, будто весенний мартовский снег, высоких июньских облаках.

Причудливо извиваясь голубовато-синей змейкой среди невысо­ких пушистых купин зелени ивняка и ракит, призывно поблескивала на солнце, кажущаяся отсюда  лесным ручейком, неширокая прохладная речка. Возле тёмно-синего квадратного зеркала запруды, до слезы слепящего глаз мириадами искрящихся солнечных бликов, спелой клюквой во мху ярко краснела новыми кирпичными стенами в плотной и сочной зелени прибрежных деревьев маленькая, будто игрушечная, водяная мельница. За мельницей, ближе к горизонту, в лёгкой летней дымке белым кораблём величаво плыл по неподвижному зелёно­му морю длинный двухэтажный дом с красным пятном флага над крышей. По обеим сторонам реки детскими игрушечными кубиками рассыпались в беспорядке деревенские хаты, празднично желтея соломой крыш.

- Плебань? - почему-то шепотом спросила Оксана.

- Обольцы, - также шепотом ответил ей Вячеслав, крепко сжимая её
руку в своей руке. - Моя  Плебань дальше, вон за тем синим лесом...

- Боже ж ты мой! - громко воскликнула Оксана, порывисто прижимая руки к высокой своей груди. - Бывает же на белом свете такая неописуемая красота!.. Когда я вижу такое чудо, то всегда очень жалею, что не умею рисовать. Если бы умела - то обязательно нарисовала бы всю эту красоту красками и картину эту над своей кроватью повесила, чтобы каждый день на неё дывыться...

- Ты так говоришь, потому что ещё моей Плебани не видела, - усмехнулся снисходительно Вячеслав. - Вот где красота, так красота! Обольцы моей Плебани и в подмётки не годятся, потому что в долину, словно в глубокий и широкий овраг, спрятались, а моя Плебань на высоком месте, словно на блюде стоит - красуется. Вот бы с неё картины масляными красками рисовать да на выставках людям показывать! Говорят, что о нашей Плебани, её красоте сам Лев Николаевич Толстой писал! А вот где, в какой книжке - никак не найду...

Они шли под гору, и поэтому Плебань открывалась им постепен­но, не сразу. Сначала они увидали на голубом фоне высокого июньско­го неба островерхую  крышу костёла с золотым крестом, поблескивающим на солнце меж густой зелени ветвей огромных - в три-четыре обхвата высоченных лип, которыми с трёх сторон была ровно, по линеечке обсажена тёмная громада деревянного костёла. Потом увидали внизу, у его подножья в беспорядке разбросанные чёрные избы и ровно вы­тянувшиеся по обеим сторонам такой же широкой, как Екатерининский шлях, деревенской улицы.

- Так вы все здесь, выходит, католики, - усмехнувшись, покачала го­ловой Оксана, - Матке Боске молитесь. А в паспорте, на­сколько мне известно, ты пишешься белорусом...

- Белорусом с польским акцентом, - улыбнулся Вячеслав. - Плебань переводится с польского как "место вокруг костёла". Мать у меня - полька, отец - белорус. А разве это имеет для тебя какое-то принципиальное значение?..

- Абсолютно никакого. Да будь ты хоть помесью галки с пескарём, я всё - равно люблю тебя. И буду любить всегда… Всю жизнь. А деревня твоя действительно красивая, но Обольцы мне всё же больше понравились. Сухое у вас тут,  небось,  место? Высокое...

- Сухое, - сердито буркнул в ответ обиженный Оксаниной оценкой

родной деревни Вячеслав. – Очень даже сухое. Погребни во дворах на два, а то и на три метра глубиной роем и - ничего, даже весной воды в них не бывает. В Обольцах, в низине, колодцы, максимум, глубиной  семь - десять метров, у нас – все двадцать, а то и боле...

- Людей в деревне совсем не видать, как вымерла...

- Сенокос... Травы нынче из-за небывалой жары рано поспели...
А вон и моя хата!

- Которая?

- В правом ряду, первая от прогона. На взгорке. Бачишь? Яще возле
самой калитки рябинка растёт. Я её сам посадил в ту осень, когда в
Оршу в техникум учиться уезжал. На память. Пошёл в лес, выкопал там приглянувшуюся рябинку и посадил. За пять лет она вон какая высокая да ладная выросла, а ведь была тогда совсем маленький тоненький прутик... Давай к хате незаметно подкрадёмся - сюрприз так сюрприз...

- Давай!

Но подойти незамеченными к дому им не удалось.  Едва они, осторожно прикрыв за собой калитку, ступили на просторный, хорошо утоп­танный двор,  как в боковом окне избы мелькнуло чьё-то  испуганное лицо, и через мгновенье дверь хаты с громким металлическим лязгом широко распахнулась, и оттуда, торопливо поправляя обеими руками белоснежную косынку на голове, выбежала высокая красивая женщина лет пятидесяти.

- Ай-ё, сы-но-о-ок! - радостно простонала она, всплеснув реками и кидаясь сыну на шею. - Приехав, родненький ты мой! А коли ж это вы в Лемницы приехали? - отстранясь от сына и с несказанной нежностью глядя ему в лицо, словно ещё не веря, что он рядом, быстро-быстро говорила она. - Да с жаной! Ай - ё,  якая ж ты, 0ксаночка, прыгожая да ладная! Як куколка! Дай жа я и тябе обниму да пацалую, красавица ты моя! А мы с батькой вас только к завтраму чакали. Вот радость так радость!..

- Проходьте в хату, гости дорогие, проходьте, - засуетилась она, - Да что ж вы тут, у порога, стоитё? Проходьте, Оксаночка, не смущайтесь. А я счас печку быстренько растоплю и на стол накрыю, чем Бог по­слав... А батька - на конюшне, - попрежнему торопливо, и излишне гром­ко, возбуждённо говорила она, радостно улыбаясь и попеременно глядя то на сына, то на невестку, словно всё еще не веря в реальность происходящего.- Я счас за Петраком мальца соседского пошлю... А вы голодные, небось, с дороги?..

- Як волки зимой, - засмеялся Вячеслав, заговорщиски подмигивая Оксане, - всю дорогу от Лемниц только и думали, кого бы это нам съесть с голодухи?..

- Суп у мяне с клёцками молоком забелённый сёння ё, - говорила
теперь уже неторопливо и обстоятельно, словно отчитываясь перед
сыном, мать.- Ты, Славик, гэтакий с дятинства любишь. Смачный! Счас
разогрею... И  бульбачку варыть у печь поставлю...

- Может, Михалина Казимировна, мне вам картошку помочь почистить?  - робко предложила Оксана, - я - мигом, только  переоденусь...

- Сяди, сяди с дороги, отдыхай,- отмахнулась от неё мать. - Прытамилася, нябось.  Семь вёрст - не ближние свет. Сама управлюсь...

- И выпить у нас в дому ёсь что, - обращаясь главным образом к сыну, громко говорила, громыхая ухватами, мать. - Як только ты у сваём письме сообчил, что сёлето домов с жаной прыедешь, так мы с батькой самагонку зараз гнать почали. Девять литров - восемнадцать   пол литровых бутылок нагнали. Добрая у нас нынче получилась горелка - крепкая, духмяная...

- И у нас с Оксаночкой на гэтый самый случай тоже кое-что припасено, - торжественно, одну за другой достал Вячеслав из своего чемодана и поставил на стол три пол литровых бутылки водки, горльшки которых были плотно запечатаны тёмно-коричневым сургучом. - А Мария где? Сястрычка моя любая?..

- Манька? - переспросила мать, осторожно поправляя тыльной стороной испачканной сажей ладони сползшую на загорелый лоб белую косынку. - На поле.  Где ж ей тяперь, у сенокос быть? Сено с нашими бабами деревенскими шевелит. Соусем взрослая девка стала - нявеста... Анеля с мужем и дятьми у Допше.  Добре живут... Надо будет им тоже как-то сёння сообчить, что родный брат с жаной у гости    к матке с батькой прыехав...   Чу,  вроде на дваре калитка хлопнула?А вот и сам хозяин домов к обеду явився - не запылився, - с улыбкой сообщила мать, мельком глянув в окошко. -  Иди, сынок, встречай батьку. Як же ён ждау вас, як ждау!.. Почти кажный день на шлях выглядать ходив…

Вячеслав было приподнялся с табуретки, чтобы идти встретить отцa в сенях, но тут звякнула негромко клямка, дверь отворилась, и на пороге появился невысокий кряжистый мужчина лет пятидесяти пяти с высоким лысоватым лбом и умными внимательными глазами уже немало пожившего и много повидавшего на белом свете человека.

- Ну, здравствуй, сынок, - со сдержанной радостью глухо прогундосил он в густые рыжие усы, крепко обнимая и даже слегка приподняв Вячеслава над полом. - Рад, очень рад снова видеть тебя в родном дому.

- Здравствуй, Оксаночка, здравствуй, сношенька, - легонько приобнял он Оксану за плечи, обдав её терпким запахом табака. - Как вам наши края?..

- Чудные! - по-детски восторженно воскликнула Оксана, - местами
даже красивше, чем у нас на Украйне!..

- Ну, коли понравились, так хорошо, - показал в улыбке свёкор ровные  чуть рыжеватые зубы заядлого курильщика, - проходите, садитесь за стол – чем богаты, тем и рады... А Маруся где? - спросил он у жены.

- Манька  сёння с девками сено ворошит.  Возле Гатного болота. Скоро тоже  снедать прийдет, а тут такая радость!

- Анэле сообчили?..

- Нет яще...

- Нада сообчить... Николай Броньков после обеда собирался по своим делам у Допшу на кони ехать, надо его попросить передать Анэле, что Вячеслав с жаной домов в отпуск прыехав, - неторопливо, словно обдумывая каждое своё слово, говорил отец, гундося при этом так сильно, что казалось - это оттого, что ноздри его большого рыхло­ватого носа наглухо заткнуты, словно ватными тампонами, густыми воло­сами рыжих от табака усов.

- Давай-ка, Пятрок, - сказала Михалина мужу, - бяри косу да полезай на хату - срежь там со слеги скрылёк-другой нашей домашней ковбаски да кумпячку копчённого шмат. А я тем часом в подпол за самогонкой слажу... Булбачка у печи уже сварылася...

Едва они накрыли на стол, как по деревенской улице за окном глухо прогрохотала колёсами пустая телега, а через минуту двери избы с шумом и грохотом широко распахнулась, и в хату вихрем влетела высокая, босоногая, до черноты загорелая девушка лет двадцати в светло-голу­бом ситцевом платье и снежно-белыми, словно хорошо отбеленный лён, густыми волосами, заплетенными в одну толстую длинную косу.

-Бра-а-а-тик! – радостно - удивлённо протянула она с порога и, обхватив Вячеслава за шею сильными загорелыми руками, повисла на нем. - Прыехав, роднень­кий!

Вячеслав смеясь, легко, словно пушинку, подхватил сестру на руки и закружил по хате. - Сястрычка!  Якая ж ты стала взрослая да прыгожая!  Я тябе сразу даже и не признав!

- С маладой жаной прыехав!- смеялась счастливо Маруся, - Ой, якая ж ты, Оксаночка, красивая! Гораздо красивше, чем на фотке, что Славик нам у прошлом годе прислав! Дай-ка я тябе обниму да поцалую по-родственному, - порывисто прижалась она горячей румяной щекой к щеке Оксаны, учащенно  дыша на неё душистым запахом земляники.

- А вы с братом лицом очень схожие, - заметила смущённо Оксана, - как
две капли воды.

- Ещё бы были не похожи - двойняшки - одним часом родились! Я -
першая, Славик - другим... А мы с дявчатами уже к обеду усе сено
до капелюшечки переворошили, - весело рассказывала она, усаживаясь
за стол напротив брата, деловито накладывая большой деревянной
ложкой себе в тарелку из чугунка  дымящуюся вкусным духовитым паром рассыпчатую картошку и посыпая её мелко нарезаным укропом, - рабиц боле нема чаго, ну мы все и побегли у лес по землянику - хорошая сёлето у нас ягода уродилася - крупная, духмяная. Вышла я к Фениной сторожке, что ля дорози. Там, на высоким солнечном бугре, где сторожка когда-то стояла, ты, Славик, ведаешь, она завсегда сочная, солодкая, и собираю землянику в свою кошёлку, то есть в рот, как вдруг бачу - по дорозе шкандыбает кульгавая бабка Груня с клюкой. "Бяги, шамкает, дева, шибче домов - там твой брат с жаной приеха­ли". Я так и обмерла уся от яе слов. Три километра по лесу без роздыху бегла. Спасиба, Ванька Шутов на подводу ля пуни, что за околицей, посадив - едва отдышалася...

- Якая ж ты у мяне, сястрычка, красивая да ладная стала, - улыбнулся Вячеслав, неспеша накладывая себе в тарелку со сково­родки коричневые кругляши поджаренной домашней колбасы, шкварки и поливая дымящуюся легким паром картошку топленным свиным  жиром, - от женихов, небось,  отбою нету?..

- Да, уж ходют по вечерам табунами под нашими вокнами ухажёры -вздыхатели, - усмехнулась мать, - спать не дают...

- А у тебя у самой есть кто на примете?..

- Ёсь, - снова ответила за дочку мать, - Хвёдор Луцевич с Оболец, добрый хлопец...

- Добрый, - задумчиво улыбнулся Вячеслав, - я яго добре знаю -  перед техникумом вместе на торфоразработках рабили...

- Ежели ничего такого не случится - нынче осенью свадьбу сыграем, - сказала мать, - что ж - пора - двадцать один год деуке...

- Ладно, - прервал жену Пятрок,- не загадывай, мать, наперёд -
загад никогда не бывает богат - завтра завтрашнее будет, а сейчас лучше давай-ка  нальём по чарочке и выпьем за сустречу , - вытащил он из горлышка бутылки плотно скрученную из клока газеты затычку и принялся неторопливо разливать по рюмкам и стаканам прозрачную, вкусно пахнущую свежим ржаным хлебом жидкость.
       - Мы все здесь очень радые снова видеть тебя, дорогой наш сынок, в родном дому вместе с молодой женой. Вижу, что стал ты настоящим железнодорожником - командиром производства. Горжусь. Хочу выпить за твоё здоровье и здоровье тваей жаны, нашей дорогой прыгожей Оксаны. Мир вам да любовь, да деток поболе...

Опустошив стаканы и рюмки, все принялись торопливо и жадно закусывать.

-  Может, покупной водочки кто желает? - потянулся Вячеслав за стоящей на столе запечатанной сургучом бутылкой.

- Не, сынок, - ласково погладив сына широченной, изрезанной дратвой ладонью по  спине, усмехнулся отец, - я всё ж лучше своего, домашнего "кваску" выпью - он смачнее...

- И мне лучше ещё вашего кваску, Пётр Михалыч,  налейте, - улыбнулась Оксана, протягивая свою маленькую с напёрсток рюмочку свекру, - он у вас действительно, словно квас, свежим ржаным хлебом пахнет и пьется также легко. С нашей вонючей горилкой из буряка и не сравнить... Ква­сок-то квасок, а в голову сильно шибает...

- А гэта усе патаму, Ксанушка,- начала обстоятельно объяснять польщённая похвалой невестки мать, - что мы, милая, гэтую горелку из чистага  жита гоним, из ржи. - У нас на огороде для гэтага целый клин ржи посеян. Для себя гоним - по усем правилам… Да ты яё, нявестушка, грибком солёненьким закуси… Жалкую, что грибков свеженьких у лесе к вашему приезду недосуг было собрать - пожарить. У нас нынче грибов - тьма. Как перед войной...

- Ну, что ты, мама, - засмеялся Вячеслав, - Оксана грибы не ест ни  жаренные, ни солёные...

- Гребует?..

- Не  брезгует,  нет. Просто не привыкла ещё. У них на Украине грибы вообще не растут, потому что у них там лесов нема - степь да степь кругом, - прицелился Вячеслав вилкой в коричневый кружок колбасы на сковородке и ткнул мимо. - Да, права Оксана, здорово ваш  квасок, дорогие мои родители, в голову бъёт, ну  прямо, как  чистый спирт!

- Так это ж и есть самый настоящий чистый спирт! - с искрен­ней обидой в голосе воскликнул отец, - первач! Он и горит синим пламенем, как спирт! Не верите? Вот глядите! - он обмакнул в свой стакан с самогоном маленький кусочек газетной бумаги, оторванный от затычки, и поднёс к нему зажжённую спичку.   Горит! Видите, горит! Плохо видно? Или думаете, что это сама по себе бумага горит?  Тады сделаем по-иншему, - он завернул с угла стола льняную самотканную скатерть и накапал из своего стакана на край доски маленькую, с пятак, лужицу самогонки и поднес к ней зажженную спичку – первач загорелся ровным синеватым огнём.- Вот так, - удовлетворённо хмыкнул в усы отец, - градусов восемьдесят в ней, коли не все девяносто...

К вечеру в хату потянулись пришедшие с работы ближние и дальние родственники, знакомые, соседи. Выпив рюмку-другую, по­глазев на Вячеслава и его молодую жену, перекинувшись с ними словом-другим, они также тихо и незаметно, как и пришли, исчезали, уступив своё место за столом другим гостям.

Поздно вечером, можно сказать уже ночью, приехала на подводе из Допши со всей своей семьёй стар­шая сестра Вячеслава - Анеля - невысокая, красивая, уже начавшая заметно полнеть тридцатидвухлетняя женщина. Её муж - Казимир - высокий худощавый мужчина с выпущенным по тогдашней моде на  ворот и лацканы чёрно­го пиджака белым воротником рубашки, из-за своей худобы и чёрно­го строгого костюма, казался гораздо моложе своей дебелой супру­ги, хотя они и были одногодки. Старший их сын - высокий, носатый нескладный двенадцатилетний Антон с такими же большими оттопыренными, как у отца, "музыкальными" ушами, сразу крепко, словно репей, прилип к деду и весь вечер не отходил от него ни на шаг.  Петрок время от времени ласково поглаживал внука по белым, словно лен, волосам огромной ладонью и украдкой совал ему то печенье, то конфетку со стола. Младший их сын - десятилетний Стасик мол­ча играл со своими игрушками за ситцевой занавеской, возле  дубовой скрыни – большого ящика с  висячим замком, за­меняющего в белорусской деревне платяной шкаф.

- Вот ведь якой ты, братик, с годами ладный да солидный мужчина став, -  с задумчивой улыбкой покачала головой Анеля, держа подбородок в горсти,  - а ведь родився, помню, маленький, красненький, шелудивый, як поганый кутёнок. Жалко смотреть. Они ведь с Марусей в одночасье родились - двойняшки, - обращаясь главным образом к Оксане, говорила с мягкой,  чуть застенчивой улыбкой она. - Маруся - большая, здоровенькая, крепенькая, як сбитая. А Славик - соусем хиляк. И с самого своего рождения усе дни и ночи напролёт крыком крычал - надрывался. Болело у него что или сам по себе - не ведаю. Извёл соусем усех нас своим бесконечным крыком. Мама соусем не высыпалась из-за няго, як чумовая ходила. Я однажды рассердилася и говору матери в серцах: "Будешь в другий раз Славика купать - плясни на няго кружку крутога кипятку -  нехай уж лучше сразу, в одночасье помрёт, чем сам мучается и усех нас до смерти измучил!.."

- Ну, спасиба тябе за гэтае, сястрычка, - хохотнул  Вячеслав, -
нечего сказать, - подсоветовала. А если б мать тебя тогда послухала?

- Да не послухала б она меня николи! - засмеялась Анеля, осторожно поглаживая ладонью свой заметно проявляющийся двой­ной подбородок, - Она ж тебя тогда без памяти любила да и сейчас сильней, чем нас - своих дочек, любит, маменькин ты сыночек...

- Не прауда, Анэля, не  выдумляй, - деланно-сердито возразила ей мать, - я вас усех одинаково люблю.-  Вот гляди: пять пальцев на руце, -  растопырила она перед собой узкую загорелую ладонь с  коричневыми бугорками мазолей, - какой палец ни порежь - всё одно больно. Так и дети для матери: с кем из них бяда ни случится - по кажному яе серца болит, крывью обливаеца… А Славик действительно слабенький родився, болявый. Очень уж я боялася, что помрёт он - единственный наш сыночек. А что бы я тады мужу сваему сказала, як оправдалася? Пятрок ведь тогда  на войне быв. Яго як у чатырнадцатом гаду, в самом начале вайны у солдаты забрали, так ён только в двадцать втором с фронта возвернулся…

 - Как же это так получается? – удивленно потянула Оксана.-  Вячеслав, насколько мне известно, в девятнадцатом году родився, двадцать третьего декабря - на Пилиповку. Так як же вин смог на свет народиться, ежели его батька в это время на войне був?..

- Ну, а гэта - наша особая семейная исторыя, - загадочно улыбнулась Анеля, - расскажи, мама…

- Ну, сколька ж можна об гэтом обо всём рассказывать? - махнула рукой зардевшаяся от смущения мать, -  надоело...

- А ты яще раз расскажи. Тем боле, что Оксаночка пра гэтую нашу семейную исторыю яще не чула…

-  Ну, ежели только Оксаночке интересно...

- Интересно! Очень интересно, - торопливо закивала головой чуть захмелевшая, разрумянившаяся Оксана, - очень даже...

- Ну, кали такая справа, то слухайте, - согласилась мать. - Так вот, в феврале восемнадцатага года, не то пятнадцатого, не то семнадцатага числа - тяперь уже точно и не помню, сядим мы ужо под ве­чер с Анэлей, ей тады всяго девять годов было, и родной тёткой по матери - Гэлей,  у сваей хате и при лучине лён прядём. Страшно так у ближнем лесе голодные волки выли – их в вайну у нас пачаму-то видимо-невидимо развелось. И ветер у печной трубе шибче тех самых волков выл - месяц люты он и есть люты - ветродуй. Вдруг чую - в окошко так громко, настойчиво стучат. Я - к окну: "Кто там?" Приложила ладони к глазам, присмотрелась, а со двора к стеклу лицо незнакомого бородатого мужика прилипло и голос такой незнакомый, сипатый: «Пустите, Христа ради, переночевать служивого. На побывку домой в Куповть c фронта иду. Ночь в дороге застала»...

- Не пустим, солдатик, боимся, - отвечаю, - потому что в хате у нас одни бабы, а ты - мужик. Мало ли что... Ступай лучше, слу­живый,  на тот край деревни, там, у хате, что ля колодезя, по нашей стороне, деревенский старшиня  живёт. Он тебя, солдатик, на постой к кому нада и определит...

Слышу - за окном снег под сапогами заскрипел, будто моро­женый капустный лист под рукой, а потом и затих вовсе - значит, думаю, ушёл служивый, туда, куда мы его направили. Однако минут через пять снова слышу: скрип-скрип под окошком - шаги, и голос такой весёлый, со смешком: "Открывай двери поскорей, Михалина! Неужто не признала мужа свово Петра?.."

Ну, я тут, конечно, быстренько к дверям. Радость - то какая - муж с фронта домой на побывку пришёл! А Анэля - в слёзы – не идёт на руки к отцу родному - не признала! Оно и понятно: когда он на вайну уходив - ей всего пять годков было, а возвернулся - де­вять! Почитай, без отца деука выросла. Да что - дитя! Я сама и то свово родного муженька не признала не только потому, что усы и бороду ён отрастил, за долгих пять годов даже голос его на­чисто позабыла...

- Я тады над табой пошутить решив маленько, - весело прогундосил Петрок, задумчиво покачивая большой лысеющей головой. - Дай, думаю, разыграю жану. А оно, вишь, як всё серьёзно обернулось - не признала жана мужа - дала от ворот поворот... Походив я тады  минут пять под сваими вокнами, помёрз меленько, покурил - и снова в окошко уже по-другому шумлю... Хорошо, что яще вообще открыла, а то пришлось бы мне на морозе в снегу, как на фронте  бывало, ночевать из-за шутки своей неловкой. Правда, солдату на войне на снегу спать - дело привычное, но я ведь домов, к жане на побывку пришёл. Обидно!..

- Ты, отец, как считаешь, будет у нас ещё одна война с немцами или нет? - спросил вдруг Вячеслав и тяжело вздохнул.

- Думаю, будет. Может статься, что даже у гэтом гаду. По всем приметам сходится: грибов у лесе нынче - хоть косой коси. Четырнадцатый год, помню, тоже на грибы дюже богат был... Потом - бабы в деревнях сплошь одних мальцов рожа­ют - тоже к войне... Мне Бронька Радевич - сосед наш рассказы­вал, что совсем недавно он на закатном вечернем небе огромный - в полнеба кроваво-красный крест видел, это тоже - к войне, к большой крови. И в газетах  пишут, что немцы возле наших границ в последнее время уж очень активно шаволятся - готовятся, значить...

- А как же тогда договор о ненападении тридцать девятого года? - сердитым тычком указательного пальца в переносицу поправил сползающие с носа очки-колёса Казимир. - Это же – официальный дипломатический документ, а не бумажка какая-нибудь!.. Мнение мирового сообщества Гитлер проигнорировать не посмеет!..

- Ты - школьны вучитель и патому так па-книжнаму маракуешь,- сердито прогундосил Пятрок, неспешно сворачивая цигарку и прикуривая от спички. - В ту вайну как германца ни уговаривали, как ни стращали со всех сторон, а он всё равно отравляющие газы на нас пущал. Я воевал и хорошо нрав германца знаю: ежели в войне он силу свою чувствует, то никто ему не указ, знает: сила солому ломит! А после того как Гитлер, фактически  совсем не воевавши, почти всю Европу к рукам прибрал, то на Россию он обязательно пойдет!.. Ты думаешь, он зазря нас в Финляндии прошлой зимой шщупал?..

- Я на Финской, на Карельском перешейке воевал, - глухо сказал, молчавший до этого, колхозный бригадир Алексей Иванович Понкратов - высокий, чуть звероватый мужик лет двадцати пяти, на левой руке которого не хватало двух пальцев, а оставшиеся были корот­кими и тонкими, словно до кости обглоданные диким зверем. - Помню: вечером двадцать девятого ноября командир нашего стрелкового полка пригласил нас - командиров батальонов, рот и взводных к себе в командирскую землянку и говорит нам так весе­ло, браво: "Завтра утром, товарищи, начнётся война с Финляндией! Пройдём, говорит, её, товарищи, как проходит раскалённый нож сквозь кусок сливочного масла!" "Пройдём! - отвечаем ему также весело и дружно. - Служим трудовому народу!.."

И пошли... Морозы в  зиму тридцать девятого, сами помните, страшные были - птицы налету насмерть замерзали. У нас, в Белоруссии, да и почти по всей России тогда вымерзли сады. А мы идем в кирзовых сапогах, в шинелишках, с трёхлинейными винтовочками наперевес на штурм линии барона Маннергейма, на доты их железобетонные - под валуны замаскированные, а они, гады, из дотов этих по нам из пулемётов - в упор! И до чего, сво­лочи, додумались - перед самой этой линией сосны вровень со снегом спилили и меж пеньками проволоку колючую протянули - в глубоком снегу её совсем не видать. Ты в этой проволоке, как муха в паутине, запутаешься, барахтаешься в  снегу, а он в тебя прямиком из дота лупит. Иного чуть зацепит, легко ранит, глядишь, - а он через полчаса, ежели санитары с поля боя не вынесут, насмерть на сорокаградусном морозе замёрз. Или вот ещё  «волчьи ямы», как для зверей, финны перед самыми своими дотами для нас устраивали – глубокий ров ветками закроют, а сверху на них снегу нагребут. Ты в атаку бежишь и как только на эти ветки ступишь, так сразу на дно этой ямы  проваливаешься, а финны по тебе сверху - из автоматов. Нам потом пленные финны говорили, многие из них неплохо по-русски говорят: "Удивительные у вас командиры - совсем своих солдат не жалеют - бросают батальонами в лоб на наши пулемёты, на верную гибель! Мы вас уже убивать устали, а вы всё лезете и лезете на приступ!"

Белофинны нас листовками с самолётов забрасывали: " Ну, куда вы, русские, прёте? И не стыдно вам - у вас в одной Москве народу  больше, чем во всей нашей крохотной  Финляндии! " Снайпера ихние - "кукушки" нам много крови попортили - сидит такой на дереве в ''гнезде", затаился и стреляет тебе из винтовки с оптическим прицелом прямо в лоб - насмерть. А тут ещё наши интенданты со­образили только комсоставу белые полушубки для тепла выдать. Так «кукушка»,  как только увидит полушубок, так сразу стреляет. Много они тогда у нас командиров побили...

Автоматы у них отличные - "суоми" называются.  Разрывными стреляют - пуля, если даже в веточку, в лист попадает – взрывается. Оттого сразу и не поймешь, особенно в лесу, откуда, с какой стороны он, гад, по тебе содит. Словом, хитро, с выдумкой финны воевали, поэтому и потери  у нас очень большие были.  Они все сплошь – охотники, лесорубы - народ лесной, северный,  суровый, жестокий… От таких  пощады не жди…

У нас - ни лыж, ни масхалатов, ни тёплой одёжи. В будёновке, из шинельного сукна пошитой, хоть и есть под ней шерстяной подшлемник, всё равно на таком лютом морозе холодно, а на застёжке, что прямо на рту на пуговки застёгивается, от дыхания со временем ледяной ком нарастает.

А у финнов - у всех - белые масхалаты, шапки - ушанки, куртки, сапоги - на меху - им даже в сорокаградусные морозы сам черт не брат... А как быстро и ловко все они на лыжах бегают, по снегу, как змеи ползают, ножами - финками владеют! Случалось, ихние разведчики ночью у нас в тылу целые наши роты вырезали - спящих людей,  будто баранов по горлу…

Или взять, например, как они  хитро наши танки бутылками с горючей смесью жгли. Сидит финн в окопе, а наш танк прямиком на него идёт. А он не боится – окоп-то глубокий. Вот он пропустит танк над собой, а потом из окопа ему в зад, в моторную часть бутылку с горючей смесью бросает. Бутылка, когда о броню разбивается, то сразу  ярким пламенем вспыхивает и танк поджигает, потому что смесь эта  горящая через жалюзи в мотор затекает, а там  - масло, топливо. Вот и горит танк ясным пламенем, хоть и стальной. Даже «КВ», в котором шестьдесят тонн весу.   Словом, военной смекалки, хитрости у финнов не занимать. Нам бы всё это у них перенять - чай, эта война для нас - не последняя, - глухо проговорил Понкратов и, с силой раздавив погасший окурок о дно своей пустой тарелки, тут же принялся медленно и неловко, теряя махру, сворачивать новую цигарку искалеченными мелко подрагивающими пальцами.

Все подавленно молчали - только было слышно в наступившей тишине, как громко скрипит в подпечье  неугомонный сверчок.

- Получилось, что в Финскую войну у нас больше обмороженных, чем убитых и раненых было, - продолжал Понкратов, раскурив самокрутку. - Особенно конникам лиха досталось - ведь он в седле сидит раскоря­чившись - поэтому всё его мужское хозяйство холоду со всех строн открытое - без натурального сугрева между ног и тёплого белья за­мерзает и напрочь отваливается. И смех, и грех, ей-Богу!..

А перед смертью человек чаще всего детство своё вспоминает. Со мной рядом в окопе умирал раненный в живот красноармеец. Так  он все время просил в бреду жалостливым голосом: " Мамка! Мамка! Отгони Пеструху, очень больно в бок бодается!"

Потом мы эту проклятую линию Маннергейма по льду Финского залива слева обошли и в самую Финляндию углубились. Входишь в село, а людей в нём не видать - пусто! В доме печка еще теплая, чувству­ется - хозяева только-только что ушли. И в каждой хате в красном углу портрет ихнего президента и маленький флагшток с финским государственным флагом - вот, оказывается, какие все они патриоты!

А потом началася минная война: открываешь дверь избы – взрыв! Начинаешь воду из колодца ведром доставать - опять взрыв! Мно­гих моих товарищей этими взрывами  кого покалечило, кого  убило. А самого противника мы так и в глаза не видим. Зашли в глубь Финляндии почти на сто с лишком километров, а финны нам засадами все до­роги перекрыли-перерезали - интенданты нам ни боеприпасов подвезти не могут, ни курева, ни жратвы. Сидим в лесу в полном окру­жении по пояс в снегу, голодные, холодные, горючего для танков и машин тоже нету, а они, проклятые, нам с самолётов листовки бро­сают: "Русские! Выбирайте почётную капитуляцию или мороженую смерть!" Ну, мы, конечно, выбрали мороженую смерть. А тут как наши линию барона Маннергейма наконец прорвали, а двенадцатого марта финский город Випури - теперь Выборг называется, штурмом взяли, так они с нами сразу по дипломатическим каналам договариваться кинулись и от Ленинграда свою границу, о чём мы их с самого на­чала просили, на семьдесят километров отодвинули. Видно поняли, что плетью обуха не  пере­шибёшь, что мы их всё равно если не уменьем, то числом обязатель­но победим...

А в последнем бою нам с ними врукопашную схватиться довелось. И вот финн - здоровенный - косая сажень в плечах, рыжий, мне прикладом по башке саданул. Так я после этого три дня и три но­чи без памяти  валялся. Через то и пальцев на руке лишился - отморозил. Так это я ещё в каске был, и то от удара сознание потерял, а если бы - без - не сидел бы я сейчас с ва­ми за этим столом. У них там, в Финляндии, все мужики здоровенные, как на подбор, лесорубы - привыкли топорами махать - от топора у них у всех рука тяжелая...

И самое удивительное, что на вооружении  ихней пехоты, как и у нас - трехлинейная винтовка Мосина!

- Дак до революции вся Финляндия нашей, русской землей была, - сердито прогундосил Петрок, - я там был, знаю. Это уже после семнадцатого года финны от нас отделились. Сам Ленин им свободу дал - отпустил на все четыре стороны...

- Вот те нож и вот те масло, - вздохнул Понкратов и почесал в
затылке покалеченной рукой. - Не готовыми мы к войне с белофиннами оказались - и хоть победили вроде, у самих вся морда в крови. Очень много мы там народу потеряли. На поле боя все больше наши красноармейцы убитые лежат, и только изредка мертвого финна увидишь. Обидно  как – ужас! Думаешь, Гитлер всего этого не понял? А ежели слабину нашу увидал, то непременно вскорости пойдет на нас войной.  Голову даю на отсечение - пойдет!

- Ты, Ляксей, свою голову, коль её тебе на войне с финнами сохранить удалось, для чего-нибудь другого, полезного побереги, - усмехнулся колхозный счетовод Гавриил Яковлевич Черноус – невысокий, но широкий в плечах и в кости мужчина лет тридцати пяти, с задорно, по-петушиному торчащим на макушке светлым хохолком волос. - Расплакался, рассопливился тут, перед нами, будто какая баба-кликуша! Война, как известно, без крови не бывает. Тем более - такая тяжелая, наступательная. В морозы за сорок, по лесам, по болотам. А наступающая сторона завсегда раза в три - четыре больше личного состава теряет, нежели обороняющаяся - закон воины... Впрочем, я уже давно заметил, что у всех вас – раненых, покалеченных вот такая исключительно пессимистическая оценка боя, в котором ранило, наблюдается. Поэтому, не дай Бог, ежели воинский эшелон, идущий на фронт, на какой – нибудь станции с эшелоном раненых, с фронта возвращающихся, случайно остановится – раненые одним своим забинтованным видом, жалостливыми рассказами могут всех без исключения красноармейцев деморализовать, на корню разложить. Потому что от боли и всего пережитого в бою небо им с овчинку кажется, да ещё и наврёт с три короба со страху. Поэтому военные коменданты станций стараются таких стоянок  встречных эшелонов не допускать. И правильно делают – у страха глаза велики, а ежели ты врага заранее, еще до боя боишься, то никогда его не победишь – так и знай! «Напуган - наполовину побеждён», - говорил Суворов.

Я  вот тоже в тридцать девятом осенью Западную Белоруссию от белополяков освобождал, - продолжал Черноус, ловко и быстро свер­нув самокрутку и прикурив ее от цигарки сидящего напротив него Понкратова. - Там у нас совсем другая, чем у вас в Финляндии картина была. Подошли мы, значит, семнадцатого сентября к границе Польши, а они по нам из станковых  тяжелых пулеметов тиna наших ДШК с вышек ударили - эти вышки из толстых сосновых бревен у них по всей границе стояли. Ну, а мы, не долго думая,  развернули свои пушки - и по тем вышкам прямой наводкой - только щепки во все стороны полетели! И пошли мы после этого вперед без всякой особой задержки. Вообще-то польские жолнежи - вояки храбрые, верите, ихние конники с саблями наголо на наши танки бросались и рубили по броне - им ихние офицеры говорили, что танки  у нас фанерные. Храбрые-то, храбрые, но против нашего русского солдата и телом, и духом жидковаты - рукопашного боя, как огня, боятся…

А как радостно нас западные белорусы встречали: хлебом-солью, горилкой, цветами! Девчата обнимали-целовали, плакали от радости, видать несладко им под панской  Польшей  жилось! Словом, весело мы там воевали - тоски не было! Освободительный  ведь у нас поход был - своего родного брата - белоруса от польских панов освобождали - как на крыльях к ним летели!..

Немцы у нас против белополяков вроде как в союзниках были. Мы по ним с востока ударили, они - с запада. Потом у нас с ними даже общий победный парад был в Брест - Литовске. Комрады нас сво­ими сигаретами угощали - дрянь у них табак - сено, нашей моршанской духмяной махорочке  и в подметки не годится! Танки у немцев почти такие же, как у нас, ну может, чуток получше - приземистее и ширше - солиднее, самолеты - тоже. А винтовка ихняя - "манлихер" нашей - мосинской не чета - тяжелая, куцая какая-то,  неприкладистая.

- Германец в союзниках у русского солдата никогда не был и не будет!  - сердито прогундосил Петрок и шумно сплюнул на пол табачную крошку с языка, - тьфу! - Он испокон веков только о том и думает, как бы кусок пожирнее от России себе оторвать. С медведем дружись, а за ружьё держись. Так и с немцем...

- Чудно! - задумчиво покачал головой Черноус и осторожно
пригладил ладонью свой петушиный вихор на макушке. - Ежели рядом с тобой пуля в человека попадает, то получается вроде как чмокающий звук, будто баба, когда на пруду бельё полощит, мокрой тряп­кой со всего размаху по деревянному мостку ударила или вроде как тебя крепко, взасос поцеловала. Поэтому понятно, когда солда­ты меж собой об убитом или раненом товарище говорят: "Его пуля поцеловала".  А когда пуля рядом с тобой в сухую землю или ка­мень ударит, то звук такой получается, будто воробышек чирикнул: «чик!» Чудно, ей – Богу!..

Когда гости, наконец разошлись, а случилось это лишь под утро, то оказалось, что привезённая Вячеславом и Оксаной покупная водка так и осталась стоять на столе нераспечатанная - все гости и хозяева пили только "квасок" домашнего приготовления.

Это, сынок, хорошая  примета, -  сказал Вячеславу, добродушно улыбаясь, отец. - Я эти твои бутылочки сейчас подальше в шкапчик уберу, и, когда ты с Оксаной на следующий год к нам в гости приедете,  -  мы их тогда все вместе за ваше здоровье и выпьем...

Глава III

Проснувшись рано утром, Оксана сказала мужу, сладко, со стоном потягиваясь на душистом сене – «молодым»  постелили на сеновале:  " А сегодня, дорогой мой муженёк, давай-ка пройдёмся по твоей любимой Плебани да и рассмотрим её как следует, а то  ведь я  вчера впопыхах деревню совсем не разглядела..."

- Давай, - обрадовался предложению жены Вячеслав, - вот прямо сейчас, не дожидаясь завтрака, и двинем... Спал я, женушка, эту ночь на родном сеновале, будто пеньку продавши,- произнёс он широко, с подвывом зевая.

- Как это? - не поняла Оксана.

-   Значит, очень крепко, без задних ног. Ты что, никогда не слышала  такого выражения? Так вот: в старину наши мужики свою пеньку возили продавать в город, на  канатную фабрику - флот-то парусным был, ему много канатов требовалось. Вот мужики конным обозом до города несколько дней эту пеньку везут, потом её заводчику продадут, с устатка в трактире шкалик-другой водочки выпьют, хорошенько закусят и спят после этого вповалку прямо в своих телегах или санях так крепко, что и пушкой их не разбудишь...

- Теперь - понятно, -  улыбнулась Оксана. - А вот зачем ты свой железнодорожный китель надеваешь да ещё в придачу - фураж­ку форменную тяжеленную - вот это мне абсолютно не понятно. Спаришься ведь - день сегодня по всем приметам жарким быть обещается...

- Э - э - э, - протянул с улыбкой Вячеслав и, шутя, легонько надавил большым пальцем руки на курносый нос супруги, - сразу видно, что ты - не деревенский житель, психологии, обычаев наших деревенских совсем не знаешь! Сегодня я по Плебани во всей своей парадной форме ходить обя­зан, чтобы все деревенские сами, своими глазами видели и воочию убедились, что сын Петра Солдатёнка в люди вышел и после успешного окончания железнодорожного техникума б-а-а-льшим начальком на чыгунке работает. Как говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз - услышать...

- А почему - Солдатёнок? Ведь ваша фамилия - Радкевичи...

- Гэто у нас прозвище такое деревенское - Солдатёнки. Дело в том, что дед моего отца ещё при крепостном праве в царской армии в рекрутах целых двадцать пять лет отслужил, - сноровисто зашнуровывая ботинки, весело рассказывал Вячеслав. - Представляешь - ушёл на службу молодым двадцатилетним парнем, а вернулся старым, больным сорокапятилетним стариком. Пришёл и через год умер.  С тех пор и пошло - Солдатёнки да Солдатёнки. Навсегда к нам это прозвище прилипло. А ещё нас по деревне Литвяками кличут, потому что мой отец перед Германской войной у управляющего Ревельским механи­ческим заводом главным конюхом работал. Это все равно, что сегодня – заведующий гаражом – фигура! Да он и сейчас, не смот­ри, что ему за пятьдесят, любую, даже самую строптивую колхозную лошадь запросто на все четыре подкуёт. Мужики в округе, ежели лошадь не даётся, так и говорят: «Веди её к Петру Солдатёнку, только он и подкуёт».  Отец при необходимости  любую лошадь наземь повалить может. И силы тут, говорит, особой не надо - одна сноровка...

Отец мой  почти неграмотный - по складам с трудом читает и лишь только расписаться может - но от природы очень умный, смекалистый. Если у кого в деревне часы-ходики сло­маются - он их разберёт, деревянным маслом смажет, соберёт – и глядишь - снова пошли, как ни в чём не бывало! И плотник он от­личный, и столяр - замечательный. Все старики, кто в последние двадцать лет у нас в деревне помёрли, - в его руками изготовлен­ных гробах на нашем деревенском кладбище лежат, а старик, известно, абы кому для себя гроб делать не доверит...

- Да, отец у тебя, по всему видать, действительно человек замечательный, - согласилась Оксана.- А главное - внуков своих, особенно Антона, очень любит, и они его - тоже. И мама твоя мне тоже очень понравилась - красивая и для своих пятидесяти  лет очень молодо выглядит: коса - по пояс, зубы, как чеснок. И что удивительно: ни лицом, ни статью на простую крестьянку не похожа. Больше - на паненку. И рука у неё изящная, пальцы длинные, красивые. Я такие руки у профессио­нальных музыкантов видела, когда в музыкальный техникум в Сталино поступать ездила...

- Разве было  такое? -  удивился Вячеслав. - А я и не знал об этом замечательном штришке в твоей трудовой биографии, товарищ музыкантша...

- А чего тут удивительного, - кокетливо усмехнулась Оксана и звучно чмокнула мужа в румяную со сна щёку, - ты ведь хорошо знаешь, что я на гитару играть неплохо умею и пою...

- Не на гитару, а на гитаре. Так будет правильно по-русски...

- А по-нашему, по-украински - на гитару... Ладно, муженёк, хватит разговоры разговаривать - давай-ка побыстрей одевайся да пойдем смот­реть твою любимую Плебань...

-                                  Нищему собраться - только подпоясаться...

-  А мне ещё нужно свои выходные прорезинные тапочки как следует мелом набелить, - озабоченно нахмурила загорелый лоб Окса­на, - ты случаймо не знаешь, куда я свой мёл  задевала?..

- Посмотри получше в своей сумочке - где же ему ещё быть?..
Не найдешь - можно зубным порошком почистить - тоже неплохо получается...

Они быстренько собрались, незаметно, задами выбрались из сарая и пошли по пустынной деревенской улице к чёрной громаде деревянного костёла, окружённого с трёх сторон высоким - почти по самую его островерхую маковку старыми липами.

- Зайдём? - предложил Вячеслав.

- Что ты! Ведь мы - комсомольцы!..

- А кто узнает? - беззаботно махнул рукой Вячеслав. – Только нам сперва нужно к вдове органиста Юзефа Францевича Подбельского - Ядвиге Стефановне зайти - видишь, на самом краю деревни у самого кладбища её дом стоит. Попросим, чтобы она нам костёл открыла - он у нас вот уже почти четыре года на замке - с тех са­мых пор как Юзефа Францевича органы арестовали.

- Арестовали? 3а что?..

- За связь с польской разведкой – дифензивой. И с ним ещё двух мужиков из нашей деревни взяли. Говорят, они у него помощниками-связниками были - важные сведения оборонного характера ему поставляли. Только я одного в толк взять не могу, не понятно, как они это делать могли, ежели оба абсолютно неграмотными были - ни читать, ни писать не умели...

- Ядвига Стефановна - женщина очень набожная,- рассказывал Вячеслав жене, когда они шли к дому на краю села, - всё время религиозные книги из библиотеки костёла читает, она нам всё покажет и расскажет... А муж её покойный - очень хороший человек был. Помню, всякий раз перед службой в костёле, просит нас - детвору: покачайте, пожалуйста, сегодня меха органа - я вам за это по пятачку дам. Ну, мы и рады стараться - качаем! А он после окончания службы непременно каждому мальцу пятачок даст, честно со всеми за работу рассчитается. А мы с этими пятаками - в Обольцы, в лавку к Янкелю. Он нам за пятачок этот из бочки в горлач глёку, то есть селёдочного рассола, по самые края нальёт. Знаешь, как вкусно было в детстве варёную бульбу в этот глёк макать и есть, будто с настоя­щей селедкой! А яще у детинстве я дюже мочёный горох любил - он самым большим лакомством у нас - деревенской детворы был...

Ядвига Стефановна оказалась маленькой сухонькой, гладко при­чесанной старушкой лет шестидесяти, одетой во все черное, с тонким благообразным лицом и блеклыми, будто выцветшими голубыми глазами. В руках она держала, время от времени бережно прижимая к впалой груди, толстую книгу с тисненным золотым крестом на толстой облож­ке черной кожи.

Повязав голову черным платком и предложив Оксане сделать то же самое, она открыла большим кованым ключом огромный висячий замок на черной морёного дуба резной двери костёла, с громким скрипом приоткрыла её, и они вошли в большое полутемное, пахнущее воском, пылью, запустением помещенние, уставленное, словно зал кинотеатра, ровными рядами черных деревянных кресел. Быстро пере­крестившись всей ладонью и прошелестев короткую молитву, Ядвига Стефановна зажгла тонкую в карандаш, свечу перед распятой на кресте масляно блестевшей в полумраке черным полированным деревом фигур­кой Иисуса Христа и возле стоявшей у его ног на возвышении болышой - в половину человеческого роста белой фарфоровой статуей - молодая женщина в белом длинном платье, молитвенно сложив ладони на груди, скорбно и укоризненно смотрела на них сверху вниз живым человечес­ким взглядом.

- Матка Боска, - тихо пояснила Ядвига Стефановна и еще раз торо­пливо перекрестилась. - Божья Матерь. На нее, Вячеслав, молились не только твои деды, но и прадеды - нашему костелу более четырех­сот лет. Рублен он топором из дуба, собран без единого гвоздя. А этот орган - весь из чистого серебра...

- Знаешь, - тихо сказала Оксана Вячеславу, когда они вдвоём вышли из гнетущего холодного мрака костёла в яркий свет теплого летнего дня, - больше всего меня поразил страдальческий взгляд Божьей Матери. Подумалось: это ж каким гениальным скульптором нужно быть, чтобы в холодном стекле и мёртвом фарфоре потрясающе точно передать душевные муки женщины, страдания матери, во имя спасения людей отдавшей на муки и смерть  своего единственного сына. А вот на иконах я, к сожале­нию, ничего рассмотреть не смогла - темно да и краски на холсте выцвели от времени... Чудно - у нас, у православных,  иконы даже в церкви обычно небольшие и пишутся на досках, а у вас - иконы, словно картины, - на холсте и в полстены...

- А вот на эту высоченную, похожую на рогатку липу возле костёла, - задрав голову вверх так, что  его фуражка едва не упала на землю, сказал с лёгкой улыбкой  Вячеслав, - я как-то весной, когда мне лет десять было, полез и сорвался. Мы - ребятня яйца грачиные из гнёзд таскали - из них яичница очень вкусная получается... Всё так быстро произошло, что я даже испугаться не успел. Лежу под липой, а плечо ужасно белит. Бабка Груня - наша, деревенская костоправка плечо мне обратно на своё место вставила, и я уже буквально на следующий день снова на липу полез - голод - не тётка...

- А в дупле вон той толстенной  липы, что возле школы растёт, мы с Володькой Шафранским дом себе устроили и в нем костёр развели. А огонь возьми да и перекинься на всю липу! - Всей деревней тушили - затушить не могли! Из Толочина, из самого райцентра пожарники на машине при­езжали - едва водой огонь залить сумели - глиной дупло забивали. Представляешь, что было, если б эта липа в комле перегорела и на школу рухнула...

- Место здесь, где костёл стоит - самое красивое и высокое, отсюда всё до самого горизонта видать! Красиво как - дух захватывает!

- Да, Оксанка, умели наши предки места для церквей выбирать, ведь это действительно - самое высокое и красивое место во всей деревне. А  сразу за школой - глубокий овраг и по дну его  речка  Лука бежит, так себе, ручеёк, курице по колено. Справа, там, где изба Под­бельских стоит - через ложбинку - кладбище деревенское...

-  А хата у   них, как я посмотрю, ещё совсем новенькая, желтень­кая, словно пасхальное  яичко...

- Совсем новая. Я хорошо помню, как ровно пять лет тому назад, в тридцать шестом её наши деревенские мужики "толокой" ставили…

-  Толокой?..

- Ну, да, "толокой", то есть всей деревней. У нас ведь как ведётся: задумает мужик себе новую избу ставить - выпишет в колхозе лесу и всю зиму из лесу на санях по брёвнышку его вывозит. А по осени, когда весь урожай уже уберут и в амбары сложат, нагонит он самогонки литров двадцать - тридцать, зарежет кабанчика, бараньку, а то и бычка годовалого, хозяйка его мяса нажарит - наварит, бульбы, кулешу на­варит и приглашают они тогда всю деревню к себе на "толоку" - дом ставить. Каждый мужик к хозяину со своим топором, пилой и прочим плотницким и столярным инстру­ментом приходит, - увлечённо рассказывал жене Вячеслав. -  И по­шла работа! Веришь: все вместе за день сруб ставят, на другой  - пол, потолок, окна ладят - и к вечеру изба готова! Вот что такое "толока"! Ну, понятно, что все эти дни хозяин с хозяйкой и в завтрак, в обед, и в ужин кормят-поят работников. Поэтому денег с хозяина они не берут - всё, можно сказать, делается только за харчи. Ну, и мы - ребетня, тут обязательно толчёмся - помогаем щепу убрать или ещё какую другую немудрую работу  делаем. А за это и нам иной раз вкусный кусок с общего стола перепадает...

- А это что за птица полетела?  Большая, как журавель...

- Это не журавель. Аист. Бутян, бусел - по нашему. Он у нас, у белорусов святой птицей считается. Есть такое народное поверье: если аист рядом с твоим домом свое гнездо совьет, то в твоем дому всегда будет счастье, мир и достаток. Вот потому и стараются люди эту птицу к своему дому приманить - по весне на спиленную верхушку высокого дерева, что рядом с хатой растет, хозяин на вожжах тележное колесо или старую деревянную борону затягнет, укрепит его там крепко - накрепко – своеобразный прочный фундамент для гнезда этой большой птицы  делает. И если аисту этот фундамент гля­нется, тогда наносит он на него толстых сучьев, веток - и готово гнездо.

Аистиха обычно только два яйца в гнездо кладёт, - громко, увлечённо рассказывал жене Вячеслав, -  а если - три, то третье аист непременно из гнезда выкинет. Это, видимо, для того, чтобы в будущем повзраслевший яго дятёнок без пары не остался. Умная птица! И знаешь, ведь птенцы аиста никогда не пищат - они этого делать просто не умеют. И взрослые птицы тоже абсолютно безголосые. Стоит аист в своём гнезде на одной ноге, голову назад запрокинет - и стрекочет клювом громко и самозабвенно. Такая у него песня - костяная... Если ты захочешь, то мы потом, позже на тот конец деревни сходим, и я тебе гнездо бусела  покажу. На бярозе ля хаты Стася Кривицкого...

-  Конечно, хочу. Интересно, а что они едят?

-  Лягушек, змей, ящерок. Обычно аисты охотятся возле косцов  - на покосе им легче поймать такую добычу.  Интересно наблюдать: мужики косят, а рядом с ними важно вышагивает аист - и не боится - знает: люди его не обидят...

Аисты к нам из южных стран рано прилетают - в марте. Случается в сакавик снег  выпадет - покроет всю землю толстым слоем - где им тогда еды достать? Так вот в таком случае утром идёшь в школу, а мать тебе в холщовую торбу с учебниками и тетрадями не одну, как всегда, а две ржа­ных лепёшки кладёт и наказывает: одну на переменке сам съешь, а другую -  аисту отдай - он ведь голодный. И отдавали, хотя сами не всегда сытыми бывали... А аист так возле школы и ходит лепешку, как собака, из детских рук смело берет.

А не дай Бог, если аистёнок случайно из гнезда вывалился и насмерть разбился - тогда вся деревня тревожится - большой беды ждёт - поверье в нашем народе такое есть...

Вот говорят, что ежели охотник убьёт лебедиху, то и лебедь жить не станет - поднимется высоко в небо, а потом сложит крылья и - камнем на землю падёт. У аистов не так. Ежели кто убьёт аистиху - аист ему обязательно отомстит - полетит в поле, най­дет непотушенный костёр, возьмёт в клюв тлеющую головешку и подсунет её под соломенную стреху избы обидчика - и загорится, заполыхает дом...

- Сказка, -  усмехнулась недоверчиво Оксана, - красивая выдумка для маленьких детей.

- Сказка - не сказка, - серьёзно  сказал Вячеслав, открывая тихо скрипнувшую калитку своего двора, -  сколько лет я на белом свете живу, но ни
разу не видел, не слышал, чтобы кто-то когда-нибудь у нас или в других соседних деревнях бутяна  убил. Да за такое ему наши мужики руки-ноги повыдёргивали бы и спички вставили... А ты говоришь: сказка!.. Старики говорят, что птицы созданы Богом для того, чтобы мы – люди, почаще смотрели в небо и, любуясь на их полёт, глядя вот в эту бездонную  голубизну, сами становились от этого чище и лучше душой и мыслями. Вот так, моя дорогая… А ты говоришь: детская сказка!..

- Сегодня, Оксаночка, мы с тобой ещё денёк отдохнём с дороги, а завтра с раннего утра со всеми вместе на сенокос двинем. Я - с косой, ты - с граблями. Сено­косный день, как известно, год кормит…

Глава IV

В тот душный июньский день в большом двухэтажном особняке полковника Генерального штаба сухопутных войск Германского вермахта барона Отто фон Риттера, удивительно похожем своей островерхой, крытой красной черепицей крышей и узкими, высокими окнами - бойницами на небольшой средневековый рыцарский замок, по углам густо, почти по самую крышу покрытый  сочным зеленым плющом, в просторном зале для приема гостей собралось по случаю пятидесятилетия хозяина все его многочисленное семейство: сам барон - высокий сухопарый мужчина в парадном военном мундире серого мышиного цвета с железным крес­том под отложным воротником с золотыми позументами,  туго обтягивающим загорелую морщинистую шею, такого же цвета бриджах и высоких лаковых сапогах, с безукоризненной выправкой кадрового офицера и столь же безукоризненно ровным пробором в седоватых  жирно напомаженных бле­стящим бриалином волосах, косой жидкой челкой, почти наполовину прикрывающей и без того узкий бледный лоб, моноклем на черном шел­ковом шнурке в правом глазу и короткими густыми черными усиками над тонкогубым, волевым ртом.

Его жена - фpay Зльза - тоже довольно высокая, худощавая женщина лет сорока восьми в светло - зеленом длинном вечернем платье  с глубоким декольте, открывающем острые ключицы и верхнюю часть дряблой, увядающей груди, крашенными перекисью в белоснежный цвет густыми волосами, по тогдашней моде а^,la   киноактриса Марлен Дитрих, подвитые вовнутрь  с боков и сзади, золотым потоком ниспадали к загорелым обнаженным плечам и спине. Часть волос, туго стянутых металличес­кими шпильками с висков на затылок и закрепленных там высокой кич­кой, делали худое и узкое лицо фрау Эльзы еще более худым и узким.

Её восемнадцатилетняя дочь фройлен Герда и лицом, и прической, и высокой сухопарой фигурой являла точную, только гораздо молодую копию своей молодящейся матери. Она была одета в строгое темно -  зеленое платье - униформу военной медицинской сестры, дополняющееся  похожим на гимназический, фартуком  с большим красным нашивным крестом на плоской груди. Как всякая молодая девушка, чувствующая на себе постоянное внимание, любовь и заботу более старших по воз­расту родных ей людей, она была по-детски оживлена, весела и граци­озна.

Старший сын - Ганс - тридцатилетний доцент-славист Берлинско­го университета - единственный из мужчин в цивильном платье, сидя в кресле нога на ногу, задумчиво дымил сигаретой, время от времени потирая высокий, с глубокими залысинами бледный лоб учёного-мысли­теля длинными тонкими пальцами интеллигента. На его большом с широ­кой переносицей носу тяжело сидели черные роговые очки с толстыми, как бутылочные донца, линзами.

Младший сын - двадцатилетний Фриц - невысокий голубоглазый крепыш с белокурыми, слегка вьющимися короткими волосами, был весел, смешлив и безмерно счастлив, как бывают счастливы обычно все солдаты срочной службы, неожиданно среди недели получившие увольнительную в город. Плотной материи серо - зеленый парадный мун­ир солдата-пехотинца хорошо облегал его крепкую широкоплечую фигу­ру завзятого спортсмена, а несколько приплюснутый, с характерной горбинкой -   искривленный нос, весьма красноречиво свидетельство­вал о его нешуточном увлечении боксом. От него стойко и едко пахло молодым потом, сапожной ваксой, дешевым солдатским одеколоном, та­баком, казармой.

Все они в непринуждённых, расслабленных позах сидели в глубоких мягких креслах вокруг небольшого круглого стола с гнутыми ножками из темно - коричневого орехового дерева и бело - мраморной с розовым оттенком
столешницей, на которой в серебряном ведёрке со льдом стояла бутылка французского шампанского а рядом с ним  - пузатая темного  стекла  бутылка – коротышка, опять-таки чрезвычайно дорогого французского коньяка «Камю». На белых фарфоровых блюдцах были красиво, с истинно немецкой аккуратностью разложены бутербро­ды с сыром, колбасой, ветчиной. Bce  уже выпили по бокалу шампан­ского, рюмочку-другую коньяка за крепкое здоровье, успешную карьеру и  долгую счастливую жизнь юбиляра и пребывали в приподня­том благодушном настроении. Мужчины, испросив разрешения у дам, курили.

Все это, напомню, происходило в просторном зале для приема гостей, высокие серые стены которого были  увешаны портрета­ми многочисленных предков барона, написанными масляными красками, не только потускневшими, но даже потрескавшимися местами от времени. Одни были изображены по пояс, другие - во весь рост, на конях и в пешем порядке, в тускло мерцающих начищенным железом латах и шлемах, с копьями наперевес и обнаженными шпагами и саблями в руках. В военных мундирах, украшенных аксельбантами и разноцветными боевыми орденами. И ни одного – в цивильном платье.

Центральное место - простенок между  двумя узкими, похожими на бойницы, окнами, занимал огромный - в полный рост портрет Гитлера, тоже выполненный на холсте масляными, но ещё не утратившими свежести и первозданного блеска, красками. Фюрер стоял в парадном военном мундире на фоне горного пейзажа Верхней Баварии, устремив куда-то в сторону властный и несколько мечтательный взгляд прищуренных глаз и скрестив руки в горсти на животе. Голову его венчала черная военная фуражка с высокой тульей, а туго обтягивающие икры и лодыжки высокие хромовые сапоги зеркально блестели.

Помимо портретов на стенах зала висели большие персидские ковры разных цветов и оттенков. Все они были  увешаны расположенным в определённом порядке холодным и огне­стрельным оружием разных эпох и народов: турецкими кривыми, похожими на  большой крестьянский серп или молодой полумесяц саблями – ятаганами, длинными и ровными, как русский меч, обоюдоострыми палашами, кавалерийскими саблями в черных ножнах и без таковых, мушкетами, стариными пистолета­ми с дулами-раструбами и фитильными и кремневыми замками, изящными дуэльными пистолетами Лепажа, пистолетами, наганами, карабинами времен первой мировой войны.

Особую гордость нынешнего хозяина дома-замка составлял ярко-красный опять-таки персидский, а если быть совсем уж точным – кашмирский шелковый, а потому чрезвычайно дорогой ковер ручной работы,  с охотничьим оружием, над которым торчали огромные пятипалые рога шестилетнего лося, удивительно напоминающие окостеневшие руки великана с пятью растопыренными длинными тонкими пальцами. С высоты стен равнодушно смотрели вниз, на  собравшихся за столом людей, холодными стеклянными глазами отрубленные по шею  и набитые опилками, местами заметно потраченные молью головы лосей, косуль, кабанов, оленей, диких коз и прочих многочисленных трофеев удачливых охотников, в разные времена живших в этом доме.

На самом верху ковра, под развесистыми лосиными рогами, ровно посередине, на кожаном коричневом ремне висело знаменитое на весь мир немецкое охотничье ружье шестнадцатого калибра "Зауер три кольца" с прикла­дом из плотного орехового дерева и инкрустированными потемневшим  от времени серебром затвором и стволами, чуть ниже его – дорогой нарезной крупнокалиберный охотничий карабин известной английской фирмы Голлланд - Голланд,  еще ниже - французское изящное, маленькое, больше похожее на детскую игрушку, двуствольное ружье "Дарнэ", тоже шестнадцатого калибра, с темно-коричневым прикладом из карельской березы, но не с "ломающимися" в месте соединения с затвором стволами, как у "Зауэра", а полозковым, удивительно похожим на большую щучью голову затвором, открыть который можно было лишь крепко ухватив "голову" за "глаза" двумя пальцами и сильно потянув  на себя. И в самом низу ковра, под «Дарнэ» на дешевом брезентовом ремне висело одноствольное русское ружье "Тулка", которое в двадцать седьмом году барону Отто фон Риттеру подарили русские сокурсникк после успешного окончания им военной акедемии имени Фрунзе в Москве. Скромную на вид "Тулку" барон очень высоко ценил за исключительную кучность боя и хорошую прикладистостъ.

Барон выключил стоявший на маленьком, похожем на этажерку, столе высокий ламловый приемник с круглой, словно часы, шкалой, из которого неслись бравурные звуки  военных маршей и, дождавшсь полной тишины в зале, громким и торжественным голосом сказал, картинно обводя стол по-стариковски сухощавой pyкой: «Сегодня, на нашем столе, дорогие мои, - реаль­ные, видимые плоды гениальной международной политики нашего фюрера: ветчина и колбаса - из Дании, сыр - из Голландии, чудесный коньяк и шампанское - из Франции... За восемь лет - с тех пор как Адольф Гитлер пришел к власти, - при этих словах рука барона, очертив пол­ный круг, остановилась на портрете фюрера в простенке, - весь германский народ смог воочию убедиться,  что он - человек не только слова, но, прежде всего - дела. Он силой оружия заставил чванливую Евpony уважать Германию и ее народ, навсегда избавил нашу страну от позора и непосильного гнета грабительского Версальского договора девятнадцатого года. Он сплотил, усилил, оздоровил нашу германскую нацию, железной рукой безжалостно очистив ее от всяческой скверны: жадных, грязных, вонючих жидов, убийц, грабителей, коммунистов, воров, проституток, наркоманов, гомосексуалистов»...

- Но в окружении самого Гитлера, говорят, полно завзятых педе­растов, - с мрачной ухмылкой заметил Ганс, подливая себе в рюмку коньяк и неспеша, с видимым наслаждением смакуя его во рту. - Ру­дольф Гесс, например. А любимец нации Герман Геринг к тому же законченный морфинист...

- Гесс, как известно, - сумасшедший, предатель германского наро­да, перебежчик, - раздраженно оборвал сына барон. - О пагубной же страсти Геринга лично мне ничего не известно. Врут, должно быть. У этого удачливого вальяжного красавчика немало завистников и в окружении Гитлера.

- А  самое главное, - продолжал барон уже не столь торжественно и громко, сбитый  с тона неприятной для него репликой сына, - что наш фюрер дал всем немцам  работу на вновь открывшихся много­численных военных заводах и строительстве автобанов. Их семьи и они сами теперь не голодают и не будут голодать больше никогда! А когда мы завоюем Россию, на наших с вами столах в изобилии появятся рус­ский хлеб, украинское сало, красная и черная икра...

-   И как скоро произойдет это чудо? - вновь оживился в своем кресле Ганс, небрежно стряхивая серый ноздреватый пепел с кончика
дорогой сигареты в массивную хрустальную пепельницу на краю стола. – А пока рацион рядового немца по карточкам, как известно, более чем скромен: двести грамм сахара в неделю на человека, двести пятьдесят – обезжиренного маргарина…Пушки вместо масла…

- Скоро, очень скоро, мои мальчики! - голос барона зазвучал с
прежней торжественностью и силой, - фюрер уже давно назначил конкретную дату нашего вторжения в советскую Россию, но из-за сообра­жений строжайшей секретности я не могу пока назвать ее вам. Скажу только одно: это обязательно произойдет в воскресенье - фюрер любит нападать на своих врагов по выходным дням, когда они беспечны, слов­но дикие утки в заповеднике. Нам обязательно нужно застать русских врасплох. Внезапность - наш верный союзник,  уже не раз помогавший нам в несколько дней выигрывать военные кампании в старушке - Европе. Поможет она нам победить и гигантскую Россию. За шесть недель. Так что готовьтесь воевать, мои мальчики! Необъятные русские просторы ждут вас!

-  Но ведь на войне, как известно, и убить могут, - с ехидной
усмешкой сказал Ганс, старательно разглядывая отполированные до блеска ногти на своих пальцах. -  И нас - твоих  сыновей - тоже...

-  На этой - маловероятно, - убежденно произнес барон и беспечно
махнул рукой. - Мы, в генеральном штабе, уже не раз выверили и скрупулезно подсчитали: при нынешнем соотношении сил, нашем подавляющем, просто гигантском превосходстве в вооружении, экономике, живой силе,  война в России будет для нас не войной, а легкой увеселительной прогулкой цивилизованных, прекрасно вооруженных европейцев в экзотические пампасы первобытных дикарей. И уверяю вас: это - не гипербола, не художественное преувеличение. Я - солдат и привык мыслить только конкретными военными категориями. Судите сами: в Европе нам противостояли современные, отлично вооруженные, хорошо обученные армии Франции, Дании, Бельгии, Голландии - их мы разгро­мили наголову в считанные дни. Россию, учитывая ее гигантские тер­ритории, мы планируем разбить ровно за шесть недель - за сорок два дня и ни днем больше! Это будет молниеносная война - блицкриг! От­куда у нас такая уверенность? Я не желаю забивать ваши молодые головы цифрами, наглядно свидетельствующими о нашем колоссальном превосход­стве над Советами по всем позициям. Скажу лишь одно: если уж огромная сто восьмидесятимиллионная Россия с трехмиллионной крошечной Финляндией три с половиной месяца, а если быть совсем точным - ров­но сто четыре с половиной дня справиться не могла, то следует ли вообще всерьез говорить о каком-либо серьезном сопротивлении безнадежно отсталой во всех отношениях Красной армии объединенным вооруженным силам Европы. Да-да-да, именно объединенным вооружен­ным силам Европы, ибо во главе с нашим вермахтом мы в один прекрас­ный момент неожиданно двинем на Россию всю Европу, всю её военную, индустриальную, людскую мощь, сосредоточив ее, как и Наполеон в свое время, в одном, главном направлении - на Москву! Русским не удастся устоять против внезапного удара такой чудовищной силы! Мы, в генштабе, про­ведя все необходимые расчеты, сделали однозначный вывод: в мире сегодня нет и не может быть армии, способной успешно противостоять нашей Германской армии. С нашей армией, как очень верно и чрезвычайно образно сказал наш гениальный  фюрер, можно успешно штурмовать само небо!  А  после зимней  войны в Финляндии всем, всему миру стало ясно, понятно, что варварская большевистская Россия - это колосс на глиняных ногах - его толкни вооруженной рукой посильнее - и он упадет, развалившись на куски, рассыпавшись в прах. Это, как известно из мировой истории, удел всякой многонациональной лоскут­ной империи. И Россия, к счастью, - не исключение из правил. Гитлер как-то сказал нам, что поход против России  представляется ему всего лишь «игрой на ящике с песком».   Так что выпьем, друзья мои, выпьем непременно стоя за великий гений фюрера, могущество нашей победоносной армии, германского народа - героя и его прекрасное будущее…

- Но,  помнится, один раз, в тысяча восемьсот двенадцатом году
вся Европа, все её объединенные силы под руководством военного гения корсиканца Наполеона Бонапарта  уже ходила на Россию, - усевшись в свое кресло и с громким стуком поставив опустошенный бокал на стол, сказал с усмешкой  Ганс. - Что из этого вышло - вы все хорошо знаете. А наш фюрер - далеко не Наполеон! В ту войну он был всего лишь ефрейтором…

- Наполеон тоже не сразу стал великим полководцем, - раздраженно оборвал  сына барон. - В свое время я тоже отдал дань великолепным трудам нашего военного историка барона Карла фон Клаузевица и, в частности, его "1812 году". Читал в подлиннике и роман на эту тему, так называемого, великого русского писателя Льва Толстого "Война и мир" и даже уличил его в плагиате - он, по моему мнению, без зазрения совести позаимствовал, а вернее, украл у нашего Клаузевица и сюжетную линию, и портретные характеристики великолепно описанных им военачальников, да и самого Кутузова и Наполеона - тоже...

-Это - не плагиат, папа, - усмехнулся Ганс. - В литературе это
называется - прототип. Так сказать, первооснова для создания писателем художественного образа. Ничего зазорного в этом нет. Все  писатели, в том числе и пишущие на историческую тему, как правило, используют в своем творчестве конкретные прототипы…

- Я солдат и  в подобных литературных тонкостях не очень хорошо разбираюсь, - раздраженно произнес барон, несколько задетый менторским тоном сына. - Но ты, Ганс, тоже нашел, что сравнивать - век нынеш­ний и век минувший!.. Почти сто тридцать лот прошло с тех пор! Это ведь совершенно разные исторические эпохи! Совершенно разные формы и методы вооруженной борьбы! Как известно, война восемьсот двенад­цатого года была прежде всего войной людей, вооруженных холодным и допотопным огнестрельным оружием, сплошным рукопашным боем, в котором побеждал прежде всего тот, кто был сильнее физически, у кого был крепче моральный дух, сильнее воля к победе. Конечно, все эти качества понадобятся нашему солдату и в грядущей войне, но эта  война будет прежде всего войной машин, моторов, техники! И лишь  только потом - войной людей, живой силы.  И победит в ней тот, у кого будет больше современных танков, пушек, самолетов. Кто выплавит больше стали, изготовит больше пороха и снарядов. В настоящее время Герма­ния втрое превосходит Советы по добыча угля и вдвое - по выплавке чугуна и стали. А это будет война экономик! Экономика России не смо­жет противостоять совокупности экономик почти всех стран  Европы.

А самое главное, что в вооружении, военной технике Советы от­стают от нас сегодня минимум лет на десять-пятнадцать, если не больше. Конкретные примеры? Пожалуйста! Их основной танк ТБ-5 действи­тельно быстроходный и чрезвычайно маневренный, способен на катках по дороге развивать скорость более шестидесяти километров в час. Но имеет лишь тонкую пулезащитную броню и горит от наших снарядов, словно смоляной факел. Сам  видел в Испании в тридцать седьмом году. Их летчики летают на огромных неуклюжих бомбардировщиках БТ, сделанных из дерева к перкали - особым способом обработанной мате­рии - тряпки со скоростью триста километров в час и горят, словно порох, от одной пулеметной очереди нашего истребителя – мессершмитта, скорость которого более чем вдвое выше скорости БТ.

Их артиллерия, даже тяжелая - гаубичная - на деревянных колесах, тележных деревянных колесах, ошинованных железом, и в большин­стве своем - на конной тяге, как в 1812 году. У них на вооружении до сих пор сохранились конные тачанки - тройка лошадей, запряжен­ная в телегу, на которой укреплен пулемет "максим". Эти их станко­вые пулеметы - изобретение начала двадцатого века "пьют воду" - имеют водяное охлаждение ствола, ненадежны, тяжелы, громоздки, со скорострельностью всего шестьсот выстрелов в минуту. Помимо "максимов" на вооружении пехоты Красной армии - трехлинейная винтовка Мосина образца конца прошлого столетия и лишь слегка модернизированная в тридцатом году, очень мало ручных пулеметов и почти совсем нет автоматов…

У наших же пехотинцев - прекрасные современные автоматы и пулеметы. Один пулемет МГ-34 чего стоит! - увлекаясь, все громче и радостнее говорил барон, - его скорострельность - тысяча выстрелов в минуту! Он способен свинцовым градом пуль почти мгновенно сметать с лица земли целые роты, батальоны наступающей пехоты противника, что я тоже собственными глазами видел в тридцать девятом, в Польше!

Наши танки, авиация, артиллерия выше всяческих похвал! - продолжал барон громким возбужденным голосом. - И самое главное! - тор­жествующе поднял он указательный палец вверх, - все это превосход­ное по своим боевым характеристикам оружие и техника уже не раз и не два опробованы нами в реальном бою и прекрасно там себя зареко­мендовали! Наша доблестная, храбрая пехота прекрасно обучена, в  большинстве своем обстреляна и имеет двухлетний богатейший боевой опыт. Это доро­гого стоит! Соответственно и наш генералитет умеет управлять войсками не только на учебных картах. Кстати, прошлогодняя советско – финская война показала, что Красная Армия очень скверно управляется.

- У тебя, папа, данные  четырехлетней давности,  - осуждающе покачал головой Ганс, - со времен гражданское войны в Испании. У меня есть друзья в военном ведомстве, и мне от них хорошо известно, что все эти годы русские в области военной техники тоже не стояли на месте.  У них, я знаю, замечательные, талантливейшие авиаконструкторы... Один Туполев чего стоит! Его "СБ" - скоростной бомбарди­ровщик - первоклассная современная машина, точные и мощные удары которой финны не раз испытали на себе. Скорость у него более пяти­сот километров в час, и поэтому он способен действовать даже без прикрытия истребителей. Более того, он сам на них иногда весьма успешно нападает. Или фронтовой пикирующий бомбардировщик конструк­тора Петлякова «Пе-2»...

-           Неужели ты думаешь, что нам в Генеральном штабе вермахта обо всем этом ничего не известно? – снисходительно и длинно, словно на неразумное малое дитя посмотрел барон сверху вниз на сына и не спеша прику­рил от золотой зажигалки новую сигарету. - Конечно же, мы обо всем этом пре­красно осведомлены, - выпустил он к потолку сизое облачко пахнущего липовым мёдом и сушеным черносливом табачного дыма. - Более того, у нас есть почти целые, неповрежденные образцы этих самолетов, из тех, что были сбиты в небе Финляндии. Как, впрочем, и экземпляры их новейших тяжелых танков "КВ" - Клим Ворошилов. Из тех, что завязли в незамерзающих даже в самые свире­пые морозы болотах Суоми. Именно эти болота и не позволили русским широко использовать в Финляндии танки...

-  В    России тоже много болот...

- Нам хорошо известны все без исключения русские болота от самых наших границ до Москвы. На наших военных картах нанесены с точностью до метра все колодцы, родники, речки и ручейки - все источники  водоснабжения наших  войск во время похода на Восток. За это нам надо благодарить нашу замечательную разведку. В том числе  и воздушную.

Согласен, сегодня у русских уже есть весьма  удачные современные типы самолетов, но, к нашему счастью их  в Красной армии  еще очень мало,  а   в основном   у    них  сейчас  на вооружении,  повторяю,  тихоходные бомбардировщики  «БТ» из дерева и перкали, а их основной истребитель 

«И-16»  способен развивать максимальную скорость в четыреста двадцать километров в час, когда наш «мессершмитт» - семьсот сорок!

Сталин хорошо осведомлен об этом нашем колоссальном превосходстве, и поэтому русские сейчас лихорадочно разрабатывают новые типы самолетов, танков, пушек, способных успешно противостоять нашим, и ставят их на поток. И наша задача - ударить по ним именно сейчас, когда они все еще так чудовищно отстают от нас во всех областях военной техники и вооружения, не дать им времени и возможности изготовить и  в массовом порядке перевооружить Красную армию на более современную военную технику. Так что наше дальнейшее промедление с войной на Востоке смерти подобно!

К тому же следует учесть, что их нынешние главкомы – Тимошенко, Ворошилов, Будённый - герои их гражданской войны, попрежнему  по - привычке уповают  лишь на кавалерию да на трехгранный штык русского сол­дата. У них  даже в боевом уставе пехоты записано: "Всякое наступление пехоты должно завершаться и закрепляться смелой, решительной штыковой атакой».

Ну что ж, дети мои, очень скоро мы с вами увидим, как эти рус­ские молодцы пойдут со своими пятизарядными винтовками наперевес в штыковую атаку на наши автоматы и пулемёты, способные стрелять со скоростью до тысячи выстрелов в минуту!.. 'Понятно, что все это не мог не учитывать наш гениальный фюрер при разработке плана войны на Востоке  "Барбаросса"...

- «Рыжебородый», - тяжело опустив захмелевшую голову задумчиво произнес Ганс заплетающимся языком. - Так вот как будет называться наша военная операция на Востоке. Что ж, неплохие исторические ассоциации вызывает лично у меня император Священной Римской империи Фридрих Пер­вый Барбаросса. Совсем неплохие...

- Наш фюрер - душка! - молитвенно сложила руки на плоской своей груди Герда, и все ее худое остроносое лицо от волнения пошло красными пятнами. - Вчера утром мне посчастливилось увидеть его на Олимпийском стадионе. Вот также близко, как вижу сейчас вас! - кокетливо повела она глазами и резко дернула   головой, словно стряхивая с волос снежинки или капли дождя,   - Он почти целый час выступал перед нами - выпускницами курсов военных медсестер. Подумать только! Целый час уделил нам при такой огромной занятости государственными делами! В конце мне даже посчастливилось пожать его руку, когда он с трибуны протягивал ее нам. Майн готт! Если бы вы знали, какая большая, сильная и теплая у него рука! Я отчетливо почувствовала, как вся сила, мощная энергия ге­ния через это пожатие волшебным горячим потоком перелилась в меня! Во все мое существо - в сердце, в мозг, в кровь и плоть! Я была так взволнована, так растрогана, что даже прослезилась от радости и умиления… И не только я одна. Многие наши девочки плакали от счастья, пожимая руку величайшего гения человечества! Некоторые громко рыдали. А с одной нашей девочкой даже случилась истерика, и ее увезла карета скорой помощи...

- У вас, у женщин - слезы близко, - снисходительно усмехнулся молчавший доселе Фриц,  картинно затягиваясь вонючим  дымом дешевой солдатской сигареты. - А вот мы - верные солдаты фюрера, и великой Германии в предстоящей войне с Россией должны будем крепко-накреп­ко забыть, что такое вообще слезы, нервы, сердце, сострадание и прочие интеллигентские сентименты. Так учит нас верный соратник фюрера доктор Геббельс. Во имя Германии, ее прекрасного будущего мы должны будем без всякой жалости истреблять всякого русского – будь то  женщина, старик, ребенок. Только беспощадным тотальным террором мы сможем победить, поставить на колени всю  эту огромную русско-азиатскую орду, этих славянских варваров, недочеловеков! И мы должны быть к этому физически и морально подготовлены. И мы к этому уже давно готовы!

- Да -  усмехнулся барон, - для войны на Востоке нам  будут нужны парни с крепкими нервами. А лучше - вообще без таковых... Раса солдат…

-           Нервы, - усмехнулся Фриц. - Мне сегодня смешно и стыдно вспоминать, каким слюнтяем и недотепой я был всего пять лет назад, как
горько, безутешно плакал, когда командир гитлерюгенда Курт Штоцман
приказал мне собственноручно зарезать ножом Лопоухого - кролика,
которого он дал мне весной крохотным пушистым комочком и которого
я все три летних месяца кормил и поил  из своих рук.  И я очень горжусь, что тогда я смог все-таки преодолеть проклятую жалость - чувство, недостойное истинного арийца. Я сумел навсегда вытравить ее из своего сердца, хотя тогда
горькие слезы потоком лились из моих глаз, и я не успевал вытирать
их рукавом моей новенькой коричневой штурмовки. Впрочем, многие из
нас по-первости горько плакали, убивая своих питомцев. А потом - ничего, привыкли... Наш командир очень любил повторять крылатые слова Гитлера: « Мы воспитаем такую молодежь, перед которой содрогнётся весь мир».

- Мы все в свое время получили в гитлерюгенде подобную прививку
от жалости - атавизма цивилизации, - усмехнулась Герда, - так что
особенно не хвастайся и не задавайся, мой милый братик...

-А как самозабвенно мы - тринадцатилетние подростки били в боевые барабаны, мужали, закаляли свою волю, крепли морально и физически, когда в школе на переменке дрались класс на класс - стенка на стенку, - продолжал с восторгом юности вспоминать Фриц.  - Месили кулаками друг друга куда ни попадя без всякой жалости. Вот именно с тех пор я и полюбил бокс и стал постоянно заниматься им в школьном спортивном кружке. Именно там я понял, что настоящий бокс - это не беспорядочная драка, а настоящий, осмысленный бой, фехтование на кулаках. И что умно и умело боксируя,  можно легко отправить в нокаут противника, который физически намного сильнее тебя ...

-           А ты, братик, помнишь, сколько раз мне приходилось ставить
примочки на твои синяки и шишки, которые  ты заработал в этих
драках? - засмеялась Герда. - Или останавливать кровь из твоего разбитого носа. Впрочем, это была прекрасная практика для военной медсестры...

- Конечно, помню, - усмехнулся Фриц.- Надо сказать, что ты, сестричка, делала это вполне профессионально.  А ведь вначале ты ужасно боялась крови. Впрочем, и на войне вид своей и чужой крови пугает тебя только вначале. Потом сравнительно быстро  привыкаешь и становишься к ней совершенно безразличным, равнодушным, словно это — и не кровь вовсе, а так - клюквенный морс или газированная вода, подкрашенная малиновым сиропом. Странно, что человеческая кровь убитого вовсе не ярко-красная, не алая, как о том пишут в своих книгах о войне писаки, которые там никогда не были, а бордовая, с темно-фиолетовым оттенком. По внешнему виду она похожа на…- Фриц не­терпеливо пощелкал пальцами возле щеки, подбирая подходящее срав­нение, - на густое вишневое варенье или малиновое желе – без косточек. Особенно когда большим студе­нистым сгустком лежит на сером асфальте мостовой. Я видел это не раз, когда воевал в Польше, во Франции.

Впрочем, надо сказать, что в любой войне нет ничего особенно­го, необычного: ты стреляешь, в тебя стреляют - обычная работа. Правда, сперва слегка побаиваешься - кланяешься каждой пуле, а потом постепенно привыкаешь - глупо бояться смерти, если она все равно когда-нибудь да обязательно наступит! На фронте ты просто устаешь бояться ее и со временем, честное слово, на укус комара обращаешь внимания больше, чем на посвист пули возле уха. А каждая пуля, пролетающая мимо тебя, кажется, пролетает возле самого твоего уха.

- Потому что свист пули, попавшей тебе в голову, ты уже не услышал бы, - усмехнулся Ганс, - поскольку тебя в то мгновение уже не было бы на свете. Ты был бы уже бесчувственным трупом... Впрочем, смерть не такая уж плохая штука, - философски заметил он. - Она спасает человека от ужаса бесконечности. Страшно представить себе, что ты когда-то умрешь, и что тебя не будет на этой земле  уже никогда, на веки вечные, но еще страшнее представить, что ты будешь жить вечно...

-     Браво, Ганс, очень верно сказал...

-     Это, папа, сказал не я, а русский писатель Антон Чехов.

-    Все  равно неплохо...

-   Я очень люблю оружие, - сказал Фриц. - После того как мне довелось участвовать в двух войнах, я просто безумно полюбил ору­жие. Винтовка, автомат в твоих руках дает тебе прекрасное, замеча­тельное, никогда раньше не изведанное, ни с чем не сравнимое ощуще­ние твоего громадного превосходства над всеми остальными людьми! Ты, словно Бог, целиком и полностью властен над их жизнью и смертью: хочу - убью, хочу - помилую! Чертовски приятно чувствовать себя сверхчеловеком, видеть животный страх в глазах людей, стоящих перед тобой на коленях и отлично понимающих, что от тебя, твоей прихоти, твоего желания целиком и полностью зависит их жизнь. Ты - их госпо­дин, они - твои рабы! Есть ли на свете чувство сильнее этого - не знаю! И его дает обыкновенная винтовка в твоих руках. Когда у меня будет соб­ственный дом и появятся большие деньги в кармане, то я обязательно обзаведусь коллекцией боевого оружия,  подобной твоей, отец!

-Это прекрасное, непередаваемое ощущение мне тоже хорошо известно, сынок, - слегка потрепал сына по белокурым волосам барон.
Замечательное чувство, делающее из обыкновенного юноши настоящего
воина, защитника своей любимой Родины - Германии. Что же касается
коллекции боевого оружия, то я с радостью поделюсь с тобой несколькими экземплярами. Благо, у меня их, как видишь, довольно много...

- А в бою, в бою - совсем другие ощущения! - продолжал Фриц с
восторгом юности. - В бою ты превращаешься в страстного охотника,
выслеживающего и убивающего свою добычу - ты весь превращаешься в слух, зрение, в комок мышц, нервов. В тебе с необычайной силой просыпается первобытный охотничий инстинкт убийства, и тебе хочет­ся убить врага умело, красиво, профессионально. На зависть своим товарищам. И ты убиваешь с удоволь­ствием, с наслаждением, необычным спортивным азартом. В бою ты обычно сразу намечаешь свою потенциальную жертву и стараешься во что бы то ни стало убить, достать пулей или штыком именно ее. И очень огорчаешься, если не тебе, а другому удается это сделать. А то, что во время этой увлекательной охоты ты сам можешь быть убит противником, только добавляет в твою кровь перца. Слух, зрение, обоняние - все обострено, напряжено в тебе до предела! Особенно много неповторимых эмо­ций приносит тебе бой в лесу! Это – настоящая царская охота!

Правда, со временем все это, к сожалению, приедается, охотни­чий азарт притупляется, а потом  проходит совсем, и ты стреляешь по солдатам противника, и вообще по людям, будь то женщина, старик, ребенок, совершенно равнодушно, словно по фанерным мишеням в тире...

Черт побери! - восторженно воскликнул барон, и маленькие подслеповатые глаза его заметно повлажнели, - нечто подобное я сам испытывал в ту войну с русскими. И что самое удивительное – ты на всю жизнь запоминаешь лицо первого убитого тобой в бою врага! Оно, как первая любовь, тоже никогда не забывается!..

Так точно, папа! - радостно закивал головой Фриц, - я до сих
пор в мельчайших подробностях помню худое веснущатое лицо этого
польского легионера, которого мне удалось достать из своего " манлихера" в своем первом бою под Варшавой, - маленький, белобрысый пацан, еще совсем мальчишка. Помню, меня еще тогда взяла досада - я рассчитывал на дичь покрупнее, а тут еще совсем тщедушный без­усый юнец! Птенец - желторотик!

- А не получится ли у нас, отец, так, что нам придется долго и
безуспешно гоняться за русскими по их необъятным, бескрайним полям, лесам и болотам, где можно надежно спрятать не одну многомиллионную  армию, - вдруг задумчиво и негромко, словно рассуждая сам с собой, спросил Ганс. - Огромные русские территории позволяют им успешно осуществлять любое, даже самое сложное, маневрирование войсками. Вспомним опять-таки восемьсот двенадцатый год. Именно из-за необъя­тных просторов и умелого маневрирования русских Наполеону так и не удалось, как ты знаешь, на начальном этапе войны поодиночке уничтожить армии Барклая де Толли и Багратиона, несмотря на все его старания. Они все время уходили из-под удара и, в конце концов, успешно соединились под Смоленском. Именно огромные расстояния во многим и погубили вторгшегося в Россию Наполеона.

- А ты знаешь, каков дневной переход лошади? – спросил барон. – Шестьдесят километров. Поэтому  все города в мире и отстоят друг от друга  примерно на таком расстоянии.  А наши машины, танки, бронетранспортеры преодолевают  расстояние в шестьдесят километров за один час! День и час – можно ли их сопоставить? Наша замечательная военная техника позволит нам сделать в России то, что до нас не удавалось ни одной армии мира - завоевать эту огромную страну  всего за  шесть недель! И ни днем больше!

Не беспокойся  сынок, что нам придется подобно Наполеону  долго и безуспешно гоняться за русскими войсками по всей необъятной России, - успокоил отец сына. – И это у нас, в генштабе сухопутных войск, учтено и продуманно до мелочей. К моменту нашего вторжения в Россию большая часть регулярной Красной армии, по нашим расчетам, процентов примерно семьдесят пять, будет обязательно несколькими эшелонами сосредоточена на западной границе, и мы одним мощным объединенным ударом нашей бомбардировочной авиации и дальнобойной артиллерии буквально в первые минуты, часы, дни войны уничтожим ее. Одновременно с нами с востока по русским ударят японцы, с юга - венгры, румыны, италь­янцы, с севера - финны. Мы совместными,  мощными   ударами разорвем на куски громадного русского медведя еще до того, как он успеет опомниться, придти в себя. Это будет молниеносная война... Блиц­криг!..

- Русские в своей пословице совершенно справедливо утверждают,
что охотникам глупо преждевременно, до начала охоты делить шкуру
неубитого медведя. Для этого его нужно сначала убить...

-  Я, Ганс, тоже хорошо знаю эту весьма правильную пословицу, но
мне также хорошо известна и другая не менее справедливая русская пословица:
"Волков бояться - в лес не ходить". Мы войдем в русский дремучий
лес с хорошим, надежным ружьем и без всякой пощады перебьем всех
живущих там волков и медведей.

- А если русские вопреки нашим ожиданиям все же не расположат
свои основные силы вдоль своей западной границы, а создадут на
не досягаемой для нашей артиллерии и бомбардировочной авиации
глубокоэшелонированную оборону, способную успешно противостоять
нашему вторжению? Если как в войну двенадцатого года, организованно

отступая в глубь своей огромной страны, в арьергардных боях постепенно измотают, обескровят, а потом изгонят из своих пределов нашу разбитую армию. Что тогда? Германии, с ее весьма ограниченными запасами полезных ископаемых, промышленными, людскими ресурсами затяжной войны не вынести. Румынской нефти нам хватит, утверждают знающие люди, минимум на четыре - пять месяцев войны, а без горючего вся наша техника мертва. Да что я тебе все это говорю! Ты сам все это прекрасно зна­ешь!

-           Черт побери! - раскатисто хохотнул барон, осторожно подливая
себе в рюмку коньяк - Я всегда говорил, что ты - Ганс - прирожденный военный стратег и твое место - у нас, в генеральном штабе, а не в университете на кафедре славистики! Как жаль, что по своему слабому зрению ты совершенно не пригоден к службе в армии! Какой прекрасный военный стратег умер в тебе, не родившись! Ты, сынок, на мой взгляд, дал бы форы самому начальнику Генерального штаба вермахта Гальдеру!

 Но дело в том, Ганс, что русские обязательно, - решительно пристукнул барон костистым кулаком по мраморной столешнице, - обязательно развернут большую часть  войск на своих западных границах, как только Сталин узнает предполагаемую дату нашего вторжения в СССР. А он ее обязательно заранее узнает - наши соответ­ствующие службы сделают все возможное, чтобы он узнал ее из своих самых достоверных источников. Для этого мы также начнем открытое, демонстративное передвижение наших войск, танков, техники непосред­ственно к самым границам России, разведывательные полеты над их территорией наших военных самолетов, нарушения ими границы. Да разве мало существует способов убедительно показать вашему вероятному противнику, что скоро вы непременно нападете на него. И вот тогда русские начнут лихорадочно подтягивать свои войска к границам, располагая их там, как того требует тактика обороны, тремя - четырьмя и более эшелонами - это естественная реакция любого верховного главнокомандующего на реальную угрозу военного вторжения извне. И Сталин- не исключение - он обязательно клюнет на эту нашу удочку - гениальный фюрер и тут все хорошо рассчитал... И вполне понятно, что чем большая плотность войск Красной армии будет к началу войны на их границах, тем будет лучше для нас - меньшим количеством бомб и сна­рядов нам удастся сразу разделаться с большим количеством русских - здесь налицо реальная и существенная экономия боеприпасов.

Понятно, что прежде всего в дело вступит наша славная бомбар­дировочная авиация - тысячами тонн бомб она мгновенно разрушит их укрепрайоны, уничтожит на аэродромах авиацию, спящих в казармах солдат, танки, орудия, боевую технику врага. Мы даже решили, что первая наша арма­да бомбардировщиков пойдет на первую свою бомбежку Советов, не вы­ключая своих бортовых огней - а кого нам там, в небе России, бояться? Представляе­те впечатляющую картину: по темному ночному небу в сторону границы русских движутся ровными рядами тысячи огней!..

Наши доблестные танковые соединения продолжат начатый на гра­нице авиацией и артиллерией разгром врага - они будут догонять, рас­членять, окружать, загонять в огненные "мешки" отступающие в панике, деморализованные части Красной армии,- барон с силой соединил кончики растопыренных  полусогнутых пальцев обеих рук,  наглядно показывая домочадцам, как все это будет происходить. - Дело по окружению и уничтожению врага завершит наша доблестная пехота, движущаяся сразу вслед за танками на бронетранспортерах, авто­мобилях и мотоциклах. Таким будет  наш блицкриг на Востоке. Впервые эту теорию молниеносной войны - блиц­крига предложил в начале тридцатых годов французский полковник Шарль де Голль. Ну да, тот самый долговязый мятежный генерал, который сейчас довольно успешно воюет против нас в песках Северной Африки. Он предложил воюющим армиям не отсиживаться годами в окопах, а делать в войне упор на моторизованные части. Русские, надо отдать им должное, усовершенствовали эту тактику танковых клиньев, основанную, прежде всего на самостоятельных действиях крупных танковых соединений.  Мы, в свою очередь, детально разработали общую стратегию "блицкрига", в частности, "пятую колонну" и успешно применили ее против самой Франции в прошлом году. Теперь мы применим ее и против русских…

- Как говорят в подобных случаях русские: " Ихним же салом им
же по мусалам" - усмехнулся Ганс. - Ловко задумано!

- Я не слыхал этой пословицы, когда жил в Москве. - Вас ис дас
"мусалам"?

- По губам, значит. То есть, тебя бьют тобой же изобретенным
оружием...

-А-а-а, - понимающе протянул барон. - Твой русский гораздо
лучше моего. Впрочем, так оно и должно быть - ведь ты ученый, а я -
военный. Мне, как и всем германским солдатам, вполне достаточно
знать по-русски слова, которые нам в основном придется употреблять
во время похода на Восток: " руки  вверх!", " стой! я буду стрелять!" «вы окружены, сдавайтесь!» То есть, те слова, которые включены в уже изданный нами солдатский русско- немецкий разговорник. Остальные слова и выраже­ния мы оставим вам - филологам.

Главная наша задача - не дать русским опомниться от нашего первого шквального удара, придти в себя от шока, не дать им воз­можности организованно отступать, стабилизировать свою оборону с тем, чтобы оказать нам хоть какое-то сопротивление. Разрывая их линию фронта мощными танковыми  клиньями, мы будем уничтожать изолированные друг от друга части Красной армии шквалом бомб и снарядов, давить без всякой пощады танками. Немецкий солдат будет гнать деморализованное, обезумевшее от ужаса стадо красноармейцев до самой Москвы, весело напевал "Хорст Вессель". Ровно через сорок два дня мы возьмем их столицу, и войне конец! Границы Германии будут простираться до Волги, до Урала, а может, и дальше. Фюрер обещает, что каждый участник похода на Восток - будь то рядовой солдат, офицер, унтер-офицер после нашей победы получит во владе­ние десять гектаров плодороднейшего украинского чернозема,  работать на которых на нас будут русские рабы. У нас будет масса бесплатной рабочей силы.       

-Да-а-а, - задумчиво протянул Фриц, - за столь щедрую награду стоит повоевать. Будешь обеспечен на всю жизнь не только ты, но
и твои дети, внуки, правнуки...

- В первую очередь мы без всякой пощады уничтожим всех без
исключения большевиков и всех тех, кто будет сопротивляться нам с
оружием в руках и тех, кто только посмеет помыслить о сопротивлении нам! - возвысил вдруг барон голос почти до крика, как это обычно делал фюрер, выступая перед своим народом с трибуны и грозно потряс возле уха кулаком с оттопыренным указательным пальцем. – Это будет война на уничтожение! Оставшихся покорных славян мы превратим в бессловесных рабов, которые сочтут за счастье жить, просто существовать, как существуют животные, и в поте лица своего за миску баланды по двадцать часов в сутки трудиться на великую Германию!
Как пишет фюрер в своей замечательной книге "Майн кампф", с Россией нам следует обращаться как с женщиной, которая боится и подчиня­ется только силе. Она должна не только видеть плеть в твоей руке, но время от времени чувствовать ее весьма болезненные удары на себе!

Распаленный своей вдохновенной страстной речью и коньяком, ба­рон Отто фон Риттер вдруг резко встал из-за стола и, нервно потирая руки, прошелся по залу. Огромный персидский ковер, расстеленный на полу, заглушил звук его шагов,  и поэтому они были по-кошачьи бесшумными. Затем барон неожиданно остановился напротив оконного проема и замер там в величественной позе античного полководца. Яркий солнеч­ный свет, льющийся из окна, подсвечивал сзади его высокую сухо­парую фигуру, делая ее нереально сказочной, воздушной.

" О майн Готт, как же поразительно похож сейчас папа на Гитлера!- подумал вдруг с удивлением Ганс, переведя взгляд с портрета фюрера в простенке на стоящего рядом с ним отца. - У него такая же, как у фюрера, косая жидкая прядь волос, свисающая на узкий лоб, корот­кие густые усы а’la фюрер под большим крючковатым носом, он также как Гитлер щу­рит близорукие глаза. И даже ладони свои сейчас, как фюрер, сложил крест на крест в горсти на библейском месте, словно прикрывая его от нескромных взглядов. Что это: случайное совпадение или преднаме­ренное копирование? Скорее всего - преднамеренное - отец внешне подражает Гитлеру, поскольку внутренне - и душой и телом, мыслями, поступками  весь без остатка давно и преданно принадлежит ему. И все они - офицеры Генерального штаба, всё его ближайшее окружение, я заметил, стараются внешне - лицом, прической, жестами, походкой по­ходить на своего вождя - Гитлера. Что это: гипноз? обаяние гениальной личности? Ни у кого из них нет ни своего лица, ни своих мыслей - все они целиком и полностью доверились Гитлеру, со всеми своими потрохами принадлежат ему. Все они - люди-куклы, бездумные марио­нетки. Такая безоглядная, поистине собачья преданность своему руко­водителю чаще всего приводит, как известно, подчиненных ему людей к полному параличу их воли и мысли. Зачем думать самому, если за тебя, за всю нацию думает гениальный фюрер, у которого все всегда прекрасно получается - ведь на то он и гений!

Куда такие люди могут со временем привести Германию? Только к катастрофе, поскольку большая мировая война требует от военачальни­ков не слепой веры в авторитет пусть даже гениального вождя, не бездумного ему подчинения и подражания во всем, а напряженной рабо­ты мысли, творчества, нередко смелого принятия и исполнения собственных решений, неординарных, неожиданных, адекватных создавшейся на поле брани обстановке. Война, как известно, во многом то же ис­кусство, а искусство, если оно настоящее, не терпит шаблонов, слепого, рабского подражания учителю пусть даже гениальному. Не зря ведь говорится, что война - это не только - кто кого перестреляет, но прежде всего, кто кого передумает. Война, если хотите, - это живое творчество самих масс, всего народа…

«Впрочем, может, я напрасно паникую? - лениво размышлял уже порядком захмелевший Ганс, краем уха слушая невнятную воркотню дочери и матери, сидевших слева от него.- Фанатизм,  личная безоглядная преданность военачальников своему вождю - в военном деле не такая уж плохая вещь. Сила любой армии, как известно, в единоначалии, в беспрекословном подчинении младшего по званию старшему. Ведь до сих пор именно эта фанатичная преданность нашего народа своему фюреру, железная дисциплина в нашей армии позволили ей одержать столько блестящих побед на Европейском театре, и тут - театр, искусство, воен­ных действий".

- А как же, папа, Англия? - неожиданно прервал рассеянные мысли
Ганса голос младшего брата,- Не опасно ли нам оставлять у себя в
тылу недобитым такого опасного противника?

- Хм-м,- неопределенно хмыкнул барон, в душе радуясь столь верному стратегическому мышлению младшего сына и вопросу, на который на него уже давно был готов ответ. -  Англичане - отчаян­ные трусы. Они никогда не осмелятся форсировать Ла-Манш под прице­лами наших пушек. Они будут смирно сидеть на своих островах и трус­ливо тявкать на нас из подворотни. Мы наглухо заблокируем все их порты своими подводными лодками, и ни один английский корабль не посмеет выйти в открытое море. Будут они ещё с голода жрать там, у себя на островах, своих кошек и собак! Вот помяните моё слово - будут!..

 - И - поделом! - громко и сердито воскликнула фрау Эльза, до
этого тихо и задушевно беседовавшая с дочкой о чем-то своем, женском, и даже несколько раз звонко хлопнула в ладоши, словно маленькая девочка, услышавшая радостную для нее весть. - И пусть они там, на своих островах, медленно подыхают от голода, как пухли и мёрли по их милости мы в ту войну... И даже - после...

- И потом не следует забывать, что у Англии во всем мире большое количество принадлежащих ей богатейших колоний, - не обратив абсолютно никакого внимания на сердитую реплику жены, продолжал увлеченно развивать свою мысль барон. - И наш гениальный фюрер совершенно правильно решил, что если мы сейчас разобьем Великобританию, то всё это огромное хозяйство, оставшись без присмотра рачительного хозяина, вскоре захиреет и придет в упадок. Нет уж, пусть Британия  ещё немного поцарствует, поправит - и таким образом сбережет для нас все свои многочисленные колонии в целости и сохранности до той поры, пока мы не разделаемся с большевиками. А
там - пожалуйте бриться, господа!..

Считающий себя великим стратегом Сталин, конечно же думает, уверен, что мы не станем нападать на Россию не покончив с Англией, и поэтому у него ещё есть время, много времени для подготовки к войне с нами, потому что «воздушной» битве за Англию не видно конца. Пусть так думает, пусть считает, что мы еще не скоро пой­дём на него - расслабленного, беспечного врага легче бить, особен­но если напасть на него неожиданно, без объявления войны. Именно так, как мы и собираемся это сделать. Все эти дипломатические расшаркивания, рыцарские, галантные предупреждения противнику: "Иду на вы!" мы оставим минувшим векам. Сегодня, в век самолетов, танков и дру­гой  быстроходной колоссальной огневой мощи военной техники победит тот, кто первым начнет войну совершен­но неожиданно для противника. Застанет его врасплох. Еще великий Клаузевиц писал, что в тех случаях, когда внезапность достигается в высокой степени, последствиями её являются смятение и упадок духа противника. И русские – не исключение из этого правила.

Сегодня наш главный враг - большевики. Их мы должны беспощадно уничтожить, чтобы сначала захватить европейскую часть России и по-хозяйски используя её громадные ресурсы: нефть, руду, уголь,  прекрасные чернозёмы, рабский труд покоренных славян, снабдить нашу доблестную армию для завоевания всей России, а потом и всего мира! Да, да, да, дети мои, со временем мы должны будем положить весь мир к ногам нашего гениального фюрера, любимой Германии, её народа! Хайль Гитлер!

- Зиг хайль! - почти одновременно вскочив с кресел, дружно ответствовали отцу сыновья, с поистине механической согласованностью выбросив руки  в традиционном нацистском приветствии и звучно прищелкнув каблуками. Женщины проделали все это не так четко и красиво как мужчины, но тоже весьма и весьма прилежно и грациозно.

- Чтобы завоевать многонациональный Советский Союз, - уже более спокойным и менее громким голосом продол­жил свой монолог барон, когда домочадцы вновь уселись в свои уютные мягкие кресла и выпили по рюмке коньяка за крепкое здоровье фюрера, - нам необходимо будет прежде всего разломать, развалить, разрушить его основу, его становой хребет - славянское единство - весьма прочный союз русских, украинцев, белорусов, издавна сложив­шийся в этой огромной стране в результате их общей многовековой истории - воинственной и кровавой, сцементированный общей территорией их про­живания, единым, по сути дела, русским языком, поскольку тебе, Ганс, как слависту, хорошо известно, что и белорусский, и украинский языки - суть диалекты русского, единой православной верой, к нашему счастью значительно ослабленной атеистами-большевиками за годы советской власти, почти одинаковыми житейскими обычаями, привычками, общим славянским национальным характером, в основе которого - без­граничная любовь к своей матери - Родине, фанатичная готовность постоять за нее с оружием в руках.

Если нам удастся сломать этот довольно прочный хребет, подобно тому как медведь одним мощным ударом своей огромной лапы ломает позвоночник корове, этот славянский костяк, значительно усиленный большевиками за четверть века советской власти, и на котором, по сути дела стоит - держится весь многонациональный Советский Союз, то все остальные национальности этой громадной страны-империи: татары узбеки, таджики, грузины, армяне, чеченцы, калмыки без славян не смогут оказать нам какое-нибудь мало-мальски серьезное сопротивле­ние, ибо все они разобщены либо огромными степными расстояниями, либо высокими горами, по крайней мере, многие из них живут в горис­той местности небольшими полудикими племенами, говорящими на раз­ных языках и диалектах, часто абсолютно не понимая речь друг друга.

О русских солдатах, их боевых качествах я знаю не понаслышке, не   из пропагандистских речей доктора Геббельса - в первую мировую я воевал против них и хорошо знаю, что все без исключения славяне - прирожденные воины, беззаветная храбрость, солдатская смётка, дисциплинированность у большинства из них - в крови. Они, можно без преувеличения сказать,  с этими качествами уже рождаются  на белый свет.

- Ты противоречишь сам себе, отец, - усмехнулся Ганс. - То ты призываешь нас не бояться советского " колосса на глиняных ногах", который неминуемо рухнет, едва мы ударим по нему, то с восторгом говоришь о замечательных боевых качествах русского солдата, от которого, судя по твоим же характеристикам, нам всем не поздоровится. Где же логи­ка?

- Я  так лестно говорю именно лишь только о  рядовом русском солдате. Но я очень невысокого мнения о русских генералах, которые в большинстве своем всегда были бездарны, безынициативны, нерешительны. Именно из-за них огромная Россия в начале века проиграла войну крохотной Японии. В прошлую войну они не сумели успешно завершить прекрасно начатый Брусиловский прорыв, другие неплохо задуманные, но из-за нерешительности царских генералов сорванные военные операции. Или откровенно проигранные. Недаром, первую мировую войну историки уже окрестили "войной упущенных возможностей" для русской армии. В нынешнем веке царская Россия не выиграла ни одной войны! Кстати, прошлогодняя война с Финляндией очень ясно показала миру, что и советские  генералы тоже  никуда не годятся. Они не способны управлять войсками, большой массой войск, вооруженных танками, самолетами, артиллерией и другой современной военной техникой, поскольку до сих пор целиком и полностью находятся в плену опыта своей гражданской войны, в которой главным оружием была сабля конника, винтовка и штык пехотинца. Что же касается бой­цовских качеств русского солдата, то они во все времена были очень высоки. Как очень верно говорил канцлер Бисмарк, русского солдата в бою мало только убить - его нужно еще и повалить...

-  Ну да,- усмехнулся Ганс, внимательно рассматривая на свет коньяк в своей рюмке, - эти слова принадлежат Фридриху Великому, но тот же упомянутый тобой старина Бисмарк, насколько мне помнится, на смертном одре пре­дупреждал нас, немцев: " Не воюйте  с Россией никогда! Русские медленно запрягают, но зато быстро ездят!"

 -Че-пу-ха! – почти по слогам громко произнес барон и усмехнулся. - Времена, к счастью, меняются. Да при нынешнем раскладе сил в нашу пользу сам канцлер Бисмарк, поднимись он сейчас из гpo6a, не преминул бы  напасть на Россию! Такой верный шанс выпадает только один раз в тысячу лет! И мы обязаны использовать его - иначе история, наши потомки никогда не простят нам нашего бездействия! Что же касается колес­ниц, в которые русские медленно запрягают своих лошадей, но зато быстро на них ездят, то никаких повозок, телег,                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                    саней  да и самих лошадей у русских на сей раз просто не будет - мы их сметём, уничтожим, сож­жем первым же испепеляющим всё и вся ударом! Это будет огненный  ураган, смерч, ад - уцелеть в нём никому и ничему не удастся!

В побежденной России, - продолжал увлечённо развивать свою мысль барон,- нам нужно будет проводить гибкую национальную политику по принципу: "разделяй и властвуй!" Нам надо будет постоянно натравливать русского на украинца, с конкретной и убедительной статистикой в руках доказывать ему, что  хохол испокон веков был бесправным холопом у зажиточного москаля, что русские на нужды ими созданного огромного Советского Союза выгребли из шахт Донбасса весь уголь, что они для своих великодержавных целей нещадно эксплуатируют и истощают бога­тейшие украинские черноземы.

Белорусам надо будет постоянно растолковывать, вдалбливать в их сермяжные головы, что живут они бедно не от того, что в их зем­ле нет никаких полезных ископаемых, кроме торфа и леса, а сама земля - бесплодный песок да болота, а потому что их бессовестно обо­брали, обокрали, задавили крестьянство непосильными налогами опять -  таки ненасытные русские, большевики, создавшие для себя огромную Советскую империю на костях жестоко угнетаемых ими национальных меньшинств, украинцев, белорусов.

Опираясь на недовольных советской властью людей, обиженных ею, а таких в Советском Союзе, благодаря безжалостному поголовному раскулачиванию и прочему административному насилию  большевиков над народом очень много, по данным финской разведки –  примерно семьдесят процентов  населения, мы создадим из них, так называемые, национальные освободительные армии, и пусть русские убивают украинцев, а украинцы – русских. И чем больше - тем лучше для нас - немцев, ибо нам нужна их земля, а не они сами… Даже отношение к пленённым нами русским и украинским солдатам, учитывая многовековой патологический антисемитизм последних, долж­но быть с нашей стороны совершенно разное: более лояльное - к укра­инцам, неимоверно жестокое - к русским. Завоёванному же нами сла­вянскому населению - побольше дешёвой водки, табака и - никакой гигиены, медицинской помощи - и через пятьдесят лет все они на радость нам благополучно вымрут от алкоголизма, голода и болезней.  Что же касается культуры, то их язык мы должны свести до языка жестов первобытных дикарей…

- Извини меня, отец, - усмехнулся Ганс, не спеша подливая коньяк в свою рюмку, - но ты все время говоришь с нами тем официально-бодряческим языком и тоном, которые свойственны сегодня всем без исключения пропагандистским выступлениям по радио, статьям в наших газетах и журналах нашего министра пропаганды доктора Геббельса. Ну, а сам, признайся честно, в глубине своей души ты тоже так думаешь? Насколько ты искренен сейчас со мной, своим старшим сыном, который по возрасту сам уже далеко не мальчик, и на все происходящее в нашей стране и за её пределами имеет свою, часто отличную от официальной, точку зрения. Или: "Язык дан  человеку для того, чтобы скрывать свои подлинные мысли?"

- Абсолютно искренен! В отличие от тебя, мой мальчик,- несколько насмешливым тоном выделил барон последнюю фразу. - В кругу близких мне по крови и духу  людей, коими для меня вы все являетесь, я всегда говорю только то, что думаю, что является плодом моих длительных наблюдений, размышлений, анализа фактов. А за многие годы службы в генштабе вермахта, я привык всегда выражать свои мысли кратко, четко, с солдатской прямотой, без всяких там обиняков и экивоков. Опять-таки в отличие от тебя, мой мягкотелый интеллигент и неиспра­вимый пацифист, к тому же.

Сегодняшняя неуемная  болтливости барона Отто фон Риттера объяснялась  вовсе не чрезмерным воздействием на него вин­ных паров или преклонным возрастом. Даже находясь в состоянии силь­нейшего алкогольного опьянения, он всегда четко контролировал себя, свои слова и никогда не сообщал даже родным ему людям государствен­ную или тем более военную тайну, отлично сознавая, чем это грозит ему в стране, где вот уже восемь лет подряд гестапо' прослушиваются все без исключения телефонные разговоры, и сосед регулярно доносит на соседа, стремясь заработать свои тридцать серебряников.

Эта некоторая несдержанность  барона в словах на праздновании своего

полувекового юбилея объяснялась прежде всего его донельзя уязвлен­ным самолюбием. Самолюбие его буквально негодовало. Он воевал в окопах на передовой в ту мировую войну, награжден за храбрость железным Крестом первой степени и все еще пребывает в чине полков­ника, тогда как все без исключения друзья его, вместе с которыми он воевал - генералы! Есть даже маршалы! А он всего лишь полковник в транспортном отделе генерального штаба сухопутных войск вермахта, должность, которая вполне подойдет тридцатилетнему майору, в жиз­ни своей никогда не нюхавшему пороха.

Самолюбие его страдало страшно. Особенно, когда его дети, чаще всего

желчный Ганс, пусть даже беззлобно подшучивали над своим засидевшимся в полковниках отцом. Поэтому сегодня он постарался показать домочадцам, что хотя он всего лишь полковник, но все рав­но - не последняя        спица в колесе гигантской военной машины Германии, поворачивающейся на Восток.

- Конечно, ничего конфедициального я вам сегодня не сообщил, -
с легкой усмешкой сказал барон, подливая себе в рюмку коньяк, -
обо всем этом вы можете узнать из наших журналов и газет, услышать
по радио, но я все же просил бы вас по поводу наших сегодняшних
дебатов не особенно распространяться среди ваших друзей и знакомых.
Мне бы очень не хотелось объясняться по этому поводу в гестапо...

- Ну, что вы, наши дорогие мужчины, всё о войне да о войне! -
капризно и чуть кокетливо поджала тонкие губы фрау Эльза, - мы - женщины уже порядком устали про все, про это слушать. Скучно! Прав­да, дочка? Вы, очевидно, совсем забыли, что мы собрались сегодня за этим столом вовсе не для того, чтобы слушать лекции по военной истории, тактике и стратегии, а по случаю пятидесятилетия нашего дорогого и горячо любимого папочки, - с этими словами фрау Эльза нежно приобняла рукой сидящего рядом мужа за узкие плечи, смеясь, пригнула его голову к себе и поцеловала  в напомаженный пробор. - Давайте лучше, дети мои, поговорим о нем самом, о том, какой он замеча­тельный, добрый семьянин, прекрасный муж и отец. Или ещё о чем-ни­будь другом, интересном и весёлом...

- Давайте, давайте! - радостно захлопала в ладоши экзальтированная фройлен Герда и даже несколько раз нетерпеливо, совсем  по-дет­ски подпрыгнула на своем кресле. - Пусть наш любимый папочка рас­скажет, как в ту войну, в шестнадцатом году, в рукопашном бою под Ковелем, два огромных русских гренадера загнали его в тупиковую улицу и хотели было заколоть штыками, но он единым махом, в мгно­венье ока без всякого разбега легко перемахнул через трехметровую кирпичную стену, которую уже после этого боя не смог перепрыгнуть даже с большого разбега, как ни старался. Пусть расскажет! У него это всегда так интересно, весело и смешно получается!..

Глава V

Кто вам опишет эту сечу,

Тот гром орудий, стон долин!

Со всей Европой эту встречу

Мог русский выдержать один!

 Ф.Н.Глинка «1812 год».

- Товарищ сержант, - коротко козырнул Павлу стоявший у входа в
казарму дневальный с помятым сонным лицом и покрасневшими глазами, - вас срочно просил зайти  командир роты лейтенант Тенешев.

- Хорошо, - ответил Павел и, негромко постучав в фанерную дверь
кабинета комроты костяшками пальцев, открыл её и переступил порог
маленькой и тесной, словно матросский кубрик, комнаты. В ней было
сумеречно и тихо, будто в дождливый осенний день в густом ельнике - блеклый утренний свет скупо сочился через одно – единственное, малень­кое зарешеченное окошко. Ближе к окну, за письменным двухтумбовым столом с обтянутой тёмно-зеленым сукном столешницей, испачканным в нескольких местах фиолетовыми пятнами чернил, неподвижно сидел грузный лейтенант Тенешев, подперев большую красивую голову обеими руками. Глаза у него были закрыты.

Павел негромко кашлянул,- веки лейтенанта дрогнули.

- Вы представляете, Павел Сергеич, - медленно поднял на Павла
большие угольно-черные глаза лейтенант, - вдруг обнаружилось, что
у нас в роте абсолютно нет пулемётчиков станковых пулемётов " максим". Пулемёты есть, но и тех, к сожалению, мало - всего три, а
пулемётчиков, представьте, совсем нету, - лейтенант мягким движением небольшой холёной руки отодвинул на край стола свою новенькую, с темным пятном пота на подкладке командирскую фуражку, не спеша вытащил из кармана галифе алюминиевый портсигар, привычным движени­ем тонких длинных пальцев достал из него папиросу, осторожно раз­мял её, постучал мундштуком по столешнице, вытряхнув на зеленое сукно несколько коричневых крошек табака, легонько дунул в него и только после этого прикурил от никелированной зажигалки.

- Вот такой парадокс, - сказал лейтенант, глубоко, с наслажде­нием затягиваясь дымом, пахнущим  сушё­ным черносливом. - Впрочем, к сожалению, не единственный - комсоставу всего полка до сих пор не выдали оружия - нет, говорят, пистолетов "ТТ" на складе. Головотяпство! Как же прикажите нам воевать, если не из чего не только стрелять по врагу, но и самому застрелиться, если, не дай Бог, обстановка того потребует, - Тенешев огорченно дёрнул в полуулыбке краешками полных, но чётко очер­ченных губ и устало закрыв покрасневшие от бессонных ночей глаза, с силой потёр выпуклые веки длинными тонкими, не знавшими тяжелой работы пальцами.

- Как же, застрелился один такой! - вдруг со злостью подумал о кукольно красивом лейтенанте Павел, судорожно сглатывая обильную слюну, набежавшую в рот от головокружительного запаха дорогой па­пиросы.- Развели здесь бардак - то пистолетов нет, то шинелей не хватает, то табака, то еще чего-нибудь! Вот на Халхин-Голе в трид­цать девятом все у нас в полном комплекте было! А тут - в глубоком тылу - и такая неразбериха! Как же мы с немцем воевать будем при таких беспорядках! Хоть бы угостить папироской догадался – третий день не куривши! Да ты хоть знаешь, лейтенант, с какой стороны этот самый "ТТ" заряжается? Небось, выслужился до лейтенанта в запасе  ни дня в казарме не поживши. На действительной на военных сборах насмотрелся я на  таких горе - командиров из учителей, агрономов, инженеров и разной прочей интеллигенции - карту полувёрстку от пятивёрстки не отличат - командиры! А ведь ему не сегодня - завтра воевать, людей в бой, на смерть за собой вести,- снова пере­ключился Павел в своих мыслях на лейтенанта Тенешева. - И вид у него совсем не военный, и осанка, как у кисейной барышни - фу-ты, ну-ты, ножки гнуты. До войны, говорят, он в каком-то московском институте студентам не то историю, не то литерату­ру преподавал. И потому руки у него, как у секретарши директора нашей шахты Любочки - белые, нежные, гладкие, сразу видать, что тяжельше ручки или карандаша он в жизни своей не поднимал... А с красно­армейцами как чудно, вежливо  разговаривает: "простите, извини­те, будьте добры, пожалуйста".  Неужели и в бою, где сплошь один мат-перемат гремит, он также красноармейцами командовать собира­ется? Его бы к нам на шахту в бригаду, хоть на денёк в забой, под землю в клети опустить. И чтоб он там, в тесной и душной норе, в три погибели согнувшись, отбойным молотком, а то и просто обушком уголёк порубал до седьмого пота. Может быть, тогда бы только и понял, что такое настоящая мужская работа, и какая она есть - жизнь и судьба шахтёрская. Ведь там, глубоко под землёй, в забое тоже как на войне: сегодня – жив, а зав­тра - не... Да, не повезло нашей второй роте с командиром'. Крупно не повезло! Пропадём мы все с ним вместе ни за понюх табака. В первом же    бою пропадем!..

Ещё одним большим недостатком комроты лейтенанта Петра Андреевича Тенешева, призванного, как и Павел, из запаса во вновь форми­рующийся стрелковый полк всего неделю назад, был, по мнению Павла, и его довольно солидный возраст - было ему на вид лет тридцать-пять, а то и все сорок. Красивы у него были не только большие, чёрные, чуть навыкате, глаза, но и густые слегка волнистые русые во­лосы, постоянно рассыпавшиеся на пробор ровно посередине простор­ного черепа, и которые он мягким, изящным движением небольшой холеной руки осторожно, словно боясь повредить ненароком, время от вре­мени заглаживал назад, к затылку.

- Срежет он к едрене-фени всю эту свою красоту,- с равнодушной неприязнью подумал Павел, глядя сверху вниз на сидящего перед ним лейтенанта.- Как только станут его в окопах на «передке» вши одолевать. Как пить дать - срежет. На войне длинные волосы ни к чему - ни командиру, ни красноармейцу - только вшей в них плодить.

И потом, по всему, видать, он в командирской фуражке воевать собрался Аника - воин. Не знает, видно, да и откуда ему, пороху не нюхавшему, знать, что в ней командиру только в глубоком тылу перед гарными дивчинами щеголять можно, а на передовой комсоставская фуражка – первая приманка для снайпера. Мало, что ли, мы на Халхин-Голе, Хасане ком­состава потеряли из-за того, что красноармейцы в пилотках, а коман­диры в фуражках воевали. Зачем же, дурья башка, теперь ещё и немец­кому снайперу подставляться? Сказать ему сейчас об этом? - размыш­лял Павел, рассеянно, в пол-уха слушая лейтенанта.- Не стоит, пожалуй.  Слишком гонору в нём много - наверняка обидится, скажет: не ваше дело, товарищ сержант, указывать старшему по званию, командиру, где и что ему носить.  И потом, может мне в свою очередь замечание сделать, что ты, мол, сам в пограничной фуражке с зеленым верхом, в стрелковой роте щеголяешь, непорядок, нарушение формы одежды… 

 Ладно, лучше в другой раз, когда более подходящий момент для этого будет – я ему скажу. Впрочем, ежели он - мужик толковый, с голо­вой, то и сам без посторонней подсказки сообразит перед отправкой на фронт под "нулёвку" подстричься и свою комсоставскую фуражку с лаковым козырьком-лопатой, который на солнце по блеску за версту заметить можно, на простую красноармейскую пилотку сменить...

         Удивительно, что при округлом, чисто славянском мягком типе лица, у лейтенанта Тенешева резко выпирали острые татарские скулы, а большие чёрные и блестящие, словно уголь-антрацит, глаза были с затаённой грустинкой и слегка навыкате, какие обычно встречаются у молодых южан - греков, цыган, турок. Знать много самых разных кровей необъятной Руси перемешалось за многие века в его дедах и прадедах, да и, наверное, и в нём самом - в этом невысоком, полнова­том, красивом человеке, аристократическим благородством тонких черт лица, изяществом манер и мягкостью движений похожем на записного артиста или художника.

- Вы, Павел Сергеич, я знаю - отличный пулемётчик - станкач, -
продолжал между тем лейтенант ровным, спокойным, хорошо поставленным голосом педагога, привыкшего выступать перед многочисленной
студенческой аудиторией.- И  что сегодня особенно важно - с богатым боевым опытом - отличились в боях против японских самураев на реке Халхин-Гол    и даже орденом  Красной  Звезды за это награждены. Были ранены?

-   Контужен.  Взрывом японской гранаты... Легко…

- Приходится только сожалеть, что маловато у нас в полку таких, как вы, обстрелянных, понюхавших пороху, воинов. Вот я вас и прошу, голубчик, постараться в кратчайший срок подготовить для нашей роты пулемётный взвод и лично возглавить его. Из-за некомплекта личного состава в роте, могу выделить вам лишь по три человека на пулемёт. Знаю, что мало, - увидев, что сержант удивлённо вскинул густо под­чернённые угольной пылью брови, повысил голос лейтенант. - Знаю, что нужно не менее пяти в один расчёт, но людей у нас сегодня катастрофически не хватает. Обучите каждого в расчёте так, чтобы каждый из них мог воевать и наводчиком, и заряжающим. Чтобы полная взаимо­заменяемость в каждом расчёте была...  Не возражаете? трех суток вам для этого, надеюсь, хватит? - лейтенант в очередной  раз глубоко затянулся до головокружения  ароматным дымом папиросы и испытующе длинно посмотрел на него снизу вверх своими глазищами.

-  А-а-а, вон оно что! - мысленно возликовал и одновременно возмутился польщённый предложением лейтенанта Павел.- Пулемётные курсы им теперь, почти перед самой отправкой на фронт, вдруг понадобились! - сердито подумал про себя Павел, явственно ощущая, как припадок контузии безудержной удушливой волной злости накатывает в голову. - Курсы им теперь подавай: вынь да положь! А о чём они, отцы-командиры, раньше думали? Почему военные комиссариаты своевременно  не потеребили, чтобы те им  пулемётчиков -  станкачей из запаса призвали. Как нищему жениться – так ночь коротка!  Спохватились, когда жареный петух в одно место клюнул!..

     Но так Павел только подумал, а вслух сказал, с молодцеватой лихостью бывалого солдата подбрасывая вытянутую в струнку ладонь к своей  порядком вылинявшей светло-зеленой  пограничной фуражке и звучно щёлкая каблуками опять-таки новеньких кирзовых сапог, до лакового блеска начищенных запасливо прихваченным из дому гуталином. – Так точно, товарищ лейтенант! Для того чтобы  научить красноармейца-запасника вести прицельный огонь по мишени из станкового пулемёта, то есть, попросту говоря, нажимать гашетку – для этого мне и двух часов за глаза хватит. А вот, чтобы сделать из него настоящего пулемётчика… - тут Павел выдержал многозначительную паузу. - Для этого мне его не меньше полугода основательно готовить надо. Ведь настоящий пулемётчик, как известно… - тут Павел, вроде как, переводя дыханье, вновь сделал небольшую паузу, мол, кому хорошо известно, а кому и не очень, - должен и баллистику хорошо знать, и материальную часть досконально изучить, и стрельбу через голову наступающей пехоты хорошенько освоить, чтобы своих не побить случаем, и по закрытым целям... Я, на­пример, на действительной, на пулемётных курсах, прежде чем попасть в погранотряд на Дальний Восток, всему этому искусству целых шесть месяцев, полгода  напряженно обучался, - с гордостью, откро­венно рисуясь, добавил он.

- Нету у нас с тобой столько времени, Павел Сергеич,- вдруг
перейдя на дружеское доверительное "ты" покачал красивой головой лейтенант и вновь осторожно коснулся растопыренной пятернёй своих драгоценных волос.- По большому секрету скажу,- снизил он голос до шепота,- через пять дней выступаем на фронт. Уже получен приказ.

Не исключено, что полк сразу, прямо с марша бросят в бой - обстанов­ка на фронте, сам знаешь какая. Вот и обучите людей за оставшиеся дни хотя бы "азам" пулемётного дела,- снова переходя на холодное офи­циальное "вы", сказал лейтенант твёрдым, не терпящим возражений тоном,- а доучиваться они уже в бою будут. Конечно, кому повезёт после первого боя в живых остаться,- немного помолчав, сердито добавил он и сухо кашлянул в кулак. - Людей подберёте сами. На своё усмотрение. Прямо сейчас, не теряя времени зря, и действуйте. Желаю удачи. Да, и очень вас прошу  сменить на своей гимнастерке зеленые петлички пограничных войск на  малиновые, пехотные… И пограничную зеленую фуражку – на красноармейскую пилотку. У нас тут маршевая стрелковая рота, а не погранзастава.  А впрочем,  - немного подумав, извиняющимся тоном произнес Тенешев, - отставить. Пусть ваши подчиненные видят, что ими командует орденоносец, боевой сержант-пограничник    -  краса и гордость  Красной Армии. Это добавит им смелости, уверенности в себе, в нашей победе…  Только учтите, немцы пограничников в плен не берут, а сразу расстреливают, потому что уж очень сильно досаждали немецким лазутчикам до войны «совиет гренцшутцен» - «советские зеленоголовые» держа границу СССР на  замке, а при вторжении фашистских войск  в наши пределы  защищая ее  с яростью раненых львов…

-    Пусть они еще попробуют захватить меня в плен с моим боевым другом «максимом», - усмехнулся Павел, - руки у них коротки.  Есть действовать, не теряя времени зря, - уже без прежней лихости козырнул Павел, несколько растерянный и подавленный неожиданно свалившимся на его плечи столь необычным  и  нелегким заданием.- Разрешите идти?

-Идите,- устало кивнул головой лейтенант и озабоченно зашелестел вслед ему бумагами на столе.

 Павел медленно прошёл вдоль неровной шеренги выстроившихся на асфальтовом плацу запасников в новеньких, не обмятых ещё, топор­щащихся на груди и плечах гимнастёрках, внимательным, изучающим взглядом серых глаз окидывая каждого с головы до ног, по одним только ему одному известным признакам и приметам определяя, кого из них он взял бы к себе в пулемётчики, а кого - нет. Конечно, он мог бы прямо сейчас без лишних слов выкликнуть из строя девять приглянувшихся ему красноармейцев и таким образом сразу, без лиш­них хлопот сформировать взвод, но, повоевав на Халхин-Голе, понюхавши пороху, он хорошо знал, что делать этого ни в коем случае не следует, поскольку далеко не каждый из них по своей воле захочет стать пулемётчиком станкового пулемёта, так как хорошо по­нимает, что в этом случае его шансы выжить на этой войне резко со­кратятся. Оно и понятно: одно дело - с лёгонькой трехлинеечкой наперевес в общей цепи вместе со всеми в атаку идти стремительными перебежками то залегая, то вскакивая,  и совсем   другое   - меняя позицию при наступлении, отступлении, обороне только слегка  пригнувшись  катить на катках по чистому полю у противника на виду, под градом пуль и осколков тяжёлый, громоздкий станковый пулемёт, за которым в бою азартно охотятся все - начиная со снайпера и кончая миномётчиками и артиллеристами. Именно потому красноармейцы нередко называли пулемётчиков - станкачей "смертниками", которые в наступлении гибли без числа целыми расчётами, взводами. Немного легче им приходилось в обороне. Но и в обороне, в глубоком окопе как "максима" ни маскируй, а он всё равно с головой выдаёт себя и пулемётчика заметно возвышающимся над бруствером бронещитком, частыми яркими вспышками, характерными, словно в пустую бочку, басовито рокочущими  звуками выстрелов.

А каково расчёту на изнуряющем многокилометровом марше тащить на себе почти четырёхпудовую тяжесть, громоздкие и тоже нелёгкие "цинки" с пулемётными лентами. Поэтому в пулемётчики Павлу нужны были только добровольцы, только по своей охоте, прекрасно понимаю­щие, за какое трудное и опасное дело они берутся.

- Товарищи красноармейцы, - еще раз обвёл Павел тяжелым, испыту­ющим взглядом напряженно замершую шеренгу запасников. - Командир нашей второй роты лейтенант Тенешев поручил мне - сержанту Ковален­ко, вернее, приказал, - сердито поправился Павел, - в срочном по­рядке сформировать и обучить взвод пулеметчиков. Нужны девять чело­век, желающих стать пулемётчиками станковых пулемётов "максим".

Предупреждаю, - немного помолчав, суровым голосом произнёс он, - дело это очень нелёгкое и опасное, и поэтому сугубо добровольное. Это как в разведку. Желающих прошу сделать два шага вперед...

К его удивлению и радости шагнуло почти полроты - человек тридцать, тридцать пять. " Смелые, однако, попались мне ребята, - с накатившей вдруг на сердце волной отцовской нежности подумал о красноармейцах Павел, - с такими  воевать можно! Только, как извест­но, одной храбрости на войне солдату мало - он, прежде всего, должен воевать умело, грамотно, с головой. Особенно - пулемётчик-станкач. И этому, ребятки, я обязан буду научить вас всех за оставшиеся до фронта считанные дни. Как говорится, в сжатые сроки. И тут уж, из­вините, я вас, милые вы мои, жалеть не буду - не имею права! Я вас, вы уж не обессудьте, все эти дни и ночи до седьмого пота го­нять буду. Потому как: "Больше пота на ученьях - меньше крови на войне", - так любил говаривать командир наших пулемётных курсов полковник Пётр Петрович Олегин. Боже мой! Как же нещадно он нас гонял! Гимнастёрки от пота за ночь высыхать не успевали, на спине от соли белыми становились. Тогда мы - курсанты его за это меж собой за глаза ругательски ругали, а вот когда на Халхин-Гол вое­вать попали, то почти каждый день добрым словом вспоминали, потому что его наука нам японцев победить помогла и в живых в этой мясорубке многие из нас только благодаря ей остались".

Среди шагнувших вперед оказались почти все, на кого Павел уже "положил глаз" раньше. Быстро отобрав приглянувшихся ему девятерых красноармейцев и отпустив остальных, Павел повёл своих курсантов в оружейный класс огромной казармы, построенной, судя по витиева­тым кружевным портикам из белого камня на фасаде здания и удивительно ровным и аккуратным снежно-белым швам между бордового цвете кирпичам метровой толщины стен, еще в стародавние времена.

Посередине просторного класса на высоком крепко сколоченном из толстых не крашенных досок столе матово зеленел защитной краской новенький, будто только что со сборочного конвейера, пулемет " максим".

Павлу никогда раньше не приходилось проводить с красноармейцами занятий по пулеметному делу и поэтому он решил, что лучше всего будет делать это  точь-в-точь так, как делал обычно начальник их пулеметных курсов полковник  Пётр Петрович Олегин.  Подождав, когда все курсанты рассядутся за столы по табуреткам, и в классе установится полная тишина, Павел не спеша снял с руки и положил на стол перед собой именные часы, вызвав тем самым почтительный и в то же время завистливый шепот аудитории - ручные часы, тем более у младшего командира, в те времена были очень большой редкостью. Потом медленно, вразвалочку, несколько рисуясь, подошел к стоящему на столе пулемету, легонько и ласково, словно кавалерист своего коня по шее, похлопал-погладил ладонью по холодному металлу кожу­ха ствола, потом открыл и с резким металлическим звуком небрежно закрыл-захлопнул замок, обеими руками взялся за тёплые деревянные ручки пулемета, склонился над ним, прищурил левый глаз, будто при­целиваясь, и медленно повел стволом вдоль окон - туда - обратно. Курсанты в благоговейном молчании внимательно следили за каждым его движением.

-           А-а-атличная машина! - с улыбкой громко и весело произнёс Павел и снова легонько похлопал-погладил рукой кожух, - сто сот стоит и даже больше! Та-а-ак, - озабоченно собрал он вдруг в морщины за­горелый лоб, согнав улыбку с лица. - Но довольно эмоций, товарищи, приступаем к делу. Поскольку времени у нас с вами - в обрез, - под­нял он часы за ремешок и поднёс к глазам, - то буду излагать теоре­тический материал no-возможности кратко, конспективно, по-военному чётко. А ваша задача - слушать меня внимательно и хорошенько всё запоминать. Записывать, из-за особой секретности материала, вам ничего не надо.

Итак, товарищи красноармейцы, перед вами станковый пулемет "максим", делая ударение в названии пулемета на первом слоге, на­чал объяснять Павел, - образца одна тысяча девятьсот десятого года, догадываетесь, почему у него такое чудное название? Правильно, пото­му что изобрел его не кто-то из наших, русских максимов, а американский инженер по фамилии Максим. А  станковый,  потому, что в наличии у него имеется станок на катках, - пользуясь остро отточенным ка­рандашом как указкой, говорил не спеша, в растяжку Павел, - бронещиток толщиной в четыре сантиметра, высотой и шириной в сорок сан­тиметров, "    в бою надежно защищает и наводчика, и заряжающе­го от пуль и осколков. Кстати, весит станок ровно тридцать четыре килограмма. Ствол в кожухе с замком, то есть само тело пулемёта - двадцать с небольшим.

- О-го-го! - молодым жеребчиком удивлённо гоготнул на весь
класс здоровенный широкоплечий красноармеец лет двадцати с круглым
и плоским, словно блин, загорелым лицом и коротко стриженными огнённо-рыжими волосами на большой шишковатой голове. - Выходит, что
боле двух пудов этот самый станок тянет! Упаришься, этакую тяжесть на спине таскавши, за войну горб, как у верблюда, натрёшь. Так и придешь домой горбатый - девки любить не станут...

- Ну, чтобы домой, к девкам, придти, - усмехнулся Павел, обводя аудиторию весёлым взглядом, - нам с вами, дорогие вы мои товарищи, ещё немца победить нужно. И будьте уверены: мы с вами ему, конеч­но же, рога пообломаем! Непременно обломаем! По самые корни. А для этого мы - пулемётчики-станкачи дело своё должны знать на "ять". Знать материальную часть пулемёта должны, как свои пять пальцев, - разбирать и собирать на время с завязанными глазами, чистить, сма­зывать регулярно и добросовестно, чтобы он у вас по недосмотру со временем в ржавую, никому не нужную железяку не превратился. Как у нас на Халхин-Голе любил говорить в рифму политрук пулеметной роты  Можаев: "Чтоб пулемёт не отказал тебе в бою, береги его как жизнь свою". А стрелять из него все вы без исключения должны, как боги и даже лучше. Были в нашем взводе такие артисты своего дела, что на своем "максиме" пулемётными очередями танец "Яблочко" на­яривали, на кирпичной стене по штукатурке пулями свое имя и фами­лию выбивали - расписывались. Ствол пулемёта - на руку и пошёл строчить как из автомата ПэПэШа или "Дегтярева". Я когда-нибудь при случае вам всё это наглядно продемонстрирую, - пообещал он, - а сейчас - продолжим наше занятие дальше.

Станок на марше, как вы все хорошо знаете, - обращаясь глав­ным образом к ухмыляющемуся рыжеволосому здоровяку, продолжал Павел, - обычно несёт на плечах второй номер пулемётного расчёта - заряжающий, и поэтому во вторые номера, как правило, и назначаются могучие богатыри, на вроде вас, - кивнул он головой в сторону рас­плывающегося в широченной улыбке здоровяка.— Как ваше фамилие, то­варищ красноармеец"? Извиняйте, запамятовал. Обухов? Из-под Рязани. Садитесь, красноармеец Обухов Иван Иванович. Ну что ж, фамилия ваша красивая и что ни на есть - рязанская. У нас на Донбассе в шахтах немало рязанских. работает… Есть, говорят, у вас в Рязани грибы сглазами, их - ядять, они - глядять,- улыбнулся Павел,- правда это?. .

- Не-е-а,- растянул в глуповатой, простодушной улыбке свои
толстые, словно украинские вареники, губы парень, - нету у нас в
Рязани таких грибов, ня видел. И ня вы первый про эти самые грибы у меня спрашиваетя. Как только узнают, что рязанский, так сразу про эти самые грибы задачку задают. Отрадясь у нас таких грибов не водилось... Брешут про них, должно быть...

- Ну, что ж, Иван Иваныч,- едва сдерживаясь, что бы не рассмеяться, сочувственно-серьёзным тоном произнёс Павел,  широко разводя  руками,- вот вы как раз по всем статьям и подходите для второго номера первого пулемётного расчёта. Не возражаете?

- А чаво тут возражать? - снова растянул в добродушной улыбке свои вареники парень. - Второй так второй. Это даже хорошо, что не первый…

Только он хотел было обстоятельно объяснить всем, почему это для него хорошо, как сидящий на табуретке в первом ряду, прямо напротив  стола с пулемётом маленький веснущатый красноармеец, похожий на мальчишку -подростка в явно великоватой для него новенькой гимнастёрке, звучно хлопнул ладонью, словно по барабану, по широченной спине сидящего рядом с ним чернявого высокорослого богатыря. "Вось, Михась,- громко хихикнул он, хитрюще щуря свои глазёнки неопределённого цвета,- табе с тваим ростом и магутствам тоже абвязкова другим номерам кулямётнага рас­чёту быть положено. На табе, як на справнаго кони, зараз аж два станка класть можна - сдюжишь. Ты  у нас - двужильны...

- А табе, Бронька, такому маленькому - абвязкова – подносчикам патронав, - лениво огрызнулся богатырь, даже не повернув головы к улыбающемуся коротышке,- табе, небось, жана твая ночью у кровати впатьмах с фонарём шукала - никак знайти не могла, а нямецкий снайпер у высокай траве или у хмызнику - тем боле не знайдит. Так что подносчик патронав - самая твая справа...

-  Белорусы? - улыбнулся богатырю Павел, услыхав знакомый с детства грубовато гакающий белорусский говорок. - Откуда, с каких краёв будете?

- Так точно, товарищ сержант, бялорусы,- резвым чёртиком вскочил
с табуретки меньшой и, вытянув руки по швам, поедая Павла преданными глазами, замер по стойке "смирно". Богатырь поднялся вслед за
ним медленно, не спеша, с достоинством. - Сябры мы, - с застенчивой
улыбкой пояснил он могучим басом. - Ободва - с одной вёски. Концевичи - так наша деревня называется. На Гомельщине. Пад немцем цапер наша вёска. У няго там,- кивнул он в сторону друга,- жана с двумя малыми дятьми осталася. Он, не глядите, что такой маладой да маленький - он яще до вайны и ожаниться, и двух дятей наклепать   ус­пев - маладой да ранний. А я - холостой, неженатый - мне на вайне лягчей прожить. Ежели забьют - только матка с батькой по мне запла­чут, а у няго... Мае прозвища - Михась Шафранекий, яго - Бронислав Матусевич...

-           Ну, как, друзья - не разлей водой,- ободряюще улыбнулся им Павел, - вместе, вдвоём во втором пулемётном расчёте воевать согласные? Как

вами уже было тут ранее обговорено: красноармеец Шафранский - вторым номером, Матусевич - подносчиком патронов...

- Конечно согласные! - обрадовано переглянулись друзья.- С самага початку вайны, можна сказать, пра эта и были усе наши дум­ки ...

- Ну, вот и второй расчёт у нас с вами уже почти полностью
укомплектован, - довольно потёр рука об руку Павел. - А теперь
продолжим наше занятие, - гулко, словно по пустому самовару, постучал он торцом карандаша по кожуху пулемета. - Итак, скорострель­ность пулемёта "максим" - шестьсот выстрелов в минуту, то есть весь боекомплект - пятьсот патронов - две "цинки", которые обычно расчету на первый бой выдаются, пулемётчик способен выпустить в одну минуту. Но это - только теоретически. Практически же в бою никто так не стреляет - жалят короткими прицельными очередями - по три - четыре патрона по видимой цели, наверняка. Дальность полё­та пули у него, как и у пятизарядной винтовки-трёхлинейки Мосина - до пяти километров. Потому что и ствол у него такой же длины, как у винтовки, и патрон такой же. Убойная сила - до трёх километров. Надо сказать, что убойная сила у него страшная - метров с пятиде­сяти дашь очередь по мелкому березняку - берёзки в руку толщиной, словно подкошенные, валятся. Именно из-за этого "максим" "косой смерти" называют. Благодаря тяжелому, устойчивому станку точность попадания в цель очень высокая - мы на пулемётных курсах даже со снайперским прицелом из него на километр и даже дальше стрелять пробовали - неплохо получалось. Но всё же наилучшая дистанция для стрельбы по живой силе противника - двести - триста метров. Особен­но эффективен фланговый огонь.

- А почему именно фланговый? - спросил кто-то с заднего ряда
мальчишеским дискантом.

-                                  Разве не понятно? - удивился Павел.- Когда бьёшь по идущему
на тебя, в лоб  противнику, то тебе приходится каждого в прицел ловить - он ведь - не фанерная мишень - на одном месте неподвижно не стоит - бежит, падает, стреляет, вскакивает, снова бежит короткими перебежками, словом, всячески затрудняет тебе прицеливание. А вот когда сбоку, с фланга да ещё с хорошо замаскированной позиции вражескую цепь в прицел поймаешь - тут уже её  всю сразу одной длинной очередью, словно траву косой, срезать можно! А в горах, в гористой местности, там один толковый пулемётчик иног­да целого полка стоит - один против целого полка сколько угодно, вернее, пока есть патроны, стоять может - займёт господствующую высоту или на единственной горной тропе встанет - и не пройти там, не проехать ни конному, ни пешему. Начальник наших пулемётных курсов, на которых: я ещё до войны на действительной учился, Пётр Петрович Олегин как-то однажды на занятиях рассказывал нам - курсантам, как в гражданскую войну, на границе с Афганистаном они всего двумя пулемётами "максим" целую банду конных басмачей уничтожили - поставили по пулемёту на входе и выходе из горного ущелья, заманили их туда и  порезали сверху очередями всех до единого. А в банде той триста сабель было! Представляете! Так вот после этого побоища басмачи нас уже больше на южной границе не троевожили, то ли испугались, то ли некому  стало у них воевать…

-                                  А вы, товарищ сержант, сами на какой границе служили?  На южной?

-                                  Нет, на Дальнем Востоке…

-                                  И с японцами повоевать пришлось?

-                                  Довелось немного… В районе монгольской реки Халхин-Гол…

-                                   Расскажите, товарищ сержант… Интересно…

-                                    Потом, после занятий…  Так сказать, в свободное от службы, личное время… А  вообще-то, товарищи красноармейцы, как пулемётчики-станкачи, всегда хорошо помните, - торжественным, чуть хрипловатым от волне­ния голосом громко и чётко продолжил свой монолог Павел,- что вверенный вам Родиной станковый пулемёт "максим" -  грозное, не­приступное для врага оружие до тех пор, пока есть патроны и жив пулемётчик. Эти слова не я придумал, именно так в наставлении по пулемётному делу чёрным по белому написано… Враг это тоже хорошо понимает и поэтому бьёт по пулемётному гнезду из всех видов имею­щегося у него в наличии оружия, включая артиллерию и миномёты. Впрочем, это вы, мои дорогие товарищи, вскорости очень хорошо на себе, как говорится, на собственной шкуре испытаете. Поэтому пер­вейшая ваша заповедь - умей всегда, при любых обстоятельствах хорошенько замаскировать свой пулемёт, используя для этого складки местности, подручные средства. Загодя оборудуй для себя несколько запасных позиций и своевременно меняй их в случае, ежели тебя за­секли и начали прицельно и интенсивно обстреливать из пушки или миномёта. Перед боем, если позволяет обстановка, заранее  расчисти сектор обстрела от кустарника, деревьев, определи для себя  ориентиры на местности и пристреляй по ним свой пулемёт.

 Но больше всего, считаю,- продолжал он, всё более и более воодушевляясь от собственного громкого и торжественного" голоса, - пулемётчику-станкачу нужны железные нервы, верный глаз, холодная голова. Чтобы в самый критический мо­мент боя, когда противник бешено атакует, идет на тебя волнами, лавиной катится - в тридцать девятом на Халхин-Голе японские саму­раи любили именно так на нас ходить, не растерялся, не поддался панике, не сморгнул, глядя прямо в глаза надвигающейся смерти, а спокойно, уверенно, хладнокровно делал свое солдатское дело – истреблял живую силу противника. Сморгнул, испугался, запаниковал хоть на миг – пиши пропало! Умолкнет хоть на минуту, хоть на мгновенье в этот момент твой пулемёт - ворвётся в твой окоп озверелый от ярости враг - штыками, руками, зубами разорвут в кровавые клочья пулемётчика - пощады не жди…

Павел исподлобья, незаметным, быстрым движением глаз окинул притихший класс и порадовался втайне - он добился того, чего хотел - его волнение, воодушевление, восторг передались курсантам - сидят с горящими, широко открытыми глазами, жадно ловят каждое его слово, кое-кто даже рот по-мальчишески приоткрыл от напряжения.

- И чего это вы, товарищ сержант, нас всю дорогу немцем пугаете, словно детей-несмышлёнышей, - холодным душем окатил ораторский пыл Павла чей-то громкий сердитый голос, - с заднего ряда медленно поднялся невысокий коренастый красноармеец лет тридцати, старательно разглаживая жёлтым от табака корявым пальцем густые чёрные усы под крючковатым, хищным носом. Его маленькие чуть раскосые глаза смотрели холодно и сердито. - Мы - сибиряки в тайге на медведя с одним ножом и рогатиной ходили - и то не дрейфили, а с таким замечательным пулемётом как этот "максим" немца нам бояться вроде бы как совсем ни к лицу...

- Как ваше фамилие, товарищ красноармеец? - торопливо спросил
сибиряка Павел, в душе радуясь такому неожиданному повороту дела,- извините, запамятовал...

- Красноармеец Козлов,- громко и чётко ответил тот и добавил
потише, -  Пантелей Иванович. Из Сибири мы. С самой Оби - реки...

-  Да, уж этот в бою действительно ни при каких обстоятельст­вах не сморгнёт, не сдрейфит,- подумал Павел, откровенно любуясь крепким кряжистым сибиряком,- вон какой взгляд у него тяжёлый, колючий, как у орла или какой другой хищной птицы. Чувствуется сибирский характер! И в годах - обстоятельный мужик, заматере­лый. У него, небось, дома - семеро по лавкам - мал, мала, меньше. Серьёзный папаша, рассудительный, ему в случае чего людей без опаски доверить можно - такой на рожон сам дуриком не попрёт и других за собой туда не потащит...

А вслух громко с лёгкой усмешкой сказал: «Ну, ежели вы, красно­армеец Козлов, такой храбрый, что даже на медведя врукопашную один на один ходили, то назначаю вас первым номером первого пулемётного расчёта и своим заместителем».

-           А теперь, товарищи красноармейцы, можете встать со своих
табуреток и подойти сюда, к столу, ко мне поближе,- предложил
курсантам Павел. - Сейчас я буду объяснять вам устройство пулемёта
"максим"  наглядно. А вы - не стесняйтесь, ежели что не понятно будет - спрашивайте. Вот смотрите: это - рукоятки, это - спусковой рычаг или гашетка – назовите, как хотите, вот здесь - предохра­нитель, чтобы исключить случайный выстрел, рукоятка перезаряжания, почти точь-в-точь, как у трехлинейки. Это - короб пулемёта, его я снимаю, чтобы вы воочию могли увидеть, так сказать, внутреннее устройство пулемёта. Вот сюда - в приёмник вы закладываете тек­стильную, то есть матерчатую ленту с патронами. Приемник, как види­те, легко вынимается, впрочем, замок - самая главная деталь пуле­мета - тоже, рукояткой перезаряжания точно также как в винтовке досылаем первый патрон в патронник - и пулемёт к бою готов.

Вода для охлаждения ствола во время стрельбы - четыре литра, заливается в кожух вот через это, сейчас закрытое медной пробкой на резьбе, верхнее, круглое наливное отверстие, а из нижнего, тоже закрытое пробкой, она выливается. Зимой в воду, чтобы не замерзла на большом морозе и не разорвала кожух, добавляют глицерин в про­порциях примерно один к трём.

Пулемёт "максим" работает за счет отдачи: после первого вы­стрела пороховые газы отбрасывают ствол назад, - смотрите внима­тельно - вот я рукой отвожу ствол пулемета назад, при этом он автоматически включает механизм перезаряжания, который вынимает из ячейки пулемётной ленты патрон, вставляет его в казённик  и одновременно взводит затвор, а затем боек ударяет по капсюлю и - выстрел. Все это происходит в замке, который является основным рабочим механизмом пулемёта. Стреляные гильзы выбрасываются наружу посредством вот этой медной трубочки. Поэтому она так и называется - трубка для вывода гильз. Всем все ясно?

- Вроде бы и понятно, - почесал в плоском затылке здоровяк Обухов, - но, видать, пулеметное дело непростое, а у нас тут, у большинства образование - четыре класса, пятый коридор - грамотешки не хватает…  Сегодня после обеда, когда мы с вами пойдём па стрельбище стре­лять - тогда вы всю работу пулемёта " максим", что называется, увидите в натуре и вам всё сразу станет ясно. Что же касается образо­вания, то тут я тоже недалеко от вас ушел - с тринадцати лет в шахте, потому что надо было семью кормить, после того как батьку в забое углём задавило. Однако ж, как видите, пулемётным делом не­плохо овладел, - с ободряющей улыбкой слегка похлопал по своему ордену ладонью Павел, - и вы научитесь -  никуда не денетесь – нужда,  как говорится, заставит. А сейчас нам  с вами, товарищи красноармейцы, нужно срочно доукомплектовать оставшиеся расчёты и торопиться на обед, - взглянул Павел на часы, подняв их за ремешок на уровень глаз.

 В два часа дня Павел повел своих курсантов не стрельбище, расположенное неподалёку от  казармы  на дне глубокого оврага, крутые склоны которого заросли сплошным ковром давно некошеной уже пожухлой от жары травы, жёлтой медуницей, нежно - розовым высоким иван-чаем и   прочими пахучими полевыми цветами.  Стояла необычайно душная июльская жара, сладко пахла мёдом медуница, сонно гудели в ней невидимые глазу пчёлы. В этом тихом дремотном уголке мира и покоя никак не верилось, что там, далеко на западе, вот уже почти месяц громыхает война, льётся кровь, умирают люди.

Курсанты, конечно же, сразу   не могли не заметить, что на кожаном комсоставском ремне их командира и учителя сержанта Кова­ленко появился большой финский нож с разноцветной наборной плестигласовой рукояткой в ножнах чёрной кожи с блестящей медной окантов­кой.

- А зачем вам, товарищ сержант, эта финка? - мучимый любопытст­вом молодости застенчиво спросил Павла первый номер третьего "се­мейного" расчёта смолянин Михаил Романовский - высокий узколицый худощавый парень лет двадцати с густыми собольими бровями над большими умными глазами. Вторым номером у него определился родной брат Александр - тоже довольно высокий, рассудительный, неторопли­вый в движениях юноша.  Подносчиком  патронов у них был двоюродный брат Алексей.

-   Ты что же, смоленский рожок, не дотумкаешь своим котелком, что этай хвинкай товарищу сержант немаков пырять будэ, коли во­ны в атаке к нему в окоп со страху сигать зачнут,- дурашливо хихикнул подносчик патронов первого пулемётного расчёта хохол-пересмешник Мыкола Зозуля, маленьким остреньким, словно птичий клюв, курносым носиком на веснущатом мальчишеском лице, глубоко сидящими крохот­ными глазами-бусинками и впрямь поразительно похожий на кукуш­ку.- Или коли у него у пулемёте усе патроны кончатся. Как гово­рится, у порядке самообороны...

Изнывающие от жары и послеобеденной сытой дремоты красноармейцы были рады случаю повеселиться.

- Оставить смех!  - строго, словно школьный учитель   на расшалившуюся на уроке детвору, прикрикнул на них Павел,- вы не в цирк пришли, а на стрельбище, на огневой рубеж и поэтому ведите себя соответст­венно. Красноармеец  Зозуля, - к пулемёту!

-                                  Я - к пулемёту? - не веря своим ушам, удивлённо покрутил головой на тонкой мальчишеской шее Зозуля,- так я ж - не пулемётчик, а всего лишь подносчик боепитания, моё дело - вовремя патроны на позицию доставить. Вы меня, товарищу сержант, наверное, с кем-то путаете?!.

-                                   Прекратите демагогию, красноармеец Зозуля! - сердито оборвал его на полуслове Павел,- у меня в расчётах все, повторяю, все без исключения из пулемёта стрелять будут, и притом на «отлично»! Пулемёт "максим" - коллективное оружие, такое же как,
скажем, танк или пушка, и поэтому в его расчёте тоже должно
неукоснительно действовать правило: один - за всех, и все - за одного. И поэтому в каждом нашем расчёте должна быть достигнута полная взаимозаменяемость. Ведь на войне, товарищ Зозуля, людей, случается, ранят и даже убивают. Иногда. Так что без лишних слов – к пулемёту! Зозуля, утонув по самые уши в глубоком, добротно отрытом окопе, послушно встал за пулемёт. Рядом с ним, крепко сжимая в огромных ручищах матерчатую ленту с тускло мерцающей медью патронов, примостился громадный Обухов.

- По ростовой   мишени, прицел двести метров,- негромко произнёс Павел,-  короткими, огонь!                      -

Зозуля, сжавшись в комок, приник к пулемету  и, крепко закусив нижнюю губу, с силой вдавил большими пальцами обеих рук упругую гашетку. Пулемёт, дернувшись, словно живое существо, басовито за­рокотал выстрелами, торопливо выбрасывая из-под щитка на землю дымящиеся стреляные гильзы. Кисло запахло порохом.

- Недолет, - сердито буркнул стоявший на бруствере окопа Павел,  увидев крохотные черные фонтанчики пыли, вспыхнувшие перед мишенью, - выше бери!…

Следующая короткая очередь прошила самый низ фанерной фигуры - только щепки по земле полетели.

- Ты как, гад, по немцу стреляешь?! Зачем так низко берешь - по ногам? Бей его в живот - насмерть! - сердито рявкнул Павел, чувст­вуя как в голову тяжелой хмельной волной накатывает контузия, вы­зывая ярость. - Ежели ты ему ногу прострелишь, то он тебе за это только спасибо скажет - недели две - три в госпитале поваляется, отдохнёт и снова нас с тобой убивать придёт. Ты ему в пах целься, под яйца - непременно в живот попадешь. Если ему после такой раны через шесть часов операцию не сделают - непременно загнётся. А ещё лучше, если ты ему брюхо пулеметной очередью, как ножом, распорол, чтобы он кишки свои поганые по нашей земле размотал. Чтобы наверняка его угробить. А ты как думал?  Если не ты его, то он тебя – непременно…

Но тут пулемет, словно подавившись очередным патроном, смолк.

- Огонь! - сердито крикнул сверху на испуганных пулемётчиков Павел, - почему не стреляете, красноармеец Зозуля? Противник всего в пятидесяти метрах от вас!.. В двадцати!.. Сейчас он будет в вашем окопе! Стреляйте же немедленно, если хотите жить!..

Не можу! - что есть силы дёргая рукоятку перезаряжания слабой мальчишеской рукой, сдавленным голосом испуганно просипел Зозуля, - ленту, кажись, заело...

Павел, тяжело и гулко бухнув сапогами в твёрдую, словно камень, глину, спрыгнул в окоп и, бесцеремонно оттолкнув Зозулю плечом от пулемёта, с силой дернул рукоятку перезаряжания - она не поддавалась. Тогда он быстро открыл крышку короба пулемёта и вынул лентоприёмник. Так и есть! Перекос патрона в патроннике! Извлёк ленту из приёмника и бросил её Обухову: подравняй в лен­те патрон! Затем   быстро вынул замок, подцепил острым кончиком своей финки и выдернул из патронника стреляную гильзу и вставил замок  и лентоприёмник на место.

- Обухов, ленту!

Тот быстро заправил ленту в приёмник.

Та-та-та-та, - снова мерно зарокотал в руках Павла пулемёт, - та-та-та...

-  Ну, теперь, надеюсь, всем понятно, для чего пулемётчику - станкачу нужен нож в бою? - закончив стрельбу, громким и сердитым
голосом спросил Павел у виновато потупившихся курсантов.- Вы все должны твёрдо усвоить, что умение стрелять из пулемёта "максим"
заключается не только в умении наводчика вести точный прицельный огонь по вpaгу, -  продолжал он уже потише и спокойнее, -  но прежде всего это - его умение быстро и точно определить, отчего произошла задержка в стрельбе, быстро устранить её и продолжить стрельбу.

А таких причин для задержек у "максима" ровно двадцать четыре.

Одну из них - перекос патрона в патроннике вы уже видели. Видели вы и как я  с помощью вот этого обыкновенного ножа,- торже­ствующе поднял он финку над головой,- быстро устранил неисправ­ность и продолжил огонь по воображаемому противнику. Это мгновение в реальном бою, когда враг атакует, дорогого стоит. Жизни пулемётному расчёту нередко стоит оно... В том, что патрон в патроннике перекосило - виноват второй номер, заряжающий Обухов, - хмуро добавил Павел, -  он был обязан внимательно следить за тем, чтобы лента поступала в лентоприёмник ровно, без перекоса, всё время руками подправлять её - для того сюда, к пулемёту, и приставлен. Такая оплошка с "максимом", к сожалению, случается довольно часто - лента ведь текстильная, то есть матерчатая, бывает, заедает, особенно когда намокнет под дождём или в болоте, снегу - разбухнет - заминается и плохо идёт в приёмник. Для быстрого устранения мно­гих задержек в стрельбе "максима" и служит пулемётчику нож. На­чальник нашей пулемётной школы Пётр Петрович Олегин научил нас - курсантов пользоваться ножом для быстрого устранения почти всех задер­жек в стрельбе пулемёта, и эта его наука не раз мне жизнь спаса­ла на Халхин-Голе. И я вас этому обучу, просто обязан обучить.   

-  А что, например вы будете делать, если в бою пуля или  осколок про­бьют кожух  вашего пулемёта, и вся вода вытечет из него?  Известно,  что без водяного охлаждения ствол «максима» быстро нагревается,  расширяется, и пулемёт начинает "плеваться" пулями на десять-двадцать метров, не причиняя противнику абсолютно никакого вреда...

- Можно заткнуть пробоину пальцем, - тонким мальчишеским голосом хихикнул кто-то из заднего ряда.

- Обожжёшься кипятком,- усмехнулся Павел, - да и потом одной рукой не­
удобно будет стрелять... Вы все, очевидно, уже заметили, что я всё время старательно мну в пальцах хлебный мякиш. Странная привычка, не правда ли? Но только не для пулемётчика-станкача. Вот для того, чтобы в бою моментально ликвидировать пробоину в кожухе пулемёта и слу­жит хорошо размятый хлебный мякиш. Заткнул, замазал им дырку в кожухе, долил в него воды из фляжки - и стреляй себе дальше на здоровье - уни­чтожай  зарвавшегося противника...

- А если воды во фляжке нет - кончилась? - спросил всё тот
же весёлый мальчишеский голос с "галёрки," -  или выпили...

- Из болота воды зачерпни, из ближайшей лужи. Да хоть, извините
за выражение, малую нужду в кожух пулемёта справь - и с таким
охлаждением он будет исправно работать. Зимой в бою снежку в
кожух через наливное отверстие натолкаешь - стреляет, милый, без
всяких яких...

Всем этим премудростям обращения с "максимом" научил нас тоже Пётр Петрович Олегин - толковый, головастый мужик. Он еще в гражданскую пулемётчиком на тачанке воевал. Эта его наука нам здорово на Халхин-Голе пригодилась. Думаю, что она вам на фронте против фашистов тоже пригодится - только не будьте обломщиками - не ленитесь её от меня  перенимать.

-Не обломщиками, а обломовцами, товарищ сержант, - робко поправил кто-то из курсантов.- Был такой ленивый помещик Обломов, который все время только спал да мечтал о небесных кренделях. Про него писатель Гончаров написал целый роман, который так и называется "Обломов".

- Вот я и говорю, не будьте обломщиками, четко и в срок выполняйте все приказы командиров. А приказ мой вам будет такой, - громко сказал  Павел. - Чтобы к завтрашнему утру, к началу практических занятий по огневой подготовке у каждого из вас был при себе нож либо финка. Сами в мастерской сделайте, на табак - сахар сменяйте, украдите, на худой конец, но чтобы на завтра нож у каждого непременно был! А теперь продолжим наши занятия. Красноармеец Обухов - наводчик, Зозуля у него - вторым номером, за­ряжающий. Пулемёт заряжай! Разряжай! Заряжай! Разряжай! Заряжай! Быстрее поворачивайтесь красноармеец Зозуля. Быстрее!..

- Вы шо, издеваетесь надо мной, товарищу сержант, чи шо? - сердито спросил Зозуля, громко шмыгая носом, - ну скильки ж можна его
заряжать и разряжать?..

- Сколько нужно будет - столько раз зарядите и разрядите, красноармеец Зозуля! - вскипел Павел. - И это - не просто моя прихоть или бессмысленная муштра, а, так сказать, осознанная необходимость, потому что когда на передовой рядом с вами снаряды  и мины со страшным грохотом рваться начнут, а над головой пули да осколки беспрестанно свистеть, вот тогда со страху вы не только забудете, с какого конца этот самый пулемёт заряжается, но и как маму родную зовут. Уж вы мне поверьте - я всё это в первом своём бою с японцами в полной мере на себе испытал. Поэтому мне вас всех сейчас надо так научить эту простейшую опера­цию делать, чтобы там, на фронте, на передовой, в этом аду кромешном, ваши руки автоматически, сами по себе это легко и быстро делали. Так что: заряжай, разряжай, заряжай, разряжай, заряжай!.. А теперь, красноармеец Обухов, - по мишени, прицел - двести метров, короткими - огонь!..

Павел поднял свой пулемётный взвод по тревоге в три часа ночи.

-   Итак, товарищи красноармейцы,- обводя весёлым взглядом хмурые, не выспавшиеся лица подчинённых, нарочито бодрым, молодце­ватым тоном громко произнёс он, не без удовольствия отмечал про себя, что его вчерашнее распоряжение насчёт ножа на поясе выполнено всеми, без исключения,- я как командир пулемётного взвода ставлю перед вами конкретную боевую задачу: личному составу подразделения к пяти ноль-ноль утра выйти в район Красного болота, окопаться на господствующей Безымянной высоте и интенсивным огнём всех трех пулемётов уничтожить наступающего на деревню Хомутово с северо-запада противника и ровно к семи ноль-ноль, то есть к завтраку, вернуться на место своей постоян­ной дислокации, то есть в казарму. Иметь при себе всё по полной боевой выкладке: винтовку, скатку, вещмешок, малую саперную лопатку. Подносчики боепитания получат по две «цинки» патронов на каж­дый пулемёт - обычный боекомплект, который выдаётся на бой...

- Но ведь до Красного болота, если не ошибаюсь, почти пятнадцать километров топать, - хмуро заметил первый номер второго пулемётного расчёта калужанин Кузнецов - невысокий худощавый парень лет двадцати трёх с загорелым, слегка побитым оспой лицом.- Туда - обратно - тридцать. Там ещё окопаться, отстреляться по всем мишеням. Да ещё с полной выкладкой - никак не успеть...

- Приказ командира, как известно, подчинёнными не обсуждается, а выполняется точно и в срок, - сердито оборвал Кузнецова Павел - устава не знаете, товарищ красноармеец! Впрочем, ежели опоздаем - будем есть холодную кашу и пить остывший чай. Всем всё ясно? А теперь - разойтись, оправиться, кому надо - портянки перед по­ходом перемотать, скатки ещё раз проверить. Впрочем, шинели с собой на этот раз брать не будем, - увидев на тёмном горизонте редкие розовые блики весело сказал Павел, - день по всем приме­там тёплым, солнечным обещается быть. Вам и без шинелей на марше жарко будет...

- Да, чует моё бедное сердечко, что лично мне сегодня ох, как попотеть придётся, - дурашливо сморщил в плаксивой гримасе плоское лицо Обухов, влезая головой, словно в хомут, в дуги стан­ка пулемёта и поудобнее пристраивая его на своей могучей спине.- Хоть бы попонку какую выдали для мягкости на спину постелить, а то натру себе горбяк до крови, что тогда со мной делать будете?

-     А мы тады пристрелим тебя из твоей же винтовки, щоб ни мучився, - широко, с подвывом зевая, равнодушно бросил Зозуля, - раненых лошадей на войне, как известно, завсегда пристреливають...

-      Так я табе лошадь, что ли? - обиделся Обухов.

-   Ни, ни лошадь, - хихикнул Зозуля, весело морща  заляпанный веснушками курносый нос, - осёл, настоящий осёл в железном хомуте…

"Шутят - это хорошо,- подумал про себя Павел,- значит, уверены в своих силах. Эх, молодость, молодость, всё тебе нипочём! Впро­чем, молодыми, как известно, и телята удалы. Посмотрим, как вы с такой ношей через пяток километров задышите..."

Тяжело, с протяжными всхлипами задышали  курсанты уже на третьем километре. Особенно вторые номера под своей громозд­кой двухпудовой тяжестью. И Павел был приятно удивлён и очень обрадован, когда увидел, что на коротком,  пятнадцатиминутном привале, который он разрешил взводу примерно на половине пути к Красному болоту, отдохнув, все первые номера расчётов взвалили на себя тяжелые станки, отдав более лёгкие стволы пулемётов вторым номерам.

"Молодцы - ребята, - порадовался Павел,- товарищескую взаимо­выручку сами, по своей инициативе проявляют! Значит, будет у нас со временем настоящий,  боеспособный коллектив, в котором один за - всех и все - за одного! Солдатская взаимовыручка - главная сила на войне. Вот только жаль, что времени у нас для практических занятий маловато... Нам бы с вами, ребятки, ещё недельки две-три на стрельбище да в марш-бросках потренироваться, и тогда можно было бы смело с таким взводом, крепко, надёжно сколоченным, в любой, даже самый трудный бой идти..."

Но желанных неделек им не дали. Ровно через пять дней, как и предупреждал его тогда лейтенант Тенешев, полк в полном соста­ве выступил на фронт.

Глава  VI

Уже четвёртый раз на дню, после того как рано утром их стрелковый полк высадился из вагонов - теплушек прямо в чистом поле, они меняли позицию. Только окопаются, закрепятся, обживут окопы, как тут же приказ: сняться и вновь отступать на восток. К самому вече­ру подошли к небольшой лесной речушке и получили приказ закрепить­ся на её высоком берегу, в излучине.

-           Может, не будем сегодня окапываться, на ночь глядя, - умоляющим

голосом предложил Павлу Зозуля,- а товарищу сержант? - Все ребята устали зверски - целый день без роздыху землю копали, як кроты. Давайте сегодня отроем тильки стрелковые ячейки - замаскируем пулемёты в прибрежном ивняке - немцу нас и с самолёта не разгля­деть. А завтра, с утра, отдохнувшие, свеженькие со сна окопчики полно­го профиля, с ходами сообщения мигом отроем...

-           Перестаньте чепуху молоть, красноармеец Зозуля,- разве кусты

спасут вас от пуль и снарядов? Приказано всем сегодня, - делая, упорна слове "сегодня," категорическим тоном произнёс Павел, - отрыть окопы полного профиля и установить в них пулеметы по всем прави­лам - с учётом секторов обстрела, маскировки... Только после этого личному составу разрешу  отойти ко сну. Кроме часовых, разумеется. Что б всё как по уставу положено... Может, в этих окопах вам, кра­сноармеец Зозуля, завтра смертный бой принять придётся. Так что копайте. И хорошенько помните - чем глубже вы в эту землю зарое­тесь - тем больше у вас будет шансов в бою в живых остаться...

-   А может, завтра утром снова приказ: сняться и - дранг нах остен.
Отступать! Надоело!

-     Как прикажут...

Кряхтя, чертыхаясь и матерясь, взвод снова взялся за лопаты. На удивление быстро - сказывались многочисленные тренировки, да и земля попалась мягкая, податливая, пулеметчики отрыли себе окопы в боевых порядках роты, оборудовали в них площадки для "максимов" и завалились спать. Заснул и Павел.

Проснулся он оттого, что кто-то осторожно тронул его за плечо: "Немцы, товарищ сержант".

Павел быстро выглянул из окопа - по низине, неимоверно увели­ченные молочно-белой дымкой утреннего тумана, в их сторону медлен­но шли огромные квадратные фигуры. "Квадратные оттого, что у немцев за спинам большие квадратные ранцы из телячьей кожи, - догадался Павел.- Надо доложить командиру роты!"

- Видим, видим, - донёсся из телефонной трубки бодрый и даже
чуть весёлый голос лейтенанта Тенешева. - Подпустите их поближе, да и угостите из пулемётов как следует. А мы вам поможем...

- Есть угостить из пулемётов как следует, - также весело и бодро
ответил Павел. - Только прошу: всей роте открывать стрельбу из винтовок лишь после меня. Как только ударят мои пулемёты...

-   Хорошо.

Немцы, человек пятьдесят, не спеша шли по ложбинке, негромко переговариваясь на своём лающем гортанном языке, изредка смеясь чему-то. Кое-кто даже курил на ходу - в предрассветной мглистой темени ярко-красные глазки их сигарет вспыхивали на мгновенье то здесь, то там. Короткие винтовки - на ремне за спиной, кое-у-кого чёрные автоматы безмятежно болтались на груди. Некоторые сняли пилотки, небрежно засунув их за поясной ремень или под погон, и лёгкий предрассветный ветерок слегка шевелил, лохматил их светлые волосы. Такой весёлой, беззаботной гурьбой ходят обычно молодые охотники на увлекательную и совершенно безопасную для них облаву на лис или волков.

Впереди солдат, горделиво вскинув красивую голову в чёрной фуражке

 с высокой тульей, шел худощавый молодой офицер в черном эсессовском мундире, лаково блестевших от густой утренней росы хромовых сапогах. В правой руке он держал разлапистую зелёную ветку, которой, словно веером, время от времени небрежно обмахивал лицо от комаров.

 "Уверенно идут, сволочи! - с закипающей в груди злостью подумал Павел.- Без всякой опаски, словно по своей собственной земле шага­ют - хозяева да и только! И без всякой разведки. Небось, думают, что от страха перед ними мы все уже аж до самых Уральских гор драпанули. А мы - тут, вот - мы, ждём их не дождёмся. Надо как следует про­учить нахалов! Сейчас мы вам, голубчики, рога-то пообломаем! По самые корни!"

- Ты уж не обессудь, Пантелей Иваныч,- извиняющим тоном негромко
сказал Павел Козлову, - но сейчас тебе придётся мне своё место у пулемёта уступить. Ты у меня сегодня вторым номером будешь - заряжающим. Не подумай, пожалуйста, чего плохого - я тебе полностью до­веряю, но боюсь, что не выдержишь ты нервного напряжения – раньше времени стрельбу откроешь - с молодыми неопытными пулемётчиками такое в их первом бою нередко случается...

-  Разве ж я не понимаю, Павел Сергеич, - обиженно просипел сибиряк, нехотя отодвигаясь по окопу от пулемёта вправо и уступая своё
место Павлу. - Первый блин, он, как известно, завсегда комом, а тут
такое дело, что нам никак нельзя ошибиться, чтоб всё - без осечки, как полагается...

Немцы тем временем подошли уже совсем близко - на двести, двести пятьдесят метров. Лёгкий утренний ветерок отчётливо доносит не только отрывистые звуки чужой речи, но даже пряный запах дыма немецких сигарет. Павел уже хорошо видит сквозь прицел пулемёта тонкие, красивые черты лица молодого офицера, блестящие золотом пуговицы на его чёрном мундире, череп и кости на  кокарде высокой фуражки.

-  Ну, стреляйте, стреляйте же, товарищу сержант! - громким свистя­щим шёпотом шипит ому сзади в спину  Зозуля, - немцы уже совсем близенько! Счас они нас увидят - и каюк! Ну, чего ж вы тя­ните?!

«Рано ещё! - мысленно приказывает сам себе Павел, не отрывая слезящихся от напряжения глаз от прицела и медленно поводя стволом пулемёта.- Пусть они ещё вон с той маленькой,  чуть наклонённой к земле, берёзкой поравняются. Ну, пусть ещё хоть один, ещё два шага сделают... Пора!»

Он поймал в прицел черную грудь офицера и плавно вдавил сразу двумя пальцами рук спусковой рычаг. Выстрелов он не услышал, только почувствовал, как дёрнулся, словно живой, в его руках пулемёт, и уви­дел, как офицер упал навзничь, высоко вскинув над зелёной некошеной травой длинные худые ноги в лаково блестящих сапогах. Павел, торопливо ловя в прицел серо-зелёные фигурки на мгновенье оцепеневших, опешивших от неожиданности врагов, плавно повёл стволом "максима" - они по­слушно падали на землю, словно трава, срезанная острой косой. Справа и слева от него горохом рассыпались сухие винтовочные выстрелы, на флангах глухо забубнили пулемёты.

Широко открытыми от ужаса глазами Зозуля видел из своего око­па, как огненные струи трассирующих пуль, словно автогеном резали на куски мечущихся в панике по низине, орущих дикими голосами живых людей, отрывали им руки, ноги, головы, отбрасывая их окровавленные ошмётки далеко в сторону от разорванных тел, вспарывали животы, вываливая сизые дымящиеся внутренности на землю, словно гигантским молотом раскалывали на куски черепа, облепляя кроваво-белыми сгустками человеческих мозгов землю, траву и трупы.

" Разрывными, что ли бьёт?"

Три или четыре немецких солдата вскочили было с земли и, низко пригиба­ясь, беспорядочно строча из автоматов, подбадривая себя громкими криками: "хох! хох!", ринулись было на наши окопы, но тут же в одно мгновенье были сметены, разорваны на кровавые куски пулемётным кинжальным огнём. Некоторые солдаты, пытаясь найти на совершенно ровном месте хоть какое-нибудь укрытие, заползали, прятались за окровавленные трупы своих товарищей, но настигнутые там меткой винтовочной пулей русских стрелков, неподвижно застывали на траве. Так они и лежали на поле боя, словно снопы - кучками - по двое, трое, четверо.

Зозуля, чтобы не видеть, не слышать всего этого невыносимого
ужаса, упав ничком на дно своего окопа, крепко зажмурил глаза, плотно
зажал уши маленькими грязными ладонями. Когда он открыл глаза - всё
было уже кончено.

-  О, майн готт! - нёсся в наступившей  тишине над низиной нечеловеческий, звериный вой невидимого в высокой некошеной траве смертельно раненного немецкого солдата. – Муттер, муттер, вассер, вассер! Вой был такой громкий, страшный, протяжный, что даже не верилось, что так жутко, по – звериному может кричать человек.

-  А-а-а-а, - на высокой ноте, захлёбываясь вторит ему высокий и тонкий мальчишеский вопль. Кажется, что это кричит не человек, а верещит смертельно раненный охотником заяц. Кричащего хорошо видно – он лежит на взгорке  на истоптанной сапогами траве – молодой белобрысый немец с напрочь оторванной нижней челюстью. Он лежит рядом с убитым своим товарищем – пуля, попав ему в голову, раскроила его череп, вывалив на раненого кроваво – белые сгустки мозгов.

-  Страшно мне, товарищу сержант, дюже страшно усе это бачить!- очумело выкатив на Павла  белые, словно облупленные варёные яйца, глаза, судорожно икая и испуганно оглядываясь вокруг, тонким мальчишеским голосом громко причитал Зозуля. - Як же страшно, жалостно воны крычат! Аж мураши по шкирке у меня бегають! Ой, не можу  я больш усё гэта слухать! Нет сил моих боле!

-  Товарищ сержант, - козырнул Павлу маленький невзрачный телефонист, вас к телефону. Лейтенант Тенешев.

 Павел сжал в руке теплую трубку: «Товарищ лейтенант, атака немцев на высоту успешо отражена. С нашей стороны по­терь нет».

-   Молодцы, - услышал Павел в трубке весёлый, чуть насмешливый голос лейтенанта Тенешева,- здорово ты их прищучил! Видели, видели мы, как над полем немецкие сапоги летали! Молодец! Благодарю за службу.  

-   Служу трудовому народу, - громко, торжественным голосом произнес в трубку привычную фразу Павел.- Скоро они, наверно, опять пойдут. Встретим и на этот раз как следует...

-   Желаю удачи…

       Между тем, стоны и вопли раненых немцев над полем боя не          затихли, они, казалось, стали ещё громче, ещё отчётливее и страшней. Зозуля по-прежнему мешком сидел на дне  окопа, прямо на земле, с силой зажимая уши ладонями и равномерно, словно маят­ник, покачиваясь всем телом, то вперёд, то назад и тихо постанывая, словно от нестерпимой зубной боли.

- Успокойся, ну успокойся Мыкола, пожалуйста,- осторожно гладил
его по худенькой мальчишеской спине огромный Обухов.- Ну разве
ж можно так переживать!  Это ж - немцы, враги наши! Они ж на нас с
оружием шли. Убивать нас шли, а ты их жалеешь...

Зозуля, будто что-то с трудом вспоминая, посмотрел на Обухова отрешённым, бессмысленным взглядом. Потом вдруг упал навзничь, зарыдал, судорожно дёргая руками, ногами, головой: "Ой, не ножу! Не можу! Не мо-жу-у-у бо-о-ле!" На губах его появилась белая пузырящаяся, слов­но мыльная, пена.

- Санитара сюда! - громко крикнул Павел,- скорее санитара, здесь бойцу плохо!

В узкий окоп с трудом протиснулся, тяжело дыша, грузный пожилой  санинструктор, младший    сержант Меерзон с санитарной брезентовой сумкой на толстом, перётянутым кожаным комсоставским ремнём, животе. Он не спеша наклонился над лежащим Зозу­лей, деловито приоткрыл двумя толстыми волосатыми пальцами крепко защуренное веко, потрогал пульс на худеньком грязном запястье. - Ничего особенного,- равнодушным голосом прокартавил он,- обыкновенная истерика. Счас попьёт водички - и всё будет в полном поряд­ке,- отстегнул он от ремня и поднёс к губам Зозули алюминиевую флягу: - Пей!

Зозуля открыл бессмысленные, с отрешённым взглядом глаза и
отвернулся.

-   Приказываю выпить воду, товарищ красноармеец! - вдруг громко и  сердито прикрикнул на Зозулю санинструктор. - И прекратите, пожалуйста, всякую исте­рику, поскольку вы - боец, а не кисейная барышня! Вот - выпейте во­ды и успокойтесь! - вновь протянул он свою флягу Зозуле.

Зозуля посмотрел на санитара бессмысленным потухшим взглядом, потом вдруг что есть силы ударил по протянутой руке и выбив фляжку, выскочил из окопа и беспорядочно размахивая над головой длинными худыми руками, с громким протяжным воплем: "О-о-о-о ! А-а-а!" побежал в  низину,  спотыка­ясь о трупы убитых немцев и  падая.

- Куда, Зозуля? Назад! - крикнул     ему вслед  Обухов, - нельзя туда! Назад! Но тут коротко татакнул пулемёт, и Зозуля молча ткнулся лицом в траву.

- Что ты сделал, гад?- мёртвой хваткой вцепился разъярённый Обухов в гимнастёрку Козлова,- что ты наделал, сволочь! Зачем ты человека убил, гнида! Я бы его счас догнал, воротил! Просто у парня нервы сдали - душа у него мягкая, добрая была, а тут вдруг такое человеческое крошево увидел! Полежал бы он чуток в медсанбате, оклемался и дальше воевать пошёл...

- А может, он специально под сумасшедшего закосил, чтобы под таким видом немцам в плен сдаться,- спокойно возразил Обухову Козлов, - потом, в особом отделе командир взвода,- кивнул он в сторону Павла,- доказывай, что ты - не верблюд... Не докажешь...

- И вы тоже хороши, товарищ санинструктор, - горестно вздохнул
Обухов,- вместо того, чтобы его успокоить, лекарства какого от нервов дать - наорали на него во всё горло...

- Ви - не врач и не знаете, понятия не имеете, что истерику у
нервного человека всегда криком обрывают,- возмущённо прокартавил санинструктор, поправляя на боку свою сумку с красным нашивным крестом  - как говорится, клин клином выбивают... Так сказать, случай из медицинской практики... А Зозуля ваш вряд ли оклемался бы - по всем признакам он действительно сошёл с ума от всего здесь увиденного и пережитого. Впрочем, это, к сожалению, у нас сегодня не первый случай - не выдерживают мальчики всего этого ужаса... Он кем у вас до вой­ны работал? Заведующим клубом? Интеллигент. На войне, прежде все­го гибнут интеллигенты - люди с тонкой, легко ранимой психикой. Вот и ваш массовик-затейник - наглядный пример тому...

Э-э-х! - тяжело вздохнул Бронька Матусевич,- а всё гэта потаму приключилося, что не видел Зозуля, не довелося яму бачитъ сваими вочами, что гэти самые немцы у наших бялоруских вёсках рабили - як они наших баб сильничали да на углах собственных хат на вяровках вешали, малых дятей под танки бросали... Если б ён хоть раз усе гэа убачив бы, то серца яго коростой ненависти к немцам обрасло  и тады убивал бы ён их не жалеючи, як бешеных собак. Пожалел! Нашел каго жалеть! Они ведь нас не жалеют! Да-а-а, - жаль мальца - погиб ни за грош...

-  Думаю я, товарищ сержант,- обратился Козлов к Павлу, - что когда стемнеет, надо будет нам Зозулю с нейтралки вынести и похоронить по-человечески, я сам с ребятами пойду...

-  Ладно, - хмуро кивнул Павел,- согласен. Но в рапорте командиру
роты придётся всё, как было, изложить...

-  Только попросите его, чтобы отцу и матери Зозули об этом обо
всём не писали. Просто, как в "похоронке" положено: "…в бою за Социалистическую Родину, верный присяге, пал смертью храбрых..." Может,
у парня действительно нервы не выдержали. Не из железа ведь сделаны они
у всех у нас...                       

                                        Глава VII

- Ну вот, и всё, Оксанушка, - вешая свою форменную железнодорожную фуражку на гвоздь в прихожей, чуть дрогнувшим голосом нарочито весе­ло и громко сказал Вячеслав жене, - скоро ухожу на фронт. В военко­мате мне сегодня сказали: ждите повестку...

-Как же так? - удивленно вскинула густые черные брови Оксана,
и широко открытые огромные глаза её стали медленно наливаться слезами, - ведь у тебя, как у железнодорожника, - "бронь"...

-Была да сплыла, - усмехнулся Вячеслав. - Я сегодня утром по дороге на станцию зашёл в военкомат и сам, добровольно написал заявление...

-А как же я? - растерянно улыбнулась сквозь слёзы Оксана, - а обо мне ты подумал?..

-Думал и не раз... Будешь, как все солдатки, ждать мужа домой
с победой...

-А если убьют? Сколько уже "похоронок" в наш город пришло!
Особенно на командиров!.. Страшно сказать!..

-Знать судьба моя такая,- с бесшабашной удалью в голосе весело
пропел  Вячеслав. - А разве я не такой, как все? Сейчас там, на
фронте, каждый день за Родину, за нас с тобой тысячи русских людей
гибнут!.. А я чем лучше их? Не могу я, понимаешь, не имею права,
Оксанушка, сейчас здесь, в глубоком тылу, среди стариков, женщин,
ребятни ошиваться, когда немец уже почти всю мою Белоруссию оккупировал... За Смоленск уже бои идут, а я - штурман дальней бомбардировочной авиации, комсомолец, здоровый, сильный мужик в глубоком тылу прохлаждаюсь. Мне стыдно людям в глаза смотреть! Я там, на фронте, в действующей армии сейчас должен быть, врага бомбами своими без всякой пощады уничтожать...

- Ничего себе - прохлаждаешься - неделями не видимся - сутки на­
пролёт на дежурстве. От недосыпания и голодухи, словно былинка на ветру качаешься, и худой стал - одна кожа да кости...

Ночью она сказала мужу: "Хочу, чтобы у нас с тобой был ребё­нок... Ты на войну уходишь, а там, как известно, всякое может случиться… Так пусть от тебя у меня хоть ребёнок останется… Сын. На тебя похожий... "

- Милая!.. Родная!..- стал исступленно целовать Вячеслав солёное от слёз лицо жены. - Ну, что ты такое говоришь? А если меня убьют? Одной, тебе намного легче будет свою дальнейшую жизнь устроить - может, найдётся хороший человек - замуж выйдешь.…А с ребёнком на руках…

-  Я люблю тебя и хочу твоего ребёнка, - твёрдым голосом сказала Оксана. - Ты - мой муж, я люблю тебя, и никто без тебя мне не будет нужен... Понимаешь - никто!..

Утром в кабинет к Вячеславу заглянул начальник станции Алексей Иванович Крохмалёв - круглолицый высокий грузный муж­чина лет пятидесяти с тщательно зачёсанной назад уже заметно поредевшей шевелюрой.

- А ну-ка, Вячеслав Петрович,- сказал он хмуро,- зайдите, пожалуйста, ко мне на минутку... Есть разговор сугубо личного свойства. Мне только что звонили из военкомата, военком Кравцов, и сказал, что у него ваше заявление с просьбой направить вас на фронт, в действующую армию,- сказал он, плотно прикрывал за собой обитую черным дерматином дверь своего кабинета.- Писали?..

-  Писал. А что?..

- Значит, бежать от нас надумали? Испугались трудностей! Дезертировать решили?! - вдруг выкрикнул высоким тонким голосом начальник станции, и бледное лицо его побагровело.

- Так я ж на фронт…

-  Молчать! – снова заорал он так, что обвисшие старческие щёки его гневно затряслись. - Мальчишка! Сопляк! Фронтовой романтики захотел! А тут тебе разве не фронт?! Когда грузопотоки с запада на восток и обратно возросли в несколько десятков раз, когда воинские эшелоны идут в «затылок» друг другу на расстоянии всего в сотню – полторы метров с нарушением всех норм и правил технической эксплуатации, когда ретивые военкомы выгребли у нас подчистую всех опытных работников, вы, извините, никого не спросив, подаёте заявление и уходите, умываете, так сказать, руки. А с кем мне прикажете  работать? Со вчерашними девчонками – фэзэушницами, которые ещё в куклы играют и о железной дороге имеют столь же смутное представление, как я о Марсе... Так вот, голубчик мой, никуда вы не поедете - я вас военкому не отдам, хоть он дерись. Мне самому такой опытный, знающий и надёж­ный специалист до зарезу нужен. И куда только наше правительст­во, товарищ Сталин смотрят - они должны были сразу запретить призыв железнодорожников на фронт, мало того - возвратить домой, на работу ранее призванных. Сейчас, когда порой кажется, что вся Россия-матушка с места сдвинулась, на колёса села - призы­вать железнодорожников на фронт, в пехоту - смерти подобно...

   Фронт! А тут вам разве не фронт? Миллионная прекрасно вооруженная Квантунская армия японцев у нас с вами под боком только и ждёт удобного момента, чтобы напасть. Не исключено, что скоро, очень скоро нам с вами придётся воевать с ними здесь,- сердито ткнул он пальцем себе под ноги.- Да и без того вам хорошо из­вестно, что железнодорожное дело - дело военное, что Красной Армии без нас - никуда. Пойми меня, Вячеслав, как сын отца свое­го, ты ведь мне действительно в сыновья по возрасту подходишь - у меня у самого сын воюет, тоже - летчик - с самого начала войны сведений о нём не имею, что ты здесь, на своём рабочем мес­те нашей Родине, Красной Армии больше пользы, как грамотный спе­циалист, принесешь,- приобнимая Вячеслава за плечи, уже негромко и убеждённо говорил Алексей Иванович.- Я недавно где-то очень верную мысль прочёл, а вот где, убей Бог лаптем,- не помню: «Побе­да куётся в тылу, катится по рельсам и завершается на фронте ударом штыка.» Заметь - победа наша катится и по нашим с тобой железнодорожным рельсам. Выходит - железная дорога – важнейшее звено в достижении нашей полной победы над коварным зарвавшимся врагом - проклятым фашизмом. Она нужна сегодня нашей  Красной армии также как танки, пушки, самолёты, винтовки, горючее, хлеб... И поэтому не на фронт вам сейчас бежать надо - там сейчас и без вас пока обойдутся, а трудиться здесь, на своём рабочем месте также ответственно и умело как вы трудитесь. Как привыкли труди­ться...

Знаю по себе: нелегко ловить на себе уничижительные взгля­ды смертельно уставших, измученных, голодных женщин, слышать за спиной их злой громкий шёпот: "Здоровый, молодой мужчина, а в глу­боком тылу ошивается, когда наши мужья на фронте кровь свою проливают!" Но перетерпим мы с вами и эти косые взгляды, и этот несознательный женский шёпот, всё перетерпим ради нашей общей победы над врагом. Будем терпеть и упорно, без устали катить на­шу победу по нашим рельсам, толкая, если понадобится, вагоны сво­ими плечами, до победного конца, до самого Берлина! И за всё за это Родина вам спасибо великое скажет, и вы потом будете всю жизнь этим гордиться, детям своим рассказывать, как не щадя себя, вместе со всем советским народом победу над врагом добывали. Как наш Транссиб Родину спасал от врага и спас-таки! Вот помяните моё слово, слово коммуниста, будете... Считаю, что сумел вас убедить?..

-  Но ведь...

-  Никаких "но". Идите к себе и работайте...

Глава  VIII

Рано утром на конюшню к деду Петроку зашёл похудевший и почерневший от небывало жаркого июльского солнца и многочисленных забот и хлопот, неожиданно свалившихся на его плечи с нача­лом войны, председатель колхоза Степан Андреевич Жук. Был он мрачен, а его некогда пышные, бойко топорщащиеся в стороны "будёновские" усы теперь уныло обвисли по ввалившимся худым щекам.

-Хорошо у тебя тут, Пётр Михалыч, лошадьми пахнет,- улыбнулся председатель одними губами, серые выцветшие от долгих лет
глаза его смотрели грустно и устало.- Люблю я лошадей с детства - нет на свете умней и добрей животины... Корова – не то. Корова, хоть и кормилица, а дура. Как все бабы…

-Только и остался на конюшне, что запах лошадиный,- хмуро буркнул в ответ Петрок, вешая на деревянный штырь в стене ста­рый хомут, который он подшивал вощённой дратвой.- Сам знаешь, что почти всех колхозных коней на нужды Красной армии рек-ви-зи-рова-ли,- с трудом по слогам выговорил он это малопонятное, но понравившееся ему своей звучностью слово.- Осталися только старые да больные. Никуды не годные. Як мы с тобой...

- Война,- тяжело вздохнул председатель.- Она завсегда в первую очередь всё самоё молодое да здоровое подбирает. Слыхал, Пётр Михалыч, сегодня по радио обращение Иосифа Виссарионыча к советскому народу,- с натужным кряхтением присаживаясь на круглый берёзовый чурбак и старательно сворачивая цигарку корявыми негнущимися пальцами старого, много поработавшего с землёй крестьянина, спросил он. - Приказано не оставлять врагу ни грамма зерна, ни килограмма угля...

- Слыхал, - кивнул головой Петрок,- ну, и что?..

- Колхозное стадо нам надо от немца спасать, Пётр Михалыч...

-  Думаешь, дойдёт германец до нас?..

- Дойдёт - не дойдёт, а нам из райкома такая директива уже
дадена,- прикуривая самокрутку от спички и глубоко затягиваясь
 махорочным, с  пряным запахом смородинового листа дымом, хмуро сказал председатель. –  Согласен колхозу помочь?   До Можайска отгонишь, там сдашь по документу, кому следует и - назад, домов...

- Разве помоложе кого на такое хлопотное дело не нашлось? - ­
задумчиво покачал лысеющей головой Петрок. - Пойми: не об одном
себе беспокоюсь, сам знаешь - старуха у меня, дочка, унуки... Як жа я их одних у такое лихое время покину?..

- Помоложе,- грустно усмехнулся председатель.- Те, кто помоложе - уже давно в Красной Армии - воюют... Так ведь не один погонишь - трёх молодых баб тебе дам, чтоб в дороге было кому коров доить. Чтоб, значить, колхозное стадо не попортить. С тобой поедут Настя Петрова, ейная дочка Дарья - шустрая девка, да
ящэ Манька Стефановская,- чувствуя, что податливый Петрок в конце концов всё же согласится, повеселевшим голосом торопливо говорил председатель.- С ними я уже всё до тонкостей согласовал и даже новые подойники со склада выдал. Можешь сябе у помощь ящэ подпаска взять из ребят, кто помоложе и бойчей, но из таких, чтоб не завтра яму у армию идти. Из подростков. Подводу дам. Сам верхом погонишь - привычное дело...

-Унука своего Антона в подпаски возьму. Не возражаешь?..

-А чего тут возражать - дело хозяйское...

-Старый да малые,- хмыкнул Петрок,- а случись с ними что в дороге - кулаком слёзы утирать придётся...

-И слёзы, и сопли, ежели понадобится, утрёшь - такая у тебя нонче будет задача... Прямо сегодня к вечеру и отправляйся...

-Буду стараться, Степан Андреич,- сказал негромко Петрок. - Только ежели со мной в дороге что плохое случится, а сейчас, сам понимаешь, всякое случиться может - ты уж тады не оставь в беде мою старуху с дочкой - подмогни...

- Само собой...

Они крепко обнялись на прощанье, и Петрок медленно побрёл домой - собираться в дальнюю дорогу.

Михалина всплакнула поначалу, а потом, вытерев слёзы, принялась укладывать бельё и харчи в старый видавший виды солдатский «сидор».

 Понурое, запылённое, истомлённое долгой дорогой, жаждой и жарой стадо колхозных коров они уже третий день медленно гнали то пыльными просёлками, то лесными, заросшими низкорослой травой прохладными дорогами, стараясь держаться подальше от асфальтированного Московского шоссе, по которому тоже на восток бесконеч­ным, широким и плотным потоком день и ночь текли беженцы - в основном - женщины, старики, дети, тащившие на себе, везущие на ручных тележках, тачках, велосипедах наспех увязанные узлы с до­машним скарбом. Среди них были и красноармейцы - раненые и здоровые, растерянные и спокойные, с винтовками и без, потерявшие при отступлении не только своё оружие, но и свою часть, одиноко бредущие в толпе, и организованными группами идущие в тыл на переформировку.

Навстречу этой многоликой, разношёрстной толпе, на запад, тоже потоком, только гораздо более редким, шли по шоссе размерен­но и грозно колонны запылённых, уставших красноармейцев, над ко­торыми в такт их шагам также размеренно, грозно, сурово колыхалась острая щетина примкнутых к винтовкам чёрных трёхгранных штыков. Их лихо обгоняли приземистые грузовики-полуторки, в небольших деревянных кузовах которых сидели тесными радами на лавках, крепко зажав свои  винтовки меж колен, красноармейцы в новеньких гимнастёрках, серых шинельных скатках через левое плечо,  стальных зелёных касках, делающих их по-братски похожими друг на друга.

Надрывно ревя моторами, громко лязгая по камням до серебря­ного блеска начищенными землёй траками гусениц, едко воняя выхлопными газами, проносились вслед за грузовиками седые от пыли танки.

Беженцы торопливо шли, почти бежали по мягкому от солнца и жары асфальту магистрали, время от времени испуганно вскидывая запылённые, мокрые от пота лица к ясному безоблачному небу, на­пряжённо щурили слезящиеся от ослепительно яркого июльского солнца глаза, пытаясь разглядеть в его бездонно-безмятежной го­лубизне чёрные крестики немецких самолётов. Но самолёты всегда подкрадывались к автостраде так незаметно, так стремительно и так низко, что растерянные, ошеломлённые их внезапным появлением люди, не успевали спрыгнуть в спасительный кювет, спрятаться в редком придорожном кустарнике и, сражённые пулемётными очередя­ми, осколками бомб, во множестве падали на чёрный раскалённый асфальт, обагряя его своей кровью. Убитых наскоро присыпали землёй в кюветах и придорожных воронках от бомб, и поэтому над магистралью стоял тяжелый, приторный запах разлагающейся плоти.

Несколько раз немецкие самолёты, почти задевая брюхом верхушки придорожных берёз, словно голодные волки, набрасывались и на их медленно бредущее по просёлочной дороге стадо, убив и по­калечив несколько коров.

Рано утром и в полдень они останавливались на какой-ни­будь лесной опушке подоить коров. Молоко раздавали беженцам, усталым, издёрганным отступлением  красноармейцам, либо, стыдливо пряча глаза от недоумённо глядящих на них огромными, по-человечески печально-умными глазами, тяжело вздыхающих коров, выливали прямо на землю, в траву.

Ночевали тоже обычно в лесу. Женщины - на телеге, Петрок с внуком Антоном - на земле, подстелив под бок старый облезлый зипун и накрывшись им же.

Ночами на южной - по правую руку, кромке далёкого горизонта, ярко полыхали огромные, в полнеба, зарницы - жарко горел подожжён­ный немецкими бомбардировщиками Смоленск.

Ближе к переправе через Днепр, которую называли Соловьевой - по названию расположенной возле неё наполовину сожжённой деревуш­ки, толпы беженцев и отступающих солдат становились плотнее, гуще, напористей. Люди широкой серой волной затопили весь ровный, как стол, совершенно безлесый низкий правый берег у переправы, пытаясь во что бы то ни стало поскорее просочиться по хлипким, сколоченным на скорую руку деревянным мосткам, на высокий левый, заросший спасительным лесом, берег. Но военные регулировщики их туда пускали скупо, пропуская в первую очередь с того берега на этот войска и технику.

Пробиться к переправе с коровами сейчас, днём и думать не приходилось, поэтому Петрок, загнав стадо в жидкий низкорослый березняк примерно в полукилометре от реки, прилёг на зипуне в неглубокий, наскоро от­рытый кем-то окопчик в тени густого ивового куста, поручив присмат­ривать за стадом Антону.

- Твоё стадо? - разбудил задремавшего деда негромкий, вкрадчи­вый голос. Петрок открыл глаза - над ним стоял, пряча усмешку в густых рыжеватых усах, пожилой, высокий красноармеец в линялых обмотках и огромным немецким тесаком в черных ножнах на брезентовом ремне.

- Моё, - сердито буркнул в ответ Петрок, продолжая лежать,- А ты, случаем, не за мяском ли сюды пришёв, Аника - воин?- покосился дед на кинжал солдата. - Смотри у меня, не балуй, а то стрельну или сообчу, куды следовает - за мародёрство, грабёж колхозного скота в военное время знаешь, что бывает - расстрел на месте!

- Да не балабонь ты попусту, дед! - с протяжным кряхтением укладывалось на траву рядом с Петроком, сердито оборвал его пожилой. - Никто твой скот грабить не собирается. Вот сейчас налетят на переправу немецкие самолёты,
зачнут бомбить и стрелять - в твоём стаде обязательно потери будут - коровёнку - другую обязательно подстрелят или осколком зацепит, а я ей без пользы пропасть не дам - этим тесаком по горлу - вжик! - и  в солдатский котёл. Зачем же добру зазря пропадать – у меня люди третий день не жравши. Я, здесь, у переправы, вроде как заготовитель по мясу, начпрод. А ниже по течению другие наши ребя­тишки промышляют - рыбу, глушённую бомбами, собирают. Вчера сома двухпудового поймали. Во - сомище, - широко развёл руки красноарме­ец,- если б сам, собственными глазами не видел, никогда бы не пове­рил, что в этой речке такая большая рыба водится. Только хреновое это занятие - рыбу глушёную собирать - трупы наших солдат гуще той рыбы по Днепру плывут, и вода вся от крови красная... Но что поделаешь - мы ведь нынче на полном самообеспечении - никто нам ни крупы, ни хлеба, ни мяса не отпускает. Служба продовольственного снабжения совсем не работает...

- А я вас - дармоедов и беглецов,- сердито швырнул давно погасший окурок в кусты Петрок,- вообще бы не кормил - в тыл вместе с бабами и ребятишками вон как шустро, наперегонки драпаете! Стыдоба!

- А ты, дед, нас раньше времени не срамоти, - сердито помахал
грязным указательным пальцем перед самым носом Петрока красноармеец.- Ведь не всякие сражения выигрываются только ударом в лоб, есть в воинской стратегии и такой хитрый маневр как отступление, заманивание превосходящего противника в глубь своей территории, где его потом нам будет сподручней бить. Про Кутузова слыхал? Так ведь он Наполеона в двенадцатом году аж в самую Москву заманил, а потом как вдарил по нему со всех сторон - только пух-прах с него полетел...

- А ты, мясник хреновый, как я понимаю, решил нонче немца aж до
самых Уральских гор заманивать?..

- Ты, дед, как я погляжу, по виду годами не намного старше за меня, -
огрызнулся солдат,- и в глубокий наш тыл скотину хворостиной гонишь, а мне, может статься, завтра вот на етом самом месте с одной  винтовочкой свой последний смертный бой принять придётся. А у него ведь танки, пушки, самолёты...

- Во-о-о-здух! - прервал их препирательство чей-то истошный крик,- во-о-здух!

И действительно, с запада, прямо из-под ослепительно-жёлтого диска высокого полуденного солнца медленно выплыли маленькие чёр­ные крестики самолётов, издававшие то усиливающийся, то ослабевающий, словно временами захлёбывающийся от натуги, надрывный вой. Быстро снизившись над рекой и выстроившись в круг, они стали один за дру­гим с жутким надсадньм воем почти отвесно пикировать на забитую людьми и техникой переправу, хищно выставив перед собой, словно со­бирающиеся вот-вот схватить ускользающую от них добычу, орлы-стер­вятники лапы, неубирающиеся шасси, с похожими на лапти, обтекателями, каждый раз роняя в кипящую от разрывов воду реки чёрные капли бомб, начисто заглушая своим воем и взрывами робкое тявканье наших зениток, расставленных по обеим берегам реки в редких кустах ивняка.

 - "Лаптёжники", - спокойно заметил пожилой солдат, не спеша, сосредоточенно сворачивая "козью ножку" и прикуривая её от робкого
огонька спички, надёжно спрятанного от порывистого речного ветра
меж сложенных лодочкой огромных натруженных ладоней мастерового
человека.- Закрутили "юнкерсы" свою чёртову карусель. Теперь, пока все не отбомбятся - не уйдут...

Одна бомба попала прямо в мостки переправы, подняв высоко в воздух в громадном чёрном взрыве куски брёвен, досок, рваные тряпки, комья ила и грязи.

Вдруг из-за синей полоски хвойного леса на том берегу, чёрны­ми тенями неслышно выскользнули маленькие и худые, словно осы, истребители сопровождения и, почти касаясь земли физюляжами, приня­лись поливать свинцом из своих пулемётов людей, в ужасе разбегав­шихся от переправы по чистому - без кустика, полю. Один самолёт, оторвавшись от стаи, оглушительно ревя мотором, ринулся в их сторону.

" Неужто на коров польстился, гад? – с тревогой подумал Петрок.- А коровы-то, чем ему помешали?"

Словно отвечая на его безмолвный вопрос, самолёт полоснул длинной очередью по испуганному, громко ревущему, в дикой панике мечуще­муся по мелкому березняку стаду. Петрок увидел, как тяжело грохну­лась на бок, судорожно задёргав ногами с чёрными, раздавленными дол­гой трудной дорогой клещневатыми копытами, пёстрая корова. Пожилой красно­армеец, выхватив тесак из ножен, коршуном кинулся к ней из своего укрытия и полоснул по туго натянутому горлу острой блестящей ста­лью.

"Этот живодёр своё дело хорошо знает,- подумал со злостью Петрок и отвернулся,- такой своего не упустит!"

Вдруг из березняка испуганной перепёлкой выпорхнула на чистое поле ихняя восемнадцатилетняя доярка Даша Петрова. С новым, зеркально поблескивающим на солнце подойником в руке, она что есть мочи бежала по полю, а вслед за ней, почти касаясь брюхом земли, оглушительно ревя мотором, и строча из пулемёта, мчался немецкий истребитель.

«Видать, девка только корову подоить пристроилась, а он тут и налетел,- сообразил Петрок. - Зачем же она, глупенькая, из березняка, из укрытия в чисто поле выскочила?!  С перепугу. Не иначе. Теперь убьёт, гад, девку! В чистом поле непременно убьёт!»

- Ложись! Ложись, тебе говорят! Падай на землю! - сложив у рта ладони рупором,  что есть силы заорал дед, пытаясь перекричать грохот выстрелов и шум мотора.

Черные фонтанчики пыли вспыхнули почти у самых ног бегущей девушки, и она, как подрубленная, рухнула на землю ничком, высоко, почти по самые бёдра, заголив подол своего синего в белый горошек ситцевого платья.

"Убил, гад! - мелькнуло в мозгу Петрока, - убил-таки девку! Нет, не убил – шевелится! А зачем она, дура, подойник себе на голову надела? Думает, что он её от пуль спасёт?  Тоже, нашла мне каску! Совсем, видно, от страха с глузду дева съехала!"

- Сыми, сыми с головы подойник, дура! - снова приложив ладони  ко рту, что есть силы закричал Петрок  Дарье из своего укрытия. - Демаскирует! Подальше, подальше от себя его отбрось!..

Но парализованная смертным страхом девушка продолжала не­подвижно лежать ничком посреди широкого ровного поля, покрытого серой, вытоптанной тысячами ног, травой, засунув голову в новенький, ослепительно блестевший на солнце, подойник. А немецкий пилот с азартом охотника, преследующего верную до­бычу, снова разворачивал на беззащитную жертву свой оглушительно ревущий самолёт. Своими старческими, дальнозоркими глазами Петрок ясно видел молодую ухмыляющуюся, туго обтянутую светло-коричневым кожаным шлемом рожу лётчика, его при­щуренные, неотрывно глядящие в прицел, глаза, светлый завиток   волос, выбившийся из-под шлема на лоб.

«Ну, на этот раз он её  непременно убьет, - обречено подумал Петрок. – Блестящее на солнце ведро с такой высоты разве что только слепой не заметит!»

- Э-э-эх! – словно перед прыжком с крутого берега в холодную речную воду вместе с воздухом выдохнул из себя смертный ужас  старик и, выскочив из своего окопа, низко пригибаясь к земле, подбежал к неподвижно лежащей девушке, коротким рывком сорвал с её головы блестящий подойник и, отшвырнув его далеко в сторону,  упал рядом с Дарьей, втянув голову в плечи. Близко – близко увидал он безумно вытаращенные глаза девушки, её бледное, словно полотно, искаженное страхом лицо. Её побелевшие губы что-то исступленно шептали. Молится! – понял Петрок.

                  А-а-ах! – гулкой очередью ударила автоматическая пушка самолёта, с глухим треском разрывая, словно плотную материю, горячий воздух у них над головой. И продырявленный насквозь снарядом подойник покатился по полю, звеня дужкой, вертясь и подпрыгивая.

Самолет, легко взмыв в глубину безмятежно-голубого неба, мгновенно растворился, растаял в ней без следа.

- Ха-ха-ха! – трясся от безудержного смеха Петрок, сидя на земле,  держась за живот обеими руками и глядя вслед улетевшему самолёту, - испортил, дева, германец нам с тобой посудину, прах его дери, никуды теперь она не годится! Глянь-ка, Дарья, - поднял он с земли подойник и сунул свой заскорузлый негнущийся палец в аккуратную круглую пробоину. – Представляешь, дева, что было бы с твоей галавой, каб я вовремя не снял с неё гэтую каску! Знать, здорово ты германца своим подойником разозлила, ежели он напоследок по нему аж из пушки своей саданул! А может, просто у него патроны в пулемёте кончились – вот он  из пушки-то по воробью и шарахнул! Каб яго холера задавила! А я ей кричу: «Сыми сейчас же подойник с головы – демаскирует!» А она вовсе с глузду съехала со страху – ничего не чует!»

Катаясь по земле, взбрыкивая длинными худыми ногами, тоненько повизгивал от неуёмного смеха Антон, молодыми курочками звонко кудахтали прятавшиеся от самолёта под телегой женщины.

-                                    А я, ну ничегошеньки не помню, - всхлипнула Дарья, когда смертельный  страх от всего пережитого  ею прошёл, исчез, смытый волной общего, облегчающего душу и сердце, истеричного хохота.- Спужалась я, коли совсем близко, у себя над галавой нямецкий самолет убачила. Ён жа, паразит, па мне из сваего пулямёта не в шутку палил - забить хотел - кули возле самага маего уха просвистели и в землю соусем рядам впилися. Я, когда упала, то от страха жуткага готовая была по самую маковку в землю вжаться, в муравья, в жука превратиться. Не помню, коли и как подойник себе на галаву надела, чтоб всего этага ужаса не бачить. Лежала посреди степу и всё "Отче наш" быстро-быстро шептала. Сроду не молилась - комсомолка, а тут разом, сразу от страха все бабушкины молитвы успомнила... Может, тем и спаслася...

Вечером к их костру подошёл высокий молодой, но уже седой как лунь, капитан-пехотинец с перевязанной рукой - грязный бинт был густо покрыт ржавыми пятнами засохшей крови.

-                                   Скот колхозный? – хмуро спросил он.

-  Так точно, колхозный, - по старой солдатской привычке вы­тянулся перед ним "во фрунт" Петрок.- Приказано гнать до Можайска и там сдать под расписку кому следовает...

- Опоздал, отец, - тихо сказал капитан,- мы отрезаны. Сегодня
утром немцы в районе Ярцева сбросили большой воздушный десант.
Мы - военные будем пробиваться к своим с боями. А всем вам -
гражданским нужно незамедлительно возвращаться назад, домой. Вы
сами откуда будете?

Из Белоруссии. Из Плебани. Деревня такая есть в Толочинском районе, возле Орши...

- Под немцем уже давно твоя деревня, отец, немец уже Смоленск
взял... Скот свой нам сдашь - бойцам на пропитание,- сказал капитан устало. - Под расписку, разумеется, - кривясь от боли, он достал раненой рукой из кожаной командирской планшетки, висев­шей у него через плечо на тонком ремешке, тетрадочный листок, огрызок карандаша. - Я тебе, дед, сейчас расписку напишу, что скот твой реквизирован на нужды Красной Армии. Ты её береги - после нашей победы скот по ней будет возвращён вашему колхозу полностью... И подводу, и коня тоже взять придётся - для раненых. Сколько у тебя голов?..

- Было пятьдесят пять. Сёння утром при налёте побил германец много, частью разбежались с перепугу по мелколесью - так я их собрал...

- Ну, ладно, не пересчитывая, так и пишу - пятьдесят пять... А сами с детьми, женщинами давайте-ка отсюда подальше - нечего вам тут, в этом аду, делать. Прощайте...

Глава  IХ

-  Эльза! Гердочка! Где вы, девочки мои? - нежно проворковал полковник Отто фон Риттер, крадучись, на цыпочках войдя в большой полутёмный зал для приёма гостей. Тишина в ответ. Он растерянно осмотрелся, близоруко щуря маленькие белесые глаза. Рука привычно потянулась к моноклю, но тут из гостиной донеслись громкие, торжественные звуки рояля.

- Вот вы где, проказницы! - громко и радостно произнёс он,
входя в гостиную и нежно приобнимая за плечи жену и дочь, чинно
сидевших рядышком за чёрной громадой Беккеровского рояля. - Опять,
мои умницы, музицируете в четыре руки при свечах! Бетховен!.. Его
божественная «Лунная соната!» И как удачно вы
подобрали время для этой сонаты - полная луна на небосклоне сегодня хороша как никогда! А у меня для вас - сю-р-приз! - торжествующе помахал он в воздухе конвертом. - Письмо нашего мальчика с фронта! Первое письмо нашего Фрица из России! Значит, он жив – здоров, слава Богу!..

- Интересно, что же пишет нам наш мальчик? - фрау Эльза быстро поднялась из-за рояля и, подойдя к креслу, села в него, нетерпеливо поглаживая   тёплые бархатные подлокотники повлажневшими от волнения ладонями. - Читай поскорее, пожалуйста, Отто...

- Читай, читай поскорее, папочка, - поддержала Герда мать. -
Первое письмо брата из этой дикой, варварской России! Как интересно, должно быть, - добавила она радостно, усаживаясь поудобнее в другое глубокое мягкое кресло рядом с матерью.

Барон, резко и сильно дёрнув за чёрный шёлковый шнурок, скрытый
за тяжёлой бархатной портьерой у двери, включил висевшую под высоким потолком гостиной люстру в виде большого бронзового венка
с десятью фарфоровыми свечам - лампочками и хрустальными подвесками, похожими на кусочки колотого льда разного размера и формы, задул две стеариновые свечи,  стоявшие в старинных бронзовых подсвечниках на крышке рояля, не спеша взрезал конверт небольшим снежно-белым ножичком из слоновой кости, осторожно достал из него пять небольших, размером с почтовую открытку плотных листков бумаги, густо исписанных мел­ким аккуратным почерком сына, и нетерпеливо поёрзал тощим задом по бархатному сиденью, устраиваясь поудобней в глубоком мягком кресле, квадратные дубовые ножки которого внизу были окантованы  небольшими бронзовыми тумбообразными львиными лапами с хищно торчащими из подушечек пальцев короткими загнутыми вниз когтями. Впрочем, лапы эти своими крупными узлова­тыми суставами, острыми когтями походили также и на лапы орла, грифа, кондора или какой-либо другой огромной хищной птицы, способной цепко схватить и в мгновенье ока безжалостно растерзать ими свою жертву.

Быстрым привычным движением руки полковник вставил монокль в правую глазницу и, слегка откашлявшись, начал читать письмо негром­ким глуховатым, несколько прерывистым от волнения голосом.

"Здравствуйте мои милые, мои дорогие папочка, мамочка, Гердочка, Ганс! Рад сообщить вам, что я жив - здоров, воюю. Ну вот, наконец и свершилось величайшее событие в истории нашей горячо любимой Роди­ны - мы, её сыновья с оружием в руках вошли на территорию России, а, вернее, пока только Белоруссии, чтобы завоевать для Германии, всей великой германской нации жизненное пространство. Я искренне поздравляю всех вас с этим замечательным событием!

Все произошло именно так, отец, как ты и предсказывал - перед
нашим вторжением наша славная авиация и артиллерия поработали на славу -  по русской земле прокатился огненный смерч, невиданной силы вал, уничтожая все и всех на своём пути. Мы - пехота шли за этим валом, почти не встречая сопротивления, поскольку сопротивляться, практически, было некому - всё погибло, сгорело в этом очистительном огне..."

Полковник перестал читать, поднял улыбающееся лицо, оглядев всех торжествующим долгим взглядом. "Я же говорил,- негромко, но внятно произнёс он  слегка возбуждённым голосом,- и в России всё будет так же, как было уже во Франции, Бельгии, Голландии..."

-  Читай, читай, отец, пожалуйста, дальше,- нетерпеливо прервала его же­на,- как он там, на фронте? Не простудился бы - у мальчика с дет­ства слабое горло...

"Правда, потом, дальше от границы, нам стали встречаться отдельные организованные очаги сопротивления русских - особенно долго нам пришлось повозиться с ДОТами в Лепельском укрепрайоне -  пришлось выжигать их расчёты из ранцевых огнемётов - фанатичные большевики ни за что не желали сдаваться в плен, предпочитая взор­вать себя вместе с ДОТом. Боже! Как ужасно они там кричали, когда мы жгли их живьём из своих огнемётов! И я там так нанюхался запаха горелого человеческого мяса, что после несколько дней вообще мяса есть не мог - тошнило.

Эти варвары - русские совершенно не ценят свою жизнь - в большинство своём сражаются с нами до конца даже в полном окружении, в совершенно безвыходном для них положении. Да, это вам - не Франция, а тем более - не Голландия, где даже частично окружённые нами войска сразу же дружно поднимали руки вверх и покорно, словно стадо бара­нов, шли в плен. Окружённые русские части, напротив, в большинстве своём дерутся с яростью раненых львов, нанося нам ощутимые потери, с боями прорываются сквозь кольцо окружения к своим, в дремучие леса, непроходимые болота, откуда их нам невозможно достать и где они - словно рыба в воде. А вообще-то русские так ловко и хитро выходят из нашего окружения, что кажется, будто они научились этому ещё в мирное время.  Да, русские - это совсем иные люди, нежели изнеженные цивилизацией европейцы. У них совершенно иное восприятие жизни, иной характер, другая психология. Мы никогда не думали, что они такие упорные в драке…

Такая стойкость, думаю, объясняется не только фанатичностью русских, влиянием жидовско-большевистской пропаганды, но, прежде все­го - их крайне низким жизненным уровнем. Помню, папа, в детстве ты очень много рассказывал мне о красоте Москвы, где тебе пришлось жить, когда ты учился там, в военной академии имени Фрунзе. Может, это всё действительно так, не спорю, но их деревни, их курные деревянные избы из брёвен без электрического света, без ванны, ватерклозета - это же - дикость, средневековье! Русские крестьяне живут ещё в каменном веке, вернее, деревянном - всё в их деревянных жилищах сделано из дерева - лож­ки, кружки, чашки, миски, кровати. Мне порой кажется, что современная цивилизация их не коснулась вообще. Лишь в домах сельской интел­лигенции изредка найдёшь патефон, велосипед, нашу швейную машинку "Зингер", книги, приличное женское бельё, столовое серебро. В еврей­ских местечках - золото. Многие наши парни уже отправили своим родным в Германию неплохие посылки, готовлю и я вам свою посылочку. Что в ней будет - пока секрет. Хочу сделать вам всем приятный сюр­приз.  Кстати,  конфискуя золото, серебро и другие драгоценные металлы у местного населения на нужды рейха, я обнаружил, что русские замужние женщины и женатые мужчины,  в отличие от нас, носят  золотые и серебряные обручальные кольца на безымянном пальце не левой, как мы - германцы, а  правой руки,  то есть для нас  все они   уже с самой своей свадьбы - вдовы и вдовцы. Весьма знаменательный  и благоприятный для нас – арийцев знак, не правда ли?

      Освещают они свои жилища керосиновыми лампами, коптилками, кое-где даже лучинами – вечерами жгут, словно свечи, длинные, хорошо высушенные березовые палочки. Света от них, сами понимаете, немного. В деревенских из­бах - в изобилии тараканы, вши, клопы, которые кусаются по ночам, словно голодные собаки, мешая нам спать. Видел я их самодельную обувь из коры липы - лапти - настоящие плетёные корзиночки на ногах. Экзотика! И всю эту нищету, всё это убожество они защищают не щадя крови и самой жизни, как говорится, до последнего дыхания! Отдельные фанатики-красноармейцы, уже находясь в окружении, стреля­ют по нам из лесу, из зарослей кустарника, бескрайних полей неубранной пшеницы, ржи ранят и убивают наших солдат. И делают это, повторяю, находясь в полном нашем  окружении. Таких фанатиков мы, конечно, ловим и в назидание другим без всякой пощады вешаем на деревьях, телеграфных столбах, школьных гимнастиках, воротах. Но они всё равно продолжают стрелять по нам из-за угла, словно бандиты-убийцы..."

- Бедный мальчик,- тяжело вздохнула фрау Эльза и картинным движением маленькой изящной руки приложила надушенный носовой платочек к повлажневшим глазам,- он там ежеминутно рискует своей жизнью. Ведь его тоже могут убить или ранить эти противные русские! Неуже­ли, 0тто, ты со своими обширными связями не мог бы пристроить нашего мальчика в какое-нибудь другое, более безопасное место? В интендан­ты, например…

- И не подумаю, -  нахмурился полковник, - только воюя с оружием в руках в непосредственном соприкосновении с противником, можно стать настоящим солдатом фюрера, сделать военную карьеру! И я вижу, что на передовой наш сын действительно становится настоящим солда­том. Я такую солдатскую школу, как ты знаешь, прошел в ту, прошлую войну с русскими от звонка до звонка и о том ничуть не жалею. Именно благодаря ей я стал тем, кем сейчас пребываю - полковни­ком Генерального штаба вермахта! А смерть, если тебе суждено погибнуть, и в постели, и под землёй тебя найдёт...  И потом, Эльза, всем, в том числе, надеюсь и тебе хорошо известно,- продолжал он менторским тоном,- что наш горячо любимый фюрер Адольф Гитлер в ту войну все четыре года храбро сражался простым солдатом шестнадцатого баварского пехотного полка непосредственно на передовой. Лично участвовал в сорока семи ожесточённых сражениях, в каждом из которых мог не раз погибнуть, но, слава Богу, проведению было угодно сохранить его нам. Был дважды ранен, отравлен газами. Родина наградила его за мужество и отвагу Железными крестами   первой и второй степени. Первой - за пленение им лично офицера и пятнадцати солдат против­ника! Только такой храбрый солдат, как наш фюрер, не раз в бою, на деле продемонстрировавший всем свою отвагу и беззаветное мужество, мог стать вождём великой германской нации! А ты говоришь: в интен­данты...

- Пусть во имя Великой Германии брат убивает этих русских выродков как можно больше,- ледяным голосом громко произнесла Герда,- мы - гер­манские девушки и женщины отмоем их поганую кровь с рук наших доб­лестных солдат. Майн готт!- молитвенно сжала она свои маленькие ручки на плоской груди.- Как я мечтаю поскорее попасть в военный полевой госпиталь, чтобы там в окопах, на передовой, в огне и дыму сражений оказывать первую медицинскую помощь нашим раненым солда­там-героям! Продолжай читать, пожалуйста, продолжай поскорее, папоч­ка! Как интересно наш Фриц пишет своё письмо! Завтра в школе мне будет о чём рассказать подругам...

"Но вскоре все верёвки у нас кончились - наши интенданты за­пасли их слишком мало, так как не предполагали, что нам придётся здесь вешать так много русских. И тогда мой давний друг, сын мясни­ка из Кельна Карл Шлеман, предложил рубить им головы огромным то­пором для разделки говяжьих туш, который имеется при каждой полевой кухне. Мы с радостью подхватили эту его гениальную идею. Экзекуция осуществлялась следующим образом: отловив очередного русского бан­дита, мы с Паулем Генцелем, крепко держа его за руки, подводили его к торчащему из земли пню и с силой, на какую только были способны, тянули его за руки вниз до тех пор, пока он, не устав сопротивлять­ся, покорно клал голову на импровизированную плаху. Карл Шлеман, взмахнув топором, с коротким и шумным выдохом рубил шею бандиту. Голова отлетала от туловища далеко в сторону и, уже лёжа на земле, несколько секунд смотрела на нас живыми человеческими глазами, иногда она даже моргала, шевелила губами, будто силясь нам что-то сказать, но вскоре её взор медленно угасал, и она медленно умирала. Я впервые видел работу настоящего, можно сказать, прирождённого мясника - ни одной осечки - все головы под ударами топора Карла Шлемана отлетали с первого раза. И он ни разу не испачкался в кро­ви, в отличие от меня и моего друга Пауля Генцеля. Правда, потом, по­тренировавшись, мы тоже научились делать это дело мастерски. Вы, дорогие мои, скоро тоже сможете на всё на это полюбоваться - я при­шлю вам фотокарточку, на которой я сфотографирован с отрубленной головой русского лейтенанта в руке. Я держу её за волосы, а Карл сунул в мёртвые губы окурок сигареты - очень смешной снимок полу­чился..."

- Да-да-да,- протянул с задумчивой улыбкой барон, вспоминая что-то свое, давнее - наш мальчик, Эльза, действительно становится настоящим солдатом фюрера. Я горд, что он обладает столь твёрдым, поистине нордическим характером и не боится делать черновую работу войны.    Я уверяю вас - с таким характером    он далеко пойдет...

"Зa меня, дорогие мои, не беспокойтесь - я - опытный, умелый солдат фюрера, и этим русским не так легко удастся меня ухлопать, - откашлявшись, продолжал громко читать полковник,  - а я их - в огро­мном количестве и с превеликим удовольствием во имя великой Герма­нии.

Так же как и в  Европе, мы здесь воюем тоже строго по распорядку: утром, в шесть часов -  кофе, отдых, наступление,  обед - ровно    в полдень, отдых, снова атака,  в одиннадцать - сон. Едим  мы здесь очень много и сытно благодаря русским курам, овцам, свиньям, телятам, которых мы в необходи­мых для нас количествах реквизируем у местного населения на нужды Германской  армии. Впрочем, русские женщины нередко сами, добровольно угощают наших солдат яйцами, молоком, сметаной. Входим походной колонной  в очередную деревню, а они уже стоят у ворот своих ветхих избушек с лукошками свежих куриных яиц, крынками парного молока и с поклоном протягивают нам: "Битте! Битте!" И не поймешь, то ли это - при­знак хваленного русского гостеприимства, добродушия, о котором ты мне много рассказывал, отец, то ли - взятка, подношение с одной затаённой мыслью: "Берите, жрите,  что б вы все подавились, но только не трогайте мой дом, мою семью, моих детей!" Скорее всего - всё же - вто­рое.

Впрочем, иногда мы шутки ради очень щедро благодарим этих жалких русских баб, давая им монетку в два пфеннинга за лукошко яиц или курицу. И  ничего – берут, да ещё и  благодарят при этом, кланяются: «Данке шён, пан, данке…»

На постой мы располагаемся, как правило, в лучших, наиболее чистых просторных домах, оставляя за их хозяевами право жить в сараях, хлевах, курятниках, крошечных деревянных банях, которых в русских деревнях по берегам рек великое множество. Спим ночи спокойно, без сновидений, так как устаём зверски от ежедневных многокилометровых маршей. Если и дальше всё также успешно пойдёт - к августу обязательно будем в Москве.

Я вас всех крепко целую и обнимаю. До скорой встречи после нашей Победы над русскими, в которой мы все ни на йоту не сомневаемся. Хайль Гитлер!

Ваш сын и брат Фриц Риттер. 28 июня 1941 года.

- По такому замечательному случаю я сегодня угощаю вас всех шампанским! - ликующим голосом старого циркового конферансье, объявляющего зрите­лям выступление очередной знаменитости, громко  произнёс полковник Отто фон Риттер, подходя к встроенному в стену коричневого орехово­го дерева бару и расслабленным движением профессионального барме­на доставал оттуда бутылку французского шампанского, покоящуюся в серебряном ведёрке со льдом.- Готовьте свои бокалы, господа!

Пробка, освобождённая от проволочных пут, с громким и резким хлопком, похожим на выстрел парабеллума, вылетела из горлышка бутылки и ударила в потолок - пенистый поток пахнущего свежим виногра­дом вина хлынул в подставленные хрустальные бокалы.

- Выпьем за фюрера, за нашу победу! - поднимая запотевший бокал,
торжественным голосом провозгласил тост полковник. - И за нашего мальчика, с оружием в руках добывающего сегодня эту победу для всех нас. Пусть вражеская пуля, русский трёхгранный штык минуют его, и он живым - здоровым в конце лета придёт с победой и сядет вместе с нами за этот стол. Зиг, хайль!

- Зиг, хайль! - весёлым, дружным эхом отозвались
барону жена и дочь.

Не успели они допить вино, как в зал  вошёл  Ганс. - По какому такому случаю банкет? - старательно протирая толстые стёкла очков белоснежным носовым платком, с ехид­ной улыбкой весело поинтересовался он, - папе, наконец, присвоили очередное воинское звание?

-  Выше бери! - засмеялся счастливым смехом полковник, - мы только  что все вместе прочитали первое письмо с фронта от нашего Фрица! Он жив - здоров! Воюет! Присоединяйся к нам,  сынок. Выпей за здоровье брата. Где твой бокал, Ганс?

-  С удовольствием, - улыбнулся Ганс, доставая из бара бокал и подставляя его под горлышко бутылки, которую держал в руке отец - Дайте же и мне, наконец, прочесть письмо нашего старого вояки, - осушив бокал, с усмешкой попросил он.- Надеюсь, что Фриц и в России не  потерял присутствия духа?..

- Я горжусь своим младшим сыном, Ганс…

Усевшись в кресле в своей любимой позе - закинув ногу на ногу, Ганс быстро  пробежал письмо глазами. – Но из всего этого, - небрежно ударил он кончиками длинных пальцев по листку, который держал  в другой  руке, - явственно следует, чего регулярная Красная Армия не разбита, не уничтожена в большинстве своём нашим чудовищной силы первым ударом авиации и артиллерии по русским приграничным областям, как это планировал, по твоим же рассказам, отец, наш генералитет, а жива - здорова и, даже отступая, наносит нам ощутимые потери. Выходит, что "Блицкриг" уже в са­мом своём начале дал осечку. Мне говорили знающие люди, что русские, по донесениям своей разведки и информации наших спецслужб заранее доподлинно зная день и час нашего вторжения на их территорию, вопреки логике и нашим ожиданиям, не сосредоточили для его от­ражения на своих западных границах большую часть своих регулярных войск, поэтому в результате нашего первого всесокрушающего силы удара двад­цать второго июня у них погибли в основном лишь части эшелона прикрытия границы, мирные жители да редкие и немногочисленные пограничные отряды, которые, как известно, во всех войнах и вооруженных конфликтах гибнут первыми, так как им всегда приходит­ся первыми встречать врага. Что же касается военной техники, то по моим сведениям этим же мощнейшим первым ударом нам уда­лось уничтожить у русских лишь танки и самолёты устаревших модификаций, да и то не все! Новейшая же боевая техника у них располагается в глубоком тылу и ждёт своего часа. К тому же экипажи уничтоженных нами   самолётов и танков остались живы, способны быстро овладеть новой техникой и успешно воевать на ней! Напав на Россию первыми без объявления войны, мы на весь мир прослыли агрессором, захватчиками, а русские – жертвой вероломного нападения, вызывающей сочувствие у мирового сообщества. Боюсь, что многие государства только сочувствием не ограничатся – начнут оказывать русским военную и экономическую помощь.   

Так что, как говорят в подобных случаях  русские, замах у нас был на рубль, а удар – на копейку. Овчинка явно не стоила выделки! Эта старая хитрая лиса - азиат Сталин учёл недавний, печальный опыт поляков и  французов и перехитрил Гитлера!..

-Да-а-а,- скривил в невесёлой усмешке тонкие  губы полков­ник  - твоей осведомлённости в делах военных невольно позавидуешь. Очень хотел бы я знать, кто снабжает тебя столь достоверной  строго конфедициальной информацией...

- А ещё поговаривают, что после того как наш фюрер узнал, что
с первым ударом по русским войскам всё получилось не так, как
он задумал, его самого хватил сердечный удар - микроинфаркт...

-  Лично мне об этом ничего не известно,- резко оборвал сына полковник.- Гитлер чувствует себя превосходно и продолжает ус­пешно руководить операцией "Барбаросса". А все эти разговоры - вымыслы заклятых врагов рейха, а ты - мой сын бездумно повторя­ешь их. Хотя ради собственной безопасности тебе не вредно иног­да держать язык за зубами. Да и мне эта твоя безответственная болтовня может повредить - гестапо всюду имеет уши... Если же ты, Ганс, желаешь знать истинное положение дел на Восточном фронте, то они таковы: за две с половиной недели войны, то есть до девятого июля, в результате нашего успешного наступления противник потерял до семисот пятидесяти тысяч солдат и офицеров, из них - около шестисот тысяч только пленными. Если мне не изменяет память,  что-то около двенадцати тысяч танков, почти четыре тысячи самолётов, двадцать тысяч орудий и миномётов. Впечатляющие цифры, не правда ли?

      Всего за семнадцать дней войны на Востоке мы захватили основную часть Прибалтики, Белоруссии, Правобережной Украины и Молдавии. То есть,  все у нас пока идёт в полном соответствии с первоначальными задачами плана  «Барбаросса». Но надо признать, и в том ты, Ганс, абсолютно прав, что нам все-таки не удалось, как мы планировали, сразу, первыми ударами с воздуха и артиллерии вывести из строя основную живую силу Красной армии - русские сумели избежать полного разгрома в приграничных сражениях, сохранив примерно семьдесят пять процен­тов своего личного состава, который отошел на новые позиции. К тому же в боевые действия против нас начали втягиваться войска второго стратегического эшелона русских. Это стало для нас, признаюсь, весь­ма неприятной неожиданностью, поскольку мы в генштабе считали, что главная часть работы нами уже сделана в приграничных сражениях. Оказалось, что основные силы Красной армии, к сожалению, не раз­громлены. Поэтому мы потеряли единое операционное пространство и вынуждены были приступить к проведению множества отдельных самостоятельных длительных военных  операций. Образно говоря, вместо чудовищной силы удара единым мощным кулаком в направлении Москвы и стремительного продвижения к ней, нам   придётся теперь бить растопыренной пятернёй сразу по нескольким направлениям. Эффект, сам понимаешь, не столь сильный. Но и русским тоже придётся, защищаясь, распылять свои силы...

-  А каковы наши потери?

-  Этого я тебе не скажу. Нельзя. Скажу только, что намного больше, чем мы планировали... Но известно ли тебе, мой мальчик, что нам удалось захватить в целости и сохранности склады продовольст­вия и  военного имущества всего Западного округа Красной Армии! Тысячи тонн продовольствия, обмун­дирования, обуви!..

- Это поистине знаменательное событие способно коренным обра­зом изменить весь ход военных действий на Востоке? - скривил Ганс  губы в презрительной усмешке, прикуривая сигарету от за­жигалки и картинно пуская к потолку сизую струйку дыма. - Это всего лишь малозначительный эпизод большой войны, и, сопоставляя те факты, о которых ты сообщил сегодня мне, с теми, о которых пишет в своём письме брат, я отчётливо вижу, что "Блицкриг" не состоялся - основные силы регулярной Красной Армии не уничтожены – русские, отчаянно сопротивляясь, цепляясь за каждую пядь своей земли, нанося нам при отступлении ощутимые удары, стараются всячески затянуть войну, хорошо понимая, что длительной войны нам не выдержать - у Герма­нии весьма ограниченные людские, промышленные, сырьевые ресурсы. Нефть - только у Румынии... Добыча её там тоже весьма ограниченна. Так что с самого начала войны с Россией всё идёт не по нашему сценарию. Вот уж поистине: одно дело - планы, и совсем другое — конкретное воплощение их в жизнь. Правильно русские говорят: "Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить..."

 - Я вижу, что постоянное многолетнее изучение русского языка, славистики сделали из тебя ярого приверженца русских,- сердито оборвал на полуслове сына полковник.  У меня порой складывается впечатление, что ты даже радуешься нашим незначительным неудачам, которые неиз­бежны в такой большой войне, которую мы ведём на Востоке, и упорно не желаешь замечать наших громадных успехов. А знаешь ли ты, Ганс,  что наши войска захватили Вильно и Каунас 24 июня.  Наполеон занял эти города тоже 24 июня!  Знаменательное совпадение, не правда ли?  Мы     триумфально, поистине по-наполеоновски начали нашу войну против  русских!

- He закончить бы её нам также печально, как закончил Наполеон - парировал Ганс.- Я, отец, не меньше твоего люблю Германию и мой народ, - сердито продолжал он, - но не терплю наших дураков - политиканов и твердолобых военных, которых уроки истории абсолютно ничему не на­учили! Сколько раз на протяжении многих веков мы - германцы пытались силой оружия решить славянскую проблему и всякий раз терпели со­крушительное поражение от русских. Этот народ умеет за себя постоять! Вот и на сей раз...

- Война подобна старой заржавленной машине, управлять которой
чрезвычайно трудно, - глубокомысленно изрёк барон Отто фон Риттер, тяжело поднимаясь с кресла и нетвёрдой походкой направляясь к ба­ру.- Необходимы неимоверные усилия, чтобы направить её туда, куда тебе нужно. - Ещё шампанского? Коньяк?..

-  Коньяк.

-  Как тебе письмо Фрица? - весело спросил полковник, желая сменить тему разговора.

      -  Боже, какими мерзкими делами ему приходится заниматься там!

- Войну в белых перчатках не делают, - менторским тоном сердито произнёс барон и громко икнул, - война - это грязное, кровавое дело силь­ных телом и духом мужчин, а не для таких интеллигентных хлюпиков как ты. Ну, не обижайся, не обижайся на меня, пожалуйста, сынок! Но у меня никак не укладывается в голове, что ты - мой сын всерьёз считаешь, что нам не следовало и на сей раз связываться с русскими! Ведь ты как умный человек, учёный муж не можешь не понимать, что нынешняя война на Востоке - историческая необходимость, коренной вопрос жизни и смерти всей германской нации! Мы - арийцы - не узкоглазые желтомордые китайцы, чтобы жить лишь в плодородных долинах своих двух великих рек скученно, словно муравьи в муравейнике. Не можем, не желаем, не хотим! - капризно притопнул полковник хромовым сапогом по атласному ковру.- Такая собачья жизнь глубоко претит нашему национальному характеру. Ты, Ганс, не хуже моего знаешь, что каждому из нас - по своей натуре сентиментальному, рачительному хозяину,  ярому собственнику для полноценной счастливой жизни в обязательном  порядке необходим свой собственный уютный домик на своём собственном просторном плодородном участке земли, сад, огород, речка, озеро, на худой конец пруд под окном, широкий, вольный простор полей, лесов, неоглядные дали, - в этом наш национальный характер, как ни странно, где-то даже сродни русскому. И так должны жить все, повторяю, все немцы без исключения! Но наши соседи-славяне и, прежде всего – русские, не дают нам возможности жить так, как мы хотим, окружив нас со всех сторон тесным кольцом своих территорий. А теперь, после того, как откликнувшись на пламенный призыв нашего фюрера к нам в Германию из всех стран мира возвратились миллионы истинных арийцев, мы просто задыхаемся от безземелья - у нас в Германии, как тебе тоже хорошо известно, сегодня самая высокая плотность на­селения в Европе! И в то же время на востоке от наших границ ле­жат огромные, недостаточно освоенные русские земли, богатейшие украинские чернозёмы! Так что расширение территории Германии на Востоке за счёт земель России - не прихоть Гитлера, не блажь, как ты изволил выразиться, наших дураков - политиков и твердолобых военных, а настоятельная необходимость, если хочешь - вопрос жизни и смерти всей германской нации! Чтобы процветала и нормально развивалась в дальнейшем из века  в век вся наша германская нация, нам нужны славянские земли, а не они сами, и поэтому все русские должны быть со временем поголовно истреблены, а их территории заселены арийцами. И вполне понятно, что добровольно они нам свои земли не отдадут – следовательно, против русских мы будем в настоящее время вести истребительную войну на полное их физическое уничтожение! Никакой поща­ды ни женщине, ни старику, ни ребёнку! Сегодня вопрос стоит так: или - мы, или - они, третьего не дано... Наш главный  лозунг сегодня должен быть один: " Чтобы жил немец, русский должен умереть!"

-  Но помилуй, отец! К чему такая поистине средневековая кровожадность? Ведь геноцид - это не только жестоко, не гуманно, но и не практично, в конце концов. Ведь русские - талантливейшая нация! Она дала миру, как ты знаешь, Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова, Мусорского, Чайковского... Ты ведь сам без ума от Чайковского. И скольких гениев в своём историческом дальнейшем развитии она ещё способна дать! Разве разумно лишать всё человечество этого чудесного, поистине неисчерпаемого родника талантов, гениев? Мне кажется, что нам можно было бы вполне ограничиться лишь уничтожением наиболее отсталой в умственном отношении части русского населения, оставив в неприкосновенности её образованную, цивилизованную часть - творческую интеллигенцию…

- А-а-а,- брезгливо поморщился барон,- все эти русские гении, вместе взятые, не стоят и мизинца нашего Вагнера, его божественной «Вальпургиевой ночи»! И потом - ты не смешивай, пожалуйста, русскую интеллигенцию прошлых веков с нынешней, советской, которая насквозь пропитана ядом коммунизма и вот уже почти четверть века верой и правдой служит большевикам. Она способна не только талантливо жа­леть и развлекать русский народ, как прежняя дореволюционная, но своими книгами, стихами, песнями успешно организовывать и поднимать его на бескомпромиссную борьбу с врагом. Надеюсь, ты слышал по радио русскую песню - призыв к народу композитора Лебедева - Кумача " Вставай, страна огромная..." От нечеловеческой силы и мощи её музыки и тек­ста даже у меня - старого, немало повидавшего на своём веку солда­та, холодные мурашки бегут по телу! Наш разухабистый «Хорст Вессель»   по сравнению с ней - детский лепет, шансонье! Нет, нынешняя советская интеллигенция как мозг русской нации, её организующая сила должна быть уничтожена в первую очередь! Вся, без остатка! Раз­ве что можно будет пощадить и заставить работать на новую великую Германию наиболее талантливую часть её технической интеллигенции? Из той, что создавала и нынче создаёт оружие для Красной армии. Впрочем, я очень сомневаюсь, что она добровольно пойдёт к нам на службу, - вслух громко и уверенно рассуждал сам с собой барон. - Из-за своих большевистских убеждений. Хотя, как там писал, кажется, Антон  Чехов: если зайца бить и долго не кормить, то и его можно на­учить спички зажигать.

Другое дело, что чисто технически нам нелегко будет осущест­вить уничтожение целого народа - русских слишком много и они пло­дятся как черви! Но об этом уже сегодня  думают наши лучшие учёные мужи - ограничение рождаемости, стерилизация мужчин и женщин, "особое отношение" к русским в концентрационных лагерях... А как же иначе, мой мальчик, мой неисправимый пацифист! Поверь мне - я хорошо знаю русских, в прошлую войну я воевал против них, я несколько лет, как ты знаешь, жил и учился в Москве, изучал их язык, культуру, историю и знаю, что русские - особая порода людей, они способны годами упорно сопротивляться врагу, исподволь копить силы, чтобы потом в один прекрасный момент обрушить на него всю свою мощь. Да и ты историю России хорошо знаешь. Вспомни тогда хотя бы печальную судьбу татаро-монгольских завоевателей - три столетия - триста лет средневековая Русь находилась под их весьма жестокой властью, но, в конце-то кон­цов, русские, накопив силы, всё же освободились из-под ига, вооружён­ной рукой смели его со своей земли. Если мы после победы над Советами не хотим повторения подобного печального случая для  себя, то после полной оккупации Советского Союза  должны будем сразу же, немедленно приступить к тотальному уничтожению прежде всего русского народа. И только когда в оккупированной нами России будет уничтожен последний русский - только после этого мы все сможем спать спокойно... И не перебивай, не перебивай меня, пожалуйста, Ганс! Вот ты много говорил мне здесь о русских талан­тах, гениях, а я хочу в свою очередь спросить тебя: а разве наша, германская нация мало дала миру гениев? Гётте, Гейне, тьфу, Гейне хоть и был евреем, но в нём текла и немецкая кровь, которая и сде­лала его гением. Шиллер, Ницше, Вагнер... А сколько гениев она ещё может дать миру, развиваясь в нормальных, человеческих условиях, когда у всех у нас будет вдоволь земли, хлеба, продуктов питания, нефти, руды, золота, мы будем безраздельно  владеть различными полезными ископаемыми, которыми буквально нашпигована русская земля… Когда ни одному арийцу не придётся с тоской думать сегодня о том, чем ему кормить свою семью завтра, когда у него в доме будет всего вдоволь, и на него и днём, и ночью будут бесплатно работать покорные славянские рабы. Осво­бождённые от повседневных рутинных забот все силы нашей нации, её творческой интеллигенции будут направлены исключительно на созда­ние и развитие духовной жизни нации - культуры, искусства, музыки, поэзии, литературы! Это будет поистине эпоха Ренессанса, Возрожде­ния! Ты ведь знаешь, что искусство в древней Греции достигло небы­валого расцвета именно в рабовладельческую эпоху, поскольку свободным гражданам Римской империи не приходилось самим заботиться о хлебе насущном, предоставив эти заботы своим многочисленным рабам. И это будет новое искусство новой могущественной Германии - оптимистическое, жизнеутверждающее, воспевающее гений нашего фюрера, Германию, её  народ, его боевые и трудовые подвиги. Как говорил Гиппократ: *«Ars longa, vita brevis!» Для строительства нового общества нам нужна будет исключительно здоровая и телом, и духом молодёжь -  поэтому в нашем новом искус­стве - никакого декадентского нытья, пессимизма... Мы полностью очистим всю Германию от дегенеративного декадентского искусства сумасшедших, оно будет обязано прославлять в веках политический и военный гений нашего фюрера, истинный германский дух, - в голосе барона звенел металл. - Вот увидишь - и на поприще культуры новая Германия ещё не раз удивит мир! А сегодня, что мне до будущего устройства побеждённой нами России, участи русских, славян, судьбы

*Жизнь коротка, искусство вечно! /лат. /

всего человечества, если в моём собственном сапоге - острый гвоздь, да к тому же он  тесен и немилосердно жмёт мне ногу! Как совершенно верно говорят те же русские: "Своя рубашка ближе к телу!.."

-  Но, отец!..

- И не перебивай, не перебивай меня, пожалуйста, Ганс, дай мне
именно сегодня высказать тебе всё, о чём я много думал в течение
всей моей жизни, и что давно стало моим вполне осмысленным кредо в отношении к русским, к России. И я хочу, чтобы оно стало и твоим. Вот ты говоришь об уничтожении нами всех русских: "Жестоко! Не гуманно!" Но вспомни хотя бы историю Америки. Ведь ещё совсем недавно - ка­ких-нибудь две сотни лет назад, выходцы из Старого Света - Англии - воры, убийцы, проститутки, авантюристы всех мастей и прочее человеческое отребье, «помои Европы», наводнившие открытую Колумбом в конце пятнадцатого века Америку, за несколько  лет почти полностью истребили краснокожих аборигенов, а оставшуюся жалкую кучку дикарей загнали в резервации за колючую проволоку, обрекая их там на медленное вымирание от голода, холода и болезней. Сегодня, через четыре с половиной века со времени откры­тия Америки и два - со дня провозглашения США, весь мир с востор­гом и восхищением говорит о величайшей американской нации, её изумительных достижениях в науке, технике, культуре. И при этом почти никто не говорит, не вспоминает даже,  что все это великолепие, могущество создано, выросло на костях и крови несчастных дикарей - индейцев. Наоборот - все почитают это за благо!..

Пойми же ты, наконец, сынок, мой неисправимый пацифист, что большевистская Россия сегодня - это вторая Америка, населённая белыми дикарями - русскими, украинцами, белорусами и прочими славянами, неполноценными людьми, унтерменшами, недочеловеками, не способными по-хозяйски распорядиться огромными территориями, доставшимися им в наследство в результате бесконечных войн, которые их кровожадные цари столетиями вели в Европе, в том числе и с нами - германцами; сказочно богатыми нефтью, углём, рудами и прочими полезными ископае­мыми. Во благо Германии, её светлого будущего мы сегодня должны ис­требить всех этих белых дикарей без всякой жалости, как некогда европейцы – американских  дикарей индейцев. Великая Германия до Урала и даже дальше - до Тихого Океана, тысячелетний рейх взойдёт и пышным цветом расцветёт, словно дивный цветок на навозе, на костях и крови уничтоженных нами русских, украинцев, белорусов,  и через сотню-другую лет о существо­вании некогда на обширных территориях к востоку от Европы варвар­ских русских племенах, России никто даже и не вспомнит - весь мир будет безмерно восхищаться новой великой и могучей империей – Германией, её народом,  культурой, наукой, искусством!.. Аналогия с нынешней Америкой - полнейшая!..

Полковник быстро  встал  из-за стола, нервной походкой быстро прошёлся по за­лу и остановился, замер неподвижно напротив аспидно-черного квадра­та ночного окна в своей излюбленной позе «а’lа фюрер»,  скрестив ладони горстью ниже пояса.

- Зачем же, отец, ходить за примером так далеко – в Америку? -
усмехнулся Ганс, с видимым наслаждением смакуя коньяк мелкими глотками и время от времени расслабленным движением холёной белой руки
поднимая хрустальный бокал на уровень глаз, чтобы полюбоваться на
свет его янтарным цветом. - Ты ведь тоже хорошо знаешь, что Восточная Пруссия семь веков тому назад была населена русскими, о чём убедительно свидетельствует этимология её названия: Пруссия, Руссия, Русь, Россия... До тех самых пор, пока наши воинственные предки - тевтонские племена не завоевали её, поголовно истребив всех живших там славян и заселив их плодороднейшие, обогреваемые тёплым Гольфстримом, земли. При этом они даже не дали себе труда изменить её славянское, русское название на какое-нибудь другое, германское. Вспоминают ли об этом кровавом историческом факте в сегодняшнем цивилизованном мире? Никто! Ни-ког-да! Все приняли это как должное - победителей, как известно, не судят!..

А сами русские? - медленно и негромко говорил Ганс, будто вслух рассуждая сам с собой.- Разве они сами без греха? Население сколь­ких соседних с ними государств, ханств и княжеств инородцев за свою многовековую историю присоединили они к Москве силой оружия? Одна столетняя война на Кавказе чего стоит!..

-  Кстати, насчёт Кавказа,- оживился барон, - Гитлер предложил поистине гениальное решение этой проблемы. Кавказ будут для нас очищать от русских исконно живущие там и люто ненавидящие своих поработителей аборигены-дикари - чеченцы, ингуши, осетины, крымские татары. Мы будем вооружать этих воинственных аборигенов современным оружием и всячески натравливать их на русских, обещая истинную свободу и золотые горы вождям этих племён. И вот когда они уничтожат всех русских на Кавказе, мы в одну ночь разоружим, а потом на­чисто вырежем всех этих грязных туземцев, интеллект которых ниже, чем у обезьян. Да-да-да, наши доблестные "эдельвейсы", ягдкоманды в одночасье возьмут их всех до единого в ножи! Устроят им  «ночь длинных ножей!» И   Кавказ будет наш!.. И при этом не прольётся ни капли драгоценной немецкой крови! Весь Кавказ обязательно будет нашим! Чёрное море! Тёплое, лазурное Чёрное море,- ме­чтательно закрыл глаза и даже слегка покачал головой барон.- Какое это прекрасное, неповторимое чудо природы! Ты бы видел, Ганс! А какие чудесные там дворцы! Царский - Левадия. А какой сладкий, душистый, сочный там виноград! Какие замечательные вина - ничуть не хуже, а даже, пожалуй, лучше французских: «Абрау Дюрсо», «Чёрные глаза», «Букет Абхазии»... А какими чудесными шашлыками из молодой баранины угощали нас  русские, когда я имел счастье отдыхать там несколько дней вместе с другими слушателями военной академии имени Фрунзе. Вот где, в этом поистине райском уголке, хо­тел бы я иметь собственную виллу, после нашей победы, Ганс!..

- Ты будешь иметь свою виллу на берегу Чёрного моря, отец, - тя­жело кивнул захмелевшей головой Ганс.- Обязательно будешь иметь. Когда мы победим. Так вот, продолжая свою мысль, я хочу сказать, что  наша давнишняя оккупация русской Пруссии пошла последней лишь на поль­зу - сегодня наша Восточная Пруссия, как известно, по уровню земледелия, градостроения и многим другим показателям стоит на порядок, а то и на два выше среднего уровня развития западных областей Советской России, более того - это, как земля и небо... Поэтому я вполне обоснованно считаю и во всеуслышание заявляю как учёный-славист, что и предстоящая полная колонизация, оккупация, назовите, как хотите, России Германией пойдёт последней тоже исключительно на пользу - со временем и она станет настоящей по-европейски цивилизованной страной...

- Населенной исключительно арийцами,- с  усмешкой уточнил полковник Отто фон Риттер и торжественно поднял свою рюмку над головой. - Вот за это, именно за это я с тобой с удовольствием выпью ещё одну, последнюю сегодня рюм­ку коньяка, сынок.…

                                                              Глава X

После ночного разговора у Соловьёвой переправы с раненым молодым капитаном и сдачи ему на мясо колхозных коров, погонщики разделились: женщины - доярки решили идти вверх по Днепру, где по слухам была другая переправа - мелкая - курице по колено, пере­правиться на тот берег и идти дальше на восток, к своим дальним родственникам, живущим в деревне почти под самой Москвой. Дед Петрок с внуком Антоном решили возвращаться назад, домой.

- Без документов, без денег, харчей, как же вы пройдёте до Плебани двести с лишком километров по земле, захваченной немцем?! - широко округляя испуганные глаза, в один голос уговаривали – стращали молодые женщины строптивого старика. - Идёмте, дедушка, лучше с нами - у наших родственников в доме и для вас с Антоном угол всегда найдётся. А если немцы вас убьют?..

- И не уговаривайте, - упрямо гундосил своё Петрок, - вы же не
хуже моего знаете, что у мяне в Плебани жена с дочкой осталися. В
Допше - Анеля с унуками. Як же я их у такую лихую годину одних на
произвол судьбы покину? Ведь они там без мяне загинут. Пропадут...

-  Будто вы их всех сможете за свою спину от немца схаваць?..

- Бог не выдаст, свинья не съест. Что людям, то и нам. Что бы там
ни было, а мне вместях со своими и жить, и помирать лягчей будет.
Как - нибудь дойдём - доберёмся с Антоном до родимой вёски. Свет не без добрых людей - помогут, ежели  что...

На прощанье они крепко обнялись - расцеловались троекратно, женщины, как водится, всплакнули немного, и пошли грустные каждый своей дорогой.

Немцев дед с внуком увидали сразу, как только вышли из редкого березняка у переправы, в котором они распрощались с доярками - солдаты бодро шагали им навстречу колонной по одному - друг за другом по обеим обочинам пыльной просёлочной дороги - молодые, улыбающиеся, весёлые. Рукава тёплых, не по сезону мундиров, серых от пыли, закатаны по локоть, короткие винтовки у некоторых за спиной на ремне, у других - чёрные автоматы с длинными прямыми рожками - на груди.  На боку - глубокие стальные каски с наушинами и маленькими козырьками,  знакомые деду Петроку еще по той войне с германцем, длинные  штык-ножи в черных ножнах и круглые черные коробки противогазов  из гофрированного железа - на другом, грубые яловичные сапоги с  короткими, чуть выше щиколотки голенищами - раструбом, мятые пилотки небрежно засунуты под погон или за ремень, - лёгкий и тёплый  утренний ветерок слегка шевелит короткие пряди белокурых волос на  головах.         

Дед с внуком, уступая им дорогу, торопливо перешли на узкую  тропинку, змеившуюся рядом с просёлком, и неподвижно замерли на ней, боясь пошевелиться. Дед стоял, сгорбившись сильнее обычного, устало  и тяжело навалившись обеими руками, всем своим худым тщедушным  телом на самодельную палку-клюку, и неотрывно смотрел на солдат слезящимися от яркого солнца глазами и беззвучно шевеля губами - молился про себя о спасении. Испуганный Антон прилип к деду сбоку,  крепко обхватив его за пояс обеими руками. Они еще больше испугались, когда увидели, что пожилой, высокий немец с чёрным автоматом  в руке вдруг свернул с дороги и не спеша, вразвалочку направляется к ним.

- О, мальшик! - подойдя к ним, ласково потрепал немец Антона по русым волосам, - от солдата  пахнуло тяжёлым, густым, вроде как лошадиным потом.- Гут рюски киндер, - покопавшись в боковом кармане мундира, он достал оттуда и протянул Антону маленькую конфетку в яркой цветастой обёртке.         

-               Данке, данке,- стащив заношенную до блеска кепку-восьмиклинку с плешивой своей головы, учтиво, с поклоном поблагодарил немца Петрок, -  данке шён...

Они,    устало  понурившись, побрели по тропинке дальше, а навстречу им по обеим сторонам дороги, по обочинам всё шли и шли нескончаемым потоком весёлые немецкие солдаты, проносились на бешено трещащих мотоциклах чёрные от пыли, словно негры, мотоциклисты, тускло по­блескивая на солнце запыленными стеклами очков-консервов, с громом пролетали диковинные машины - полугрузовики-полутракторы, в  кузовах которых, похожих на гигантские железные гробы, ровными рядами сидела немецкая пехота. Со страшным грохотом катили друг за другом, ослепительно сверкая на солнце серебром начищенных землёй гусениц, приземистые с короткими, словно обрубленными стволами пушек, серые от пыли танки. Тяжело напрягал крепкие, широкие в бабках ноги, не спеша тащили крытые брезентом деревянные двуколки широкогрудые, короткохвостые немецкие битюги.

- Вот видишь, - с опаской поглядывая на забитую войсками и тех­никой дорогу, негромко говорил Петрок испуганно жмущемуся к нему внуку, - не так страшен чёрт, как его малюют. Немцы - они ведь тоже люди. Вишь - солдат конфеткой тебя угостил - по солидному возрасту видать, что у него у самого такой же, как ты, мальчонка в Германии остался... И есть такие, что нам с тобой улыбаются, машут. Ты ешь, ешь конфетку. Мне не надо - у меня от сладкого зубы забо­леть могут...

К полудню им стали попадаться следы недавних жестоких боёв: разбитые, сгоревшие наши маленькие машины-полуторки и огромные немецкие тупорылые грузовики с обрывками брезентовых тентов на рёбрах деревянных кузовов, развороченные изнутри чудовищной силы взрывом чёрные обугленные танки, раздавленные двуколки с мёртвы­ми лошадями в  оглоблях, раздувшиеся, почерневшие от жары трупы красноармейцев, лежащие на поле ничком удивительно ровными рядами. Сладковато-приторный    густой трупный запах плыл над  полем боя.

-  Вишь, как шли в атаку цепями наши солдатики вон на ту высотку, - говорил внуку Петрок, ежеминутно вытирая слезящиеся глаза заскоруз­лой широкой ладонью, - так рядами и полегли под пулями. Много ж они - супостаты, здесь нашего брата положили! Видать, из пулемётов. Не иначе. Место тут открытое, хорошо простреливается - солдату на таком ровном месте и укрыться негде...

-  А почему убитых немцев не видать? - едва сдерживая наворачивающиеся на глаза слёзы, дрогнувшим голосом громко спросил деда Антон. -   Неужто наши солдаты ни одного не убили?..

-                Потому что немцы своих убитых сразу же после боя схоронили, а наших так оставили... Впрочем, может, у них и не было вовсе убитых, уж очень у них позиция удобная, выгодная была - высотка эта...

 -  Давай, дедуль, похороним наших солдатиков, как полагается, -
предложил Антон и заплакал,- что же они, так и останутся неприбранными лежать?

-  Люди приберут, - тяжело вздохнул дед. - Не плачь, внучок - нам
с тобой домой поспешать надо - со всеми убитыми нам вдвоём всё равно не сладить - здесь целой похоронной команде ни на один день работы...

-  А коней, коней сколько убитых!..

-  Лошадь - цель крупная - в неё, даже если захочешь - не промахнёшься - вот потому их так много и убивают на войне...

Они вошли в Кардымово и не узнали посёлка, через который всего три дня тому назад гнали своё стадо к Соловьёвой переправе: почти все деревянные дома сгорели - от них остались лишь груды чёрных головешек да закопчённые русские печки, похожие на кладбищенские памятники, с торчащими в небо, словно указательные пальцы повержен­ного великана, высокими чёрными трубами. На телеграфных столбах, фонарях,  деревьях висели, покачиваясь на ветру, трупы людей – мужчин и женщин с черными, безобразно раздувшимися лицами.

-  Дедушка, за что их так? - заплакал Антон, прижимаясь лицом к
деду, чтобы не видать всего этого ужаса,- я  боюсь...

-    Не смотри, не смотри на всё это, внучок, - крепко прижимая к себе русую головку  мальчика, торопливо говорил дед,- давай-ка побыстрей отседова...  

Они  прошли - пробежали обезлюдивший поселок и углубились в сосновый лес по хорошо наезженной просёлочной дороге. Он уже заканчивался, впереди, в узком просвете между высо­кими, стройными  соснами зачернела старыми соломенными  крышами  деревня, когда они вдруг увидели медлен­но бредущего им навстречу высокого седобородого старика в тёплой короткой поддёвке, подпоясанной толстой пеньковой веревкой, и в старомодном  высоком чёрном картузе с маленьким лако­вым козырьком,  слегка прикрывавшем   высокий загорелый лоб.  Старик шёл, тяжело опираясь на самодельную клюку. Подошли. Поздорова­лись. Остановились. Дед Петрок попросил у старика закурить. Тот нехотя протянул ему расшитый красными петухами серый холщовый ки­сет, достал из кармана брюк аккуратно сложенный в несколько рядов пожелтевший газетный лист. Петрок не спеша оторвал от него ровный квадратик, деликатно достал из кисета крохотную щепоть табаку, бе­режно рассыпал её ровным рядком по бумажке и, послюнив языком, быстро и ловко свернул цигарку. Старики, кряхтя, присели рядышком на толстую, в обхват сосну, с корнем вывороченную из земли то ли ветром, то ли близким разрывом снаряда.   Седобородый  тоже не спеша скрутил самокрутку и закурил.

-  Крепок, однако, у тебя табачок, язви его холера! - сказал,  закашлявшись Петрок. - Хорош!

- Самосад. Сам сажу, сам сушу, сам топором крошу. В нём ещё смородиновый лист подмешан, вишнёвый...

-  Чую. Дуже духмяный он у тебя. А за что это германец в Кардымове столько народу повесил? Девок молодых…

-   Ты что, с луны свалился? - подозрительно прищурился на Петрока старик, - разве не знаешь, что германец всех коммунистов, комсомольцев,  прочих советских активистов, которые с Красной Армией не успели уйти, без всякой пощады вешает. И не смотрит: баба перед ним или мужик. Гестаповцы – чернорубашечники из «зондеркоманд», которые сразу вслед за наступающими немецкими войсками идут, повсеместно у нас это  злодейство творят. Да  так быстро это делают, будто у них списки всех наших партейных и советских активистов уже заранее составлены были и в наличии у них давно имелись. Да и наши, наши русские люди тоже хороши - тьфу! - не то плюнул в сердцах, не то просто сплюнул та­бачную крошку с языка старик, - едва германец займет город али деревню, сразу бегут в немецкую комендатуру друг на дружку доказывать, доносы пишут: у кого муж, сын, брат - коммунист, командир Красной Армии, или в партизаны подался. Дюже все грамотными стали – хорошо научились за годы советской власти писать, мать их итти. Ну, а немцы, понятно, на все на эти "сигналы" по-своему, по-немецки реагируют,- сделал дед движение рукой, будто затягивая невидимую петлю вокруг своей морщинистой, словно старая кожаная перчатка, шеи. - В полицаи наша молодёжь да и те, кто постарше, служить густо идут - особенно из детей раскулаченных, уголовников, в тюрьме не один год отсидевших, и прочих, обиженных советской властью, людей. Кое-кто по убежде­нию, а кто - на обмундирование, сытый немецкий паёк и прочие привилегии позарился. Но больше всего, - чтобы  отомстить своим давним обидчикам - односельчанам за прежние притеснения - за рас­кулачивание…

Пришёл на нашу землю  нежданно - негаданно иноземный, лютый ворог с оружием в руках, принёс нам всем - русским людям неисчисли­мые беды, горе и страдания - убивает, грабит, мучит нас, жён и детей наших! -  вдруг гневно возвысил голос старик. -  Казалось, - перед об­щей грозной бедой должны все мы - русские люди забыть о прежних своих обидах друг на друга   и всем миром, всем народом дружно навалиться на супостата и без всякой жалости истребить его. Ан, нет! И нынче у нас, у русских получается как в революцию, гражда­нскую войну, в раскулачивание - из-за прошлых, личных обид, зависти, злобы сосед на соседа, брат на брата, сын на отца руку подымает! - с горечью говорил, словно вслух размышляя, старик негромким глуховатым голосом.- Даже сами немцы, из тех  простых солдат, что в передовых наступающих частях шли, они у нас по хатам на постое сто­яли, с удивлением нам говорили - многие из них, особенно прибалтий­ские, по-русски хорошо говорят, что удивляются на нас, на русских: нам, мол, немцам, порой и дела нет до того, кто кем у вас при Советах был, но как только мы какой город, село возьмём, так к нам ваши - русские толпами бегут и докладывают... А в одном городке, они сказывали, к ним в комендатуру две бабушки лет  под семьдесят, пришли - из бывших дворян-помещиц, и подробный список всех партийных и комсомольских активистов города и членов их семей принесли - видно, не один год они его составляли. Нет, мы - немцы так бы своих сограж­дан врагу никогда бы не закладывали,- говорили они нам, - даже под пытками...

До войны мы  все  пели: «Если завтра война, если враг нападёт, если тёмная сила нагрянет, как один человек, весь советский народ за свободную Родину встанет». А война началась – далеко не все за Родину встали. Много народу против  советской власти  оружие повернули, потому что за четверть века она в России  много горя, страданий  русским людям принесла   - одно раскулачивание миллионы крестьян погубило. Разве могут это люди забыть? Да никогда! И тут удобный случай представился обиженным своим обидчикам отомстить: «Око за око, зуб за зуб!» Вот поэтому Отечественная война во многом в гражданскую войну  у нас превратилась, а на фронте – тысячи предателей, пленных, дезертиров. В ту войну с германцем  такого не было. Не было, говорю, предателей и изменщиков Родины в таких огромных количествах...

  А между тем, лютует германец, как видишь, дюже лютует... В соседнем селе Митюхине немец  пленных красноармейцев сотни три, не меньше, в колхозный амбар, как селедок в бочку напихал, вороты на засов – и со всех четырё сторон поджёг. А тех, кто сумел живым из огня выскочить – тут же из автоматов и пулемётов посёк…  Лютует немец на нашей земле, язви его в печёнку… Дюже лютует. И наши ему против наших же в этом деле помогают – вот что обидно. В другом селе один наш солдатик при отступлении к солдатке прибился, вроде мужа ей стал – многие наши бабы, особенно вдовые да безмужние, красноармейцев от частей своих при отступлении отбившихся или в окружение попавших, в «примы» к себе берут. И немцы на всё на это сквозь пальцы смотрят – главное, чтобы  вовремя в комендатуре немецкой этот «примак» зарегистрировался. Немцам – всё равно, а вот полицаям - нашим, русским людям  больше всех надо. Устроили облаву на «примаков» - стали по хатам ходить да всех чужаков арестовывать. А один такой солдатик, как только увидал полицаев у ворот, к лесу бежать кинулся, а они по нему из винтовок своих палить стали. Солдатка полицаям кричит: «Не стреляйте – это муж мой!» А они все равно его застрелили. Молодые парни полицаи эти – лет по восемнадцать им, не больше – при советской власти родились и выросли, а почему в них столько зверства по отношению к своим же – не понять… Может, перед немцами выслужиться хотят. Так немцы их откровенно презирают. А доносчиков из наших нередко вместе с теми, на кого они донесли, расстреливают. А зачем, говорят они нам: сегодня они вас предали, а завтра нас предадут…

-   В ту войну  германец у нас таких зверств не  творил, - тяжело вздохнул Петрок. - В бою германец, конечно, лют был, но над мирным населением и пленными так не измывался…

-  В ту войну мы немцу своей земли и вершка не отдали, не то, что нынче. Вояки хреновы! А насчёт пленных – не скажи, всяко бывало. Меня, например, немцы за побег из плена раз до полусмерти шомполами забили – едва очухался. А ты что, в ту войну тоже германца воевал?

-  Воевал. Чатыре годы. Потом яще чатыре – гражданскую…

-  И я воевал. Ранение имею. Газом травленный…

- Я тоже немецкого фосгену трошки хлебнул. Георгием награждён.  За   Брусиловский прорыв. В сотаве  восьмой армии генерала Коледина, двадцать пятого мая  пятнадцатого года Луцк брал… Железные стрелки…

- Так, значит, вы дальше на Смоленск по старой Смоленской дороге пойдёте? - прощаясь, потеплевшим голосом спросил Петрока седобородый. Сейчас в низине деревня Андрианово будет, а за ней – через три версты – село  Мясоедово. В таком разе вам нужно будет обязательно в Мясоедове в комендатуре пропуск, по-ихнему  "айсувайс"  выписать. Если будут спрашивать, то можете так и сказать, что, мол,  в Загорье, у Ан­дреева Михаила - это зять мой,  с внуком гостил, а тут война началася, и вот теперь в родную деревню в Белоруссию добираетесь. Нем­цы вам такой пропуск без всякой проверки дадут - сейчас у них то­же неразбериха. - многих русских людей эта война, будь она трижды проклята, с родных мест стронула… А возьми-ка ты на дорожку моего табачку, браток, -  предложил вдруг Петроку седобородый, -  бери, бери весь кисет, не стесняйся - с табачком тебе в дальнем пути легчей идти будет... 

 До Плебани дед с внуком добирались лесами и просёлками почти месяц. Поизносили одежонку до дыр, изголодались, завшивели. Дома им обрадовались несказанно, поскольку уже не чаяли увидеть живыми - здо­ровыми. А на следующий день после   возвращения к ним в хату при­шёл хмурый с дикого похмелья кривоглазый Васька - полицай из Оболец и повёл деда Петрока в немецкий штаб, который располагался на  самом краю деревни в новой, просторной хате вдовы органиста Под­бельского. Возле штаба молоденький немецкий лейтенант, лет двадцати, совсем ещё желторотый мальчишка что-то отрывисто пролаял на собачь­ем своём языке пожилому и вялому, словно замороженному, ефрейтору - переводчику, на рыжей, вытянутой, словно тыква, голове которого зелёная мятая пилотка сидела бесформенным блином.

-  В этом доме, - мёртвым, без всякого выражения голосом перевел деду его слова переводчик,- в задней стенке необходимо вырезать амбразуру на уровне пятого венца. Господин лей­тенант уверен, что ты - старик, как лучший плотник и столяр деревни, сделаешь это быстро и аккуратно.

-  Не-а, - мотнул головой Петрок, глядя прямо в мертвенно-белесые глаза лейтенанта,- не буду я этого делать – не могу,  не поднимется рука новую хату портить. Она ведь перед самой войной ставленная…  Из лучшего Омшанского строевого леса…

Переводчик перевёл слова деда. Лейтенант спокойно, не торопясь, достал чёрный длинноствольный пистолет из кожаной чёрной кобуры, висящей у него на животе и, коротко размахнувшись, что есть силы ударил старика рукояткой в лоб. Петрок, словно бык, оглушённый ударом обуха топора, молча рухнул на колени в мягкую пыль улицы, из ноздрей его фонтаном хлынула алая кровь, заливая серую холщовую рубашку на груди.

Лейтенант также спокойно и неторопливо вложил парабеллум обратно в кобуру и, деловито застёгивая её, что-то с улыбкой бросил переводчику.

-  Господин офицер говорит,- по-прежнему идиотски равнодушным механическим голосом перевёл тот, -  что если ты ровно через полчаса не сделаешь амбразуру, то он лично расстреляет тебя из своего пистолета на пороге этого самого дома. Ты всё хорошо понял, старик?

-  Понял,- прохрипел дед, зажимая кровоточащий нос ладонью и тяжело поднимаясь с земли.- Сделаю. Вот только за инструментом домов схожу…

Дома к нему с воплем кинулась перепуганная Михалина, хотела было стереть кровь с лица мужа, сменить рубашку, но он, остервене­ло махнув рукой и промычав что-то нечленораздельное, схватил свой деревянный ящик с плотницким инструментом и торопливо зашкандыбал к штабу. Там он быстро и сноровисто выбрал стамеской и выпилил ножовкой кусок     шириной сантиметров в тридцать смолистого соснового венца. Пожилой,  хмурый немец, пододвинув к амбразуре стол, установил на нём длинный ручной пулемёт на тонких металлических сошках и с деревянным ружейным прикладом. Тем временем в саду Подбельских другие солдаты, весело и громко переговариваясь на своём лающем гортанном языке и беспрестанно смеясь чему-то,  вырубали топорами подчистую, под самый корень яблони,  вишни, кустарник. "Сектор обстрела для пулемёта расчищают,- подумал Петрок.- А может, боятся, что партизаны подкрадутся по густому саду  к штабу незамеченными да и помесят их всех в труху.  Как сделали  они это недавно в соседнем селе Выпукове. Хорошо бы!"

Немцы вели себя в деревне как полноправные хозяева - в костёле устроили конюшню - десятка два широкогрудых короткохвостых битюга - тяжеловеса с мощными мохнатыми ногами нашли там пристани­ще. Молодые солдаты, весело гогоча и подтрунивая друг над другом, весь день та­скали туда тяжёлые мешки с овсом и тюки плотно спрессованного па­хучего сена. " Неужто они для конюшни другого места не нашли? - недоумевал со злостью Петрок.- Всё-таки - святое место, люди сюда молиться ходили, с Богом разговаривать. Есть же у нас просторный колхозный амбар, можно было, в конце концов, конюшню нашу, частично сгоревшую, подремонтировать - там плотницкой бригаде всего на два дня работы!.."

Рано утром, как обычно, полицаи пригнали к немецкому штабу с десяток деревенских баб разных возрастов чистить картошку для солдатской кухни. Бабы, с хмурыми помятыми со сна лицами сидя на высоких пустых жестяных бачках из-под машинного масла вокруг большого детского корыта из оцинкованного железа, быстро, сноровисто и сердито делали привыч­ную для них работу под надзором молодого, с пышной кудрявой шеве­люрой смешливого солдата из кухонной обслуги.

К вечеру Михалина пришла домой от штаба вся в слезах - её колоти­ла не проходящая нервная дрожь. "Что делается, что делается на бе­лом свете! - громко рыдала она, ломал руки и вытирая краешком хустки градом катящиеся по бледным щекам слёзы. - Сёння днём немцы привезли на грузовике к штабу трёх наших лётчиков,- всхлипы­вая и давясь слезами, рассказывала она.- Их самолёт, говорят, прош­лой ночью над Выпуковым подбили. Молоденькие, совсем ещё мальчишки. Обгорелые - страшно смотреть! Немцы их при нас били,  издевались над ними по - всякому, а потом надели - себе на головы эти свои железные кастрюли и прямо у всех на глазах постреляли  лётчиков из автоматов. Потом веле­ли, нам их в овраге за школой закопать. Езус Мария! Когда же всё это кончится?  Когда кончится весь этот ужас?''

Всю ночь Михалина не могла заснуть - вскрикивала, просыпалась, рыдая - перед её глазами постоянно - и во сне, и наяву стояла стра­шная сцена казни.

С тех пор как пришли немцы, люди в Плебани жили, словно в страшном бесконечном сне, каждый день шепотом передавая друг другу леденящие душу новости: в соседней деревне Смольяны пьяные немецкие солдаты средь бела дня изнасиловали на сеновале пятнадцатилетнюю девочку, а потом убили её. В Обольцах немцы вместе с полицаями но­чью подкараулили и убили трёх молодых партизан, совсем ещё мальчи­шек, которые приходили домой из лесу проведать матерей и подкормится, и три  дня и три ночи не разрешали их хоронить, приставив часо­вого к валявшимся посредине деревенской улицы окровавленным телам. Каково было матерям этих партизан видеть своих сыновей, лежащих мёртвыми  в дорожной пыли с чудовищно распухшими от жары, густо облепленными  зелёными мухами лицами! На третью ночь мать одного из убитых партизан выкрала труп сына и собственноручно похоронила его на деревенском   кладбище. После этого она начала заговариваться.

В Смолевичах немцы расстреляли всех евреев – и старых, и малых – всего человек триста. Побили из пулемётов и автоматов, прежде заставив обречённых  выкопать себе могилу на краю еврейского кладбища. После этого люди долго обходили это кладбище стороной, потому что из-под земли ещё долго доносились глухие стоны, а сама земля на общей могиле почти три дня колыхалась, дышала, словно живая.

В тот холодный октябрьский день Мария работала на немецкой кухне – носила воду из колодца на коромысле.

-  Эй, фройлен! – весело прокричал ей вдруг толстый, с круглой, лоснящейся от жира физиономией, немец – повар в белом колпаке, неутомимо хлопотавший  возле походной кухни – огромном железном котле с длинной трубой на чёрных автомобильных колёсах, - комм, комм, битте, - жестом позвал он её к себе. Мария, осторожно поставив полные до краев ведра на землю, с опаской подошла к немцу. Тот не спеша зачерпнул из котла черпаком и  наполнил до краев солдатский алюминиевый котелок до одури ароматно пахнущим супом, дал ей в другую руку алюминиевую ложку и кусок чёрного хлеба и пояснил, с широкой улыбкой размахивая короткими  ручками: «Штаб, нах штаб, юнге партизанен, иссен, иссен,- аппетитно зачмокал он толстыми жирными губами, делая жест, будто подносит вообра­жаемую ложку ко рту.

Мария на подгибающихся от страха ногах, плохо соображая, чего от неё хотят, держа котелок с дымящимся супом в вытянутой перед собой руке, медленным, осторожным, семенящим шагом пошла к штабу – хате Подбельских, возле которого лениво прохаживался высокий, тонконогий, похожий на журавля, носатый худой немец с чёрным автоматом на груди.

- Битте,- с улыбкой, галантным движением вежливого кавалера широко распахнул он перед ней воротину хлева, срубленного, как и хата
Подбельских, из новых, янтарной желтизны сосновых брёвен. Маруся с
опаской шагнула в медвяно пахнущий  свежим сеном сумрак хлева и остановилась посреди него в растерянности.

-  Сястрычка, - вдруг услыхала она слабый мальчишеский голос из темноты справа,- ходи сюды, милая...

Мария присмотрелась - глаза её, уже чуть привыкшие к темноте, разглядели лежащего на большой охапке сена в правом углу хлева белоголового парнишку лет пятнадцати в сером зимнем пальто с чёр­ным меховым воротником.

- Не бойся,- усмехнулся он разбитыми в кровь губами, - я не
кусаюсь…

 Маруся, попрежнему осторожно держа котелок перед собой, подошла к мальчику. Он сел, тяжело опершись  спиной о бревенчатую стену хлева.

- Больно? - спросила Маруся, и сердце её сжалость от жалости к
парнишке.

-  Терпимо...

-  Вот, я тебе поесть принесла,- протянула она ему котелок, - ешь, пока тёплый...

-  Спасибо.- Он стал медленно есть, с трудом глотая суп и кривясь от боли.

-   Ты кто?

- Яцевич. Стась. Из Сенно. В партизанах был. Связным. Меня некто
выдал. Скорее всего - соседи. Немцы мяне пытали, або я им ничаго не
сказав. Немцы меня сёння расстреляют, сказали. Кали будешь в Сенно,
скажешь моей матке, что я никого не выдал. Про то, что били, пытали
мяне - не говоры, ей и без того тяжко будет - один я у ей...

Яркий луч холодного октябрьского солнца, неожиданно проникший в сумрак хлева через крошечное - с тетрадочный лист застеклённое окошко, светлым пятном упал  на худое, в синих кровоподтёках лицо мальчика, и Маруся вдруг совсем близко увидала его глаза - мёртвые, словно посыпанные серым пеплом, обращенные вовнутрь себя глаза уже наполовину мёртвого человека.  «Он ещё жив, а глаза его уже умерли,- ужаснулась она.- Бедный мой дятёнок!..»

- Ну, что ты такое говорышь? - медленно опустившись рядом с мальчиком на сено, тихо спросила она.- У них ведь нет прямых до­казательств, что ты - партизан? Нет! А если нет, то они не имеют права тебя убивать! Разве ж можна убивать невиновнага? Ты ведь совсем ещё ребёнок! - она порывисто обняла и прижала к себе его белую, как лён, голову.- Разве можно ни за что ни про что отнимать жизнь у совершенно безвинного человека? Ты ведь ещё совсем и не жил на белом свете по-настоящему, - нежно, будто маленького, погла­дила она его рукой по мягким, словно пух, волосам,- бедный мой!

Мальчик, всхлипнув, словно маленький ребенок, затих. Теплая волна материнской нежности и любви, никогда раньше не испытанной ей в жизни, вдруг поднялась у неё в груди, до краёв наполнила всё её существо. Ей вдруг ясно представилось, что этот маленький белоголовый  мальчик - её сын, ее родное дитя, которое она в муках родила, вырастила, подняла себе и людям на радость, и что через час или два жестокие, не знающе жалости ни к ребёнку, ни к взрослому, чужеземцы убьют, растерзают его - её надежду, опору, кровь её и плоть. Убьют ни за что,  - по злому наговору злобных соседей, своих, деревенских! Слёзы помимо её воли потекли у неё из глаз, и она, крепко закусив рукав своей вязаной кофты, тихо завыла-застонала, как воют-причитают обычно все русские деревенские бабы по своему родному покойнику.

- Не надо, не надо плакать, сястрычка,- тихо попросил мальчик и осторожно погладил её рукой по плечу,- слезами тут не поможешь - что им - немтарям наши слёзы - вода! Бить! Убивать их всех нада, как бешеных собак! - сиплым от ненависти голосом громко сказал он и закашлялся.- Бить насмерть без всякой пощады, чтобы ни однаго поганага не осталося на нашей земле! Ворвалися с оружием в нашу страну - убивают, грабят, сильничают девчат... Кто дал им на это право? Ненавижу! Жаль что не успел убить не однаго. А ты иди, иди на волю, сястрычка... Будешь в Сенно - обязательно зайди к моей маме, скажи... Нет, нет, постой, не уходи ещё, пожалуйста, сястрычка. Вот, возьми, возьми, пожалуйста, в память обо мне моё пальто, - стал он торопливо расстёгивать негнущимися, тонкими пальцами чёрные пуго­вицы на своём пальто.- Оно у мяне яще почти что новое, тёплое – у  прошлом годе в осень яго мне матка в нашем районном сельмаге за двести рублей купила. Оно тябе як раз будет впору – яго мяне «на вырост» покупали. Оно тяперь мне ни к чему. а ты сноси, сноси яго в память обо мне. Як будешь надевать яго - так кажный раз будешь вспоминать меня. И буду я до тех пор в твоей памяти живой...

-  А як же ты? - до боли кусая губы, чтобы не разрыдаться в голос, тихо спросила - простонала она, - тебе ведь здесь будет холодно.
Давай я тебе свою тёплую вязаную кофту оставлю - она тёплая...

-  Ничего, ничего сястрычка, - тихо сказал он, задумчиво покачав
кажущейся в сумраке хлева совершенно седой головой,- скоро мне уже не будет холодно... Совсем не будет холодно... А покуль я в сено с головой зароюсь - в сене завсегда тепло, даже жарко. В детстве, в ночном, когда мы с мальцами коней колхозных пасвили или рыбу, раков у речке ловили, то мы завсегда в стог сена с головой зарыва­лись, там даже в самые холодные ночи тепло, як у бане было,- судорожно, с коротким детским всхлипом вздохнул он,- иди, иди скорее на волю, сястрычка... А за мяне не беспокойся... Я - ничего... Я - выдержу... Сдюжу… Стерплю... Мне теперь уже недолго терпеть осталось... 

Глава XI

В то субботнее августовское утро всегда невозмутимая, чопор­ная горничная фрау Мария вихрем ворвалась в рабочий кабинет пол­ковника Отто фон Риттера.

- Там, в передней, солдат! – взволнованным голосом, громко, с придыханием про­изнесла она. - Утверждает, что прибыл с фронта. От вашего сына Фрица!…

- Так чего же вы стоите? - вскричал полковник, быстро поднимаясь из-за письменного стола, заваленного бумагами.- Зовите его сюда!.. Немедленно!..

В кабинет вошёл чётко, как на параде, печатая шаг, высокий светловолосый ефрейтор в тёмно-зелёном парадном мундире пехотинца и резко выбросил высоко вверх правую руку в традиционном нацист­ском приветствии: "Хайль Гитлер!"

-   Зиг хайль! - ответил ему полковник, откровенно любуясь широкоплечим высоким ефрейтором, его идеальной выправкой. - Вы действительно от моего сына Фрица с фронта? Как он там?..

-  Нормально, господин полковник. Воюет. А меня вот ранило под Ярцевым,- с виноватой улыбкой осторожно дотронулся он правой рукой до левой, покоящейся на чёрной, пропущенной за шею косынке.- Прибыл домой в краткосрочный отпуск.  На лечение...

-Кость задета?

-  В мякоть. Навылет. Пустяки. Через неделю-другую заживёт, как на
собаке. Зато дома побывал, - по-мальчишески бесхитростно улыбнулся,
ефрейтор.- Я вам письмо от Фрица привёз. И посылку. Письмо - вот оно.
А посылка - в передней...

-  Как противник? Сопротивляется? - протянул полковник предательски дрогнувшую руку за письмом.

-   Отчаянно. Но перед нашим могучим натиском ему всё равно не устоять. В России мы действуем всюду одинаково с неизменным успехом: сначала наша доблестная авиация, артиллерия и танки легко взламывают оборо­ну русских, потом мы - пехота при поддержке танков входим в прорывы и окружаем деморализованного противника с двух сторон - берём их в так называемые "клещи", а затем безнаказанные убийцы - авиация и артиллерия уничтожают попавших в "котёл" русских. Оставшихся в жи­вых красноармейцев и их командиров мы забираем в плен. Правда, мно­гим из них всё же удаётся выскользнуть из окружения и спрятаться в бескрайних болотистых русских лесах - ведь их леса - не то что наши германские тщательно ухоженные, прореженные, больше похожие на городские парки, русский лес страшен, дремуч, без конца и без края...

-  Да-а-а,- задумчиво покачал  головой пол­ковник, - вам приходится нелегко и легко никогда не будет – группа армий "Центр" пробивается к Москве, можно сказать, на самом острие копья...

- Вашего сына Фрица Риттера у нас в роте все уважают за смелость. Он -хороший, надёжный товарищ, храбрый воин - настоящий викинг... Рыцарь…

- Мне, как отцу, радостно слышать это от вас, ефрейтор... Кстати,
как вас зовут? На радостях забыл вас сразу об этом спросить.

-  Фриц Виннер, господин полковник, - лихо щёлкнул каблуками яловичных сапог ефрейтор.

-  Хотите кофе? чаю?

-                                   Спасибо,  я сыт. Только что из дома. Разрешите идти, господин полковник?

-   Идите, но перед отбытием на фронт обязательно зайдите ко мне – я хочу передать посылку  сыну.

 -    Непременно, господин полковник.  

Едва ефрейтор ушёл, барон Фон Риттер торопливо надорвал краешек конверта и дрожащими от нетерпения пальцами достал из него несколько листков, исписанных ровным, аккуратным почерком сына, вставил кругляк монокля в правую глазницу и стал жадно читать:

«Здравствуйте, мои дорогие папа, мама, Ганс, Гердочка! Я жив - здоров, воюю. Мы, преодолевая отчаянное сопротивление русских, медленно, но верно идём с боями к Москве. К сентябрю, навер­ное, будем там. Сопротивление русских с каждым днём нарастает - у нас всё больше убитых и раненых. Меня пока Бог миловал и от русской пули, и от русского штыка. Надеюсь, что и дальше он будет в боях хранить меня, о чём я каждый день и каждую ночь истово молю его в своих молитвах. Впечатление такое, что этим проклятым русским несть числа - мы их истребляем тысячами, а они снова и снова появляются ещё в больших количествах, словно вырастают из земли. Среди пленных всё чаще и чаще встречаются желтолицые, узкоглазые азиаты - калмы­ки, узбеки, татары, казахи и прочие представители многонациональной России.

Наш главный козырь в этой войне, как ты, папа, тогда совершенно верно говорил - танки. Они идут впереди нас, легко преодолевая многочисленные глубокие противотанковые рвы, которые с фанатичным упорством одними лишь лопатами роют молодые и старые русские жен­щины, старики, дети. Для преодоления этих рвов наши танкисты изобрели свою весьма оригинальную тактику - самоходом сбрасывают один свой танк в ров, кладут на него деревянный настил из толстых брёвен или досок и по такому  импровизированному  весьма шаткому "мостику" благополучно и оперативно перегоняют все свои танки на другую сторону рва. И таких «мостиков», как правило, несколько! Я иногда с удивлением и восторгом думаю: сколько же у нас танков, если мы позволяем себе такое рас­точительство!

Как-то раз под вечер мы захватили целый полк этих русских дамочек-студенток с лопатами на месте их работы. Вот где было поте­ха нашим, изголодавшимся по женщинам, солдатам! Лично я в этом раз­влечении не участвовал - не люблю насилия над женщиной - всё дол­жно быть по любви, в крайнем случае – по её согласию. Надо заме­тить, что массовое насилие над женщинами, даже вражескими - зрелище отвратительное.

И всё же, отец, зная, что это моё письмо не будет прочитано военной цензурой, я хотел бы без обиняков, как мужчина мужчину спро­сить тебя: где была твоя сраная разведка, когда русские делали свои реактивные миномёты, которыми они впервые обстреляли нас четырнадцатого июля при переправе через небольшую белорусскую речку Оршицу.

Это был сущий ад - огненные стрелы ракет обрушили на нас термит, от которого горело даже то, что по всем законам физики не должно гореть - земля, камни, железо. Наши солдаты от этого все испепеляющего огня превращались в чёрные обугленные головешки, либо вообще  в горсточку чёрного  маслянистого праха и опознать, кто есть кто – невозможно. Мы думали, что это - гром небесный, кара Господня! Сколько мужественных, прекрасных воинов, победоносно прошедших рядом со мной с боями Польшу, Францию,  погибли в этом ог­ненном смерче - сказать страшно! Многие сошли с ума от ужаса, ожидая, когда огненные стрелы накроют их. Эти свои реактивные миномёты русские устанавливают на автомашинах, которые, дав залп, моментально исчезают с места преступления, а наши артиллеристы потом усердно перепахивают снарядами их опустевшие позиции. Мы пытались захватить эти миномёты, но безуспешно – машины заминированы, и при малейшей угрозе  пленения их расчёты, укомплектованные исключительно большевиками  и комсомольцами, взрывают и машины, и себя. Вот с каким фанатичным против­ником нам пришлось иметь дело здесь, на Восточном фронте.

И ещё раз я хочу спросить тебя, отец: где была твоя сраная разведка, когда русские сконструировали и стали выпускать совершен­но неожиданно для нас свой средний танк Т-34, который в бою, словно на учебном полигоне, в упор расстреливает наши танки T-III и Т-1У, будто фанерные мишени, а сам неуязвим, поскольку лобовые броневые листы у него чрезвычайно толсты и сварены под острым углом, о который наши бронебойные снаряды - болванки рикошетируют, словно горох от кирпичной стенки, не причиняя танку абсолютно никакого вреда. Двигатель у этого русского танка не бензиновый, как у наших, а дизельный и, значит, менее огнеопасен. Наши же танки с самолётными движками, заправленные авиационным высокооктановым бензином, вспыхива­ют, словно порох. Особенно, когда русские пехотинцы, беспрепятственно пропустив наш танк через свой окоп, бросают ему в корму, в моторный отсек, бутылку с горючей смесью – «Молотовским коктейлем». К нашему счастью танков Т-34 у русских пока мало,  а то был бы нам всем «блицкриг» наоборот.

Очень метко, хорошо стреляют      русские артиллеристы. Миномётчики у них – дерьмо, а вот артиллерии их мы очень боимся. Счастье наше, что у них явно не хватает снарядов - на каждые наши десять артиллерийских выстрелов они отвечают лишь одним. Что было бы со всеми нами - пехотинцами, если бы у них было достаточно снарядов - поду­мать страшно! Мы успешно продвигаемся вперёд зачастую лишь потому, что наши артиллеристы при артподготовке буквально перепахивают снарядами окопы русских, а мы - пехотинцы заливаем их потоками свинца из наших скорострельных пулемётов и автоматов. Нередко по­сле такой многочасовой, интенсивной артподготовки мы поднимаемся и идём на русские окопы в полный рост, потому что стрелять оттуда больше некому - все вражеские солдаты убиты или ранены тяжело, потому что легкораненые красноармейцы почти всегда отстреливаются до последнего патрона.

Шестнадцатого июля мы наконец-то взяли Смоленск, возле которого топтались почти два месяца, потому что русские защищали его от­чаянно и умело. И захватили мы его лишь после того, как наша авиа­ция и артиллерия превратили его в груду развалин, оставив  невредимым на высоком, словно гора, холме в центре города только величест­венный Успенский собор о пяти золотых куполах. Его, говорят, не бомбили ни наши, ни русские лётчики  потому, что это был для них единственный ориентир, по которому они могли с воздуха определять, что именно здесь, на этом месте стоял некогда красивый древний город Смоленск.

В последних боях в Смоленске мы захватили человек пятьдесят красноармейцев, которые засев в старинном доме с толстыми в метра полтора непробиваемыми снарядами стенами, несколько суток защищали его,  и нам удалось ворваться туда лишь, когда у них кончились все патроны и гранаты. И тогда русские пошли врукопашную! Боже, какой это был страшный бой, скольких наших солдат закололи они своими узки­ми и острыми, как шило, трехгранными штыками, скольким размозжили головы своими острооточенными малыми сапёрными лопатами! В этом незабываемом, ужасном бою погибли мои лучшие друзья, прошедшие со мной с победоносными боями  по  Европе: Хорст Клайн, Пауль Зайбель,  Фриц Шлихтен,  Ганс Майер и многие, многие другие мои боевые незабвенные товарищи, о которых я глубоко скорблю до сих пор!

Мы все были так сильно разозлены фанатичным сопротивлением этих русских, что решили не отправлять их под конвоем к нам в тыл, в плен, а расстрелять там, где мы их захватили. Мы убивали их вы­стрелами в затылок, сбрасывая трупы в глубокий ров у крепостной стены, которая    опоясывает почти весь этот город-ключ к Москве. Так вот, ни один из них не попросил пощады, не заплакал, не зарыдал, не ползал на коленях, не валялся у нас в ногах, умоляя  сохранить ему жизнь, как это нередко делали плененные французские, бельгийские, польские солдаты. Ни один из них не издал ни единого звука – молча подходил к краю рва и становился спиной к палачу. Все они молча, с достоинством истинных воинов приняли смерть от наших рук. И это их молчание было страшно для меня. Думалось: сможем ли мы победить народ, у которого такие храбрые, мужественные солдаты?

А евреи, глупые смоленские евреи! Представляете, когда мы входи­ли в город, многие из них по русской традиции встречали нас хлебом - солью. Они отказа­лись эвакуироваться, потому что не верили, что мы их будем убивать, считали, что всё это - большевистская, красная пропаганда. Что, мол, культурная немецкая нация, давшая миру таких величайших гениев как Шиллер, Гёте, Гейне - половина из которых - евреи, не способна на такое варварство. И что их родной язык - идиш очень похож на наш - немецкий. Ну, мы там с друзьями и порезвились вволю - постреляли по живым мишеням вдосталь! И золотишка нам от них перепало не ма­ло! Ведь хорошо известно: где евреи - там золото и золото там, где евреи. Удивительно: и откуда у них так много золота в этой нищей, убогой стране?

В Смоленске, вернее, в двадцати километрах от города, в местечке Катынь, мы обнаружили места массовых захоронений польских офицеров, расстрелянных русскими два года тому назад, всего приблизительно около двенадцати тысяч человек. К вскрытию огромных,  глубиной примерно в пять – шесть метров могил было привлечено местное население – молодые мужчины, которые по каким-то причинам не были мобилизованы в Красную армию. За эту работу им «платили» бутылку шнапса и пачку сигарет в день. Мы стояли в оцеплении в нескольких десятках метров от могил и то задыхались от трупного запаха, а каково им было работать в глубоких ямах, стоя на полуразложившихся трупах. Но они работали и весьма споро. Да, омерзительную картину представляет из себя покойник, пролежавший почти два года в земле. Да ещё убитый выстрелом в затылок, при котором пуля на выходе превращает его лицо в огромную  рваную дыру.

Мы предупредили русских гробокопателей, что все золото – обручальные кольца, зубные коронки, которые они обнаружат  на трупах, должны в обязательном порядке сдавать нам. За утаивание  - расстрел. Сдавший драгоценный металл получит за него премию – всё ту же бутылку шнапса и пачку дешевых солдатских сигарет. Я сам не раз видел, как русский, обнаружив труп с золотом в зубах,  сильным ударом острия лопаты выбивал коронки, дробя при этом  всю челюсть в куски, собирал их в руку и  сдавал кому-нибудь из нас, получая обещанное вознаграждение. И такого золота за сутки набиралось ведро, а то и полтора – два.

Говорят, что потом одну из этих разрытых могил накрыли огромной стеклянной крышкой и пригласили представителей нейтральных государств, чтобы они убедились в неслыханной жестокости  и кровожадности большевиков.

Я посылаю вам с моим раненым другом, моим тёзкой ефрейтором Фрицем Виннером небольшую посылочку. Золотые карманные часы - горя­чо любимому мною папочке,  чернобурку и золотые серьги с рубином - милой мамочке, серебряный портсигар - дорогому моему братику Гансу, золотые серёжки в виде виноградных лепестков и нижнее шёлковое бельё (судя по внешнему виду его ещё ни разу не надевали) - сест­рёнке Герде - носи на здоровье, моя дорогая!

Вот и всё, о чём я хотел написать вам в этом своём коротком письме. Ждите нас с победой осенью. Лишь только мы возьмём Москву - русские, потеряв свою столицу, сразу прекратят всякое сопротивление, сдадутся, и мы все тогда поедем по домам. Как бы я сейчас хотел оказаться хоть на минутку в нашем замечательном, уютном доме, рядом с вами, мои дорогие и любимые!

Целую вас всех поочерёдно тысячу раз. Ваш сын и брат Фриц Риттер.

20.07.1941 года.

Р.S. Пусть мама не беспокоится о моём горле - лето нынче в России жаркое, так что простудиться при всём желании невозможно.

Вечером вся большая семья Риттеров собралась в гостиной, ба­рон с торжественными нотками в голосе громко прочитал домочадцам письмо младшего сына, а затем они с радостным оживлением принялись за его посылку из России.

- Смотрите, смотрите хорошенько, мужчины! - громко говорила раскрасневшаяся и даже помолодевшая от счастья фрау Эльза, небрежно набросив на оголённые декольте худые плечи тёплый и мягкий, словно пух, воротник из лисы-чернобурки и величественной походкой прохажи­ваясь перед огромным - от пола до потолка зеркалом стариной работы. - И золотые серьги с рубинами мне тоже определённо к лицу,- подходя поближе к зеркалу, бережно всей ладонью оттопыривала она маленькое изящ­ное и тоже порозовевшее от счастья ухо.- Они так хорошо оттеняют, подчёркивают стройность и белизну шеи! У нашего мальчика определённо  развит тонкий художественный вкус - он прекрасно знает, что кому из нас дарить!

-  Наш Фриц - просто прелесть! - радостно щебетала тоже раскра­сневшаяся от радости и счастья фройлен Герда и поминутно заглядывала в зер­кало, чтобы ещё раз полюбоваться на свои новые золотые серёжки. Пе­ред этим они с матерью уже успели примерить в спальне присланное братом Герде из России нижнее шёлковое бельё, и фрау  Эльза нашла, что оно ей очень к лицу.

 - Ой, смотрите, - удивлённо воскликнул Ганс, - на моём портсигаре -
гравировка!

-  Где? - потянулся к нему барон,- да,  и в самом деле! А я-то сослепу её и не заметил,- усмехнулся он, вставляя стекляшку монокля в глазницу.- "Полковнику Иванову А. К. в день его пятидесятилетия от сослуживцев. Семнадцатого июня 1941 года", - громко по-русски прочёл он и уже продолжил дальше по-немецки: "Полковник! Значит это – повертел он портсигар в руке,- боевой трофей нашего Фрица? Почему же он в своём письме ничего не пишет об этом? Не мог же он - мой сын опуститься до заурядного мародёрства! Этот русский полковник - мой одногодок. Мы и родились с ним почти в один день. Интересно, какова его судьба? Жив? Убит? Может, пленён? Вполне вероятно, что он ещё в ту воину воевал против нас, - устремил барон задумчивый взгляд в густую темноту окна.- Быть может, мы с ним тогда встречались лицом к лицу на поле брани?.."

-  Не суть важно, - усмехнулся,   Ганс,-  жив этот русский полковник или убит. Взят этот портсигар у пленного или из кармана трупа, но брат мне тоже очень угодил своим подарком – я люблю ювелирные изделия из благородных металлов, и он – шельмец, это хорошо знает. Врачи утверждают, что и золото, и серебро обладают целебными свойствами. При этом ссылаются на древнюю, как мир, легенду о том, что рядовые солдаты Александра Македонского в одном из боевых походов все как один заболели дизентерией, потому что фляги для воды у них были из бронзы, а офицеры, у которых фляги были серебряные, не заболели. Считаю, что нам надо незамедлительно в знак благодарности за его великолепные подарки послать нашему Фрицу на фронт посылочку с шо­коладом, кофе, конфетами и прочими сладостями. Хотя все эти продукты и входят в его ежедневный солдатский рацион, но вы ведь хорошо знаете, что наш Фриц с самого детства – неисправимый сластёна и сколько бы он ни съел сладкого – ему всё  равно мало…

-  Ефрейтор Фриц Виннер, который принёс нам сегодня утром письмо
и посылку от Фрица, - с улыбкой громко сказал барон, - через недели
две-три, как только заживёт его рана на руке, перед отбытием в свою
часть, на фронт, обязательно зайдёт к нам. С ним мы и отправим эту нашу сладкую посылку сыну. Как видите, я и тут сумел всё предусмот­реть...                                

Глава   XII

Потеряв убитыми и ранеными за две недели непрерывных оборони­тельных боёв за Москву из трёх тысяч двухсот человек личного со­става две тысячи восемьсот двадцать три и всю бронетехнику, стрел­ковый полк Павла был отведён в ближний тыл на переформирование.  - Ты это куда, братка, летишь, будто наскипидаренный? - весело спросил Павел у пробегавшего мимо Броньки Матусевича, - неужто уже походная кухня подошла? - бросил он недоуменный взгляд на свои  наручные часы.- Рановато вроде ещё для обеда…

-  Пополнение прибыло! - радостным голосом сообщил ему запыхавшийся Бронька. - Пойдёмте, товарищ сержант, глянем, можа земляка або
знаёмаго побачим...

Не только Павел и Бронька - все старослужащие красноармейцы кинулись к новичкам в надежде найти среди них земляков или знако­мых, но были горько разочарованны - призывники оказались сплошь из Узбекистана - узбеки. Зябко нахохлившись, они стояли на поляне под холодным октябрьским ветром, плотно, словно стадо баранов, сбившись в кучу - хмурые, худые, смуглолицые, узкоглазые, черноволосые, в но­веньких, стоящих коробом и почему-то слегка пахнущих воском шинелях, изредка бросая диковатые взгляды исподлобья на обступивших их со всех сто­рон "стариков". На все расспросы угрюмо молчали, либо громко шмыгая простуженными носами, тихо сипели в ответ: «Моя не понимай по-русски».

- Да яны сплошь усе маленькие да чернявенькие, як жучки-короеды, -
раздасадованно протянул Бронька,- и худые, заморенные - от ветра качаются...

-   В каких таких глухих аулах Узбекистана вам удалось отловить всё это воинство? - со смешком спросил Павел у сопровождавшего новое пополнение огромного роста круглолицего и курносого старшину-сврхсрочника.- Небось, жили все они в глухом лесу, молились колесу. В военной форме и при оружии, а настоящего воинского вида у них всё равно нет - базарная толпа да и только! Они ж, как я понимаю, по-русски ни бельмеса не понимают! Как же они, мать их итти, воевать собираются - ведь команды в бою по-русски отдаваться будут...

- А к ним свои, узбекские командиры сегодня вечером из училищ
прибыть должны, - весело хохотнул в ответ старшина.- Лично я с этими орлами в куриных перьях с самой "учебки" мучаюсь. Команды, говоришь, по-русски не понимают? Это, смотря какие! Ежели командуешь: на завтрак, на обед, на ужин - становись! - очень даже хорошо по­нимают - наперегонки на плац строиться бегут, а вот если на рабо­ту, на боевую учёбу приказываю идти - тут у всех у них всегда песня одна: "Моя - твоя - не понимай!.."

- Не дрейфь, братья-славяне! - со снисходительной улыбкой дружески похлопал Павел по узкому костлявому плечу самого маленького
и самого испуганного, как ему показалось, солдата-узбека, который
робко улыбнулся ему в ответ. - Не боги горшки обжигают - и вы, ребята, со временем воевать научитесь - было бы только желание! А мы -
"старики" вам в этом поможем... Сейчас ещё ничего, сейчас воевать
можно! Это не то, что в самом начале войны, летом, когда он нас бил и в хвост, и в гриву и плакать не давал, когда "мессеры" у нас по головам на бреющем ходили, и все мы от их непрерывных бомбёжек и  артобстрелов словно очумелые были.  Теперь с нас вся эта дурная оторопь сошла. Теперь мы сами ему временами  очень даже крепко даём прикурить! И чем дальше - тем больше... Наше дело правое...

-  Карашо, карашо, - согласно кивал чёрной, как смоль, головой мальчик-узбек и застенчиво улыбался,- карашо твоя понимай, това­рищ…

На следующий день Павлу было приказано идти с донесением в штаб дивизии, который располагался, по его понятию, в глубоком тылу  - километрах в пяти от них в небольшой лесной деревушке Митино. "Обязательно возьмите с собой винтовку и штук пять "лимонок", - озабоченно морща высокий бледный лоб, предупредил его лейтенант Тенешев,- мне доложили, что у нас в тылу немецкая разведка пошали­вает. Вчера средь бела дня мотоциклиста фельдъегерской связи в лесу обстреляли - ранили. Хотели в плен захватить в качестве "языка", да парень не дался, не сробел - гранатами от них отбился. К тому же у него автомат ППШ и два диска патронов к нему при себе были. Так что фрицы пошли по шерсть, а возвратились стриженые. В случае чего пакет с донесением обязательно уничтожьте..."

Павел повесил винтовку на плечо, набил подсумок патронами, не спеша рассовал по карманам шинели чугунные рубчатые и впрямь очень похожие на лимон гранаты «лимонки». Потом, подумав немного, взял из ящика, собрал и повесил себе на ремень тяжёлую, похожую на короткую и толстую деревянную толкушку, какой обычно хозяйки толкут варёную картошку, ручную противотан­ковую гранату «РПГ – 40». Сунул в карман кусок телефонного провода. "В случае чего,  - подумал он деловито, - оберну вокруг гранаты пакет, обвяжу проводом и брошу в немцев - бумажного клочка от него не останется..."

За четыре месяца войны, отметил про себя Павел, лейтенант Тенешев внешне очень изменился - похудел, обветрился и даже вроде как помолодел лет на десять - пятнадцать, весь лишний жир с него сошёл и вместе с ним исчезли прежняя его вальяжность, неторопли­вость в движениях, благодушие. Казалось, Тенешев для того только и родился на свет, чтобы стать боевым командиром - ротным. Павел, поддерживая огнём своего "максима" контратаки роты, не раз дивился отчаянной смелости Тенешева, который с автоматом в руках водил в атаку свою "сынков", так ласково называл он молодых красноармейцев, которые по возрасту действительно годились ему в сыновья. Он так и не сменил свою комсоставскую фуражку на красноармейскую пилотку, хотя Павел не раз советовал ему сделать это. У него в роте убили в атаках одного за другим двух политруков, третьего - тяжело ранило, а бесстрашный лейтенант Тенешев был словно заговорённый от пуль и осколков - его даже ни разу не царапнуло. Красноармейцы любили его за отчаянную смелость и готовы были идти  за «батей» и в огонь, и в воду.

Тенешев даже внешним своим видом выгодно отличался от других командиров полка - был всегда подтянут, гладко, до синевы выбрит, аккуратно подстрижен, с чистым белым подворотничком на комсоставской диагоналевой гимнастёрке. Павла лейтенант Тенешев полюбил и крепко подружился с ним за то, что он не раз метким, плотным и своевременным огнём своих пулемётов спасал  роту да и его самого от верной гибели. Павел платил ему тем же.  

Был тихий солнечный день. Подмораживало. Золотыми факелами горели в лесу стройные белоствольные берёзки, багряно кровенели широкими плотными листьями среди яркой зелени ёлок и сосен  коренастые разлапистые клёны. Сухие листья громко шуршали под сапогами в удивительно чуткой ко всякому звуку в такую пору дремотной тиши­не осеннего леса. Павел не спеша шёл по широкой просеке, любуясь окружавшей его красотой. На душе у него было легко и радостно - он вышел живым - здоровым из такой мясорубки! И в его пулемётном взводе у него потерь почти нет! "Унылая пора, очей очарованье, - вдруг вспомнились ему строки из школьного учебника. - Приятна мне твоя прощальная краса, люблю я пышное природы увяданье, в багрец и золото одетые леса..." Удивительно, до чего точно Пушкин подметил и передал в стихах сказочную красоту нашего русского осеннего леса,- с вос­торгом подумал он. - Точней и лучше, пожалуй, не скажешь! Значит, та­ким красивым, как сейчас, был наш русский осенний лес и при Пушкине... И после нас таким же будет... Ежели перед немцем устоим...

Интересно всё-таки устроен на войне человек, - усмехнулся про себя Павел.- Бывало, сидишь в окопе под нудным осенним дождём по горло в воде, несколько суток не жрамши, и с тоской мечтаешь: " Вот сейчас поесть бы горяченького, а там и помирать можно..." А под­везут горячую пищу на "передок", поел и уже веселее размышляешь: "Нет, помирать мне ещё рановато, хочется ещё маленько пожить на белом свете, земельку потоптать кирзачами, а там с победой домой придти..." Вот и теперь - чуть от войны отдохнул, оклемался ма­лость, согрелся, отъелся и - сразу же на лирику потянуло..."

Вдруг Павел услыхал справа от просеки далёкие глухие удары, будто кто-то время от времени размеренно и сильно ударял палкой по пустому стволу дерева. "Видимо, это наши сапёры на Истре пере­праву наводят - ручным капром - "бабой" сваи в речное дно закола­чивают", -  подумал равнодушно Павел, но всё же свернул с просеки вправо и пошёл на звук. Прошёл немного - удары заметно усилились. «Не-е-ет, это  не копёр стучит,- определил с тревогой Павел – похоже – гранаты рвутся! Неужто - бой?  Неужели опять немецкая разведка у нас в тылу шурует? - испуганно ёкнуло сердце в груди. Павел снял винтовку с плеча, передёрнул затвор трёхлинейки, досылая патрон в патронник, и крадучись, приволакивая ноги по земле, чтобы не хрустнуть случай­но сухой веткой, короткими перебежками, прячась за толстые стволы вековых сосен, побежал на глухие хлопки взрывов. Взбежал на пригорок и упал на мягкую от перепревшей хвои землю под сосну, плотно прижал приклад винтовки к плечу, изготовившись стрелять по немцам, но замер, опешил от увиден­ной сверху, с бугра картины: на большой поляне, густо запорошенной серыми опавшими листьями, в огромной воронке то ли от авиабомбы, то ли от крупнокалиберного снаряда, лежали по кругу впритык друг к другу человек пять или семь солдат - узбеков из вновь прибывшего вчера в их часть пополнения, высунув из неё наружу, кто руку, кто ногу в кирзаче, а стоявший поодаль за толстой разлапистой сосной мо­лодой высокий узбек, доставал из противогазовой холщовой сумки гранату - "лимонку", резким коротким движением руки выдёргивал из неё чеку и бросал,  норовя попасть поближе к воронке.

-  Вай-вай-вай! - раздавался из ямы после очередного взрыва чей-нибудь истошный, визгливый и в то же время радостный вой, сви­детельствующий, что осколок гранаты нашёл свою цель.

- «Самострельщики! - понял Павел,- членовредительством, гады, занимаются, чтобы,  значит, в бой не идти, а по лёгкому ранению в тыл, в медсанбат смыться! Вот сволочи! Мы все к ним всей душой, по-че­ловечески, а они!» 'Кровь жаркой удушливой волной бросилась Павлу в голову на мгновенье, затмевая рассудок, в ушах зашумело, словно от выпитого сразу, залпом хорошего стакана водки - Павел отложил винтовку в сторону, не торопясь снял с ремня шинели противотанковую гра­нату, вставил в неё запал, повернул рубчатую  рукоятку на боевой взвод и, приподнявшись на локте, с яростью, что есть силы швырнул её прямо в середину воронки. Потом поднялся, закинул винтовку за плечо и, не оглядываясь, пошёл своей дорогой. Через секунду у него за спиной грохнул, многократно усиленный лесным эхом страшной силы взрыв, и наступила мёртвая тишина. "Вот вам всем сразу и госпиталь пополам с санбатом! - со злостью сплюнул себе под ноги Павел.- Будете знать, как за наши спины в бою хорониться, вояки хреновы!.."

Павел благополучно отнёс пакет и, сытно пообедав в чистенькой и по-домашнему тёплой, уютной столовой при штабе, к вечеру возвра­тился в свою роту. Об узбеках-самострелыциках он ни в штабе, ни лейтенанту Тенешеву докладывать не стал, полагая, что с этим делом и без него особисты «смерша» прекрасно разберутся.

Наутро, едва начало светать, после жидкой двадцати минутной артподготовки, наша пехота при поддержке трёх легких танков БT-5 пошла в атаку на Безымянную высоту. Павел расчищал ей путь огнём своего "максима", стараясь, прежде всего, подавить немецкие пулемёты, которые стреляли по атакующим трассирующими. Он прицельно бил короткими очередями в те места обороны немцев, откуда густо, вее­ром вылетали зелёные светляки пуль, до тех пор, покуда не удавалось их погасить. Вторым номером у него был сибиряк Козлов.

Редкие цепи красноармейцев, гулко топая сапогами по крепко схваченной первыми, но необычайно крепкими в этом году октябрьскими заморозками, земле, негромко, сипло и вразнобой крича "ура", на ходу вскидывая винтовки к плечу и стреляя, рядами выбегали из мелколесья на ровное, как стол, поле. Павел, задрав ствол своего пулемёта почти вертикально вверх,  бил плотным навесным огнём по немцам через голову наступающей пехоты, когда бегу­щий прямо перед ним худой долговязый красноармеец в длиннополой шинели вдруг резко, будто неожиданно наткнувшись на невидимую пре­граду, остановился, медленно, словно в замедленном кино, поднял пра­вую руку к горлу, выронив при этом винтовку, и, переломившись в поясе, сунулся лицом в землю. "Убит! - с горечью подумал Павел, - узбек - из нового пополнения - шинелька на нем еще совсем новень­кая, не обмятая! Сколько же ещё их поляжет сегодня под таким плот­ным огнём!.."

Вдруг бежавший чуть позади упавшего невысокий красноармеец тоже в новой, стоявшей коробом длинной, не по росту шинели, бросил свою винтовку на землю, кинулся к убитому и, встав перед ним на колени, принялся переворачивать его лицом вверх. "За­чем он это делает? - подумал с досадой  Павел,- неужто ему и так не ясно, что он убит и что ему уже ничем не поможешь! Живым вперёд, вперёд на высоту бежать надо! Чуть остановился, замешкался под таким плотным огнём - считай, что ты уже покойник!.."

И тут произошло вообще невообразимое: побросав свои винтовки, к убитому со всех сторон побежали и второй, и третий, и четвёртый, и пятый красноармеец. Встав на колени вокруг покойника, узбеки приня­лись истово кланяться, касаясь земли лбом, оглаживая свои лица ладо­нями, воздевая руки к небу. -А-а-алла-алла-аллах! – донёсся до Павла сквозь грохот боя их громкий заунывный вой.

" Что же они, эти грёбанные узбеки, делают?! - подумал с ужасом Павел, не переставая стрелять.- Молятся! Покойника отпевают! Тоже мне, нашли время и место молиться! - скрипнул он от ярости и бес­силия зубами.- Сбились, как бараны, в кучу под огнём противника в чистом поле! Ведь немец сейчас как саданёт из миномёта по этой куче - только дерьмо от них во все стороны брызнет!.."

И действительно, немцы тотчас принялись обстреливать поле боя из миномётов. Первые две мины с противным, выворачивающим всю душу наизнанку, воем сначала упали, как водится для пристрелки, слева и справа от сгрудившихся в кучу узбеков, а третья шлёпнулась прямо в середину молившихся, разбросав далеко в стороны чудовищной силы взрывом окровавленные куски человеческих тел.

Чёрными, густо чадящими масляными факелами медленно горели на поле боя все три наших танка. Оставшаяся в живых пехота залегла почти перед самыми немецкими окопами, и под плотным прицельным огнём вражеских пушек, пулемётов и автоматов её невозможно было снова поднять в атаку никакими силами.

" Сорвалась атака! Захлебнулась! - понял с досадой Павел и в сердцах, что есть силы, ударил кулаком по железному коробу своего пулемёта, но боли не почувствовал.- И всё из-за этих грёбанных узбеков, мать их итти! Молильный дом на поле боя под прицелом про­тивника устроили - идиоты! Весь наступательный порыв полка к едрене-фене сорвали, вояки хреновы!.."

Вдруг верхний люк одного из горящих танков резко поднялся, увидел Павел, и из него стремительно вывалился и стал неистово кататься по земле огромный огненный шар. "Танкист! - понял, со­дрогнувшись от жалости к нему, Павел, - сидел в горящем танке до последнего, а когда уж мочи терпеть не стало, решился-таки выско­чить под немецкие пули! А пламя с комбинезона ему теперь таким макаром сбить вряд ли удастся - весь занялся - промасленный!"

Танкист вскочил на ноги и пылающий, словно огромный живой факел, крича от боли нечеловеческим голосом, спотыкаясь о кочки и трупы убитых красноармейцев, побежал по полю в сторону наших око­пов. Глаза его, лопнувшие от чудовищного жара и выпавшие из орбит, белыми сморщенными комочками висели, словно на белых тонких ниточ­ках, на глазных нервах, отчётливо видных на чёрных от копоти щеках. Он бежал, широко открывая чёрный, словно обугленный огнём рот, и громко, надрывно кричал до тех пор, пока чья-то сердобольная автоматная очередь с нашей стороны не прекратила его нечеловеческие мученья.

Нет ничего страшней и горше для солдата, чем видеть выходящих с поля боя после неудачной атаки своих боевых товарищей: кто-то, спотыкаясь, бредет весь окровавленный и громко матерится в сердцах, другой - плачет навзрыд, утирая слезы чёрной от пороховой копоти ладонью, третий поминутно харкает кровью - у него наспех перебинто­вана снежно-белым бинтом прострелянная навылет обнаженная грудь, кто-то громко хохочет, словно безумный. Один идёт сам, тяжело волоча по земле раненую ногу и опираясь всем телом на свою винтовку, как на клюку, другого с залитым кровью лицом ведут санитары под руки, словно слепого, третьего - неподвижного несут на носилках товарищи. Кто-то медленно, спотыкаясь о кочки, идёт с отсутствующим, потухшим взгля­дом,  время от времени вытирая заскорузлым рукавом шинели кровь, обильно текущую из рассеченного осколком лба. И всюду - пугающие своей демаскирующей белизной бинты. И трупы, трупы, трупы красноармейцев в серых шинелях, лежащие ничком на серой пожухлой, чуть припорошенной первым снегом траве, издали очень похожие на серые болотные кочки.

И гложет, постоянно гложет солдата, убивает своей безысходно­стью мысль, что через день-два его роте, наспех доукомплектованной новым пополнением, снова придётся повторить атаку на эту же Безымянную высоту, снова живыми редкими цепями идти на пулемёты противника и ложится мёртвыми ровными рядами по всему этому триж­ды проклятому полю. И дай Бог, чтобы эта очередная атака заверши­лась успешно - лишь тогда суровая радость победы хоть немного приглушит в солдатском сердце боль и скорбь по погибшим своим боевым товарищам. И хотя умом ты понимаешь, что  и сам можешь погиб­нуть в одной из этих атак, но сердцем в собственную смерть на поле боя как-то слабо верится: авось, пронесёт, авось и на сей раз оста­нусь жив - ведь сколько раз до этого могли тебя убить и не убили!  Тем и жив на войне человек!..

                                              Глава XIII

- А папы дома ещё нет,- покраснев от смущения так, что на лице её отчётливо проявились рыжеватые крапинки веснушек,  срывающимся от волнения голосом тихо сказала Герда вошедшему в зал ефрейтору Фрицу Виннеру и опустила глаза. - Он придёт со службы не раньше семи, а может,  и  позже...

Высокий, красивый, белокурый ефрейтор в новенькой, хорошо от­утюженной форме - настоящий ариец с плаката, да ещё с раненой ру­кой, подвязанной к шее чёрной косынкой, сразу, с первого взгляда очень понравился ей и она смутилась, покраснела до корней своих светлых волос от одной только мысли, что он может догадаться об этом по выражению её глаз, лицу. "Настоящий Зигфрид! - подумала она с восхищением,- Такой молодой  и красивый, а уже пролил свою драго­ценную кровь в битве со славянскими варварами!.."

-  Я должен просить прощения у фройлен за то, что прибыл к вам без предварительного телефонного звонка,- учтиво склонил тщательно напома­женную голову Фриц и звучно прищёлкнул на паркете каблуками начищенных  сапог.- Вернее, я неоднократно звонил вам, но к телефону никто не подходил. Я обещал вашему отцу - полковнику Отто Фон Риттеру, что перед отъездом на фронт обязательно зайду к вам домой...

-  Неужели вы уже сегодня уезжаете на фронт? - испуганно воскликнула Герда и вновь смущённо потупилась.

-  Нет, не сегодня,- пристально посмотрел Фриц ей в глаза и усмехнулся. – Через трое суток. Вернее, фройлен,- бросил он чуть рассеяный взгляд на висевшие в зале настенные бронзовые часы стариной работы, - теперь уже через двое суток и восемь часов. И я решил зайти к вам несколько раньше назначенного срока,   поскольку опасался, что...

-  О, мой брат Фриц - такой неисправимый сладкоежка! – быстро оправившись от смущения, перебила его Герда,- вот папа и решил, пользуясь случаем, отправить ему на фронт посылку со сладостями. Я думаю, что это вас не особенно затруднит…

-  Кстати, как вы смотрите на то, чтобы выпить чашечку кофе?..

- С удовольствием... Да, фройлен, об этой маленькой слабости вашего брата мы все в нашей роте хорошо знаем - он постоянно меняет часть своих сигарет на шоколад и прочие сладости, которые входят в наш солдатский паёк. Впрочем, я до сих пор не знаю, как вас зовут...

-       Герда...

-       Чудесное имя!.. А меня - Фриц. Фриц Виннер. Мы с вашим братом тёзки...

-       Я знаю,- кокетливо улыбнулась Герда,- папа говорил, что вы должны к нам прийти... Но мы не думали, что это будет так скоро.       

         Она усадила гостя на огромный чёрной кожи диван в углу зала, вручив ему кипу журналов «Иллюстриртер беобахтер» - иллюстрированного приложения к нацистской ежедневной газете «Фёлькишер беобахтер», а сама, на­дев белоснежный кружевной передник горничной, принялась хлопотать на кухне. Быстро сварила настоящий чёрный, ароматно пахнущий кофе. Нашлось и свежее бисквитное пирожное. Посетовала, что нет вина - бар находится в рабо­чем кабинете отца, ключ от которого он всегда носит с собой.

Они чинно сидели за столом напротив друг друга и пили горя­чий кофе крохотными глотками,  время от времени смущённо опуская глаза к розовой мраморной столешнице или отводя их в сторону. Герда тоже очень понравилась Фрицу – красивая, миловидная девушка и, по всему видать,- хорошая хозяйка. И к тому же - дочь полковника Генерального штаба вермахта!

-       А  наша сладкая посылку брату ещё не готова,- кокетливо склонив головку набок и лёгким извечно женственным движением малень­кой изящной руки поправляя волосы,  Герда,- так что вам, Фриц, придётся зайти к нам ещё раз. Ну, хотя бы завтра вечером. Вас это, надеюсь, не затруднит?..

-  Нисколько! Наоборот, с удовольствием! Но сегодня я хотел бы пригласить вас в кино. Сегодня вечером. На "Девушку моей мечты"...

-  О, Марина Рек! Любимый фильм нашего фюрера! И самый любимый мой фильм!..

-  Тогда жду вас, фройлен, ровно в половине седьмого у кинотеатра "Уфа-Паласт". Разрешите идти? - приподнялся он из-за стола.

-  А разве вы не выпьете ещё чашечку? - огорчённо и чуть капризно надула алые губки Герда.- Мне показалось, что вам очень понравился мой кофе... И бисквиты...

-  С удовольствием. Но только в другой раз. Сейчас, к сожалению, очень спешу - мне ещё надо зайти в госпиталь. На перевязку... И я боюсь опоздать, - отодвинув слегка рукав мундира ладонью, он взглянул на свои наручные часы.

«Швейцарские, - успела разглядеть Герда, - золотые! Целое состояние!»

-  Понимаю,- сочувственно вздохнула Герда,- рука всё ещё болит?

-  Немного. Ну, так не забудьте: ровно в половине седьмого я жду вас возле кинотеатра.

-  Приду! Обязательно,- не смогла сдержать счастливой улыбки Герда.

Весь оставшийся до вечера день Герда провела, как на иголках:  примеряла и  с негодованием отбрасывала в сторону свои праздничные платья - ей казалось, что ни одно из них ей ни к лицу. Наконец остановилась на тёмно - зелёном, крепдешиновом,  которое плотно облегало всю её стройную девичью фигуру, выгодно оттеняя её женские достоинства и скрывая недостатки.  Поминутно подходила к зеркалу, то гладко зачёсывая свои густые светлые волосы назад, открывая узкий бледный лоб, то собирала их в пучок на затылке, то свободно распускала по плечам. Её бросало то в жар, то в холод. Уши и щеки горели и были красными, будто она пришла в дом с хорошего мороза, а сердце то сладко замирало, то начинало колотиться с такой силой, что ей порой казалось, что оно вообще может выскочить из груди или отор­вётся и упадёт в холодеющий от страха живот." А вдруг я ему не по­нравлюсь в этом своём зелёном лягушечьем платье? – испугалась  она, густо накрашивая напоследок перед зеркалом свои редкие белые брови чёрным карандашом.- Глупости! Он ведь сам пригласил меня в кино, - я его за язык не тянула – значит, я ему тоже нрав­люсь! Пора идти - осталось сорок минут, а туда минимум двадцать минут на автобусе, а потом пешком - два квартала. Может, опоздать?  Девушке положено опаздывать на первое свидание - пусть подождёт, помучается...

У кинотеатра "Уфа-Паласт" она была ровно в половине седьмого.

Фриц уже ждал её,  держа в здоровой руке огромный букет снежно-белых пушистых хризантем. Как он был красив в своём парад­ном, воинском мундире! Как статен! Элегантен! "Неужели он - моя судь­ба?- с замиранием сердца подумала вдруг Герда.- Неужели мы с ним поженимся - станем мужем и женой на всю жизнь! И у нас будут де­ти, много красивых детей - мальчиков и девочек!"

   Герда подошла к Фрицу со спины и, кокетливо улыбаясь, осторожно взяла его под руку.

- О, фройлен Герда, как вы точны, однако! - радостно улыбнулся Фриц, протягивая ей букет,- как я рад, что вы пришли!..

"Любит! - безошибочным женским чутьём своим с радостью поняла Герда.- Любит, и мы  с ним обязательно будем мужем и женой и вместе пойдём по жизни рука об руку! Боже мой, как это приятно, когда тебя любит вот такой высокий, красивый юноша, воин, на которого искоса с интере­сом и нескрываемой завистью ко мне поглядывают все встречные девушки. Ну, что ж, смотрите! А он - всё равно - мой!  И я - его!"

В темноте зала он сразу же решительно взял её за руку. «А он и не такой уж робкий и застенчивый, каким показался мне на первый взгляд,- подумала Герда, но руки не отняла, - чего уж там - парню через два дня ехать на фронт, снова в окопы, под пули и снаряды русских, а она будет корчить из себя недотрогу»...

Когда они после кино поздно вечером прощались у ажурных чугунных ворот её дома, она ответила на его поцелуй долгим страстным поцелуем.

-  Вы завтра вечером не окажите мне честь поужинать со мной в ресторане? - срывающимся от волнения голосом тихо спросил её Фриц, когда она отдавала ему две марки за билет в кино.- Только учтите - за ужин буду платить я...

-  Согласна,- тихо ответила Герда, отлично понимая скрытый смысл последней фразы.- До завтра, милый,- кокетливо помахала она ему рукой на прощанье.

После скромного ужина в недорогом ресторане они оказались в дешёвом номере трёхразрядной гостиницы, и Герда без всяких угово­ров, легко и радостно отдалась Фрицу.

- Ну вот, наконец, я тоже стала настоящей женщиной,- со счастливой улыбкой на припухших от поцелуев губах радостно сказала она Фрицу, в изнеможении лёжа рядом с ним на измятой постели. - В нашем десятом классе все наши девочки уже давно женщины - познали муж­чин. Они всё время потешались надо мной, моей девственностью, мол, ты - дурнушка, до сих пор никому из парней не понравилась, коль никто из них не захотел переспать с тобой. А теперь, когда все настоя­щие мужчины на фронте, ты вообще рискуешь навсегда остаться ста­рой девой, синим чулком… Теперь, слава Богу, и я, как все. К тому же я люблю и любима! Спасибо тебе за это, милый... После нашей победы над русскими я бы очень хотела официально стать твоей женой - за­регистрировать наш брак... Как ты смотришь на это, любимый?..

 - Весьма положительно,- снисходительно улыбнулся Фриц, нежно привлекая  Герду к себе и целуя её в шею за ухом. - Как только мы возьмём Москву,- а это должно случиться в самое ближайшее время, я вернусь к тебе с победой, и мы устроим шикарную свадьбу и бу­дем жить с тобой долго и счастливо. У нас с тобой будет куча ребятишек. Три мальчика и две таких же белобрысеньких красивеньких, как их мама, девочки. Самое высокое предназначение немецкой женщины, говорит наш фюрер, рожать для Германии здоровых, сильных мальчиков - будущих солдат - защитников Отечества. И он прав - поскольку любая страна сильна, прежде всего, своей армией. Война на Востоке потребовала от нашего народа больших жертв - вот нам с тобой и предстоит восполнить эти потери в живой силе - мы с тобой должны  будем хорошенько потрудиться в постели во имя Великой Германии, - хохотнул он.- А может, нам с тобой после нашей победы стать бюргерами? - оживился  Фриц и даже привстал на локте. – Фюрер, как ты знаешь, обещал всем участникам похода на Восток после победы дать по десять гектаров плодороднейшего украинского чернозёма. У нас с тобой будет свой уютный домик на берегу Волги...

-  Волга на Украине не течёт, - засмеялась Герда, - там протекает Днепр. У тебя в школе явно были нелады с географией...

-  Ну, пусть Днепр. У нас будет свой большой кирпичный дом с красной черепичной крышей на берегу Днепра, сад, пруд с зеркальным карпом, утки, куры, гуси, свиньи, много-много жирных свиней   -  я очень люб­лю свинину, особенно - шпиг...

-       С таким огромным хозяйством нам с тобой, милый, будет нелегко управиться…

-       А нам с тобой и не надо будет самим работать в нашем хозяйстве - у нас будет достаточно бесплатных русских рабов, которые будут делать всю самую грязную и тяжелую работу - нам лишь останется каждый день нагружать их работой и контролировать выполнение - русские по натуре своей – грязные, ленивые свиньи, которые так и норовят отлынивать от работы - за ними нужен глаз да глаз.  Русский понимает только кнут. Мы не раз устраивали в России показательные порки ленивых русских мужиков на деревенской площади. Когда   при всём честном   народе надерёшь ему хорошенько, до крови голую задницу кнутом,  работает, как миленький - и никакого саботажа…  И остальным неповадно отлынивать от работы...

Особенно приятно бывает пороть молодых хорошеньких русских женщин и девушек, - усмехнулся Фриц, - они так стыдливы и целомуд­ренны, что готовы скорее умереть, чем дать солдатам при всех раздеть себя. А наиболее злостных саботажников мы, конечно же, вешаем без лишних слов. Кстати, дорогая, у меня в портмоне есть очень интересные снимки, которые я сделал во время одной такой экзекуции.  Хочешь посмотреть?

- С удовольствием…

Фриц потянулся к висевшему на спинке стула, стоявшего возле
кровати, мундиру и достал из его кармана черное кожаное портмоне.
Покопавшись немного в его многочисленных отделениях, он вытащил
из него и со смехом бросил на подушку несколько порнографических
открыток. "Не то, опять не то, - бормотал он. - А-а, вот и они!..
Все три снимка. Смотри, дорогая, какие они чёткие. Благо, день был солнечный, и снимал я не спеша и с разных ракурсов, - Фриц бросил на подушку к открыткам три фотографии.

Видишь, дорогая, на первом снимке - пятеро переодетых в граж­данскую одежду красноармейцев стоят у виселицы, а наш переводчик Вилли Штомер читает им приговор. Посмотри, какие у них тупые, от­сутствующие дегенеративные лица, слушают смертный приговор с таким равнодушием, будто вовсе не их он касается. Я же говорю, что эти славяне - унтерменши абсолютно не ценят ни свою, ни чужую жизнь...

- Они что, убивали наших солдат? - поинтересовалась Герда, с лёгкой улыбкой на губах рассматривая  фотографии.

-  Они нарушили наш приказ, согласно которому каждый красноармеец, попавший  в окружение, обязан в течение трёх суток зарегистрировать­ся в комендатуре или в ближайшей воинской части вермахта. А они, переодев­шись в гражданскую одежду, скрывались в лесу возле города Велижа.  Мы их там поймали и повесили на одной общей виселице. В назидание другим...

-  Худые какие, - сочувственно протянула Герда, - и на солдат,  страшных большевиков - людоедов совсем не похожи. Мальчишки,  подростки с изможденными лицами. Впечатление такое, что они в своей жизни ни­когда вдоволь не ели... Удивительно, что вам – боевым частям вермахта приходится заниматься умиротворением  русского населения у себя в тылу. Папа говорил, что для этого у нас есть зондеркоманды…

-  Есть, - усмехнулся Фриц, - но их сил для этого явно не хватает, поскольку Россия – это тебе не Бельгия и не Голландия, где окруженные нами части сдавались без  малейшего сопротивления. Красноармейцы в нашем окружении дерутся яростно и для того, чтобы справиться с ними и партизанами в нашем тылу, нашему командованию приходится отзывать с фронта боевые части. Бандитов, конечно, уничтожают танками, артиллерией, авиацией, но этой  техникой в русских дремучих лесах много не навоюешь, и поэтому больше всего этой не очень престижной и опасной работы достается нам – пехоте. Нам пришлось сооружать   виселицу для этих русских парней в срочном порядке из подручных материалов –  спиленных партизанами телеграфных столбов, - пояснил Фриц, тыча  пальцем в фотографию. - Видишь, один конец столба мы положили на толстый сук сосны, одиноко растущей на поляне, а для друго­го нам пришлось сооружать треногу опять-таки из бревен. Мы привя­зали пять коротких веревок с петлями к основному, несущему бревну, но у всех нас не было твёрдой уверенности, что это довольно шаткое и хлипкое сооружение выдержит тяжесть тел пяти повешенных, и поэто­му мы решили предварительно испытать нашу виселицу на прочность. Для этого, видишь на снимке, пятеро наших самых здоровенных солдат одновременно повисли на петлях, ухватившись за них руками.  Вот этот, который, повиснув на веревке, улыбается во весь рот - наш повар. А тот, что с ним рядом, справа - ефрейтор Ганс Шкраубе - тоже веселый парень…

-  Симпатичный, - кокетливо вздохнула Герда, - я  могла бы влюбиться в такого...

-  А вот и третий - заключительный снимок - мертвые русские сол­даты уже висят в петлях. Надо отдать должное их выдержке и само­обладанию - они сами надели петли себе на шею. Мы им даже руки не связывали. Надо сказать, что картина эта мало эстетичная: они судорожно тяну­тся руками к петлям, пытаясь растянуть их, поджимают и разжимают в предсмертных конвульсиях ноги. С них ручьем течет моча...

-              Очень интересные снимки, - улыбнулась Герда. - Ты - настоящий фоторепортёр, Фриц. Они могли бы украсить страницы любого на­шего журнала.

-              Это еще что! - усмехнулся польщенный похвалой Фриц. - У одного нашего солдата я видел поистине уникальный снимок весьма оригинальной казни молодой русской партизанки. Наши повесили её, на чём бы ты думала? На руке огромного бронзового памятника Ленину. Это их фюрер, который был до Сталина. У русских почти во всех городах, поселках и даже деревнях есть памятники Ленину и обязательно во весь рост и вытянутой вперед и несколько вверх - рукой. Вот на этой самой руке памятника наши солдаты и повесили партизанку! Вот оригиналы! Нам было очень обидно, что мы до этого не додумались!..

-  Знаешь, милый, - мечтательно улыбнулась Герда и тихо вздохнула, - к нашей свадьбе я обязательно закажу себе длинное белое под­венечное платье, а тебе - черный строгий фрак... Нет, нет, лучше ты будешь на нашей свадьбе в своей военной форме. Она тебе так к лицу!..

-  Видела бы ты меня в той парадной военной форме, в которой мы скоро промаршируем по Красной площади поверженной Москвы! Её нам специально для этого торжественного парада пошили. Я уже примерял её. Видел я в штабе и медаль " За взятие Москвы". Красивая. На ней один наш солдат в стальном шлеме, привстав на одно колено, стреляет из винтовки, а другой собирается метнуть гранату. Фюрер обещал лично вручить эту медаль всем, кому выпадет честь взять столицу русских. А вообще-то  нам сказали, что фюрер планирует залить всю Москву водой, превратить её в одно сплошное гигантское озеро, чтобы ничто не напоминало ему и всему человечеству, что на этом месте когда-то находилась столица большевиков. И правильно сделает - сколько наших прекрасных молодых парней полегло в непрерывных, кровопролитных боях с русскими, пробиваясь к Москве – представить страшно! Пожалуй, за все вместе взятые предыдущие военные кампании в Европе, мы не потеряли столько своих солдат и офицеров...

А знаешь, чего мы - солдаты там, на Восточном фронте, больше всего боимся? Не смерти, нет, не ран, не увечий. Больше всего мы боимся русского плена. Говорят, что большевики кастрируют всех немецких солдат и офицеров. Нет, уж лучше сразу смерть, чем такая  жизнь...

И русские тоже ужас как нашего плена боятся. Мы однажды хоте­ли взять в плен двух лейтенантов. Они не спеша шли рядом по лесной тропинке и о чём-то громко и увлеченно разговаривали. И тут мы из-за кустов на них со всех сторон свои винтовки наставили и кри­чим: " Рус! Сдавайся!" А они пистолеты из кобуры выхватили и друг в    друга выстрелили. В лицо. Видимо, у них такая договорён­ность была.

-  Не надо о грустном, милый, - нежно прошептала Герда Фрицу, страстно обнимая его за обнаженные плечи и крепко прижимаясь к нему всем своим молодым горячим телом, - я так сильно люблю тебя! Я никогда не знала, не представляла себе, что способна так сильно и нежно любить мужчину! Спасибо тебе за это, любимый...

Глава ХIV

-       Люба и Филипп стояли рядом на покатой железной крыше своего пятиэтажного кирпичного дома на Большой Грузинской улице и, задрав головы вверх, неотрывно, во все глаза смотрели, как по ночному октя­брьскому небу суматошно метались, словно светлые длинные мечи, яр­кие лучи прожекторов, то соединяясь на высоте в одной точке, то перекрещиваясь наподобие римских цифр, то расходясь в разные стороны в своём стремлении осветить невидимый в кромешной тьме натужно и грозно гудящий немецкий бомбардировщик. "Ве-зу, ве-зу,- угрожающе пугал он сверху тревожно затаившуюся затемнённую Москву. И было очень страшно, поскольку невидимый враг, как известно, всегда страш­нее явного. Вдруг в одном из беспорядочно мечущихся по чёрному не­бу голубовато-белых прожекторных лучей на мгновенье мелькнул сере­бристый металл. Мелькнул и пропал. И тут же к этому лучу присоеди­нился второй луч, третий. В их мощном объединённом свете серебристой  крошечной и совершенно безобидной пчёлкой заблестел-забился немец­кий самолёт. То резко меняя направление полёта, то почти отвесно пикируя вниз, он пытался во что бы то ни стало вырваться из цепких лучей света и вновь спрятаться в спасительную для него тьму ночи, но тщетно - серебристые лучи прожекторов крепко держали его в своих смертельных объя­тиях.

-       Ведут! Ведут! - зазвенели с соседних крыш ликующие мальчишес­кие голоса.- Поймали! И тут же с земли, с разных концов Москвы, потянулись к самолету  разноцветные пунктиры снарядов автоматических зенитных пу­шек и пулемётных очередей счетверённых "максимов". По железной кры­ше дома градом застучали осколки.        

- Есть упоение в бою и мрачной бездны на краю! - вдруг громко, во весь голос прокричала Люба, стоя на краю крыши и размахивая ру­ками так, словно дирижировала невидимым оркестром. - Прав был Алек­сандр Сергеевич Пушкин! Есть упоение в бою! Восторг и желание по­беды! И никакого страха!

- Давай лучше спрячемся в слуховое окно, под крышу, - крепко схватил Филипп Любу за руку и потащил к окну, - осколки зенитных снарядов, хотя и наши, но тоже убить могут. Или грохнешься с крыши, поэтесса!

- Трус! Какой же ты отчаянный трус, Филька, - сердито вырвала  Люба ладошку из большой и сильной руки Филиппа, - осколков испугался! А вдруг он в это время зажигалки на наш дом сбросит?  Кто тогда их тушить будет? Пушкин с Тверского бульвара? «На Твер. буле, у пам. Пуша ждет меня миленок, Груша», - снова весело и гром­ко продекламировала она.

- Глупо погибать по-глупому, ни за понюх табака, - обиженно сказал Филипп, снова крепко схватив девушку за руку, - ну, пойдем, пойдем, пожалуйста, под крышу, Любочка! - умоляюще попросил он.

- Ну почему, почему все они, эти зенитчики так плохо стреляют?! Никак не собьют! - задрав голову вверх и крепко сжав кулачки на груди, громко причитала она. - Вот если б я была зенитчицей!..

-       Не сбивают потому, что сбивать нагруженный бомбами фашистский самолёт над таким большим городом, как Москва,- опасно. Представляешь, что будет, если подбитый бомбардировщик на город грохнется! Этим плотным заградительным огнём зенитчики ему сейчас не дают снижаться, чтобы вести прицельное бомбометание, отгоняют от центра. А вот когда он выйдет за городскую черту, его там и собьют, как ми­ленького... Ладно, хватит разговоры разговаривать - пойдём лучше под крышу.

-       -Трус! Ты - трус, Филька,- засмеялась Люба,- Ну, почему ты так сильно боишься за свою жизнь?..

-  Я не за свою жизнь боюсь, за твою,- тихо произнёс Филипп и осторожно взял её за руку.- Потому что ты мне не безразлична. С самого седьмого клас­са... И ты это отлично знаешь...

-  А  вот ты мне совершенно безразличен,- вызывающе засмеялась  Люба. - Ну, ни капельки не нравишься - длинный, нескладный, увалень! И что только в тебе находят некоторые девчонки из нашего двора? Не пойму…

- Горит! Горит! Подбили! - раздался вдруг радостный рёв мальчишеских голосов с соседних крыш.- Ура-а-а!

Самолёт, истошно завывая и волоча за собой яркое багровое пламя, огромным горящим факелом по наклонной стремительно потянул­ся вниз, к земле.

- Где-то на южной окраине, в районе Царицына  или Коломенского грохнулся, мрачно  констатировал Филипп. - Туда ему и дорога... А я - не трус и  трусом никогда не был и не буду.   Я вчера в военкомат заявление отнёс, хотя и на "броне". Сам, добровольно... Может, скоро в бой пойду.

-  И я на той неделе в военкомат ходила…

-  Ну, и что?..

- Военком посмотрел на меня сверху вниз и засмеялся. "Куда, говорит, девочка, вам воевать, ежели трёхлинейка с примкнутым штыком выше ваше­го роста сантиметров на десять будет! Идите, товарищ Макеева, и про­должайте работу на своём "Скороходе". Если понадобитесь - повест­кой вызовем..."

-  Значит, заявление всё-таки взял?..

-  А куда он денется? Я ведь - комсомолка, "Ворошиловский стрелок", на лыжах хорошо бегаю. Все нормы на значок ГТО выполнила...

-  Главное - чтоб заявление взял. А меня, может быть, в военное училище направят... На командира учиться...

-  Никто тебя, такого растяпу, в военное училище не возьмёт,- засмеялась Люба.- Там бойкие ребята нужны, расторопные,  а ты на ходу спишь и на ровном месте спотыкаешься...

-  Нет, не сплю...

-  Нет, спишь... Отбой воздушной тревоги... Слышишь?..

Они быстро и ловко спустились с крыши по запасной пожарной лестнице в торце здания, вошли в слабо освещённый крохотной лампоч­кой подъезд своего дома и встали рядом на лестничном пролёте, при­слонившись озябшими спинами к чуть тёплой батарее центрального отопления.

-  Ну, я пошла домой, что ли? - весело, с вызовом спросила Люба минут через пять - Мне завтра на смену рано вставать...

-  И мне - тоже. Ну, постоим ещё чуточку, Люба,- умоляющим голосом попросил Филипп,- мне всегда так нравится стоять рядом с тобой, слышать твой голос, видеть твои глаза. А сейчас, в полумраке, ты даже красивее, чем обычно. Загадочная, таинственная, как восточная шахиня. Шехерезада...

-  Шехерезада!.. Видел бы ты меня в цеху, сразу после смены, - прыснула в ладошку Люба,- там я ещё красивее - вся чёрная, как негритянка. На чёрном лице одни лишь глаза да зубы блестят. Я ведь сей­час на фрезеровке стою - подошвы солдатских ботинок на станке фрезерую - резиновая пыль при этом во все стороны веером летит, а пылесосы в цеху выключены - электричество экономят. Вот мы все и становимся от этой пыли чёрные с головы до пят, словно папуаски...

Люба и впрямь была удивительно красива - трогательная девичья припухлость мягко очерченных алых губ, нежный, едва заметный пушок на лице. Ее большие серые глаза были по-детски, широко, доверчиво и чуть наивно распахнуты навстречу окружавшему её миру, людям и жда­ли любви, счастья, ласки.

Красив был и Филипп - юность вообще некрасивой никогда не бы­вает - худощавое лицо с ямочками на щеках, большие карие глаза с поволокой, добродушная доверчивая улыбка. Расслабленные, чуть замедленные движения уверенного в себе физически очень сильного молодого человека. Смеялся он почти всегда очень громко, раскатисто, взахлёб, как смеются обычно все сильные добродушные люди с чистой совестью. Отец у Филиппа был большим начальником в наркомате оборонной про­мышленности и с началом войны сразу же определил сына работать на военный завод, откуда на фронт не брали.

-  А вот когда в сентябре мы на окопах под Можайском были - противотанковый ров с заводскими девчатами   рыли, - сказала вдруг Люба, - подошел как-то вечером к деревенской школе, в которой мы ночевали, молодой, красивый лейтенант. У него в петлицах на гимна­стерке два малиновых эмалевых кубика. Лейтенант значит?

-  Лейтенант, пехотный. Ну, и что?                                                                      

-  Слово за слово - разговорились мы с ним. Оказалось - тоже мос­квич. С Моховой. Виктором звали. Поболтали мы с ним, конечно, вдоволь о Москве, где кто бывал повспоминали, посмеялись. А потом, расставаясь, он мне руку пожал и вдруг так грустно-грустно, со вздо­хом говорит: " Живой если б я был, Любаша, то обязательно на тебе женился - понравилась ты мне  очень - на сердце легла. Душа у тебя хорошая"... А я   ему со смехом: «А разве ты мёртвый»?  «Мертвый, - отвечает.- В боях за Москву, в такой мясорубке, шансов остаться в живых для командиров, особенно младшего комсостава, практически нет никаких. Так что не поминай лихом лейтенанта Виктора Иванова, кра­савица, живи долго». Поправил вещмешок за плечами и пошел к фрон­ту. А там стрельба жуткая была - пушки безумолку грохотали. И больше уже не приходил...

-  А он, как я вижу, тебе понравился!?

-  Очень! Молодой, красивый. Весь в новенькой кожаной портупее...

-  Да-а-а, - задумчиво протянул Филипп, - много еще нашего брата на этой войне поляжет...

- Вчера утром еду я на троллейбусе - "букашке" по Садовому, смотрю: жилой дом, разбомблённый ночью фашистскими бомбардировщи­ками, пожарники тушат, - нарушила затянувшееся молчание Люба, - кареты скорой помощи, пожарные машины, сандружинницы с носилками... Много народу, говорили, в том доме погибло - в ту ночь, сам знаешь воздушную тревогу несколько раз подряд объявляли - каждый раз с сонными маленькими детьми в бомбоубежище не набегаешься... Ох, как я ненавижу немцев! Как мне хочется поскорее на  фронт, чтобы ото­мстить им за всех наших убитых женщин и детей! А тут ещё как про­чтешь в "Правде" статью Ильи Эренбурга про зверства фашистов на нашей земле, кажется бегом бы бежала на фронт, чтобы их - гадов без всякой пощады своими руками душить, убивать!..

Вечером еду опять по кольцу - от руин того разбомблённого до­ма и следов не осталось - совершенно чистое, пустое место, высоким деревянным забором огороженное - оперативно всё-таки наши дружины противовоздушной обороны работают…

-  А я вчера видел, как люди магазины грабили - сахар, муку мешками несли. На шоссе Энтузиастов возмущенные женщины доверху набитую барахлом полуторку в кювет сбросили - людям с детьми из Москвы эвакуироваться не на чем, а начальство барахло своё от немцев спасает. И ещё очень странно и непонятно, что среди них очень много мужчин, юношей призывного возраста. Им бы - на фронт, а они в глубокий тыл едут…  В большинстве своем очень солидные, интеллигентного вида - в фетровых шляпах, каракулевых шапках, дорогих драповых пальто. Ар­тисты, музыканты, художники...

-  И в основном почти одни евреи в тех машинах едут, - подхватила Люба.- Я никогда раньше не думала, не знала, что у нас в Москве  столько много евреев живёт...

- Отец говорил, что специальное, секретное  постановление правительства вышло, чтобы лиц еврейской национальности из угрожаемых районов в первую очередь эвакуировать. Потому что в случае окружения, немцы всех евреев - стариков, женщин, детей без всякой жалости поголовно уни­чтожают.

-  Ну да, понятно, - протянула задумчиво Люба, - о чём тут особенно много говорить...

-  Многие предприятия закрываются, рабочим к служащим за два месяца вперед зарплату выдают и в отпуска отправляют. В центре Москвы
всюду черный бумажный пепел летает - во дворах наркоматов секретные документы жгут... После того, как немцы шестнадцатого октября прорвали первую -  Можайскую линию обороны Москвы, в городе паника не утихает…

-              Говорят, Сталин в Куйбышев вчера вечером поездом уехал... И всё правительство... Неужели сдадут Москву?..

-              Врут! Сталин - в Москве! Отец говорил - он знает! И никуда уезжать не собирается. Москву немцам не сдадут - будут защищать до последней возможности. Ты думаешь, зря у нас осадное положение объявили и всюду на улицах баррикады из мешков с песком,  противо­танковые ежи...

Когда на следующий день Люба пришла со смены домой, мать со­общила ей, что Филиппа рано утром забрали в армию - даже с семьёй проститься, как следует, не дали. А через две недели Люба получила короткое, словно телеграмма, письмо-треугольник: "Стоим в Наро - Фоминске, в старых фабричных казармах. Если хочешь - приезжай простить­ся. Филипп".

Люба отпросилась на день на фабрике и поехала. Её сначала не отпускали, но она показала письмо-треугольник от Фильки начальнику цеха, и её сразу же отпустили. И в промёрзшем вагоне пригородного поезда ей пришлось несколько раз показывать письмо вооружённым автоматами патрулям и объяснять, что она едет в Наро - Фоминск проститься с женихом, который служит в армии, воинская часть которо­го стоит в этом городе. Письмо-треугольник действовал безотказно, будто официальный военный пропуск.

Старые фабричные казармы она нашла быстро - возле их чугун­ных, узорчатых ворот толпились, поёживаясь и притоптывая по снегу от холода, женщины и девушки, приехавшие, как и Люба, со своими мужьями, сыновьями, братьями, любимыми. Расторопный, веселый дежурный быстренько вызвал на КПП по телефону красноармейца Филиппа Ивановича Куприянова, и когда он прибежал к воротам, запыхавшись, Люба даже не сразу узнала в нём прежнего, неуклюжего увальня Филь­ку - перед ней стоял, смущённо переминаясь с ноги на ногу, высокий, красивый, румяный - кровь с молоком, красноармеец в длинной серой шинели, которая сидела на нём, как влитая, шапке-ушанке, лихо сбитой на затылок, кирзовых  новеньких сапогах. Весёлый, здоровый, улыбающийся.

- Ты стал настоящим бойцом, Филька! - восхищённо выдохнула, зардевшись от смущения, Люба, - какие вы все здесь высокие, красивые, статные, как на подбор!  А тебе, между прочим, военная форма очень даже  лицу!..

-                Как всякому нормальному русскому мужику, - добродушно улыбнулся белозубой, широкой, до боли знакомой улыбкой Филька.- Кормят
нас здесь хорошо. Военная подготовочка - будь здоров! Учимся стрелять из автоматов ППШ, настоящие гранаты в цель бросаем, совершаем многокилометровые марш-броски с полной выкладкой и ночёвкой прямо в лесу, на лапнике. Я бы никогда раньше даже представить себе не мог, что можно спать всю ночь, зарывшись в снег. Вообщем-то - здоро­во! Скоро пойдём в бой - дадим немцам прикурить! Ну, а как ты, Люба? Как твой "Скороход?" Мама, папа, братья?..

-              Папа работает. Я - тоже. Старшего брата Алексея позавчера призвали в армию, младшего - Петра тоже, наверное, скоро призовут...

Филипп слушал её очень внимательно, но глаза у него были какие-то отрешённые, тоскливые – раньше Люба у него таких глаз никогда не видела. И в голосе его, нарочито весёлом, бодром Люба чут­ким к беде женским слухом своим уловила надрывные нотки. " Он ведь мальчик ещё совсем, - вдруг подумала с грустью она, - восемнадцатилетний, домашний мальчик из благополучной интеллигентной москов­ской семьи. И как, должно быть, трудно приходится ему сейчас вдали от родителей, своего уютного дома в этой огромной казённой красно­армейской казарме. И всё-таки он - молодец! Настоящий мужчина! Не стал прятаться за папину "броню", а пошёл, как все, воевать.  А иным я его никогда бы не полюбила..."

Люба долгим изучающим нежным взглядом неотрывно смотрела в лицо любимого, желая навсегда запечатлеть дорогие черты в сво­ей памяти, и сердце её разрывалось от тоски и острой жалости к нему. Как хотелось ей сейчас крепко-крепко обнять его, прижать к себе, словно маленького ребёнка, поцеловать в обветренные, по-юно­шески пухлые губы своего единственного, наречённого, сказать, что любит его ничуть не меньше, чем он её, и тоже - давным-давно- с самого седьмого класса, но проклятая застенчивость, всегда мучавшая её, боязнь: а что могут подумать о ней окружающие, что он может о ней подумать? - не давала ей возможности поднять разом отяжелевшие руки, разомкнуть онемевшие уста. Язык отказывался ей повиноваться. «Потом, когда будет более подходящий момент, я обязательно ему об этом скажу»,- судорожно, как утопающий за соломинку, ухватилась она за вескую, на её взгляд, причину, оправдывающую её нерешительность, хотя женским чутьём своим, сердцем чувствовала, понимала, что следующего раза для этого у неё уже никогда не будет.

- Ну, я пошёл, что ли? – громко, с вызовом спросил Филька обиженным голо­сом, и большие карие глаза его вновь подёрнулись тоской. Он судо­рожно облизал обветренные губы языком и тяжело вздохнул: - Пиши почаще, Люба. Может, ещё доведётся нам с тобой свидится, на этом свете... Так что не поминай лихом...

Страшное предчувствие неотвратимой  беды вдруг жёсткой лапой сдавило Любино сердце - белый свет померк в её глазах. Ей стало так страшно, так тоскливо и одиноко, что захотелось заплакать на­взрыд, не таясь, во весь голос, изо всех сил обнять, обхватить Филь­ку и никуда его от себя не отпускать. Не отпускать на эту страшную, безжалостную кровавую войну, где   её любимого увальня Фильку могут убить насмерть, искалечить, ранить, откуда он может вообще не придти никогда, как не придут уже никогда, ушедшие раньше туда, в огонь войны, многие знакомые и незнакомые ей парни и мужчины из её и соседних домов. Неужели убьют и её Филиппа, и его не будет на белом свете ни-ког-да! Боже, какое это страшное в своей безысходности слово - ни-ког-да! Никогда больше не будет вот этих больших, умных карих глаз, этой застенчивой доброй улыбки, этих сильных рук с длинными красивыми пальцами... Неужели она больше никогда не услышит его бархатистого голоса, заразительного смеха! Не может этого быть, потому что не может быть никогда! Это - противоестественно, несправедли­во, когда гибнут, умирают, навсегда исчезают с лица земли такие молодые, красивые, как её Филька, юноши! Они ведь ещё совсем маль­чишки и ничего не успели сделать и испытать в своей жизни! Они – все эти молодые ребята  ещё столько сделали бы, свершили, но бестрепетно кладут свои моло­дые жизни на алтарь Отечества.

Люба подняла голову и сделала отчаянную попытку напоследок улыбнуться Фильке – приободритъ, успокоить его, но  улыбка у неё получилась жалкой - губы растерянно дрогнули, на глазах навернулись слёзы.

Чувствуя, что может сейчас не сдержаться и разрыдаться в голос, она рез­ко повернулась и быстро, не оглядываясь, пошла-побежала к станции.

И только в холодном полупустом насквозь прокуренном вагоне она дала волю слезам. "Ну, почему, почему я сегодня, может быть, на краю его жизни не сказала ему, что люблю его, и буду всегда лю­бить и ждать только его одного. Может быть, это моё признание придало бы ему сил в бою, спасло от смерти,- весь день терзалась Люба. - Ведь не зря же все девушки и женщины во все времена и народы, провожая своих любимых, мужей на битву с врагом, говорили им: "Да спасёт и сохранит тебя любовь моя!" А я - дурочка, постеснялась, не сказала Фильке этих слов, постеснялась признаться ему в своей любви. Надо сейчас же, немедленно, пока не поздно написать ему об этом в письме! - решила она.- Где бумага, конверт? – засуетилась Люба, - побыстрее! Только бы успеть! Ведь он говорил, что скоро пойдёт в бой... А вдруг это случится завтра, после­завтра, и он не успеет прочесть это моё письмо. "Ты - моя первая любовь! - в каком-то полуобморочном, лихорадочном состоянии торопливо писала она первым попавшим ей под руку простым карандашом на тетрадочном листке в клетку, удивляясь, откуда в её голове вдруг появляются такие ёмкие, краткие, сильные слова.- Это святое чувство человек проносит через всю свою жизнь, до последнего шага по земле!  Ты даже представить себе не можешь,  как  сильно и нежно я люблю тебя, как  дорожу тобой, дорожу крошечной надеждой, что это робкое чувство превратится в огромную, прекрасную, счаст­ливую любовь всей моей жизни..."

Она торопливо сунула листок в конверт, тщательно заклеила его, поразборчивее написала номер полевой почты и тут же отнесла на Главпочтамт, полагая, что оттуда оно быстрее дойдёт до адресата. «Только бы он получил это моё письмо,- как заклинание всю доро­гу повторяла она, возвращаясь домой с почтамта, - только бы успел получить! Да спасет и сохранит тебя, любимый, любовь моя!»

                                        Глава XV

На следующий, после поездки к Филиппу, в Наро - Фоминск, день Люба по­лучила повестку из военкомата. " Лишь только когда фашист в сорока километрах от Москвы оказался, они наконец соизволили меня призвать! - подумала про себя со злостью Люба, вспомнив весёлого воен­кома, пошутившего над её маленьким ростом. - Вот уж поистине: пока гром не грянет - мужик не перекрестится! Интересно, куда меня на­правят служить? Санинструктором? Снайпером? Или, может, телефонист­кой в штаб? В штаб, в тыл. Не пойду! Вот бы снайпером, на передовую, чтобы своими руками убивать эту фашистскую мразь, принесшую столько горя и страданий нашему народу. И чтобы Филипп мог мною гордиться!"         На тихих, тоскливых, больше похожих на поминки, проводах, отец,  выпив рюмку водки, вдруг беззвучно заплакал, вытирая  катившиеся по впалым щекам слёзы рукавом своего чёрного "выходного" пиджака, а потом поспешно отвернулся к окну, и Люба, глядя на его мелко вздра­гивающие сухонькие по-стариковски плечи, поняла, что он всё ещё продолжает молча рыдать. Мама всё время молча сидела с застывшим, словно окаменевшим лицом, после бурной вчерашней истерики: " Сыно­вей двоих на войну отдала, так теперь ещё и дочь одну-единственную на смерть забирают! Не пущу! - громко зарыдала она, увидев повест­ку. - Не имеют права! Я к самому Калинину пойду!" А когда узнала от Любы, что она идёт на фронт добровольно, по своему желанию, замол­чала и окаменела лицом.

Вечером этого же дня Люба была уже в красноармейской казарме в Лефортове. Девушки помылись в бане - санпропускнике, а потом  старый лысый парикмахер коротко «под мальчика» подстриг им всем волосы.

Суровый старшина-сверхсрочник выдал  новенькие гимнастёрки и просторные красноармейские шаровары, кирзовые сапоги, колючие тол­стые шинели, шапки-ушанки. Надев всё это, они поначалу не узнавали себя в зеркале и друг друга.

- Вы, девушки, будете проходить службу в роте военных регулиров­щиков нашего дорожно-эксплуатационного батальона, - сказал им на утреннем построении торжественным, чуть глуховатым голосом комис­сар батальона майор Иван Иванович Косицын, которого девушки тут же между собой стали звать Косичкой, - высокий пожилой дядька лет сорока пяти, тяжелой походкой, круглым добродушным лицом, нетороп­ливой рассудительной речью больше похожий на председателя колхоза, завхоза или бухгалтера, нежели на военного, - и ваша боевая задача - регулировать движение воинских колонн, автотранспорта, танков и прочей боевой техники на дорогах, мостах, переправах, перекрёстках. Для этого вам придётся стоять там с флажками в руках и днём, и ночью - круглые сутки и в жару, и в холод, и в дождь, и в лютый мороз. И от вас, ваших правильных действий, - многозначительно поднял он указательный палец вверх, - может зависеть успех всей воинской операции. Так что на вас ложится очень ответственная, важ­ная задача, которую вы, дочки, должны, обязаны выполнять в точном соответствии со стоящей перед вами боевой задачей. Это я вас про­шу хорошенько запомнить.

Не исключено, что вы, стоя на своем боевом посту, будете под­вергаться нападениям немецких диверсантов, разведчиков, обстрелам из-за угла - такое у нас на дорогах, к сожалению, случается доволь­но часто, особенно по ночам. Поэтому при необходимости вы должны уметь защитить себя от нападений врага, - завтра вы, каждая, полу­чите для этой цели своё личное оружие - кавалерийский карабин, ко­торый должны будете беречь, как зеницу ока. Все умеют обращаться с оружием? Все. Молодцы.

И ещё одна, весьма деликатная просьба к вам, девчата,- смущенно помялся майор и даже негромко хмыкнул в кулак. - Согласно меди­цинскому освидетельствованию вы все здесь стоящие - девушки, то есть - девственницы. Очень хотелось, чтобы вы все оставались тако­выми до конца войны, до самой нашей победы - ведь вы прибыли в Красную армию не любовные романы крутить, а воевать, служить своей Родине, своему народу - это на сегодня - ваш воинский, комсомоль­ский долг, девчата. Поэтому беременность каждой из вас будет рас­сматриваться командованием  как дезертирство в тыл. Всем всё ясно? И не усмехайтесь, не хихикайте, пожалуйста, в строю - на фронте, в армии молодые красивые девушки - объект повышенного вни­мания, так сказать, со стороны представителей мужского пола, кото­рых здесь, как известно, предостаточно. Не все девушки способны выдержать их активные сердечные атаки - бывает, поддаются на уговоры. Из комсомола таких морально неустойчивых регулировщиц будем исклю­чать, в тыл отправлять с соответствующей характеристикой! - повы­сил голос майор почти до крика. И уже тише добавил: В течение трёх дней пройдёте всю необходимую боевую и профессиональную подготовку, примите военную присягу и после этого приступите к выполнению своих непосредственных служебных обязанностей. Желаю удачи...

Через трое суток поспешной учёбы девушки из роты военных регулировщиков стояли в своих новеньких, необмятых ещё, а потому несуразно топорщащихся на груди, по бокам, на бёдрах серых солдат­ских шинелях, огромных красноармейских валенках выше колен, с корот­кими кавалерийскими карабинами за спиной на заснеженных подмосков­ных дорогах и перекрёстках и чётко, весело, щеголевато делая корот­кие резкие отмашки небольшими белыми и красными флажками и лихо козыряя сидящим рядом с водителями командирам, направляли колонны машин, танков, пехоты по заданным направлениям. И впереди у всех у них была полная неизвестность и почти четыре года страшной крова­вой войны...

Глава ХVI

-  Ну, и чаго ето ты, Рязань-косопузая, усё время рагочешь, як половумный, над сваей книжкай? - сердясь, раздражённо спросил Бронька Матусевич Ивана Обухова, примостившегося у стола, из пус­тых снарядных ящиков поближе к тусклой коптилке, сделанной из приплюснутой вверху латунной гильзы семидесяти шестимиллиметрового артиллерийского снаряда, наполненного бензином с солью и куска шинельного сукна  вместо фитиля. - Сколько добрых хлопцав мы потеряли в сённешней  контратаке, не успели их усех яще у землю похаваць, а ён уже ржёт, як застоявшийся    жеребец на конюшне...

- Ежели нам с тобой, бульбаед несчастный, обо всех наши погибших боевых товарищах всё время плакать да рыдать, то нам тогда и воевать некогда будет, а от постоянных переживаний  и слёз с ума сойти можно, как Зозуля... А смеюся потому, что очень уж смешно написана книжка эта, - глухо пощелкал Иван чёрным от ружейного масла ногтем по картонному чуть тронутому огнём переплёту книги. - "Поднятая целина" называется. Писатель Михаил Александрович Шоло­хов её написал. Слыхал про такого? Не слыхал?! У-у-у, дярёвня не­образованная - такого хорошего писателя не знаешь! Я эту книгу на прошлой неделе в разорённой немцами библиотеке нашёл. Когда мы деревню Митино обратно у них отбили... Хотитя вслух почитаю? Животики от смеха надарвётя! Ей-богу!..

-                   Давай, читай, - разрешили пулемётчики,- посмеяться – оно никогда не вредно. Даже когда у тебя на душе кошки скребут...

Разговор этот происходил поздно вечером в землянке пулемёт­чиков, расположившихся на пустых снарядных ящиках вокруг раскалённой до красна печки-буржуйки, сделанной из железной бочки из-под бензина. Кто-то, из красноармейцев, пододвинувшись поближе к чадящей  коптилке, писал письмо домой, сосредоточенно морща лоб и старательно слюнявя огрызок химического карандаша. Кто - т о, сняв кирзовые сапоги, сушил мокрые пор­тянки, держа их на вытянутых руках возле раскаленного железа, щурясь от нестерпимого жара и одновременно морща нос от тяжелого запаха, исходящего от них, кто-то, свернувшись калачиком на коротком снарядном ящике, тихо-мирно спал, подложив под голову шапку-ушанку и собственную ладонь, кто-то курил, пуская к низкому бревенчатому потолку землянки терпкий махорочный дым.

- Ну, коли так, - усмехнулся Иван, разворачивая книгу на бумажной закладке, - слушайтя внимательно и не перебивайтя.- Про деда Щукаря я вам сейчас почитаю,  как он себе кобылу у цыган покупал. Очень смешно это у него получилось…

-   Ладно, читай, не тяни за душу...

"Дед Щукарь с восторгом принял назначение его в постоянные кучера при правлении колхоза. Поручая ему двух бывших кулацких жеребцов, оставленных при правлении для служебных разъездов, Яков Лукич говорил: - Блюди их, как порох в глазу. Чтоб они у тебя были  в теле, гляди - шибко не ездий, не перегони..."

-  Стало быть, дед Щукарь - кучер? - спросил из темноты кто-то
нетерпеливый. - А кто такой Яков Лукич?

-  Кучер, кучер... Шебутной старик. А колхозный завхоз Яков Лукич - кулак. Скрытный. На людях показывает, что он горой за Со­ветскую власть, а на самом деле всячески вредит колхозу. Понял?

-  Понял…

-  Ну, тогда читаю дальше?..

-  Читай, читай...

"- Скажи на милость! - отвечал дед Щукарь.- Да разве ж я с коньми не знаю, как обойтись? Уж я-то их перевидал на своём веку. Волос на иной голове столько нету,  сколько их через мои руки пере шло.

А на самом деле за всю Шукарёву жизнь "перешло через его руки" всего-навсего две лошадёнки. Причём одну из них он проме­нял на корову, а со второй произошла следующая история..."

Тут Иван Обухов поднял голову и хихикнул в кулак: "Ой, не могу! До чего же дальше смешно будет!.."

-               А ты читай, читай дальше, не задерживай. Смеяться над смешным
вместе будем...

"Лет   двадцать назад Щукарь, будучи сильно навеселе и возвра­щаясь из хутора Войскового, купил  её у проезжих цыган за трид­цать целковых..."

-               Нашёл у кого покупать!  - раздался из дальнего угла чей-то насмешливый голос.- Да они тебя с конём сто раз обманут, надуют! Они на это дело мастера! Тем более, ежели ты выпимши!..

- Не перебивайтя!  Тябе говорят!..

- Молчу, молчу! Могила!..

- Кобылка, когда при покупке он осматривал её, на вид была кругла, масти мышастой, вислоуха, с бельмом на глазу, но очень расторопна.

Дед Щукарь торговался с цыганом до полудня. Раз сорок били они по рукам, расходились, опять сходились.

-  Золото, а не кобылка! Скачет так, что – закрой глаза, и земли не видно будет! Мысля! Птица! – уверял и божился цыган, брызжа слюной, хватая сомлевшего от устали Щукаря за полу куртки.

-  Кутних зубов почти не осталось, на глаз кривая, копыта все потрепанные, вислопузая… Какое уж там золото, горючие слёзы, а не золото! – корил Щукарь лошадь, страстно желая, чтобы цыган сбавил последний рубль, из-за которого и расходились они в цене.

-  Да на что тебе её зубы? Меньше корму сожрёт. А кобылка молодая, разрази Бог! Дитё, а не кобылка, зубов же лишилась от нечаянной болезни. И при чём её бельмо тебе? Да это не бельмо, раковинка! И копыта срастутся, почистятся… Кобылка сива, не очень красива, да ведь тебе же с ней не спать, а на ней пахать, верно говорю! Ты приглядись, от чего она пузатая, от силы! Бежит  земля дрожит, упадёт – три дня лежит… Эх, папаша! Ты, видно, за тридцать монет рысака хочешь купить? Живого не купишь. А сдохнет – тебе и даром махан отдадут!…

Спасибо, цыган оказался человеком доброй души: поторговавшись, он сбавил последний рубль, из полы в полу передал Щукарю повод недоуздка, даже притворно всхлипнул, вытирая рукавом ярко-синего длиннополого сюртука коричневый лоб.

Кобылка утратила недавнюю живость, едва лишь повод перешёл в руки Шукаря. Она пошла за ним, нехотя повинуясь его чрезвычайным усилиям, трудно переставляя клешнятые ноги. Только тут цыган засмеялся, оголив сплошные и белые, как мел, зубы, крикнул вслед Щукарю:

- Эй, палаша! Донской казак! Помни мою доброту! Эта лошадка мне сорок лет служила и тебе ещё столько же прослужит, только кор­ми её раз  в неделю, а то сбесится!.. Мой отец на ней из Румынии приехал, а ему она досталась от французов, когда они из Москвы бежа­ли. Дорогая лошадь! Он ещё что-то кричал вслед Щукарю, влачившему за собой покупку; около шатра и между ног цыгана, шумливые и чёрные как галки, орали цыганята; взвизгивали и хохотали цыганки. А дед Шукарь шёл, ни на что не обращая внимания, добродушно думал: "Сам вижу, какого живота купил. Кабы деньги были, я бы не такую отхватил. А цыган - шутливый человек, весёлый, как я... Ну вот и лошадь есть. В воскресенье с бабой на базар в станицу примчимся»…

- Примчишься на ней, как же, - тяжело вздохнул кто-то в дальнем углу землянки, жалея Щукаря, - ежели ее даже в поводу с натугой за собой тащить приходится...

«- Но не успел он добраться до Тубянского, как с лошадью стали вершиться чудеса,- заранее громко смеясь,  судорожно сглатывая слова, торопливо читал Обухов.- Случайно оглянувшись, Щукарь оторопел: за ним шла не купленная им пузатая и сытая кобылка, а худющая кляча с подтянутым брю­хом и глубокими яминами возле кострецов. За каких-нибудь полчаса она похудела наполовину. Сотворив крестное знамение и шепча: "Свят, свят, свят! " Щукарь выронил из рук повод, остановился, чувствуя, как хмель с него словно рукой снимает. Только обойдя вокруг кобылки, он обнаружил причину столь невероятного, но быстрого исхудания: из - под мочалистого кобыльего хвоста, откинутого чёрт знает как бессовестно - на сторону и вверх, - со свистом, с шипеньем вырывался спёртый воздух и жидкие  брызги помёта.

- Ну, вот это, да! - ахнул Шукарь, схватившись за голову, а потом
с удесятеренной силой повлёк кобылку, уцепившись за недоуздок. Вулканическое извержение её желудка не прекращалось до самого Тубянского, по дороге оставались позорные следы».

- И чаго вы тута усе рыгочите, як ненармальные? - совершенно
серьёзным тоном возмутился Бронька Матусевич. - С коньми такое часто случается - дует их от газов, что в желудке  от не переваренной травы собирается. Газы все вышли – вот она разом и похудала…

- Ой, молчи, лучше, молчи, бульбаш несчастный, не перебивай меня, пожалуйста! - громко хохотал Обухов, мелко - мелко суча ногами, словно его  вдруг припёрло по малой нужде или      кто - то щекотал под мышками. – Тут, братец, совсем другие газы!

 «- Может быть, Шукарь и добрался бы до Гремячего Лога благополучно,- отсмеявшись со всеми вместе, продолжал читать Обухов, иногда всхлипывая от приступов подавляемого смеха, -  если б вел лошадь в поводу, но он, едва лишь поравнялся с первым двором хутора Тубянского, в котором жил его кум и было много знакомых казаков, решил сесть на купленную лошадь и хоть шагом, но ехать, а не тянуть её в поводу. В нём внезапно проснулась небывалая гордость и обычно всегда свойственнее ему желание прихвастнуть, показать, что и он, Шукарь, теперь выбился из бедноты и едет хоть на плохой, но зато на собственной лошади. "Тррр, проклятая! Всё играла бы ты! - свирепо вскричал Шукаръ, краем глаза видя, что из хаты, против которой он остановился, выходит знакомый казак. И с этими словами он дёрнул недоуздок, приосанился. Лошадь его, игравшая и взбрыкивавшая, вероятно ещё в своём далёком детстве, на самом деле вовсе и не думала играть. Она остановилась, понуро опустив голову, поджав задние ноги. "Мимо кума надо бы проехать. Пущай поглядит!" - подумал Щукарь и с тем, подпрыгнув, навалился брюхом на острую кабаржину лошадиной спины. Тут-то и случилось с ним то, о чем впоследствии долго говорили казаки в Тубянском: именно на этом месте и претерпел Щукарь неслыханное позорище, предание о котором сохранилось до наших дней и уже наверное перейдет к следующему потомству. Едва лишь Щукарёвы ноги оттолкнулись от зем­ли, а сам он повис на кобыле, лёжа поперёк её спины и пытаясь усесться верхом, как кобыла закачалась, в нутре её что-то заурчало, и она, как стояла, так и рухнула на дорогу, откинув хвост. Щукарь, вытянув руки, перелетел через дорогу, распластался на запылённом придорожнике. В горечах он вскочил и, усмотрев, что казак видел его срам, попра­вил дело криком: "Всё бы ты взбррррыкивала! Шо-о-орт! - орал он, пиная лошадь. Та встала и, как ни в чём не бывало, потянулась мордой к увядшему придорожнику.

- Ой, не могу! - в общем дружном хохоте громко, с подвывом стонал кто-то в темноте, - ой, cчac лопну!. Ну, кавалерист! Ну, коняка – прах её дери! Он - на неё верхом, а она – мордой  в землю!..

«- Казак, наблюдавший за Щукарем, был большой шутник и весельчак, - дождавшись наконец тишины, продолжил чтение Обухов, время от времени громко фыркая, словно плывущий конь,- он, перепрыгнув через плетень, подошёл к Щукарю. "Доброго здоровья, Щукарь! Никак лошадку купил?"

- Купил, да вот трошки, кубыть, промахнулся, норовистая, чертяка, по­палась: ты на неё садиться,  а она - хлоп и наземь. Видать, под верхом ишo не ходила, необъезженная." Казак, сощурив глаза, обошёл вокруг кобылки раза два, мимоходом заглянул ей  в зубы, совершенно серьёзно сказал: "Ну, конечно, она - неука! А лошадь, видать, благородных кровей. По зубам ей годов пятьдесят, никак не меньше, а вот через то, что она благородная, и совладать с ней никто не мог. Щукарь, видя сочувственное к нему отношение, осмелился спросить: «-А скажи, Игнатий Порфирич, через чего  это она так уж дюже скоро похудела?  Я её веду,  а она   прямо на глазах тает; дух чижолый  из не  рвётся и помёт выскакивает, как из пропасти. Всю дорогу проследила!"  - "А ты её где купил? Не у цыганов?" - "У них, зараз за вашим  хутором табором стояли". Ну, так она через то стала худая, - пояснил казак, знающий и в лошадях и в цыганах - что они её перед тем, как продать тебе, надули. Какая   лошадка от старости превзойдёт в тощесть, ей перед продажей встремляют в задний проход продырявленную камышину и дуют по очереди всем кагалом до тех пор, покеда бока ей разнесёт и станет она видом круглая и пузатая. А потом, как надуют её наподобие бычиного пузыря - зараз же камышину выдернут и на место её встромляют обмазанную смолой тряпку, либо кусок початки, чтоб дух не выходил. Вот и ты такую надутую купил. Затычка-то, должно, дорогой выпала, и начала кобылка твоя худеть... Ты вернись, поищи затычку-то... Мы заново в момент надуем»...

Взрыв хохота был настолько силён, что слабый огонёк коптилки испуганно заметался, отбрасывая на бревенчатые стены землянки огромные качающиеся тени, сухо затрещал, грозя погаснуть.

- Ой, не   можу, ой, ратуйте  мяне, люди добрые! - держась обеими руками

 за живот, суча ногами, обутыми в грязные кирзовые сапоги, катался по снарядному ящику  Бронька Матусевич. - Надо же, надутую кобылу дядок купив! И як же гэта ён не убачив, что у ей  под хвостом затычка была?! Ха-ха-ха.

Они, цыгане, в таких случаях старому коню ещё для бодрости стакан водки обычно в глотку    заливают! - вытирая выступившие на глазах от
смеха слезы   огромной своей ладонью, громко, торопясь, говорил
Пантелей Иванович Козлов. - Он тогда на базаре, хотя и старый,
больной, как молодой взбрыкивает, на дыбки встаёт, удила грызёт,
пеной брызжет! Потому-то она, кобылка этая, и была такая шустрая
вначале, что цыгане ей для бодрости водки дали. Об этом тоже непременно должон был написать в своей книжке Шолохов этот...

" - Черти бы их надули! - в отчаянии вскричал Щукарь и кинул­ся к цыганскому табору, но, выскочив на пригорок, обнаружил, что ни шатров, ни кибиток возле речки уже нет. Там, где был стан, полз синий дымок не потухшего костра, а вдали по летнему шляху вилась и таяла на ветру седая пыль. Цыгане исчезли, как в сказке. Запла­кал Щукарь."

-  Заплачешь тут не простыми слезами, кровавыми,- печально проговорил в темноту сочувственно притихшей землянки Козлов. - Раньше, при царе жизнь крестьянина-бедняка и всей его семьи целиком и полностью от его лошади зависела. Пала у него лошадь или укра­ли её цыгане - неначем ему свой клин земли вспахать, засеять,  урожай собрать, в амбар свезти. Кушать тогда семье нечего - хоть ложись и подыхай от голода! И дохли. Вот потому-то и убивали наши мужи­ки цыган-конокрадов кольями и вилами без всякой пощады. И этого, что бедняка  Щукаря обманул, надо было убить без всякой жалости...

- Не зевай, Фома, на то и ярмарка! - весело возразил Козлову
первый номер третьего пулемётного расчёта, всегда обстоятельный и неторопливый в принятии решений Михаил Романовский, -
нечего было этому Шукарю с пьяных глаз кобылу себе покупать. По
пьянке любое дело делать не след, а тем паче - коня покупать!

 Ежели сам в них ни уха, ни рыла - знающего человека с собой пригласил бы, тот ему по его деньгам подходящую лошадёнку выбрал бы, а не клячу водовозную... Старый дурак - твой Щукарь, и в своей  беде сам целиком и полностью виноват...

-  И всё же жалко мне его, - грустно вздохнул в темноте кто-то
невидимый, - дуже мягкий душой человек, беззлобный, доверчивый. Таких у нас, в России, чаще всего и обманывают разные пройдохи. И потом, бедный он был - на хорошую лошадь у него денег не было…

-  Рассказывают, что ежели немцы где-нибудь у нас цыганский табор заловят, то даже пули на них им тратить жалко – всех, весь табор от мала до велика живьём в землю закапывают…

-                Ну, так я читаю дальше? – сердито, с вызовом спросил в темноту Обухов,- или...

-                Читай, читай! -  хором зашумела землянка.

« -Заплакал Щукарь, вернулся.  Любезный Игнатий Порфирьевич опять вышел из хаты.  " Я под неё подлягу, чтобы она сызнова не упа­ла...   от лихости, а ты садись,- предложил он. Мокрый от стыда, горя  и пота, Щукарь принял его услугу, кое-как сел. Но его бедствиям ещё не суждено было   кончиться: кобыла на этот раз не упала, зато у неё оказался совершенно невероятный скок. Она, как в галопе, вы­брасывала вперёд передние ноги, а задними взбрыкивала,  поднимая их выше спины. Таким манером пронесла она Щукаря до первого проулка. За время этого бешеного скока у него свалилась с головы шапка   и раза четыре от страшных сотрясений внутри что-то ёкало и словно обрывалось. «Бож-же мой! немыслимо так ехать»!..  - решил Щукарь, спешиваясь на скаку. Он вернулся за шапкой, но, видя, что по проулку спешит к нему народ, сам поспешил назад, вывел злосчастную, проявив­шую столь неожиданную прыть кобылу за хутор. До ветряка ему сопут­ствовали ребятишки, потом отстали. А Щукарь уже не осмелился снова сесть на цыганскую «мыслю», он далеко околесил хутор по бугру, но на бугре  уморился тянуть за недоуздок и решил  гнать кобылу впереди   себя. И тут-то оказалось, что  с таким    трудом купленная  им ло­шадь слепа на оба глаза. Она шла, направляясь прямо на ярки и кана­вки, и не перепрыгивала их,  а падала, потом, опираясь на дрожащие передние ноги, вставала, трудно вздыхая, снова шла, причем и шла-то не обычно, а всё время описывая круги.

Щукарь, потрясенный новым открытием, предоставил ей полною свободу и увидел: кобылка его, завершив круг, начинала новый - и так безостановочно, по невидимой спирали. Тут Щукарь без посторонней помощи догадался, что купленная им лошадь всю свою трудную жизнь проходила в чигире, ослепнув
там и состарившись...

Обухов, перестав читать, поднял глаза от книги и мельком  взглянул на своих боевых товарищей.  Все они сидели молча  и понуро и на и усталых, чёрных от копоти и окопной грязи задумчивых лицах было столько жалости,   сочувствия к неудачнику – Щукарю,  что Обухова прошибла слеза, и он быстро, чтобы никто не заметил    его минутной слабости,   смахнул её со щеки колючим  рукавом  шинели.

- До сумерек  он пас кобылу на  бугре, - прокашлявшись, продолжал чтение Обухов грустным, тихим голосом, - стыдясь днём являться на     хутор и только ночью погнал он её домой... Как его встретила жена, баба дородная и лютая на расправу, что претерпел щупленький  Щукарь за свою неудачную покупку - "покрыто неизвестным мраком", как говорил друживший  в ту пору с Щукарём сапожник Локатеев. Известно лишь то, что кобыла вскоре заболела чесоткой, облезла и в таком неприглядном виде тихо почила на базу однажды в полночь. А кожу Щукарь с дружком Локатеевым пропили, - закончил читать Обухов и закрыл книгу.

- И всё?   - прозвучали в темноте    удивлённо - недоумевающие голо­са. - Что же дальше с этим  Щукарём случилось?

- Там, дальше про него еще много чего смешного и интересного написано,- весело сказал Обухов, решительно захлопывая книгу -  я заглядывал. Завтра вечером, ежели будет время - почитаем. А на сегодня - всё, спать пора...

Задвигались, закряхтели, заворочались, укладываясь в шинелях и в сапогах на жёстких снарядных ящиках.

- А вот у нас на посёлке аккурат перед самой войной тоже очень смешной случай с одним нашим дедом приключился,- громко, весёлым голосом сказал вдруг в наступившей тишине наводчик третьего пуле­мётного расчёта Михаил Романовский.

-  Давай, смоленский рожок, соври про свой случай, - сказал Бронька Матусевич  с усмешкой в голосе. Я уже давно приметил, что все вы – смоленские, дюже складно и интересно врать умеете…

-  Ей-богу, не брешу! Да провалиться мне сейчас на этом самом
месте! Всё - чистая правда! Можете у братана моево - Сашки спросить, когда с поста сменится! Он подтвердит!..

-  Ну, да ладно, чего уж там, рассказывай…

-  Ну,так вот. Жил у нас в посёлке перед самой войной такой же,
как твой Щукарь, древний дед шестидесяти лет. Пошёл он как-то летним днём на наше кладбище старуху свою поминать. Ну, как и положено в таких случаях, взял с собой пол-литра водки и закуску немудреную. Сидел он возле ее могилки на скамеечке, вспоминал да к бутылке время от времени прикладывался. И к вечеру всю её по­тихонечку выпил и стал домой собираться. Понятно, что с пол-лиры той хорош был - много ли ему, старому, надо. И вот когда он, пья­ненький, мимо свежевырытой могилки по тропке проходил, то на мок­рой глине или росной траве поскользнулся и прямиком в эту яму и съехал на боку. Пробовал сам из могилки вылезти, да не смог - глубокая она, края обрывистые, да и к тому же пьян был сильно. Стал он кричать, людей на помощь звать - да кто же его в эту вечер­нюю пору услышит - кладбище от поселка километрах в двух, если не больше. Барахтался дед в той могилке, барахтался да и заснул.

И надо же такому случиться, той самой ночью двое пришлых мазурика у нас на посёлке продуктовый магазин "подломили" - взя­ли ящик водки и бумажный куль копчёной колбасы. Ну, а где же им выпить, удачу "обмыть"? Конечно же - на кладбище, подальше от люд­ских глаз. К тому же там всюду скамеечки, стаканы имеются - можно с комфортом это дело оформить. Притащили они, значит, на кладбище свою добычу, уселись на скамеечку, открыли бутылку и стали по ста­канам водку разливать. И вдруг слышат - рядом, из-под земли чело­веческий голос: "А мне? Мне, ребята, налейте!" У мазуриков этих, понятно, волосья на голове от ужаса дыбом встали. Заорали они благим матом и наутёк бросились. Ну, а ящик водки и куль копчё­ной колбасы, как стояли на самом краю отрытой могилы, так туда, к деду в яму и съехали. Дед, не будь дурак, бутылку из ящика до­стал, сколько смог, из неё отпил, колбаской закусил и снова спать лёг.

А утром, когда продавцы обнаружили, что их магазин ограбили - милицию вызвали… Милиционеры на место преступления с собакой - ищейкой прибыли - она их по следам на кладбище привела. И видят милиционеры там такую удивительную картину: на дне свежевырытой могилы спит беспробудным сном, свернувшись калачиком, старый дед, а возле него - ящик водки да куль копчёной колбасы.

Шесть лет тюрьмы деду за ограбление магазина впаяли, хотя на суде он клялся - божился, что ни водки, ни колбасы он в магазине не брал, а всё это ему сам Господь Бог за все его муки в могилу послал.

Два года дед за чужие грехи в тюрьме отсидел, когда те два мазурика, что наш магазин ограбили, на каком-то другом тёмном деле попались. Узнали они на следствии, что старый дед за их дав­ние проделки безвинно на тюремных нарах парится - пожалели ста­рика, сообщили следователю, что это они два года тому назад про­дуктовый магазин в посёлке "взяли". Отпустили деда из тюрьмы с извинениями. А вскоре он и сам к своей бабке на тот свет отпра­вился. Вот какая смешная история случилась с нашим дедом. Как с тем Щукарем - хошь - смейся, хошь - плачь...

Павел и лейтенант Тенешев, проверяя посты, подошли к землянке пулемётчиков и услыхали доносившийся оттуда громкий смех.

- Вот черти полосатые, - сердито сказал Павел,- ржут, как за­стоявшиеся жеребцы на конюшне. Непорядок - демаскируют. Надо зайти - сказать, чтобы весь этот цирк немедленно прекратили – фриц ведь может и на звук очень точно мину из миномёта кинуть... Не  то, что наши ...

-  Не надо, Павел Сергеич. Пусть посмеются - облегчат душу. Да-а-а,
удивительный всё-таки у нас народ! Немец жмёт. Отступаем. Почти
каждый день бои, смерть, кровь товарищей, а они всё равно духом
не падают - ещё и смеются... Нет, с таким замечательным народом
мы обязательно немца победим! Обязаны победить! Не можем не победить!..

-  Что верно, то верно, - усмехнулся Павел. - Весёлый у нас народ - с таким не соскучишься. Как говорил наш покойный старшина
Григорий Иванович Ничипоренко, пусть земля ему будет пухом, и на
войне солдат должен нести свою службу легко, бодро и без всякого
уныния, не то ему и спичка бревном покажется... Да, с таким крепким духом народом мы Гитлеру непременно рога обломаем. По самые
корни... Это уж точно...

-  А знаете что, Павел Сергеевич, давайте-ка ко мне в землянку
заглянем, - предложил вдруг лейтенант Тенешев весёлым голосом.-
У меня ещё спиртику немного осталось, "беломорчик" жена вчера в
посылке прислала... Устроим себе сегодня маленький праздник. Кажется, это ещё древнегреческий философ Сенека сказал, что жизнь человека без праздников, это всё равно, что долгий путь без заезжего двора, трактира то есть. Прав, очень прав был мудрец!..

-  Согласен, товарищ лейтенант... С удовольствием...     

Глава  ХVII

По крутым, плотно утрамбованным сапогами глиняным ступенькам Павел и лейтенант Тенешев осторожно, почти ощупью спустились в кромешной темноте в тёплую, терпко пахнущую оттаявшей землёй командирскую землянку. За полгода окопной жизни этим земляным запахом прочно пропитались их шинели, гимнастерки, волосы, все поры тела. Открыв дверь и войдя в землянку, Павел невольно зажмурился - таким ярким   показался ему из темноты свет стеклянной лампы-молнии на столе, сооружённом из двух стоявших друг на друге снарядных ящиков. Денщик лейтенанта сержант Смирнов - невысокий, лет двадцати парень с короткими седыми  волосами, щуря от нестерпимого жара  круглые, как у совы глаза, сидя на корточках, осторожно, чтобы не обжечься ненароком о раскалённые докрасна бока сделанной из железной бочки из-под бензина печки - буржуйки, подкладывал в неё короткие берёзовые чурки.

- Сообрази-ка нам, Коля, пожалуйста, быстренько чего-нибудь поесть, - ожесточённо потирая озябшие руки у раскаленного железа, весело попросил его
лейтенант, - а то мы с сержантом Коваленко, проверяя посты,
змерзли усе,  як цуцыки, - заговорщицки подмигнул он Павлу, - и исты хочем, як голодные волки зимой...

- Айн момент, - также весело и бодро отозвался сержант и, покопавшись в своем «сидоре», достал из него банку мясных консервов и принялся открывать её на столе огромным немецким штык-ножом.

- Ну, как там фриц? - равнодушным голосом спросил денщик, не спеша нарезая по-мужски большими и неровными ломтями хлеб. - Небось, уже третьи сны видит, - ответил он сам себе с усмешкой. - Он - барин, ночью воевать не любит. Не приучен. Боится...

- Ну, так я пойду, товарищ лейтенант, что ли? - закончив резать
хлеб, сало и аккуратно разложив всю эту богатую снедь на столе на белой чистой холстинке, несколько конфузясь, спросил он, и, судорожно двинув по-юношески острым кадыком, сглотнул слюну. - В соседнюю землянку, к миномётчикам... Дружка, земляка своего проведать. Его сегодня утром при артналёте в плечо, в мякоть осколком слегка зацепило. Санинструктор Рита перевязку ему, как положено, сделала, а в санбат он идти  наотрез отказался - оно и по­нятно: упекут ещё в госпиталь, не разобравшись, а оттуда, сами зна­ете, в свою часть обратно уже не попадёшь... А в чужом полку, без надёжных друзей-товарищей в бою запросто ни за понюх табака про­пасть можно, потому что, понятно, любой красноармеец в первую очередь из боя своего раненого друга или земляка выносит, а чужака впопыхах могут и забыть случаем. А сейчас, когда отступаем, и в плен к немцам, не приведи Господи, таким Макаром попасть можно. Нет, уж лучше сразу - пулю в лоб, смерть, чем плен, пытки, издевательства проклятой немчу­ры. У нас в роте, кто в плену у немца побывал и всё это на своей шкуре испытал или, как я в партизанах был и все издевательства фашистов над нашим мирным населением сам, своими глазами видел, немцев в плен в бою не берёт - убивает без всякой пощады - хорошо, зло во­юет. И всегда при себе, в кармане, "лимонку" для себя носит, во второй раз, говорит, немец меня живым в плен не возьмёт... И немцы тоже ужас как нашего плена боятся, особенно ихние офицеры, чуть - что - сразу стреляются…

- Да-а-а, - задумчиво протянул лейтенант Тенешев, - эта война без милосердия. Впрочем, на то она и война… Может, Коля, прежде чем идти, ты

с нами тоже рюмашечку спиртика примешь? За здоровье земляка - мино­мётчика. По всему видно, что он у тебя - орёл!

- Приму, товарищ лейтенант, отчего не принять, - рассудительно  произнёс денщик, присаживаясь на деревянные нары у стола. - Конечно, орёл. Герой! Четыре раза в атаку ходил. В рукопашном бою дважды побывать пришлось. Это уже после первого тяжелого ранения его в миномётчики определили. И вот теперь уже во второй раз по-дурному шальным осколком при артобстреле зацепило. Не везёт парню. . .

Они выпили по маленькому, грамм на пятьдесят, шкалику спирта и
принялись жадно закусывать, то и дело морщась от противно хрустящего на зубах песка, тонкими струйками сыпавшегося на стол и на них самих при каждом близком разрыве снаряда или мины, которыми немцы время от времени лениво обстреливали наши позиции " для профилактики".      

- Разведчик – закадычный друг мне говорил, что нынче немец уж очень вонючий пошёл, - усмехнулся денщик, проглотив очередной кусок хлеба с салом.- Возьмёшь "языка", а от него такой тяжёлый дух идёт, что с души воротит, изжога поднимается. Оказывается, так противно порошок воняет, кото­рым фрицы себя от вшей с головы до ног обсыпают. Но он им всё одно не помогает - вши по немцам пешком ходют. Представляете: пленного в штаб привели, а у него на погонах серый живой налёт из вшей шевелится. И оттого  на допросе он ни минуты спокойно стоять не может - ёрзает, чешется, голову с ожесточением всей пятернёй скубёт. Даже шинель свою из-за плотного налёта вшей в петлицах на пуговицы застегнуть не может! Нечего сказать: довоевались - вшивой у немцев вся ихняя армия стала! Правда, и у нас в окопах этого добра тоже хватает - месяцами в одежде спим, не раздеваясь, бани тоже месяцами не видим, но все же вшей у нас намного меньше, чем у немцев, потому что медицина у нас время от времени всю нашу одёжу в вошебойках прожаривает. А у немцев, го­ворят, таких агрегатов нету... Не сообразили изобрести...

Когда хлипкая, наскоро сколоченная из зелёных  досок от снарядных ящиков дверь за денщиком закрылась, они выпили еще по одному стаканчику.

С холода, в тёплой землянке от тёплого  спирта они быстро согрелись, их разморило и, как это у нас всегда бывает в подобных случаях, потянуло на разговоры.

- Вот вы, Пётр Андреич, - учёный человек, - сказал Павел, упирая на слово "учёный", - истории студентов в московском институте   учили...

-  Литературе... В педагогическом...

-  Всё одно - человек грамотный, образованный. Учитель, одним
словом. Вот и объясните, растолкуйте мне, пожалуйста, не шибко грамотному шахтёру, который всю свою жизнь только уголёк под землёй, в шахте рубал,
как это немец нынче аж под самой Москвой оказался? Только откровенно и честно, а не так как нам ротные наши политруки да Левитан по радио
говорят: отступаем, мол, перед превосходящими силами врага с целью выравнивания линии фронта, по стратегическим соображениям и так далее. И до каких же пор мы эту самую линию ровнять будем? До Урала? И что это за драпстратегия у нас такая? Стыдно и обидно. Стыдно перед бабами 'и ребятишками, которых на поругание фашисту отдаём. Вояки! Мы  с вами, Пётр Андреич, вместе не первый день воюем, в глаза смерти не раз заглядывали. Так что вам меня опасаться нечего - в осо­бый отдел закладывать не побегу...

- А чего мне бояться, - усмехнулся Тенешев. - Как говаривали раньше, в старину наши русские офицеры: "Всё равно - чтобы ни слу­чилось, а офицеру меньше взвода не дадут, дальше Кушки - не по­шлют". Кушка, как известно, самая южная точка России. А я - на передовой. Ну, скажите, куда дальше передовой меня в случае чего могут послать? Некуда!.. Разве что разжаловать в рядовые перед строем за распространение панических настроений...

- Да, конечно, настроение у всех нас сейчас - хуже некуда. Хреновое, прямо скажем, настроение. А чему, скажите, радоваться? Почитай, половину, ну, может, чуть меньше половины России мы немцу уже отдали. Обидно. Понимаю: внезапно на­пали и так далее... Но ведь эта самая внезапность уже давным-давно кончилась, нам бы давно пора всем фронтом остановиться, упереться, как следует, а там хорошенько побить да и погнать немца без удержу назад, на запад, в его фатерлянд, а мы только всё пятимся и пятимся перед ним, як раки на мелководьи...

-Ну, что вы, Павел Сергеич, об очевидном меня спрашиваете?- укоризненно покачал лейтенант красивой своей головой и, достав из алюминиевого портсигара две "беломорины", одну протянул Павлу, а другую, щурясь от жара, прикурил от лампы-молнии на столе.- Разве вы сами не видите, какой громадной силой он на нас навалился? Всю военную и экономическую мощь завоёванной Европы Гитлер в один ку­лак собрал и на нас бросил. Против нас, как вы хорошо знаете, не только одни немцы воюют, но и финны, мадьяры, румыны, французы, чехи... Вы, очевидно, знаете, что прекрасно вооруженная и обученная армия Чехословакии, по расчётам военных специалистов, могла бы успешно сопротивляться вермахту целый год - у неё были лучшие в мире танки, самолёты, стрелковое вооружение. А западные буржуазные политики, чтобы умаслить Гитлера и натравить его на Россию, всю эту современную, отлично вооружённую армию сдали немцам без единого выстрела по Мюнхенскому сговору тридцать восьмого года. И теперь эти чехословацкие танки с заводским клеймом "Шкода" на броне и с немецкими экипажами внутри её рвутся к Москве, не счита­ясь с потерями, а нам с вами приходится, обливаясь кровью, уничто­жать их на полях Подмосковья всеми доступными средствами...

- Конечно понимаю. И сам все прекрасно вижу…

И потом ведь мы с вами, Павел Сергеич, не перед  круг­лыми дураками и трусами, какими немецких солдат и офицеров изо­бражают для поднятия нашего с вами боевого духа в своих, сшитых на живую белую нитку глупейших фильмах наши киношники, а в наших газетах, журналах, листовках -  не нюхавшие войны художники, писатели, поэты, как вы говорите, пятимся, а перед сильнейшей армией в Европе и, пожалуй, во всем мире, солдат которой смел, дисциплиниро­ван, инициативен, упорен в бою, отлично владеет вверенным ему ору­жием и боевой техникой, и которая в отличие от нашей Красной армии к двадцать второму июню сорок первого года была полностью отмобилизована, развёрнута, имела прекрасное вооружение,  многократно испытанное в реальном бою, а главное - была уже по уши втянута в войну…

-  Втянута в войну? Это  как  же  понимать?

         - Это означает, дорогой мой, что почти каждый немецкий солдат, офицер, весь без исключения личный состав вермахта к моменту нападения на нас был уже как следует обстрелян, имел реальный боевой опыт, научился и привык воевать и побеждать противника в Европе, привык жить на войне - в окопе, землянке, блиндаже, привык к посвисту пуль над головой и раз­рывам мин и снарядов - втянулся в войну - она стала для него при­вычным, обыденным делом... Работой… Военный теоретик, историк, учёный Карл фон Клаузевиц в своей главной теоретической работе "0 войне" пи­сал об этом факторе, как об основном, решающем в начальном периоде любой войны…

            -Фон?! Клаузевиц - немец?..

            -Немец. А если быть совсем уж точным - пруссак. Историк и виднейший теоретик военного искусства. Жил и творил в конце восемнадцатого, в начале девятнадцатого веков. Всю войну двенадцатого года
в качестве военного советника находился при штабе Михаила Илларионовича Кутузова. Потом он на основании своих личных наблюдений и удивительно точных, аргументированных философских рассуждений на­писал великолепнейший научный теоретический труд   «1812 год».

 -   Всё одно - немец. Не верю я им…

 - Напрасно. Клаузевицу можно верить - умница он большой. Все
военные академии мира на его классических трудах о войне до сих
пор учатся. В нашем доме у отца была богатейшая библиотека: Александр Васильевич Суворов, его «Наука побеждать», Макиавелли, Клаузевиц, Кресновский. В детстве я буквально зачитывался трудами этих
корифеев военной мысли, можно сказать, запоем читал. Мечтал стать  офицером, а стал учителем...

- Но воюете вы, Пётр Андреич, ничуть не хуже кадрового командира, - уловив грустные нотки в  голосе командира, весело сказал Павел, - а порой даже лучше…

- Так вот, можно с уверенностью сказать, что к началу Великой Отечественной войны разница между фашистской и нашей Красной арми­ей была, ну, примерно, такая,- нетерпеливо пошевелил Тенешев пальцами в воздухе возле щеки и даже легонько пощелкал ими, подыскивая сравнение поточнее, - как, скажем между вами, Павел Сергеич, к тому времени уже почти четыре месяца как следует повоевавшим на Халхин-Голе, и мною, пороху ещё совсем нигде и никогда до той поры не нюхавшему… Сами понимаете - земля и небо…

 - Так точно, товарищ лейтенант! - оживился Павел. - Совершенно верно вы  говорите!  Когда эта война началась, и я на фронт в действую­щую армию попал, то уже не только теоретически, но и практически хорошо знал, что и как на передовой надо делать, как воевать, как вести себя в настоящем бою, где лучше пулемёт поставить, как лучше его замаскировать... А те, кто до этого не воевал, не обстрелянные подрастерялись малость. Не все, но растерялись, потому что всё им

на фронте было впервой, в диковинку.  А, как известно: "Без сноровки и ложку мимо рта пронесешь". Так что выходит, Пётр Андреич, - искренне удивился своему неожиданному открытию Павел, -  все вооружённые конфликты, которые на наших границах время от времени до войны случались, были нужны и даже очень полезны для нашей Красной армии, её личного состава... В плане его боевого обучения...

- Вне всякого сомнения. Каждый такой конфликт - это своеобразная
разведка боем, проверка сил и средств противника…

- Плохо ж мы, однако, немца перед войной проверяли, ежели Гитлеру удалось
захватить нас врасплох - навалился нежданно-негаданно, когда мы
его совсем не ждали - пожёг на границе все наши самолёты на аэродромах, танки без горючего уничтожил. И теперь вон где очутился, аж под самой Москвой! Прошляпили мы Гитлера, понадеялись, как всег­да, на русское "авось", не укрепили, как следует всю нашу западную границу - вот теперь и расплачиваемся за свою беспечность большой кровью и бесконечным отступлением, - убеждённо, громко и горячо говорил Павел, по привычке катая в крепких пальцах липкий катышек чёрного хлеба. - А вот если бы к началу войны мы точно знали планы немцев да собрали там, на западной границе, наших  войск побольше, то сразу бы дали фашистам достойный отпор "малой кровью, могучим ударом", как в песне поётся.  А ещё лучше, если бы мы по изготовившемуся к нападению на нас противнику первыми ударили, нанесли бы по нему, так сказать, упреждающий мощный удар. И воевали бы тогда не на своей, а на немецкой земле. И, может, уже давным-давно в Берлине чай пили бы… И об чем только наше правительство, товарищ Сталин думали? Почему немца не упредили?

- А, по-моему, это не совсем так, дорогой вы мой, Павел Сергеич,-
застенчиво улыбнулся Тенешев, - вернее, совсем не так. На всё на
это, мне думается, надо смотреть несколько под иным углом зрения.
Если вам интересно, то я доложу сугубо свою точку зрения на всё происшедшее с нами...

-  Очень! Умного человека послушаешь - сам умней станешь. Или как ещё у нас в народе говорят: «Медный пятак возле золота потрёт­ся - сам от этого ярче заблестит». Сам я - не шибко грамотный, по­этому очень люблю при случае с образованным человеком, вроде вас, по душам поговорить. Ума у него поднабраться...

-  Слышите! - вдруг поднял указательный палец вверх Тенешев. - Слышите, как мыши за стенкой землянки скребутся, шуршат! Но это не чёрные полёвки, а наши - серые, домашние. Сам видел. Набежали к нам сюда из всех сожженных фашистами деревень, к человеческому теплу. Мне они очень наш старинный дом в Москве, в Петроверигском переулке напоминают. Детство. Уют. Все по-домашнему тепло, хорошо. Мыши под полом скребутся...

- Ну, и чего в том хорошего? От мышей у людей болезнь начинается. Тулемерия. От неё даже помереть можно.

- Тулеримия, - несколько сконфуженно поправил Павла Тенешев и
продолжил: - Конечно, « Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны». Но мы с вами на бой не со стороны смотрим, а непосредственно в нем участвуем, и поэтому нам должно сметь свое суждение иметь и по стратегии развернувшейся от моря и до моря Отечественной войны.  Так вот, если бы, как вы предлагаете, вся или почти вся наша регулярная армия к началу войны с немцами встала на западной границе " непреступной стеной - обороной стальной", чтобы не отдать врагу ни пяди своей земли, то немцы первым же неожиданным и всесокрушающим ударом авиации и артиллерии уничтожили бы все эти наши изготовившиеся к бою  войска, а потом, не встречая на своем пути серьёзного сопротивления, катили бы на своих цугмашинах с весёлыми песнями до самой Москвы. Что им и удалось сделать во Франции, Дании, Голландии, Бельгии. Таким же, не раз на практике проверенным способом, Гитлер собирался в считанные недели победить и нас, но просчитался - Сталин вопреки всякой логике не сосредото­чил основные силы Красной армии вдоль наших западных границ даже под угрозой очевидного вторжения, и тем самым сохранил нашу армию, во всяком случае, большую часть её, которая медленно отступая перед превосходящими силами противника в постоянных арьергардных боях уничтожает, обескровливает, изматывает наиболее боеспособные дивизии немцев. Мы затягиваем войну, выигрываем время, чтобы успеть провести в стране всеобщую мобилизацию, в глубоком тылу сформировать и под­готовить к боям сотни новых полнокровных дивизий, эвакуировать в тыл промышленные предприятия, которые будут постоянно снабжать и уже снабжают нашу армию оружием, техникой, боеприпасами.

Если внимательно проанализировать весь нынешний ход боевых действий на советско-германском фронте, то нетрудно заметить, что мы почти точь-в-точь повторяем стратегию и тактику русской армии в войне с Наполеоном в 1812 году. Особенно на направлении главного удара немцев - на Москву,- говорил Тенешев, заложив руки за спину и медленно прохаживаясь по тесной землянке. - Я даже предполагаю, что и сам товарищ Сталин, и всё наше правительство еще до начала войны знали,  хорошо по­нимали, что сразу остановить всю страшную по своей силе лавину вражеского нашествия нам не удастся, и поэтому какое-то время Красной армии все же придётся отступать вглубь страны перед значи­тельно - в десятки, сотни раз превосходящим нас в живой силе и тех­нике противником. Особенно на направлении его главного удара, где всегда, согласно стратегии и тактике любой войны, создается над противником именно такое чудо­вищное превосходство  сил и средств.

 -   Значит, и Москву нам придётся немцу сдать?

 - Не знаю... Этого, пожалуй, даже сам товарищ Сталин точно не
знает. Никто, кроме Господа Бога, не знает, до какой последней черты нам  с вами придётся отступать. Может, чтобы сохранить свою армию,  придется, как в 1812
году сдать Москву врагу, не приведи Господи! Поскольку с потерей
Москвы мы не потеряем Россию, а вот с потерей Красной армии - непременно. Поймите же: нынешнее нашествие немцев на нашу страну во
сто крат страшнее  нашествия на Русь татаро-монголов в двенадцатом
веке, потому что от Гитлера нам никакими, даже самыми большими "ясками" откупиться не удастся - он с самого начала объявил нам – всему русскому народу войну на полное уничтожение. Так что нам с вами  остаётся или победить, или умереть. Третьего не дано. И я твёрдо верю в нашу окончательную победу. А знаете, когда я впервые в это поверил, поверил, что немца можно не только успешно бить, но и гнать с нашей земли взашей?

 -    И когда же?

-    Когда в августе мы отбили у немцев назад наш город Ельню. Первый наш русский город, который нам удалось освободить. Я тогда ещё
подивился, как лихо, истинно по-кавалерийски генерал армии, командующий Западным фронтом Георгий Константинович Жуков срубил Ельнинский выступ, с которого фашисты намеревались совершить свой решающий прыжок на Москву. Я думаю, уверен, что в его лице Россия со временем получит гениального полководца, которого история поставит в один ряд с Александром Невским, Суворовым, Кутузовым...

- И я, Пётр Андреич, тоже только после Ельни поверил, что немца
можно как следует бить. Много ж мы их там намолотили! Хотя и наших
там немало полегло... А Георгия Константиныча я на Халхин-Голе видел вот также близко, как вас сейчас вижу. Честное слово! Он тогда
еще только комкором был и мне лично вот этот орден Красной Звезды вручал, -   легонько похлопал Павел растопыренной ладонью по ордену на  груди. - И вот эти именные часы. И руку при этом пожал. Креп­кая у него рука, шахтёрская! Я после этого целую неделю правую руку не мыл, гордился, что такой доблестный   генерал мне ее пожал!

А сам он  с виду – невысокий, кряжистый, не толстый, а солидный - на земле крепко обеими ногами стоит - такого так просто, по­ходя, плечом с места не сдвинешь, а он тебя - запросто. А главное - Георгий Константиныч - мужик серьёзный, башковитый - семи пядей во лбу, если не больше. Уверен: Жуков непременно Россию от немца спасёт, потому что по-мужицки умён, хитёр и смекалист. От нашего русского народа у него все это. Видели бы вы, до чего он ловко япошек прищучил, которые пограничную реку Халхин-Гол в мае тридцать девятого перешли. Окружил всю шестую армию генерала Риппо и до единого уничтожил. Вот погодите - он и немцев также ловко прищучит! Под его руководством мы фрицам все рога по самые корни обломаем! Непременно обломаем!

-  Да, удивительное совпадение, что зовут Жукова Георгием. Святой Георгий на Руси издавна почитался как воин - освободитель земли Русской, - сказал задумчиво лейтенант Тенешев. - Скорее всего - это не просто совпадение,  а промы­сел Божий…

-  Вы  только не подумайте, Пётр Андреич, что там, на Халхин-Голе, нам японцев легко и просто было разбить - японцы, как и немцы, вояки серьёзные,
смелые, с крепкими нервами. Я собственными глазами видел, как ихние артиллеристы, подпустили наши танки метров на двести - триста и  в упор их расстреляли. Танков тридцать-тридцать пять тогда подожгли - почти половину танковой бригады. И лётчики у них очень смелые. Я даже здесь, под Москвой, таких жарких воздушных боёв не видел, как на Халхин-Голе!

-  Что же касается «упреждающего удара»  по изготовившемуся к броску на нас немцу, - сказал задумчиво Тенешев, - то тогда мы во всем мире прослыли бы агрессорами, первыми развязавшими войну против маленькой беззащитной Германии и оказались бы в полной политической изоляции. И никто бы нам тогда не помогал. Вы ведь помните, как в тридцать девятом почти вся Европа кинулась на защиту обиженной нами крохотной  Финляндии – помогала ей  и оружием, и добровольцами. Прежде всего – Скандинавские страны. - Тенешев  присел на корточки возле «буржуйки», открыл  дверцу и  бросил в неё несколько березовых поленьев, которые сразу занялись огнем, весело затрещали.

   - Научиться воевать настоящим образом можно, только воюя, - сказал  Тенешев, - это – аксиома. Несомненно, что можно и нужно в мирное время готовить свои войска к войне – учить солдат метко стрелять из винтовки и пулемёта, водить  танк и так далее, но научится воевать практически, по-настоящему солдаты могут, способны лишь в настоящем, реальном бою. Образно говоря, это всё равно, что впервые учится плавать - человек может сколько угодно махать руками, дрыгать ногами, стоя  или лежа на берегу, но чтобы по-настоящему научится плавать, поплыть, ему надо обязательно войти в воду, помучиться, вдоволь похлебать мутной речной водицы. Да что я вам всё это объясняю – вы сами это прекрасно знаете - в детстве, небось,   приходилось учиться плавать…

- Не-а, не знаю. Я плавать не умею, потому что у нас, в степу, ни речки, ни ставка не було. Так что учиться плавать было негде…

-  Плохо. Надо научиться.  Древние греки говорили: он - такой невежа - не умеет ни читать, ни плавать. А за умение воевать - надо платить. Это - тоже аксиома военного дела. И сегодня все мы - от красноармейца до генерала – пока ещё ученики, учимся на поле боя воевать  настоящим образом,  расплачиваясь за эту науку жизнями и потоками крови  красноармейцев и командиров. Немцы - хорошие учителя, а мы - прилежные ученики. С каждым днем, вы сами тому свидетель, красноармейцы воюют лучше, - умело контратакуют, точнее стреляют, преодолевая танкобоязнь бесстрашно уничтожают танки  гранатами и бутылками с горючей смесью...

-  А чего его –  танка бояться? – усмехнулся Павел. – Танк – это  тот же трактор, только с пушкой и пулемётом. И слепой, как крот – из него сквозь узкие окошки-триплексы ни черта не видно – сам залазил в ТБ – 5 и смотрел. На что у нас – пулемётчиков – станкачей служба – не мёд, а у танкистов – еще хуже. В страшной тесноте, словно в забое, в шахте – не повернешься. От  грохота выстрелов, пороховых газов, тряски с ума сойти можно. Я как посмотрел, в каких условиях нашим танкистам воевать приходится – сразу их всех страшно зауважал, герои! Я бы так, пожалуй, не смог!

-  Мы до сих пор не дали немцам захватить  Москву,- сказал Тенешев, задумчиво дымя папиросой, -  потому что за полгода этой страшной, кровавой войны Красная армия, её бойцы и командиры      уже прочно втянулись в войну, научились воевать настоящим образом, привыкли жить в окопах, землянках - война стала для них главным делом, смыслом жизни.   Но, Боже мой! знали бы вы, Павел Сергеич, как тяжело мне – учителю, педагогу отправлять в бой,  на смерть  и страдания молодых, красивых ребят, вчерашних школьников, моих потенциальных студентов. Ведь большинство из них по возрасту мне в сыновья годятся, все они и есть мои  родные, любимые сыновья,  и каждый из них  меня вот здесь -  в сердце, - порывисто прижал Тенешев ладонь к левой стороне груди, - и останется там навсегда, до самой моей смерти… Как это страшно, нелепо: утром ты с ними  говоришь, смеёшься, шутишь, мечтаешь о будущем, а вечером смотришь -   их  уже нет на белом свете – один убит в атаке пулей, другой разорван в кровавые клочья снарядом или миной, третий расплющен в кровавую лепешку немецким танком!

 Вечером, когда я обычно  получаю из штаба полка «приказ на бой», который должен провести утром следующего дня, и мы вместе с младшими командирами  вот в этой моей землянке обсуждаем в деталях его выполнение, то часто ловишь наполненные смертельной тоской взгляды молодых ребят, по сути дела еще мальчиков, которые отлично знают, понимают, что завтра утром после этой атаки многих из них уже не будет в живых, что для многих из них этот приказ на бой – смертный приговор, который утром будет приведен в исполнение. Поэтому и говорят  ребята между собой с мрачным юмором: «Страшней приказа – немца нет!»  А  ты совершенно бессилен что-либо сделать для их спасения в этой ситуации? Заслонил бы, кажется, каждого из них собой от смерти! К насильственной смерти этих молодых ребят нельзя, невозможно привыкнуть. Это так противоестествен­но,  так нелепо, когда гибнут молодые, едва расцветшие жизни. Нет сил это видеть, но умом понимаешь, что нет в России иной силы, кроме этих юных мальчиков, способной защитить, спасти нашу Родину от кровавого, безжалостного фашистского зверя. Одно утешение, что все эти великие жертвы нашего народа не напрасны, что будет и на нашей улице празд­ник! Давайте же, Павел Сергеич, выпьем за тех, кто положил свои молодые цветущие жизни на алтарь нашего Отечества. За нашу победу!

-     Давайте…

- Ну, разве ж можно так убиваться по погибшим, Пётр, Андреевич,- осуждающе покачал головой Павел, ставя на стол пустую склянку, - война, как известно, без крови не бывает - на то она и война. И потом при атаке вы ведь ни на НП под тремя накатами, как некоторые другие команди­ры, сидите, а вместе с этими ребятами, а вернее, впереди них, как того наш полевой устав требует, в бой идёте, и вас точно так же, как их, в любой момент убить могут. У вас даже шансов погибнуть в бою намного больше - немецкие снайперы за комсоставом вон как охотятся!  А вы – впереди атакующих, у противника на виду. Лично я считаю, что наш боевой устав пехоты неверно место коман­дира в бою определяет - не впереди своей атакующей роты он идти должен, где его очень легко и быстро противник ухлопать может, а сзади, чтобы он всю свою роту, как на ладони, видел, действие каждого своего бойца видеть и оценить мог, и решение верное принять. Или там, где ему в данный момент быть необходимо - для пользы дела. Помните, как в кино Чапаев Фурманову, комиссару своему, на картошках очень толково и наглядно разъяснял, где в какой момент боя дол­жен находиться командир. Очень толково и правильно рассуждал. Так это ж гражданская война была, когда пулемёты у противника на перечёт были. А теперь, почитай, у каждого немецкого солдата автомат - тот же пулемёт! И теперь, когда наш ротный, вооружен­ный одним лишь пистолетиком «ТТ» - оружием ближнего боя, которое, к тому же морозов боится - и на холоде в самый ответственный мо­мент может запросто отказать, потому зимой вы его всегда не в кобуре, а за отворотом шинели на груди держите, в атаку на немецкие автоматы и пулемёты впереди роты поднимается, то очень  сильно  мне японского самоубийцу – комикадзе напоминает. Поэтому у нас, у пехоты, на «передке» так и получается: вчера молодого лейтенанта на роту или взвод прислали, а назавтра в первой же атаке он или убит или ранен. Где же при таких огромных потерях среди комсостава командиров напасёшься?

- А я? Вот уже почти полгода воюю - и ничего. Даже не ранен ни
разу...

- Об этом не след вслух говорить, Петр Андреич! – торопливо постучал Павел костяшками пальцев по столу и трижды сплюнул  через левое плечо, - не накаркать бы случаем  беды, тем более, что вы - умный, образованный командир, а в бою себя совсем не бережёте - свою комсоставскую фуражку на красноармейскую пилотку до сих пор  не сменили, как другие … И каску в бою вас  надеть не заставишь…

- И не сменю никогда, - сердясь, громко сказал лейтенант Тенешев. - Мне мой покойный отец, пусть будет ему земля пухом, всегда говорил - он тоже офицером был в первую империалистическую...

 -  Офицером? В царской армии? Белогвардейцем?..                 

-  В царской, в царской, - поморщился Тенешев, - тогда другой армии в России нё существовало, и не белогвардейцем, а русским офи­цером, штабс-капитаном. Так вот он мне всегда говорил, что русские офицеры  всегда и везде своим  мундиром гордились и на фрон­те в целях личной безопасности в солдатскую шинель не переодева­лись - солдат должен видеть, что офицер - его командир противника не боится и мундиру своему, как и Отечеству своему, никогда не изменит. А вы говорите - пилотка... А каску в бою не ношу потому, что она   все время на глаза наползает и обзор сильно затрудняет, а мне в бою глаза и на затылке не помешали бы. Да и потом, вы же сами прекрасно знаете, что тяжела она, как чёрт, полчаса поносишь – и  голова набок, на плечо ложится. Впрочем, Павел Сергеевич, я что-то тоже не замечал вашей особой приверженности к этому головному убору…

- Ну, меня, допустим, в бою бронещиток моего «максима» надёжно защищает, - усмехнулся Павел, - на что мне ещё и каска? Ведь она и впрямь тяжеленная и действительно очень сильно обзор ухудшает. Впрочем, ежели за тобой в бою опытный снайпер охоту начнёт, то тут уж тебя ни  бронещиток, ни каска не спасут. Тут уж одна надежда на Господа Бога и на его величество счастливый случай…

-  Вы, Павел, любили когда – нибудь?                                 

-  Конечно, любил, - усмехнулся Павел.- Я, как видите, не красавец, но и не урод – из серединки, как говорят у нас на Донбассе, не выкинешь. А потом, я веселым был парнем, на гармошке играл, пел, плясал  - ну, девчата поэтому за мной – гуртом, как рыбы по весне из ледяного замора на вольный дух! Многим женщинам я в молодости в глазки заглядывал – и они меня любили и сейчас, небось, за меня горячо молятся, поэтому, наверное, и жив до сих пор…

-   А по-настоящему?  Взахлёб?  Чтоб голова кругом!

-  Нет, не приходилось...

-   Жаль! В молодости юноше непременно нужно именно так влюбиться. Без памяти. Чтоб даже себя потерять.  И  чтобы эта первая  любовь обязательно несчастной, без взаимности была. Впрочем, первая лю­бовь таковой чаще всего и бывает. На то она и первая. И чтобы потом ты ей - этой девушке делом, всей жизнью своей доказывал, что она зря тобой пренебрегла, что ты с другой сумел создать прекрасную счастливую семью, выучился, получил хорошую специальность. Что ты вообще замечательный человек, и трудом, и волей своей можешь добиться в жизни всего, чего пожелаешь. Пусть ей будет больно, горько и обидно, что она тогда этого не поняла и  отказалась стать
твоей женой. Несчастная любовь губит только слабого духом человека, у
сильного она может стать величайшим стимулом к жизни, творчеству, к новой, счастливой любви к женщине. Первая несчастная любовь способна сильного человека до величайших высот духа вознести.

-   А у вас такая любовь в жизни была?

-   Разумеется, иначе я бы вам об этом не говорил…

-   А вот у меня - не была, - вздохнул Павел.

-  Ничего.  Ещё будет. Вы - человек молодой, и у вас ещё вся жизнь  впереди...

-  Если только завтра фрицы не убьют… А пока мы все – холостые-неженатые здесь, на «передке», об одном мечтаем: «Эх, как бы дожить бы, до свадьбы–женитьбы и обнять любимую свою!» - негромко пропел Павел. - Об этом Бога в своих молитвах просим.  Об этом только мечтаем и молимся. Да,   здесь, на передовой, атеистов нет – все верующие – и комсомольцы, и коммунисты, и беспартийные  - все перед атакой «Господи, спаси и помилуй» про себя шепчут, истово Богу молятся, потому что  одна надежда у солдата в атаке в живых остаться – Господь Бог. И вы, Пётр Андреич, тоже, небось, молитесь.

-  Молюсь.

-  Не пойму я, зачем это немец наши церкви повсюду  так упорно бомбит, взрывает,   ровняет с землёй? Какая ему в этом корысть? Ведь храм - это  ж не военный  объект…

-  Для немцев наши православные храмы страшнее оружейных заводов во сто крат, - сказал убежденно Тенешев, - потому что это – корни наши, наша историческая память, без которой любой народ мёртв. Вы можете себе представить живое дерево без корней? Я – тоже…

-  А тогда, выходит, по вашему разумению, Пётр Андреич, что наша  родная советская власть, до войны храмы по всей Украине и России  в огромных количествах взрывавшая, то же самое, что и немцы, с нашим народом сделать хотела – исторической памяти его лишить? -   спросил Павел  удивлённым  и даже несколько испуганным шепотом.

-  Риторический вопрос…

-  Не понял.

-   То есть вопрос, в котором заключается ответ на него, - усмехнулся Тенешев.- К счастью, товарищ Сталин понял это. Совсем недавно понял, потому русский народ к памяти наших славных предков – военачальников: Александра Невского, Дмитрия Донского, Минина и Пожарского воззвал.  И многие  закрытые до войны церкви повсеместно разрешил открыть. Мол, русским женщинам есть за кого молиться… За мужей и сыновей своих, Отечество от лютого ворога  защищающих…

-  Да-да-да, - потянул Павел, - серьёзное обвинение вы, Пётр Андреич, советской власти предъявляете. – Серьезное. На пятьдесят восьмую статью оно вполне потянет, а то и на «вышку»…

-  Логика, обыкновенная логика заставила меня сделать столь мрачные выводы, -  тяжело вздохнул Тенешев, - факты – упрямая вещь…

-  И мы с вами эту власть после всего этого должны защищать не жалея живота своего?

-  Нельзя властвовать безвинно – на всех не угодишь, кого-нибудь да приходится обижать власть предержащим. Мы с вами, Павел Сергеич, не власть, не правительство и даже не товарища Сталина, а Отечество своё, народ свой должны до последней капли крови от проклятого врага защищать и обязательно победить врага – иначе не будет нам прощения от наших потомком,  русских людей, которые будут жить на этой земле потом. После нас. А  в чьих руках власть – не суть важно.  Как известно, власти меняются,  а Родина, народ остаётся…  На веки вечные…

Вы думаете, почему наш народ так отчаянно сражается с фашизмом. За Родину? За Сталина? За будущее детей своих? Несомненно. Но главное, что движет нашими солдатами в бою, помогает им  переносить все трудности и лишения – это оскорблённое достоинство, честь народа. Жили мы в своей стране худо – бедно, но по-своему. И вдруг в наши пределы врывается вооруженный до зубов иноземный враг и начинает под угрозой смерти диктовать  народу, как ему  жить, что делать и какому Богу молиться. Этого диктата иноземного  над собой русский народ  никогда не терпел и не потерпит – потому и стар, и млад взялись за оружие, чтобы изгнать из своей земли вероломных захватчиков. И поверьте мне, что коль поднялась повсеместно «дубина народной войны», то неприятель непременно будет ею повержен. Мы будем жить по своим, по русским законам, а иноземные не признавали  и никогда не признаем. Ведь Наполеон, когда шел на Россию обещал  крепоснте право  уничтожить, конституцию народу русскому даровать. Не прельстился русский народ на эти посулы и  уничтожил захватчика. Так будет и на сей раз. Не зря Александр Невский говорил: « Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет Русская земля». А Невский свой народ хорошо знал.

Возвратившийся часа через полтора в командирскую землянку, денщик сержант Смирнов увидел, что лейтенант Тенешев и сержант Коваленко крепко спят за столом при свете лампы-молнии, уронив головы на руки.

«Намаялись мужики за день,- подумал, тяжело вздохнув, денщик,-   заснули за столом - даже добраться до нар сил не хватило. Сон на  войне - самое дорогое дело для солдата, пожалуй, даже дороже хлеба  и табака.    Но не дороже, конечно, винтовки и  боеприпасов к ней. Потому что здесь, на «передке» от них вся твоя жизнь целиком  и полностью зависит».

                                    Глава  ХVIII

В середине декабря Люба вместе с другими девушками-регулировщицами  Отдельного дорожно-эксплуатационного батальона ехала из Москвы в Клин в кузове старенькой полуторки, и всё это время они видели одну и ту же, радующую их молодые сердца и души картину: покрытые глубоким девственно-белым снегом поля Подмосковья были от горизонта до горизонта    завалены разбитой, опрокинутой, сгоревшей и абсолютно целой на вид немецкой военной техникой: огромными белыми железными гробами на танковых гусеницах казались стоявшие на обочине в затылок друг другу узкие и длинные цуг-маши­ны для первозки пехоты, чёрные тупорылые грузовики с крытыми бре­зентом кузовами, молочно-белые, выкрашенные под цвет снега офицер­ские легковушки с настежь распахнутыми дверцами и поднятыми вверх ка­потами - здесь уже успели разжиться запчастями наши расторопные, вездесущие шофера, длиноствольные пушки на черных автомобильных и узких металлических обрезиненных колёсах с целыми и разорваными изнутри взрывом стволами, издали похожими на какие-то дьявольские цветы с рваными стальными лепестками, одиноко стоящие то тут, то там вдоль дороги чёрные, рогатые рулями, мотоциклы с колясками, нелепо выглядящие на белом глубоком снегу чёрные груды велосипедов с ажурным переплетением тонких спиц в уз­ких колесах, неспособных двигаться по глубокому снегу, сгоревшие немецкие приземистые танки, стоящие на чёр­ных островках обугленной от чудовищного жара земли с бессильно по­никшими  короткими, словно обрубленными, стволами пушек.

Казалось, владельцы этого поверженного, огромного механизиро­ванного стада, созданного на многочисленных военных заводах всей Европы для убийства людей, смертельно испугавшись неменуемой жестокой расплаты за все свои неслыханные злодеяния, которые они вот уже почти полгода творили в России над русскими людьми, вдруг все вмес­те, в одночасье в ужасе бросились бежать на Запад, в свой Фатерлянд постоянно и крепко подгоняемые сзади, в спину, острыми трехгранными штыками  винтовок красноармейцев, уничтожающим огнём их пушек, пулемётов, автоматов, в кромешной ночной темноте, в дикой панике, обгоняя, сталкиваясь, давя друг друга колёсами машин и гусеницами танков, создавая повсюду немыслимые заторы и завалы. Только трупов захват­чиков в мышиного цвета шинелях не было видно на полях недавних,  жестоких сражений - их то ли уже успели собрать и похоронить рус­ские похоронные команды, то ли их без следа замела-засыпала глу­боким пушистым снегом вот уже несколько дней подряд не прекращаю­щаяся метель.

- Много же мы их здесь намолотили! - заикаясь от холода и тряски,
радостным голосом громко прокричала Любе прямо в замерзшее ухо
костромичка Клава Иванова - розовощекая, курносая девушка и показа­ла рукой в серой вязаной варежке в сторону поля - будут знать, как к нам без спросу соваться! И десятому закажут!

- Ага, - с трудом произнесла Люба непослушными замерзшими губам,- будут помнить нашу силу… Немец – гут, а русский – гутее…

Продрогших до самых костей девушек сразу же поселили в жарко натопленную немецкую офицерскую землянку с добротными бревен­чатыми стенами, деревянными полами и аккуратными рядами нар, с ко­торых, как рассказывали им со смехом красноармейцы, они после сан­обработки смели почти полведра вшей.

Любе выпало стоять на посту возле землянки регулировщиц заполночь. Крепко зажав подмышкой жёсткий приклад карабина, девушка неспеша прохаживалась вдоль полузасыпанного снегом окопа, время от времени притоптывая огромными красноармейскими валенками и потирая нос и щеки жёсткой двупалой рукавицей. Справа от неё, примерно в полукилометре, высились развалины церкви, огромной чёрной тенью издали похожие на чёрного монаха в длинной рясе и островерхом капюшоне. В руках задумчиво склонившего голову  монаха - свечка с узким и блед­ным огоньком луны. Люба старалась пореже смотреть и влево, где возле огромной полузасыпанной снегом воронки то ли от авиабомбы, то ли от крупнокалиберного артиллерийского снаряда, она видела еще днём, по-армейски аккуратным штабелем - голова к голове сложе­ны застывшие в разных позах красноармейцы, погибшие во вчерашнем, жестоком бою. Люба тогда несколько раз подходила к штабелю и со страхом и благоговением вглядывалась в молодые мраморные лица, надеясь и боясь увидеть среди них лицо Фильки.

       Иногда с запада, со стороны немцев, начинал вдруг ни с того, ни с сего скороговоркой строчить пулемет, посылая в непроглядную темноту декабрьской ночи зелёные трассы пуль. Время от времени в аспидно-чёрном небе, густо усыпанном большими - по кулаку звёзда­ми, повисала ракета на крошечном парашюте, ярко освещая всё вокруг холодным фосфорицирующим светом. Иногда, кажется у самого её вис­ка, просвистит вдруг шальная пуля. " А может, она вовсе и не шаль­ная? - запоздало пугалась девушка, - а немецкий лазутчик из тем­ноты прицельно бьёт по мне, чтобы убить!" В такую минуту Любе очень хотелось упасть ничком в снег, но она преодолевала это жела­ние потому, что хорошо знала, что после этого ей будет ещё холод­ней стоять на своём, открытом всем холодным ветрам, посту.

И вот, наконец, её сменили, и она с наслаждением нырнула в душное тепло землянки.

Разбудили, растолкали Любу только к завтраку. Поев тёплой гречневой каши с мясными консервами и выпив горячего арматного чаю, Люба собралась идти на противоположную сторону поля, к редкому берё­зовому леску, возле которого, было видно от землянки, возвышался ещё один большой штабель трупов красноармейцев.

-  Ты что, с ума сошла? - отговаривали её осторожные подруги, - а вдруг нарвёшься на мину?  Ведь их здесь знаешь, сколько в снегу понаторкано!..

- Мне надо! - упрямо отвечала она.

Пока шла, тяжело волоча ноги в огромных красноармейских валенках по глубокому снегу, видела десятка два присыпанных снегом трупов немцев в зеленоватых шинелях. Они заледенели на тридцатиградусном  морозе крепко, словно коровьи туши в леднике. Некоторые из них лежали без касок, и светлые волосы их, забитые снегом, стояли дыбом, словно немцы перед смертью чего-то очень сильно испугались. Странно, но она смотрела на них без всякого сожаления и страха. Наоборот, с каким-то мстительным, злорадным чувством, можно сказать, с удовольствием. «Труп  врага хорошо пахнет» - вспомнилось ей изречение, вычитанное, кажется, у древних греков.

Возле черного остова сгоревшего тупорылого грузовика она увидала заледенелый труп немецкого солдата, торчащий из огромного сугроба вверх ногами. Ноги были без сапог, в одних чёрных нитяных носках. Скорей всего это кто-то из красноар­мейцев похоронной команды, которому немцы уж очень сильно насолили, в сердцах сунул труп фрица головой  в глубокий снег, и он  огромной чёрной зловещей рогаткой одиноко торчал посреди белого поля. И эта выходка неизвестного красноармейца была понятна ей. Целый день носил парень и складывал в штабеля погибших своих боевых товари­щей, насмотрелся на виселицы с трупами русских людей в освобожден­ных, но почти полностью сожжённых подмосковных деревнях, на мёрт­вых стариков, женщин, детей - вот и не выдержали нервы - решил отомстить уже мёртвому фашисту хоть таким способом. " Пусть торчит, - равнодушно подумала Люба, - по делам вору и мука".

И тут она вздрогнула от ужаса и остановилась в растерянности - прямо перед ней на большом сугробе сидели в ряд несколько спящих живых немецких солдат! Они сидели, тесно прижавшись боками друг к другу, с силой натягивая руками на свои простоволосые головы, на манер бабьего платка, края тонкого солдатского одеяла. На ватных от страха ногах подошла поближе, пригляделась внимательнее и поня­ла: все немцы давно мертвы - облачков пара живого дыхания не было видно возле их застывших мраморно-бледных лиц. - Окоченели насмерть, - поняла Люба. - Да, господа-завоеватели, с нашим русским Дедом  Мо­розом шутки плохи. Это вам следовало бы хорошо усвоить, прежде чем с огнём и мечом идти на русскую землю, самонадеянные тевтонцы!

В середине этой мертвой живописной группы сидел высокий черноволосый немец лет двадцати - двадцати двух. Густые, чуть волнистые волосы его, припорошенные белым снегом, казались седыми, стремительный разлёт густых чёрных бровей на бело - мраморном высоком лбу, правильные тонкие черты лица - красивый парень - ничего не скажешь. Он сидел, чуть откинувшись назад под пологом серого солдатского одеяла, и выражение красивого застывшего лица у него было такое зябкое, продрогшее, словно ему и после смерти было очень холодно сидеть на снегу на тридцатиградусном морозе в русском бескрайнем поле.

Справа к красавцу склонился, почти прилёг к нему на плечо головой высокий молодой мордатый немец, одна рука которого, сжатая в огромный побелевший кулак, таким кулачищем запросто быка свалить можно, - подумалось Любе, - лежала на бедре, а другой он все ещё продолжал с силой натягивать на себя край одеяла. Его большое лоба­стое лицо с мощной квадратной челюстью завзятого боксёра застыло в плаксивой гримасе, а в уголках закрытых глаз и на белых щеках крохотными льдинками блестели слёзы. " Знать, нелегко тебе было за­мерзать - умирать в снегах чужой земли, горе-завоеватель, - опять-таки без всякого сожаления подумала Люба, - если ты - такой громила с пудовыми кулачищами плакал, как малое дитя, перед смертью. Навер­ное, замерзая, медленно засыпая беспробудным смертным сном среди огромного заснеженного поля, ты, горько и безутешно рыдая, громко проклинал на своём языке и эту огромную, непонятную тебе русскую землю с её глубокими - по пояс снегами и страшными убийственными мороза­ми, и этих непонятных русских - унтерменш, недочеловеков, дикарей, даже под угрозой смерти не желающих подчиниться твоему людоедскому  «новому порядку», который безропотно приняла почти вся покорённая тобой Европа, и этих упрямых, упорных, фанатичных русских солдат, которые, не страшась смерти до последнего своего вздоха повсюду сражались с тобой, выстояли, остановили тебя у самого порога сво­ей столицы, а потом на твою неизмеримую военную силу, на твой не знающий жалости и милосердия огонь, ответили ещё более мощной силой, еще более мощным всесокрушающим огнём своих "катюш", пушек, танков, винтовок, пулемётов и погнали вас всех - испуганных, растерянных, завшивевших на Запад.

Медленно засыпая-умирая от страшного русского холода в глубо­ком снегу, ты, очевидно, с тоской вспоминал свой родной фатерлянд, свою тёплую ласковую Германию, в которой морозы даже в самую суровую зиму никогда не бывали ниже пяти градусов, и в розовом твоём дет­стве лишь слегка, нежно пощипывали твои по-мальчишески оттопырен­ные большие уши, румянили пухлые щеки, курносый нос. Выросший в Европе, заботливо обогреваемой тёплым и ласковым океанским течени­ем Гольфстрим, ты даже представить себе не мог, тебе даже в самом страшном сне присниться не могло, что в России, которую ты собира­ешься завоевать силой оружия, истребив поголовно всех русских - мужчин, женщин, детей, стариков и старух, зимой нередко случаются такие страшные морозы, что перехватывает дыхание, а голову до са­мых мозгов сдавливают ледяные обручи. Такие морозы, от которых у немецких солдат и офицеров уши намертво примерзают к жалким мехо­вым кружочкам наушников, надетым для тепла под тонкие платяные пилотки и легкомысленные летние фуражки, и им приходится снимать их с головы вместе с намертво примерзшими к ним напрочь отмороженными ушами, чернеют, словно обугленные огнём, заживо гниют и отваливаются пальцы на руках, обмороженные в тонких нитяных перчатках, и ногах, обутых в добротные кожаные яловичные сапоги ровно на двадцати шести железных подковках - шипах, но не рассчитанные в низком своем подъёме на теплые бязевые или фланелевые портянки, а лишь на одни тонкие нитяные носки.

"И все-таки это не только сорокаградусный страшный Генерал-Мороз погубил вас, немецкие вояки, - как пишите вы в своих газетках, оправдываясь перед всем миром за свое сокрушительное поражение под Москвой, - подумалось вдруг Любе, попрежнему в глубокой задумчивос­ти неподвижно стоящей подле мёртвых немцев. - Даже самые суровые наши морозы вы могли бы благополучно пересидеть, переждать, покури­вая сигареты, потягивал шнапс и весело гогоча над похабными анекдотами и порнографическими открытками, в своих глубоких тёплых блиндажах и землянках, в русских деревянных избах многочисленных деревень, которые вы захватили, если бы не простой русский солдат, о мужество и героизм которого вдребезги разбилась страшная, сметающая все и вся на своём пути лавина вражеского нашествия. Ваш бесноватый Гитлер и вы все вместе с ним мечтали в стремительном "блицкриге" захватить Москву уже через шесть недель после начала войны с Россией - тёплым летним августом, но русский солдат, его упорное героическое сопро­тивление даже в полном окружении, заставили вас, немецкие солдаты, не шесть недель, а целых шесть месяцев - полгода, обливаясь кровью, неся чудовищные потери, не пробежать, а проползти на брюхе тысяче­километровое расстояние от западных наших границ до Москвы и, уже совсем обессилев от постоянных, изматывающих силы боёв и тяжелых ран, залечь в изнеможении в суровом холодном декабре почти у самых стен русской столицы. И тут, собравшись с силами, Россия двинула на вас свои, не ведающие страха, сибирские дивизии, которые в мощ­ном, безудержном наступательном порыве погнали вас на запад. И тог­да вы - надменные тевтонцы, без оглядки убегая от русских воинов, выбились из сил и присели в чистом поле на сугроб - перевести ды­хание, немного отдохнуть, от холода, тесно прижавшись друг к другу боками и накрывшись единственным оставшимся у вас тонким солдатс­ким одеялом, незаметно для себя заснули и околели на страшном рус­ском морозе словно бездомные шелудивые псы. Единственно в чём вам повезло, горе - завоеватели, так это в том, что вы умерли во сне, умерли-заснули, не заметив смерть»…

Едва продрогшая до костей Люба переступила порог землянки,
как к ней тут же фертом подлетела загадочно улыбающаяся Клава, держа руки
за спиной и пританцовывая. - Любочка, пляши! -   задорно, на всю землянку крикнула она, - тебе письмо!

-  Красноармейское? От Фильки?..

- Нет, не  солдатский треугольник, обычный почтовый гражданский конверт...

  -  Значит, от мамы, - с некоторым разочарованием протянула Люба,- ладно, давай его скорей сюда.  А сплясать бы хотела, да не могу, потому что ноги у меня даже в валенках так замерзли, что мне их сейчас хоть топором отрубай – все равно не почувствую.

 Она тут же, стоя у двери землянки, осторожно надорвала конверт негнущимися с мороза пальцами, достала из него тетрадочный листок в клетку и принялась быстро и жадно читать мамины каракули. Сообщив, что дома все живы - здоровы, что всё у них в полном порядке, мама в конце писала: " А вчера днём я шла с хлебом с магазина и встретила на нашем дворе Марью Петровну Куприянову, из соседнего подъезда, и даже сперва её совсем не узнала - вся с лица почерневшая, глаза неживые, потухшие. Она сказала мне, что вчера получила  «похоронку» на своего сына Филиппа.  Он погиб смертью храбрых в боях за Малоярославец  двадцать девятого октября."

Любу будто по голове чем-то тяжёлым ударили - отказываясь ве­рить написанному, она прочла письмо ещё раз, потом другой, третий, а потом медленно опустилась на нары, бессильно уронив руку с лист­ком на колени.

-  Что случилось с тобой, Любаша? - участливо склонилась к ней  Клава и даже слегка потрясла её за плечо, - на тебе лица нет! Плохие вести из дому?..

-  Фильку... Фильку моего убили, - тихо прошептала Люба непослушными губами. - Под Малоярославцем... Ещё в октябре месяце... А я всё это время считала его живым... Разговаривала с ним... Мечтала... Он мне почти каждую ночь снился...

-  Ой, девочки, у Любаши парня её убили. Любимого. Жениха, - громко, на всю землянку сказала Клава потухшим голосом. - Господи! И когда же наконец всё это кончится!..

"Я у него в казармах в Наро - Фоминске двадцать седьмого октября была, - отрешённо, с трудом, словно через какую-то туманную завесу вспоминала Люба, - и в тот же день, вечером письмо ему написала, что люблю его... А он двадцать девятого погиб. Не дошло до него, значит, моё письмо... Не могло дойти. Письмо минимум трое суток до адресата идет. Если не больше. Не успел, значит, он прочесть моё письмо. Не успел узнать, что я тоже его люблю. Не успел! Это я, я во всем виновата! Если б тогда, в казармах, я сказала ему, что люблю его, он бы не погиб, не посмел бы погибнуть! Потому что знал, что я люблю его. Моя любовь сберегла бы его от пули! Это я, я в его гибели виновата! Господи, ну почему, почему я тогда не сказала ему о своей любви?!"

И тут её словно прорвало - Люба зарыдала, уткнувшись мокрым от слез лицом в жёсткую армейскую подушку.

- Ты поплачь, поплачь, Любаша, - осторожно, словно маленькую девочку гладила её дрожащей рукой по волосам Клава, - поплачь, милая. Тогда тебе сразу легчей на душе станет...

                                                  Глава XIX

Полковник Отто фон Риттер сидел в мягком кресле в темноте небольшого штабного кинозала и смотрел русский документальный фильм  «Разгром немцев под Москвой». Ярко мерцающий луч кинопроектора позволял ему отчетливо видеть, что впереди, на первом ряду, как всегда расположился страдающий близорукостью, но никогда не пользующийся очками Гитлер, поскольку считал, что великому вождю великой германской нации не подобает как простому смертному носить на носу прозаические очки, делающие его похожими на  пожилого добродушного провинциального бюргера, по уши погрязшего в домашней хозяйстве и возне с внуками. Поэтому все доклады,  которые ему приходилось читать с трибуны перед соратниками по партии или народом, машнистки печатали большими прописными буквами.

Слева от фюрера расположился начальник генштаба сухопутных войск вермахта пятидесятисемилетний генерал-полковник Франц Гальдер, про которого злые языки говорили, что главный разработчик плана "Барбаросса" верой и прав­дой служит Гитлеру, но делает это с нескрываемым отвращением, по­скольку, будучи интеллигентом до мозга костей, не приемлет его кровавых диктаторских методов управления страной. А более всего не может простить ему убийства в 1934 году  в «Ночь длинных ножей»  во имя высшей справедливости своего лучшего друга, командира нацистстских штурмовиков активного педераста Эрнста Рёма. 

 Короткая седоватая щетина волос на голове генерала, похожая на поредевшую щетину старой одежной щетки, а ещё больше – на торчащие дыбом иглы рассерженного ежа, скорбно опущенные книзу уголки тонкогубого волевого рта,  глубокая ямочка на тяжелом подбородке придавали по-стариковски морщинистому лицу  Гальдера брезгливое и в то  же время высокомерное, барственное выражение. Несмотря на свой небольшой рост и довольно невзрачный внешний вид, он всегда смотрел на окружающих сквозь тонкие стёкла пенсне сверху вниз, с выражением своего      огромного интеллектуального превосходства над ними всеми - так не­редко смотрит умудрённый жизнью и опытом профессор на своих студентов - первокурсников - зелёную молодёжь.       

Справа от фюрера - главный пропагандист третьего рейха Йозеф Геббельс с усохшим лицом древнеегипетской мумии и тоскливым, всененавидящим взглядом калеки,  вынужденого с детских лет таскать искалеченную церебральным параличом левую  ногу в большой и тяжёлой ортопедической колодке, сильно хромая и переваливаясь словно гусь.

Несколько поодаль от фюрера расположился в непринужденной позе тридцатилетний красавец с проницательным взглядом больших голубых глаз шеф Главного управления имперской безопасности /РСХА/ Рейнхард Гейдрих.

И на самом краю первого ряда полулежал в кресле  в последнее время впавший в немилость у фюрера бывший рейсхмаршал Герман Геринг, никогда не унывающий толстяк со смазливым, но обрюзгшим от бесконечных попоек и морфия, лицом пожилой рас­путной бабы.

На большом белом полотне экрана мелькали кадры: по бескрайнему заснеженному подмосковному полю в беспорядке разбросаны совершенно целые, опрокинутые, сгоревшие разбитые германские грузовики, легко­вые машины, обугленные, словно головешки, танки, целые и раздавленные пушки, покрошенные в щепу конные повозки, мотоциклы и другая военная техника. И трупы немецких солдат. Много трупов. Они лежали в белых от снега шинелях, заиндевелых стальных касках белыми лицами вверх. "Значит, над ними уже потрудились русские мародёры, - подумал с брезгли­вой неприязнью барон, - вывернули нагрудные карманы. Обычно убитые в бою солдаты лежат вниз лицом".

Русский диктор захлёбывается от переполняющего его восторга и радости: "Контрнаступление Красной Армии под Москвой! План немец­кого окружения и взятия Москвы полностью провалился! Полный разгром немецко-фашистских войск под Москвой! Освобождены почти одиннадцать    тысяч наших городов и сёл! Славная победа русского оружия!"

Отто фон Риттер сидел в глубоком кресле, крепко вцепившись потными руками в мягкие бархатные подлокотники и от внутреннего напряжения подавшись всем телом вперед. " Как такое могло случить­ся? - недоумевал он с досадой и горечью. - Как всё это могло про­изойти? Конечно, в труднейшей, кровопролитнейшей битве за Москву у нас с самого начала не всё шло так, как  хотелось бы, но ни­кто из нас и даже сам фюрер никогда и предположить не могли, что отлично разработанная нашим генштабом и обеспеченная всем необходи­мым для победы операция обернётся для нас таким разгромом, такой ужасной катастрофой! Такие громадные потери в живой силе и технике мы не несли ещё нигде и никогда! Такой кошмар нам даже в самом страшном сне не мог присниться! Русские отбросили нас от Москвы, которая была у нас уже почти в руках, на сто пятьдесят -  двести километров! За несколько декабрьских дней мы потеряли сотни тысяч квадратных километров вражеской территории, добытых ценой сотен тысяч драго­ценных жизней и морями крови германских солдат почти за три меся­ца беспрерывных ожесточённых боёв".

 Барон собственными ушами слышал, как Гитлер, узнав о поражении наших войск под Москвой, сказал с нескрываемой досадой и раздражением начальнику штаба оперативного руководства Йодлю: " Я знаю по себе, как дрались русские солдаты-пехотинцы в первую мировую вой­ну. Теперь они сражаются лучше, с яростью львов. Так что о победе над русскими теперь не приходится даже думать!"

Интересно, фюрер на самом деле так пессемистично оценивает наше  нынешнее положение на Восточном фронте или это - всего лишь артистическая поза, эмоциональный взрыв, истерика, коим он весьма подвержен в последнее время? - размышлял барон, рассеянно глядя на экран. - Скорее всего, он таким необычным способом хочет основательно встряхнуть наш престарелый генеральный штаб, заставить его работать лучше, эффективнее, избавить, наконец, наших генералов и маршалов от верхоглятства, недооценки сил и возможностей такого серьезного противника, каким оказались на поверку русские. Ведь ему прекрасно известно, что мы попрежнему значительно превосходим русских и в технике, как по ее количеству, так и качеству, и в живой силе и будем вести войну с Россией до победного конца, чего бы это нам ни стоило. Иначе - сме­рть! Иного нам просто не дано! Скорее всего, Гитлер произнёс эту сакраментальную фразу в присутствии остальных членов штаба исключительно в воспита­тельных целях - фюрер - прекрасный психолог и неплохой артист".

Красноармейцы на экране дружно, словно мальчишки по футбольно­му полю за мячом, бегут по абсолютно ровному заснеженному льду за­мёрзшей реки, атакуя стоящую на высоком крутом берегу деревню длин­ными, неровными черными цепями. Бегут, путаясь в полах своих длинных серых шинелей огромными валенками, по-утиному неуклюже перева­ливаясь, по глубокому снегу, держа свои длинные винтовки с примкнутыми длинными и острыми, похожими на огромное шило, штыками, двумя руками широко и крепко, словно крестьяне вилы, когда собираются с силой вонзить их в стог сена или в кучу навоза.

Сверху, из крайних черных бревенчатых домов, крытых чёрной соломой, по наступающим ведут огонь наши солдаты - многие из рус­ских падают на снег и остаются неподвижно лежать на нём чёрными кочками. Другие поднимаются и вновь упрямо бегут в сторону деревни. Чувствуется, что при такой массовости и столь высоком наступатель­ном порыве они обязательно возьмут деревню, каких бы жертв им это ни стоило.

"Красные командиры и тут остаются верны себе - они абсолютно не жалеют своих солдат, бросая их в лоб на наши пулемёты. Куда проще и логичней было бы обойти деревню с флангов, подавив  сначала   пулемёты артиллерией, а потом взять её с минималь­ными потерями. А может, они потому не стреляют по избам из пушек, что им хочется ночевать в тепле домов, а не в чистом заснеженном поле среди тлеющих головешек. А может, у них на этом участке фронта вообще нет артиллерии или как всегда не хватает снарядов? Насту­пать пехоте средь бела дня на населенный пункт, стоящий на взгорке, по совершено равнинной местности, без артподготовки, без масхалатов, без поддержки танков - это же верное самоубийство!

А пройдут ли вообще танки по льду и по такой глубокой снежной целине? - размышлял барон, привыкший за много лет службы в генера­льном штабе думать то за себя, то за противника, как это бывает при игре в шахматы с самим собой. -Наши T-III и Т-IV, конечно, не пройдут, у них вообще весьма ограниченная проходимость и небольшая скорость хода, зимой они способны быстро идти только по хорошим, расчищенным от снега дорогам, да и то при этом нередко буксуют. Как жаль, что у русских почти совсем нет ровных асфальтированных автобанов, как повсюду в Европе, а в большинстве своем - лишь грунтовые доро­ги, которые раскисают и под колесами автомобилей превращаются в гря­зное месиво при каждом мало-мальски сильном дожде.

Утверждают, что русские совсем не подготовились к войне с нами. Ложь! Ещё как подготовились! Они довели свои дороги до такого состояния, что в их непролазной грязи по ступицу вязнут колеса наших самых мощных грузовиков, и они буксуют на месте, а о легковых вообще говорить не приходится! Да что там автомашины! Танки и те не всегда способны преодолеть эту грязь! Ведь именно из-за осенней распутицы нам пришлось на две недели приостановить в сентябре наше стремительное наступление на Москву - ждали, теряя драгоценное время,  когда на­ступят первые осенние холода и подморозят дороги. Подморозили!  Уже в октябре так подморозили, что  мокрая земля превратилась в гранит, не подвластный ни кирке, ни лопате пехотинца, которым приходилось рыть в чистом поле землянки и блиндажи, чтобы спастись от ужасного русского холода. Да, то, что мы послали своих солдат в эту холодную северную страну без тёплого зимнего обмунди­рования - наш величайший просчёт, который нам уже очень дорого обошёлся. Впрочем, персонально тут нет ничьей вины - ни фюрера, ни генштаба - просто обстоятельства, сложившиеся перед войной, были выше нас. Мы знали, что время работает на русских - они уже стави­ли на поток новую военную технику, перевооружали на неё свои вой­ска. А чтобы обеспечить тёплой одеждой почти четырёхмиллионную армию, нам потребовался бы, как минимум, год - полтора, а то и все два. За это время большевики наверняка завершили бы перевооружение своей армии на новую технику и оказались бы нам не по зубам.   Цейтнот, форменный цейтнот!

Но ведь и русские танки, автомашины, пехота тоже не способны быстро передвигаться по столь глубокому снегу, - подумал вдруг барон, даже несколько обрадовавшись своей неожиданной догадке. - Пожалуй, если бы не такой глубокий снег и ужасные морозы, русские прогнали бы нас от Москвы не на сто пятьдесят - двести километров, а на все триста - четыреста, до самого Смоленска. Так что нынешняя необычайно снежная и суровая зима, генерал - Мороз помогли не только русским, но и нам! И кому больше - ещё не известно! Впрочем, русским - намного больше, поскольку у них есть богатейший опыт ведения войны в зимних, суровых условиях. В той же Финляндии. У нас такого опыта до этого не было и быть не могло - зимы в Европе и у нас в Германии  всегда чрезвычайно тёплые, не зимы, а так – осенняя слякоть… 

Впрочем, все ли у нас сегодня обстоит так трагично, как кажется? - размышлял барон, постепенно успокаиваясь. - Помнится, русские уже один раз вот также безудержно ликовали, когда в августе им удалось ценой неимоверных потерь отбить у нас обратно свой город Ельню. Тогда они тоже на весь мир и в газетах, и по радио хвастались, кри­чали во все горло, что нанесли, наконец, германской армии первое крупное поражение в этой войне, демонстрировали такие же кинокадры нашей поверженной военной техники, трупы наших солдат. Этот фильм мы тоже тогда в этом же зале всем штабом смотрели. А чем все это кончилось? Тем, что этот их заштатный городишко Ельню мы вскоре отобрали у них назад и еще с большей энергией неудержимо устремились вперед, на Москву.

Так будет и на сей раз! Обязательно будет! Русские, с самого своего рождения, привыкшие к своим страшным холодам, лучше воюют зимой. Мы же - дети теплой Европы - летом. Это естественно и впол­не логично. Так что нам не следует впадать в панику, унывать после первой крупной военной неудачи, тем более хорошо известно, что военной счастье переменчиво, как ветренная женщина. И вообще: на войне, как на войне. У нас ещё, слава Богу, вполне достаточно сил и средств, чтобы вес­ной, как только в России подсохнут дороги, начать новое,  успешное наступление на столицу проклятых большевиков и стереть ее без следа с лица земли. А на её месте, как мечтает фюрер, создать огромное искусственное озеро, чтобы грядущие поколения даже не знали, не ведали, что там, глубоко под водой, располагалась когда-то огромная столица русских варваров! С нами Бог! Наша война про­тив Росссии - это война Света против Тьмы! Хайль Гитлер!»

Фильм закончился, и в зале вспыхнул яркий свет, заставивший барона зажмуриться. Когда мгновения ослепления светом прошли, он осмотрелся - на лицах генералов и старших офицеров - ни тени рас­терянности или уныния. Гитлер тоже абсолютно спокоен и даже широко улыбается, говоря что-то веселое начальнику генштаба Гальдеру. Чув­ствуется, что увиденное не произвело на него никакого отрицатель­ного воздействия - победу русских под Москвой он тоже рассматривает лишь только как их случайную удачу - улыбку легкомысленной Фортуны. И этот его оптимизм вполне понятен, поскольку под ним - огромный потенциал – экономический и людской  не только Германии, но и всей завоёванной нами Европы. А скорее всего потому, что фюрер абсолютно не жалеет людей, которые, по его выражению « плодятся, как черви».

Дома Отто фон Риттера ждала нечаянная радость - сын Фриц при­был в отпуск! Живой, здоровый и даже не раненый! Возмужавший, повзрослевший - настоящий  мужчина, солдат! От прежней его мальчишеской самоуверенности и зазнайства не осталось и следа. Предельно сдержан в словах и жестах, обветренное до красноты на русском холодном ветре осунувшееся скуластое лицо. Взгляд голубых глаз серьёзен, за­думчив. Барон заметил ещё одну разительную перемену в сыне – он очень много курит и подолгу молчит, словно всё время  обдумывает что-то очень важное для него.

По этому замечательному событию все многочисленное и дружное  семейство Риттеров вновь собрались, как летом на полувековом юбилее барона, за круглым, правда, на сей раз более скромно накрытом столом, в просторном зале для приёма гостей.

- Двадцать второго декабря меня неожиданно вызвали к командиру нашей роты в блиндаж, - рассказывал домочадцам Фриц, сдержанно и чуть виновато улыбаясь потрескавшимися, в незаживших еще струпьях губами. - А я и не знал, для чего. Думал, что получу от него очере­дной нагоняй - дела у нас тогда на передовой шли из рук вон плохо, и командир раздавал взыскания налево и направо. А он мне вдруг отпуск объявил! Честное слово, я сначала подумал, что ослышался: какой там отпуск, когда под ударами русских, мы, теряя людей и тexнику, сломя голову, бежали из-под Москвы  аж до самого Гжатска, что почти  на полпути до Смоленска, и только там нам удалось наконец закрепиться и дать иванам достойный отпор. Но оказалось, что именно к двадцать второму декабря я провоевал ровно полгода, и мне был положен от­пуск домой. Вне зависимости от положения дел на фронте. Закон - ecть закон. А я, признаться, в этакой кутерьме даже забыл об этом! В голосе сына барон вновь услышал знакомые нотки мальчишеского бахвальства. - Не мно­гим из наших повезло как мне. Из тех ста пятидесяти ребят нашей роты, что вместе со мной двадцать второго июня прорывали русскую границу в районе Брест - Литовска, к Москве в живых, не раненых осталось только трое! Представляете! Только трое из ста пятидесяти! - голос сы­на звучал с неподдельным горестным надрывом.- Только трое. Вся наша рота, считай, за эти шесть месяцев непрерывных боев целиком полегла. А какие смелые, бравые ребята были! Как умело, храбро воевали! Мы никогда не думали, что русские такие упорные в бою. В Европе у нас были парадные, легкие войны, прогулки, в России же – настоящая, жестокая, кровая война с чрезвычайно храбрым и умелым   противником. 

Представьте, даже получив отпускные документы в штабе полка, я все еще не верил, никак поверить не мог, что еду домой, к вам - мои дорогие и любимые! Так ошалел от радости! Мне всё время казалось, что всё это - сон. Пре­красный, замечательный сон, и я каждую минуту очень боялся про­снуться и вновь оказаться в холодном заснеженном окопе на передо­вой. Поверил, что это не сон, а явъ, только когда сел в поезд, направляв­шийся в мою любимую Германию, и он, дав прощальный гудок,  наконец, тронулся. Да мне и сейчас, дорогие мои и любимые, ещё не совсем верится, что я дома, что рядом - ваши родные, бесконечно любимые мною лица! Ущепни, ущепни меня, брат, покрепче, - смеясь, протянул он руку брату, - чтобы я окончательно убедился, что всё это - не волшебный сон. Смеётесь! Смейтесь, смейтесь, мои дорогие! Боже мой! Вы не знаете, вы даже не представляете, какое это счастье - ходить по земле в полный рост, не пригибаясь, не оглядываясь поминутно по сторонам, в страшном постоянном напряжении ожидая, что в следующее мгновение русский снайпер влепит тебе пулю прямо между глаз, в переносицу - насмерть. Большинство русских снайперов, как ни странно, - молоденькие красивые светловолосые девушки, очень по­хожие на наших, германских. И они, эти фурии, без всякой пощады и жалости убивают наших солдат и офицеров именной так - в переносицу - между глаз - наповал! Стоит лишь нам на мгновение неосторожно высунуться из-за бруствера окопа или оказаться вне укрытия на ровном простран­стве. И смерть при этом наступает так быстро, что убитый нередко даже не успевает закрыть глаза и лежит на земле с широко открытыми удивлен­ными глазами. Они, эти снайперши  очень быстро приучили нас ходить по окопам на пе­редовой, согнувшись в три погибели, а по открытой местности - стремительными перебежками, а нередко и ползком - по жидкой грязи, воде, холодному мокрому снегу. Бр-р-р! – зябко передёрнул Фриц плечами - Захочешь жить - поползёшь и по дерьму!..

Нет, война с русскими на самом деле оказалась совсем не такой, какой мы её тогда, сидя вот за этим самый столом на твоём пятидеся­тилетии, отец, себе представляли, - задумчиво или скорее осуждающе покачал головой Фриц, и жадно затянулся дымом сигареты, - далеко не такой. Начиналась она действительно по нашему сценарию. А вот потом, начиная со Смоленска, всё полетело кувырком. Да я уже не раз писал тебе, отец, об этом и не хочу повторяться, русский сол­дат умеет воевать, он умирает там, где умирать ему прикажет его командир. Русские солдаты – это парни с крепкими нервами!  Нет, мы никак не думали, что  они такие упорные!  Конечно, среди них тоже попадаются трусы, шкурники, пре­датели, но ни о них разговор, тем более что таких у них очень не­много. В большинстве же своём они сражаются  упорно, смело, а главное - умело и обычно стоят на рубеже обороны до последнего, до конца даже в нашем полном окружении. И чем ближе мы подходили к Москве, тем сильнее, отчет­ливей ощущали всё нарастающую мощь их сопротивления. Умело и храбро защищаясь, русский солдат заставил  нас уважать его. Теперь только дурак   или идиот, или тот, кто там не был, не воевал, может говорить, что русский солдат - плохой солдат...

И, конечно, невозможно забыть пронизывающий до костей русский холод, тот адский русский мороз, от которого, честно скажу, я до сих пор никак не могу отойти, не могу придти в себя, согреться. Порой мне казалось, что от этого дикого холода мои мозги в моём черепе под легкой матерчатой пилоткой превратились в студень, по­добный свиному или говяжьему. Мы обвязывали головы русскими жен­скими пуховыми платками, надевали на себя по две шинели, снимая их с убитых товарищей, но и это все равно очень мало помогало... Большим счастьем было раздобыть русские валенки - высокие сапоги из вяленой овечьей шерсти. Ты, отец,  знаешь, о чём я гово­рю. Мы снимали их с убитых русских солдат, реквизировали у местного населения. Забавно было видеть, - усмехнулся Фриц, - как русские древние старухи, словно молодые девушки, по-птичьи прыгали по глубокому снегу красными голыми ногами.

Впрочем, как это ни странно, но от нестерпимого холода страда­ли только мы - солдаты на передовой. В тылу у нас, даже совсем ­неглубоком, сам видел - картина совсем иная: под шинелью у тылови­ков - тёплый шерстяной свитер двойной вязки, ноги в сапогах или валенках греют толстые шерстяные носки. Шнапса - сколько хочешь, особенно у интендантов. Разной жратвы - море! Морды у всех круг­лые, сытые, красные. Живут в тёплых деревянных крестьянских домах-избах. Спят в чистых кроватях, раздевшись. Щупают здоровых русских девок. Одним словом: кому война, а кому мать родна...

Только когда морозы стали совсем невыносимыми, нам – передовым частям,  разрешили для тепла надеть парадную форму, в которой мы собирались промарши­ровать по Красной площади Москвы еще в августе. Впрочем, форма эта была лишь немного теплее обычного полевого обмундирования и не решала проблемы. Нет, если бы не такие ужасные морозы в декабре, то мы Москву обязательно взяли бы! Она уже была так близко, что мы  видели островерхие башни Кремля в полевые бинокли. Красив он, ничего не скажешь, но лично для нас он красивее был бы в руинах. К тому же все дороги на Москву для нас были тогда открыты - защищать свою столицу, нам казалось, русским уже нечем и некем. Во всяком случае, когда мы вышли в разведку на шести танках T-III, ездить верхом на танках мы научились у русских, то никаких оборонительных сооружений на своем пути почти до самой столицы большевиков не обнаружили. И тут мы на­рвались на батарею флаксов - зениток с диаметром ствола в восемь с половиной сантиметров и длинной метров шесть - восемь - они спо­собны сбивать самолеты на высоте пяти - шести километров, а рус­ские ставят их на танкоопасных направлениях и стреляют по нашим танкам на прямую наводку - с расстояния нескольких сотен метров. Их снаряды – пятнадцатикилограммовые стальные болванки пробивают наши танки насквозь - от носа до кормы, легко как острый нож кусок сливочного масла. Так все наши шесть танков там и остались навеки. И половина разведроты – тоже.

И вот что удивительно: где бы  наши танки ни пытались прорваться к Москве - у них на пути  всегда совершенно неожиданно появлялись,  словно из-под снега,    русские очень быстрые и маневренные новые средние танки Т-34 и  расстреливали наши Т-III и Т-IV спокойно  и деловито, словно это были фанерные мишени на поли­гоне.    А нам говорили, что у русских в Москве совсем нет танков. Так отку­да они взялись в таком количестве, что были способны перекрыть нам все подходы к большевистской столице?

А потом нам было приказано занять оборону. Рыть в чистом поле окопы и  землянки в промерзшей на глубину два - три метра, твердой как гранит земле - каторожный, непосильный труд. Но не успели мы за­крепиться, как нам был дан приказ организованно отходить на прежние позиции. Мы стали отходить, но тут по нам ударили русские пуш­ки,  реактивные установки, самолёты-штурмовики ИЛ-2, которые мы зовем меж со­бою "шварц тодд" - черная смерть, и под мощными ударами русских мы бросились бежать, а они начали нас преследовать, как гончие зайцев. Они били нас и днём, и ночью без всякой пощады и жалости, и гнали   до тех пор, пока у нас хватало сил бежать, а у них -  преследовать. В такой адский мороз невозможно было быстро запустить танковый двигатель, и поэтому много наших танков достались врагу целёхонькими. И автомашины, особенно на эрзац - бензине - тоже.

В открытом поле прислуга у наших артиллерийских орудий  порой так сильно замерзала в своих тонких, подбитых ветром, шинелишках, что  не способна была сделать даже простейшие движения - по­слать снаряд в казенник, закрыть затвор, навести пушку на цель и выстрелить. Мороз, адский холод сковал их, и они неподвижно, словно статуи, стояли у своих орудий, не способные даже сдвинуться с места, и тогда русские танки давили их  гусеницами вместе с пушками,  как кло­пов! Такого ужаса и позора нам не приходилось переживать  ещё нигде и никогда! Некоторые наши офицеры даже стрелялись - оканчивали жизнь самоубийством на этой почве! Потом, слава Богу, нам все же удалось надежно закрепиться и оказать русским достойное сопротивление. Правда, произошло это лишь за сто восемьдесят - двести километров от большевистской столицы.

Фриц замолчал и нервно закурил. Все в гостинной подавленно молчали.

 -   Боже мой! - громко всхлипнула вдруг фройлен Герда и обхватила Ганса за шею, - какой ужас тебе при­шлось пережить в России, мой милый братик. У нас в госпитале полно раненых и обмороженных солдат и офицеров с Восточного фронта.  Большинство из них очень молоды, совсем мальчишки. К их страданиям, мукам, смерти от ран невозможно привыкнуть. Мы часто втихомолку плачем и молимся за них. Мы - санитарки постоянно видим страшное лицо войны. Раньше я никогда не думала, что война так ужасна, приносит столько горя и страданий людям… Теперь, насмотревшись всего этого ужаса, я так боюсь за тебя. И за Фрица Виннера - тоже. Как он там?

- Ты знаешь,- оживился Фриц, - после своего лёгкого ранения в руку он великолепно устроился. Писарем в штабе – у него полно работы – все время пишет  родным извещения о гибели  их отцов и сыновей… Штаб нашего полка располагается обычно в десяти – пятнадцати километрах от передовой, и хотя туда тоже нередко долетают снаряды дальнобойной артиллерии русских, – по нашим представлениям – это глубокий, довольно безопасный тыл. Так что теперь жизни моего тёзки  ничто не угрожает – можешь шить себе подвенечное платье. Мы все  в роте очень завидуем ему! Счастливчик! Останется жить. А мы… На передовой жизнь солдата и офицера измеряется сутками, а нередко –  нескольким часами. Оттуда у нас только  два пути: либо в госпиталь, либо – в землю. Чаще выпадает второе.  А разве Виннер тебе ничего не писал о своём новом назачении?..

 -  Нет.

 -  Стесняется, значит, что превратился в тыловика.  А знаете, - усмехнулся Фриц, отдавая брату два пфеннинга за одолженую у него сигарету, - я может, потому остался жив в этой подмосковной мясорубке, что наша рота довольно долго – почти весь октябрь сопровождала огромный бронзовый памятник, который фюрер собирался установить у ворот поверженной столицы большевиков...

- Наш памятник возле Москвы? - оживилась фрау Эльза, - очень интересно узнать, как он выглядит?

- Это - огромный бронзовый бык. Он взбешён, широко раздул ноздри,  пригнул голову низко к земле, и кажется, что  способен своими мощными рогами снести все, что попадется ему на пути. Мы так и прозвали его: «Бешеный бык». Сделан великолепно, как живой, и со всеми надлежа­щими анатомическими подробностями. Я имею ввиду те, которые прежде всего отличают быка от коровы.

  -   Понятно, - хихикнула Герда  и густо покраснела.

   - Помимо быка мы волокли по отвратительным русским дорогам на
специальной платформе танковыми тягачами огромный гранитный постамент для него. Размером примерно... с папин кабинет, если не больше.

   -  Да, - хмыкнул удивленно Ганс, - впечатляет!

    - Так вот, когда русские погнали нас от Москвы, тяжеленный постамент нам пришлось бросить - платформу занесло в кювет, и её не смогли вытащить оттуда даже три артиллерийских тягача, запряженные цугом. Стальные танковые тросы толщиной в мою руку рвались, словно гнилые нитки. А красавца быка нам все же удалось спасти от большевиков. Сейчас, говорят, он находится где-то в районе Смоленска – в нашем глубоком тылу. А захваченный постамент русские решили использовать, для облицовки цокольных этажей домов на центральной улице Москвы -  имени писателя Горького. Ну, ничего, когда мы в будущем году захватим Москву, а потом выйдем к Уральским горам, то мы поставим "Бешеного" у ворот поверженной большевистской столицы на чёрном уральском мраморе. Так, я думаю, он будет выглядеть еще эффектнее. Я предлагаю  выпить за это. Разливай вино по бокалам, Ганс...

-   И все же, объясни мне, пожалуйста, отец, - сказал Фриц, с громким стуком ставя опустошенный  бокал на мраморную столешницу, - почему мы  всё-таки потерпели столь сокрушительное поражение под Москвой. Именно поражение и имен­но сокрушительное, а не просто рядовую военную неудачу, в чём пытается уверить  германский народ и весь мир наш незадачливый министр пропаганды доктор Геббельс. Я там был и видел все собственными глазами. Именно там мне впервые стало по-настоящему страшно. И вообще, это только слушать про войну хорошо, интересно, когда сидишь в уютном тёплом доме у камина, но  видеть войну, а тем более самому участвовать  в такой кровопролитной войне, какую мы нынче ведем на Востоке - страшно. Это поражение, конечно же, прежде всего - просчёт нашего командования, потому что мы - солдаты и офицеры вермахта в битве за Москву, смею вас уверить, сделали все зависящее от нас и даже больше.

- Я слушал тебя очень внимательно, сын мой, - барон встал из-за стола и несколько раз прошелся по гостиной, нервно потирая руки. -  Вижу, что тебе много пришлось испытать и пережить в России. Горжусь, что ты с честью вышел из  всех этих нелёгких испытаний и не опозо­рил нашей фамилии. Фамилии Рыцарей, ведущих свой славный род из глубины веков. А теперь  - насчёт твоего совершенно  справедливого вопроса. Сегодня русские на весь мир кричат о своем успешном контрнаступлении под Москвой. Но контрнаступление, насколько тебе известно, предполагает наше активное наступление, которое противник успешно от­ражает, а потом сам устремляется в атаку. А нашего наступления на Москву в начале декабря вообще не было...

- А что же тогда было, по-твоему? - взорвался угрюмо молчавший
доселе Ганс. - Такие громадные потери! Извещения о гибели наших
солдат под Москвой до сих пор приходят в берлинские семьи пачками! Мой школьный друг Вилли...

- С нашей стороны это было самое нартоящее отступление, - сердито прервал сына барон. – Именно шестого декабря  Главнокомандующий сухопутными войсками вермахта генерал-фельдмаршал фон Браухич самостоятельно, без всякого предварительного со­гласования с фюрером и генштабом отдал приказ     войскам организованно отступать за реку Нару, поскольку сил наступать на сто­лицу большевиков у него уже не было, а оставаться на неподготов­ленных позициях в чистом поле в такие адские, морозы означало вер­ную гибель. По моему мнению, очень жаль, что он не сообразил сде­лать это несколько раньше - тогда наши потери при отступлении из-под Москвы не были столь ужасны.

А командующий Западным фронтом многоопытный генерал Жуков, прощупав нас в нескольких местах контрударами, прекрасно понял, что мы уже вконец выдохлись и не способны не только наступать на Моск­ву, но и как следует обороняться, тут же без промедления бросил на наши отходящие части свои свежие сибирские полки, снятые с гра­ниц Маньчжурии. Проклятые япошки! Их нерешительность, вернее, от­кровенное предательство, и на сей раз нам очень дорого обошлось!

Эти сибиряки, отличающиеся исключительной храбростью, азиатской жестокостью и фанатизмом - Фриц не даст мне соврать - он испытал силу их ударов на себе, погнали наши отступающие деморализованные части на запад так стремительно и так мощно, что наше "организованное" отступле­ние вскоре превратилось в беспорядочное, паническое бегство. Наши войска, теряя живую силу и технику, бежали от них почти двести километ­ров. Несомненно, что бежали бы не только до Гжатска, но и дальше, если бы у русских хватило сил и средств преследовать нас.

 Но и этого еще мало! Оказывается, что почти одновременно с Браухичем генерал-фельдмаршал фон Бок - наш достопочтенный фюрер, чтобы спасти ситуацию под Москвой начал раздавать маршальские жезлы налево и направо, тоже совершенно самостоятельно приказал своим, исто­щенным многодневными, кровопролитными боями войскам, отступать на ранее подготовленные позиции. И у него, на востоке от Москвы один к одному повтори­лась та же ужасная картина поспешного бегства, разгрома и паники.

Именно за это, как ты, Ганс, знаешь, лишились своих постов и были отстранены от командования войсками и Браухич, и фон Бок. Я сам видел и слышал, как фюрер буквально рвал и метал, приказывая им по радио держаться у стен Москвы до последнего солдата, обещал помощь, награды. Ну да, сидя в Берлине в тёплом кабинете, легко и просто приказывать замерзающей в бескрайних русских полях, лесах и болотах голодной и холодной армии держаться допоследнего. А Браухичу и фон Боку, постоянно находящимся непосредственно в боевых порядках, было отчетливо видно и понятно отчаянное положе­ние своих войск, и они приняли решение, адекватное создавшемуся положению. И, по моему мнению, они поступили совершенно правильно, в подобной ситуации военачальник, желающий спасти от верной гибели остатки своих измотанных и обескровленных в беспрерывных, тяжелых боях войск, должен, обязан был поступить именно так, если он только не сумасшедший или не самоубийца....

- Ну да, - усмехнулся Ганс, - всё у нас получилось точно так, как у Наполеона в 1812 году. - Так тот хоть сначала взял Москву, а только потом начал отступать, преследуемый русскими войсками... А у нас и этого не получилось. Русские нам сразу дали от ворот поворот. Умыли кровью...

  -   Подобные исторические параллели здесь не вполне уместны, - сердито буркнул барон.

- Что-то, отец, я совсем отказываюсь тебя понимать сегодня, зло
сощурил свои неимоверно увеличенные толстыми линзами очков глаза
Ганс. - Ведь не далее чем семь месяцев тому назад ты уверял всех
нас, здесь сидящих, что план похода на Восток, в Россию, тщательно
подготовлен и обеспечен всем необходимым и будет успешно осуществлён вермахтом всего за шесть недель - сорок два дня и не днём
больше, что "Блицкриг" обеспечен живой силой, оружием, техникой,  боеприпасами и всем необходимым для ведения большой войны на все сто процентов, что германский солдат пройдёт всю Россию играю­чи, с удалым "Хорст Весселем" на устах.

И в августе, когда истекли все сроки, отведенные на "Блицкриг", не ты ли вот на этом самом месте горячо, буквально с пеной у рта, убеждал меня, что это - всего лишь временные неудачи, что уж седь­мого ноября наши доблестные войска обязательно будут маршировать по Красной площади поверженной большевистской столицы, что операция " Тайфун"- штурм и взятие Москвы разработана вашим генштабом с особой тщательностью, что на столицу России брошены огромные силы, насколько я помню, - более тысячи танков, три тысячи самолётов, около двадцати тысяч орудий, более миллиона солдат и офицеров и сколько-то еще чего-то, уже не помню чего... Что русским уж на сей раз ни за что не устоять перед сокрушительным ударом такой громадной силы. И что же мы видим теперь, в конце декабря сорок первого года? Поспешное, паническое бегство наших доблестных войск от стен московского Кремля под мощными беспрестанными удара­ми свежих сибирских дивизий. Где обещанные великому германскому народу великие и быстрые победы на Востоке? Вместо них - бесконечные извещения о гибели наших солдат и офицеров в России, калеки, раненые, обмороженые - страшное  реальное лицо этой войны… 

 А кошмары ночных бомбардировок Берлина! В начале войны с русскими  Герман Геринг всем нам клятвенно обещал, что ни одна русская бомба не упадёт на головы немцев, а они падают тоннами, унося жизни ни в чём не повинных стариков, женщин, детей! И не известно, когда этот кошмар кончится и кончится ли он вообще? Наша повседневная жизнь с каждым днём становится всё хуже и хуже - в магазинах уже не купишь приличных сигарет и нормального кофе - одни эрзацы...

   -   Я дам тебе натуральных сигарет и кофе...

   - Не нужно! Я буду жить также трудно, как живет сегодня весь
мой народ! Доктор Геббельс призывает всех нас во имя будущей победы над русскими потерпеть еще немного. Мы согласны терпеть столько, сколько нужно будет, но дайте нам реальную, осязаемую победу, а не
пустые обещания! Обещаниями, как известно,  сыт не будешь!

-   Эти проклятые русские, - сконфуженно пробормотал барон, наливая себе в рюмку коньяк, - оказалось, что они совершенно непред­сказуемы. Ведь затевая поход на Восток, в Россию, мы в генштабе действительно все точно подсчитали и рассчитали - прежде всего, со­отношение наших сил и сил противника. Согласно всем канонам военного искусства, мы создали колоссальный перевес сил в направлении главного удара - на Москву. Всё учли, всё предусмотрели, но не смогли учесть, предусмотреть главного и, как оказалось, решающего фактора в этой войне, - многозначительно поднял указательный палец вверх барон и помахал им в воздухе, как бы грозя кому-то, - высочайшую сопротивляемость, необычайную стойкость простого русского солдата! Ну откуда нам в нашем генштабе было знать, какой такой разведкой разведать, что всего за двад­цать четыре года Советской власти советская школа, советские учителя сумели воспитать такого смелого, самоотверженного солдата, который обвязавшись гранатами, бросается под гусеницы наших танков и подрывает их, или с бутылкой горючей смеси  в руке во весь рост идёт на танк и разбивает её о лобовую броню, сам при этом вспыхивая живым факелом. С винтовкой наперевес бросается врукопашную на наши цепи автоматчиков и заставляет их позорно бежать перед штыка­ми. И самое страшное для нас, что так поступают не отдельные смерт­ники-самоубийцы, не фанатики или отчаявшиеся - на самопожертвова­ние во имя своей Родины большинство русских идёт вполне осознанно, по глубокому своему убеждению. И число таких воинов-патриотов из­меряется сотнями тысяч, миллионами! Я – старый солдат искренне преклоняюсь перед их мужеством и желаю, чтобы наши солдаты были такими же.

Для сравнения. Как это ни прискорбно, но нам - генштабу вер­махта не известен ни один случай, повторяю - ни один за всю нашу полугодовую военную кампанию на Востоке, когда бы наш германский солдат или офицер подбил русский танк ручной гранатой - только из пушки или противотанкового ружья. Значит, нашему солдату не хвата­ет смелости, духу вступить в единоборство с танком. Как говорят русские - очень тонкая у него для этого кишка, не из того теста он сделан! Именно такие бесстрашные русские солдаты в считанные дни выбили под Москвой почти всю нашу основную наступательную силу - наши танки.

И снова немного статистики, которую ты, Ганс, как филолог, так люто ненавидишь. В нашей танковой дивизии, как вам известно, по штатному расписанию военного времени - двести танков и шестнадцать тысяч личного соста­ва. В    середине ноября, при нашем последнем наступлении  на главном направлении Волоколамск – Нара мы сосредоточили  двадцать семь дивизий, из которых восемнадцать  танковых  и моторизованных, насчитывающих тысячу семьсот танков! За   двадцать дней беспрерывных боев за Москву русские выбили у нас почти девяносто процентов этих танков. То есть,  в начале декабря к стенам  русской столицы неповреждёными, способными активно сражаться, из каждой дивизии прорвались всего двадцать - двадцать пять танков. Всего -  две - три сотни машин - по сути дела – одна танковая дивизия.  Эти двести танков, конечно же, не были способны успешно выполнить поставленную перед ними гран­диозную задачу окружения и захвата такого огромного многомиллион­ного города. Именно поэтому без приказа фюрера и генштаба, демора­лизованные столь большими потерями и адским тридцатипятитградусным холодом, начали поспеш­но отступать от Москвы танки генерала Гудериана, которому было при­казано, согласно плана операции "Тайфун", преодолеть сопротивление войск Западного фронта на флангах, обойти и взять Москву.

То же самое произошло и северо-западнее русской столицы. По­трепанные в затяжных боях войска танковой армии генерала Гёпнера стали без приказа командующего войсками группы армий "Центр" от­ходить от Москвы.

Теперь, после этого постыдного поражения, кое-кто из "умников" нашего штаба кричит: "Если бы мы в ноябре послали на Москву на направлении главного удара не  двадцать семь, а сорок танковых и моторизованных дивизий, то есть не  тысячу семьсот  танков, а почти вдвое больше, то сегодня столица большевиков была бы наша!" По принци­пу саранчи - задние достигнут цели! Но мы при всём нашем желании не могли тогда послать на Москву сверх того ещё десять - двенадцать  дивизий, потому что у нас их попросту не было. При последнем нашем наступлении на Москву в середине ноября у нас уже не было в резерве, во втором эшелоне ни одной танковой дивизии! Их у нас просто не существовало фи­зически! Мы в предыдущих боях  уже потратили всё, что у нас было, потому что  не рассчитали силу сопротивления русских. Так зачем же тогда кричать, сотрясать понапрасну воздух?

У меня да и не только у меня одного в генштабе, порой складывается впечатление, что в предвоенные годы русские, Сталин специально вво­дили нас, то есть нашего фюрера и генштаб в заблуждение, что они не имеют сильной армии и абсолютно не готовы к войне с нами, для виду провозившись целых четыре месяца с крошечной Финляндией...

- Но для чего им это было нужно? - спросил с желчной   усмешкой Ганс. - Чтобы захватить наши земли? Уничтожить нас, как нацию? Что они у нас здесь, в Германии, забыли? Своей земли, в отличие от нас, им вполне хватает. Полезных ископаемых предостаточно - в их земле почти вся таблица Менделеева. Не то, что у нас. Румынской нефти нам уже не хватает...         

- Нефть есть у русских в Баку и Грозном, - прервал раздраженно сына барон. – В будущем году мы обязательно будем иметь русскую нефть. Много нефти. Фюрер сказал: "Говорить о продолжении войны на Востоке без русской нефти бессмысленно".

-  Значит, будущим летом мы пойдём на Юг России?

-  Я этого тебе не говорил, а ты не слышал... Фюрер на днях заявил, что после так позорно проигранной битвы за Москву он возьмёт всё управ­ление войсками вермахта на себя.

-  Этим он, несомненно, окажет огромную услугу русским генералам, поскольку, как известно, в вопросах стратегии и тактики весьма слаб. В ту
войну он был всего лишь ефрейтором. Ефрейтор во главе трёхмиллионной германской армии! Такого в истории Германии ещё не бывало!..

  - Напрасно ты злословишь, Ганс. Ведь  идея плана "Барбаросса" принадлежит лично фюреру. И не только идея, но и многие стратегические разработки - тоже. А главное, что весь германский народ безранично верит в Гитлера, его политический и военный гений.  С фюрером мы обязательно победим русских.  Хайль Гитлер!

-  Хайль!  - вскочив с кресел и выбросив руки в нацистском приветствии, громко и дружно ответствовали отцу сыновья.   

            -Вот так-то, мои мальчики, - усмехнулся, довольный произведённым эффектом барон.- Очень хорошо, что у вас еще не пропал боевой дух…

          -  На фронте мы все - и солдаты, и офицеры безгранично верим фюреру, сказал негромко и чуть торжественно Фриц, - эта святая вера помогает нам побеждать врага, преодолевать неимоверные трудности.

-  Ты, сынок, не писал нам, что тебя наградили отличительным знаком участника нынешней зимней кампании в России, - улыбнулся барон, желая сменить тему не очень приятного для него разговора,- розовая ленточка в петлице твоего мундира так чудесно украшает его.

- Там, на фронте, наши солдаты прозвали её "Орденом мороженого мяса", - невесело усмехнулся Фриц. - Надо отдать должное их на­блюдательности и остроумию - цвет этой ленточки и впрямь очень похож на цвет хорошо замороженной говядины в леднике. Мой друг Адольф Крамер отморозил себе ноги и застрелился, когда понял, что их ему ампутируют по самую задницу. А русским солдатам эти убийственные для нас сорокаградусные морозы ни почём - они с раннего детства привыкли к ним, особенно сибиряки. Они даже по утрам на передовой умываются снегом. Сам видел. И не только лицо, но и тело! Раздеваются по пояс и натирают торс снегом до красноты. Да при этом еще и смеются во весь рот. Что за люди - не пойму. Бр-р-р! Мне даже сейчас становится не по себе от всей этой картины. А им - хоть бы что!

А в деревнях после бани они совершенно голые валяются в снегу. Красные, как раки, распаренные ныряют прямо головой в большой сугроб. Сам видел. Даже женщины и дети!

Да и одеты русские солдаты и офицеры, не в пример нашим, в тёплые овчиные полушубки, шапки-ушанки, валяные сапоги из овечьей шерсти, в которых даже в самые лютые морозы ногам тепло. А кто в шинелях, то под ней обязательно еще теплая стеганая куртка на вате - тоже не замерзнешь. Честное слово, поневоле завидуешь прекрасной экипировке противника и проклинаешь наше командование, бросившее нас в эту огромную холодную страну налегке замерзать. Начинаешь понимать, что и полушубок, и валенки для солдата - это тоже оружие, без которого ему в бою не обойтись. Жалко, что наше командование этого не понимает...

-  Русские извлекли для себя выводы из уроков прошлогодней зим­ней войны с Финляндией, в ходе которой у них тоже были тысячи обмороженных именно из-за отсутствия надлежащего зимнего обмундирова­ния, - сказал скучным голосом барон. - И не только относительно об­мундирования. Именно после финской кампании у них появились неплохие по своим боевым характеристикам семидесятизарядные автоматы ППШ. Полной неожиданностью для нас стало появление у русских лыжных батальонов, стремительно продвигающихся по нашим тылам и сокрушающих всё на своём пути. И вообще у русских есть богатейший опыт ведения боевых действий в зимних условиях. У нас такого опыта нет вообще. Вернее – не было до недавних пор. Да-а-а, очень верно сказал на этот счёт фюрер: «Мы взломали дверь в Россию, не зная, что за ней находится»…

-   Нашему командованию, считаю, тоже следовало бы сделать надлежащие выводы для себя из стычки русских с финнами, прежде чем затевать большую войну с Россией, - сердитым голосом громко произнес Ганс и, сняв очки, принялся белоснежным носовым платком сосредоточенно протирать линзы, что обычно было у него признаком   крайнего раздражения. - Правильно говорят, что умные люди учатся на чужих ошибках, и только дураки - на своих...

-  Ты стал очень раздражительным в последнее время, Ганс, - усмехнулся барон. - Словно старая дева, которой очень хочется замуж, а выйти не за кого. Тебе  определённо необходимо поскорей жениться...

-  Ни в коем случае не делай такой глупости, брат, - дружески похлопал Ганса по плечу Фриц и засмеялся. - Насмотрелся я на фронте на этих женатиков. Пишет жена ему письма почти каждый день - в вечной любви клянётся,  а убили - тут же присылает командиру  роты письмо с требованием  срочно, без промедления прислать  личные вещи  убитого мужа - прежде всего - опасную бритву, перочинный  ножик - все, что нынче у вас в тылу в дефиците. Бритву, понятно, для своего нового мужа, а, скорее всего - любовника, которого она завела, когда он сражался на фронте. И довольно быстро успокаивается в объятиях какого-нибудь интенданта или какой другой тыловой сволочи. Нет, Ганс, я дал себе зарок до самой нашей победы не жениться. К тому же не думай, пожалуйста, что тебе и на этот раз удастся отвертеться от армии по зрению - у нас в ротах уже появилось немало очкариков. И ничего - воюют. Честное слово, мне до сих пор непонятно, как тебе с твоим прекрасным знанием русского языка удаётся так долго отсиживаться в Берлине! Уж переводчиком в штабе полка или в комендатуре какого-нибудь заштатного русского городка ты мог бы давно стать. Уж не благодаря ли отцу, его протекции ты все еще ошиваешься  в тылу?

- Не говори глупостей, Фриц!  - сердито прикрикнул на младшего  сына барон - Только мне - полковнику генерального штаба этого не хватало - сына от фронта в тылу прятать! Честь германского офицера для меня превыше всего!..       

- Вот поэтому все в роте и смотрят на меня, как на идиота - сын
офицера генерального штаба, а воюет в окопах на передовой…

- Конечно, Ганс, я от всей души тебе - родному  брату желаю, как
можно позже попасть на Восточный фронт, - продолжал с усмешкой
Фриц, - а еще лучше туда вообще не попадать. Всего лучше и безопасней служить во Франции, Бельгии или Голландии, где самая большая реальная опасность для германского офицера или солдата - поймать триппер на какой-нибудь француженке или голландке. Впрочем, сегодня эту болезнь у нас лечат также легко, как простой насморк.

-  Вот ты, Фриц, говорил мне, что в нашем поражении под Москвой,  прежде всего, виноват генштаб, генералы, которые, по твоему мнению, недостаточно сделали для победы,- с некоторой обидой в голосе сказал барон. - А знаешь ли ты, сын мой, что в начале  декабря, ночью  мы сбросили на Москву - в район самого высокого её холма – Воробьевых  гор, большой воздушный десант с целью захватить в Кремле всё совет­ское правительство и самого Сталина. К сожалению, он в ту же ночь был почти мгновенно уничтожен русскими. А всего за время операции «Тайфун» для поддержки наших наступающих частей мы выбросили в Подмосковье около двадцати воздушных десантов, результативность которых, к сожалению, была весьма невелика. Да-а-а, уж в чём, в чём, а  в умении воевать русским не откажешь. Я уже говорил вам, что по данным нашей разведки в декабре Москву защищали всего лишь семь­сот танков, из которых - меньше половины - тяжелые KB и средние T-34. Остальные - легкие ТБ-5 с пулезащитной бронёй. Но русские и этими незначительными силами смогли очень толково распорядиться - создали небольшие мобильные танковые соединения - бригады, насчиты­вающие чуть больше полусотни танков каждая, - своеобразные " кочую­щие щиты" своей столицы, которые совершенно неожиданно появлялись перед нашими танками и пехотой, прорвавшимися к Москве, и уничтожа­ли их огнем своих пушек и пулемётов. Вот почему нам так и не удалось захватить Москву, когда,  казалось,  она была совершенно беззащитна.

Но все эти наши временные неудачи не должны смущать вас, мои дорогие мальчики, - ободряюще улыбнулся барон и поднял бокал с вином. – Всё  равно сегодня мы намного сильнее русских. В наступающем сорок втором году   им придётся еще не раз в этом убедиться – мы покажем русским мать Кузьмы! – неожиданно возвысил  барон голос почти до крика и стукнул кулаком по мраморной столешнице. - На сей раз они победили потому, что они - северные люди и умеют хорошо воевать лишь зимой - с помощью своего главного союзника - генерала Мороза. Мы же - питомцы тёплой Германии лучше воюем летом. И поэтому я ни на йоту не сомневаюсь, что будущее лето станет летом нашей окончательной победы над славянскими варварами... Хайль Гитлер!

-   Зиг хайль!

-  Правильно по-русски, отец, будет сказать: покажем русским Кузькину мать, - усмехнулся Ганс, - то есть мать Кузи – есть  такое редкое мужское имя у русских. Все русские пословицы, поговорки, крепкие выражения типа: " Дать ему прикурить", " Показать ему, где раки зимуют, " Пустить ему красную юшку" обязательно имеют скрытый  смысл, зловещий подтекст, зачастую понятный только самим русским. Иностранцам понять его очень трудно, а чаще всего вообще невозможно, как невозможно им постичь самого русского человека, его психологию или, как они еще говорят, душу. Русские люди так разительно не похожи на нас - германцев, так непредсказуемы в своих мыслях, делах и поступках, что я больше чем уверен, что в этой войне они преподнесут нам ещё немало неприятных сюрпризов наподобие битвы за Москву, а может быть, и пострашнее. Об этом, отец, считаю, вам в вашем Генеральном штабе никогда не следует забывать...

Утром, ещё лежа в постели, фрау Эльза сказала мужу с ласковой тревогой в голосе: "Отто, милый, ты так страшно кричал сегодня ночью, скрипел зубами, громко стонал. Что такое ужасное снилось тебе?  Какие кошмары?"

- Представляешь, дорогая, мне опять приснились эти ужасные русские усатые гренадеры, которые едва не закололи меня штыками тогда, в шестнадцатом году под Ковелем, - сказал барон почему-то шепотом, вытирая потный лоб рукавом тёплой фланелевой пижамы и испуганно оглядываясь на дверь. - Сразу после той войны они снились мне почти каждую ночь, и я про­сыпался весь в холодном поту, крича от ужаса. Потом, слава Богу, эти кошмары прекратились. Они не снились мне уже лет двадцать, если не больше. И  вот сегодня опять…

- Это все, очевидно, оттого, что вчера вечером ты очень сильно перенервничал, слушая нашего мальчика. Все эти бесконечные разговоры  на ночь о войне, об этих ужасных русских, их коварстве и не­предсказуемости… Ты, Отто, стал таким впечатлительным и нервным в последнее время... Тебе обязательно надо показаться врачу - пусть пропишет   что-нибудь успокоительное... И потом, хотя ты и пытаешься скрывать от меня, что последнее время очень сильно переживаешь за нашего мальчика, нашего Фрица, но ведь я все это отчетливо вижу, чувствую, потому что переживаю за сына не меньше тебя. Боже мой! Что только ему пришлось испытать, пережить в этой варварской Рос­сии! Если с нашим мальчиком там случится что-нибудь плохое, - от­вернувшись к стенке, громко захлюпала она носом, - я не переживу! Тебе обязательно нужно серьёзно задуматься о судьбе нашего мальчика, Отто! На сей раз смерть обошла его стороной, но нельзя же ему все время играть с ней в прятки! Отто, милый, -  лихорадочно обхватила она мужа за плечи и крепко прижалась к нему всем своим большим рыхлым телом, - тебе обязательно нужно поскорей перевести его служить в тыл! В интенданты, например. У моей старой подруги Гретхен Шварцман сын - ровесник нашему, с самого начала войны с русскими служит в интендантах - как сыр в масле катается! О фронте и всех его ужа­сах даже представления не имеет! Поэтому и Гретхен, и муж её ночами спят спокойно - им не приходится, как нам с тобой, постоян­но тревожиться за судьбу своего ребёнка. Особенно, когда долго не получаешь от него писем… Неужели у тебя нет друзей, кото­рые могли бы помочь тебе в этом вопросе?

- В интенданты - не смогу, - задумчиво глядя в потолок, словно вслух рассуждая сам с собой, произнёс барон неуверенным голосом. - Там и так всё до отказа забито сынками высокопоставленных чинов рейха. А вот в конвойные войска русских пленных в концентрацион­ных лагерях охранять, пристроить Фрица, пожалуй, удастся. Есть там у меня, в управлении лагерей, надёжные друзья. Ты совершенно права, Эльза, хватит нашему Фрицу испытывать судьбу - воевать на передовой. Он там  и так уже достаточно навоевался. Действительно, пусть теперь там другие повоюют...

Феликс Казакевич

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"