Иногда думаю о том, что напиши Николай Шипилов один-единственный рассказ «Игра в лото», он с тем бы и вошел в золотой список лучших писателей России. Но он написал куда больше, и почти все оценивается столь же высоко.
1982-й год, Новосибирск, Всесибирский семинар молодых литераторов. Он отличался от прочих подобных тем, что в руководителях, помимо маститых, были такие же молодые, как участники, литературные критики из Москвы. В какое-то утро наши руководители Владимир Куницын и Александр Неверов явились с опозданием и несколько помятые. Оказалось, они провели ночь, слушая никому тогда не известного исполнителя своих песен. Потрясенный Куницын, помню, сказал тогда:
– Он похож на бомжа. А песни куда сильнее, чем у Высоцкого.
Никогда не был поклонником знаменитого артиста с Таганки, но впоследствии, наслушавшись песен Шипилова, я узнал, что отличает их от других. Помимо честности и резкости оценок многого и многого из того, что мы видим в жизни, – нежность, любовь, боль и сострадание. Как мы там залихватски кричим – Родина-уродина? А Шипилов поет: «но только нет страшнее этой пытки – глядеть в окно на Родину свою».
Весной 2011– года ехал я поездом Барнаул-Москва. В век скоростей жуткое испытание! Несколько раз пытался делать записи в рабочей тетради – бесполезно, трясет, все время кто-то лезет с вопросами, цыгане, продавцы, дети… А ведь Коля Шипилов большую часть своих замечательных рассказов и повестей написал именно в поездах. Здесь для него была самая спокойная, размеренная и обеспеченная жизнь. За пределами вагонов ему постоянно приходилось прятаться, выкраивать у своего бездомного существования минуты для возможности поспать в тепле.
Когда дружишь с большим талантом, не думаешь о его способностях, просто дружишь и дружишь. Водку выпиваешь, хлеб переламываешь, девчонок «снимаешь» на Чистопрудном, встречаешься с шалыми писательницами вроде Нины Садур, чудишь с ними и с их друзьями. Весело. Мы были молоды, что со всеми когда-то бывает.
Эпоха. Из письма Владимира Куницына автору этих строк. «Дорогой Толя! Большущее спасибо за твое письмо. Такие письма заставляют вновь и вновь пристально всматриваться в свою работу, а главное, они поддерживают и укрепляют в мысли, что, может быть, не напрасно все. И еще – это большая радость ощущать, что где-то далеко в России-матушке живет твой товарищ по делу, который понимает тебя и думает о том же. Возникает дорогое чувство трудового братства. Нет расстояний, когда одна Родина. Я все же перешел на работу в «Литературную газету» и первое, за что я там взялся, стал организовывать дискуссию о прозе молодых. Считаю, что пора всесоюзному читателю знать о вашем существовании. Не хочется повторять тех ошибок, что привели в свое время ваших предшественников сразу на скамью «сорокалетних». На этот раз я хотел бы сделать разговор как можно более широким, с привлечением не только писателей и критиков, но и редакционно-издательских работников, а также вас самих. В той анкете, что я тебе высылаю (передай ее с той же целью Н. Шипилову) – вопросы, постарайтесь ответить на них умно, толково, а главное – откровенно. Пока я заказал статьи В. Кожинову, В. Бондаренко, А. Михайлову, А. Неверову, Л. Барановой-Гонченко... Эх, провернуть бы это дело! Было бы дело! Тираж-то у газеты миллионный. Страна должна знать своих героев...»
У Владимира Куницына свой ответ на сакраментальный вопрос – зачем? И он, уверенный в своей правоте, взялся за дело. Не стоит говорить, что Владимир Георгиевич несколько опоздал, не его в том вина. Да и при чем здесь вина вообще? Однако к тому времени Николаю Шипилову уже исполнилось сорок, мне – тридцать девять. Но что такое годы писателя, если читателю, открывшему книгу, абсолютно неинтересно, в каком возрасте автор текста, его интересует совсем другое. Вскоре Владимир Куницын публикует великолепную обзорную статью в журнале «Наш современник». Статья называется «Редкая птица долетит...» Недосказанная фраза Н.В. Гоголя – «Редкая птица долетит до середины Днепра...» Безо всяких натяжек многие назвали эту статью программной. В ней перечислялись имена, анализировались тексты, причем Куницын, как всегда, ни словом не погрешил против истины, ни разу не покривил душой.
Всесоюзное совещание молодых писателей 1984-го года в Москве. Новые знакомства, новые стихи, которые без устали вымогали у оренбуржца Геннадия Хомутова, охрипшего вконец. На второй день в гостинице «Орленок» появился Коля Шипилов. К тому времени он перестал быть оседлым новосибирцем, перемещался между Москвой, Питером, Новгородом, но все больше приближался к столице.
– Передовая проходит здесь, – говорил он не раз.
Речь, конечно же, шла о литературе. А почти десять лет спустя, я вспомнил эти его слова, когда узнал, что он на баррикадах защищал Белый дом... « Разве с таким холодным чувством уходил я в девяносто третьем году из окруженного Дома Советов! – напишет он потом в романе «Псаломщик». – Помню только, шел по битому стеклу, аки посуху. С тех пор не видел столько битого стекла. А поддержи нас тогда все эти бабкины дети с обрезами, глядишь – и бабка бы жила, и смрад не стал бы воздухом России, которую оседлали воры. Смерть смерти, как и жизнь жизни – рознь. Один загадочный попутчик рассказывал мне в поезде, что когда обыскивали карманы убитых у Останкинского телецентра, то у некоторых обнаруживались оплаченные квитанции на гроб. Однако на морозном рассвете их дровами наваляли в грузовики и свезли в крематорий. Все у нас записано, господа победители. И, сдается мне, что месть мертвых будет страшна, что она уже началась…»
Но все это позже, позже… Я забежал вперед, чтобы не возвращаться вновь к тем черным дням. Но замечу еще, что тема страшного падения страны и власти не оставит Колю до последних его часов. За год до своей кончины он напишет известное: «К особому пути России. Завещание поэта Николая Шипилова русской цивилизации». – Потрясающей силы документ! Прочтите, он доступен в Интернете.
А тогда, во дни известного совещания, к нам во временное жилище собравшихся со всей страны «молодых» писателей шли и шли гости. Пришли москвичи – Лариса Баранова, Владимир Куницын, Александр Неверов – критики, все те, с кем мы познакомились на семинаре в Новосибирске двумя годами раньше.
Совещание закончилось. Для каждого участника итоги его, наверно, определились по-разному. Новые друзья, единомышленники и противники, издательские контакты, обостренное ощущение себя как части поколения. Но более глубокое понимание события и всего связанного с ним придет позднее. Тот же Владимир Куницын пятнадцать лет спустя напишет: «Сейчас, во времена глобального предательства, обожают клеветать на годы, когда в литературу входило мое поколение, именно те, кто пытается оправдать свою личную подлость тогда и ныне. Не одному мне повезло набираться ума в разных семинарах, студиях и на больших «молодежных» совещаниях от И. Золотусского и А. Ланщикова, В. Гусева и М. Лобанова, Е. Сидорова и В. Дементьева, В. Огнева и Ю. Селезнева, Л. Аннинского и Ал. Михайлова. И я могу свидетельствовать, что все эти люди и многие еще, так или иначе, но разжигали в нас потребность в правде, свободе и воспитывали честь и достоинство не только в профессиональном смысле. Вот еще почему нынешний писательский раскол так драматичен...»
Не надо заблуждаться, думая, что все писатели, воспитанные тем временем, были вышколены под шаг в едином строю. Что верно – заряд на агрессию был куда менее ощутим, истеричность и отчаяние в доказательстве своего творческого «Я» не столь масштабны, желчь в описании своей Родины не так ядовита...
И еще. Практически все участники восьмого Всесоюзного совещания молодых стали просто писателями, теперь-то уж точно – не молодыми. Более удачливыми, менее, замешанными в политику или нет, плодовитыми или не очень... Большинство из них, как и раньше живет и творит не в Москве. Велика наша столица – но на всех не хватит. Да и надо ли? Во всяком случае, я знаю: несколько дорогих мне лиц в главном не изменились с тех московских времен, крепко стоят на ногах и вспоминают обо мне «где-то далеко, в России-матушке...»
Тот же Владимир Куницын напишет спустя десятилетия. «Очевидно – не время оподляет людей, а люди оподляют время. И они же выпрямляют его своим благородством».
Мы с Колей бродили по Москве, привлекая внимание милиционеров своими провинциальными физиономиями. Отметки о регистрации в паспорте нет – пошли в участок. Раз сходили, раз отболтались на словах, раз выручила верстка моей «современниковской» книжки, кстати оказавшаяся в сумке. Не помню адреса, но была некая двухкомнатная квартира некоего художника, где из обстановки был только старенький проигрыватель и пяток пластинок с древней китайской музыкой. Мы с Колей притащили с помойки спинку от дивана – вот и спальное место. А пластинки крутили без передыху, удивительное ощущение вызывали эти звуки, непонятно, какими инструментами извлекаемые. Улетаешь из реальности, будто под кайфом.
Но реальность была сильнее, бродяжничество все больше и больше досаждало Коле. Мне-то что – побродяжил и вернулся в свой Барнаул, на «зимние квартиры».
Вот письмо. Декабрь 1985-го.
«Здравствуйте, Галя и Анатолий!
Пишу в порыве тоски и паники. Вчера был в ЦДЛ, но Лариса Баранова не принесла гитару, чем очень меня обрадовала, потому что публика там была наискучнейшая. Но поговорили с Володей Куницыным. Коротко, определенно, и я сбежал, чтобы не предаваться гнетущему чувству никчемности происходящего, лишности своей. А сбегать-то, похоже, было нельзя: зачем-то же меня пригласили? Вон подходит Михайлов Ал. И говорит, что некие люди передумали помогать мне в жилищном вопросе. А почему? Да потому что в Новосибирске меня потеряли и ничего обо мне не знают, и вообще я в чем-то (неопределенно) сам виноват.
Ну, хорошо, виноват. Каюсь, не знаю в чем, правда. И что вообще, кроме сплетен знают обо мне в Н-ске? Сплетни самые экстравагантные, а чем я по образу жизни отличаюсь от ваганта? Пусть бы был суд, и на суде выступили мои товарищи, с кем приходилось действительно вместе ночи прожидать. Вот если б они сказали, что я – дерьмо, тут уж верёвка.
Галя, Толя! Все это похоже на травлю. Я им в Новосибирске бельмо на и без того бельмастых глазах. Ну, что они, сволочи, хоть сотую долю моего хлебнули?
Галя, Толя! Без дома я уже не могу. Тут какой-то кризис. Или я спекусь, или мне уже и заботы эти надо выбросить из головы и издыхать на ходу, бежать, как ниггеру, пока не собьют с ног.
Галя, Толя! Милый дедушка Константин Макарович! Заберите меня отсюда, а? Если есть возможность хоть мизерная, Галя, прошу тебя, постарайся. Все же Сибирь, свой край. Сил больше нет. Это же убийство или доведение до самоубийства. Сохраните это письмо.
Я устал объясняться с малозначащими людьми, устал от мелких одолжений и кровных расплат.
Понятно, что вы не волшебники, у вас своих забот хватает, но все же, если можно, поговорите с Гущиным. Неужели же моя проза никого ни в чем не убеждает? Неужели кто-то конкретно скажет, что я враг рода человеческого? Да, жил я самодеятельно, наломал дров, так за все уплачено здоровьем, самой кровной монетой. С моим пороком сердца я уже много лет не могу обследоваться у врача и лечусь, как могу, тоже самодеятельно.
Ах, как хотел бы крышу, окно да четыре стены, своих – и работать! Ну, не жаловаться же в ООН или куда еще жалуются? Да ведь и жаловаться-то не привык, потому и живу так.
Привет вам от Ленки. А вы, в свою очередь, – привет Стасу, Марии, если будет случай.
Обнимаю вас. Николай Шипилов.
Извините, ещё. Вчера получил верстку из «МГ» (издательство «Молодая гвардия»), там написано: Николай Шипилов, рассказы. А я, будь моя воля написал бы: кастрированные рассказы. Страх одолевает! Что творят – не ведают, сказал бы. Да ведь ведают, вот беда. До свиданья...»
Несколько пояснений. Ленка – подруга Колина тех лет. Стас Яненко – хороший знакомый Николая, Барнаульский поэт, романтик и путешественник, Мария – его жена. Евгений Гущин, известный российский прозаик из Барнаула, на то время – руководитель краевой писательской организации. Мы с его помощью нашли-таки для Коли комнату, но он не воспользовался ей, ситуация изменилась, и над Колей взял шефство Вячеслав Шугаев.
А комментировать письмо нет смысла, все и так ясней ясного.
У Коли всегда при себе был список запрещенных для исполнения его песен. Смешно, ей-Богу! Кто-то же – ответственный – составлял этот список, отслеживал, добывал! А ничего там нового, что отличало бы Шипилова от самого себя, не было. Всё та же тоска по утраченной Родине, все та же жаль по Ваньке Жукову, по дураке и дурнушке. Помню несколько надомных концертов – жить на что-то надо было, – один из них в квартире большого кремлевского чина, на Кутузовском. Собрались молодые люди. Дети взрослели, начинали выглядывать из-за спин родителей.
– Вот по списку и давай! – потребовали они.
Не провокаторы ли? – забеспокоился я, – но Коля махнул рукой и не стал раздумывать.
В тот вечер в шапку накидали изрядно.
Некоторое время Коля жил в Бутовском санатории (или Доме отдыха, статус заведения не помню – А.К.). Директором там был наш друг барнаулец Володя Дубровец. Человек удивительной силы, выносливости, крепости духа. Ходили мы с ним в горы, бывали в переделках. Понятное дело, денег с Коли он не брал, еще и подкармливал как мог. Бывало, уходили мы в гульбу, зазывая в компанию случайных гостей, понятное дело, тоже. Однажды осенью решили пожарить шашлыки. Все необходимое нашли, а вот дров не смогли сыскать. Не пилить же вековые бутовские сосны – разобрали паркетный пол в одном из домиков, хорошие дрова, плашечки дубовые. По-моему, как раз в директорском помещении (сам Дубровец был в Москве по делам). Приехал под вечер, увидел разор, опечалился, было, а потом и говорит:
– Да и ладно, чего там, все равно полы собирался перестилать.
Никого уж в живых не осталось из милых сердцу Колину барнаульцев – ни Дубровца, ни Стаса, ни Гущина, ни Жени Гаврилова…
Эпоха, да… Как поминальный обед всплывает в памяти последняя встреча в ЦДЛ друзей, единомышленников. Год – одна тысяча девятьсот девяносто третий, лето, время – день-деньской. Уже давно от Центрального Дома литераторов отошел шикарный ресторан. Нынче его посещает состоятельная публика, записываясь заранее и знать не зная, что когда-то это заведение имело отношение к литераторам. В зале ЦДЛ нет-нет и шумнет гламурным выступлением наехавший из-за границы Евтушенко, проведет свой вечер уже не очень хорошо владеющий речью Вознесенский, выступит кое-кто из молодых, из новых … На фотографиях при входе, рассказывающих о жизни ЦДЛ, все больше эпатажно-эстрадных авторов, все меньше лиц, вчера еще именуемых продолжателями традиций русской литературы. Мы, как всегда, торопимся забыть.
Потом ушла эпохальная комната-пеструшка, стены которой были испещрены автографами литературных знаменитостей нескольких десятилетий. Потом верхний буфет… Остался небольшой глухой зальчик, где, точно в насмешку, окна были сымитированы стеклами с дневной подсветкой. Съежилось все, свернулось, и посетители сего дома, исчезнув из него, будто бы исчезли из жизни. Насовсем. Не стало их книг, так, единицы прорвутся. Впрочем, книжное море разлилось, правда, на особенный манер, вроде Обского водохранилища – вширь, мелководьем, безо всякой пользы. Но это разговор отдельный…
Посреди комнаты с фальшивыми окнами стол, за столом замечательный прозаик, с кем не раз пересекались наши творческие пути-дорожки, Татьяна Набатникова с незнакомым чернобровым красавцем. В темном углу,– это, по словам москвичей-завсегдатаев, – обязательное ежедневное явление, – Юрий Доброскокин, тоже наш. Ему прочили великое будущее, рассказы и повести его удивительно талантливо написаны. Каждый Божий день сидит в ЦДЛ... Иногда исчезает на несколько дней, потом привозит мед из своего Калача, раздает и снова садится в свой угол.
– Куницын! – поднимает он голову. – Ты опять процитировал меня в своей статье, стало быть, обязан заплатить гонорар. Изволь! Ты делаешь на мне имя.
И снова затихает, и ничто его больше не интересует.
Чернобровый красавец оказался земляком, с кем знакомы мы были заочно давным-давно, а вот встретиться никак не удавалось. А тут – надо же! Николай Гайдук уехал в Красноярск, разругавшись с барнаульской писательской братией. Все правильно, в этой ситуации проще всего встретиться в Москве.
Не успели отобниматься – появились Курносенко с Поповым, оба прозаики. За ними – Коля Шипилов с молодой женой белорусским поэтом Татьяной Дашкевич. А потом – уж и не вспомню сейчас – кто. Но удивительно – все свои, все одногодки и одноплеменники. Так не бывает! – думал я, оглядывая зал, где, кроме этого битком заставленного стола и демонстративно одинокого Доброскокина, никого не было!
Появился поэт-песенник Илья Резник, крутнулся возле стола раз, другой, присел, рюмочку пригубил – и ушел, обойденный вниманием, обиженный. Не наш.
И, наконец, – должен же быть венец такому необычному сошествию! – тихо вошел Анатолий Шавкута, «крестный отец» для многих из нас. Он протаскивал талантливых, на его взгляд, ребят в издательства, слепые от блатных и назойливых. Он писал рецензии не за гонорар, а для пользы молодых авторов, он был старателем на редкой ниве – изыскании новых талантов. Зачем тебе это, Анатолий Дмитриевич? – никто не спросил ни разу. А что бы он ответил?
Мы наговорились о пустяках, мы не прикасались к серьезному, мы, в конце концов, уже вообще ни о чем не говорили…
Время пришло. Мы встали. Мы обнялись. Мы еще до конца не поняли, но уже догадались. Это в последний раз…
И вот спустя тринадцать лет мы с женой Татьяной и другом Владимиром ступаем в святые пределы. Неухоженный холл, брюзгливая тетка со шваброй, в затертом кресле невзрачная личность, оживившаяся при нашем появлении.
– А вы – Куницын! – сказал он тоном, будто уличил Керенского, бежавшего в женском платье.
– Ну, хотя бы рюмку с пирожком! – умоляюще смотрю я на Владимира.
Спускаемся вниз, там три жалких столика во мраке – и голос из темноты: закрываемся! Это в шесть часов вечера! Я не ослышался? Я не сошел с ума?
Я не сошел с ума. Гонимые теснились к выходу – единственные посетители, три очень похожие друг на друга человека, может, потому что все – лысые. Они жарко спорили, кому из них возрождать белорусскую поэзию.
Сегодняшние мои коллеги-писатели из тех, кто помоложе, никогда не узнают, что такое ЦДЛ. Пускай сами решат, стоит ли о том печалиться.
Турбаза «Катунь» на реке с тем же названием. Фестиваль самодеятельной песни, организованный новосибирцами, земляками Коли. Нахожу его в дальнем уголке базы возле домика для руководителей. Прикрепил булавкой к стене листок с текстом – новая песня, – соединяет слова с музыкой. Две из тех новых, Катунских, помню – «Пароход Уральский комсомол» и «Палыч». В этом самом «Палыче» весь Коля. На мужика свалились все мыслимые и немыслимые беды, кажется, уж нет в мире несчастья, которое миновало бы его. Друг жалеет, предлагает помощь, пеняет на судьбу и на него самого. А он произносит одну только фразу, чем и кончается песня.
Растворил окно психопат,
– Посмотри, какой листопад!
Вот он, ответ на все проклятья мира, Шипиловский ответ. В его «Завещании» при всем ужасе, который вызывают гневные Колины строки, при негодовании и скорби нет и тени уныния. Напротив, есть призыв к стойкости, есть программа действий. Увы, красота уже не в силах спасти мир, но при этом мир без красоты все-таки невозможен.
Наполненные душевным трепетом тексты Николая Шипилова со временем все более наполняются духовным содержанием. Роман «Псаломщик» – это своеобразное Евангелие от Шипилова. В самом конце романа герой его просит Господа: «Я же, грешный подлунный мечтатель, сочинитель застольных песен, соблазнитель женщин соблазненный женщинами, я, Адам, изгнанный из рая, усатый драчун, усталый бретер и любимец всех гитар мира, я, ворон, плачущий над телами отошедших в Вечность людей, я буду молить Господа со своих новых земных баррикад о Великой Милости: дай мне, Боже, путеводную звезду на пути через это ушко (Царские Врата – А.К.). Не золотопарчовые фелони с фиолетовыми камилавками, не бахромчатые набедренники и ромбовидные палицы, не саккос со звонцами, и не онофор с вышитыми крестами, и не белый клобук… дай мне, Господи. А дай мне, Великий мой Боже, выстоять в огне и скорби искушений! Если каждый из нас выстоит, родится Россия, обновленная благодатью Христовой».
…Да нам бы читать выучиться снова – как раньше, с фонариком под одеялом, до песка в глазах, до родительской порки за оставленные ради чтения дела… Да с тем поднять умирающих книжных героев, многие из которых так и не узнаны толком, непрочтенных, познавших сиротство от лени и слепоты человеческой. Забыли: у хороших книг плохому не научишься.
Завершая эти свои записки о великом гуманисте и талантливом писателе Николае Шипилове, напомню, откуда взяты слова, вынесенные в заглавие этих записок. Да всё из того же романа «Псаломщик». Отец Глеб в больнице говорит одному из героев: «Богом всё дозволено. Всё, что с любовью, с тоской по благодати. Запрещается ненавидеть…»
Анатолий Кирилин (Барнаул)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
