Среди выдающихся авторов «Правды» разных лет видное место принадлежит писателю Валентину Распутину. На страницах газеты он остро выступал в защиту Байкала и против поворота северных рек, беззаветно отстаивал от хищников и растлителей нравственные основы народного бытия, самобытность и чистоту отечественной культуры. Всё это нашло отражение в большом томе воспоминаний, изданном недавно в Иркутске под заголовком «Живём и помним».
Книга быстро разошлась. А земляки уже готовят ещё одну — о верной жизненной спутнице и, можно сказать, соратнице великого писателя, его жене, которая была надёжной опорой Валентина Григорьевича более полувека. Публикуем воспоминания, написанные для будущей книги обозревателем «Правды» Виктором Кожемяко.
Выделю два факта и кое-что ещё
Что же касается влияния Светланы Ивановны на мужа (влияние их было, конечно, взаимным), то необходимо, по-моему, сослаться на два факта, относящихся к первым годам совместной жизни.
Факт первый. Окончив университет, она не осталась в Иркутске, где отец её занимал видное положение руководителя областной писательской организации, а поехала с мужем и полуторагодовалым сыном на самостоятельную и весьма нелёгкую жизнь в Красноярск. Так решила и настояла.
Факт второй. По истечении всего нескольких лет именно она убедила мужа покинуть газету и перейти на профессиональную писательскую работу. Был тут безусловный и немалый риск. Но она пошла на него, готовая лично многим поступиться. Почему? Верила в талант Валентина Распутина и хотела, чтобы условия для творчества были у него наилучшие.
Очень много значило это! Всерьёз надо сказать: сложись иначе, могло и не быть писателя Распутина, каким вознесётся он на всю страну и весь мир. Есть тут роль жены или нет?
Младшая сестра отмечает в старшей следующее: «Светлана была незаурядной, многогранной личностью. После её смерти остались дневники, которые она вела в студенческие годы, ещё до замужества: две общие тетради, где она записывала все свои сокровенные мысли, размышления о жизни, понравившиеся ей стихи, отрывки из прозаических произведений, впечатления о прочитанном».
Список упомянутых в дневнике книг внушительный. Любовь к литературе очевидна, так что Валентину со Светланой тут было о чём поговорить. И это, несомненно, их тоже объединяло, тоже продиктовало ей дневниковую запись 20 сентября 1960 года: «Часто сейчас мне стало казаться, что В.Р. — судьба моя». С февраля 1961 года, по свидетельству сестры, они уже не расставались.
Приведу ещё весомый вывод от Евгении Ивановны:
«Светлана была очень заботливой, любящей женой, старалась создать Валентину все условия для работы, но вместе с тем она — первый читатель, строгий и справедливый критик. Конечно, он понимал, что она значит для него».
Понимал, ценил, был благодарен… Это я уже от себя пишу, потому что, несмотря на природную сдержанность Распутина, его чувства к ней нельзя было не заметить. И настанет момент, когда скажет, словно выдохнет: «Она для меня — всё».
Соучастие было разным
Читая том воспоминаний о нём, собранных и изданных мужем Евгении Ивановны Молчановой — поэтом Владимиром Скифом (вместе с ней!), во многих из них встречаю имя Светланы Ивановны. Да, видимо, все или почти все, с кем он дружил или встречался, особенно писатели его круга, Светлану Ивановну знали и с теплотой душевной написали о ней. Причём вспоминают не только бытовые какие-то подробности, но и связанное с писательской работой, с литературой. Валентин Григорьевич и она, Светлана Ивановна, возникают здесь в том дорогом для меня единстве, которое недопустимо забыть.
С волнением читал у самарского писателя Эдуарда Анашкина историю издания книги его рассказов под названием «Запрягу судьбу я в санки». Было это на стыке 1990-х и «нулевых» годов, а началось знакомство двух авторов чуть не за полвека до этого. Да сколько таких знакомств у Распутина к тому времени произошло, попробуйте вообразить. В моём представлении едва ли не самый тяжкий груз для широко известного человека — поддерживать добрые отношения с бессчётным числом людей, каждый из которых надеется, да и в самом деле право имеет, на эти отношения. А уж среди писателей обычное дело — вручить свою книгу или рукопись, с тем чтобы «широко известный» посодействовал в издании либо публично откликнулся.
Много раз был я свидетелем, как на всяческих встречах нагружали Валентина Григорьевича настолько, что приходилось помогать ему потом доставлять нелёгкую книжную ношу домой. Однако при всём при том нередко он и сам «вызывал огонь на себя». Вот про такой именно случай и рассказывает Эдуард Константинович Анашкин. Приехав в Москву из своего села Майское Самарской области и заглянув в правление Союза писателей России, пересёкся здесь неожиданно с Валентином Григорьевичем. И тот, поздоровавшись, спрашивает: «А где новая рукопись? С собой?» Будто специально разыскивал!
Рукопись оказалась с собой. Получив её, Распутин обещал посмотреть и сказать своё мнение. А под конец пригласил к себе, в Староконюшенный, где Анашкин ранее уже бывал.
Но на сей раз, боясь быть навязчивым и не желая отнимать у Валентина Григорьевича драгоценное время, по знакомому адресу он не поехал. И что же далее? Читайте:
«Возвращаюсь домой в Самарскую область. Через несколько дней после возвращения от Распутина звонок: «Ты почему не пришёл ко мне? Я разыскивал тебя в Переделкино, не нашёл, сказали, что уехал. К твоей новой книге я написал короткое предисловие. Когда получишь письмо, позвони, если с чем-то не согласен. Буду ждать звонка… Светлане Ивановне очень понравились твои рассказы, она даже плакала».
Автор тут же замечает: «Может, и нехорошо в том признаваться, но, услышав слова о том, что фактически я довёл до слёз Светлану Ивановну, я обрадовался!»
А я, признаюсь, обрадовался ещё и потому, что в который раз получил подтверждение совместной работы и общего мнения супругов Распутиных. То, что Валентин Григорьевич среди своей занятости и нездоровья сам вызвался прочесть рукопись, а потом написал предисловие к будущей книге, свидетельствует: ему труд давнего товарища пришёлся по душе. Но прочитал этот труд не он один, а и жена тоже. Интересно, кто первый? Как обсуждали? А в оценке рукописи слёзы Светланы Ивановны, конечно, стали убедительным аргументом за издание.
«Эта книга, — отметит в предисловии Валентин Григорьевич, — написана бывшим детдомовцем, и вся она — от начала до конца — посвящена им же. Надо ли говорить, что это особого психического склада люди, униженные своим сиротством и оскорблённые той жестокой действительностью, которая с каждым годом всё беспощадней продолжает творить сиротство. Спасти их может только совокупное добро…»
Статью свою он назвал «На добро — добром!». И сам же на деле показал, как должно быть: позаботился, чтобы рассказы, выпущенные, к сожалению, небольшим тиражом, были переизданы в целом ряде журналов и газет. И журнал «Уроки литературы» даже организовал во многих школах занятия по этим рассказам!
«Как хорошо, что вы есть»
А сколько ещё предисловий, рекомендаций, сочувственных писем и отзывов, критических разборов появилось из-под пера Валентина Григорьевича за эти последние два десятка лет его жизни…
Что говорить, не самое вроде бы достойное дело для прославленного писателя. Он и сам иногда сетовал: вот, дескать, ничего другого уже не могу, а потому трачу время на всякую «мелочёвку». Однако весьма характерно, чему всё-таки отдавал предпочтение, оказавшись в столь ограниченном по физическим возможностям положении.
Помогать другим — вот что стало основной его заботой в те переполненные болезнями и страданием годы. А жена, самый близкий ему человек, находившийся рядом, делила эту заботу на двоих.
Знаю, что Светлана Ивановна, как и в случае с Анашкиным, бралась читать рукописи и книги, чтобы подсказывать мужу, что, на её взгляд, заслуживает наибольшего внимания. Доверявший ей, он прислушивался всегда очень внимательно.
Вот и наши с ним беседы, продолжавшиеся все эти годы, освящены были её участием. Потому что не только набирала она их на компьютере, выполняя чисто техническую работу, но и, как я понял, высказывала Валентину Григорьевичу свои советы и пожелания.
Беседам этим, о чём я уже говорил, он придавал большое значение, видя в них тоже способ помощи людям. Многие в эту непроглядно тёмную и глухую пору ждали его слова, а ведь широкой трибуны в СМИ ему не давали. Из газет только «Правда» и «Советская Россия» остались с ним.
— Как хорошо, что вы есть, — говорил он, вручая мне текст, над которым после очередного нашего разговора по обыкновению долго и тщательно работал. И я по-особому обрадовался, когда однажды, принимая в его отсутствие от Светланы Ивановны набранные на компьютере листы, услышал от неё то же самое:
— Как хорошо, что вы есть…
Расскажу для сравнения
Задержусь здесь, чтобы высказать ещё одно наблюдение — чрезвычайной важности. За годы журналистской работы довелось мне «по долгу службы» встречаться со многими известными людьми. Встречи происходили при разных обстоятельствах и оставляли разные впечатления. Так вот, насколько смелы были мои собеседники?
Речь, конечно, о смелости гражданской. Горько, досадно и обидно бывало, если человек, казавшийся тебе чуть ли не воплощением принципиальности, вдруг на глазах начинал меркнуть. А такое случалось, к сожалению, не единожды. Вступал в силу и брал верх «принцип» чеховского Беликова: «Как бы чего не вышло…»
Расскажу одну из поразивших меня историй, связанную с известным кинорежиссёром. Я долго присматривался и прислушивался к нему, прежде чем позвонил с предложением выступить в «Правде». После 1991-го для многих «деятелей культуры», крепко обнявшихся с ельцинской властью, это стало невозможным, категорически недопустимым. Но со временем кто-то свои позиции переменил, а про этого режиссёра мне говорили, что он и раньше к установившейся власти относился критически. Короче, прорывавшиеся иногда оппозиционные высказывания и поступки его я воспринимал как вполне резонные.
Побеседовать со мной он согласился. Даже, показалось мне, с радостью. Встреча была назначена у него дома, как только он вернётся из недолгой поездки в Испанию. И встреча действительно состоялась. Но…
Странно было в первые же минуты заметить, что интонация заданного им общения резко отличается от той, которая была в телефонном нашем разговоре. Тогда — приветливость и радушие, а теперь — официальность, граничащая с неприязнью. Что случилось? Прямо-таки другой человек…
Разговор, когда я включил диктофон, тоже пошёл соответственно. Собеседник безо всякого повода с моей стороны раздражался, выговаривал мне то за какой-нибудь вопрос, то за непонравившуюся реплику, которая якобы сбивала его «с мыслей». Но мысли эти были настолько невнятны и противоречивы, что понимались с трудом. А всё яснее становилось: он старательно уходит от острых современных проблем, интерес к которым и свёл меня с ним.
Промучились мы таким образом часа два. При этом у меня нарастало сомнение: а хочет ли он, чтобы эта беседа была подготовлена к печати и опубликована? При прощании, однако, договорились: я на основе диктофонной записи готовлю текст, а он потом вносит свои поправки, дополнения, сокращения и т.д.
Но ничего он делать не стал. Через какое-то время позвонил и сказал: беседа его не устраивает, печатать её не согласен.
Неудачи в работе бывают. Однако меня не отпускало явное изменение отношения его к предложенной работе. Сперва обрадовался, а затем обозлился. Хотя ведь ничего плохого за это короткое время я ему не сделал.
Свет на происшедшее пролила одна моя знакомая из кинематографической среды. Услышав мой рассказ и мои сетования, высказалась чётко:
— Это жена. Влияет на него сильно! А тут как раз им обоим должны были премию телевизионную вручать. Ну и рассудите: к чему в такой момент газета «Правда»?
Ох, как всё просто, оказывается. Жена…
Пока мы с ним беседовали, она, популярная актриса, была дома, однако к нам не вышла, а объяснение по поводу назначенного интервью между ними, стало быть, уже состоялось. И актриса одолела режиссёра. Впрочем, насколько упорно он сопротивлялся — тоже вопрос.
Могло ли произойти что-либо подобное между мужем и женой Распутиными? Нет и ещё раз нет! Да если допустить возможность этого, тогда следует признать, что книги наших бесед просто не состоялись бы. По остроте с режиссёрским интервью они несравнимы: Валентин Григорьевич остроты не избегал, а Светлана Ивановна к тому его не понуждала. По очевидной для меня причине: их боль за переживаемое Россией была общей.
И, конечно, не могла жена давить на мужа, чтобы поумерил он прямоту и резкость своих выступлений. Говорил и писал так, как думал. А она думала, как и он.
Когда привозил я номер «Правды» или «Советской России» с очередной нашей беседой, в её глазах светилась радость. Да, рождалось всё это при её участии, она сама печатала текст, однако ей хотелось ещё раз перечитать его в газете. Улучив несколько минут, присаживалась для этого где-нибудь на кухне.
А при следующих наших встречах рассказывала мне, какие были отклики от знакомых и незнакомых, интересуясь также, что пришло в редакцию. Наиболее интересные письма из тех, которые я привозил, читались вслух. Бывало, она говорила:
— Смотрите, это может стать темой для обсуждения.
Очень верно чувствовала самое для людей наболевшее.
«Она для меня всё»
Среди воспоминаний Евгении Ивановны Молчановой прочитал я признание Валентина Григорьевича жене, оставленное в связи со знаменательной для них датой на титульном листе вышедшей к тому времени книги «Сибирь, Сибирь…»: «Моей Светке-Светлане в день 40-летия нашей совместной и довольно счастливой жизни — эту книгу как знак благодарности за подвиг мученичества и любви и как результат наших общих трудов».
Он и книги на память очень вдумчиво всегда подписывал. Но здесь, по-моему, особенно старался выразить (и выразил!) самое главное в своём отношении к ближайшему человеку.
Перечитываю и восхищаюсь. Как вы думаете, почему он написал «совместной и довольно счастливой жизни», а не просто «счастливой»? А именно потому, я считаю, что она ведь совместная. В счастливости для себя сомнений нет, а за жену категорически судить не берётся, вставляя тактичное, с оттенком предположительности, присловье «довольно».
Зато всё более чем определённо в признании того, что значит для него этот человек. Утверждает с благодарностью её «подвиг мученичества и любви», а книгу, и, конечно, не только эту, оценивает как результат их общих трудов.
Ни капли сомнения нет у меня, что написал он так с полнейшей искренностью, а не просто отдавая дань некоему юбилейному «политесу». Сама жизнь и далее будет это по-разному подтверждать.
Он ведь не знал, не мог знать в день их семейного сорокалетия, что ещё больший подвиг любви, мученичества, общих трудов выпадет Светлане Ивановне на десятилетие следующее, которому суждено будет стать в её жизни последним. Тяжкие болезни мужа, которые, словно сговорившись, ещё яростнее пошли в атаку на него, грозя самым страшным — утратой памяти. Гибель горячо любимой дочери Маруси. И, наконец, около двух лет спустя эхом той невероятно глубоко пережитой трагедии — удар по ней самой: рак.
Понятно, что свалившееся на них переносили они вместе, изо всех сил помогая друг другу. Но давайте учтём: она всё-таки женщина. Смерть Маруси, с которой душевно были они накрепко связаны, настолько надорвала её изнутри, что Валентин Григорьевич даже месяцы спустя писал в своих письмах о «постоянно плачущей жене». Хотя вне дома никому она не плакалась и не жаловалась, что поражало, например, мою жену.
Впрочем, эти горести и удары, эти хвори, слившиеся в непрерывном потоке, со временем уже не давали возможности верно понять со стороны, кому из них двоих сейчас тяжелее и кто кого больше поддерживает. Во всяком случае долго не показывавшаяся на людях после роковой авиакатастрофы Светлана Ивановна просто вынуждена была брать себя в руки для совершенно необходимой помощи мужу. Получалось, что он без неё даже из дому выйти не может. А если выйдет, того и гляди заблудится.
— Она для меня всё: глаза, уши, память, — сказал мне однажды, когда навещал я его в клинике нервных болезней имени Россолимо. Находился он здесь в палате с писателем Леонидом Бородиным, а для разговоров мы уходили куда-нибудь в конец больничного коридора.
«Она для меня всё…» Сказано было по-распутински негромко, но внушительно. И второй раз он повторит это, обращаясь уже к моей жене, когда будут они со Светланой Ивановной у нас дома, в гостях, на Масленицу.
Увы, продолжительное лечение и в этой клинике мало тогда помогло. Он рассказывал, как неожиданно потерял сознание в аэропорту, и память, к сожалению, тоже не улучшилась.
Однако непостижимым образом жизнь заставляла их держаться. Вот и масленичное застолье в тот день никаких следов уныния не обнаруживало. Шутили, смеялись, вспоминали что-то забавное. А ведь Светлана Ивановна уже перенесла операцию и длительную химиотерапию, о которой слышал я от Валентина Григорьевича, что даётся она ей очень нелегко.
И такая особая чуткость
В узком кругу и в домашней обстановке было, разумеется, проще. Но жизнь вытаскивала их и на авансцену, где приходилось мобилизовываться, как говорят, по полной. Я видел: тут особенно у них включалась взаимовыручка.
Любившая Распутина всей душой Татьяна Васильевна Доронина в самое трудное время находила возможность его поддержать. В своём театре устроила, например, великолепный вечер в честь 70-летия писателя. Тогда он ещё имел силы выйти перед огромным переполненным залом и произнести большую раздумчивую речь, завершившуюся под бурные овации.
Совсем иначе чувствовал себя, когда Татьяна Васильевна пригласила их на премьеру спектакля «Деньги для Марии». Какой-то особо тяжкий по состоянию выпал для него день. Едва мы встретились в фойе, первое слово, которое я от него услышал, было: «Боюсь». Вот, дескать, выступать придётся, а я не могу. Успокоения мои, что будет это происходить на Малой сцене, а не в главном зале, не очень подействовали. Убедительнее оказалась Светлана Ивановна. «Знаешь, — сказала она, — тебе и не надо выступать. Достаточно поблагодарить людей за работу».
И перед спектаклем, и после я невольно любовался ею. В белой кофточке, с букетом цветов, казалась она необыкновенно светлой и лёгкой, как будто никаких болезней не бывало у неё и в помине. Чего стоило ей так собраться!
Секрет, разумеется, в том, что слишком хорошо понимала состояние мужа в те часы и минуты, а потому заранее взяла основное напряжение на себя.
Валентин Григорьевич выполнил её совет, и действительно, слово искренней благодарности после спектакля достойно заменило пространную речь, необходимость которой так мучила его. А Светлана Ивановна и дальше, когда чуть ли не вся труппа во главе со своей выдающейся руководительницей разместилась за накрытыми столами, продолжала очень искусно мужа выручать. Тост произнесла от имени их обоих, отвечала на какие-то вопросы с разных сторон и всё время поддерживала беседу с Татьяной Васильевной, сидевшей между ними. То есть Валентину Григорьевичу можно было спокойно молчать, чего и хотелось ему в данное время более всего.
До последнего вздоха
Обманное у меня возникло тогда впечатление, что Светлана Ивановна твёрдо идёт на поправку. Обманное…
Вскоре узнал, что она опять в больнице. А ещё через некоторое время, совершенно не-ожиданно, Валентин Григорьевич отправится вместе с ней в последний для жены авиарейс до Иркутска.
Пятнадцатого марта 2012 года, в день его 75-летия, на открывающейся в павильоне ВДНХ выставке-ярмарке «Книги России» мы должны были вместе подписывать читателям возле стенда издательства «Алгоритм» только что вышедший полный сборник наших бесед, получивший название «Эти двадцать убийственных лет». О встрече договорились заранее. Но вечером накануне — телефонный звонок.
— Извините, — слышу в трубке глуховатый голос Валентина Григорьевича, — к сожалению, завтра быть не смогу. Я не говорил вам, что со Светланой Ивановной совсем плохо, здесь врачи фактически отказываются от неё. Надо лететь в Иркутск: Ганичев помог с самолётом. Так что ночью отправляемся…
Ровно полтора месяца осталось ей. И всё это время, как знаю из рассказов её сестры Евгении Ивановны, муж от неё не отходил. До последнего вздоха.
Ушла она 1 мая — в день рождения своего отца, замечательного поэта Ивана Ивановича Молчанова-Сибирского, чьё имя ещё при его жизни было присвоено главной иркутской библиотеке.
День многолетней семейной радости, двойной праздник стал теперь и днём скорби…
Почему же не сбылось?
Однако, вспоминая Светлану Ивановну — этого прекрасного человека, так много сделавшего своей самоотверженностью, чтобы состоялся жизненный и творческий подвиг Валентина Распутина, мысленно повторяю незабвенную пушкинскую строку: «Печаль моя светла».
Вспоминаю и строки Василия Андреевича Жуковского, про которые спросили меня однажды Светлана Ивановна и Маруся:
О милых спутниках,
которые наш свет
Своим сопутствием
для нас животворили,
Не говори с тоской:
«Их нет»,
Но с благодарностию:
«Были!»
Они обе были тогда. И был жив Валентин Григорьевич, от которого я, как и многие другие, их не отделял. А затем начались расставания.
С Марусей в июле 2006-го я проститься не мог. Но прилетел в Иркутск через год и был на поминании у них дома
9 июля. Вместе стояли над усыпанной цветами могилой на Смоленском кладбище, с высоты которого открывался великолепный вид на родной их город.
Ночевали на даче. И Светлана Ивановна снова вспоминала, что именно для этого дома везла Маруся из Москвы удачно найденный, как она сообщила, подарок: флюгер на крышу в виде петушка. Не довезла.
Через пять лет, в 2012-м, я опять был в Иркутске. И опять мы пришли на могилу, только Светланы Ивановны с нами уже не было. Она лежала рядом с дочерью.
— Здесь и я лягу, — тихо сказал Валентин Григорьевич.
Что ж, воспринял я это как совершенно естественное.
Почему же не сбылось?
Болит сердце. Болит и болит…
Передо мной телеграмма, которая пришла от них в день моего 75-летия. Перечитываю её, и снова всплывает в памяти многое, и опять поражаюсь их доброте: «Дорогой Виктор Стефанович! Дорогой юбиляр! Поздравляем! Чтобы поздравлять вас и Аллу Васильевну ещё долго и долго, мы готовы жить сколько угодно и оставаться вашими друзьями. Искренне, с любовью и благодарностью Распутины».
Это был февраль 2010-го. После гибели Маруси минуло три с половиной года. Светлане Ивановне оставалось около двух лет, а Валентину Григорьевичу — меньше пяти.
«Готовы жить сколько угодно», — пошутили в той телеграмме. Увы, так не получается. Но, к счастью, они вместе навсегда останутся в книгах Валентина Распутина, которым жить вечно.
Вместо заключения
Вводное слово Валентина Распутина к сборнику его бесед
«Эти двадцать убийственных лет»
Почти двадцать лет, с небольшими перерывами, вели мы эти беседы, итожа годы и происходившие в них события. За это двадцатилетие Россия пережила много что — и расстрел парламента, и смены президентской власти, и царство Березовского с Гусинским, и дефолт, и чехарду правительства, и принятие закона о продаже земли, и гибель «Курска», и парад олигархов на подиуме самых богатых людей планеты, и выборы, выборы, выборы... Выборы превратились в альфу и омегу нашего времени, в «единственное, что нам не изменит». В это двадцатилетие на земле и под землёй пылали пожары, большие реки и малые ручьи с небывалым бешенством выбрасывались из берегов и шли на приступ человеческих поселений на севере и юге, на западе и востоке, урожаи сменялись недородом, калёные зимы вползали в неотапливаемые квартиры, падали самолёты... И продолжалась Чечня. А в мире, в мире идол российских демократов — Америка — бомбила Югославию и покоряла Ирак, окружала Россию по былым её окраинам военными базами, превращала дипломатию в грубые окрики и наскребла себе на хребет 11 сентября...
Словом, это двадцатилетие по насыщенности и трагичности событий вместило в себя столько, что хватило бы на целый век. Поэтому нам было о чём поговорить, куда ни взгляни, к чему ни прислушайся... Но теперь, когда мы собрали свои беседы вместе, под одну книжную обложку и в одну нить разговора, ступенчато поднимающуюся вместе с нами вверх от года к году, ещё заметней становится, что это попытки обсудить и объяснить не столько сами события, сколько сопутствующую им нравственную сторону. От взрывчатки погибли тысячи и тысячи ни в чём не повинных людей, но от порядка, презревшего честь и совесть, извратившего все нравственные законы народа, погибли миллионы и миллионы, имевшие несчастье оказаться в России в самое неподходящее для жизни время. Да и взрывчатка — результат того же порядка.
Вспомним, что передача власти от первого российского президента из рук в руки второму российскому президенту состоялась при условии неприкосновенности первого. Парламент эту неприкосновенность вместе с царскими льготами утвердил специальным законом. Стало быть, никто — ни сам первый, ни сам второй, ни парламент, ни общество — не сомневался в праве на «прикосновенность» и возмездие по заслугам. Если по закону как совести, так и буквы. А произошло по закону сделки. Он и сделался основным в нашем государстве и не намерен пока быть иным.
Читатель наверняка обратит внимание, что ни одна беседа не обошлась у нас без особого внимания к телевидению. А куда деваться: у кого что болит, отчего болит... Если выборы — альфа и омега, как было сказано, всякой непрочной власти, то телевидение — это не иначе как чума и холера на бедную Россию вот уже на протяжении свыше двадцати лет. Более грязного и преступного TV в мире не существует и не может существовать, ибо не находится больше желающих за государственный счёт содержать огромную, хорошо вооружённую армию легальной организованной преступности, денно и нощно занятую нравственной и культурной стерилизацией народа. Результаты наяву: всё меньше, к несказанной радости исполнителей, пахнет русским духом, духом культурного человека, всё меньше Россия похожа на себя.
Есть ли польза от наших бесед, не мимо ли они ушей и душ, не впустую ли? Мы не обольщаемся большими результатами, вероятно, они меньше, чем хотелось бы, но и они будут кстати в той сумме, из которой должно складываться усиление России.
Валентин Распутин».
Виктор Кожемяко
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
