Преступление и наказание пенсионерки А.М. Степановой
Рассказ-быль
На Благовещенье девка косу не плетёт,
птица гнёздышко не вьёт.
Русская пословица
Александра Михайловна Степанова, давно уже пенсионерка – человек старой закалки, закалки, скорее, русско-советской, но с преобладанием в составе – русской, старинной.
Иначе бы откуда у неё в душе эта печаль, эта тоска-кручина из-за невозможности сегодня, на Благовещение, побывать в храме, находящемся буквально в шаговой доступности?
Силён лукавый, большой мастер под благовидным предлогом отводить человека от святыни, – так вот и сегодня, в праздничный день, словно сговорившись, ей позвонили дочери, изъявляя своё непременное желание вместе со своими детьми посетить дорогую мамочку и бабулю, у которой уже и забыли, когда были в последний раз.
Времени до приезда гостей было в обрез, и Александра Михайловна, тяжело вздохнув, понимая, что идёт на сделку с совестью, прикинула в уме объём предстоящей чистки-уборки: не след хорошей хозяйке принимать гостей в неприбранной квартире.
Правда, от предстоящей уборки, – находящаяся где-то на дне сознания, – её отвращала одна мысль: мало того, что из-за уборки по дому она не сможет побывать в храме, так ещё её младшая сестра Светлана (по церковному – Фотиния), неосознанно подливая масла в огонь терзавших Александру Михайловну сомнений, спросила, знает ли она, почему у кукушки гнезда нету, на что сама же и ответила: да потому что Господь наказал её за ослушание.
Мало того, что рассказала ей просвещённая и многознающая Фотиния (и где она раскапывает эти истории!), так Александре Михайловне вспомнился едва ли не трагический случай, аккурат год назад случившийся с её родственницей Лионеллой.
Тогда Лионелле тоже на Благовещение вздумалось поменять на окне занавески, – будто другого времени для этого не было.
Так вот, Лионелла, человек всегда решительный в достижении своей цели, без чьей-то посторонней помощи, без страховки, поставив на стул табуретку, а на табуретку ещё одну табуретку, кое как дотянулась до верхних крючков, на которых крепились упомянутые занавески.
И тут Лионелла сделала какое-то нерасчётливое движение, табурет под нею зашатался, и она, – эквилибрист, по правде, никакой, – потеряв равновесие, с высоты более чем полутора метров впечатала свой немалый вес в гостеприимный паркет, надраенный ею до блеска.
Хорошо, дочь была дома и быстро приехала, но как результат самовольства – перелом ноги и два месяца в гипсе, а ведь косточки-то уже немолодые.
И ничего тут не поделаешь: если не понимаем по-хорошему, то свыше нас вразумляют по-плохому.
И хотя не случившегося с беззаботной кукушкой и Лионеллой опасалась Александра Михайловна, но всё же в её душе поселилась какая-то непонятная ей тревога.
А тут ещё вдобавок ко всему, не давая хозяйке и шагу ступить, у её ног терлась ещё одна обретающаяся в доме живая душа – старый мудрый кот Гордей, вместе со своей ворчливой хозяйкой проживший здесь жизнь, вместе с нею и состарившийся.
Дети Александры Михайловны давно уже разлетелись по белу свету, осталась только она со своим неразлучным Гордеем, да в сердце её поселилась неизбывная боль по доброму, но непутёвому мужу Василию: Вася, Васятка мой, золотая душа, мог бы ты ещё жить и жить, да сгубила тебя горькая зараза эта проклятущая!
Кот Гордей, Вася, – мысленно она продолжала обращаться к ушедшему мужу, – это ведь твой воспитанник и выкормыш; помнишь, как мы с тобой – теперь уже кажется, что жизнь тому назад – направляясь домой, выходили из лифта, а этот жалкий беззащитный комок, жалобно пищавший в углу, вдруг обрёл удивительную для слабого существа решимость, подпрыгнул, вцепившись когтями в твои брюки и, карабкаясь по одежде, как альпинист по склону вершины, достиг твоего лица, всматриваясь просительно в него своими желтоватыми тигровыми глазами.
Пришлось, – а куда нам деваться – взять его.
Ну, и хорош же он стал потом – рыжая грациозная бестия!
Далее, когда Гордей (дали ему такое имя за его гордый и бесхитростный нрав) подрос, то для общего блага ты захотел везти его в ветлечебницу для проведения известной операции, но тут воспротивилась я: тебе бы, Василий, сильно понравилось, если бы тебе собрались сделать то, что ты собираешься сделать с котом?
Смущённый Василий не нашёлся с ответом.
Правда, для умиротворения буйных гормонов Гордею приходилось в зооуголке универмага покупать таблетки, но это уже были мелочи жизни.
Зато на даче Гордей, законный житель первопрестольной, гроза окрестных котов, оттягивался, как говорит сейчас молодёжь, по полной, и вскоре на дачных участках можно было наблюдать множество комичных, цветом в Гордея, котят.
Так мысленно и неспешно переходя из прошлого в настоящее и наоборот, Александра Михайловна включила пылесос, единственную вещь в доме, которой при всей его храбрости ужасно страшился Гордей; при визжащем звуке работающего пылесоса его тут же как будто ветром куда-то сметало…
Затем для хозяйки наступил черёд столовых приборов, ножей, вилок, ложек, фужеров – всё, без чего не обходится ни одно застолье; доставать, протирать, раскладывать их в надлежащем порядке.
Александра Михайловна, не желая подвергать возможной порче подаренный когда-то мужем перстень, отвлекаясь, сняла его с руки с одновременно зазвонившим телефоном.
О перстне следует сказать особо.
Это был настоящий образец ювелирного искусства, – перстень с вправленным в него большим изумрудом, кристаллом глубокого зелёного цвета, дивно преломляющим в себе игру солнечных лучей.
Перстень был куплен мужем, когда они ожидали своего первенца, и на вопрос Александры, зачем такие безумные траты, Василий ответил: а ты разве не знаешь, что изумруд является камнем матерей, лучшим, по преданию, оберегом для женщин, отгоняющим все болезни и невзгоды.
Ах, Вася, какой же ты был заботливый и как же я тебя любила!..
Но ничего, не за дальними горами уже наша встреча!..
Продолжая своё рутинное занятие, Александра Михайловна, в прошлом многолетний преподаватель русского языка и литературы, мыслью своею перенеслась в годы давнего своего учительства, в те времена, когда литература облагораживала человека и учила его доброму, служила некой высокой цели, да и какие авторы современные были: Белов, Распутин, Рубцов, Тряпкин!
Ныне же литература духовного смрада и расчеловечения с её, потерявшими совесть и чувство слова «певцами»: Быков, Рубина, Яхина, Сорокин, Виктор Ерофеев (бедный бездарный графоман с его потугами на оригинальность!) да и все они – один к одному по глубинной вражде и недовольству Россией.
Был у Александры Михайловны когда-то в классе любимый ученик, строптивый, но и вдумчивый Никон, учащийся, судя по его школьным сочинениям, с большими литературными задатками. Способный ученик впоследствии оправдал её надежды.
Никон окончил школу, затем, дождавшись призывного возраста, не стал «откашивать», как это стало уже модным у призывного возраста молодёжи, а, собрав всё требуемое, прибыл по повестке на призывной пункт.
Служба ему выпала нелёгкая, как говорили, – через день на ремень, через два на кухню, но даже тогда в его голове рождались какие-то поэтические строчки, не до конца выбитые из головы громом не успевающего менять своё покрытие плаца, тяжёлой дисциплинирующей «шагистикой».
После армии у Никона был Литературный институт, первые публикации в столичных изданиях, первые книжки в издательствах, членство в Союзе писателей России.
В это время разгулявшаяся на одной шестой части земли «перестройка» уже сделала своё чёрное дело, казавшаяся несокрушимым монолитом страна развалилась, как карточный домик, бывшие братские республики, обретшие независимость, притихли, словно намереваясь вцепится в глотку друг другу.
Людям стало совсем уже ни до какой литературы, ни до какой публицистики – быть бы живу.
– Что же делать, дорогая Александра Михайловна, – спрашивал свою учительницу зашедший в гости ученик, – когда даже не страна, а обломки былой страны катятся в пропасть, а о востребованности литературы, особенно поэзии, и говорить смешно?
– Вот в таких обстоятельствах и проверяется преданность человека своему делу, – отвечала учительница своему бывшему, ставшему уже седеть ученику; вспомни притчу о рабе, закопавшем свой талант в землю, и что потом с ним сделал возвратившийся хозяин.
Если уж дан тебе талант свыше, то надо его совершенствовать, чтобы его свет, – а это непременно должен быть свет – падал и на прикасающихся у нему; времена же всякие на Руси бывали и ещё будут.
– Но это ещё не конец, – ни к кому не обращаясь, задумчиво проговорила Александра Михайловна и замолчала…
Так вот, ни шатко - ни валко, но работа по превращению квартиры в божеский вид была закончена; последние штрихи, как говорят художники, были нанесены.
И тут Александра Михайловна каким-то острым внутренним чутьём ощутила, что ей не хватает чего-то очень важного, сущностного.
Она хлопнула себя по лбу: ах ты, старая растяпа! – где же мой многолетний «оберег», перстень с волшебным изумрудом, который покойный муж заповедал никогда не снимать с руки?
Кинулась туда, кинулась сюда, заглянула во все углы, – может, куда закатился – пусто везде.
Пересмотрела всё – до последней бумажки – содержимое мусорного ведра – нет там моего перстня. Стала читать «Отче наш» – тот же результат.
Позвонила сестре, многознающей Фотинии, поведала ей свою беду, – та посоветовала просить помощи у святого мученика Фёдора Стратилата, которому молятся в подобных случаях: святый Фёдоре Стратилате, помоги найти пропажу»; увидишь, пропажа тут же найдётся.
Стала многогрешная Александра – теперь она себя так стала называть – настойчиво читать молитву Фёдору Стратилату, одновременно продолжая поиски, «но только воз и нынче там», как сказано в известном произведении.
Однако же не даром говорят в народе, что когда Бог даст, то он и через окошко подаст.
Александра Михайловна уже распрощалась с надеждой найти пропажу, как вдруг боковым зрением увидела своего любимца, кота Гордея, увлечённо играющего каким-то блестящим предметом.
Александра Михайловна пригляделась и ахнула: так это же её, бесценный её перстень, и как же ты и где ты его, проныра рыжая, нашел!
Наверное, сам апостол Пётр, извлекший статир изо рта пойманной им рыбы, был изумлен не больше оторопевшей от неожиданной радости Александры Михайловны…
Да, – позже себе самой признавалась она, – и на старуху бывает проруха, особенно на старуху, поставившую житейское впереди божеского…
Вовремя ли приехали гости, обилен ли был стол, какие за ним произносились речи, – да так ли это уж важно для нашего повествования.
Важнее, пожалуй, то, что услышала Александра Михайловна сквозь сытое мурчание разлёгшегося на коленях кота:
– Скажи, мне, хозяйка, когда же мы, наконец-то, на дачу поедем? – в печёнках моих уже сидит вот эта – мурр-мурр, – твоя Москва…
Невысокое уже солнце ещё отдаёт своё последнее тепло начинающему зябнуть телу, и в воздухе явственно чувствуется смутное наитие каких-то тревожных перемен; ветер гонит по дороге опадающую листву, и прикосновение воздушного потока бывает иногда подобно прикосновению бритвы – острым и холодным.
А по сторонам трассы, уходящей в невидимые горизонты, – справа ли – слева – застывшее горящее разноцветье: вспыхнули бронзой и золотом подступающие к трассе леса; стоящие ещё пока в желтизне и багрянце; первыми начали терять листву тополя и берёзы, затем на очереди – коричневая листва дубов с опадающими вместе желудями, а уж когда последней облетит рябина, оставив свои яркие красные плоды голодающим зимой птицам, то это значит, что наступило предзимье – ненастное промозглое время коротких дней и холодных, заходящих с севера ветров.
И лишь одни вековые сосны и ели всё так же зелены, высоки и невозмутимы, разве что вздрогнут иногда распластавшимися по небу кронами от налетевшего откуда-то внезапно ветра.
Вспомнилось мне тут по случаю о характере лесов: в берёзовый лес – жениться, в сосновый – веселиться, в еловый – вешаться; а говорят, что народная пословица зря не молвится.
Но нам бездумно-сладко и хорошо, и мы отдаёмся кажущемуся вечным безостановочному движению машины, обозревая открывающиеся дали, скорее, даже не зрением, а душою и чем-то таинственным, глубоко запрятанным в подсознание.
Не об этом ли душевном состоянии – хорошо помню эти строки – сказал один современный поэт:
Днём угасающим летним,
Упоены красотой
Невыразимою, – едем,
Едем и едем с тобой.
Именно так: едем и едем и едем – как же хорошо, покойно и благодатно!
А тут ещё, добавляя туманной сентиментальности, из мобильника Никона (о нём позже), заполняя кабинное пространство грузовика, зазвучал известный романс в исполнении замечательного тенора Александра Подболотова:
По дороге в Загорск понимаешь невольно, что осень
Растеряла июньскую удаль и августа пышную власть,
Что дороги больны, что темнеет не в десять, а в восемь,
Что тоскуют поля и судьба не совсем удалась.
И, слава Богу, что упоминаемый в романсе Загорск давно уже не Загорск, а исторический старинный Сергиев Посад, но слова-то, как говорится, из песни не выкинешь.
К тому же, Сергиев Посад – это наша духовная незыблемая константа, утверждённая в вечности, и тщетны жалкие потуги её ниспровергнуть всяких там дышащих ненавистью, злобствующих бесов и бесенят.
2. Никон.
Теперь всё же надо сказать о причине и цели нашей поездки и то, куда мы едем.
Мы – это я, Светлана В, подающая надежды мелкая литературная сошка, хозяйка дачи, куда правит свой путь наша немногочисленная братия; Никон К, поэт и эссеист – его имя слишком известно в узких литературных кругах, чтобы называть его полностью, друг и, мягко говоря, сотрапезник моего мужа, оставшегося дома; и ещё – лет сорока водитель Александр, вахтовым методом зарабатывающий свой хлеб насущный в Москве.
- Лет сорока, – сказала и задумалась…Сорок, но, во всяком случае, нам с Никоном уже, к сожалению, в сыновья годится.
Эх, тоже катит необратимо, дребезжит на ухабах телега жизни, но – слава Богу за всё!..
Так что же мы с таким усердием, отринув начавшую овладевать нами лень, везём на дачу?
А везём мы вполне себе новый, двуспальный, с красивой модной обивкой диван, от душевных щедрот своих подаренный родственником.
Мне сначала показалось, хлопотно везти диван за город, думалось, перевозка обойдётся дорого, но родственник уговорил – сам заказал машину, помог с водителем погрузить тяжеленное спальное ложе; увидев наши смущённые лица, поспешил успокоить, сказав, что, может, когда приедет за грибами, то с нашего любезного разрешения заночует на этом, ставшем ему уже чужим, диване.
Здесь самое время рассказать о моём спутнике Никоне, без которого я бы ни за что не решилась на поездку.
Сказать по правде, толку от него, переломанного, в погрузке-разгрузке с его больными руками-ногами – никакого, но его мощная, внешне оставшаяся от прошлых занятий фигура и тем более, суровый бандитский, как сказал о нём один мой коллега, – вид, в возможных дорожных непредвиденных обстоятельствах могли оказаться незаменимыми.
Никон, друг и сотрапезник моего мужа, как я уже сказала, тот ещё фрукт.
Так кто же он? – удивитесь, но я скажу, что это настоящий лирический поэт тютчевского философского склада.
Это ему со свойственной прямотой сказал однажды ныне считающийся классиком Юрий Кузнецов: «Тебе дорогу перебежал Тютчев». - на что никогда не робевший перед авторитетами Никон ответил:
– Что ты такое говоришь, Поликарпыч? – Тютчев заяц что ли, дорогу мне перебегать? Ну хорошо, пусть даже так, но будь любезен, скажи, кому он ещё из нынешних перебежал дорогу?
Кузнецов задумался и ничего не ответил.
Такой вот он человек, Никон К: с одной стороны, досконально знающий русскую классическую поэзию, но с другой – не отвращающий свой слух и от солёных анекдотов.
Кстати, думаю, что даже при самом строгом отборе десятка два-три первоклассных стихотворений у него останется.
Редким даже для середины прошлого века именем Никон, его, с его же слов, назвали по настоянию бабушки, матери отца, необыкновенно почитавшая угодников радонежских, особенно почему-то преподобного Никона.
Человеку, в венах которого текла вольная донская кровь, любителю нахождения «мрачной бездны на краю», ему, как и многим русским людям была свойственна душевная и поведенческая двойственность: то со своим другом они так куролесили, что – прости Господи, употреблю здесь гоголевское частое слово – всем чертям становилось тошно, то с наступлением Успенского или Великого строгих постов так постился, что еле ноги таскал.
Не могу сказать, может быть, это была гордыня, оборотная сторона смирения.
«Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», – к Никону эти слова подходили, как к никому другому.
И как тут, по другому мыслителю, в конце жизни принявшим монашеский постриг в Троице-Сергиевой Лавре, противнику «всечеловечества» Достоевского, можно было «подморозить Россию», если каждый второй, если не первый, был в ней Никон?..
У нашего Никона было такое всегдашнее дорожное обыкновение: пока мы выбирались из московских пробок, он не позволял себе ни капли, сидел тихо, задумчиво и молчаливо; может даже, молился про себя.
Но стоило лишь нам вырваться на «оперативный простор», пересекши кольцевую линию, как тут же им из сумки доставался стакан, открывалась бутылка и вдохновенно звучал тост-пожелание: с Богом! Легкого пути!
На протяжении всей дороги это действо под скромную конфетку повторялось несколько раз, причём умиротворённый Никон при всём этом не забывал креститься на купола стоящих в отдалении храмов, а их по дороге в Сергиев Посад было множество.
Тут следует сказать, что и в Москве, на улице, Никон никогда не страдал ложной стыдливостью: остановившись, широко и степенно осенял себя крестным знамением, говоря нам:
– Николай Гумилёв и великий Иван Павлов в годину лютых гонений на церковь не стыдились и не боялись исповедовать свою веру, а мы? Нам-то пока бояться нечего.
Так вот, ни быстро, ни медленно, в своё время, – кто за баранкой, кто за рюмкой ядрёной настойки, я – за словесным описанием Никона, мы и доехали до Сергиева Посада, откуда до нашей дачи совсем ничего.
Вдруг Александр притормозил машину: навигатор показывал объезд города.
Мы возразили своему водиле, приводя свои доводы:
– Давай, брат, через центр! – и время сэкономишь и бензин, мы покажем дорогу, если навигатор заартачится; и мимо святого места, если не удалось зайти, так хотя бы проедем.
- Хозяин – ба-а-рин, – шутливо протянул наш водитель, въезжая в город.
Излишне описывать и без меня тысячекратно описанную святую Лавру, и всё же всякий раз меня приводила в восторг и умиление вознёсшаяся над Посадом монастырская колокольня, слепившая глаза блеском словно плывущего в небе золотого креста.
Колокольня, кстати говоря, была построена будущим святым епископом Белгородским Иоасафом, в пору постройки – наместником святой Лавры, чем Никон, уроженец Белгородской области, необыкновенно гордился, – кто сказал, что изжило себя землячество?..
Жалко, необыкновенно жалко было проезжать мимо Лавры не зашедши в неё, не написав поминальных записок, не приложившись к мощам угодника Божия Сергия, не поставив у священной раки свечу.
Но машина была арендована на строго определённое время, к тому же, в тот же день, разгрузившись, следовало возвращаться в Москву.
3.Александр.
… И тут Александр, почти не участвовавший в общем разговоре, несколько смущённо глядя на Никона и на его наполовину опустевшую бутылку настойки, неожиданно проговорил:
– Вижу, что вы люди верующие, а иначе для кого и перед кем это обрядовое благочестие; что-то очень важное у меня в душе проснулось навстречу вам, и я хочу поделиться, рассказать два случая из моей жизни, о которых я никому никогда не говорил.
– Женился я по любви, и у нас почти сразу родилась дочь. Жену свою, она тоже из Россоши – это город такой в Воронежской области, если вы когда-нибудь ехали поездом в южном направлении – вы его обязательно проезжали, – я привёл в свой дом, в тесноту, поскольку других вариантов проживания у нас не было.
К несчастью, моя мать невзлюбила Таю.
Пока они целыми днями пропадали на работе, приходили усталые, было не до ругани и особых проблем не было, а вот когда родился ребёнок… Ну, две хозяйки на кухне – вы всё понимаете. Дело дошло до того, что мы с женой сняли какой-то дешёвый убогий закуток и взяли в банке кредит на строительство квартиры.
Выбрали самую маленькую однушку на окраине, экономили на всём, но тут грянул кризис 2008 года. Взносы же надо было каждый месяц делать, а зарплату на работе задержали аж за три месяца, и было видно по всему, что выплачивать её не собираются.
В какое-то утро, устав от затянувшейся неопределённости, я вместе с товарищами отправился на приём к руководителю фирмы.
Такие же работяги, как и я, все мы обречённо стояли у проходной с «вертушкой», но угрюмая вышколенная охрана, наверное, из бывших ментов, к начальнику нас не пропускала.
Нот вот и он, спортивный и загорелый, появился ближе к концу дня и, не обращая на нас никакого внимания, спокойно прошёл к себе.
А нас к нему так и не пропустили…
Кто-то вздыхал, кто-то молился, кто-то зло и непечатно ругался, но итог в этот день был для всех один: зарплату нам не отдали.
Мне даже билет в автобус не на что было купить, и решил пешком пройти через весь город к маме и попросить у неё хоть немного денег взаймы…
Шёл-шёл, стало смеркаться, и тут на пути сквозь уже сгустившиеся сумерки я увидел церковь.
Моя душа в этот день, а тогда уже вечер, инстинктивно искала какой-то опоры.
Неожиданно вспомнился отец, и я подумал, что дай-ка я его помяну, хоть свечку поставлю, запамятовав о том, что у меня в кармане нету ни копейки.
Вот, думаю, был бы жив отец, – он бы обязательно помог, научил бы, что делать, последнее бы отдал… Помню, в далеком уже детстве отец рассказывал мне сон, показавшийся ему странным и страшным; будто бы он идёт берегом реки и вдруг из реки на берег выбрасывается ужасное чудовище и тащит его в реку, а река кишит какими-то омерзительными гадами.
Сердце отца было готово разорваться от ужаса, но тут он слышит некий повелительный голос:
- Обязательно выучи девяностый псалом, он тебе будет защитой от всех зол и напастей.
Отец потом с трудом – времена-то какие были, – но нашел у какой-то старушки девяностый псалом, начинающийся словами «Живый в помощи вышнего…» и заповедал мне выучить наизусть этот псалом.
Я мало читал духовной литературы – то работа, то домашние дела, то нехватка времени, то просто обычная лень-матушка, но разбуди меня ночью, – и девяностый псалом будет только от зубов моих, как говорится, отскакивать…
Зашёл я в храм, а там уже было пусто и полутемно, все люди разошлись, и только пожилая женщина мыла полы.
Она на меня внимательно так посмотрела и с жалостью говорит:
– Завтра, сынок, приходи, поздно уже.
А я, весь униженный и растоптанный, без копейки денег, вдруг такую несвойственную мне решительность проявил, сбивчиво ей так и настойчиво объясняю, что у меня вопрос жизни и смерти, что надо отца помянуть, но денег на свечу даже нету.
– Ну, это ещё не беда, – говорит пожилая женщина, оказавшаяся для меня спасительницей; достаёт из кармана ключ, открывает шкаф, даёт свечу.
– Иди помолись, я полы помою и закрою за тобою дверь; в храме мы одни.
Я подошёл к иконе Николая Угодника, потому что других и не знал.
Хотел помолиться своими словами, но слова застревали в горле, и вдруг слёзы из моих глаз полились ручьём, – я такого со мной с детства не помню. Я вытирал слёзы, а они всё лились и лились. Тут меня за рукав тронула моя добрая спасительница, заканчивающая наводить порядок в храме после вечерней службы:
– Вижу, что тебе со своими проблемами не справиться. Вон батюшка Пахомий выходит из алтаря, скоро к себе уедет; бросайся к нему в ноги, умоляй тебя выслушать; к нему за советом ба-а-льшие люди приезжают.
Долго меня уговаривать не надо было.
Я, как был в слезах, бросился к удивлённому батюшке в ноги, схватил его за колени и не отпускаю, – так утопающий, наверное, за соломинку хватается.
Батюшка выслушал, посоветовал рано утром прийти на службу, исповедаться у него и причаститься; дал мне маленький молитвослов, отметил молитвы, которые надо читать утром и вечером. Потом он сказал, что помощь обязательно придёт и придёт скоро, но только чтобы я дал зарок – себе и ему – побывать в Троице-Сергиевой Лавре, помолиться у святых мощей преподобного Сергия.
Я, как в тумане молился, мне показалось, всю ночь.
А утром – в храме первым стоял; с батюшкой, стоящим у исповедального аналоя, поздоровался. Батюшка – и откуда он их только знал – не спрашивая меня, перечислил все мои грехи. Сказал, чтобы я исправлялся, ибо грешник никогда не будет счастлив – ни в этой жизни, ни в той, что всем предстоит после смерти.
Закончив с этим, батюшка так спокойно неторопливо спрашивает: а где ты работаешь и за сколько месяцев тебе не заплатили? Выслушал всё так же спокойно и велел сегодня же идти требовать деньги. Исповедал батюшка, а у меня снова, только начал говорить, – слёзы из глаз.
Но это были уже слёзы радости: мне было на кого опереться и у кого спросить совета.
Не помню дальше, как шёл, с кем говорил, помню только, что пришёл к своей фирме, стал у проходной и как столб два часа стоял, настолько я поверил батюшке.
А дальше было вот что.
Наш спортивный красавец-начальник, выйдя из своего кабинета, быстрым шагом прошёл проходную и, спросив мою фамилию, пригласил пройти за собою.Та была, доложу я вам, ещё сцена. Вот я и начальник, которого все боятся, у него в кабинете, и начальник – да может ли такое быть! – молча подходит к сейфу и достаёт требуемую сумму.
– Забирай трудовую книжку, иди в отдел кадров, сошлись на меня. И ищи себе новую работу – на днях мы закрываемся. У тебя права есть? – он достаёт листок с телефоном, – звони в транспортное агентство, им нужен водитель на «газель», зарплата нормальная, выплатишь свой кредит; правда, вахтовым методом придётся работать…
Не помню, как вышел, как до дома дошёл.
Жена побежала взносы в банк отдавать ипотечные, а я с ребёнком на улицу вышел.
И такой мне жизнь показалась прекрасной – солнечной, радостной!
Жена потом сказала:
- Саша, да весь день дождь шёл...
Через месяц я уже рассекал по просторам Подмосковья. Но всё никак не получалось у меня в Сергиев Посад выбраться
А тут позвонил начальник и попросил в один подмосковный городок стройматериал завезти, – мол, домой утром на попутке тебя подбросят. Я гнал машину со скоростью света. Выполнив задание руководства, поставил машину в гараж в 7 вечера и, не теряя ни минуты времени, бросился на Ярославский вокзал. В полупустой электричке в Сергиев Посад я примчал около 9 вечера. Время поджимало очень сильно, а от платформы до преподобного ещё дойти надо было, но мне показали короткую дорогу и в 21-30 я уже стоял у закрытых кованых ворот Лавры.
- Буду на лавочке всю ночь сидеть, - памятуя о слове, данном батюшке, - думал я; утром к мощам приложусь, благодарственный молебен закажу и бегом на электричку, в Москву – попутка ждать не будет. Ночевать на лавочке при моей работе и наступивших временах для меня было не внове, а уж ночлег в кабине моего грузовичка был поистине царским.
– Нет ли здесь гостиницы на ночь? – спросил у старичков, видимо, припозднившихся и торопящихся домой.
Они вполне доброжелательно указали на двух мужиков, которые как и я, оказались в чужом городе без ночлега, и теперь спешили по узкому тротуару в сторону платформы. Но мне-то уезжать нельзя было ни в коем случае.
– Вон там, недалеко есть гостиница, – снова рукой указали мне местные жители; попросись поселиться, может, и повезёт.
Маленькая гостиница приветно блестела огнями, но, увы, на входной двери была надпись как будто из прошлых советских лет:
МЕСТ НЕТ.
Те двое мужчин, видимо, здесь пробовали попытать счастья, но не повезло.
Я почему-то всё равно позвонил в дверь, которую тут же открыла миловидная приветливая женщина в платочке и пригласила войти.
– Проходите, располагайтесь, – и она протянула мне ключи от номера. Тут до меня дошло, что я пришёл в очень дорогую, не по моему чину гостиницу, и вряд ли у меня хватит денег расплатиться. Но дежурная, словно угадав мои мысли, снисходительно-добродушно взглянув на меня, пояснила: – вам же очень надо к Сергию попасть, а Спаситель что сказал? – она строго-назидательно подняла палец вверх, – если вы сделали одному из малых сих, то это вы мне сделали…
Утром я в числе первых подошёл к мощам преподобного Сергия…
Рассказ Александра закончился аккурат ко времени нашего въезда в притихшие дачные владения, где мы взяли в помощники (Никон-то не помощь) скучающего на шлагбауме охранника Василия и, торопясь, но благополучно втиснули наше диванное сокровище в коридор дачного домика.
С началом нового летнего сезона определимся с его местонахождением…
Александр, человек всё-таки деревенский, с любопытством и интересом осматривал мои, начинающие облетать, дачные насаждения.
Его внимание больше всего почему-то привлёк не желающий поддаваться увяданию пышный куст гортензии.
– Могу подарить в качестве бонуса за добросовестную работу, – сказала я, и тут же они с Никоном стали выкапывать, стараясь не повредить корни, упрямо цепляющийся за землю куст, подарок, – если не будет дерзостью так сказать, – от земли Сергия Радонежского земле Митрофания Воронежского…
Дела наши были сделаны, и мы отправились в обратный путь.
Но на подъезде уже ближе к городу Пушкину случилось событие, чуть не стоившее всем нам жизни: на «встречку» на бешеной скорости, почти уже лоб в лоб, вылетел красный «порш».
Как Александр сумел увернуться от удара, одному Богу ведомо.
Были только слышны быстро и внятно произнесённые им слова: «Да воскреснет Бог…» – Слова молитвы, или псалма, заповеданного ему отцом.
Никон был бледен, как полотно, а что было со мной – лучше и не вспоминать…
У Ярославского вокзала мы обменялись телефонами, обещали друг с другом созваниваться, но до сих пор этого так почему-то и не случилось.
А мне хотелось бы знать, как дальше сложилась жизнь Александра, прижилась ли на воронежской земле подаренная нами гортензия…
Николай Коновской
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
