Известно, что Александр Сергеевич Пушкин никогда не выезжал за пределы России. Лишь однажды в 1829 году он рискнул без дозволения властей уехать на театр военных действий в Закавказье, в армию генерала Паскевича, и был вынужден оправдываться перед императором Николаем I за самовольный отъезд. Но – «странная вещь, непонятная вещь», как любил говаривать поэт, когда случалось что-либо приятное сверх его ожиданий, – в Подгорице, столице нынешней Черногории, стоит памятник Пушкину! Памятник в том смысле, в каком современный, самоуверенный человек способен отдавать должное величию своих прославленных предков, – не памятник, а жанровая сценка с участием двух исторических фигур. И все же приятно видеть на центральной улице чужого города в тени молодых платанов знакомую фигурку поэта, читающего стихи. Без всякого величия, без пьедестала, на низком мраморном подиуме в три ступеньки, почти на земле стоит Пушкин, курчавый, вдохновенный, похожий. Привычный жест откинутой руки, устремленный куда-то в горы взгляд. Рядом – скамейка. На ней, опустив глаза, сидит смущенная Наталья Николаевна – супруга поэта, а скорее невеста, поскольку она полностью пребывает во власти поэзии, чего всячески старалась избегать в замужестве.
И вдруг почти под ногами видишь как бы оброненную поэтом бронзовую страницу рукописи со стихами, посвященными – нет, не жене! – а героическому народу Черногории.
«Черногорцы? Что такое? –
Бонапарте вопросил, –
Правда ль: это племя злое
Не боится наших сил?»
Эти строки знакомы каждому черногорцу, и, если вы в шутку спросите кого-либо из них «Черногорцы? Что такое?», любой в ответ улыбнется и с удовольствием продолжит стихи этой единственной веселой, победной песни из трагического цикла «Песен западных славян», над которым великий русский поэт трудился около десяти лет своей жестоко прерванной жизни.
Еще в 1827 году он познакомился с французскими текстами иллирийских песен, изданных молодым французским писателем Проспером Мериме в книге под названием «Гузла». Сам автор впоследствии уверял, что это были не его песни, а всего лишь литературная мистификация, подделка, почти пародия на подлинные песни боснийских сербов, далматинцев и других народов иллирийского побережья Адриатического моря. Но Пушкин не был настроен пародийно по отношению к судьбам славянства и воспринял «Гузлу» как перевод подлинных песен западных славян. Поэтому без колебания одиннадцать из шестнадцати опубликованных впоследствии песен были взяты им у Мериме, две – из сборника сербского филолога и поэта Вука Караджича, а три – принадлежат перу самого Пушкина. Две из них – о Георгии Черном и воеводе Милоше – отклик на современные поэту трагические события в Сербии, когда к власти в результате междоусобной борьбы и убийства Петра Карагеоргиевича, вдохновителя восстания сербов против Османской империи, пришла новая, компромиссная династия Обреновичей.
Думается, что впервые «Песни западных славян» привез из России в Черногорию ее молодой правитель Петр II Негош в 1837 году, уже после гибели поэта. Он и прежде бывал в России, где в двадцать два года был возведен в сан архиепископа и утвержден в качестве владыки Черногории, которая со времен Петра I пользовалась покровительством России. Будучи сам крупнейшим сербским поэтом, Петр Негош преклонялся перед гением Пушкина, сознавая, что они поэты одной судьбы. Все творчество Негоша было посвящено судьбе славянства в условиях турецкой оккупации и католической экспансии. Негош прекрасно знал, что делали солдаты Наполеона в горах Черногории. Об этом пели сербские матери у колыбели своих сыновей, будущих борцов за независимость Сербии. Наполеону не удалось заставить народ Черногории спуститься с гор и встать под французские флаги.
И французы ненавидят
С той поры наш вольный край
И краснеют, коль завидят
Нашу шапку невзначай.
То есть со времен наполеоновского нашествия они ненавидят красную шапку горных стрелков. Но именно Негошу суждено было стать во главе черногорцев. Об этом молился святой Петр I Негош, его дядя. Он вымолил у неба и воспитал этого одаренного крестьянского сына, великого поэта, строгого монаха, могучего воина – роста он был около двух метров – и заповедовал ему никогда не идти против России: «Кто против России, тот против всех славян».
Негош осознавал общность судеб славянства. Он понимал, чем был неугоден французам русский поэт, который считал бессмысленной борьбу Европы с Россией, борьбу, продиктованную ничем не оправданной ненавистью. Об этом Пушкин открыто писал в изданных отдельной тетрадью стихотворениях «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина».
«Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага –
И ненавидите вы нас…»
Эту ненависть можно было бы объяснить катастрофой похода Наполеона Бонапарта в 1812 году на Москву и провалом его планов подчинить европейскому капиталу независимую экономику России. Но эта ненависть Европы к России копилась еще с реформ Петра I. Сначала правители Европы недоумевали, зачем Петр путем реформ пытается делать из диких русских людей культурных немцев. Но вскоре стало ясно, что это русские строят Санкт-Петербург с его великолепными окрестностями, открывают университеты, театры, академии художеств, берут штурмом Кенигсберг и входят в Берлин, и что уже сами немцы на Руси становятся русскими. Тогда Европа решила послать в Россию своих просвещенных агентов Дидро и Гримма, чтобы воспитать самодержавных правителей России в духе европейского либерализма, но, осознав бессмысленность предприятия, пришла к выводу, что Россию можно уничтожить только изнутри нее самой. Так возник замысел создать на ее землях новое государство, и для этого использовать многовековую ненависть Польши к России. Вот об этом в парламенте Франции и «шумели народные витии».
«Скажите: скоро ль нам Варшава
Предпишет гордый свой закон?
Пушкин высмеял их план расчленения России и создания на ее территории «франко-славянского государства на основе местных народов во главе с Францией». Вот для чего юный Мериме под влиянием Стендаля, воспитанного на идеях Вольтера и Дидро, так тщательно изучал славянский фольклор, веря, что Россию все-таки удастся «отодвинуть в степь, к скифам». А Пушкин в это не верил и поэтому вопрошал «народных избранников»:
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Воркслы, до Лимана?
В самих этих вопросах уже видна абсурдность и несбыточность планов по созданию Польши от моря и до моря, которыми вдохновлялась польская шляхта во время Варшавского восстания 1830 года.
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Поэт был уверен, бросая Западу эти тяжелые вопросы, что Русь никогда не распадется на части, оставаясь центром притяжения всех братских славянских народов.
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Допуская политические противоречия среди славян, поэт оставлял решение этих споров самим славянам. Это возбуждало ненависть в Европе, открыто приступившей в европейской печати к обсуждению своих замыслов о расчленении России.
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыни всех своих гробов?
Украина никогда не сможет стать Польшей ради борьбы против России. Так считал русский поэт Александр Пушкин. Польский поэт Адам Мицкевич, наблюдая за русской жизнью с 20-х годов XIX века, писал, что Россией правят два человека: Николай I и Пушкин. В самой России, в ее правящих либеральных кругах считали, что подобное влияние поэта на императора недопустимо, что Пушкин «сел не в свои сани», что не его дело заниматься политикой. Но было уже поздно. Ситуация требовала устранения поэта. «Нечего было делать!» – станут оправдывать убийство поэта его старшие «друзья». То есть, надо было убивать.
Об убийстве Пушкина Петр Негош узнал от русского посла в Австрии Татищева по пути в Россию, куда, оклеветанный своими врагами, он был вызван Николаем I для дачи объяснений. В Вене он долго ждал визу, и когда прибыл в Россию, Пушкин был уже похоронен. Но и здесь неожиданно для себя Петр Негош был арестован и просидел во Пскове более ста дней, пока на родине в Черногории шло расследование его предполагаемой вины, а в Петербурге устранялись последствия чудовищного преступления, которое потрясло всю либеральную Европу.
Негош рвался в Святые горы, на могилу к любимому поэту, и есть сведения, что псковский губернатор Пещуров, сочувственно относившийся к Пушкину, помог Негошу тайно совершить паломничество на могилу поэта, где управитель Черногории, архиерей и поэт, отслужил панихиду по погибшему собрату.
Читал ли Петр Негош некролог, написанный Владимиром Одоевским, в котором было объявлено, что «солнце русской поэзии закатилось»? Читал ли он стихи Алексея Кольцова о том, что убийством Пушкина «прострелено солнце». Может быть, и читал, но вот, что он сам писал о русском поэте:
«Под верховним небосклоном неба,
гдjе се млада непрестано сунца
искресана руком магическом…
Тамо се jе твоj гениj зачео…»
Гений Пушкина зачат на небесах, на солнце. Небесные силы зачали, искресали, зажгли жизнь русского гения. Так еще не писали на родине поэта. Не случайно Негош так стремился в Святые горы, чтобы отслужить панихиду по русскому поэту. Он знал о Пушкине больше, чем знали в России. И даже больше, чем поэт сам знал о себе. И это знание было связано с Черногорией.
Серьезную попытку написать свою автобиографию Александр Сергеевич Пушкин предпринял в Болдине в 1830 году, ожидая решительных перемен в своей жизни. Он собирался жениться, а значит, оставить на земле потомство, продлить свой отмеченный историей трагический род.
В ходе глубоких покаянных раздумий о прожитой жизни, в поисках смысла дальнейшего земного бытия, он обрел для себя ту обязательную нравственную установку, без которой человек не способен достойно пройти земное поприще. «Два чувства дивно близки нам…» Он начал, было, это известное, но незавершенное стихотворение по-другому: «Два чувства Богом нам даны». Но, видимо, такое начало показалось ему слишком назидательным, мешающим развитию мысли, стихи не складывались, и он записал иначе:
«Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам».
То есть любовь к Родине и к Отечеству. И тогда он продолжил:
«Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва…»
То есть, они, эти два чувства, одушевляют землю. Но как? Он ищет точные сравнения в двух следующих строках и находит единственное.
«Как……………пустыня,
И как алтарь без Божества»
Божество оживляет алтарь, а что оживляет пустыню? Разумеется, не географическую пустыню. Там все ясно – источник, оазис, хотя ни то, ни другое не духовно. Но под пустыней поэт подразумевает уединенное место или пустынь. А что же в пустыни оживляет пустынность? Да многое, что невозможно выразить одним словом, которого не хватает в строке. Спустя месяц, находясь в дороге, он запишет:
«В пустыне
Пробился ключ,
Обложен камнями простыми…»
Но ни «ключ», ни «источник» впоследствии не встанут в строку. Слишком многое надо объяснять. Ведь он писал о ключе, который видел в Саровском лесу, когда в 1830 году возвращался из Севаслейки через Саров в Болдино после неудачной попытки вырваться из холерного карантина в Москву к невесте. Ему, конечно, рассказали чудесную быль о том, что этот ключ зимой 1827 года иссекла из земли ударом своего посоха на глазах старца Серафима сама Божья Матерь, «Честнейшая Херувим и Славнейшая без сравнения Серафим», и тем самым оживила Саровскую пустынь. Но поэт об этом промолчал. Однако, вернувшись в Болдино, он все же приписал каким-то новым странным почерком к восьми, написанным ранее строкам, еще четыре, в которых все же подчеркнул божественную природу сыновних чувств любви к Родине и к Отечеству.
«На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его».
Но биография Пушкину не далась. И странно, чем ближе по времени было ему родство предков, тем менее он знал об их судьбах. Хотя двое из них, дед и прадед поэта, сыграли решающую роль в том, что ему суждено было родиться на свет.
«Прадед мой, Александр Петрович, был женат на меньшой дочери графа Головина, первого Андреевского кавалера. Он умер весьма молод, в припадке сумасшествия зарезав свою жену, находившуюся в родах».
Это был приступ непростительной ревности. Прадед поэта был осужден на каторжные работы и умер 27 лет от роду закованным в кандалы.
«Единственный сын его, Лев Александрович, служил в артиллерии, и в 1762 году, во время возмущения, остался верен Петру III. Он был посажен в крепость и выпущен через два года. С тех пор он уже в службу не вступал, а жил в своих деревнях».
Одна из этих деревень – Большое Болдино. Одноэтажный барский дом стоит в сотне метров от величественного храма Успения Пресвятой Богородицы, построенного дедом поэта во искупление вины своего отца. Пушкин прекрасно знал историю этого храма, он постоянно видел его перед собой из окон кабинета, и даже читал крестьянам с амвона проповеди о том, как надо вести себя во время холеры. Но он не знал, что дед его в 1762 году, прежде чем начать строительство болдинского храма, дал деньги на постройку еще одного храма – церкви Успения Пресвятой Богородицы в Черногории.
В тот роковой 1762 год в Россию приехал из Черногории известный иеромонах Симеон Маркович «от Свято-Успенского Савинского монастыря, сущего в Венецианской области близ Черной горы, при городе Херцег Новом». Так этот монах представлял себя на одной из первых страниц Синодика, который он купил «в царствующем великом Санктпетербурге для поминания имен Царских, и Императорских, и великокняжеских Российского государства, и прочих православных христиан и доброхотных милостыни подателей, вечного ради и незабытного поминания в сущем Свято-Успенском Савинском монастыре».
Успенская церковь должна была стать первым большим соборным храмом на оккупированном османами славянском побережье Адриатического моря. Прежде турецкие власти запрещали строить православные храмы с крестами выше всадника с поднятой саблей над головой. Подобные церкви по сей день удивляют путешественников своей монументальной фресковой росписью интерьера при минимальных архитектурных формах.
Нужно сказать, что еще в 13 веке, во времена Латинской империи, в устье залива Бока Которска был построен православный монастырь Архангела Михаила. Это произошло в 1219 году, вскоре после падения под ударами крестоносцев Византийской империи. Это была попытка укрепить Православие в расколотом христианском мире. Византия возродилась и просуществовала еще двести лет. Но в 1476 году, спустя двадцать лет после взятия турками Константинополя, монастырь был полностью разрушен. Этому предшествовало трагическое событие, когда гостивший в монастыре католический монах отравил молоком 72 насельника православной обители, которая с тех пор пребывает в руинах.
Победоносные войны России против Османской империи позволили укрепить позиции Православия на Адриатическом побережье. Сооружение храма Успения Богородицы должно было стать символом этих побед.
Двенадцать лет уйдет на сборы средств для строительства храма. Начав собирать деньги в трагические дни недолгого царствования Петра III, монах Маркович будет вынужден обойти всю Святую Русь, чтобы осуществить замысел сербских монахов. Все эти годы тщательно заполнялся Синодик именами жертвователей, и на первых его страницах, отмеченных фамилиями родов, служивших при дворе убиенного императора Петра III, был вписан и «Род господина майора Льва Александровича, Его высокородия Пушкина» для вечного поминания, как сказано в Синодике, при коем Симеон Маркович сделал приписку: «Прошу Христа ради, как братию нынешнего времени, так и в будущие роды, чтобы изволили по Уставу Апостольскому и по Отеческому, по своей же должности неотложно и неотменно поминание творити, при вечернях, и при утренях, а наипаче при Божественных литургиях. Яко да и ваши имена напишутся в книгах животных, и незабвенные пред Господом Богом пребудут вовеки. Аминь».
Лев Александрович оставался тогда единственным продолжателем рода Пушкиных, хотя уже имел двоих сыновей, Николая и Петра. Ни один из них не оставил после себя наследников – оба оказались бесплодными. Деду поэта повезло, что он остался жив, находясь в армии во время тяжелой Семилетней войны, и внося деньги на строительство храма, он верил, что молитвами Савинских монахов род Пушкиных может быть помилован и спасен.
Но его ждали большие неприятности. Не прошло и полугода после его присяги на верность императору Петру III, как случился государственный переворот, и к власти пришла Екатерина II. Майор Пушкин остался верен ее супругу Петру III, и, как полагал поэт, был посажен за это на два года в Петропавловскую крепость. Однако нашлись документы, которые говорят о том, что майор Лев Александрович Пушкин принимал участие в торжествах венчания на царство Екатерины II в Московском Кремле. Очевидно, дед поэта, думая в первую очередь о судьбе рода Пушкиных, не стал рисковать своей жизнью, принес покаяние императрице, в том же году оставил службу в чине подполковника и положил все силы на строительство храма в Болдине, надеясь этим благим деянием снять проклятие с рода Пушкиных. Для этой цели он продал свое московское имение, бывшее на Троицком подворье близ Самотеки, скупил на вырученные деньги несколько деревень вокруг Болдина и на вершине огромной плоской горы, где расположено село, начал строительство храма Успения Богородицы.
Ничего этого поэт не знал, и рассказывал в своей автобиографии о деде недостоверные анекдоты: «Дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму, за мнимую или настоящую ее связь французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на черном дворе. Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась. Однажды велел он ей одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру остановиться, и она в карете
разрешилась – чуть ли не моим отцом. Родильницу привезли домой полумертвую, и положили на постелю всю разряженную и в бриллиантах. Все это я знаю довольно темно. Отец мой никогда не говорит о странностях деда, а старые слуги все перемерли».
Однако сестра поэта, Ольга Сергеевна Павлищева, свидетельствует, что их отец, Сергей Львович, часто вспоминал о своем отце, как о человеке очень добром и хорошем семьянине. Да и сам поэт, догадываясь о незаурядности деда, с уверенностью говорит в неоконченной поэме «Родословная моего героя» о том, что Езерский, за кем легко угадывается сам автор,
«…………. твердо верил,
Что дед его, великий муж,
Имел пятнадцать тысяч душ;
Из них отцу его досталась
Осьмая часть…»
Нетрудно догадаться, куда ушло состояние деда: храм Успения Божией Матери в Болдине, на восточных рубежах Европы, на границе с инородцами, и одноименный храм в Черногории, на Адриатическом побережье, в пределах католической Венецианской республики, и оба – во спасение рода Пушкиных.
Первым за несколько лет до рождения поэта будет освящен храм в Болдине – два боковых придела: Николая Чудотворца и Михаила Архангела. Главный же придел Успения Богородицы чудесным образом будет освящен лишь в 1799 году, в самый год рождения поэта.
Разрешение на строительство Успенской церкви в Херцог Новом будет получено от венецианских властей только в 1776 году. Через год эта Венецианская область отойдет к Австрии, и сразу начнутся работы по возведению храма. Двадцать лет шло строительство храма, и все эти годы умножившееся в XVIII веке монастырское братство «неотложно и неотменно» молилось в числе прочих русских и сербских родов за род Льва Александровича Пушкина. И он пополнился дочерью и двумя сыновьями, лишь один из которых даст потомство. Сергей Львович, станет отцом поэта, а брат отца, Василий Львович – его «парнасским отцом». «Странная вещь, непонятная вещь», но великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин родится в 1799 году, в год освящения Успенского храма в Болдине и одноименного храма в Черногории. Но он никогда не узнает о тайной причине своей глубокой связи с далекой славянской страной.
Но именно это и было хорошо известно управителю Черногории, архиепископу и поэту Петру II Негошу. Ведь он был монах того самого Савинского монастыря, и он прекрасно знал, на чьи деньги строился храм Успения Богородицы, и о ком молились тамошние монахи, и для чего он сам «при вечернях, и при утренях, а наипаче при Божественных литургиях неотложно и неотменно » открывал тот заветный Синодик. Он знал, что русский поэт был вымолен черногорскими монахами у неба, как и сам он был вымолен у неба своим дядей святым Петром I Негошем. Вот почему он так рвался в Святые горы, надеясь успеть на похороны поэта. Вот почему, будучи арестованным во Пскове по ложному обвинению, он с риском для себя и для губернатора все же сумел приехать в Святогорский монастырь на могилу Пушкина и отслужить панихиду по своему собрату. Вот почему впоследствии он устроил в своем замке Билярда точную копию пушкинского кабинета в Михайловском и заказал для себя в Петербурге копию знаменитого портрета кисти Кипренского. Не потому ли и замок свой он назвал Билярдой, что бильярдный столик в доме поэта создавал для него, еще недавно крестьянского сына, особое ощущение общности с великим русским поэтом, со всеми благородными людьми, где бы они ни находились – в снегах глубинной России или в недоступных скалах его родной Черногории? А там, в Савинском монастыре, все еще открывался заветный Синодик, и новое поколение монахов еще творило поминовение рода Пушкиных.
Наверное, Перт Негош был одним из первых, кто раскрыл пушкинскую книгу «Песен западных славян». А песни начинались с тех трагических дней, когда после падения Византии началось и падение Сербии. Не только мусульмане и католики, но и сами сербы рвали на части великую православную Империю, надеясь править всем православным миром. Но после взятия турками Константинополя, вскоре падет и Сербское королевство. Первая песня «Видение короля» – это свершившаяся история, это память и урок.
«Горе! В церкви турки и татары
И предатели, враги богумилы.
На амвоне сам султан безбожный,
Держит он на-голо саблю,
Кровь по сабле свежая струится
С вострия до самой рукояти».
Борьба с турками, кажется, обречена на поражение. Далматы под защитой Ватикана, а сербы мечутся между Папой и Султаном. Предательства, отцеубийства, кровная месть, церковные расколы, соблазны и обманы – вот темы песен, взятых Пушкиным у Мериме из книги «Гузла». Народ темен и простодушен, доверчив и беззащитен. Колдуны и злодеи играют жизнями людей. Промотавшийся с печали влах Дмитрий Алексеевич кается, что перебрался жить в Венецию, соблазнился на деньги да на богатство.
«Я послушался лукавого далмата,
Вот живу в этой мраморной лодке.
Но мне скучно, хлеб их мне, как камень.
Я неволен, как на привязи собака.
Надо мною женщины смеются,
Когда слово я по-нашему молвлю:
Наши здесь язык свой позабыли.
Позабыли и наш родной обычай:
Я завял, как пересаженный кустик».
Одни живут в чуждой Венеции, другие прячутся от турок в горных пещерах, мрут от голода и жажды, гибнут от пуль и сабель в неравных боях, как гайдук Хризич с женой и сыновьями.
Семерых убил из них каждый,
Семью пулями каждый из них прострелен,
Головы враги у них отсекли
И на копья свои насадили, –
А и тут глядеть на них не смели.
Так им страшен был Хризич с сыновьями.
А вот чудная похоронная песня гусляра Иакинфа Маглановича.
«С богом, в дальнюю дорогу!
Путь найдешь ты, слава Богу
Светит месяц, ночь ясна;
Чарка выпита до дна.
Эти певцы уже современники Пушкина. Песня Вука Караджича – «Соловей» – тоже похоронная, но положенная на музыку Чайковским, она стала знаменитой в России.
«Вы копайте мне могилу
Во поле, поле широком,
В головах мне посадите
Алы цветики-цветочки,
А в ногах мне проведите
Чисту воду ключевую».
А вот и гимн черногорцам, непродажным и недоступным в своих скалах. Они бьют и турок и новых вершителей судеб славянства – французов, вызывая к себе бессильную злобу и ненависть.
«И французы ненавидят
Стой поры наш вольный край!
И краснеют, коль завидят
Нашу шапку невзначай».
Но Пушкин – не Мериме, не француз. Он не пародист, не имитатор. Судьба славян ему интересна как его собственная судьба. И он пишет новые песни о Георгии Черном и о воеводе Милоше Обреновиче.
«Не два волка в овраге грызутся,
Отец с сыном в пещере бранятся.
Старый Петро сына укоряет:
«Бунтовщик ты, злодей проклятый!
Не боишься ты Господа Бога,
Где тебе с султаном тягаться,
Воевать с белградским пашою!
Аль о двух головах ты родился?
Пропадай ты себе, окаянный,
Да зачем ты всю Сербию губишь?»
А вот уже и молитвенный крик самого певца, русского поэта!
Над Сербией смилуйся ты, Боже!
Заедают нас волки-янычары!
Без вины нам головы режут,
Наших жен обижают, позорят,
Сыновей в неволю забирают,
Красных девок заставляют в насмешку
Распевать зазорные песни
И плясать бусурманские пляски».
Эти молитвы будут услышаны спустя четверть века, и Россия вступит в славянские земли как освободительница от османского ига. И тогда вспомнится 1829 год, Карс и Арзрум, и бесстрашный русский поэт Пушкин, скачущий «среди донцов» на коне с пикой наперевес, преследуя бегущий турецкий отряд. Но время освобождения славян еще не приспело.
«Что ты ржешь, мой конь ретивый,
Что ты шею опустил,
Не потряхиваешь гривой,
Не грызешь своих удил?»
И печальный конь отвечает на вопрос веселого хозяина,
«Что уж скоро враг суровый
Сбрую всю мою возьмет,
И серебряны подковы
С легких ног моих сдерет;
Оттого мой дух и ноет,
Что на место чепрака
Кожей он твоей покроет
Мне вспотевшие бока».
Эту последнюю, шестнадцатую песнь – роковое предчувствие коня! – Пушкин поместил в конец своего сборника, потому что она пророчески продолжала «Видение короля» – ряд кровавых событий давней истории славян, с которых и начинается сборник.
«Бусурмане на короля наскочили,
Ятаганом ему кожу вспороли,
Стали драть руками и зубами,
Обнажили мясо и жилы,
И до самых костей ободрали…»
«Странная вещь, непонятная вещь!», но в руках у черногорского владыки находился Синодик – поминальный список известных участников исторических событий, совершавшихся на протяжении четырех веков жизни западных славян. Боснийский король Фока и его сыновья Стефан и Радивой, бей Янко Маркович и застреленный им названный брат его Кирилл, храбрый гайдук Хризич с женой и сыновьями, супруги Федор и Елена и их лиходеи, старик Стамати и жид-колдун, вампиры, вурдалаки, русалки-водяницы, и все с именами! Бонапарт и черногорцы, Георгий Черный, воевода Милош, Янош королевич. Это был литературный синодик! Жанр этот сложился на Руси уже в 15 веке, впоследствии составив знаменитые «Четьи Минеи» святого митрополита Макария.
Не ведая того, поэт отдал долг памяти славянам за их молитвы о роде Пушкиных. Этот литературный синодик был составлен русским поэтом для вечного поминания некогда единого народа, погибающего в бесконечной вражде со Стамбулом и Римом; с самим собой, теряющим язык и веру православную, становящемся то мусульманином, то католиком, впадающем то в язычество, то в неверие, дробящемся на хорватов и словенцев, далматов и боснийцев, сербов и черногорцев, македонцев и прочих народов. А ведь когда-то сербы собирались главенствовать над всем православным миром. Их правитель Стефан Неманя, перейдя из католичества в православие, устремился в третьем Крестовом походе за немецким королем Фридрихом Барбароссой брать Константинополь. Поход был неудачен.
Но поэт не включил в свой сборник «Восемнадцатую песнь сербскую о рыбаке и рыбке» – пророческую песнь!
«Воротился старик к старухе.
Перед ним монастырь латынский,
На стенах латынские монахи
Поют латынскую обедню.
Перед ним Вавилонская башня,
Справа на самой на макушке
Сидит его старая старуха.
На старухе сарачинская шапка,
На шапке венец латынский,
На венце тонкая спица,
На спице Строфилус птица.
Поэт опубликовал эту песню отдельно, уже как «Сказку о рыбаке и рыбке», в назидание не сербам, давно сидевших у разбитого корыта, а нам, русским, которых еще только ожидала роль гегемона в борьбе за мировую революцию. Вот почему поэт собрал в последней главе все, что могло грозить России с Запада и с Востока, и изнутри нее самой: Вавилонское столпотворение народов, среди которых теряются православные люди, где мусульманский радикализм является опорой католицизма, а непогрешимость Папы римского обеспечена тайной силой масонской власти. Ее символ – страус на спице – превышает все, чего могла бы пожелать пушкинская старуха. Пушкин предвидел судьбу России: «Вы, Романовы, революционеры и уравнители» – сказал он однажды брату царя Михаилу. И тот ужаснулся. Но поэт изымет этот опасный эпизод из своей сказки.
А между тем Романовы сумеют из двухсоттысячного племени черногорцев создать европейское государство: сначала княжество, а затем и королевство. Последний правитель-монах Петр II Негош в своей поэме «Горный венец» прославит свой народ за преданность православной вере, а после его преждевременной смерти – в 37 лет, подобно Пушкину! – начнется и для Черногории «Сказка о рыбаке и рыбке». Она получит от России все: правительство, парламент, суды, армию, финансы и банковскую систему. В Европе с удивлением и завистью заметят эту оригинальную горную цивилизацию, и в ее древней столице Цетинье одно за другим возникнут представительства европейских государств. Но Черногория захочет господствовать на Балканах. Король Никола I не послушает совета русского царя-миротворца Николая II сохранять статус-кво в Европе. Подстрекаемый Австро-Венгрией к войне с Турцией, он выведет свой народ на битву за независимость и прославит себя в ходе двух Балканских войн как освободитель славян. Но эти маленькие победоносные войны вызовут такое озлобление антиславянских сил, что обернутся революцией в России и двумя мировыми войнами. И маленькая Черногория, не способная в одиночку сопротивляться объединенным европейским силам, потеряется среди народов, не по ее воле созданной Югославии. Король Никола бежит в Англию, где умрет униженным и забытым, преступив заповедь святого Петра Цетиньского – «Кто против России, тот против всех славян».
Надолго оскудеет монастырская жизнь в обескровленной стране, где вот уже более века никто не поминает род «майора Льва Александровича, Его высокородия, Пушкина», и не молится о здравии его потомства. Синодик заперт в монастырской библиотеке в отделе редких книг бывшей ризницы Савинского монастыря.
А в Советской России имя Пушкина станет употребляться для борьбы с Богом и Божьей Благодатью. Святые горы, где поэт выбрал себе место для вечного упокоения, будут переименованы в Пушкинские. На родине поэта, в Москве, на месте разрушенного Страстного монастыря, едва ли не в алтаре храма Страстей Господних, поставят памятник Пушкину, намеренно перенесенный сюда с Тверского бульвара, где он стоял прежде. Храм Успения Божией Матери в Болдине – покаянная жертва деда поэта за весь род Пушкиных – будет разрушен. А вскоре прекратит существование и род великого русского поэта. Его последний представитель по мужской линии, Григорий Григорьевич Пушкин, умрет в 1997 году, на четыре года пережив своего сына Александра Григорьевича и не дожив двух лет до 200-летнего юбилея своего великого предка. Небо не может терпеть издевательств над смыслом. Пушкиных у нас больше нет.
Но – «Странная вещь, непонятная вещь!» – именно в год смерти последнего представителя рода Пушкиных двинулось дело восстановления в Болдине храма Успения Божией Матери. И ныне, репрессированный и возрожденный храм своим величием свидетельствует и о величии духовного подвига поэта, и помогает нам постигать его потаенный смысл.
Пушкин давно пребывает в нашем духовном Отечестве, и мы, его духовные наследники, чтобы обрести свое самостоянье и величие в земной жизни, должны явить и пушкинскую «любовь к отеческим гробам».
Остается надеяться, что, по мере постижения духовного смысла творчества поэта, будут восстановлены и его духовные связи с миром, в котором ему по молитвам черногорских монахов суждено было жить. И памятник Пушкину в Черногории свидетельствует о том, что эти связи будут восстановлены во всей полноте.
Борис Конухов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
