У меня есть два подарка: один – память об отце Николае Гурьянове, монетка императора, а второй – медальон, Колин дар; и вот вроде бы совершенно несопоставимые люди, абсолютно разные, на первый взгляд, но у меня в сердце место каждого из них на одном этаже, понимаете? Вот как-то удивительно так получилось.

Он всякий раз был рад моему приходу, а я относился к нашим встречам немного небрежно: думал, что всегда так будет, что можно заехать, поговорить, а когда Коли не стало, я вдруг понял, какого уровня человек был рядом с нами.

Мы его отпевали в храме, по очереди с одним нашим общим другом читали псалтырь, а под утро мне приснился совершенно удивительный сон. Будто мы с другом заходим в какой-то клуб, и Коля там; и вдруг я смотрю – собираются со всех сторон крутые ребята, одним словом, бандиты,– и явно намереваются нас и Колю убить. И в отличие от нас, Коля спокоен. И ситуация кажется безвыходной, потому что их множество... Но откуда ни возьмись, как из-под земли, начинают вырастать какие-то другие – и я понимаю, что к нам на защиту, – такие хорошие, крепкие люди, и те как бы испаряются, и всё...Я помню, какое сильнейшее впечатление этот сон на меня произвел ощущением какой-то сугубой реальности. Я не знаю даже, сон ли это был или состояние полудремоты.

Столько духовенства приехало, столько людей хороших пришло на его похороны, и совершенно уникальные были похороны: один из священников сказал: Христос Воскресе! Но об этих вещах очень сложно говорить...

Оценивая некоторых людей, Николай им характеристику такую давал: «Я думаю, что он не такой человек, каким он хочет казаться». Он не любил масок и сам был очень открытым.

Внешне представлялось, что Коля такой вот «вояка» – ну взять хотя бы тот портрет знаменитый, в казачьей форме, где настолько хорошо передана его сущность – но! Одновременно он был смиреннейший человек. Как-то мы сидели за столом, и вместе с нами некие «благочестивые» люди, – я не хочу бросать камни в их огород – но очень уж благочестивые, порой до тошноты, которые лучше всех про всех знают, притом критерии очень простые – если ты в церковь ходишь, причащаешься, значит, правильный, «наш». Коля сразу понял, кто перед ним, но не подал виду, а потом он закурил, и они начали ему делать замечания, что курить грех, и всё прочее в том же духе... И меня просто потрясло смирение, с каким он это всё выслушал и сказал: «Да, всё правильно», – без всякой иронии сказал. Но это, в общем-то, вещи несопоставимые: я знаю, какая у Коли вера была, и знаю, как к нему подлинно духовные люди относились – они его любили очень.

Он был в высшей степени личностью независимой, – по-настоящему свободный человек. Нельзя было ни купить его, ничего. Политический очерк «Феномен Лукашенко» он написал по зову сердца, ему не заплатили за него ни копейки. И всякого рода условности над ним не довлели. Я обращал внимание, как в разной обстановке, вплоть до самых «официальных кругов», он всё равно вел себя спокойно, раскованно, как обычно. Внутренний стержень – и поразительная свобода от всех внешних обстоятельств, и это чувствовалось сразу. И я наблюдал, как даже люди, не совсем хорошо к нему относившиеся, чиновники высоких рангов, не имевшие никакого представления, кто перед ними, – проникались к нему уважением. У Коли был черный, «сталинского» покроя китель. Однажды он пришел в этом кителе в некое учреждение, где правят строжайшая субординация, дресскод, условности – ну не ходят туда без костюма и галстука, там настолько мир регламентированный – а он пришел, как всегда, – и немедленно обратил на себя внимание, и все спрашивали: кто таков. А он спокойно и свободно держался; и когда началась беседа – он был центром беседы.

Зимой 2005 года, за полгода до гибели, приезжал к Коле в гости губернатор Алтая Михаил Евдокимов. Мы собрались втроем; еще один был человек, не буду называть его имени – очень высокого ранга человек. Говорили о жизни... Коля пришел в том черном кителе, и у меня почему-то сжалось сердце. Как будто почувствовал, что что-то такое... надвигается. Как-то мы с ним эту тему не говорили, но я каким-то образом почувствовал, что и Коля это почувствовал. Что– то он такой грустный был... Выпили по-русски... А в день крещения Колиной дочери Маши пришло известие о гибели Евдокимова – на Коле лица не было. Мне кажется, он уже тогда, за полгода, что-то чувствовал. В этом кителе Колю потом и похоронили...

Вообще он был очень мистический человек, хотя он этого никому не показывал, никому не говорил, в отличие от других. Кто знает, откуда у него желтый портрет неожиданно возник, где полголовы заштриховано...

Меня поражает, как человек мог столько работать, – с утра до ночи работа, работа, работа... Сколько продолжался рабочий день, неизвестно. И для него это счастье, конечно, было – писать. Я помню, как он писал какой-то роман на компьютере. А потом этот роман пропал, и он мучился, конечно, столько работы пропало. Как он радовался, когда извлекли этот роман обратно, не мог поверить, что можно достать написанное практически из небытия. Какой-то символ видится в этой потере-обретении: я думаю, что его книги и песни будут обретаться в нашей сегодняшней и завтрашней реальности.

С ним было хорошо – душа отдыхала. Приедешь на полчасика, времени-то не было, но никогда не получалось вовремя уехать. Всегда мы говорили долго, и дело даже не в той информации, которой мы обменивались. Опять сравню с отцом Николаем – у отца Николая посидишь вот так, часок... Я даже ему говорю: батюшка, мы Вас вампирим... А он говорил: да нет, я же тоже получаю...

При всей своей внешней чрезвычайной общительности Коля жил в каком-то внутреннем одиночестве – в этом не сомневаюсь ни на миг. Никого в свой мир не пускал. Он пускал только тех, кто переживал что-то аналогичное, кто мог понять. Я не знаю, какие там еще глубины таились.

Вообще-то мне кажется, Коля – это айсберг. Тут он был немножко виден сверху, а в глубине-то, мы не знаем, как там

до конца-то... И даже творчество его – оно его не выражало. Он мне рассказывал, как его пытались ломать, когда он написал первый роман и его предложили опубликовать с переделками, по мелочам как будто, он отказался, не стал потакать – а вы помните, что такое было быть опубликованным в то время, – но он отказался.

Мало говорили о литературе, когда встречались, а больше о других вещах. Стыдно даже – в шахматы играли, а творчество его представляю очень поверхностно. Но некоторые моменты я помню очень хорошо – в поэме «Прощайте, дворяне!» некоторые моменты... У меня тоже нечто подобное было в жизни. И я никогда не забуду этих строк...

Главное, что при всем этом он был, в общем-то, удивительно простым человеком; я помню, как он рассказывал про парня из Конотопа, о котором писал на заказ книгу, – он в нем что-то такое увидел, чего, может быть, остальные не разглядели. Соглашался, что мошенник и всё такое, но в этом человеке есть еще и другие вещи. Риск – ему это всегда импонировало.

Он был резок порой, даже иногда, очень редко, мог вспылить. Вроде как плюнет на человека в сердцах, но потом всегда почему-то у меня просил прощения: ну как так, говорит, неудобно получилось, нехорошо получилось, завело меня, говорит; и это очень редко было, просто единичные случаи. Его все любили, я знаю это... да и сейчас. Я вот еду мимо могилы всегда, и я всегда обращаюсь к нему; и пусть надо мной смеются – но я чувствую какой-то ответ.

Вообще вот эти два подарка, которые я ношу, – они слились каким-то образом. Несоединимые, казалось бы, совершенно разные люди. Один – старец всероссийский, тоже очень одинокий человек, а другой – вроде бы и не шибко православный... Зато храм построил. Кстати, и храмы у них одинаковые – во имя святителя Николая. Почему такие параллели – душа на глубине их как-то находит, не знаю, почему так... И почему-то там они, мне кажется, живут вместе, на одном этаже. Не наше это, конечно, дело, – расставлять людей, но лично для меня эти два человека для меня рядом. Это как будто бы само собой получилось, я не выбирал, – он взял и подарил медальон. Подарил, – и для меня это самый дорогой подарок, он до конца дней моих будет со мной, равно как и отца Николая.

Кстати, очень интересная вещь – когда крещу, скажем, некоторых «трудных» товарищей – металл на обоих медальонах начинает темнеть. А светло на душе – и они блестят. Может быть, организм реагирует, но это на самом деле так.

Я еще помню – для меня какая-то особая символика – рябину на опушке леса, рядом с открытой Колиной могилой: был день такого горя, но я запомнил на всю жизнь, как какой-то кусочек света, стояние наше в лесу. Для меня это был такой благодатный миг, который я ощущаю даже сейчас. Та рябина настолько сливалась с Колиным образом, ассоциировалась с ним, была как раз тем, что только и нужно было тогда, может быть, это вообще было нам в горе облегчение, от Бога посланное. Рядом с той рябиной как-то сразу я вспомнил строки, написанные одним поэтом, другом Рубцова. Давно-давно, в семидесятых годах, они меня поразили, и я не помню, кто именно написал о рябине на родине Коли Рубцова, но Шипиловская рябина с этими давними стихами связалась...

А вот еще удивительная вещь – я помню, как мы приехали к святой Валентине (а он же все письма ее расшифровал, все архивчики перебрал) – а у него ноги болели, он отстал, и я думаю, господи, ну вот, теперь долго будем ходить по кладбищу, искать могилу – там пройти метров триста, а это же была мука для него последние годы. И вдруг – крест на ее могиле засверкал, просто засиял. Какая-то непогода была, ненастье, а тут солнце выглянуло; но суть не в этом. В тот момент, когда я уже не знал, что делать, потому что ну надо же было как-то дойти – засверкал крест. Потом и песню написали они с Татьяной об этой святой.

Может, не стоит сравнивать, и я очень жалею, и еще один человек, иеромонах Роман, жалеет, что не успел с Колей познакомиться. Когда Коля умер, я сообщил о том отцу Роману, и он ответил, что накануне он вдруг открыл книгу с Колиными стихами и стал читать, и с такой грустью смотрел на фотографию... Он страшно жалел и переживал, что с Колей не повстречался... Я знаю лабораторию отца Романа – он подбирает каждое слово, со словарями сидит, у него стихи сделаны. У Коли такого не было. Когда вышел хороший обратный словарь, я его привез Коле, а он говорит: «Да зачем мне это надо, я этими вещами никогда не пользовался и не пользуюсь». Он мне рассказывал, как писалась поэма «Прощайте, дворяне!»: он ходил грибы собирал, без карандаша и бумаги. Автор и его позиция – это едино, нельзя быть одним в жизни, а другим в литературе. У Коли это нерасторжимо, он всегда был самим собой.

Иеромонах Роман несколько лет планировал встретиться с Николаем, но постоянно откладывал. Он потом очень сожалел, что их личное знакомство не состоялось. Всё говорил: потом, потом. Спрашивал меня: «Он курит?» «Ну, курит». «Ну, потом». Вот странная вещь. Коля, как никто, мучился курением, хотел от него избавиться. Да, в конце концов, и святитель Игнатий Брянчанинов курил, хотя об этом не принято вспоминать.

Он был какой-то такой особенной породы. О нем очень сложно рассказывать. Такие были непростые вещи в его жизни. Он не любил на эти темы говорить, но... Он мне рассказывал, что, когда он был в Белом Доме, у него было ощущение, что он выйдет оттуда. Поэты все из ясновидцев...

Стефан Косуха (Минск)

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"