В музее-усадьбе выдающегося русского поэта Фёдора Ивановича Тютчева, на его родине в Овстуге, на видном месте находится портрет уроженца Белгородчины, учёного и мемуариста Александра Васильевича Никитенко. Почему снимок этого бывшего крепостного, поднявшегося до высот академика русской словесности, поместили в литературной экспозиции? Стоит пристальнее присмотреться к петербургской жизни второй половины XIX столетия, и мы ответим на этот вопрос, узнаем немало примечательного, созвучного с текущим днём.
Нравственный пациент
Чувство сострадания, свойственное бывшему профессору Петербургского университета Никитенко, наиболее ярко проявилось в общении с близким знакомым, коллегой по Академии наук Тютчевым. Вернее, в последний, роковой период жизни поэта. Это чувство, смешанное с печалью и приязнью, диктовало грустные строки в дневнике, которые учёный вёл почти всю жизнь и который после издания встал в один ряд с замечательными мемуарами XIX столетия. В 1873 году из таких записей составился некий бюллетень болезни Тютчева.
7 января: «На днях случился удар с бедным Ф. И. Тютчевым. У него отнялся левый бок и язык. Но Бессер (доктор) говорит, что он выкарабкается из этой беды, хотя не без потери сил».
12 апреля посещал знакомых, в том числе и Тютчева: «Последний всё ещё лежит с парализованною половиною тела. Но голова его свежа, как у здорового. Говорит он тоже почти свободно, с маленькою запинкою. Но на выздоровление его нет надежды».
30 мая: «Ездил в Царское Село навестить бедного больного Тютчева. Положение его самое плачевное. Половиною тела он совсем не владеет. Но голова свежа и умственные отправления все как следует. В произношении он немного и едва заметно затрудняется. Он совершенно остался одиноким: все его близкие и друзья разъехались на лето. Из домашних я никого не видел, кроме сиделки да лакея, которые за ним ухаживают и, кажется, усердно. Поговорили о литературе, о Франции, о Тьере…».
9 июня: «Навещал больного Тютчева. Бедный, он более ещё страдает нравственно, чем физически…».
16 июня: «Ездил в Царское Село навестить Тютчева. Но я не видел его: он в беспамятстве и очень плох, В понедельник я был у него. Он долго со мной говорил и был хорош».
Никитенко считал посещение, как он выразился, «старика, разбитого параличом», смягчающим началом, целебным средством, назвал Тютчева своим нравственным пациентом. Но вот во вторник 17 июля записывает: «Приехав в город, я прочитал в газетах о кончине Ф. И.Тютчева. Он скончался в воскресенье, а похороны назначены завтра».
В назначенное время Никитенко в чёрном сюртуке и чёрном траурном жилете прибыл к квартире поэта – и опоздал. Организаторы похорон указали неправильное время выноса тела. Усугублённое этим печальное настроение продиктовало Александру Васильевичу такие строки: «Итак, мне не удалось поклониться праху человека, которого я так любил и который делил со мною одним последние убогие крохи своей жизни».
После похорон редактор «Русской старины» М. И. Семевский попросил Никитенко спешно написать о Тютчеве в 8-й номер, который выйдет 1 августа. 23 июля некролог был готов и передан в журнал. В нём сказано:
«Несколько месяцев Тютчев страдал жестоким недугом. Его духовному существу в это тяжкое время принадлежала только часть его тела, другая — была отнята у него параличом. Но и среди, можно сказать, развалин его физического состава, его не покидали ни светлая мысль, ни теплое чувство ко всему прекрасному, ни участие в судьбах дорогой ему отчизны и всех близких ему существ. Только недели за две до своей кончины он начал терять сознание, и здесь происходила уже настоящая борьба со смертью, которой упорно сопротивлялась ещё его крепкая, хотя и потрясённая натура. В дни, предшествовавшие этому, мы слышали ещё из уст его приветливые и трогательные слова и вместе с тем он передавал нам свою заботу о каком-то бедном сироте, о котором он просил одно высшее начальственное лицо. Вот, можно сказать, предсмертное излияние его чувствований в строках, присланных им нам и начертанных дрожащею рукою, которые мы с трудом могли разобрать».
Ниже помещены стихотворные строки Тютчева. Это его последнее, выстраданное:
Бывают роковые дни
Лютейшего телесного недуга
И страшных нравственных тревог;
И жизнь над нами тяготеет
И душит нас, как кошемар.
Пошлёт всемилостивый Бог
Неоценимый лучший дар –
Сочувственную руку друга,
Кого живая, тёплая рука
Коснётся нас, хотя слегка,
И сдвинет с нас ужасный кошемар,
И отвратит судеб удар, -
Воскреснет жизнь, кровь заструится вновь,
И верит сердце в правду и любовь.
Ещё ниже этих строк рукой Тютчева дополнено обращение к Никитенко: «Друг мой, когда я вас увижу? мне страшно тяжело и грустно».
Никитенко с нетерпением ждал выхода журнала в свет. Попросил редактора сделать несколько оттисков некролога и 9 августа три экземпляра передал вдове Тютчева Эрнестине Фёдоровне.
Впоследствии на автографе стихотворения её рукой поставлен заголовок «А. В. Никитенку». Стоит заметить, что текст первой публикации этого стихотворения внимательно сверялся исследователями с оригиналом, и в нём выявлены разночтения. Варианты можно объяснить почерком Тютчева, «начертанным дрожащею рукою». Как мы знаем, Никитенко поторопился при написании некролога и не придал особого значения расшифровке автографа, в котором возможно иногда двоякое прочтение букв и буквосочетаний.
Через некоторое время Никитенко в память об умершем отправляет письмо зятю Тютчева, публицисту И. С. Аксакову:
«Честь имею препроводить к вам оттиски небольшой моей статьи о незабвенном Федоре Ивановиче, напечатанной в «Старине» («Русской старине» – А. К.). Я хотел ранее послать вам эту слабую дань его памяти, но типография замедлила несколько присылкою мне обещанного числа экземпляров. Меня сильно занимала мысль написать хоть краткую его биографию, которая могла быть прочитана в нашем академическом собрании вместе с разбором его стихотворений; но Эрнестина Федоровна сказала, что вы занимаетесь уже биографическим трудом. Никто лучше вас этого сделать не может: на вашей стороне и богатство материалов, и талант изложения. Нам остается только ждать вашего произведения, которое, без сомнения, будет прекрасно и достойно одного из замечательнейших наших соотечественников».
У зятя многое было под рукой для написания очерка о знаменитом тесте. И Никитенко выполнил своё намерение поместить биографию Тютчева в «академическом собрании». Он подготовил традиционный отчёт о деятельности второго отделения Академии наук за 1873 год и «три биографических очерка, или, лучше сказать, характеристики, умерших наших членов-корреспондентов: Бенедиктова, Тютчева, Максимовича».
Тютчев не был человеком, который каждого, с кем находился в приятельских отношениях, мог назвать другом. Он отличался общительностью, любил встречаться с просвещённой публикой. Дочь Дарья укоряла его за готовность выезжать в общество «в любое время дня и ночи» даже в простуженном состоянии. Но друзей у него, судя по переписке, было раз-два и обчёлся: философ П. Я. Чаадаев, поэты П. А. Вяземский, Я. П. Полонский. Сюда же можно отнести министра иностранных дел А. М. Горчакова. Все они, кроме Чаадаева, ещё здравствовали, когда Тютчева свалил паралич (инсульт по-современному – А. К.). И Никитенко в немилостивые дни необоримой болезни он называет другом. Александр Васильевич тоже считает его другом. Почему? Потому что с давних лет были близки по сердцу и по духу, испытывали друг к другу взаимную привязанность. И принадлежали к одному поколению: Тютчев был старше Никитенко на год.
«Сегодня был у меня Тютчев…»
Дневник Никитенко подсказывает, когда они занялись общим делом. В октябре 1855 года по высочайшему повелению был создан комитет под председательством президента Академии наук, графа Д. Н. Блудова для рассмотрения посмертных сочинений Жуковского, которые предстоит издать. В члены комитета из пяти человек входили Ф. И. Тютчев и тогда ещё профессор Петербургского университета Никитенко. Почему столь официально готовилось издание трудов Жуковского? Объяснялось это тем, что он был воспитателем вступившего на престол Александра II.
Комитет собирался у графа Блудова. В этой компании граф не был чисто административной единицей. В молодости его связывали приятельские отношения с Жуковским, сложившиеся в известном литературном кружке «Арзамас». Именно Жуковский определил ироническую атмосферу кружка: «Арзамасская критика должна ехать верхом на галиматье». Потому в комитете думалось свободно и разумно.
Сочинения Жуковского разделили на части. Каждый по прочтении передавал свою часть другому. Разумеется, обменивались этими рукописями Тютчев с Никитенко. И оба, вооружённые очками, вникали в содержание текстов. Затем собравшиеся обсуждали примечание Блудова к поэме «Агасфер». Никитенко предложил своё предисловие к этому изданию сочинений. В той же компании с приглашением скульптора П. К. Клодта высказывали мнение о проекте памятника на могиле Жуковского.
Вообще собрания у графа Блудова чем-то напоминали арзамасские посиделки. Зашёл однажды разговор, отметил Никитенко в дневнике, «о нашей администрации и о П. Ф. Броке, который требует, чтобы ничто, касающееся финансов, не печаталось без его разрешения, и открыто объявляет, что наши писатели приведут нас к революции». На эту фразу министра финансов профессор возразил записью: «Он ошибается, революцию делают не писатели, а неспособные министры».
В дневнике Никитенко отразилась ещё одна особенность той посиделки: «Тут был Тютчев, который очень удачно острил над кое-кем из наших администраторов».
Пожалуй, в гостиной графа Блудова Тютчев находился в центре внимания, хотя, по свидетельству одного из собеседников, выглядел непредставительно. Поэт был маленького роста, худой, лицо его бледное, с тонкими чертами; длинные седые волосы в поэтическом беспорядке окружали голову. Заметно было, как мало он обращает внимания на внешний вид. Походка его была, как у рассеянного человека. Без очков он по близорукости прищуривал глаза, пристально смотрел на один предмет, но при этом видно было, что он думает совсем о другом…
Плоды заседания комитета созрели в 1857 году. Вышли в свет X-XIII тома собрания сочинений Жуковского. Прежние тома изданы ещё в 1849 году. В четыре дополнительные книги вошли неопубликованные произведения в стихах и прозе, а также всё другое, почему-либо пропущенное Жуковским.
В том же 1857 году Тютчев значительно продвинулся по чиновничьей службе, стал действительным статским советником, то есть получил чин 4-го класса, что соответствует генеральскому званию. Чин присваивался только «по высочайшему соизволению». Тютчев был избран членом-корреспондентом Академии наук. А как лирик написал удивительные строки:
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора -
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера…
Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто всё – простор везде,-
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде…
Никитенко же не хватало времени, чтобы управляться в служебной и деловой сутолоке. Он записал в дневнике: «Комитеты, комиссии, лекции, наблюдение за преподаванием по разным ведомствам, чтение журнальных корректур, дела, поручаемые мне по министерству, меры обороны против департаментских крыс – всё это и многое другое составляло такую мутную смесь житейских волн, что я захлёбываюсь ими и едва, как говорится, успеваю перевести дух».
Встречались они часто в разных обстоятельствах и даже в неожиданных местах. В дневнике Никитенко пестрят записи: «Утром был у Тютчева…», «Сегодня был у меня Тютчев…», «Воскресным вечером в вокзале по пути на дачу встретил Тютчева…», «На днях у меня был разговор с Тютчевым…», «Прошлись по Невскому проспекту…». Общались также в присутственных местах, в разных гостиных за обсуждением литературных новинок. Даже этот перечень говорит о постоянном интересе собеседников друг к другу.
Профессор был хорошо осведомлён о семейно-бытовых делах поэта. Так, в октябре 1865 года Тютчев сообщил, что И. С. Аксаков, которому он благоволил, женится на его дочери, фрейлине императрицы. Через несколько дней на обед к князю П. А. Вяземскому в Царском Селе Никитенко отправился вместе с Тютчевым. Там увидел его дочь Анну, «уже немолодую, невесту Аксакова», и отметил: «Говорят, очень умна» (Анне было 26 лет – А. К.). Позже пришла вторая дочь Дарья, с которой Никитенко ранее познакомился и вёл беседу на пароходе, когда ехал в Штетттин в 1860 году: «Это миловидная и очень приятная особа». В тот вечер в Петербург возвращались с Тютчевым.
Наше внимание привлечёт запись, сделанная в октябре 1872 года: «Познакомился у Тютчева с И. С. Аксаковым. Какой он ражий! (дюжий, дородный – А. К.). Впрочем, в обращении он тих и скромен, так что в нём нельзя видеть борзого журналиста». «Борзым журналистом» Никитенко назвал Аксакова, помня его полемические выступления в печати. Впоследствии знакомство с Аксаковым продолжилось, и мнение Никитенко о нём становилось всё благосклоннее.
Читаем далее: «Поговорили о нынешнем состоянии цензуры, которая чуть не свирепее, чем в николаевское время». Эта фраза из дневника, пожалуй, одна из ключевых в товарищеском общении Тютчева и Никитенко. Оба были сынами своего времени и полагали, что надзор в печати необходим. Учёный-словесник состоял членом Цензурного комитета, а прежде прошёл изнурительную школу рассмотрения текстов. Вообще Никитенко считался, как говорят, специалистом по цензуре, а среди литераторов – «мудрейшим из цензоров», при рассмотрении рукописей придерживался собственных представлений о подлинно художественных произведениях.
Пришло время Александра II, и Александр Васильевич понадеялся на решительные перемены в духовной жизни, на появление благодатной атмосферы для свободы печати и слова. При этом стремился «дать разумное направление цензуре». Он по-прежнему не отказывается участвовать в упорядочении надзорного дела. Был убеждён, что «цензура составляет деликатный и наболевший нерв нашей общественной жизни: до него надо дотрагиваться осторожно».
Это он написал «Печатать позволяется» на рукописи Н.В. Гоголя «Мёртвые души», когда московский цензор наложил запрет на поэму и прибавил при этом «Души бывают только живые!». Разрешительную запись сделал Никитенко на первой странице обличительной повести «Антон-горемыка» Д. В. Григоровича, насмешливой сказки «Конёк-горбунок» П. П. Ершова, настоял на печатании отдельным изданием стихотворений Н. А. Некрасова, которые официальные лица считали «весьма неблагонадёжными». Немало отечественных романов, повестей и рассказов увидели свет благодаря настояниям Никитенко.
Фёдор Иванович тоже имел опыт старшего цензора, отвечавшего за пропуск иностранной литературы в российское государство. В 1858 году он возглавил Комитет цензуры иностранной, а в 1864 году его назначили членом Совета по делам печати. О своих обязанностях Тютчев высказался иронически:
Давно известная всем дура,
Неугомонная цензура
Кой-как питает нашу плоть –
Благослови её Господь…
Тем не менее к взыскательному рассмотрению литературных сочинений оба относились со всей серьёзностью, как к обязательному условию развития литературного творчества. При этом чувствовали ритм жизни, учитывали запросы публики, дорожили свободой мнений. Оба отвечали почти одинаково на вопрос, что можно предпринять, чтобы цензура конца 1850-х годов стала «не свирепее, чем в николаевское время?
В 1857 году не дающий ему покоя вопрос Никитенко обсуждал с князем П. А. Вяземским – товарищем министра народного просвещения и членом Главного управления цензуры. Высокое начальство просило его заняться проектом изменений и дополнений к цензурному уставу, поскольку в цензуре «великий хаос». Никитенко с готовностью приступил к делу, написал несколько новых параграфов, чтобы «дать литературе побольше простора в суждениях о делах общественных».
Тютчев подготовил «Письмо о цензуре в России». В нём он утверждал: в последнее десятилетие цензура «тяготела над Россией как истинное общественное бедствие». Этот «тяжёлый опыт» доказал: «нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное притеснение и гнёт без существенного вреда для всего общественного организма». А потому, признавая правомерность существования цензуры в принципе, Тютчев считает необходимым поставить ей разумные ограничения. Союз печати и власти был бы благом для общества.
В этих проектах заметны особенности подхода каждого. У Никитенко он носил практический характер, у Тютчева – идеологический.
«Сердце, преданное Отечеству»
Никитенко написал в дневнике: «Я никогда не дойду до того, чтобы мне не принимать самого тёплого и глубокого участия в делах человеческих, в их скорбях и усовершенствовании». Подобную фразу высказал Тютчев в письме к дочери Анне: «По своему неисправимому легкомыслию я по-прежнему не могу не интересоваться всем, что происходит в мире…».
Вот потому на встречах двух беспокойных натур частенько заходила речь о внутренней и внешней политике.
В апреле 1863 году, когда правительства Франции, Англии и Австрии направили русскому правительству ноту протеста против усмирения восстания в Польше, Никитенко заносит в дневник следующее: «По делам польским нам угрожает вмешательство Европы, которая с чудовищною, непонятною ненавистью, кажется, готова растерзать в клочья Россию».
В августе того же года Никитенко ищет ответа на волнующий вопрос, что и отразилось в дневнике: «28. Суббота. Разговор с Ф. И. Тютчевым. Он в близких отношениях к А. М. Горчакову и ко двору. Я изъявил ему опасения о войне; он не разделяет этих опасений, полагая, что Наполеон без Англии не начнёт войны, а Англия не расположена к ней. Я спросил его, какое положение Австрия принимает в отношении к нам? Разумеется, она не выражает никаких определённых видов. Она боится России, но не хочет отстать и от Запада; боится также Франции. А Пруссия? Пруссия тяготеет к нам – это натурально. Но идиотское нынешнее правление в ней делает из неё что-то нелепое».
Словом, Никитенко получил краткую характеристику политической атмосферы в Европе. Получил от человека, прекрасно разбирающегося в европейской кухне, имеющего дипломатический опыт, приобретённый в годы пребывания за границей.
Тютчев и Никитенко бескомпромиссно стояли на позиции государственников, сторонников сохранения целостности России. В политической системе Европы Фёдор Иванович отводил России особую роль, полагая, что как общество она ещё «младенец» и что этот «младенец» «должен возмужать».
Никитенко во время волнений в Польше сделал дневниковую запись: «Вообще странна ненависть европейской печати к России и радость её при виде замешательства в ней (…) Но справедливо ли, разумно ли смешивать николаевское время с нынешним и мстить целому народу за ошибки или вину одного человека? Это-то прославленная гуманность Европы и этому-то учатся в ней наши ультралибералы!»…
Запись актуальна и сегодня. Добавим ещё одну фразу, продолжающую сказанное выше и созвучную нашим дням: «Но ещё хуже наши домашние враги, эти мелкие журнальные либералы, для которых нет отечества и которые за 25 или 50 лишних подписчиков готовы проповедовать всякую мерзость, всё, что увеличивает наше смятение и горе».
Хорошо зная об оскорбительном характере дипломатических нот Англии, Франции и Австрии, к которым присоединились крупные страны Запада в 1863 году, Тютчев проявил максимум энергии, чтобы правительство России не проявило государственной недостаточности и слабости в польском сепаратном вопросе. В творчестве поэта в эти годы преобладают политические стихотворения и стихотворения «на случай», так сказать, прикладные. Его позиция метко отразилась в четверостишье:
Давно на почве европейской,
Где ложь так пышно разрослась,
Давно наукой фарисейской
Двойная правда создалась.
В образованном обществе Фёдор Иванович сумел выделить и сплотить вокруг себя немало сподвижников, отстаивающих русскую идею, интересы России. Верный своему убеждению, он в марте 1870 года перед православным праздником пригласил на вечер друзей и знакомых – родственные души. Никитенко записал: «Были читаны славянофильские стихотворения: Тютчева («Гусс»), Майкова и Полонского («Симеон Болгарский»), приготовленные ими к живым картинам на Пасху. Все они недурны, особенно стихотворение Тютчева» (оно называется «Гус на костре» – А.К.)…
Возвращаясь к некрологу 1873 года, скажем, что Никитенко имел полное основание видеть в умершем «сердце, горячо преданное Отечеству». Будет уместным привести пространную выдержку из того журнального текста, который после не публиковался:
«Тютчев принадлежал к числу людей, призванных всеми свойствами своей души олицетворять собою, поддерживать и возвышать интеллигенцию страны…
Не говоря о служебных и литературных трудах Тютчева, довольно привести на память личное значение, приобретенное им в обществе, чтобы видеть, какую высокую степень занимал он посреди него в умственном отношении… Начиная с ним беседу, вы всегда могли быть уверены, что услышите или суждение правильное и верное о людях и событиях, интересующих общество, или тонкое замечание о каком-нибудь общем предмете, часто новое и оригинальное, или слово, метко обозначающее то, что в устах другого вращалось смутно и темно. Речь его отличалась своеобразным изяществом: говоря с некоторою расстановкою и медлительностью, он поражал вас или неожиданным блестящим оборотом, счастливою какою-то находчивостью или остроумною, тонкою заметкою на случаи, подлежащие осмеянию».
Вот как заканчивал Никитенко некролог Тютчева:
«Он обладал при этом тою редкою, если можно так сказать, любезностию сердца, которое состоит не в соблюдении светских приличий, хотя ему они очень хорошо были известны, но в деликатном человеческом внимании к личному достоинству каждого, к его праву участвовать в общем обмене мыслей, мнений и убеждений, к его не злоупотребляемой свободе…
В Тютчеве с духом мыслителя гармонически сочеталось чистейшее поэтическое настроение. Он написал несколько лирических стихотворений, в которых всё – содержание, образы, язык свидетельствуют о высоком художественном таланте…
Заметим только, что при всём идеальном настроении автора этих прекрасных созданий, в них всё так полно истин природы, жизни и сердца человеческого, что всякий, кому живо чувство изящного, читал их, как будто прислушивался к голосу, к биению собственного сердца».
Выделим фразу Никитенко: «В Тютчеве с духом мыслителя гармонически сочеталось чистейшее поэтическое настроение». Это мнение и сегодня разделит любой, кто ценит оригинальное творчество великого поэта: в нём «ум» был сродни «сердцу».
г. Алексеевка, Белгородская обл.
Анатолий Кряженков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
