Земля перестала быть тихой, перестала и радоваться, не хочёт больше любить и ублажать опостылевшее стадо, собравшихся воедино скотов и обезумевших людей. Хочет сбросить с себя непосильное бремя ненависти, презрения, и рабства. Земле нужен покой и свежий воздух, любовь и песенность, радость и светлая вера, надежда и здоровье. Земля ещё не устала мучиться каждый год в родах, но просела от непомерной тяжести молодых гробов, от войн и нужды, от обилия густой крови. Смывают дожди гарь и боль с зеленого её покрова, с золотистого осеннего царственного ковра, укрывают её поля и дубравы белые морозные снега, но боль появляется вновь и вновь. Земля устала жить по-старому. Когда же придёт молодая беззаботная, весёлая, трепетная, со свежестью чистого ветра, буйными водами и необузданными ледоходами весна? Когда засияют бриллиантами на молодых её травах тёплые дождинки и холодные росы? Когда зардеют на её щеках ясные утренние зори? Когда гарь и дым человеческого безрассудства отступят и уйдут в небытие? Господи! Верни нам землю!
***
Плачет мать над пустой колыбелью. Ищет в ней вчера рожденное чадо. Нет чада. Унесли его птицы и ветры в дальние страны, отдали его в чужие руки. Добрые руки или холодные никто не знает. Веки набухли, слёзы прогоркли, текут они реками в дальние страны. В такие далекие, что не видно их ниоткуда. Только небо сияет на мать у пустой колыбели бездонным синим светом. Оно-то знает, куда уходят дети от матерей, которые крепко спят по ночам, а проспав всё на свете, горько плачут.
***
Морская раковина поднялась со дна белого моря, подплыла, будто лодья, к песку золотому на берегу и уткнулась гладеньким носиком в его прозрачные белёсые зубчики. Присела на песок чайка и спросила раковину:
– Далеко ли путь держишь, сестрица?
– Не ведаю, где конец у воды или берега. Может, знаешь, куда придёт последний корабль осенью? В ту гавань и я, пожалуй, наведаюсь. Вестей хороших наслушаюсь и поплыву в свою глубину бездонную копить тишину и музыку, на рыб угрюмых смотреть и веровать, что весной доплыву до берега.
Ответила чайка кричащим голосом:
– Нет кораблей у нашего берега, только волны бегут из моря огромного и уносят песок и мысли в далёкие вечности. К небесам ли, к лесам или в море обратно белое, человека спросить бы надобно, но где его взять-то на пустом берегу.
***
Оскудела под осень лесная поляна. Плачет белыми слезками надорванный желтый листочек. Провожает в последний путь своих сотоварищей: «Никогда нам больше не встретиться, никогда не прыгать под буйными порывами ветра и не греться на весёлом летнем солнышке». Грустно листочку.
Подошла маленькая девочка вытерла листик: «Не плачь, пойдем с тобой грибы собирать». Взяла листик с собой и унесла с осенней полянки. Может, положит его в книжку, засушит и будет вспоминать потом, откуда у неё он, да так и не вспомнит. А может, придёт домой и выбросит его как ненужный мусор. Капает дождик, мокнет пожухлая трава, падают отжившие листья на землю. И только высоко-высоко над головой могучая зелёная ель обнимает огромными колючими лапами все небо и молчит. Много веков молчит обо всём на свете. Только мне иногда о тайнах рассказывает. Я их слушаю и храню в своем сердце. До времени.
***
Возле церкви растут ромашки. Пушистые махровые листики протискиваются сквозь щели в каменной кладке и обрамляют зеленым бархатом весь подклет храма. Ромашки тут необычно высокие и чистые. Прижимаются они к стенам, будто прислушиваются к молитвам и пению. «Да святиться имя Твое, Да приидет Царствие Твое…» – басит дьякон. «Да будет Воля Твоя» – подхватывает ветер и уносит к небу, потом затихает, и молитва, будто манна небесная, ниспадает на землю, ложиться ровным покровом на речную гладь и ветви сирени возле храма. «Яко на небеси и на земли» – несётся из узких церковных окон. Ромашки подымают свои длинные реснички и долго-долго задумчиво смотрят ввысь, толи на людей, толи на небо. Наверноё, и они молятся, только по-своему, врастая в щели храма, прижавшись к стене его, как младенец к щеке материнской, самой доброй, тёплой и надежной.
***
Текут облака над землёй, медленно, величественно, свободно, отражая все её образы: птиц, зверей, леса, моря, реки, людей, купола, кресты… Можно перечислять без конца. Иногда откроется посредине облака окно, и такая сквозь него глубина небесная! – Глядишь, глядишь, будто врата неба для тебя отворились. Но только стоит отвлечься на какую-то земную мысль – глядь! – а врата исчезли, медленно заволокло их лёгкое облачко, ушли они от тебя.
Спокойно, широко текут над нами воды небесные, да и куда им торопиться, небо огромно, земля бесконечно круглая. Лети, плыви, удивляй народ небесное воинство.
Вот будто огромная гора белейшего снега надвигается. Так бы и окунуться в неё, насладиться прохладой и чистотой, а потом поплыть над землей с нею вместе. Да куда там!
А душа просится ввысь. Ну, хоть бы самое маленькое облачко опустилось, подхватило тебя и понесло в неведомое бытие.
Плывут облака над нами, несут спасение земле. И не по воле человеческой, не по скудоумному разумению, а по воле великого Творца совершают они свое чудное служение.
Взгляд человека может подняться выше любого дома, дерева, горы или башни, но не выше неба.
Небо гонит облака,
Очищая путь для взгляда.
Вот звезда издалека
Вышла, словно из засады.
Посмотрела свысока
И закрылась легким пухом.
Над землёю облака
Мне протягивают руки.
.
***
Тоненькая еле заметная тропиночка бежит, легонько подпрыгивая, цепляя колючим татарником, за полы одежды. Вот и речушка, почти такая же узененькая как тропинка, только другого цвета, зелено-голубая, зеркальная, вся в незабудках и белых лилиях. Принарядилась.
На берегу гуси важно переваливаются, переговариваются, ищут чего-то в земле, роют носом мягкий чернозём, докапываются до своей истины и, не найдя ничего, подымают удивленно головы: «Гага-га-га, где взять?»
А чего взять-то?Странные эти гуси. Им бы стать на крыло, взлететь, полюбоваться красотами поднебесными, а они – где взять…
Речка то смотрит удивлённо, то щурит ласково глаза на солнышке, играясь его лучиками, то будто смеётся в ответ на заигрывания легкого ветерка. Подымет он весело гребешки волн и рассыплет их жемчугом по всей синеве речной и радости.
Качают белыми коронами речные лилии, задумчиво поворачивают нежно-голубые звездочки незабудки. Веет от них теплым сладостным ароматом. Благодать земная, а радость – небесная.
***
Сосульки повисли и падают в сугроб под окном. Звенят. Солнце пронзает насквозь их прозрачные выпуклые бока и цветная россыпь лучей, слепя глаза, влетает в стекла. Но, получив жёсткий отпор, снова, с двойной силой, начинает светиться. Красота!
В городе мало света, нет тишины и покоя, воздуха тоже мало, не достает и красоты. Но сосулек в городе – хоть отбавляй! Солнечная музыка сосулек. Если б только не дворники – целыми днями ходят они по крышам с лопатами, скидывают снег и сбивают сосульки – последнюю городскую природную красоту.
Деревья покачивают промерзшими ветками. Хотелось бы им удержать эту зимнюю звенящую радость, примерить на себя, покрасоваться в ней до первых клейких листиков. Но мелкие осколки льда блестят, как замороженные слёзы в сугробах, и ждут, как и деревья, тепла, когда вольются они в весённие реки и пойдут широким потоком вдоль по России, празднично, открыто, радостно, сливаясь с земным раздольем и небом.
***
Чаша переполнена душистой искрящейся влагой. Молодое не разбуженное, не настоянное временем вино. Бежит по жилам, будоражит, заставляет радостно биться сердце. Вино взяло силу от зрелых плодов виноградной лозы, наполнилось терпением тружеников взрастивших её, но самую большую пользу этому напитку дали земля и солнце. Молодое вино подобно неопытному юноше, колобродит, сияет радостью, веселит сердце, но не согревает душу до самой её глубины, не даёт силы, а только слегка пьянит.
Человек, как и вино, всю свою жизнь копит крепость. Душа утончается, постепенно превращаясь в сосуд невидимый, самодостаточный. Солнце и сила земли, уже не приносит душе удовлетворения. Ей нужна радость особого порядка – радость Божия присутствия в ней. Радость отдачи и получения взамен взаимопроникновения. Человек несовершенен и не может быть полностью счастлив на земле. Все накопленное богатство души ждёт, как и вино, чтобы оно было выпито до конца, знания востребованы и раздарены тем, кому предназначены. Душе необходимо зрить плод зрелый своей жизни. Чаша переполнена, но ещё не выпита до конца.
***
Во дворе два куста сирени – белая и синяя. И пахнут они вроде бы одинаково, и зацветают одновременно, но воспринимаются сердцем
по-разному – с нежность белая, с грустью – синяя. Белый цвет – символ чистоты и свободы, синий – воинства и покаяния. Озариться весна многоцветьем, взовьются веселые стрижи и ласточки в поднебесье, запоют пахари в полях весёлые песни, закликая на будущее добрые всходы и богатый урожай. И разольётся волнами по всей земле удивительной чистоты и свежести сладостный аромат сиреневого счастья.
Будут влюблённые тайно ночами отщипывать душистые веточки и дарить друг другу на верность и радование. А на заре, под омофором небесным, впитав в себя ночную влагу, засияет озаренная солнцем сирень, ещё богаче и многоцветнее: белым цветом чистоты и синим – покаяния.
***
Голубиное перышко пролетело над крышами,
леглось и уластилось на родное крыльцо,
Толи ангелом послано, толи духом возвышенным,
Голубиное перышко – от тебя письмецо.
Подняла твою весточку из-за облака белого,
И теплом озарилася, и весною земля.
Из далекого – дальнего, неземного, незримого
Мою душу печальною тишиной веселя.
И спокойною радостью, и смирением в вечности,
И дорогой открытою – до конечной черты,
Добреду ли – не ведаю – до своей безконечности?
Голубиное перышко неземной красоты.
***
На улице весенний снег, стеснительный, робкий, заискивающий. Тянет свои ниточки, то длинные, то коротенькие, но всегда белые. А земля принимает их, вплетает в кружевные узоры намокшего чернозема. Косички, завитушки, прядочки, грядочки – девичья весенняя неразбериха. Долго еще до первых березовых зелененьких кудряшек.
Но снег ложиться на ветви и набухшие почки, на старую, отшумевшую и давно высохшую и утихшую осоку вдоль озера. Земля ждет чего-то небывалого и радостного: крика ли журавлиного или пения девичьего в день Святой Троицы, когда березовые косички приобретут особенный смысл и обовьются ленточками в честь любви и плодородия. А пока снег. Ниточки, веревочки, лохмотья, хлопья – всё переплелось в один непонятный и неразборчивый узор. Авторская работа, хотя и без особого внятного почерка, но с таким трепетным предчувствием нового светлого вдохновения. Легко дышится и вдыхается. Аромат проснувшейся земли.
***
Первые капли дождя барабанят по окнам. Кругленькие, продолговатые, тягучие превращаются в ручейки и стекают, стекают, напоминая маленькие реки. Легкая грусть наполняет душу. А эта непогодь, плавно перетекает в сердце и начинает там разводить сырость. Хочется укрыться в теплый плед, зажечь свечу, заварить крепкого чаю и, усевшись в удобное кресло, вспоминать, вспоминать все самое– самое хорошее.
...Вот идет отец, сгорбившись под тяжелым рюкзаком со свежей, только что выловленной рыбой. Сапоги испачканы грязью и чешуёй. Подошел к крыльцу, снял сапоги и на цыпочках вошел в комнату. Вывалил рыбу в большой таз. Крупные, пузатые лещи бьют хвостами друг друга, харахорятся, выскакивают на пол. Отец, кряхтя, нагибается, возвращает рыбу на место, разговаривает о чем-то сам с собой, поет: «Бежал бродяга с Сахалина». Доволен.
… Жара. Во дворе новенькая только что выкрашенная лодка. Я залезаю в нее, ложусь загорать. Переворачиваюсь. Вылезаю зеленая – загорела!
…Мне шесть лет. Стоим с младшими братьями на крыше погреба, смотрим вдаль, через огромный заливной луг – ждем маму. Где-то очень далеко за кустами на лугу мелькнула фигурка женщины. Малюсенькая! Наверное, мама. Пошли встречать. Перешли по бонам речку. Идем вдоль пастбища. Обходим коров. Миновали половину луга. Мамы нет. Может, дальше… Все идём, идём. Дорога сужается в тропинку. Одно озеро – мостик, другое, узенькое – жердочки, – перешли! Впереди большое село. Машины, люди, упряжки. Где же мама? Не плачем. Где-то тут тетя живет. Ходим, ищем, устали. Наконец-то знакомый дом. Тетя испуганно: «Как, вы одни за пять километров?» Пьем чай, засыпаем за столом. Утром в пять утра громкий голос отца и …плетка. Бежим впереди лошади обратно домой. Целых пять километров!
…Цыгане. Много веселых бородатых дядек. Поют, радуются. Я радуюсь и танцую с ними. Отец провожает всех в сени и усаживает в сани. Я тоже провожаю, сажусь в сани с цыганами. Поют. И я пою. Хочу прокатиться на санях до реки. Но лошади так быстро несут, так гремят колокольчики, что и вылезать-то из саней не хочется. Еду и еду дальше. Подумаешь – пятнадцать километров, доберусь как– нибудь. Зима. Темно. Холодно. Незнакомый дом. Маленькие черноглазые девочки принесли котенка и конфет. Играем в «Дом». Девочки прыгают и водят хоровод. И я сними. Какое счастье! Но меня обнаруживает какой-то барон. Сажает в сани. Везет обратно домой. Ночь, я в углу до утра. Вспоминаю свое недавнее счастье. Радуюсь. Слушаю, как воют волки. Большая луна в окне. Братья сладко посапывают на кровати. Мечтаю. Написала первое стихотворение. Пока не знаю что это такое.
…Снег. По всей земле распушился. Мне в глаза заглядывает. Иду из школы. Пять километров туда, пять километров – обратно. Вдруг солнышко, будто выпрыгнуло ненадолго из-за тучи. Для меня. Я это точно знаю. Мы дружим с солнышком, и со снегом, и с тучами, и с дождем и с этим бесконечным лугом. Никогда не устаём друг от друга. Солнышко выпустило лучик. Как язычок. Дразниться. Луг засиял, развеселился. Мне тоже весело. Откуда-то снегири. В кармане кедровые орешки. Угощайтесь! Клюют, не улетают. Просят еще. Больше нет. Летят за мной. Потом садятся на кусты и что-то поют. Так удивительно поют, так складно. Для меня. Я знаю. Стою и смотрю на солнышко. Уходит восвояси. Снег опять начал падать. Поторапливает. Ладно – иду!
… Только маленькие золотые звездочки в небе, только высоченные стройные сосны с пушистыми, почти не досягаемыми для взгляда вершинами, только играющая лунными блестками гладь лесной реки и тишина. На все стороны света. Мягкая, радостная, серебристая. Песок уже остыл, но приятно скатывается с ладоней. Просеиваю, ищу камушки. Не нахожу. Хочется кинуть камешек в реку, побеспокоить спящее рыбное царство, но, видно, не судьба. Иду в избушку босиком по сосновым шишкам. Потом передумываю и возвращаюсь. Хочется, чтобы меня нашли, позвали, окликнули. Но никому до меня нет дела – все смотрят телевизор. Становится холодно и скучно.
Все – равно сижу и жду. Кричат. Зовут к чаю. Окунаюсь в лунную воду. Ныряю. Ничего не видно под водой, только большая луна и звезды расплываются. Выныриваю. Так тепло и тихо. Отец дожидается. Потерял детеныша. Идем домой босиком по сосновым шишкам. У отца тёплая рука. Большая и надежная.
… Дождь перестал барабанить в окно. Грусть прошла. Можно жить дальше.
***
Глухая ночная тишина, как стена, вернее стены, со всех четырех сторон. Стоит и смотрит. Непроницаемая. Ватная. Вечная. Так, наверное, грешники в гробу себя чувствуют: ни Богу – свечка, ни бесу – кочерга. Ждут, когда на суд праведный призовут, чтобы «стружку снять» и на исправительные работы в ад отправить. А сколько еще ждать? – кто его знает. Вот и ворочается маленький земной, недостойный вечности человечек в холодной постели один одинешенек, припоминая свои большие и маленькие грехи и страстишки. Посоветоваться не с кем, в церковь пойти – страшно. Разжигает его изнутри что-то, распирает, хоть лопни на месте, а покаяться нет мочи. «А, может, это вовсе и не грехи меня мучают, а великое не сбывшееся предназначение? – думает, – или, того хуже, предчувствие чего-то огромного и сверх значимого впереди. А, может, болезнь неизлечимая»? Как бы изловчиться понять. Бегут час за часом – нет сна. И ответы на вопросы сами по себе не являются. Сел человечек на краешек кровати и заплакал, да так жалобно и искренне. Все вспомнил: и плохое и хорошее. И вдруг перекрестился неожиданно. Рука сама по себе поднялась. Чудеса. И страшные темные стены одиночества отступили. Рассвет заглянул в комнату через щелочку меж занавесок. В соседнем храме грянул колокол. Пасха. Для всех день святой. И для маленького человечка начало чего-то трепетного, важного, чистого-чистого. Нового чего-то начало.
***
Пасхальные звоны рассыпались по всей земле. Трезвонят маленькие и большие колокольни, вернее детишки, взлетевшие, как воробьи на жердочки, на деревянные подмостки звонниц. Дерг за одну веревочку – тоненько засмеется колокол, дерг за другую – более солидно запоет другой, а если за натянутый канат с усилием потянуть, а потом подпрыгнуть и повиснуть на нем всем маленьким тельцем, то ударит колокольный язык в толстый округлый бок благовеста – самого большого колокола. И пошел трезвон, перезвон, перебор…. Только успевай звонарь придерживать ребятню, чтоб – не дай Бог! – не вывалились воробьи из гнезда. Вся округа радуется. Все небо поёт и солнце играет. А первые листики высунули удивлённые усики из теплых почек: «Что такое, почему спать не дают? Вроде бы рановато еще стаскивать с себя тёплые пелёнки?». А солнышко улыбается ласково: «Пора! Деточки! С днем рождения! Выходите на свет Божий, порадуйтесь вместе с народом Пасхе Господней! Себя покажите и на нас посмотрите!»
Теплый весенний ветер закрутил первую пыль на дороге, подбросил, поймал и спрятал под куст смородины, потом подхватил старые высохшие листья березы и побежал куда-то шалить дальше.
***
Провинция заглушила своим ароматом и тишиной всю сошедшую недавно на сердце тревогу. Высокая трава под тяжестью распластавшегося большого неуклюжего тела старика промялась и одновременно скрыла, словно похоронила его на веки вечные. Он лежал и смотрел на бездонное синее небо и ни о чем не думал. Просто лежал и ждал чего-то. Свистели перепела в кулижках, пролетали стрекозы, садились на повисшие над головой метёлки конского щавеля пестрые бабочки. Жизнь шла своим чередом. Здесь и там где-то в больших городах и дальних странах. Чужая жизнь – не его. Глаза устали смотреть в пустое, безоблачное небо и он уснул сном младенца. Во сне он увидел жену под дождем с зонтиком. Она позвала его и накрыла пледом. Ему стало тепло и спокойно, как еще никогда не было. Они пошли по очень узкой тропинке к солнечному горизонту. Дождь перестал. В каплях его играли лучики света, преображаясь то в искры, то в букеты, то в кресты, наполненные особым смыслом и чистотой. Это была его жизнь. Та самая, которую еще предстояло прожить. На земле или где-то еще.
***
На хуторе, между двух деревень стоял старый обветшалый деревянный дом. Прохожие обходили его и побаивались привидений, думая, что он не жилой. Крыша провисла и проломилась, стекла в окнах наполовину выбиты и затянуты грязным тряпьем. Но время от времени из трубы шел дым, а на крыльцо выходил вечно улыбающийся, с пышными бачками, военной выправки старик в обрезанных под «калоши» валенках. Он надевал на запястье пропахшую рыбой плетеную из шелка продуктовую сетку и, нахлобучив на спутанные волосы белогвардейскую фуражку, отправлялся в магазин за продуктами. «Паша глупый» – называли его местные жители.
Старик уже много лет ни с кем не общался. Почта, где он получал пенсию, да магазин – вот и весь его светский выход. Иногда, правда, он помогал в храме священнику, приезжавшему на службы по выходным и большим праздникам. Он усердно вычитывал часы и псалтирь на церковно-славянском языке, выполняя роль псаломщика.
Когда-то, еще при императоре, чуть ли не сто лет назад, Павел Тимофеевич Листов служил в конно-гвардейском полку писарем. Потому, вероятно, и живым остался в жестокие послереволюционные годы. Жены и детей у него не было. Так, оставаясь бобылем, и «влачил он свое бренное тело сквозь годы».
Говорил он величественно, распевно, негромко, всегда с лаской заглядывая в глаза собеседника, что больше всего пугало и отталкивало.
Ребятишки не раз поджигали его дом, бросали камни в окна, а он спокойно, погасив пламя и заткнув окна ветошью, только улыбался им в след и говорил: «Господь вам судья, деточки, Господь вам судья».
Умер старик зимой, – замёрз, в своей избе. Обнаружили его не сразу. Может, через месяц после кончины. Он лежал на диване с открытыми стеклянными глазами, как мумия. В комнате было чисто и прибрано. В платяном шкафу висел военный мундир старорежимного образца, рядом стояли почти новые яловые до блеска начищенные сапоги. В красном углу висели древние иконы и лампадка с двуглавым орлом. На стуле возле окна была аккуратно сложена стопка старых взлохмаченных церковных книг, в одной из которых виднелась пожелтевшая закладка. Когда раскрыли книгу, то увидели, что это вовсе и не закладка, а неотправленное письмо любимой женщине с клятвой в вечной любви и верности.
Хоронили его в старорежимном костюме и яловых сапогах. Поп Василий принес белые перчатки и натянул их покойнику на промороженные руки. Фуражку отмыли и так же приспособили к высохшей голове. На отпевании были только два человека священник да сторож храма. Могилу вырыли возле стены церкви. Решили похоронить на церковном кладбище, так как был славным помощником в богослужениях, да и до деревенского кладбища далековато, а везти некому и не начём. «Господь с тобою! – произнес батюшка после того, как гроб опустили в яму,– почивай с миром на Его лаврах солдат Российской империи».
Дом старика после его смерти сразу рухнул, а через год на его могиле сама по себе выросла березка, возле которой каждую весну расцветают подснежники и незабудки.
***
На небе не было ни одного облачка. Только время от времени меж сосновых и березовых веток, высоко распластавшихся в голубизне, мелькали птицы, а чуть пониже, перед самыми глазами Катерины – комары да овода. Иногда, правда, шмель радовал своим приятным жужжанием. Пролетит, усядется где-то рядом, помолчит, покачается на цветочном бутончике и опять начнет выписывать кренделя да бублики вдоль полянки. Катерина посмотрит на него, утрет слезы и опять примется собирать ягоды и кричать, звать бабушку:
– О-го-го, бабуля!
И время от времени до слуха девочки откуда-то снизу, от озера или с самого начала Высокого бора отзыв:
– Иду! Скоро буду! Жди!
Уже несколько дней подряд ходят они с бабушкой за ягодами. Морошка поспела. У Катерины и руки от комариных укусов распухли, и глаза от мошкары все время слезятся, и ноги устали до невозможности, а бабушка все своё: «Еще один упряг и всё». А этих упрягов у нее…
Так Катерина и мучается с ней всю свою пятнадцатилетнюю жизнь.
– Вот умру, будешь знать, где и что взять, говорит бабуля, – приучишься к лесу, и он к тебе приучится, начнет клады открывать да тайны рассказывать. Нос повыше держи, а не возле межи. Иногда и на небо поглядывай.
Вот и поглядывает Катерина все время на небо, будь-то весточку ждёт какую-то. А насчет кладов, так никто же за всю жизнь в деревне их не находил. Поди, выдумывает бабка.
И только однажды, как только она так подумала, как возле нее вдруг пенек образовался. Может, он, конечно, и был тут, но чтоб так расти, – за несколько минут в пнище превратился.
– Бабуля! Бабуля! Иди немедленно, а то я со страху умру! – закричала Катерина. Но бабуля, как в сказке про Петушка, далеко ушла и ничего не слышала.
Из-под листьев и зеленого мха наружу выкатилось что-то страшное, мохнатое, подскочило на лапы и наутёк. – Кто же такой ор выдержит?
Когда вернулась бабка, то обнаружила Катерину высоко на дереве. И на том же дереве, только чуть выше сидел медвежонок. Так они друг друга перепугали, что шелохнуться боялись.
Бабушка, конечно, не знала, что возле старой осины медвежья берлога, потому на эту полянку Катерину больше за ягодами и грибами водить не стала. Зато сколько других было …
А клада как не было, так и нет.
***
Летнее время – теплой воды,
Уток и жаворонков поднебесных.
Тиной и ряскою пахнут пруды,
Свежий венок из трав чудесных.
Движется марево над землей,
Жаждет земля дождевого рая,
Сосны высокие над головой
Ветви могучие простирают.
Остановила земля свой бег,
Замерло сердце в порыве света,
Неповторимый мой человек,
К осени движется наше лето.
***
По дороге мчатся грузовики. Много. Пылища. Трава и придорожные поля, будто на веки вечные грязью вымазаны. Мы на мотоцикле с братом. Свернуть некуда. Задыхаемся. Стоим уже полчаса. Рядом строят дорогу. Везут гальку и песок.
Слезаю с мотоцикла, прыгаю через кювет. Убегаю в поле. Далеко от дороги бегу, чтобы продышаться.
Изгородь. Озеро. Камыши. Другой мир. Снимаю шлем, падаю в траву, потом иду к озеру, ныряю прямо в одежде. Радость необыкновенная. Брат тоже, оставив в кювете мотоцикл, идёт купаться. Валяемся почти до вечера в траве. Разговариваем.
– Недавно из воды сундук старинный выловили.
– С кладом?
– Не, с крестами и иконами. Говорят, когда церковь рушили, мужики утопили, чтобы спасти.
– Куда дели?
– В район забрали. Потом в город повезут на изучение.
– Какие иконы-то знаешь?
– Петра и Павла, Параскевы Пятницы еще, вроде, Николы Чудотворца и Бога Иисуса Христа. Все целехонькие, чистые. И кресты все в каменьях, как новые. Только бы не разворовали.
– А храм восстанавливать не собираются в деревне, не знаешь?
– Не слыхал. Там уж вместо храма дома многоквартирные понастроили.
– Что прямо на кладбище? Помнишь, мы черепа собирали и закапывали. Беленькие такие были, наверно священников. Раньше праведников много было. Вот косточки-то все беленькие у них, будто светятся.
– А некоторые ребята черепа давили ногами и пинали под гору. А когда дома строили, все кости бульдозером выгребли.
– Интересно, где эти ребята теперь?
– Да все спились или поумирали. Местных-то мало осталось, на каждом метре – дачники. Работают – аж, из задницы пар идет. Полностью себя на зиму продуктами обеспечивают.
– А ты крестился, нет?
– Да всю семью окрестил. Стали в церковь иногда ходить. Спрашиваю у батюшки: можно ли работать в выходные и праздники, ответил, что работать ни грех никогда. В рай бы попасть хоть на минутку взглянуть, чего там хорошего.
– Успеешь еще, не торопись.
– У вас-то в Москве всё нормально?
– Часики больно быстро тикают. Боюсь, что скоро оттикаемся все. Серо всё, понимаешь, и однообразно.
– Мелко плавают, что ли?
– Плавают-то мелко, да сидят высоко. Духу не хватает ни у кого, чтобы хоть что-то изменить.
– А ты?
– У меня мысли тяжелые с места не сдвинешь. Сердце вот только болит. Реву по ночам. Россию жалко, людей жалко, себя жалко.
– Ты, смотри, там не запей!
– Слава Богу, не на что, да и не хочется быть как все.
– Ладно, поехали, давай, пока дорога-то освободилась.
– Поехали!
***
Затуханье вечернего света,
Два луча, словно руки в мольбе,
Летний вечер последнего лета
Посвящается нынче тебе.
Отдыхает душа напоследок
Перед тихим уходом во тьму.
Мы ведем потихоньку беседу,
В холодеющем старом дому.
Ни приметы, ни вздохи, ни плачи…
Все доверено только судьбе.
Опустела копилка удачи.
Мелкой рябью круги по воде.
***
У Саввы Сторожевского спокойно и величественно. Так мирно и радостно на душе, как будто в счастливое раннее детство возвращаешься. Иконы светятся, источают тихую смиренную, для тебя только припасенную, благодать. Рака преподобного чудно благоухает. Стоишь, стоишь, а ноги, будто в пол вросли. Толи душа истосковалась по дорогой святыне, толи не отпускает от себя святой, будто сказать что-то очень важное хочет. И в сердце, и в мыслях начинают сами по себе звучать слова молитвы. И слёзы, слёзы очищения и покаяния невольно наворачиваются на глаза. Светло так на душе и чисто.
Сколько цветов у преподобного! Какой аромат! «Будто рай на земли!»– так воскликнул любимый ученик преподобного Сергия Савва, когда впервые взошел на гору Сторожа. Стены белокаменные, величественные, а под горой колодец с удивительной сладковатой водой. Целительной водой, – все хвори уходят, если пить ее постоянно. Сам Преподобный, будучи игуменом монастыря, носил в гору ведра с водой для всей братии. Сколько раз за день он поднимался по крутому склону? А мы ползём, как муравьи, с передышками. На лесенку присядем, на ступенечках постоим, и всё Савву вспоминаем.
Звонит колокол. Пора на вечернюю службу. Рождественский собор ХIV века, рядом со звонницей еще одна церковь, и над Царскими вратами тоже церковь – Троицкая. Молись сколько душе угодно! И молимся ровно столько – сколько душе угодно.
В Звенигороде
Запах земли и лета ветер на крыльях носит.
Много живого света, сердце смиренно просит.
И вопреки закатам в окна глядят рассветы.
Боретсябрат за брата, в пурпур и сталь одеты.
Черная сотня князя вышла навстречу ляхам.
В битве под русским стягом все как один полягут.
Раненный юный княже в город родной вернется…
Молится отче Савва. Дым над Россией вьется.
Колокол снова грянет и позовет на битву,
Снова Россия встанет, в сердце неся молитву,
И не жалея жизни, выдюжит эту сечу.
И со щитом победным к Богу придёт навстречу.
***
Светлыми летними дождями обласкана земля. Извилистые змейки ручейков, вырвавшись из небытия, ринулись наперегонки вкривь и вкось по горячему асфальту и засохшим скверам. Прыгают дождевые пузыри, пенятся, лопаются, снова надуваются – дождь! Ссохшаяся опавшая листва робко сбивается в кучки, уступая дорогу напористым струям. Дождь идет!
Благословенна земля, могущая принять его, напоить травы, коренья, деревья, кусты, цветы и всё живое творение своё.
Умылась, запела, засияла, развеселилась, засмеялась, пустилась в незамысловатый танец под музыку легкого ветерка зелень, Измерив все лужи, и вымочив задранные по щиколотку штаны, босоногая ребятня пускает кораблики. А вдалеке еще погромыхивает небо. Радостно надувает оно синие щеки туч, сверкает зарницами и похохатывает от удовольствия. Дождь, совсем обессилев, сеет мелкую влажную пыль и, постепенно зависает в теплом воздухе. Лето в самом разгаре.
***
Мир осветился тихой осенней радостью. Первые желтые листочки, сладковатый запах влажных опавших листьев, и теплое, даже жаркое, но не слепящее солнце. Холодные звездные ночи, первые белёсые заморозки, росы и туманы в долинах и по берегам рек. А над лесами распласталось во всю земную ширь клочковатое облачно-синее небо, еще теплое и манящее взгляд. Там за обрывками облаков в бесконечно-синей вышине – вечность. Недоступная, строгая, холодная, неизменная, всегда одинаковая, со своим устройством и распорядком в е ч н о с т ь, где для каждого из нас уже приготовлено место. Может, поэтому так долго и задумчиво смотрим мы в глубокое осеннее небо, что хотим разглядеть сквозь бездны и времена своё место в ней. А пока по земле в прекрасном царском величии шествует осень. И мы в сладостно грустном умилении наблюдаем, как она, без страхов и опасений движется к вечности, неизменной, но всегда прекрасной, наполненной светлыми душами и тихими молитвами.
Осень, господа, – поторопитесь!
***
На улице за окном еще зима, но теплые южные ветры время от времени заглядывают в наши пределы. Снег слегка осел и как бы прижался к почве, вцепился в нее, не желая покидать насиженное место. Но грядут весенние дожди и летние громы. Под снегом дожидают своего часа озимые всходы. Они спят под теплым одеялом, приклонив нежные расточки на влажную землю, пока еще бледненькие и безпомощные. Но придет Пасха, разыграется солнце в небе, прольется обильное тепло на землю и растают снега. И вот тогда воспрянут ото сна расточки овса и пшеницы, начнут потихоньку подыматься и копить добрую силу. Солнце богато одарит их своим золотым блеском и животворящей радостью, наполнит светом. Так родится новый урожай. Уберут его в закрома люди, и будет достаток в доме на весь год. А земля не останавливается, сменяется день ночью, одно время года другим. А снег всё тот же белый-белый и чистый-пречистый.
Людмила Кудрявина
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
