В родном гнезде

Из книги очерков «Знаменитые и не очень»

В своей жизни мне доводилось встречаться и общаться с людьми известными, даже знаменитыми, которые оставили в памяти яркий след и оказали заметное влияние на формиро­вание моей жизненной позиции. Однако память сохранила и встречи с людьми, как говорится, обыкновенными, ничем не выделяющимися, но повлиявшими на моё миросозерцание с необычайной силой. Хочу рассказать и о тех, и о других.   И сначала — о «других», то есть о самых обыкновенных, извест­ность которых не простиралась дальше их родных и знако­мых.

Парализованный деревенский «политик»

До четырнадцати лет я жил в глухой лесостепной дере­веньке в Куйбышевской (ныне Самарской) области, почти от­резанной от так называемого цивилизованного мира. Ближай­шая железнодорожная станция Челна находилась в 25 кило­метрах от моей детски-отроческой обители,   областной центр — более чем в ста километрах.   Правда,   с родителями мне доводилось 5-9 летним мальцом ездить и в Куйбышев (Сама­ру), и на ту же маленькую станцию Челна, куда отец выезжал раз в год встречать приезжающих к нам в гости родственни­ков (старшего моего брата с женой и дочкой) и всегда брал меня с собой. Но и грохочущие поезда, и впервые увиденные в Самаре трамваи, троллейбусы, многоэтажные дома ничуть меня не удивляли — мне казалось, что всё это я уже где-то видел и даже как бы жил среди шумной городской суеты.   И когда деревенские мальчишки-приятели просили меня рассказать о городе, то я предпочитал отмалчиваться, потому как никаких несказанно поразивших меня городских впечатлений не откладывал в своей памяти, вернее, они, эти впечатления, не зат­рагивали моего воображения. Мальчишки, видимо, не верили мне, считали меня этаким гордецом и зачастую игнорировали мою персону, когда организовывали свои незатейливые игры. Но я, впрочем, особо и не расстраивался, предпочитая всячес­ким увеселительным забавам затяжные разговоры с дедом Фёдором, парализованным 70-летним старичком, жившим по соседству с нами.

Весной и летом, в яркие солнечные дни, он с помощью костылей выкарабкивался из своей избы, где жил с дочерью и двумя внуками, укладывался на траву перед окнами нашего дома и громко вызывал меня на «собеседования», которые, как я хорошо помню, начались сразу же, как только я научился сносно читать.

Вытащив из кармана холщёвых штанов газету, дед Фёдор, пользуясь моей любовью читать вслух, просил меня перечиты­вать ему все газетные заметки, в которых шла речь «о полити­ке» — так он называл небольшие информации, в которых со­общались международные новости. Когда я заканчивал чтение, дед Фёдор обычно молчал несколько минут, а потом изрекал:

—   Вот ты, Колюн (так он прозвал меня, нареченного Ни­колаем), уже бойко читаешь, а понимаешь ли, о чём идет речь в этих заметках?

И я, как на школьном уроке, косясь одним глазом в только что прочитанный текст, старался теперь пересказать его «сво­ими словами».

—   Нет, что ты опять долдонишь то же самое. Я тебя о смысле спрашиваю, почему, к примеру, югославский руководи­тель Тито стал заклятым нашим врагом? А ведь он перед войной и в войну был большим другом товарища Сталина. Был друг, а теперь вот лютый враг? Как это прикажешь понимать?

—   А разве так бывает? — вопрошал я, моргая глазёнками и стараясь постичь своими детскими мозгами «загадочность» какого-то Тито, который нынче потерял доверие товарища Сталина, потому что обманул его.

—   А нам в школе учитель говорил, что товарищ Сталин самый умный и самый мудрый человек на свете и обмануть его никто не может.

—   Учитель ваш и прав, и не прав, — выслушав моё наивное возражение,   — заговорил снова дед Фёдор. — Сталин, конечно, умнее всех на свете, но и самых умных обмануть можно запросто.

—   Как это? — ещё больше дивился я.

—   А вот кто из нас умнее: ты или я? — хитровато вопрошал дед.

—   Само собой ты, дедуля, — без колебаний отвечал я. — Я ещё маленький,   и мне до твоего ума расти и расти,   как говорит мой папа.

—   А вот ты же недавно обманул меня самым форменным образом, — дед Фёдор озорно улыбнулся и напомнил мне, как третьего дня я обещал ему зайти к почтальону за свежим номером «Правды», а не сделал этого, убежав купаться на пруд.

—   Ой, дедуля, ты уж не брани меня, я же не нарочно, ей-Богу забыл, — стал оправдываться я.

—   Ну, хорошо, забыл. Но ведь мог бы и нарочно. Мог бы?

—   Да, наверно, — чистосердечно признался я.

—   Вот.   Выходит,   всё же, что и малый умишко может обмануть старый — теперь ты понял? — дед Фёдор попытал­ся засмеяться,   но глубоко закашлялся и, махнув старческой рукой перед моим носом, закончил: — Заруби на своём вес­нушчатом носике, что для обмана не надо большого ума, надо только поболе наглости и бессовестности... (В скобках замечу, что весь приведенный диалог я не придумал, он был в яви и врезался в мою память до мельчайших деталей, включая и то, как закашлялся дед — всё вижу зримо и слышу его хрипловатый голос).

И вот за такими «собеседованиями» провёл я с дедом Фё­дором несколько весенне-летних сезонов, всерьёз заразился от этого еле передвигавшегося человека «политикой»   (дед был старым большевиком, участником гражданской войны, а в Be ликую Отечественную, пока с ним не случилась беда, возглав­лял наш колхоз), то есть стал проявлять почти фанатичный интерес к вопросам политической жизни в стране и за рубе­жом.

Должен признать, что интерес мой к «политике» не угасал и в пору студенчества, и в годы армейской службы, и ныне, в отличие от многих своих собратьев по писательскому цеху, индифферентных к политическим вопросам, я всегда чувствую себя как бы сопричастным всем тревогам, происходящим на земле и зачастую порожденным именно политическими колли­зиями. И такое всюжизненное чувство «сопричастности поли­тике» заронил в меня в детско-отроческую пору незабываемый дед Фёдор, обезноженный деревенский чудик — мир его праху.

Более того. Даже пробуждение во мне тяги к сочинитель­ству так или иначе имело опять же некоторую политическую подоплеку: первое своё стихотворение я написал в связи с кончиной И.В.Сталина — крупнейшего политического деяте­ля XX столетия...

Учительница русского языка и литературы

  Да, побудительной причиной к сочинению мною первого стихотворения была смерть Сталина. Стихотворение то, к со­жалению, не сохранилось, однако я хорошо помню его началь­ную строку? «Скончался вождь и пастырь всех народов...» Слово «пастырь» я, скорее всего, позаимствовал из лексикона деда Фёдора, дававшего мне первые уроки «по политике». Шёл мне тогда тринадцатый год, я учился в четвёртом классе начальной сельской школы и, понятно, что первый свой стихотворный опыт я показал, конечно же, учителю школьному — Александру Се­меновичу Яшину. Тот одобрил моё сочинение, даже обещал выслать его в «Пионерскую правду», может быть и высылал его в редакцию газеты, но опубликованным в «Пионерской прав­де» этот свой первый стих мне не довелось увидеть...

А проснувшийся во мне сочинительский зуд получил серь­ёзное поощрение уже в 5-7 классах со стороны учительницы русского языка и литературы Зубовской средней школы Ма­рии Андреевны Кузнецовой. Правда, к стихам моим Мария Андреевна относилась, насколько помню, несколько скептичес­ки, зато домашние изложения мои на вольную тему очень хвалила и ласково звала меня «мой маленький писатель». Это было лестно, я уже и в самом деле тайно мечтал стать писателем, хотя и смутно представлял, как им можно сделаться. Но вот ту искорку подбадривания и поощрения моих сочинительских уп­ражнений, которой одарила меня Мария Андреевна, я пронёс через всю жизнь...

Поступив после семилетки в Свердловский автодорожный техникум, я и там не переставал верить, что будущее своё всё равно свяжу с литературой. В техникуме я написал несколько десятков рассказов, продолжал сочинять и стихи, никому, правда, не показывая своих сочинений. После окончания технику­ма я задумал реально осуществить свою мечту «стать писате­лем» и решил поступить на факультет журналистики Ураль­ского государственного университета. И даже поступил на за­очное отделение, но учиться хмне там не довелось — той же осенью 1961 года был призван в армию.

За годы армейской службы пришло разочарование в жур­налистике, и я нацелился на филологический факультет, куда и был зачислен опять же осенью 1964 года. К этому времени я пробовал писать всё: стихи, рассказы, эссе, очерки, написал даже пьесу, но стал уже и сам понимать, что всё написанное — беспомощная мазня, никогда не могущая стать фактом литера­туры. И хотя приятели по университету прочили мне поэти­ческую известность, я не стал искушать судьбу и ... решитель­но занялся литературной критикой.

Литературно-критический дебют мой был замечен, меня пригласили на всесоюзные совещания молодых «зоилов»   (ка­жется, в 1971 и 1972 годы), я выпустил два небольших литера­турно-критических сборника (один в Москве, другой в Сверд­ловске) и был принят в члены Союза писателей СССР, в коем состою уже три десятка лет,   выступая в печати преимуще­ственно по-прежнему как критик, хотя изредка публикую про­заические и стихотворные вещи. И храню в душе но сию пору большую признательность Марии Андреевне Кузнецовой, скром­ной сельской учительнице русского языка и литературы, пер­вой поверившей в меня как в будущего литератора...

Замечу всё же, что мое становление как литератора и, в частности,   как литературного критика проходило не совсем благостно, а с определёнными трудностями. Когда я решитель­но и азартно взялся за написание статей (а начал я пробы на критическом поприще именно с больших статей полемическо­го характера), то, в сущности, не имел даже более или менее чёткого представления о главном предназначении литератур­ной критики. Нет, я, конечно, как всякий филолог, знал основ­ные критические сочинения классиков (В.Белинского, Д.Пи­сарева, Н.Добролюбова, А.Григорьева, Н.Страхова), следил за критическими баталиями на страницах литературно-художе­ственных журналов, «Литературной газеты», «Литературной России», но по наивности полагал, что критики в большинстве своём — люди, разочаровавшиеся в современной им литерату­ре и обращающиеся к ней лишь для того, чтобы самореализо­ваться. В этом смысле меня привлекала прежде всего эссеистская критика (Л.Аннинский, И.Золотусский), в которой эле­мент «художественного», как мне казалось, прочтения того или иного произведения превалировал, однако мои первые крити­ческие опыты показали, что сам я на такое «художественное» прочтение не очень-то и способен, а точнее сказать — оно меня не совсем удовлетворяло, казалось неполным, односторон­ним. И несколько отзывов о прочитанных книгах, написанных именно как эссе, я почему-то не решался предлагать в печать. Зато первую же большую статью, в которой я пытался выя­вить тенденцию автобиографизма в творчестве молодых про­заиков-современников (речь идет о конце 60-х годов прошло­го века), я незамедлительно выслал в несколько журналов, (ка­жется, в «Молодую гвардию», «Звезду»), но получил вежливые отклонения. Однако это меня ничуть не расстроило, и я с не меньшим азартом взялся за новые статьи, но вовремя остано­вился, вернее, меня остановили так называемые «заказные» пред­ложения: сначала из «Литературной газеты», потом из журна­ла «В мире книг» (до этого там были опубликованы мои не­большие рецензии на книги С.Шуртакова, Е.Носова), затем из журналов «Урал», «Молодая гвардия». Рискнул я выслать и на­писанные, так сказать, по зову души рецензии на книгу крити­ческих статей А.Платонова «Размышления читателя» (в «Но­вый мир), сборник прозы В.Лихоносова «Чалдонки» (в «Дон») и небольшую статью о повестях Б.Васильева (в «Урал»).

Все эти вещи неожиданно для меня были опубликованы довольно быстро, а вскоре появились и «заказные» публикации, и я, как говорится, почувствовал себя на коне. Но, несмотря на сравнительно удачливое начало в критическом жанре, крити­ком я себя ещё не чувствовал, крепко сомневался, что надолго хватит мне критической прыти.

Однако, слава Богу, судьба оказалась благосклонна ко мне. Сначала в виде книги Михаила Лобанова «Мужество человеч­ности», а затем и личного знакомства с автором этой книги — необыкновенным человеком и выдающимся литературным кри­тиком современности, знакомства, перешедшего потом в много­летнюю дружбу, о чём я расскажу в следующем разделе, озаг­лавленном мною «Московские элегии». В нём речь пойдет о моих встречах с людьми знаменитыми, оставившими заметный след в культурной жизни России и прежде всего, конечно, в отечественной словесности (В.И. Белов, В.Г. Распутин, М.П.Ло­банов, В.И. Лихоносов, Ю.И. Селезнёв, Ю.М. Лощиц, В.В. Кожинов, С.А. Лыкошин). В подавляющем большинстве такие встречи происходили в Москве, зачастую носили нежно-элегический характер. Употребляю здесь прошедшее время совсем не слу­чайно, ибо нет твёрдой уверенности, что встречи с названными выше близкими мне людьми и ныне здравствующими (В.И.­ Белов, В.Г. Распутин, В.И. Лихоносов, М.П. Лобанов, Ю.М. Ло­щиц) обещают быть регулярными, как в прошлые годы — в Москву я теперь приезжаю крайне редко, кроме того, те же В.И. Белов или В.И. Лихоносов тоже навещают первопрестоль­ную не так часто, как в былые времена. Что же касается Ю.И. Селезнёва, Б.Т. Штоколова, В.В. Кожинова, С.А. Лыкошина, а также моих земляков Н.Г. Никонова и В.С. Матвеева, по­кинувших наш бренный мир, то мои заметки о них — скром­ная дань памяти этим выдающимся подвижникам отечествен­ной культуры, с которыми судьба одарила меня возможностью общаться, быть, как говорится, в одной команде единомышлен­ников, а с Юрием Ивановичем Селезнёвым я был особенно дружен и горячо любил его.

Николай Кузин

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"