От дома Вохманова (царство ему небесное) я уже не мог подняться на журавлиные мостки, их давно вырвали, болото засыпали и проложили асфальт.
К дяде Степану ходил я и по мосткам и правой стороной, вдоль трамвайной линии вниз. С угла у дома Шальневых сворачивал, пересекал улицу Плановую, уводившую направо к старому базару и к моей школе, через несколько долгих шагов подступал к болоту и брал вкось, по насыпанной дорожке прохаживался я зимой и летом к Демьяновской. В это утро только моя душа и потоскует мгновение о лягушках, испуганно прыгавших в воду, о высокой рябине вдалеке, на огороде всем миром забытой тетушки Домны. Мертвым утром я здесь никогда не ходил. Я знаю, что никого уже в Кривощекове нет – ни дяди Степана, ни тети Паши, ни матушки моей, но в сонной тишине кротко думалось, что они еще спят, как спали в моем детстве. Мог бы я по старинке вывернуть к дому дяди и проулочком явиться к мосточкам и узенькой деревянной тропой на столбиках возвратиться к Озерной. Снизу придти к нашему дому и тихо, чтобы не разбудить матушку, скользнуть в постель.
Но все исчезло, все кругом застроено домами, я теряюсь, как найти выход к Демьяновской среди каменных углов, гаражей, игровых площадок. И тут-то, на осквернении моего детского болота и окрестных домов и мосточков на западе, мне еще горше захотелось все, все вернуть! Болото мое прекрасное, детское… Все было не так уж и далеко, как казалось в малом возрасте.
На краю Демьяновской дядя Степан и жил в широком доме с окнами у земли. Где же тот дом? Неужели я не туда гляжу? Не было уже на жилой земле ничего. И от улицы Демьяновской осталось всего три дома. Так жалко стало дядиного огорода, за которым блестело болотце и рядышком тянулся нескончаемый мостик - до самой Озерной. Старшего брата моего отца раскулачили в Елизаветине и сослали под Караганду, выбросили, как рассказывали много раз воронежцы, на снег под какой-то Мамайкой. Он умер раньше всех братьев, царство ему небесное. Гаражи там, где был дом, двор, где я много раз глядел на вечернее солнце в сторону далекой сказочной Москвы (да что Москвы – даже станции Чулымская, Татарская, Барабинская укрывались за горизонтом как что-то чудесное).
Провинция, глушь. На северной стороне протягиваются через станцию поезда на Москву. В добрый путь! Прибывайте в столицу, потеряйтесь в текучей толпе, а мы незаметно будем скучать вдалеке. Поездка в Москву была тогда целым событием, туда-назад не летали, как нынче. Ехали долго, «по-черепашьи», с ночевками на жестких полках, с ожиданием станций, перронного базара.
Кажется, само время наблюдало за мной, а земля укоряла: где же ты был столько лет? Мог ли я предвидеть в школьные годы, потом в грустное лето первого прощания, потом в годы коротких возвращений, что когда-то, уже стариком, буду на рассвете неприкаянно топтать старые дорожки Тихий мальчик, каким меня знали, сын тети Тани с Озерной, вернулся ненадолго поклониться срокам земным. Досталась эта печаль мне, а кому еще из криво щековцев – не ведаю…Может, какая-то звезда видела меня в эту ночь, может, и матушка моя, и тетя Паша, и дядя Степан, и тетушка Домна чувствуют там, как я жалею их и всех кривощековцев и сокрушенно понимаю, что никогда-никогда мы больше не появимся вместе на невысоком взгорье с нашими улицами, базаром, бараками и соцгородком…
Да, как все можно забыть, как все выветривается, заменяется другим бытом, другими улицами, окнами, лицами, и то, что казалось вечно-детским, незаменимым, сойдет водой.
Вот и станцию я забыл, променял на казанские, курские вокзалы, забыл деревянный магазин на подходе к ней, почти, что сарай с огромными ставнями, весь пахнущий с утра и до вечера хлебным духом, кормилец наш послевоенный. И я бы ходил мимо все годы, если бы не уехал.
А длинный деревянный дом – наш незаменимый вокзал. Я вошел. Ах, все вроде то же. Дай-ка присяду на скамейку – все ту же, истертую, вылощенную. Нету только черного толстенного котла, возле него грелись в морозы. И его жалко как сироту. Увезли куда-то, выбросили. Такие же котлы стояли сразу за Обью в подобном деревянном вокзальчике. Никто не написал стихотворения, поэмы о долгой зиме, ожидании паровоза ИС из-за поворота, за стальным туловищем которого выстраивались такие родные нагретые вагоны. Все бы отдал, чтобы потомиться в вокзальной теплушке, поворчать на кажущуюся задержку передачи из Новосибирска –главного (всего-то шагов пятьсот),услышать гудок, нарастающий шум, потолкаться у подножки, потом вскоре глядеть сквозь мощные пролеты на снежную нелюдимую широкую Обь. Очень долго стучали на мосту колеса, и вдруг все обрывалось, на северной стороне возникал затон, на левой деревенька Горская.
Дай-ка почитаю расписание проходящих поездов и электричек. Все родные названия: Чик, Коченево, Каргат, Чулым. Моим домашним эти названия пустой звук, они и не спросят меня о моем Кривощекове.
И вышел я на перрон. О, так знакомо лоснились рельсы! Палисадничек уже убрали, я стал на ту кромку, где матушка провожала меня первый раз. Тогда дальние поезда в Кривощекове останавливались на минутку. Помню, я внес в тамбур чемодан, оглянулся, матушка подала мне зеленый бидончик с молоком. «Попьешь, а скиснет – тоже пей». Еще держали мы корову, молочко было свое.
«Как приедешь, – говорила напоследок матушка в то первое расставание, – сразу отбей телеграмму, чтоб я не переживала… Молочка продам, денежек подкоплю, еще вышлю... Тяжело будет без тебя, одна без привычки, бабушку позову…»
Я уезжал, я ее не пожалел, оставлял, с этого мгновения началась наша долгая разлука. Кто б смог подсказать тогда, что через сорок пять лет я проведу раннее утро на той пяди, где мы прощались, буду виновато читать расписание электричек, затем поднимусь на мост над стальной дорогой, с него когда-то (до этих казенных домов) видна была на горке наша крыша
Кривощеково мое детское! Дай мне, Боже, прислониться к нему всей моей простенькой душой, забыться в его нетронутой тишине, почувствовать единственным местом на земле. Время погребло мое раннее самочувствие возле бараков, у каменных домов в соцгородке, у трамвайных линий, на концах длинных улиц. Как отвык я от Кривощеково… И от меня все – все уцелевшее отвыкло: дорожки к станции, раздольные ступеньки к мосту, по которому переходил я к заводу «Сибсельмаш», затон у Оби и родная 73-я школа, Нету меня в Кривощекове много лет, за что такого блудного сына помнить? Нету меня на каждый день у дощатых бараков, у бани, у магазина, где я усердно покупал газету «Советское искусство», нету меня в сквере кинотеатра «Металлист» и на улице Станиславского. На кого мне обижаться-то? Странно уже то, что мы с матушкой жили когда-то здесь, в такой же час порою пробуждались и чувствовали побелевший двор. Сколько ни проси теперь Господа, Кривощеково мое не вернется. Не побуду я в своем городе – не в том, в котором антенны на крышах, а в комнатах компьютеры и ноутбуки, а в простеньком, послевоенном, с деревенскими окраинами, со знаменитой Каменкой у моста, с санями и телегами возле базаров. А так хочется замереть в дальних днях... Как просторно жили мы в Кривощекове. За соцгородком далеко-далеко Обь, и от нее возвышается то, что зовется Новосибирском, что поглавнее нашего левобережья – мы как бы попроще, больше какие-то деревенские, хотя и у нас на низу за железнодорожным полотном важные заводы, и ручейки рабочих утром и вечером текут вниз-вверх. Но все же, мы не в центре (где Оперный театр и магазин « Академ-книга»), у нас на улицах держат коров, невдалеке пастбище на Клещихе. И мимо нас выныривают из пролета державного моста или, наоборот, постукивают с запада (со стороны московской) поезда дальнего следования, протяжными гудками зовут душу в какую-то сказку. Выйдешь в огород и с долгой тоской завидуешь счастливым пассажирам. Но не стоял ли я так бы всегда, если бы попридержался на сорок лет в своем доме с матушкой? Что гадать... Сейчас уж свежо не пережить тех терзаний в две последние зимы, когда почтальонша совала в щель московские газеты или письма друзей. И куда делась эта долгожданная почтальонша, чем завершилась ее судьба в Кривощекове?
Уже рассвело, и с моста я приглядывался ко всему вокруг. Мне не нравились перемены в облике Кривощеково. Мне было бы радостней все увидеть нетронутым. Зачем у трамвайной остановки возле станции разорили избу, в которую забегали на минутку о чем-то переговорить кондукторы и вожатые? Вместо деревенских улиц на спуске казенные многоэтажки, шумные дворы. С каникул я уезжал от матери на юг и, пересекши Обь, долго из окна вагона прощался с огородами на Горской, с садом Кирова, с окнами нашей школы и стекающей к полотну улицей Станиславского, потом со станцией Кривощеково, крышами на улице Озерной, с Дюканово, Толмачево… Все, кто не уезжал навсегда, привыкли к новым постройкам, а я на все глядел несчастливо… Но так, кажется, перечеркнули старый быт везде и всюду…
И тут объявили, что из Коченево прибывает электричка.
Виктор Лихоносов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
