В четыре часа утра начинаю письмо к Вам, дорогой Михаил Михайлович. В восемь мне идти в магазин за хлебом. А разбудило меня, толкнуло сожаление – вдруг перевернулся, открыл глаза: что такое? Через океан, через Европу и Черное море к берегу Азовскому пристали Вы тенью, и я мгновенно, страдая, почувствовал слова над собой: «Как жаль, мы никогда не увидимся...» Это были мои слова или Ваши? Я их повторяю давно.
Опять апрель, я приехал в Пересыпь копать огород. Дни стали теплее, но к вечеру надобно топить печку, и мы с матушкой это и делали. Из Москвы, из далеких стран впрыгивали к нам в хату по телевизору картинки жизни, а по третьему каналу из Темрюка стреляли до ночи американскими фильмами. Часто видел я мост через залив в Сан-Франциско, небоскребы, ползущий в гору трамвай, но ни разу не сняли операторы из Москвы Русский центр, могилы ваших отцов на Сербском кладбище, гостиницу «Картрайт», где я жил неделю. В такие минуты я тосковал. И как нарочно, тоска эта наваливалась в апреле, к сроку нашей поездки в Америку. Я вспоминал русских знакомцев, снова ждал, что они сейчас подъедут к гостинице, заберут нас куда-то, и будет так же хорошо, как пять лет назад. Вы в ту пору жили в Лос-Анджелесе и на встречу с нами не успели. А я не соберусь больше в Америку. Вы по нездоровью не попадете в Россию. Но именно Вас зовут степи кубанские и отцовская станица Суворовская. Для исторического молчаливого прощания.
Вы спрашиваете меня: посылать ли приглашение казакам, объявившим себя белогвардейцами и разохотившимся «поклониться святыням»? Поклониться святыням? Я могу дать им сердитый совет. Перед тем как отоварить свою поездку на чужие доллары в Америку на поклон могилам белогвардейцев полезно бы этим казакам принять по двадцать пять плетей, почиститься песочком и отправиться строем на поклонение в места окрестные. Сперва под станицей Тимашевской на краю бывшей Марии Магдалинской пустыни убрать бы им с пыльной дороги надгробный камень поручика Холявко, убитого на войне с немцами в 1914 году. Потом принести цветы к домику, где погиб генерал Корнилов, припасть на обрыве к земле, на которую опустили его 31 марта 1918 года бездыханного, побеспокоиться об открытии музея. В усыпальнице Екатерининского храма постоять бы им в скорби на плитах, под которыми покоились известные ратники смутного времени и помянуть тень Наказного атамана Бабыча и заказать молебен. Поклониться святыням? Поезжайте, милые, в станицу Медведовскую, найдите курган за околицей, взойдите на него и вспомните часто сидевшего там генерала Кухаренко, сына Наказного атамана. Положите хоть раз цветы на могилу Наказного атамана Рашпиля. Много святынь на Кубани. Но неведомы нам приметы святости, не те книги читали мы. А кого «в бесчестии из отечества изгнали», обуздали кого на «невинное страдание», те заповедали себе и смиренные слезы, и покаяние, и все слова отцов вложили они в свою душу. Одна и та же история досталась нам, но как по-разному бережем ее строки, понимаем, чтим и помним мы, русские на материке и русские на своих островах в Европе и в Америке. Семьдесят лет пишите вы «про святую белогвардейскую рать», про честь, стояние часовых (поздних сынов) на посту веры, славы, надежды, покрываете страницы заголовком «Чему Господь поставил меня свидетелем» и никак не можете распрощаться с Государем, князьями, Корниловым, Марковым, Кутеповым. Зачем?! – морщатся наши атаманы и всякие картонные есаулы. Они живут еще в советских потемках. Они не знают скорбной сладости бесед о книге «Последние юнкера», не видят слезных белых лепестков церковных свечей, никогда не умащали душу произнесением героических имен, замазанных советской пропагандой – на почтение каких святынь их пускать?! С Джарджурского перевала не подует к ним ветер памяти.
Вдали Вы создали свой образ России, немножко книжный, поэтический, туманный. Для души это хорошо. Но жить в России Вы отказались бы. Вот представим на миг, что Вы в Суворовской, в гостях у Скворцовых, даже не родственных. Вы сидите за столом, разговариваете, а грусть давит все невыносимее: детство отца позвало Вас к Тамлыку и Куме; тень его, могила зовут назад в Лос-Анджелес. Случилось страшное: грустно быть русским и жить в Америке, но останься – не будет счастья и в Суворовской. Вы этого горя вблизи дедовских пней и оврагов не испытаете, Вы не приедете. Мы никогда не увидимся?
В Екатеринодаре я повел бы Вас к дому полковника Василия Егоровича Скворцова. Да, грешным делом, показал бы и свои заповедные дворики и лавочки. Выпили бы мы матушкиного винца. Ваши друзья – кадеты хвалили мое умение черпать из пересыпской бочки. И в Тамань бы смотались. А с красивыми кубанскими женщинами не сравнится никакая американка. Их так много у нас! Жены нас не осудят, если мы поцелуем им ручки. Царские офицеры учили, наверное, Вас на кадетских балах в Югославии, как надо кланяться, целовать ручки и вести даму с танца. Приезжайте. Отец Ваш благословит с небес сына и тайной рукой расчистит свои следы.
Если бы Вы приехали и Господь помог нам, мы поплыли бы с Вами в Турцию из Анапы или Новороссийска, а там, через горы пробрались к Карсу (к границе бывшей Российской империи). Вы поворчите: а зачем нам Турция, зачем еще Карс? Лучше уж лишний денек порыбалить в Куме и Тамлыке. Тогда я Вам кое-что сообщу.
Я устал плакать на реках вавилонских. Прощаюсь. И на прощанье посылаю Вам листочки из фонда Войскового штаба и 1-го Ейского полка. Больше я не стану переворачивать гробы, горевать над казачьими скрижалями; в историю заворачивается уже и моя жизнь, а я все записывал чужую, допотопную. Но напоследок примите мои безутешные страсти.
«Недалеко от Карса по пути к Александрополю с правой стороны шоссе есть памятник над могилой сотника 1-го Ейского полка Белого, убитого в 1877 году. Во время маневров в 1897 году мы проходили мимо, командир полка остановил нас, рассказал об этом казакам, как о том повествовал Н.С. Жежель, прочитал ОТЧЕ НАШ, а певчие пропели покойному «Вечная память». На реке Араксе покоятся есаул Алексей Васильевич Скворцов, кажется, Суворовской станицы, сотник Иван Евменьевич Цвиринька и казак Грицавка, о других не знаю и не помню. Сын Скворцова Михаил теперь живет в Белграде. В Кагызмане казаков погребено порядочно».
Вы знали об этом? Дед Ваш лежит в Турции. И дороги туда легкой нету: Карс мы потеряли после революции. Ваши отцы, готовые уже к весне 17-го года мыть сапоги на Босфоре, проиграли из-за коварства масонов царскую империю, а мы, твердокаменные советские крикуны, отдали двадцать пять миллионов русских Казахстану, Средней Азии и Малороссии и помалкиваем. Такой погибели России никто не ждал. «На Джарджурском перевале дул сильный ветер и было холодно». Вон куда ходили! А еще немного, и турки будут хозяйничать в Суворовской.
Представляю, сколько слез было пролито в хате Скворцовых, когда прискакала весть из далекого Кагызмана через канцелярию Наказного атамана Маламы. В Сурмалинском уезде в селе Кульпы нашла смерть есаула Алексея Скворцова. Шел 1896 год, только что казачество отгуляло на двухсотлетии своего войска. Хорунжий М. Недбаевский, умерший в изгнании в Югославии, поскупился и написал о Вашем деде одной строкой. Я очень любил читать его рукописные воспоминания. Знаете, пишет родственно, по-домашнему - для внуков и правнуков, для постаревших товарищей, которые могли что-то подзабыть. В кругу старозаветных казачьих семей должны были читать это! Но все исчезли. Рукопись валяется у историков. Еще текут на Кубани речки Кочеты, Кирпили, Сосыка, еще станицы называются так же, но люди другие, забывчивые, перепутавшие пир и вечерю. В станице Каневской Недбаевских больше нет.
В Калифорнии Вам трудно услышать, как уныло дует ветер по кубанской степи под ночными звездами, когда каждая травка и цветочек принимают с росой дар Господень. Святые слова безмолствуют над землей каждую ночь. И ночью-то, когда все на земле спит и вечностью касается к изголовью миг, кроткими становятся строчки о людях, земной путь прошедших. Ночью по-особому перечитываю воспоминания Вашего отца в книге Галушкина «Конвой Его Величества».
Благоговение к помазанникам Божьим непонятны и противны лишь советской интеллигенции, на карачках ползавшей перед партийными вождями и каждое мгновение боявшейся их. А. Керн, баронесса Фредерикс, графиня А.Толстая, А.Тютчева, мать философа К.Леонтьева, адмиралы флота писали о русских монархах с достоинством верноподданных, воистину «имевших счастье» видеть, слышать, разговаривать и достойно покоряться. Последнего государя будет жаль во веки веков, а высокомерие книжников и фарисеев, доморощенных советских американцев, местечковых пророков и советников зачтется же когда-то как бесчестие дьявола, который вскормил на погибель «отпавших родством».
Читаю строки Вашего отца («слуги престола») и будто сижу (как двадцать лет назад) в Царском селе, во дворе конюшни государева конвоя, гляжу на закрытые арочные двери и жду появления хоть кого-нибудь. И только у Зимнего дворца в Петербурге взамен конвойцев послан был мне мимолетный старец: остановился, просиял взглядом, сказал о том, как мальчиком видел Николая II и посоветовал почаще читать 90-й псалом. Вот такими и были русские люди: с челобитьем душевным к наперсникам Божиим; боялись всякий миг неведомого смертного часа и праведного Господнего гнева. И Ваш отец показался мне таким на фотографиях и в воспоминаниях о чаепитиях конвойцев у царской сестры, великой княгини Ольги Александровны. Вы ее крестник и не помните ли, рассказывала что-нибудь она о своих гостях-казаках на Сергиевской улице – о Шкуропатском, Федюшкине, Шведове, Зборовском?
«Приглашение на чай к Великой княгине Ольге Александровне в те часы, когда у Нея были Великия Княжны, мне, а также другим нашим офицерам обычно передавал помощник Командира Конвоя, полковник барон Унгерн-Штенберг, который почти всегда бывал с нами у Ея Императорского Высочества... У Великой княгини мы с Великими Княжнами играли в «фанты», «веревочку» и другие игры. Затем следовал чай, а иногда Великая Княгиня приглашала нас всех к обеду. Как-то и Его Величество обедал вместе с нами у своей Августейшей сестры...»
Жаль, конечно, что я не напишу биографий офицеров, и мое восхищение ими похоронится в архивной шкатулке – как золотые запонки (государев подарок конвойцам) в виде цепочки с шапкой Мономаха и короной на концах: где они?! Мне всегда время шептало что-то вещее. Теперь оно подсказывает: хватит! сложи свои тетради в темный шкаф, сходи в церковь, сними на видео старые особняки и перестань наивно ворчать на казаков. Поездка в станицу Суворовскую поставила жирную точку. Из царства живых ощущений, из капища света и стяжаний счастья Время немилостиво уберет и нас, и в «кончине сущей», в «полыни Божьих судеб», в «течении звездном» (о как много вечных слов запало в меня) никому не будет жалко и нас. Смиримся. Белые отцы ваши (офицеры) забыты на родине. Не будет в Екатеринодаре улицы имени Шкуропатского, в станице Ладожской – имени Зборовского, а в Суворовской – имени Скворцова или Свидина.
Сейчас я уже не так тоскую по Русскому дому в Сан-Франциско. Смогу ли я приехать на кадетский съезд в Петербург? Не знаю. Дорога тянет меня только в Пересыпь. Побыть с Вами в Сан-Франциско, попить чайку под портретом Государыни в столовой ветеранов, помолиться в русских церквях не приведется больше. Слышу, как Вы рассказываете на семидесятилетии Общества Русских ветеранов: «В летних коротеньких штанишках и гавайской рубашке я поднялся по ступенькам Дома эмигрантов. В комнатах со стен на меня глядели Государь и высокопоставленные особы. Эмблемы, великолепие, слава Российской империи. Как наши отцы могли это потерять?!»
В России, где, повторяю, люди перепутали пир с вечерей, так уже никто не восклицает. Вьюга времени замела все родные следы. Горе тянется из дальних лет, но у нас нет памяти.
Смогли бы жить у себя дома по родовым гнездам ваши отцы, десятилетия об этом мечтавшие? Я не уверен. То и дело они натыкались бы на враждебность. Даже их воспитанность (манера говорить, кланяться, щепетильность в понятиях о чести и достоинстве), сама старорежимная походка перечили бы опростившимся нравам станичников. Но в любом месте пристало бы к ним несколько восторженных душ, которые бы почитали их как редкость.
Не надобно больше уповать на чудеса.
А я зову, зову Вас в Россию, но сам знаю, что зову проливать слезы печали.
И все же не говорю «прощайте».
До свидания, Михаил Михайлович.
1995, пос. Пересыпь.
Виктор Лихоносов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
