...приходил кто из воронежских с конца улицы Озёрной или с Демьяновской, с улицы Гризодубовой или приезжала бабушка, мой крёстный Фёдор Андреевич из Топок, обязательно зацепляли в разговорах оставленную деревню Елизаветино и тамошних родичей: то кому-то письмо оттуда пришло, то кого-то из деревенских видели на узловой станции таловая проводники дальних поездов, то кто-то сам ездил в гости. Раза два ездила к брату Тихону наша бабушка Анастасия, и помню, ждали её назад с нетерпением, сходились на встречу с ней в нашем доме на Озёрной гурьбой, набирались новостей и расставались, вздыхая, с тоскою по родительским дням.
Кое-кто уже знал, что никогда не доедет к своему двору. Тогда я ещё не понимал, что таких вынужденных переселенцев после коллективизации была тьма тьмущая. Где-то там, куда опускается каждый вечер солнце, ещё держится в сиротстве деревня, но как это сказочно далеко, в тридевятом царстве, и эти дяди и тёти, покинувшие его, все говорят и говорят о нём... И в учебниках истории пишется больше всего обо всём, что расширяется от Москвы, и воронежские места тоже попадают в эту черту, хотя мне ещё долго будет неизвестно, откуда взялось имя «Бутурлиновка» и кто привёз сюда из Малороссии первых хохлов-праотцев.
Я так наивно мечтал пожить в Средней России, и по окончании института надо было мне попроситься в материну деревню, но я этот миг проворонил. Замкнул бы старинный круг обитания нашего рода и, глядишь, и матушку перевёз бы не к берегу Азовского моря, а домой, и легла бы она в землю навеки не в Тамани, а там, где отец её и вся родня Гайвороньских, Бывальцевых...
Неужели....
...Было такое ощущение, будто я долгие годы жил за границей и вот напоследок вернулся поискать деревню, которую запомнил по рассказам матери и бабушки.
...Неужели по этой улице мать и отец бегали маленькими, потом гуляли молодыми, ходили в церковь, на вечёрки? Мати моя, услышь меня в селениях праведных, подскажи мне, где ты чаще всего бывала, и где стоял дом бабушки и откуда ты уезжала из деревни навсегда. Верни мне свои следы, возьми за руку, поведи блудного сына по ранним росным тропинкам своим. Где ты смеялась с подружками, где встретила весёлого Ванюшку, отца моего. По чьему огороду уходили вы тайком от бабушки (матери своей) к речке Осередь?
Какая потеря... Когда искал я в Тригорском следы Пушкина, в Тамани и Кисловодске тень Лермонтова, в Константинове слушал ровесников Есенина, почему не вздрогнул и не загорелся так же ступить на дорожки родни своей и выспрашивать у елизветинцев о жизни минувшей и застрять в воронежском архиве над хрупкими бумажками? Бабушкин брат Тихон хаживал по деревне ещё в 79 году, в том самом, когда я в станице Пашковской разговаривал с казачкой Гликерией Прокофьевной Таран и бродил по городу... с Попсуйшапкой, будущим персонажем романа «Наш маленький Париж»?
Теперь на кладбище, едва я подошёл к могиле Тихона Степановича, он словно окликнул меня с небес: «Так это ты? Чего ж так долго не являлся? Позабывал нас и книжку свою не прислал, вроде там нашу деревню прописал и как нас кулачили. Поздно заехал... я уже не встану и никого кругом наших нету, поумирали все наши хохлы бутурлиновской волости, а нынешние такого, как мы, не скажут про Гайвороньских, Лихоносовых, Бывальцевых, Голычевых...
А матерь жива, чи ни? Танюшка.
Ну, походи, подывысь, як нас поховали..»
Голос матери
Было мне обидно, что я по своей воле, с молодой лёгкостью отстал от своей родни и уже никогда не воскрешу её для свиданий, бесед и воспоминаний.
Ночью вышел я на просторную улицу с уже знакомым журавлём у колодца и где-то у Осыкина пруда (как узнал после) включил диктофон, который я нарочно взял с собой. Я записывал матушку лет двадцать назад в какой-то дождливый вечер в Пересыпи. Нынче над кладбищем робко поднималась луна, светились сбоку по поперечной улице домашние окна, за ними скрылись на покой какие-то неизвестные поздние люди (потомки старых елизаветинцев), я прошёлся к аллее (то был выезд на деревню Филиппенкову) и в тишине у пруда послышался родной голос матери моей:
«Бабушка наша по отцу Гайвороньская, а по-уличному Лопушка (за что так кликали, не знаю). Когда отец помер после гражданской войны, нас у неё оставалось шестеро. Раскулачили. Так бы мы разве махнули в Сибирь? А был у нас один поросёнок, корова и кобыла. Я перестала в школу ходить, не в чем. Дядя Николай, отцов брат, слепой от рождения, четверо у него, две дочки, два сына, мельницу держал. Отобрали, с хаты выгнали.
«Я слепой, – пожаловался, куда вы меня?» – «Иди, ты лучше нас видишь». Отец помер, нам с Павлом было десять лет, мы двойняшки. Я плакала да причитала: «папочка наш родный, зачем ты нас оставил таких маленьких...».
Это рассказывала она мне как-то давно-давно и не раз повторяла за столом с другими, и я совсем забыл, что тот плач полностью передал в повести, которую напечатал в своём журнале Твардовский.
О Боже мой, косточки её лежали в песчаной глубине на казачьем кладбище в Тамани, а у озера, невдалеке от высохшего русла речки Осередь, колыхалась её живая душа, звучал привычный не замолкший голос... В темноте прошёл я дальше по аллее и вскоре придержался на виду двух старых клёнов, выросших, как мне сказали потом, на опустевшем самом старом кладбище. Вот там-то и полегли «во гробех» все мои пра-пра...Гайвороньские, Голычевы, Лихоносовы, Бывальцевы.
Ещё взял я с собой в дорогу кое-какие заветные листочки и тетрадочку, в которой матушка написала мне всего несколько страничек... Я добирался к Воронежу, сидел у окна на боковом месте отчуждённо, подолгу глядел на поля, речки и селения, раскрывал тетрадочку и, прочитав страничку-две, исписанные знакомым почерком («пишу, – жаловалась мать, – как курица лапой»), опять утыкался в окно, потом читал ещё, ласково водил пальцем по строчкам, горюя оттого, что долгие дни, когда все мои близкие и знакомые елизаветинцы были живы, миновали.
«Витя, ты спрашиваешь, вспоминаем ли мы свою деревню Елизаветино с бабушкой. Мы ж очень редко бываем вместе, а если сойдёмся, то не успеваем обо всём переговорить. Бабушка часто вспоминает братову жену, Андрияна Степановича. Её звали Фёкла Омельяновна. Она в семье держала себя надо всеми хозяйкой, все ей подчинялись и боялись её. Ещё был один брат Тихон Степанович, жена у него Евгения Яковлевна. И жила с ними бабушкина сестра, монашка, сроду замуж не выходила, какой-то она болезнью страдала, кажется, тифом и обреклась: если, мол, я выздоровлю, не помру, сроду не пойду замуж, буду жить монашкой. И вот она выздоровела и слово сдержала. Дарья Степановна. Были у неё книги о святоотцах; загрустит или кто её обидит, то она пойдёт в свою комнату, почитает те книги, и вся обида и тоска успокоятся. Так она и прожила до смерти. Вот её бабушка тоже вспоминает, когда бываем вместе. Когда бабушка овдовела, какой праздник или воскресенье – куда пойти со своим горем? Пойду к братьям, и там же сестра Дарья Степановна. Пойдёт к ним. С сестрой Дарьей поплачут, погорюют. Бабушке обидно было, что Фёкла никогда было не спросит: как живёшь, что да чего. Она, Фёкла, будто радовалась чужому горю. Посидит бабушка, попьёт чайку, поговорит и с тем уйдёт. Сестра Дарья её проводит, а Омельяновна начинает стол собирать: «уже, – говорит, – гости ушли, давайте будем ужинать». Вот какая была жадная. Брат Андриян умер давненько, Феклунья его Омельяновна продала в деревне свою избушку и поехала к сыновьям. Там ей такой воли не дали, переехала уже к третьему сыну, нигде ей не нравится, никто ей не подчиняется. Увидала её как-то бабушка, она и говорит: «Ох, Степановна, как плохо жить без старика, никому я не нужна». И так мы разговаривали, вспоминали...»
В Елизаветине и в Бутурлиновке я размечтался найти всё что можно об этих заветных местах, о времени, благословлявшем житие дорогих мне фамилий, зарыться бы в архивы, почитать в газетах, чем жила воронежская губерния в те годы, когда родились моя бабушка, мать, отец, крёстный и крёстная, узнать, из каких украинских окрестностей вывез Бутурлин наших хохлов, поклониться одному уголку, другому, приблизиться душою к самой России, которую мы толком не знаем...
В Воронеже я заночевал у писателя, печатавшего меня в журнале «Подъём», весьма похожего по замашкам и колориту на исторического хохла, мило звавшего меня только по фамилии, и я жаловался ему на самого себя под горилочку с перцем.
– Лихоносов, ты чего это так угнетаешься прошлым своих крепостных сородичей? – говорил он игриво-грубым тоном. – Ты чего хочешь затянуть в старинный Осыкин пруд и нас? «Как я хотел бы услышать их живые голоса!» – передразнивал он меня и улыбался. – Да и я бы хотел наставить ухо, в церковных метриках поздороваться со своими.
А потом? Кто посочувствует? Даже в семье покривятся.
– Это мне знакомо, – сказал я. – Всё равно что, говорят, в кладовке перебирать старые тряпки... А что ближе семейных преданий? Неужели мы для того появляемся, чтобы убегать от своей родни к каким-то чужим людям? зачем мы чуть подрастём, бежим из дома, от отца-матери, крёстных и двоюродных сестёр, зачем со скукой читаем письма матери, сестрёнки?
– Так грустно устроен свет.
– После института мне надо было окопаться в Елизаветине и жить-поживать среди Гайвороньских, Бывальцевых, Подгорных, Осыкиных, Бражниковых... – Теперь легко тебе страдать... Всё тебе культуры столичной, разной высокой хотелось небось... – ласково издевался писатель-хохол. – В отсталой деревне разве вы, такие возвышенные, будете простым девкам стихи читать? Они только борщ хорошо варят, скатерти и половики у них в хатах чистенькие, свежим молоком пахнут, а роскошно трепаться целыми вечерами о кинофильмах Феллини не умеют... В Елизаветине бы заскучал.
– Ну, на худой конец в Бутурлиновке бы жил. А мог бы там и родиться... если бы не революция да коллективизация...
В разлуке тосковал бы не по Кривощёкову, а по полухохлачьей Бутурлиновке, ездил бы к бабушке не в Топки, а в Елизаветино, порою ходил бы пешком, ухлёстывал за девками деревенскими – ...целовался под копной сена... – ...книжную науку постигал в Воронежском университете и роман написал бы не о казачьем Екатеринодаре (ни разу, может, и не появился бы там), а всё о той же родне и графской Бутурлиновке. Назвал бы как-нибудь так: «Графские пруды»
или «Метрическая книга».
– Ну как ребёнок... А ведь уже зубов нет.
– На чужие истории ушла жизнь.
– Да ты не из Бутурлиных ли?
Так стонешь...
– Не намекай. Но я и не из тех хохлов, чья порода точно обрисована в старой байке. «Как, – спрашивают, – живёшь, хохол?» – «Ой, та живу як горох при дорози, кто идэ, тот и щипнэ...» Моя жена, когда ругалась со мною, выговаривала мне: «Какой ты крестьянин, лопату в руки не брал. У вас в роду кто-то спутался, наверно, с помещиком... Повадки как у барина, гвоздя не забьёшь». А Бутурлины в самом деле близки мне стали. Я даже сейчас лишнюю рюмочку выпью... Давай полетим во времена оные, сейчас вытянусь журавлём и полечу в русскую глушь, что это мы потеряли праотцев, зачем так? Мы русские или нет?
– Кацапы вы, лапотники. Ну, лети.
За тебя!
– Извини, я из рода Гайвороньских, по бабушке из хохлов, на речку Осередь вывез их граф Бутурлин, как он отбирал, не знаю. Село Елизаветино. Александр Борисович Бутурлин помог Елизавете придти к власти, не в честь её ли назвали? Она же дала ему земли воронежские. Мне грустно, что я опоздал к «отеческим гробам». Я не Бутурля.
Это прозвище первого Бутурлина.
По Далю, Бутурля – болтун, пустомеля.
– Вот, значит, ты оттуда и вылез.
– А из Чернигова мне как-то прислал письмо мой однофамилец и объяснил, что Лихоносовы... от «лыхо несли», вот кто мы. «Лыхо несли» – беженцы, наверно, страдали, я так объясняю.
– А может, вы лихо несли другим?
– Тогда я сегодня напьюсь! Я москаль, кацап. Меня русская литература растила. Помянем Бутурлиных. Никто их в России не вспомнит, кроме меня. Да и вся Россия забыта. Вот я ехал сюда на поезде до Россоши. Со мною «Настольная дорожная книга» Тяншаньского. Станции, деревни вокруг, усадьбы. И в Бобровском уезде, куда входила Бутурлиновка, рассыпаны по поместьям дворяне, князья, то есть фамилии, каких уже нет в русском мире, а некоторые не звучат, как раньше. Пожалуйста: Васильчиков, Ермолов, Киреевский, Лопухин, Нащокин, граф Орлов-Чесменский, Племянников, Растопчин, Рахманинов, Свешников, Станкевич, Шеншин. Это только в Бобровском уезде. А что там теперь? остались ли хоть пни в бывших аллеях? И где эти роды? Во Франции, в Америке? И почему мне, крестьянину, ни погоревать? Пересохла Русь как речка Осередь в деревне Елизаветино.
Почему бы ни поплакать... А неподалёку в Павловском уезде ка-акие фамилии: ну хотя бы граф Воронцов, князь Гагарин, князь Горчаков, князь Щербатов...
А подальше ещё, ещё, так вся земля русская покрыта родовитыми гнёздами...
– И Гайвороньских ещё завезли...
Он загадочно встал, удалился в кабинет и с торжеством (оттого, что он что-то знает) вернулся с толстым томом Брокгауза и Эфрона.
– Да будет вам известно, писатели, неучи, запоздалые плакальщики по тщеславию, что – цитирую – «Гайворонские – русский дворянский род. Родоначальник его, Степан Гайворонский, был сотником 1-го компанейского полка при Елизавете (1750). Род внесён во II часть родословной книги Полтавской губернии». Там, господин писатель, ваших предков и нагуляли и перевезли на воронежские земли на роль крепостных крестьян.
– Слава тебе, Господи, – сказал я. – Если бы не нагуляли моих предков под Полтавой, я бы не смог родиться в Сибири... Слава тому Гайвороньскому, кто так удачно обнимал неведомую нам хохлушку...
Виктор Лихоносов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
