Слово о детстве, дружбе и судьбе

«Новосибирск, Кольцово, март 1996 г.

Дорогой Виктор Иванович!

Независимо от газет и прочих СМИ я и так помню, что тебе вот-вот стукнет 60. Не вздрагивай, возраст хоро­ший! Что-то привяло в теле, что-то распрямилось в душе, жизнь идет, так как крутится и крутится мироздание, воз­раст которого имеет другие измерения. Нередко, вечера­ми, я вспоминаю те годы и вижу славные деньки, яркое солнце и наши незатейливые фигурки. Мы были окруже­ны хорошими людьми и видели много хорошего. Не могу без улыбки вспоминать наши страсти-мордасти! Славно все было! Поздравляю с юбилеем, обнимаю, крепко лю­блю и желаю многих лет здоровья, счастья и творчества! Дружеский привет Оле и всем твоим.

Твой Эрик»

 

«Юрочка дорогой!

Не писал это время, так как в честь даты Виктора Ива­новича сидел-вспоминал, прокручивал в памяти то слав­ное времячко, когда мы росли и росли наши усы. Много светлых минут пережил, вспоминая те дни, и как мог, хоть и обрывочно и несвязанно, переложил на бумагу ухо­дящую тень отдельных минут от нашего молодого века, который когда-то казался нескончаемым. Я составил эти скромные, непоследовательные страницы для дружеско­го чтения, чтобы как-то с моей стороны почтить круглую Витькину дату. Если развлеку, или взволную хоть на мо­мент тебя и Витьку – буду счастлив. Задним счетом думаю, что все равно вам будет интересно, хоть и будете местами возражать, дескать – приврал!

Любящий вас, Матвей

 

О В.И. ЛИХОНОСОВЕ

В прошлом году исполнилось 75 лет другу с детства Виктору Ивановичу Лихоносову. Это повод обернуться и вспомнить былое. Дело давнее, в каких-то деталях могу ошибиться, но череду событий, надеюсь, не перевру.

В 1945 году, живя в Новосибирске, я перешел учиться из 62-й школы в 73-ю мужскую среднюю школу, во 2»Б» класс. Классный руководитель – Нина Ивановна, жен­щина рослая, сильная; очень внушительный вид и го­лос. В классе было под сорок человек и среди них мой будущий друг В. Лихоносов. Класс постоянно бурлил, как горшок на печке, особенно в перерывах. Однако на уроках это бурление загонялось вглубь наших худеньких послевоенных тел под строгим взглядом Нины Иванов­ны, который она могла подкрепить и своим твердым го­лосом, а то и подзатыльником. В эту пору мы с Виктором еще не сошлись близко, так как не сразу вызрели побеги взаимных симпатий.

Взрослеть мы начали класса с 6-го. С самым близким другом моим, Юрием Назаровым, мы жили в одном доме, в 4-х этажке (мы имели такой адрес: Новосибирск, Кривощеково, 4-х этажка; хотя в Новосибирске жило с пол­миллиона человек), но учились в параллельных классах. Он в «А», а я в «Б». С Юрой мы проводили вместе все не­ школьное время, а с Виктором мы, примерно с 6-7-го класса сидели за одной партой. Ряд наш был у входной двери, а сидели мы на третьей парте. Место хорошее. До­ску видно и от учителя не так близко.

Союз наш был приятным и полезным. Мне лучше дава­лись точные науки, Виктору – все гуманитарное и, конеч­но, литература. Тяготение к слову, к русской речи и пись­менности в нем было заложено от природы.

Даже почерк его, изящный, чуть кудрявый, выдавал че­ловека искусства.

Если на уроках математики, физики он выглядел то невнимательным, то откровенно обеспокоенным за пра­вильность ответа, зато на литературе он преображался, попадая в свою стихию. Все его трогало и волновало. Для нас, большинства, это был просто очередной урок, для него каждый раз – событие, открывающее новую дверь или новый путь в чудесную страну «литературу». Я вовсе не подгоняю воспоминания к его теперешнему высокому положению русского известного писателя. Скорее удив­ляюсь точности той магнитной стрелки, которая привела его позднее в журнал «Новый мир».

Наш преподаватель русского языка, Лев Николаевич Солуянов (Царствие ему небесное!), комментируя резуль­таты очередного сочинения, обычно начинал с критики в адрес всяких шалопаев; потом в его голосе появлялись уважительные нотки, когда он похваливал устойчивых хо­рошистов; последние же его слова всегда были обращены к Виктору. Голос учителя теплел. он с видимым удоволь­ствием зачитывал целые отрывки из его сочинения. Я ду­маю, что делал он это даже не с целью педагогического на­зидания, а просто ради собственного удовольствия. Хотя, возможно, это и есть акт высшей педагогики.

Я думаю, дело не в том, что школьник Лихоносов писал о Катерине из «Грозы» лучше Островского. Видимо, дело было в том, что, прикасаясь своим словом к созданиям великих мастеров, Виктор, как никто из нас, мог сообщить состояние своей души, создавшееся под воздействием книги, которую мы просто изучали, а он впитывал серд­цем, любя все, связанное с русской литературой.

По сравнению с нынешними школьниками, рабами телевизоров, магнитофонов и «денди», мы были графо­манами (не в смысле сочинительства, а чтения), так как книги для нас были главным источником знаний (все в точности по Горькому).

Пора, однако, подправить мои воспоминания, чтобы не создать искривленное, однобокое представление о Вик­торе Ивановиче. Конечно, это был обыкновенный маль­чишка, для которого были интересны все грани жизни, в особенности спорт. Футбол, конечно, раньше всего! Это позднее клумбы цветников, гаражи и всякие полезные на­саждения изгнали из дворов площадки, стихийно исполь­зуемые ребятами для футбола.

Два камня, а еще чаще школьные сумки, сброшенные в две кучки, образовывали ворота, и пацаны, рассчитав­шись на раз-два, разделялись на непримиримых сопер­ников. Драгоценную послевоенных времен обувь берегли, так что обыкновенно гоняли мяч босиком, завернув также и штанины под колено, боясь материнского укора. Фут­больные схватки длились до полного исчерпания време­ни или сил. Над полем носилось многоголосие призывов и оценок: «Кизюля, пас! – Мазила! Керя, давай! Ура!» и т. д. и т. п. Это была жизнь, наполненная страстями, удачами, истинным горем поражений и восторгами побед. Больше всего ценили удар, наносимый сходу, в мгновенно создав­шейся ситуации, неотразимый гол! Такой удар наносил­ся босой ногой с оттянутыми назад пальцами, чтобы мяч пришелся на подъем стопы. Главное искусство состояло в том, чтобы при сильном замахе попасть по мячу, а не по земле. Этим босоногим искусством безупречно владел Виктор.

Позднее были и гимнастика, и баскетбол, так сказать зальные виды спорта. Темперамент и вкусы Виктора ска­зывались и здесь. В баскетбол играл с тем же футбольным азартом и ловкостью был равнодушен.

***

В старших классах центральным увлечением стал школьный театр. У этого увлечения было две стороны. С одной стороны – искусство, с другой – девочки. Учились мы в то время раздельно, в мужских и женских школах. Класса с седьмого стали ходить на вечера, девочки к нам, мы в их 70-ю женскую школу. Знакомились, сдруживались, образовывали группы.

Наша компания, куда входило десятка полтора девчо­нок и мальчишек, называлась «община». Центром ее был необыкновенный парень, наш соклассник Валя Каган. Он превосходил нас во многом. Ростом, силой, спокойствием и рассудительностью был как взрослый. В школе был аб­солютным отличником. Хорошо и очень охотно играл на пианино. Но самое главное, у Вальки была мать, гостепри­имно принимавшая всю нашу компанию в их небольшой квартирке. Здесь встречались, пели песни, трепались обо всем и строили планы на взрослую жизнь.

Большая часть общины влилась в школьный театр. Играли сцены из Островского, Горького, Маяковского и т. д. Виктор был непременным участником всех поста­новок. Помню сценку: огромный Валька Каган – Несчаст­ливцев и маленький рядом с ним Счастливцев – Лихоно­сов. Каган-Несчастливцев неторопливо, увесисто басит Островский текст, а Счастливцев-Лихоносов, будучи аб­солютно в образе, живо-живо тараторит свою партию. А в зале наша отзывчивая и дружелюбная публика вос­торженно аплодирует назидательному финалу. На взгляд школьника того времени, Лихоносов был замечательным актером, стоявшим в ряду таких школьных знаменито­стей как Ю. Назаров, А. Карпов, В. Поночевный (позднее ставшие профессиональными актерами).

***

И вот наступил 1954 год, год выпускной. Экзамены, длин­нее нынешнего спортивного десятиборья, успешно сданы, и перед нами открыт весь мир. Закончилась самая счастли­вая пора жизни, оглядываясь на которую, понимаешь, что всем этим прошедшим счастьем мы были обязаны замеча­тельному поколению наших родителей, в особенности ма­терей. Многие отцы погибли на прошедшей Отечествен­ной войне; те, кому повезло, вернулись восстанавливать жизнь страны, а матери наши, не зная устали, не покладая рук, растили нас. Материальных благ мы много не видели, но самое ценное – материнская неусыпная ласка и забота – нам достались вполне, и это сделало нас счастливыми выпускниками 1954 года. А вот дальше, в самостоятельной жизни все пошло сложнее. Но это все потом.

Трое друзей, Лихоносов, Назаров и автор этих строк, решают ехать в Москву. У Лихонова и Назарова все давно обдумано и определено их яркой театральной судьбой. Они будут поступать в театральный институт.

Мою судьбу Виктор решает просто и великодушно: «У тебя по химии пять, будешь поступать в Московский Менделеевский институт!»

***

Ах, пассажирские поезда того времени! Неторопли­вые, необязательные, но очень домашние. Я здесь не то­чен. Конечно, скорые и литерные ходили как часы, а вот всякие дополнительные, не взирая на Кагановича, ходи­ли произвольно. Помню, что тем поездом мы добира­лись до Москвы пятеро суток. Сегодня поезд «Сибиряк» добегает от Новосибирска до Москвы за 46 часов. Ей Богу, не знаю, что лучше!

Во времена, которые мы вспоминаем, поезд, ведомый паровозом «Иосиф Сталин», через 300-500 км пути оста­навливался для заправки водой и углем. Заправка дли­лась 40-60 минут. За это время пассажир мог пообедать в вокзальном ресторане, купить газеты, пирожки, пиво, горячую картошку, рыбу, помидоры, огурцы и редиску. Он возвращался к объявленному времени в вагон, но по­езд еще 10-15 минут великодушно дожидался опоздав­ших. Потом он долго гудел, распыхивал ход своих колес, демонстративно трогаясь, и уж потом бесповоротно наби­рал стремительный ход.

Увы, то время!

Виктор выскакивал на всех остановках, возвращал­ся с толстой пачкой газет и новым дорожным анекдо­том. В поездах того времени дозволялось открыть дверь, сесть на ступеньках и воспринимать движение прямиком в грудь и в душу. Наговорившись, наспорившись в ваго­не о судьбах всемирной литературы, мы усаживались на ступеньках и вдыхали воздух странствия, а глазом про­пускали в мозг миллионно-кратный разрез образа нашей Родины. Все виденное нами подтверждало правдивость читанного нами: «Родина наша – велика и прекрасна»!

На Урале нам повезло стоять полсуток. Мы успели и на­гуляться и искупаться за это время. Оглядели впервые чу­деса горной местности, призадумались о разности земель нашей огромной страны. Потом пошла череда прекрас­нейших городов России. Виктор, переполненный прочи­танным о русской земле, с восторгом узнавал знакомые из книг названия по вывескам станций и приплясывал на перроне, выдавая восторг первооткрывателя. Юрка, об­ладающий более точной памятью, временами осаживал нашего первооткрывателя, но все умное вторично перед первым восторгом души.

 

***

Вот и Москва – цель и центр нашего стремления. По­сле Казанского вокзала, подавившего нас многолюдством и скоростью броуновского движения человеческих тел, все как-то устроилось, и мы оказались в общежитиях наших институтов. Я, как меня и определил Виктор Иванович, оказался на Соколе в общежитии МХТИ, а друзья мои на ул. Трифоновской, в общежитиях театральных училищ.

Напряженность этих двух недель экзаменационного пребывания в Москве столь драматична, что перо мое опу­скается, не решаясь описывать те события. Мои-то дела устроились просто и благополучно. Я спокойно прошел собеседование и был принят в Московский химико-тех­нологический институт им. Д.И. Менделеева, где конкурс всего-то и был 1:5. Мои же друзья решились на испытания, где на каждое место претендовало 30-40 страдальцев-талантов. Юра прошел, и это наше первое общее ура! Но, увы, и еще раз, увы! Не разглядели педагоги Щукинского училища таланта нашего главного героя. Я думаю, хоть и не присутствовал при испытаниях, что все происходило торопливо, поверхностно и, наверняка, нервно. В отличие от нас, технарей, в искусстве предусмотрено три тура. Но лицедейство – штука коварная! В любой момент у испыту­емого может возникнуть мильон препятствий, из которых главное – мандраж.

***

Печальное возвращение домой. У неудачи фиолето­вые тона, на краю видимого спектра. Виктор поступает в Новосибирский сельхозинститут, едет осенью на уборку в колхоз в открытой машине, жестоко простывает и тяже­ло заболевает. Болезнь держит его взаперти почти год. Га­зеты, книги и мать – единственное его общение с внешним миром. Главную роль в его жизни, конечно, сыграла его мать – глубокоуважаемая Татьяна Андреевна, женщина необыкновенная во многом. Ее главным качеством были стойкость и доброта. Что бы ни происходило, эта женщи­на всегда излучала участие, готовность подхватить любую ношу, всегда принять, улыбнуться и дать добрый совет. Пока наш герой болел, его мать, полная творящей и до­брой силы, выправила и тело его и душу.

Пришла весна и наш лирик отправился искать счастье в славном городе Краснодаре. В этот раз все сложилось хорошо. Он поступает на историко-филологический фа­культет Краснодарского университета, и дальше – это обычное студенческое счастье на целых пять лет. Он бы­стро крепнет, обзаводится новыми друзьями и подруга­ми. В письмах его все больше прежнего юношеского озор­ства. Он оттачивает сальто с места и с разбега, делая их подчас на булыжной мостовой, не снимая пиджака и бо­тинок, разве что отставив в сторонку чемоданчик с книга­ми. Никогда я не был в Краснодаре, а, видимо, что-то не­обычное есть в этом старинном городе, где воспрял духом и телом наш герой. Все чаще в его письмах не воспомина­ния о прошлом, а новые краснодарские мотивы и сюжеты с участием нового друга Кеши.

Летом на каникулах мы, Виктор, Юра и еще несколь­ко наших друзей, встречались в Новосибирске и, сколько помню, бесконечно провожали друг друга до дому. Не в силах закончить рассказы о том, что с каждым было, мы разворачивались в противоположную сторону и все про­должалось. Теперь, так сказать, едучи с ярмарки, понима­ешь, что по интенсивности жизни и чувств молодость – единственная пора. И позднее случается много хорошего, но все как-то гораздо тише и глуше.

Виктор тогда еще, мне кажется, не приступал всерьез к сочинительству. Были письма, наброски, но ничего за­конченного к предъявлению читателю не помню. Это была пора накопления. Отдача наступит позже.

***

Хрупкое, однако, даже счастье молодости. Не успева­ет Господь Бог всех предостеречь, да простится мне это смиренное замечание! Где-то на последних курсах Виктор снова внезапно и скоротечно заболевает. Быстрая опера­ция спасает его, но все происшедшее переменяет наше­го героя, переведя его в другое состояние духа и тела. Это уже другой человек, много старше нас по опыту много­страдальной души. Надлом от болезни еще долго будет за­метен, но восстановительная работа началась сразу и уве­ренно. Много передумал и перечувствовал наш герой, в основном в себе, скупо комментируя свое продвижение вперед в письмах к друзьям. Тише и лиричнее стали его письма, задумчивее рассуждения, отвлеченнее от сегод­ня. Взгляд его устремлялся одновременно в наше личное прошлое, и становился много шире ранних юношеских установок; и в то же время все чаще в его высказываниях, письменных и устных, звучал мотив Родины, малой Но­восибирской и Краснодарской, и большой, всей России. В его письмах природный, полный щедрой избыточной живописности слог мало-помалу сменялся на суховатый и точный слог, в котором, однако, по-прежнему угадыва­лось горение души. Юность кончилась.

***

Распределения по окончании институтов, как и посту­пления, свершились быстро и как будто бы тяп-ляп, но нам было грех жаловаться. Юрий Владимирович Назаров, уже на последнем курсе получавший много приглашений из могучей державы славного Советского кино, был опре­делен в театр Ленинского Комсомола. Виктор Иванович Лихоносов, выучившийся на деньги избирателей Красно­дарского края, был справедливо направлен на учитель­скую должность в станицу. Автор этих строк, выпускник МХТИ им. Д.И. Менделеева, был распределен в только что созданное Сибирское отделение Академии наук СССР.

Словом, каждый из нас попал, куда надо. Ю.В. Назаров, необычайно окрепший за годы учебы, уверенно вошел в круг испытанных гладиаторов актерского действа и сто­ит в нем по сию пору. В.И. Лихоносов, герой нашего рас­сказа, быстро завоевал пристальное внимание читающей публики, а для многих сразу стал любимым писателем. Я, грешный, тоже нашел свое место у лабораторного стола. Как говорится: «Чего же боле!»...

Ах, если бы только в этом и было счастье...

Но, вы знаете, сколько-то и в этом было счастья!

Дело не только в личном удовлетворении. Позднее, присутствуя при встречах моих друзей с публикой, я ви­дел, как много значит образ моих друзей-творцов искус­ства и их труд для российского читателя и зрителя.

Зритель, конечно, более выразителен. Во Внуковском аэропорту, к провожающему меня Ю.В. Назарову без ко­лебаний подходит при мне женщина – пассажирка сред­них лет – и с ходу, второпях, высказывает ему все копив­шееся восхищение от его кинообразов.

В.И. Лихоносову, который не был известен народу по экрану, были адресованы тысячи писем читателей с тем же накалом приязни и благодарности за творчество. Чи­татель и зритель наш – чудесный партнер, теплый, вос­приимчивый и благодарный. Наверное, частично и это­му, обязана наша земля рождением прекрасных творцов искусства, которое само есть простой отклик на этот свет­лый привет.

 

***

Вот мы и разъехались; даже не столько географически, мы и так были в разных городах, сколько по профессио­нальной углубленности. Какое-то время даже переписка притихла. Каждый в своем углу сватался, женился, ссо­рился, сходился, словом устраивал личную жизнь. Потом, как после бури, все вдруг разгладилось, поверхность вод очистилась, и мы снова нашли друг друга.

Все-таки это было уже другое состояние. Нам было по 23-24 года, все без исключения переженились. Уж, какое счастье кто нашел, это потом станет ясно, а пока все женаты!

В эту-то прекрасную пору, которую можно сравнить с апрелем-маем, когда набухшие расфуфыренные почки лопаются, давая дорогу зеленым листочкам, и деревья ми­гом покрываются чудесным нарядом, именно в эту пору появились первые ростки литературного творчества Вик­тора Ивановича Лихоносова.

Заявка была скромная. Рассказ «Брянские». Все просто и незатейливо, но рассказано так, что хочется читать и чи­тать. Понимаешь теперь покойного Льва Николаевича Солуянова, нашего учителя русского языка и литературы, который зачитывал нам на уроках образцы лихоносовской прозы. Не буду цитатами усложнять свой рассказ. Тут всего-то довольно дать два-три словосочетания, чтобы представить русскость и музыкальность лихоносовского языка: «...уже ноябрь, еще светлы дали...», или «...дом у ко­лодца, поле до леса...»

Впрочем, что я! Зачем вторгаюсь на чужой выпас. Есть профессиональные аналитики с великолепным чувством языка и стиля, и среди них есть те, кто полюбил Лихо­носова сразу. Например, Олег Николаевич Михайлов, известнейший литературовед. Дальше я воздержусь от литературных оценок творчества нашего героя, а лучше потрачу время на то, чтобы как-то дополнительно высве­тить развитие его души, насколько это в моих скромных любительских силах. Впрочем, ведь сидел же я с ним на одной парте в школе.

Жизнь самоценна. Она протекает, однако, в мире, име­ющем определенное устройство. Мы жили при социа­лизме, который имел очень четкие законы и правила. Мы, выросшие в этом обществе, легко и безболезненно мирились с его ограничениями, но зато и пользовались теми возможностями в области образования, культуры и социальной политики, о которых теперь Россия плачет, потеряв их, возможно, безвозвратно. В том мире царил настоящий идеализм, оттолкнув и похоронив который, нынешняя власть прибрала в чужие руки и многое из ма­териального мира, созданного трудом советских людей.

Ю. Назаров в публичных выступлениях постоянно спрашивает публику: «Назовите, чему плохому нас учила Советская власть?» Никто прямым ответом ему не может возразить. Такого прямого ответа физически нет, так как вся идеология Советской власти была построена на веко­вечных идеалах человечества.

Другое дело практика! Тут дела были значительно хуже. Целину освоили, потом оказалось, что лучше бы до­бротнее обиходить удобрением и культурой имевшуюся роспашь. Ужесточили экономическую строгость – пополз буйный сорняк теневой экономики. Разрешили импорт ширпотреба – граждане стали воротить нос от отечествен­ного товара. И т. д. и т. п.

Что делал в те времена В.И. Лихоносов? Верный при­родному чутью, чуждый изгибам моды, он писал обыч­ную историю любви людей друг к другу и к Родине. Искал слово правды, стремясь к библейской справедливости.

В его рассказах и повестях люди верят, стремятся, лю­бят и поступают согласно извечным людским законам до­бра и справедливости.

В ту пору обычно случалось так. Мы уже были с телефо­нами. Звучал звонок, поднимаешь трубку, слышен нето­ропливый басок: «Аллее!» По характерной хрипотце уз­наешь Лихоносова. Голос, однако, независимо добивается: «Уголь заказывали? Везу три тонны. У вас какой подъезд? Второй? Где ссыпать?» Знаю я эти нехитрые дружеские розыгрыши. Скоро появляется друг.

Мать его, Татьяна Андреевна, еще несколько лет жила в Новосибирске, ожидая редких приездов Виктора Ивано­вича и постоянно готовясь к ним. С его приездом появля­лись и мы. Чаще всего это случалось чудесным коротким сибирским летом. К этой поре нашей жизни (25-30 лет) мы уже не очень отказывались от хлебосольного подно­шения Татьяны Андреевны. К праздничному столу при­саживались заглянувшие по случаю соседи. Разговор оживлялся, средоточием его была жизнь той самой ули­цы, которую Виктор описал в своей повести. Вы можете увидеть всех героев тех лет на страницах его повести «На улице Широкой». Не обходилось без застольных песен.

***

Встречи и переписка становились все более редкими. Это было понятно. Жизнь выносила нас независимыми струями на разные течения океана бытия.

60-70-е годы были для Виктора Ивановича замечатель­ной порой возмужания, своих открытий, упорной рабо­ты и публикаций недлинной серии рассказов и повестей, каждый из которых стоил ему огромного, требовательно­го труда. Он говорил однажды при встрече, имея в виду некоторых своих коллег: «Как они могут за год или пол­года создать кирпич (рукопись такой толщины)? Иногда дни бьешься над строчкой!»

Это восклицание Лихоносова вовсе не свидетельство его малых писательских сил. Та легкость, с которой он вы­сыпал на тебя в разговоре суждения, мысли, вопросы или воспоминания, как раз свидетельствовала о мощной тур­булентности его творческого мышления. Но на бумагу он переводил лишь то, что проходило через стократный вну­тренний фильтр художественной и нравственной требова­тельности. Потому и писал относительно мало. И всегда поминал И.А. Бунина, который был для него примером и нравственности, и художественности.

В Бунинской парижской квартирке он побывал-таки по случаю поездки во Францию где-то в конце 70-х годов. Подробности не рассказывал, так как, мне кажется, не­многое он нашел из того, что надеялся найти. Умри Бунин в России, его музей был бы другим.

Долгая жизнь на юге, в Краснодаре, понемногу сдвигала пристрастия Виктора и его привычки. Он перевез Татья­ну Андреевну на жительство в Тамань, где долго и труд­новато коренная сибирячка приживалась к другой почве и иному укладу жизни. Виктор теперь подолгу жил у ма­тери, по-прежнему находя нужный ему отклик у родного человека. Туда же, то по пути, то специально, нет-нет да наведывался Юрий Назаров, который всегда был первым читателем лихоносовских вещей и первым же, и самым суровым критиком.

***

С отъездом Татьяны Андреевны Виктор бывал в Ново­сибирске все реже. При встречах признавался, что тянет его в Новосибирск по-прежнему.

Случалось, осколки нашей общины собирались вме­сте, устраивали застолье. Ю. Назаров брал гитару и мог 3-4 часа подряд на память петь песни нашей юности и молодости, а вернее молодости нашей страны. Наши повзрослевшие ровесницы-подружки восхищенно ахали, а Юра – пел.

Виктор Иванович, сколько помню, певческого задора не проявлял, хотя слух имеет музыкальный. Но непременно вступал в хор голосов. Юру сменял Валя Каган, садивший­ся за пианино, звучала новая череда песен, одна лучше другой. Те, кто жил в ту пору, помнят эти чудесные мело­дии, помнят их светлое настроение.

В прошедший праздник встречи нового 1996 года сре­ди хлама, глупостей и ставшей обычной для нынешнего телевидения пошлости, вдруг прошла передача совсем другого звучания. Может быть, она была задумана автора­ми в духе: «Человечество, смеясь, прощается с прошлым». Зачин передачи так и выдержан. Знаменитые современ­ные певцы в слегка издевательском ключе и подобранных к этому случаю маскарадных костюмах, переиначивая смысл песни на какой-нибудь нынешний подловатый сю­жет, пели песни 30-40-50-х годов. Однако постепенно, как у зрителей, так и у певцов, я думаю, всплывало само собой нечто более глубокое – восхищение и любовь к тем истинно советским шедеврам, светлым, гуманистичным, изумительно мелодичным и радостным. Это нельзя было скрыть ни под какими ироническими ухмылками испол­нителей, ни их дурацким маскарадом.

Слава Богу! Хоть в такой одежке и хоть раз проскочили эти чудесные песни на экран! На завтра включаешь теле­визор – снова иностранное мяукание на всех каналах! Дей­ствующая ныне цензура жестче и непримиримее преж­ней советской. Все неамериканское фильтруется так, что на экран проскакивает только скользкий подхалимаж ны­нешнему хозяину земли.