В самое завершение Девятнадцатого столетия видный русский писатель Евгений Львович Марков (1835-1903) в конце своего путешествия по Средней Азии возвращался домой низовьями Волги, начиная обратный путь с Астрахани. И плавая на комфортабельном пассажирском теплоходе, пристально вглядывался в рабочий режим матери-Волги, с её судами, буксирами и цепочкой гружоных барж. Россия промышленная, индустриальная крепко становилась на ноги. Ей требовались металл, нефть, уголь и много человеческой энергии, усилий предприимчивого ума и масштабного расчёта во всех сферах практической деятельности. Всё это видел и замечал просвещённый паломник, посетивший до этого отдалённые страны Ближнего Востока и Европы. Любознательный писатель на страницах своей книги весьма живо рассказал о природных, исторических, культурных достопримечательностях Волжских просторов и главных губернских городов: Саратова, Самары, Симбирска, Казани, кончая Нижним Новгородом – столицей пароходства, где оканчивается путешествие маркова.

«Может быть, нигде в другом месте, и ни при каком другом случае русский человек не ощущает всеми инстинк¬тами своими так живо, как здесь, на рубеже Азии и России, что самое Русское в Руси – это ее Православие.

Золотые маковки православных храмов и торжественный звон их колоколов будят родное чувство жарче и сильнее, чем все остальное, что видит глаз, что слышит ухо. И тогда понимаешь, почему в течение всей своей длинной и суровой истории русский народ самоотверженно ложился костьми, защи¬щая прежде всего церкви Божии, и в одной только вере православной всегда видел тот общий государственный стяг, который в годины бедствий стягивал к себе в одну тесную народную семью разрозненных усобицами князей и враждовавшие друг с другом города и области. Православие – было патриотизмом русского человека…».

А побывал наш паломник в иных землях: он ездил изучать и запечатлеть в рисунках азиатские древности – памятники культуры, искусства и народного творчества. С этой целью он побывал в Туркмении, Бухаре, Самарканде, Ташкенте и Фергане. Потом – Каспий, и наконец Волга – путь домой. Свои впечатления и собранный познавательный материал Евгений Львович изложил в двух солидных томах «Россия в Средней Азии», вышедшей в Санктпетербурге в 1901 году.

М.А. Бирюкова, А.Н. Стрижев.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОЛГЕ

Устье Волги

С раннего утра мы в открытом море. Никого не видно ни впереди, ни назади, ни направо, ни налево. Не качнет ни разу, хотя свежая волна бежит навстречу, и ветер дует в лицо. Я все время с большим интересом беседую с человеком, с которым случайно познакомился на пароходе, и ко¬торый представляет из себя характерный тип волжского торговца; по виду он не то купец, не то мужичок, волоса в скобку, говорит простонародною речью, с сильным нажимом на о, с чисто русскими бесцеремонными словечками, особенно по адресу жидов, но отлично понимает вместе с тем самые сложные финансовые и экономические вопросы, ворочает огромными делами, имеет несколько пароходов и наливных барж, и держит у себя в Царицыне управляющим бывшего контр-адмирала. Это известный по всему Каспию один из братьев А...

Мне сказали, будто он даже совсем неграмотен и едва выучился царапать свою фамилию, но с тем вместе он на¬столько выдающийся промышленный и торговый местный дея¬тель, что его вызывали не раз как эксперта в разные Петербургские комиссии, и он сам лично ездил в Англию заказывать себе шкуну.

Мне уже отчасти знаком этот тип русского практиче¬ского здравомысла-самоучки, который чаще всего встречаешь именно на Волге, в том смелом и способном мужичестве, что прокладывает себе дорогу от лаптей прямо к миллионам, своими разнообразными рассчетами и приемами соперничает с многознающим иностранцем и составляет, строго говоря, основную силу всей нашей промышленной и торговой жизни. С другой стороны, это тип глубоко исторический, тип того сметливого и предприимчивого великоруса, который, при самых неблагоприятных внешних условиях, утверждал потихоньку свое владычество над целою частью света и своими не показ¬ными, но неутомимыми трудами умел создать мало-помалу мо¬гучее русское царство. Это тип хотя и мужицкий по речи, по внешности, далеко однако не темный. Напротив того, люди этого типа всегда радуют и удивляют меня широтой и беспристрастием своих суждений и светлым взглядом на наше будущее, чего меньше всего ожидаешь от них. Эти малогра¬мотные люди искреннее, чем кто-нибудь, верят в необори¬мую силу просвещенья, в очевидную пользу науки, в необхо¬димость школы для последнего пахаря. Они гораздо либераль¬нее и в мнениях своих, и, особенно, в действиях многих профессиональных либералов, и хотя ничего не знают об Америке и никогда не были в ней, но в сущности гораздо похожее на американцев по своему характеру и всем делам, чем многие из наших красноречивых проповедников аме-риканизма. Эти крепкие русские головы и крепкие русские ха¬рактеры в несокрушимо крепком простонародном теле на все смотрят прямо и везде действуют с спокойною реши¬тельностью, без нервности, без иллюзий, но и без малодушных разочарований. Знания их, конечно, ограничены, но зато удивительно тверды и определенны, память девственная, на¬стоящая мужицкая, всегда владеющая необходимым запасом цифр, и такая же меткая мужицкая наблюдательность, от которой ничто не укроется... Они везде остаются сами собою: в дамской гостиной, в приемной сановника, на бирже и в толпе рабочих. Ведут твердо свою линию, держат зорко и подчас жестко свой рассчет, и не стараются разыгрывать из себя никакой роли.

Как вы смотрите на них, нравятся ли вам их манеры и речи – это их нисколько не тревожит, и они над этим нисколько не задумываются. Они не хотят казаться ничем, кроме того, что они есть, ни немцами, ни американцами, ни учеными экономистами, ни миллионерами, сыпящими золото. Но они зато и не стыдятся того, что в них есть и каковы они; они не конфузясь крестятся при вас на святые иконы и Божьи храмы, не конфузясь едят постное в посты, не конфузясь среди расфранченной публики ходят штаны в сапоги и длинно¬полый кафтан на плечах... В этой простоте и цельности – их великая сила. Цивилизацию, научные изобретения они ува¬жают не потому, чтобы считали их за какой-нибудь суеверный фетиш, которому почему-то обязательно для всех поклоняться, а потому, что на каждом шагу своей практической жизни, своих собственных промышленных и торговых предприятий, убеждаются в несравнимом превосходстве просвещенья и благоустройства над невежеством и беспорядком, честных и знающих специалистов над темными и плутоватыми лю¬дишками, учившимися на медный грош.

***

По словам моего бывшего собеседника, рыболовное дело Астрахани и ее прибрежий – в руках нескольких крупных фирм. Базилевские, известные петербургские золотопромышлен¬ники, Сапожников, Хлебников и некоторые другие – главные хозяева здешнего рыбного дела.

Хлебников, который из купцов сделался предводителем дворянства, считается особенно дельным и умным промышленником.

Самая доходная статья здешнего рыболовства, так назы¬ваемая «мужицкая рыба» – вобла и сельдь. Воблы ловится в год до 500 миллионов штук и более. Сельди стали сильно уменьшаться в числе. У Сапожникова обыкновенно ловилось до 50 миллионов сельдей, а в нынешнем году не более 4, 5 миллионов. На осетрине не разбогатеешь, потому что она тре¬буется одним богатым, все равно как железная дорога извлекает свои доходы с пассажиров не 1-го класса, а 3-го, где ездит рабочий люд. В торговле выгодно только то, что нужно всему народу. Лов воблы и сельди – в апреле, вообще же временем рыболовства считается весна, от 1-го марта до 9-го мая, и осень, с 7-го сентября до 14-го ноября. Рабочему платят за 2 месяца от 10 – 25 рублей на хозяйских харчах. Нанимают только на эти сроки, потом промыслы пустеют; продолжается только укладка рыбы в бочки. Зимой хотя ловят, но мало, и сейчас же пускают в продажу, не заготов¬ляя впрок. Главные рыбные заводы не в самой Волге, а в ее рукавах, которых тут насчитывают до 360, начиная от самого восточного, так называемого Бузана... Впрочем, заводы тянутся и по Волге, вплоть до Царицына. Цены на рыбу в Астрахани часто выше московских, но в обыкновенное время здесь можно иметь свежую икру не дороже 60 коп. за фунт. Самая ценная и вместе необходимая вещь на рыбном заводе – это их громадные ледники. В лед врубаются гро¬мадные деревянные вместилища, залитые смолой, для рассола рыбы. В такое помещенье входит до 300.000 голов сельди, а подобных помещений в хорошем леднике бывает до 200. Воблу не солят, а сушат, нанизывая на веревки. Ее обыкно-венно такое множество, что точный счет очень затруднителен. Из сетей ее сыплют в особые лодки, так называемые «прорезы»; носят носилками и считают только каждые де¬сятые носилки. Счет же точный делается уже при самой про¬даже. С 9-го мая до 1-го июля рыбная ловля запрещается. Санитарная комиссия зорко смотрит, чтобы на ловлях соблюдалась строгая чистота, и заводчики часто обижаются на ее излишнюю требовательность. По рассказам моего спутника, бывший астраханский губернатор, князь В., много облегчил положение заводчиков, лично входя в их дела и не допуская неосновательных придирок. Раз на одного заводчика сосед его подал донос, что у него вся мука для рабочих полна червей. Вследствие этого доноса комиссия запечатала склад муки, и 500 рабочих остались без куска хлеба. Заводчик бросился, по обыкновению, к князю. Тот немедленно сам отпра¬вился с ним на завод, но по дороге неожиданно заехал на завод доносчика и осмотрел его собственную муку. Захватив два куля ее, он приказал просеять их через сито, и в 7-ми пудах муки нашел 1 ½ фунта червей, между тем как в муке обвиненного их оказалось всего ¼ фунта.

У другого заводчика комиссия арестовала мильон голов воблы, будто бы вонючей. Заводчик кинулся сейчас к князю, который точно так же лично расследовал дело. Оказалось, что коммиссия арестовала совсем сырую рыбу, которая через это стала сейчас же портиться в мешках; на веревках же она в 3 дня отлично высохла и стала очень вкусною. Приглашен¬ные члены комиссии, попробовав этой рыбы, должны были признать, что она действительно была вполне годною в продажу.

Вообще я слышал горячие похвалы князю В.

«Такие только люди царю и нужны: деятельные, умные и честные!» – характеризовал его мой энергический собеседник.

Странно, что до сих пор не могут проложить телеграфного кабеля из Астрахани к так называемым «9 футам», то есть станции, где останавливаются морские пароходы, и откуда пассажиры пересаживаются на волжские пароходы. Уверяют, будто это было бы непосильно дорого, и оттого до сих пор телеграф проведен только на «Бирючью Косу», за 30 верст от «9 футов».

На «9 футах» перегружаются и все нефтяные наливные суда, что особенно убыточно и неудобно. Хотя дело поставлено по возможности практично, так что в один час успевают перелить до 10.000 пудов нефти, но, тем не менее, в этом перегруживании товара среди открытого моря огромная помеха торговле. Часто случается, что сильный ветер с моря дует несколько дней и все время не дает судам перегружаться; а нередко буря и топит злосчастные суда, вынужденные про¬водить в ожидании перегрузки дни и даже недели среди бушующих волн, ничем не защищенные от шторма. С дру¬гой стороны, нет никакой возможности устроить пристань среди открытого моря. Морской ледоход, могучий как нигде на бурном старом Каспии, сокрушил бы в одно мгновенье самые крепкие сооружения человека.

Углубить фарватер морского залива и устье Волги – стоило бы колоссальных миллионов и не повело бы в сущности ни к чему, потому что песок безостановочно плывет по Волге и безостановочно засаривает все рукава и фарватеры ее.

А. сообщил нам, что Астрахань не ведет торговли нефтью, покупая ее только для себя; вся же здешняя торговля каспийскою нефтью сосредоточивается в Царицыне, этой громадной всероссийской цистерне для керосина, откуда он развозится в вагонах по лицу всей России.

Без Ротшильда и Нобеля, по мнению А., у нас бы стало все нефтяное дело. Московские купцы, по его словам, могли бы двинуть на него сотни миллионов рублей, да предпочитают резать купоны, а когда Нобель завел нефтепроводы и разные заводские усовершенствования, все бросились с него списывать, и дело сразу ожило. Американская компания привезла с собою 14 миллионов долларов, чтобы устроить нефтепровод из Баку в Батум; им отказали, а теперь сами не знают, куда девать нефть. Продают ее на месте по 1 коп. за пуд, керо¬син по 7 коп.; а тут еще правительство пошлину наложило невозможную: 40 коп. с пуда! Ежемесячно из Баку перевозят через Каспийское море в Волгу 35-40 миллионов пудов керосина. За один раз все каспийские суда могут перевезти 18 миллионов пудов: 9 миллионов парусные суда и 9 мил¬лионов паровые. Паровое судно может обернуться раза 3-4 в месяц, а парусное только один раз.

По словам А., лучшие наши волжские пароходы строятся в Нижнем и окрестностях его. Курбатовский завод в Нижнем производит сам решительно все составные части пароходов, ничего не выписывая из-за границы. Особенно славится на Волге своим мастерством строитель пароходов Калашников. Он – совершенный самоучка, как это часто бывает у нас на Руси, но за свое необыкновенное искусство будто бы получил звание инженер-технолога и право читать лекции о постройке пароходов, как уверял меня А. Его пароходы отличаются удивительною способностью сидеть очень мелко и ходить быстро, а в то же время замечательно красивы. В на¬стоящее время он, кажется, разошелся с хозяевами и бросил завод, нажив, впрочем, себе хорошее состояние. Много паро¬ходов строит и Сормовский завод, в 12-ти верстах выше Нижнего.

В Рыбинске тоже есть три пароходных завода Журавлева. Вообще теперь все пошли пароходы собственного изделия.

Зевеке, хозяин известной пароходной фирмы, удачно сопер¬ничающей с «Кавказом и Меркурием», был прежде приказчиком Журавлева и убедил его построить еще неведомые тогда на Руси шесть американских двухэтажных пароходов, которыми теперь кишит Волга, и которые составляют одно из великих удовольствий волжских прогулок. Образовалась Волжско-Камская компания, но она скоро разорилась от неумелого ведения дел, и Зевеке купил тогда за собственный счет все его пароходы, построил к ним еще девять новых и стал получать большие барыши, потому что вся публика бро¬силась на эти, в высшей степени удобные, роскошные и по¬местительные пароходы. Но все-таки из числа пароходных волжских тузов наиболее крупными считаются до сих пор Журавлев, Любимов и братья Каменские, гоняющие свои па-роходы, кроме Волги, еще по Каме и сибирским рекам.

Нынешний год вода в Волге поднималась очень невысоко, в Нижнем на 4 аршина, в Царицыне на 3, а в Астрахани всего только на 2 аршина, чего уже давно не бывало, и что вредно отозвалось на укосах трав по дальним заливным лугам. По причине этой же мелководности с некоторых рек, впадающих в Волгу, не могло прийти до сих пор много лесных караванов, вследствие чего цена на лес сильно под¬нялась. Впрочем, эта дороговизна не продержится долго, так как она же и вызовет самый усиленный подвоз леса на всем, на чем только можно.

Меня особенно утешала в А. его спокойная и незыблемая, истинно-крестьянская вера в то, что земля и вода неистощимы, что они будут вечно кормить человека, если только к ним приложить настойчивый и разумный труд. Это отрадная про-тивоположность обычным малодушным взглядам нашего помещичества, будто ничто не дает дохода, все в убыток, и будто у нас на Руси ничем заняться нельзя. В этом сказывается глубокая разница между человеком-работником и человеком-белоручкой, питомцем гувернанток и классических школ, который не приучен ни к какому настоящему делу. Богатство России было и будет создано, конечно, не этими белоручками, а подлинными русскими характерами, с их сме¬лою предприимчивостью и быстрою практическою сметкой.

***

Целый день мы идем, как в океане, не видя нигде ни островка, ни куска берега. Пароходы и те встречаются теперь редко; они идут другим, не нашим курсом, прямо на Астра¬хань, не заходя в Петровск. Следить за ними – теперь един¬ственное наше развлечение. Зато в волнах моря то и дело качаются тюлени. Сначала они напугали меня. Стою, задумав¬шись у борта, пристыв глазами к морю, я вдруг вижу в волнах его какое-то круглое, словно человеческое лицо... Лицо это смотрит прямо мне в глаза своими черными, умными гла¬зами и, кажется, употребляет все усилия, чтобы не отстать от парохода... У меня сдавилось сердце. Что это? утопающий? Откуда он может быть?.. Повёл глазами немного дальше, там опять такой же утопающий, с таким же заливаемым волнами круглым лицом, обращенным к пароходу, словно в безмолвной мольбе... Глянул в сторону – там и еще и еще те же головы, те же умоляющие взгляды... У меня сразу про¬яснилось в мозгу:

– Господи! да это тюлени... Как не узнал я их с первого взгляда!..

Тюленям, должно быть, тоже скучно, как и нам среди вечного однообразия моря: они обрадовались случаю, что увидели наш красивый, пышущий дымом пароход и бросились наперегонки с ним, как дельфины в Черном море... Только тюлени гораздо спокойнее дельфинов, как и подобает непо¬воротливому жителю севера. Они не кувыркаются черными ко¬лесами, словно подводные мельницы, как это любят выделы¬вать шаловливые любимцы древнего Эллина, а просто по целым часам плывут за пароходом, высовывая из воды только свои темные, гладкие, как соболь, мордочки, да белые меховые манишки своих душек.

К вечеру, однако, виднелась около парохода всего только одна глазастая, круглая мордочка. Она настолько напоминала человеческую, что, по инстинктивной привычке судить по себе, мне становилось как-то жутко за нее... Такое крошечное, оди¬нокое тельце копошится вдруг своими бессильными лапками над этою бездонною взволнованною пучиной, среди этого безбрежного простора; пароход бежит вперед своими уверен¬ными, могучими толчками, а это отчаянно борющееся тельце тонет за ним во мраке надвигающейся ночи, точно гибнущий без помощи человек...

А вот и еще зоология! какая-то крошечная, желтенькая птичка, вероятно, неосторожно залетевшая на пароход с бе¬рега Петровска, охваченная ужасом незнакомого ей безбрежного моря, судорожно бьется по палубе, между веревочных лестниц и канатов, тщетно бросаясь во все стороны, пытаясь найти где-нибудь привычную зеленую лужайку или спасительный куст... Она прячется от преследующих ее со всех сторон страхов в темных углублениях кожуха и дрожит там ли¬хорадочною дрожью, может быть, горько вспоминая о своем неблагоразумно-покинутом родном гнезде.

***

Несмотря на сильный ветер и волны, пароход наш идет так спокойно, что кажется мы не двигаемся с места. Колесные пароходы в этом отношении несравненно приятнее винтовых, особенно, если они устроены так хорошо, как наш. Ветер сделался совсем свежим, когда мы в глубокой темноте стали входить в какой-то пловучий городок огней. Это так назы¬ваемые «12 футов», первый аванпост берега, где вынуждены останавливаться самые крупные пароходы. Тут и пловучий маяк, без устали мигающий своим глазом циклопа. Как раз в полночь черная непроглядная тьма ночи еще раз вдруг заискрилась роями огней, трепетавших, казалось, у самого уровня моря. Весь горизонт, насколько он нам виден, охвачен этими огнями. Это и есть пресловутые «9 футов», где приходится перегружаться и нам на речной пароход. Не видно решительно ничего. Ночь слила в один черный сплош¬ной хаос небо и море, но эти везде мигающие и трепещущие огоньки – эти висящие в неопределенном пространстве белые, зеленые и красные фонари, – убедительно говорят вам о том, что тут везде кругом вас многолюдная человеческая жизнь...

Тут тоже пловучий маяк с ослепительно яркими переме¬няющимися огнями, своего рода неусыпный часовой этой черной пучины моря и ночи...

Пароход наш прорезает насквозь эту невидимую бездну рассыпанных огней, но мы уже не слышим, как и где оста¬навливается он. Мы заснули глубоким сном. Спать, однако, пришлось недолго. С 4 часов утра уже начался шум и говор собиравшейся на палубе публики, грохот цепей, вытягивавших товары из трюма, крики лодочников, осадивших пароход. В 5 часов и мы с женой вышли на палубу по¬любоваться оригинальным пловучим городком. Нигде на целую версту ничего, кроме пароходов, кораблей, барж. Все качается и суетливо двигается. Пароходы медленно тащат на буксире целую вереницу барж, налитых нефтью, лодки снуют везде, как извозчики на многолюдных улицах столицы, пловучие пристани, пловучие конторы на якорях, пловучие бассейны для слива нефти.

Разноцветные флаги пароходных компаний и торговых фирм весело веют на своих высоких шестах, зазывая к себе пловучих посетителей, как вывески городских гостинниц зазывают к себе проезжего.

Пароходов тут целое полчище. Они уже все развели свои пары и – украшенные кудрявыми султанами дыма – маневрируют в ожидании отплытия. Всевозможные имена географии, литературы, календаря – прочтете вы на их щеголеватых кормах. К нам тоже подходит пароход с золотою надписью: «Константин Кавос». Публика, давя друг друга, шумно ва¬лится на него, стараясь захватить местечко поудобнее. Вот все мы, однако, разместились кое-как; но отплывать еще нельзя. К нам подъезжает другой пароходик с таможенными чинами. Они чего-то ищут, осматривают что-то, но почти исклю¬чительно среди армян и персиян, не беспокоя «порядочную» публику. У них особенное чутье на тот люд, у которого можно откопать контрабанду.

Наконец, и мы тронулись вперед. Яркое радостное утро очень кстати засияло над веселым и оригинальным пейзажем, который расстилался теперь кругом нас.

С биноклями в руках, мы с женой не слезали с па¬лубы. Налево вдали виднелся живописный «маяк четырех бугров». Буграми здесь называются острова. Это имя лучше всего показывает, что здешние острова – простые наносы песку. Жителю гладкой равнины моря всякое вырастающее на ней возвышение естественно кажется бугром. На буграх этих все богатые рыболовные селенья с белыми соборами, тесом кры¬тыми домами. На мысах и отмелях их торчат тростниковые шалаши на высоких столбах, так называемые здесь балышни, где сушат балык и всякую вяленую рыбу.

Одни за другими чередуются вдали эти острова, селенья, ху¬торки. Давно я не любовался такою веселою и оживленною кар¬тиной. Везде парусные суда и лодки; они оцепили горизонт моря, словно бабы-птицы, загоняющие рыбу; они реют вдали и вблизи, впереди и сзади нас, вырезаясь на синеве моря живописными косыми парусами, будто белые чайки своими крыльями. А пароходы и пароходики в свою очередь безоста¬новочно бегут и с моря в Волгу, и сверху, из устья вели¬кой реки, пыхтя своими трубами и обмениваясь оглушитель¬ными свистками, от которых, кажется иногда, лопнет бара¬банная перепонка. На борте каждого кто-нибудь махает белым флагом, чтобы условиться без разговоров с встречным пароходом, какой стороны кому держаться...

Пароходы эти редко бегут в одиночку: почти всякий тащит за собою целый хвост барж, смотря по своим силам. В иной барже сто, в иной полтораста тысяч пудов нефти, и таких махин ползет несколько на буксире одного парохода. После долгих впечатлений среднеазиатских пустынь, они мне напоминают вереницы тяжко нагруженных верблюдов, которых ведет впереди на ушатом маленьком ослике или сухощавом коньке, навязав их все как баранки на одну мочалку, какой-нибудь одинокий старик-лауч или мальчишка киргизенок.

– Это Нина Сапожникова, это Алексей Сапожников, а это Туркмен, это Михаил Иванов! – поминутно слышится на нашей палубе, словно в приветствие пробегающим мимо знакомым пароходам. Один хвалит одного, другой другого, рассуждая, какой из них быстрее, какой поворотливее, какой сильнее, какой изящнее… любуются, хвастают, укоряют, спорят и горя¬чатся совсем так, как любители бегов толкуют о бегущих на приз рысаках; простой народ, пожалуй, еще горячее и искреннее, чем даже «порядочная» публика. И пароходы, должно быть, чувствуют и знают это, по крайней мере, капи¬таны их, потому что и они, завидя впереди внимательных зрителей, охорашиваются по-своему и стараются пронестись по возможности лихо. Их тут в самом деле такая же пропасть, как рысаков на любом городском гулянье. Кажется, только проезжая Волгу, можно оценить сколько-нибудь верно торговую предприимчивость и промышленную силу России.

С «9-ти футов» вода уже делается грязно-бурою и прес¬ною на поверхности, хотя в глубине она еще совсем соленая. Могучий поток Волги не скоро теряется даже в громадной чаше моря, а прорезает ее на много верст, почти видимый глазом, не смешиваясь с морскою водой...

Местами, впрочем, вода здесь не только бурая, но и совсем черная или подернутая каким-то металлически-мраморным на¬летом от утекающей из барж нефти; такие лужи пахнут обыкновенно прескверно и, вероятно, отравляют рыбу, хотя новейшие исследования и опыты опровергают это повсюду распространенное убеждение, а приписывают постоянно возраста¬ющее уменьшение рыбы в Волге исключительно невежеству самих рыболовов, которые заграждают своими сетями вход рыбе из моря в реку для метанья икры и оставляют бесполезно гибнуть на земле массы мелкой рыбешки, попадающейся в сети и остающейся на берегах реки после весеннего разлива.

Правая сторона взморья верст на 60, до села Хорбая с давних пор, еще со времен Петра I, принадлежит Сапожниковым. У них тут выстроен на острове Житном вели-колепный дачный дом и усадьба, разведен прекрасный сад. Богачи-хозяева угощали на этой даче покойного Императора Александра Николаевича, во время его путешествия по Волге. Государь посетил тогда и несколько рыбацких селений и заходил совершенно невзначай во многие крестьянские дома. Его очень приятно поражала необыкновенная чистота и приличие до¬машней жизни каждого здешнего бедняка.

Левая половина взморья – казенная. Поселившиеся на островах рыбацкие села платят казне за право рыбной ловли за каждую так называемую «путину» по 50 рублей от большой барки и по 25 рублей от будары.

Путин две в году, одна от 1-го марта до 15-го мая, другая от 1-го сентября до 14-го ноября; следовательно, крупная посудина платит 100 руб. в год, а мелкая – 50 руб. в год. В остальное время года рыбу ловить запрещается.

Часть залива, что начинается прямо от «Девяти футов», называется «Сайгачий ильмень»; дальше идет еще вторая по¬ловина залива, Варашкинский ильмень, за с. Хорбаем, где на¬ходятся известные рыбные заводы Хлебниковых. За заливами пойдут рукава Волги. Всех их очень много, не перечтешь; но главных считается четыре: настоящая Волга, Шаврова, Болда и Бузан. Сапожниковым принадлежат главная Волга и небольшой рукав Травин, Базилевскому – часть Бузана, остальные рукава во владении казны. «Бирючья коса» нам видна слева. До нее от «9 футов» верст 25, если не 30. Там старый большой храм, какой-то большой дом, телеграф. Ждут не дождутся, чтобы телеграфный кабель был проложен оттуда до самых «9 футов», что крайне необходимо.

Некоторые острова приходится прорезать довольно близко, и нам тогда отлично видны богатые рыбацкие села, расположенные на их берегах. Тут есть, между прочим, обширные владения княгини Долгорукой, большею частью купленные те¬перь Хлебниковыми. «Рыбная ватага» Хлебниковых, на правой стороне, очень благоустроена. Множество красивых кирпичных казарм для рабочих, огромные «лари» в ледниках для солки рыбы. Ледники эти выступают из земли только своими длин¬ными, круглыми крышами с одушинами вместо труб. Тут же и дом с садом, и церковь. Несколько дальше мы проехали другое имение тех же владельцев, с кирпичным заводом, с целою флотилией заготовленных на берегу и только что оконопаченных «неводных» лодок и «прорезей» для рыбы. Для приема и разборки рыбы тянутся по берегу просторные галлереи, открытые сараи для вяленья рыбы, а за ними другие глухие сараи с чанами, в которых происходит засол рыбы.

Острова все похожи друг на друга, как пальцы руки. Зе¬леная береговая опушка кругом и песчаные бугры в середине. На зеленых луговинах бродит прекрасный сытый скот, ко¬ровы и лошади; по песочкам видны арбузные бахчи, посевы картофеля.

При хуторах, при рыбных заводах – все чаще начинают попадаться калмыцкие палатки, очень похожие на киргизские.

С дебаркадера Бирючьей Косы села к нам на пароход целая толпа калмыков, калмычек и калмыцких «гюлянов», то-есть, попов. Простые калмыки обстрижены по-русски, в скобку, и носят на голове меховые шапки, расширенные кверху, с красными пуговицами на донышке. Калмычки в таких же халатах и шапках, как и их супруги, с такими же, как у них скуластыми бронзовыми лицами и еле прорезанными косыми глазами. Только и можно отличить их от мужчин по косам, что висят на плечах. Но «Гюляны» – те совсем осо¬бенный народ! Головы у них выбриты как ладыжки, а на их идиотских, словно чем-то обиженных и горько плачущих рожах, выделяются двумя черными пиявками коротенькие усы. Одеты они в красное с головы до ног: красные шапки с малиновою опушкою, красный, широкий халат сверх дру¬гого, малинового, красные сафьянные сапоги, и вместо пояса ярко-пестрая красная шаль с длинными концами. Они важно покуривают трубки и держатся, гордые своим жреческим пурпуром, в отдалении от низкой черни.

***

Вот мы въезжаем в довольно узкий рукав – «Мочильный», чем дальше от входа, тем он делается все шире и начинает извиваться змеею вправо, влево, чуть не назад; местами он резко переламывается под прямым углом, и лоцману парохода нужно хорошо знать свой фарватер, чтобы не поте¬ряться среди бесчисленных проливов, каналов, заводей, ко¬торые на каждом шагу открывают свои устья и кажутся не-знакомому глазу самым естественным продолжением Волжского русла.

Кругом целый лабиринт островов и отмелей, покрытых сочною травой, заросших тальником, камышами, а то и желтеющих своими песочными горбами; это истинное рыбное цар¬ство тянется на многие десятки верст в длину и ширину, образуя собою дельту великой русской реки. От «9 футов» до Астрахани с юга на север – целых 144 версты, а с за¬пада на восток будет верст под двести.

Картина изумительного простора, удобства и обилия, хотя и давно початого, но до сих пор еще неистощимого. Тут есть где разгуляться и рыбе, и рыболову, и дикой птице, и скотине, и кораблю... Оттого в этой стране островов и проливов цепко угнездилось многочисленное и предприимчивое население, как на больших торговых дорогах возникали, бывало, сплошные селенья постоялых дворов. По этой водной «большой дороге» не обминешь пловучих обозов на парах и на парусах. Везут хлопок из Туркестана, керосин из Баку, фрукты из Персии, рыбу из Каспия, – и конца нет этим сменяющим друг друга пароходам и баржам.

Древняя столица Хозар

Вот, наконец, Волга повалила прямым широким столбом, и на фоне ее синих вод и синего неба засветились вдали, будто выросли на наших глазах из пучин водных белые башни астраханских церквей.

Собор поднимался раньше всех высоко над невидимым еще городом своими многочисленными главами, словно огром¬ный корабль, разубранный белыми парусами по всем своим высоким мачтам.

Астрахань, как Москва, как всякий старинный русский город, – белокаменная – и это необыкновенно красиво, когда ви¬дишь ее издали, отчетливо вырезанною на синей скатерти вод.

Целый лес мачт, снастей, пароходных труб заслоняет собой этот вырастающий из реки город, когда начинаешь приближаться к его пристани. Продвинуться через бесчисленные караваны барж и пароходов, заполнившие эту пристань, – дело не совсем легкое. Я прочел только одно имя Гордея Чернова на двенадцати огромных баржах, тянувшихся черным монистом справа от нас. У Нобеля тут целое адми-ралтейство, у других крупных фирм то же; все они располо¬жены отдельными группами, словно островами, одно вслед за другим. Дальше за ними стоят на якорях полчища пароходов, белопузых, краснопузых, чернопузых, то о двух, то об одной трубе, словно какие-то разноцветные гигантские пти¬цы, спустившиеся на отдых. Трубы отчаянно свистят и перекликиваются друг с другом, и железные громады продви¬гаются и поворачиваются в этой живой тесноте точно и в самом деле живые. Красота, жизнь, движение, какое редко где увидишь. Ливерпуль своего рода, да и только! А глянешь вдаль – там как распахнутые настежь ворота в широкую, гостеприимную Русь, – могучий величественный столб Волги про¬резает зеленые берега, унося на своих синих волнах такие же многочисленные вереницы черных и красных корпусов, дымящих труб, парусов, снастей и мачт.

***

У пристани «Кавказа и Меркурия» высятся трех-этажные чудовища так называемых американских пароходов, – на¬стоящие пловучие дворцы с роскошными террасами, балконами, галлереями, сверкающие двойным рядом своих окон и яркою белизной своих стен... Это уже удобства, специально примененные к путешествию по Волге, к спокойному и комфорта¬бельному наслаждению ее красотами. Мы озаботились прежде всего захватить себе помещенье на день нашего отъезда в одном из таких поместительных ковчегов современной цивилизации, далеко оставивших за собой те скромные удобства, какие мог доставить себе наш блаженный пра-отец Ной в своем темном ящике из «негниющего древа Гофер»...

***

Место, где выросла с незапамятных времен Астрахань, – замечательное место. Трудно сомневаться, что сама Волга по¬степенно засорила свое широкое устье песками и илом, кото¬рые она катит каждую весну на протяжении своих 3.300 верст и принимает изо всех своих бесчисленных притоков, снося все это добро из году в год в бездонное хранилище Каспия; она создала, таким образом, в течение тысячелетий свою теперешнюю дельту, весь этот перепутанный и раскинутый больше чем на сотню верст лабиринт низменных островов, песчаных бугров, мелей, плавней, проливов, ильменей, рукавов и заводей; в том числе создала, конечно, и остров, на котором возникла Астрахань, – эти пресловутые бугры – Заячий, Голодный, Ильинский, Кисилев, Паробочев, Казачий и всякие другие. Называются они буграми, а в сущности все они, кроме довольно высокого Заячьего бугра, на котором засел старин¬ный Астраханский кремль и главные улицы ее, – одна сплошная приморская низина, можно сказать, даже впадина своего рода, потому что она опущена на 10 сажен ниже уровня океана и каждую весну затоплялась бы разливами реки, если бы с глу¬бокой старины люди не боролись против захватов воды и не защищали от нее своих поселений многочисленными насыпями и плотинами.

В настоящее время эти «голландские диги» своего рода тянутся в разных местах кругом Астрахани чуть не на пространстве 30 верст. Наша Астрахань является поэтому не только Каспийскою Александрией, но в некотором смысле и Каспийским Амстердамом.

Оттого-то она подобно этим городам и приобрела с седой древности такое большое торговое значение на всем азиатском Востоке и сделалась бесспорною владычицей Каспия.

Хозары в VIII веке, без сомненья, унаследовали свою столицу Итиль или Атель, как называет ее император Константин Багрянородный, когда-то процветавшую на этой самой дельте Волги, от гораздо более древнейших народов, которых сдвигали отсюда по очереди к Западу кочевые племена, постоянно напиравшие из азиатских степей. На памяти историков сами Хозары и Гузы сдвинули отсюда Печенегов. Иначе трудно понять, почему уже в первые времена Хозарского вла¬дычества и река Волга успела прозваться Итилью, да, по-види¬мому, и вся окрестная страна называлась тем же именем, как об этом положительно говорит известный арабский географ X века Эль-Балхи. «Хозар – имя народа, – уверяет он, – страна же называется «Итиль» по реке, протекающей ею и впадающей в Каспийское море. Эта страна имеет мало городов, нет в ней богатств, и лежит она между Каспийским морем, Сериром (Дагестаном?), Русами и Гузами (Команами)».

Вообще арабские путешественники и историки X и XII века, с которыми Европа познакомилась довольно поздно, оставили хотя короткие и отрывочные, но все-таки достаточно точные сведения о древней Хозарии и ее Волжской столице Итили – родоначальнице нашей Астрахани.

Болгарский царь Альмус, живший тоже на Волге, в пределах нынешней Казанской губернии в начале X века, был обращен в ислам и просил халифа правоверных прислать ему «наставников и людей, способных строить мечети»; в числе этих посланцев был и Ибн-Фодлан (или Фоцлан), проехавший через страну Хозар и оставивший нам свое зна¬менитое описание приволжских стран и народов.

Лет через двадцать после него написал о том же свою книгу другой известный мусульманский путешественник Масуди, а еще ранее Фодлана Араб Ибн-Даст, которого крайне лю¬бопытная рукопись «О Хозарах, Буртасах, Болгарах, Мадьярах, Славянах и Руссах», хранящаяся в королевской библиотеке Лондона, была в первый раз издана в 1869 году нашим знатоком восточных языков профессором Хвольсоном.

Хозарское царство простиралось в цветущее свое время до гор Кавказа и даже до берегов Аракса, захватывало собой не только низовья Волги, но и берега Дона, и Крымский полуостров. Столица их Итиль была населена разноплеменным торговым народом и занимала в то время не один, как теперь, а оба берега Волги, тогдашнего Итиля. В восточном городе жили купцы и народ, исповедывавший мусульманскую веру; в западном городе – войско и правительство, которое держалось еврейской веры. Ибн-Даст рассказывает по этому поводу:

«Царь у Хозар прозывается Иша; верховный же государь у них Хозар Хакан. Но этот последний только по имени государь, действительная же власть принадлежит Иша.

Верховный глава их исповедует веру еврейскую, равно как Иша, военачальники и вельможи. Прочие же Хозары исповедуют религию, сходную с религиею Турок.

«Ишан» – и до сих пор почетное духовное звание у Хивинцев и Бухарцев, а Хаканами (все равно, что Каган, хан) очень долго, до самого XI века, назывались у восточных народов даже наши русские князья.

Любопытно, что в древней Астрахани, то есть Итиле, арабские путешественники раньше всего познакомились с нашими предками, Славянами и Руссами и сообщили о них наиболее достоверные и драгоценные для науки сведения.

По обилию и точности этих сведений видно несомненно, что предки наши были с самых отдаленных веков своими людьми в древнем Итиле на Волге, на Каспии.

Видно, что они были уже в IX и X веке оседлыми ту¬земцами Волги, хотя бы только и в верхних частях ее те¬ченья. А что всего главнее, – и что иначе и быть не могло, – несомненно видно, что Русские были Русскими гораздо раньше, чем историкам-Немцам угодно было произвести их от скандинавских, сиречь немецких, Варягов.

При описании своего переезда через Каспий в Туркмению, составляющего начало настоящего труда, я уже имел случай коснуться этого любопытного вопроса и привести достаточно веские доказательства своей мысли из сочинений древних арабских путешественников и историков.

Арабские писатели-современники видели своими глазами тогдашних русских, покупали у них и продавали им, говорили с ними, проезжали их земли, и описали с живой натуры их быт, наружность и характер, так что никакой зломудрствующий ученый скептицизм не в силах пошатнуть этих убедительнейших свидетельских показаний.

Древние Руссы были известны всем народам, как пред¬приимчивые торговцы и храбрейшие воины; такими описывают их и арабские путешественники.

«Русь мужественны и храбры, – рассказывает Ибн-Даст. – Когда они нападают на другой народ, то не отступают, пока не уничтожат его.

Ростом они высоки, красивы собою и смелы в нападениях: все свои набеги и походы производят на кораблях.

Шальвары носят они широкие: 100 локтей материи идет на каждые. Собирают они их в сборки у колен, к которым и привязывают».

Замечательно, как описанье Руссов Ибн-Даста совпадает с описанием «народа славян», помещенном в церковной истории Иоанна, епископа Ефесского, современника Юстиниана:

«На 3-й год по смерти императора Юстиниана и царствования Тиверия победоносного (то есть 581 г.) выступил прокля¬тый народ Славян и производил набеги на всю Элладу, местности Солуня и всю Фракию. Они завоевали много городов и укрепленных мест, опустошили, жгли, грабили страну и овладели ею. Они поселились в ней без страха, как будто она им принадлежала.

«Даже до нынешнего времени (583 г. по Р. Хр.) живут, сидят и покоятся они в Римских провинциях без заботы и страха, грабя, убивая и поджигая, так что они богатели и приобретали золото, серебро, стада, лошадей и много оружия. Они выучились и вести войны лучше Римлян, они, эти глупые люди, которые не дерзали показываться вне лесов и не знали, что такое оружие. Кроме 2 или 3 дротов, они не имели оружия».

Нельзя не вспомнить здесь еще некоторых сказаний Арабов о древних русских, хотя и приведенных мною ранее при описании Каспия, так как они прямо касаются истории Итиля, то есть теперешней нашей Астрахани:

Араб Ибн-Хордабех во 2-й половине IX века вот что писал о торговле русских в Итиле:

«Что же касается до русских купцов, принадлежащих к славянам, то они из отдаленнейших стран Славянских привозят бобровые меха, меха черных лисиц и мечи к берегу Румского моря (то есть Черного), где они дают 1/10 Византийскому императору. Иногда они на кораблях ходят по реке Славян (то есть Волге) и разъезжают по заливу Хазарской столицы (Итиля), где они платят 1/10 царю страны. Оттуда отправляются они в Каспийское море и выходят на берег, где им угодно. Иногда они возят свой товар на верблюдах до Багдада».

В VIII веке Средняя Азия и Багдад действительно вели торговлю с Волгой мехами и особенно черною лисицей, любимым мехом для царских одеяний, и всегда на звонкую мо¬нету, а не меною, как в Византии.

Ибн-Даст подтверждает эти известия о торговом движении Руссов по Волге.

«Все из Руссов, живущих по обоим берегам Волги, – гово¬рит он, – везут в Болгары товары свои, как-то: меха со¬больи, горностаевые, беличьи и т.п.».

Масуди с своей стороны сообщает:

«Руссы и еще другие Славяне имели в Итиле постоянные жилища в одной части города, где жили купцы, и имели особого судью из своей среды».

«Меха бобровые, вывозимые в различные страны (из Хазарии), – говорит арабский географ Эль-Балхи, – находят только в тех реках, которые текут в странах Болгара, Руси и «Куэба» (Киева)».

«Русь состоит из 3 племен, – продолжает он в другом месте. – Одно, ближайшее к Болгару, и царь их живет в столице по имени Куэба: город больше Болгара. Второе, отда¬ленное от них племя, называется Селавия (Славия). Третье племя называется Бармания (Биармия, Пермь)».

По Масуди «Руссы живут на берегах Черного моря, по ко¬торому ходят исключительно их же суда», и притом «Руссы состоят из многих народностей разного рода».

Этими единогласными свидетельствами древних арабских писателей вполне объясняется, почему по летописи Несторовой Днепр впадает в Понтийское море, «иже словеть Русское», и почему эта Хозарская и Болгарская река Итиль была уже в IX и X веке «рекою Славян», стало быть, тою же «матушкою Волгой» русского человека, какою ее застает оффициальная русская история.

Все это, конечно, нисколько не вяжется с излюбленною и совершенно нелепою немецкою сказкой о названии Славян Рус¬сами в конце IX века, будто по имени маленькой дружины чужеземных князей.

Самое название Волги, конечно, глубоко русское, как я уже имел случай доказывать, и есть не что иное, как «волога», полнозвучная народная форма книжной формы «влаги», анало¬гичная золоту и злату, городу и граду, и сохранившаяся в названии города Вологды, а может быть даже в имени реки Волхова, так точно, как Вольга, Волег Всеславич наших былин именуется нередко Волхом Всеславичем. В Курской губернии до сих пор в большем употреблении среди народа слова с корнем «волг»: «волгнуть», «отволгнуть» – значить сыреть, отсыреть, пропитаться влагой; волжаный – сырой, бо¬гатый влагою, волжанчик – растение с гибким и крепким стеблем, растущее на влажных, болотистых почвах, употреб¬ляемое народом на кнутовища.

Волга, влага, стало быть, означала на языке древнего славянина-Русса воду по преимуществу, большую воду, точно так, как на языке многих кочевых народов древности эту боль¬шую воду обозначал Дон. (Дон, Don-au, Don-aper, Don-aster, Нор-Дон, Ар-Дон и проч.).

Волга и ее южная столица Итиль продолжали служить очень долго путем сообщения Европы с Азиею, и в Венецианских архивах найдены в последнее время записки мно-гих итальянских путешественников XVI и XVII века, ко¬торые пользовались Московиею и ее «великою рекой» для того, чтобы пробраться хотя кружным, но зато более безопасным, путем через Астрахань и Каспий в Персию и другие aзиатские страны.

По свидетельству Иосафата Барбаро и Амброзио Контарини, после побед Чингис-хана и распадения Латинской Империи торговые пути изменили свое направление: товары внутренней Азии стали подыматься вверх по Инду до древней Бактрианы, оттуда в семь дней перевозились на верблюдах до Икара, впадающего в Оксус, по которому достигали Черного моря и Астрахани, пройдя через богатые ярмарки Самарканда и Бу¬хары; оттуда товары шли вверх по Волге до Донской луки и по Дону до Таны, у его устья на Азовском море. Сюда приставали за товарами Венецианские галеры.

Астрахань вплоть до XVIII века остается на азиатском торговом маршруте Венецианцев. Через нее же следовали и послы западных государств, отправлявшиеся Польшею и Мо¬сквою к разным азиатским властителям.

Некоторые любопытные дневники этих путешествий собраны в книге Итальянца Берше «Венецианская республика и Персия», и изложены были г. А. Веселовским в «Записк. Императорского Географического Общества» за 1869 г. (т. 2), откуда мы и берем эти подробности.

Иоанн Грозный, захватив в 1554 г. после погрома Казанского царства и Астраханское царство, вполне понимал тор¬говое значение его древней столицы, тем более, что кроме далекого и холодного Белого моря в России того времени совсем еще не было морей, и попытки этого умного государя пробиться через Ливонию к Балтике, через Крым к Черному морю еще не могли осуществиться. Замечательно, что тогдашние «книжные люди» уверили Иоанна, что Астрахань древнее достояние князей Российских, ибо там будто бы княжил некогда Мстислав, сын св. Владимира, так как они считали Астрахань, может быть, по созвучию имен, за древнюю Тмутаракань. Во всяком случае это доказывает, что в преданиях народа еще цела была до XVI столетия, хотя и смут¬ная, память о долгом пребывании русских в древнем хозарском Итиле.

Имя это не существует уже в XIII столетии, при нашествии Монголов, а на месте древнего Итиля появляется в наших летописях город Асторокань, или Астрахань, вероятно, получивший имя от какого-нибудь Астара-хана. После падения Золотой орды, которой он принадлежал, город этот делается столицей особого царства, возникшего в числе других из развалин некогда великой орды.

Впрочем, описатели Астрахани уверяют, будто столица татарская Асторокань или Цистархань, лежала верст 5, 6 выше теперешней Астрахани, на правом берегу Волги, в урочище, называемом «Шореный (а по некоторым «Жореный») Бугор», где заметны следы развалин и до сих пор, и находят в земле много старинных вещей.

Хотя я не изучал истории Астрахани настолько, чтобы оспа¬ривать это мнение, однако, признаюсь, я не особенно доверяю ему и не знаю, на чем оно основано.

Самуил Гмелин во 2 т. своего «Путешествия по России», предпринятого им по поручению Императорской Академии Наук в 1769 и 1770 году, сообщает об этой местности такого рода исторические и географические сведения:

«На западном (следовательно, правом) гористом берегу Волги, почти на том месте, где купца Ключерева находится ватага, и на том самом, где прежде копали селитру, видны на одном бугре оставшиеся развалины старинного города, где еще и поныне корыстолюбивые люди упражняются в копании, потому что прежде сего старые татарские серебряные и золотые монеты, кольца, серьги, зарукавья и прочее там находили. Россияне сие место называют Жореным Бугром.

Сколь долго Астрахань стояла на том месте, по тех пор, и называлась она Тмутараканом, и повествование, у г. Ломоно¬сова находящееся, что царь Ярослав Владимирович с братом своим Мстиславом имел войну с князем Тмутараканским, и наконец вступил с ним в союз, отчасти доказывает, что требование России на Астрахань еще к временам прежде владения царя Ивана Васильевича относится, и с дру¬гой стороны справедливость, что прежде Астрахань называлась Тмутараканом, сим уже подтверждается.

Впрочем я не знаю, что бы было причиною, не только переменив имя Тмутаракань назвать Аджи Дарханом (Астра¬ханью), но и перенесть город с западного берега Волги на восточный, на то место, на котором он взят победоносным оружием царя Ивана Васильевича».

Не касаясь странного отождествленья Астрахани с Тмута¬раканью, в котором, без сомнения, сказались уцелевшие предания времен Ивана IV, из этого известия все-таки следовало заключить, что столица последнего Астраханского хана Ямгурчея была во всяком случае на нынешнем месте Астрахани, что весьма убедительно подтверждается и существованием в со¬временной нам Астрахани особой части города, за р. Кутумом, до сих пор называемой «Ямгурчеевым городком» («Ямгурчеева крепость» по Гмелину). Кроме того, дошедшие до нас исторические сведения о взятии Русскими Астрахани не дают, кажется, возможности предположить, чтобы взятый царем Иваном город Ямгурчея был когда-нибудь покинут Русскими и перенесен на другое место; напротив того, он с первых же дней завоевания и во все последующее время продолжал постоянно обноситься стенами, башнями и валами.

Гмелин хотя и сообщает при дальнейшем описании Астра¬хани, «будто царь Иван Васильевич как скоро освободил Астрахань от рук татарских, то и город с того места, где он другой раз заложен был, и где во время осаждения Российского находился, на 60 верст от нынешнего селитренного городка вниз по течению Волги к Каспийскому морю в коротком времени перенести, из припасов старого города новую Астрахань заложить и крепкою стеною из обожженных кирпичей состоящею обнести повелел»; однако многие из этих сообщаемых им обстоятельств находятся в очевидном про¬тиворечии с его собственными словами и с утверждениями тех, что татарскую Астрахань видят на правом берегу Волги, и с подлинными известиями летописей. Так, сам Гмелин помещает свой селитренный городок («Жореный Бугор») «в осьми верстах ниже Нижнего города Астрахани»; следовательно, теперешняя Астрахань, по его словам, должна бы была нахо¬диться на 68 верст ниже самой себя. С другой стороны, Ни¬коновская летопись, очень обстоятельно рассказывающая все подробности взятия Астрахани, описывает город Астрахань, из которого бежал хан Ямгурчей, как очень торговый го¬род, населенный множеством иноземных купцов, разбежав¬шихся во время войны, и, очевидно, игравший очень важную роль в коммерческой жизни востока; только что Русские успели утвердиться в нем, посадив вместо Ямгурчея Ногайского хана Дербыша-Алея, как все окрестные и даже довольно далекие народы спешат прислать послов с просьбами пропу¬стить для торга в Астрахань их купцов.

«А изо многих земель присылали, из Шевкал, из Шемахеи, из Дербени, из Юргенча, о братстве и любви, и на ве¬сне хотят со многими торги быти в Асторохань...».

«Пришли гости из Шемахеи, Дербени, Шевкал, Тюмени, Юргенча, Сарайчика, со всякими товары...».

«Пришли в Москву послы из Юргенча от царя Ходчима, посол Тениш-Азей с товарищи, с поминки и великим челобитьем о любви, чтобы государь велел дорогу гостем дати и его бы берег...».

«Пришли послы из Бухар, из Шамархани от царя бухарского и шамарханского, Азамай-Азей да Ших, с любовным челобитьем: просят дороги гостем».

А Юргенч – это был теперешний Хивинский Ургент при впадении Аму-Дарьи в Аральское море, Шамархан – теперешний Самарканд.

Если же такая живая торговля возобновилась тотчас по занятии Астрахани русскими, если сами pyccкие, как свидетельствует то же летопись, не имели никакого повода разорять та¬тарской Астрахани, сдавшейся почти мирно, а только «укрепилися в граде и по Волге казаков и стрельцов расставили», то каким образом и по какому побуждению могла на глазах истории уйти со своего старого места на новое татарская Астрахань?

Все эти сомнения наши пусть, впрочем, разрешают люди, знающие в этом вопросе больше нас.

Исторические памятники Астрахани

Астраханский порт, когда-то бывший казенным, теперь уже не существует; в 1867 году, по случаю обмеления устья Волги, он был переведен в Баку, а все его учреждения вместе с механическим заводом, доком и пр. и вся территория его уступлены были в безвозмездное пользование пароходному обще¬ству «Кавказ и Меркурий», которое обязалось перед правительством отправлять за известное вознаграждение почтовую службу на Волге и Каспие, получая помильную плату за свои морские рейсы, и является вследствие этого полуоффициальным учреждением, a вместе с тем и некоторым монополистом, чему не мало завидуют другие пароходные компании Волги. Мы вы¬садились именно в бывшем порте на так называемой «косе», которая не особенно давно была островом, отделявшимся рукавом реки от Заячьего бугра, на котором расположен Астраханский Кремль и главные улицы города. Впоследствии рукав обмелел, и остров прирос к Заячьему бугру. Около порта находится и устье Варвациева канала, вдоль которого раз¬бит довольно тенистый бульвар и через который перекинуто несколько мостов. Этот канал – спасение Астрахани от весенних потопов и от болотных миазмов.

Русская Венеция расположена среди такого множества болот, озер, заводей и всяких других стоячих вод и грязей, что кроме природных протоков, какова, например, речка Кутум, или Царев, оказалось необходимым дать еще искусственный исток почвенной влаге, а вместе с тем и лишнее русло для весенних вод. Варваций, богатый грек, одушевленный высо¬кими общественными стремлениями, отличавшими первую поло¬вину царствования Александра Благословенного, положил в начале нынешнего столетия громадный по тому времени капи¬тал (свыше 600.000 рублей) на оздоровление города, устроил на свой счет канал, соединяющий реку Кутум с Волгою, из неоконченного и засоренного старого канала. Он зовется до сих пор по имени этого благодетеля-гражданина, просве¬щенной щедрости которого обязаны многие общеполезные учреждения Астрахани и Таганрога, где Варваций так же истратил не одну сотню тысяч рублей.

В дни Гмелина между Кутумом и Волгою еще существовал старый канал, и, по-видимому, от него-то и распространи¬лись лихорадочные млазмы, делавшие губительным для приезжих климат Астрахани.

Канал этот, по словам Гмелина, уже тогда стоил 100.000 рублей, «но сверх того, что, может быть, некоторые надзира¬тели, при оном бывшие, несколько набогатились, он не окончен и не приносит ни малой пользы; да и по нынешнему виду ка¬жется, что он отделается еще не скоро».

Без сомнения, эти же почвенные и климатические условия, вечная грязь и сырость в соединении с тропическою жарою, к тому же среди края, кишащего всякими вкусными и деше¬выми плодами и овощами, арбузами, дынями, персиками, абри¬косами, виноградом, при обычной нечистоплотной обстановке восточных жилищ и восточных улиц, и при восточном не¬вежестве населения относительно всякого рода гигиенических требований, – издревле обратили Астрахань в постоянное гнездо чумы и холеры, которые всякий раз разносились по России не иначе, как через эту древнюю столицу Хозар.

Астрахань можно по справедливости назвать воротами азиатских эпидемий, и не даром даже в наши дни здесь, а не в каком-нибудь другом месте, пришлось бороться с «черною смертью», всем нам памятною под кличкою Ветлянской чумы.

В садике на берегу Варвациева канала мы осмотрели павильон, в котором сохраняются священные для Астраханцев реликвии великого царя – основателя русского флота и рус¬ской морской торговли. Тут, во-первых, «плезир-яхта», на которой Петр катался по Волге с императрицей Екатериною, тут его же «верейка», хрустальный кубок, из которого он пил вино, много разного оружия того времени и всяких кораблестроительных инструментов вместе с моделями морских судов. Уверяют, будто в упраздненном теперь адми¬ралтействе хранилась прежде и дубинка Петра, оставленная им в виде зерцала своего рода на внушительную память бунтливым Астраханцам, но она впоследствии исчезла не¬известно куда.

Следы гениального преобразователя России и в Астрахани остались такими же неизгладимыми, как и везде, куда только проникали его орлиный взгляд и его энергическая рука. Он первый устроил Астраханский порт и доки для судов, решившись сделать Астрахань опорным пунктом в своей борьбе с Персиею за обладание Каспийским морем, точно так, как он сделал Воронеж кораблестроительным базисом для отвоевания у Турции Азовского моря и свободного прохода в Черное, а Петербург – для господства над Финским заливом и Балтикою.

Один из талантливейших русских птенцов Петра, из¬вестный недруг Бирона, Артемий Волынский, был послан Петром в Астрахань, чтобы подготовлять все нужное для ве-ликого предприятия, и очень много помог Петру своими умными советами и проницательным взглядом на восточные задачи России.

В 1722 году, только что окончив Ништадским миром ве¬ликую Северную войну, Петр сам приехал через Коломну по Оке и Волге в Астрахань и из нее уже предпринял свой Кавказский поход, окончившийся покорением Тарков и Дербента, а впоследствии Баку, Решта, Астрабада и всего Каспийского побережья.

Но, распоряжаясь о сооружении близ Астрахани крепости на море и о заведении морского флота, ведя войну и присоеди¬няя новые страны, великий хозяин земли Русской не забывал и экономических интересов этого южного края. Около Сарая, древней столицы ханов Золотой Орды, он насаживает тутовые деревья, устраивает в Астрахани завод для размотки шелка, выписывает из чужих земель дорогие сорта винограда и разводит в той же Астрахани несколько десятков виноградников, как он разводил их ранее по Дону, в земле Донских казаков, в Павловске и Воронеже.

Нужно впрочем заметить, что колоссальная тень Петра не¬вольно заслонила собою многие замечательные начинания, которые еще ранее его предпринимал его скромный, но тоже муд¬рый отец.

«Тишайший царь», которому приходилось вырывать Астрахань из злодейских рук Стеньки Разина, и его длиннобородые и долгополые бояре, хотя и не путешествовали по Голландиям и Англиям, а все-таки хорошо понимали государственное значение Астрахани, как единственного почти морского порта тогдашней России. Алексей Михайлович так же, как и Петр Великий, стремился сделать Астрахань гнездом русской морской силы и уже построил с этою целью первый русский морской корабль «Орел», – истинного дедушку русского флота, – к несчастью, скоро сожженный в Астрахани шайками Стеньки Разина и по¬тому не доставшийся в наследство его гениальному сыну.

Точно так же хорошо понимал Алексей Михайлович и значенье Астрахани, как своего рода природной теплицы, единственного уголка тогдашней России, который можно было на¬звать югом и откуда можно было получать разные нежные плоды и фабричные растения. «Тишайший» царь первый приказал своим воеводам разводить в старой Хозарской столице хлопок, марену и виноградные лозы.

***

Кремль – самая характерная и самая старинная часть Астра¬хани. Он выстроен еще в XVI столетии Иваном Грозным, скоро после завоевания Астраханского царства и владычествует на своем бугре над всем городом точно так же, как над самим Кремлем господствует своими высоко приподнятыми золотыми главами и крестами, его старинный собор.

В прежние годы, когда царственная река омывала подошву Заячьего холма и когда зубчатые стены и мшистые башни Кремля отражались вместе с главами его церквей в широком зеркале Волги, вид на древний Астраханский Кремль был, конечно, еще живописнее. Но мы и теперь утешались сердцем, созерцая эту старую русскую твердыню, первое гнездо настоящей народ¬ной силы нашей, до которого мы добрались, наконец, после стольких скитаний по мусульманскому востоку, сквозь который еще с таким трудом пробивается своими первыми ростками русский дух.

Обыкновенно стараются знакомиться с Волгою сверху вниз, от Ярославля к Нижнему, от Нижнего к Астрахани, и очень может быть, что для изучения собственно Волги, ее постепенно развивающейся мощи и шири, последовательного разрастания красоты ее берегов, – такой порядок осмотра Волги самый разумный.

Но мы с женою были, напротив того, особенно довольны, что нам пришлось проехать великую русскую реку не с ее начала, а с ее конца. Нам, погрузившимся в нашем туркестанском путешествии выше головы в азиатчину и татар¬щину всякого рода, было необыкновенно поучительно это обратное движение от Бухары и Кокана к Нижнему и Москве. Мы, так сказать, могли руками осязать, как мало-помалу убывала кругом нас азиатчина и мусульманство, и как все гуще, все сплошнее начинала разливаться вокруг нас русская волна. Родные лица и одежды, родной язык, родной обычай, родной вид городов и деревень, полей и лесов – все это надвигалось нам навстречу сначала чуть заметно, потом наполовину, потом все с меньшею и меньшею примесью чуждых стихий и наконец полилось целиком одно чисто-русское уже без всякой лигатуры...

В этом смысле и Астрахань, которая обычному путеше¬ственнику по Волге, плывущему вниз из Нижнего, кажется каким-то татарско-калмыцко-персидским городом, Вавилонским смешеньем языков, своего рода преддверием мусульманской Азии, – произвела на меня с женою, после Самаркандов и Бухар, впечатление глубоко-русского и глубоко-православного го¬рода. Ее индийские базары и персидские мечети бесследно то¬нули в наших глазах среди десятков тысяч русских домов, среди многочисленных русских церквей, среди многолюдной толпы русских мужиков и купцов.

Чувствуется всем существом, что мы наконец и вправду «выдрались на Русь», как говорили когда-то убегавшие из крымского полона русские полонянники.

Может быть, нигде в другом месте, и ни при каком другом случае русский человек не ощущает всеми инстинк¬тами своими так живо, как здесь, на рубеже Азии и России, что самое Русское в Руси – это ее православие.

***

Я редко видел такой строго-русский и такой поразительно величественный храм, как Астраханский Успенский собор. Он стоит на самой высокой точке самого высокого из Астраханских бугров и так высок сам по себе, что виден отовсюду с Волги за многие десятки верст, венчая как венцом своею белою башнею и золотыми крестами царицу Каспия. Вы¬сота собора тридцать сажень. Но он кажется еще выше оттого, что здание поднимается вверх стройным и вместе массивным четырех-угольным столбом без всяких уступов и съужений и уже на огромной высоте заканчивается пятью тесно сбли¬женными и словно заостренными башеньками своих куполов...

Стиль храма прост и могуч. Несколько огромных окон в характерных карнизах и над ними ниши с строгою тем¬ною живописью. Но все отношения архитектурных линий уди¬вительно удачны и соразмерны, и общий вид храма необыкновенно радует глаз.

«Такого лепотного храма нет во всем моем государстве!» – выразился о нем Петр Великий, когда увидел в первый раз это художественное создание митрополита Сампсона, выпросившего у царя разрешение построить новый собор на месте обветшавшего храма Иванова времени, уже грозившего разрушением. Сохранились любопытные сведения о стоимости этой громадной постройки, которая в наше время, конечно, потре¬бовала бы доброго миллиона, а в блаженные старые годы обо¬шлась всего в несколько тысяч рублей. Достаточно сказать, что главному архитектору Дорофею Мякишеву за 12 лет руководства и наблюдение за работами уплачено было всего сто руб¬лей, то есть по 8 р. 33,3 к. в год!

Может быть, удаленность Астрахани от С.-Петербурга и исключительное распоряжение постройкою русского митрополита без всякого вмешательства голландских и шведских техников, – спасло Астраханский собор от искажения величественного стиля русской старины теми безвкусными и бесхарактерными иноземными новшествами, которые так неприятно поражают глаз художника во всех храмах, построенных при ближайшем участии Петра.

Как все большие храмы старой России, Астраханский собор двух-ярусный. Нижний ярус – особенно своеобразной и типи¬ческой русской архитектуры. Он несколько шире верхнего и поддерживает его своими низкими несокрушимыми сводами и целою круговою галлереею старинных каменных арочек с ключами посередине. Очень высокое и широкое «красное крыльцо» из тесанного камня величественно поднимается двумя поворотами к верхнему ярусу церкви, соединяясь на верху с каменною открытою террасою, обходящею кругом весь собор и ведущею в то же время в архиерейские покои.

Под низкими мрачными сводами нижнего яруса – церковь Владимирской Божией Матери, служившая всегда усыпальницей астраханских владык. Она вся в темной закоптелой живо¬писи, как подобает усыпальнице. Тут много исторических гробниц; тут и архиепископ Феодосий, неустрашимо обличавший Гришку Отрепьева, и митрополит Иосиф, замученный зло¬деями Разинской шайки, и создатель храма митрополит Сампсон, смирявший при Петре бунты Астраханцев; здесь же две царские гробницы, хотя и не русских царей, а грузинских – Вахтанга и Теймураза.

Впрочем, гробниц собственно не видно никаких, а только одни надписи на чугунных плитах. Все стены полуподземной церкви покрыты именами погребенных здесь архиереев, так что этот темный храм обратился в огромный, не истребляемый временем синодик своего рода, по которому потомки могут поминать в течение долгих веков своих усопших архипастырей.

Старый Николаевский солдат, типический церковный сторож, каких уже теперь редко увидишь, – позвякивая связкою огромных ключей на цепях, водил нас с искренним благоговением от могилы одного великого старца к другому и повествовал о них благочестивые легенды, сохранившиеся в па¬мяти народа. Он уверял нас, что и Иосиф, и Сампсоний – почивают нетленные в своих гробах, что это удостоились видеть собственными глазами соборный протопоп и печник, когда перестроивалась печь в церкви и приходилось потрево¬жить поневоле усыпальницу старых владык.

Николаевский ветеран с непоколебимою уверенностью рассказал нам, как с высоты каменной террасы, на которую мы с ним поднялись по «красному крыльцу», был когда-то сброшен злодеями митрополит-мученик.

Я оставил его при этом блаженном веровании, которое он, конечно, внедряет ничто же сумняся и в души наивных богомольцев, приходящих помолиться в Успенский собор. Мне было жаль разрушить его складную повесть, так подхо¬дящую и к этому высокому красному крыльцу, и к этому соседству с архиерейскими покоями. К сожалению, и терраса, и крыльцо и самый собор были выстроены только в 1696 г., то есть ровно через 25 лет после убиения митрополита Иосифа. Сбросили же его вовсе не с крыльца и не с террасы, а с «раската», то есть с колокольни. Под соборною колокольнею находились так называемые «Соборные, или Пречистенские во¬рота», которыми проходили из Кремля в Белый город, также обнесенный в старину каменною стеною. Через эти-то Пречистенские ворота и ворвался Стенька Разин в Кремль, когда изменники-стрельцы и мятежные Астраханцы помогли ему овла¬деть надежно укрепленною крепостью Белого города. Ум¬ный и смелый воевода Прозоровский был не в силах ни¬чего сделать против мятежного духа, охватившего разом и населенье, и войско при одном слухе о приближении к Астра¬хани «батюшки Степана Тимофеича» с его удалою вольницею. Он выслал было против него в Царицын под начальством князя Львова около полусотни стругов с стрельцами и пушками, выслал туда же целый полк конницы по берегу Волги, рассчитывая сразу задавить разбойника такою грозною силою. Но Стенька хорошо знал настроенье черни и смело двинулся навстречу царскому войску точно так же на стругах, и по берегу, где шел с казаками его кровожадный сподвижник атаман Васька Ус.

Не успели стрельцы завидеть вдали лодки мятежников, как на всех царских стругах раздались радостные клики, приветствовавшие Степана Тимофеича. Начальники были тут перебиты и потоплены, и ликующие изменники всем своим многолюдным воинством повернули вслед за стругами Ра¬зина на разгром Астрахани.

Немцы, составлявшие первый экипаж первого русского ко¬рабля «Орла», со страха разбежались и ушли в Персию, Та¬тары тоже бежали. Но защитников внутри города еще оста¬валось довольно.

Вечером 27-го июня Стенька двинулся на приступ города, а к ночи он уже был на его стенах. В то время, как воевода Прозоровский с братом и сыном своим и началь¬ными людьми собирал все свои силы у Вознесенских ворот, чтобы встретить там врывавшихся мятежников, стрельцы и жители, посланные защищать стены, сами подавали знаки разбойникам и помогали им влезать на стены. Город очутился во власти Стеньки. Храброго воеводу, насквозь проколонного копьем, едва успели унести в Кремль и положили в Успенский собор. Митрополит, обливаясь слезами, приобщил раненого Св. Тайн. Успевшие спастись стрелецкие головы, дворяне, приказные, купцы и всякие достаточные люди, которые знали, чего им нужно было ожидать от обезумевшей черни, вместе с детьми и женами своими заперлись в Кремле и в церквах. Поутру взят был и Кремль, потому что измена охва¬тила решительно всех. Через разломанные Пречистенские во¬рота шайки разбойников ворвались на Соборную площадь. Две¬ри собора, где мучился раненый воевода, защищал его брат Михайло Прозоровский. Он пал убитый, не уступив ни шага. В притворе храма, полного женщин и всякого народа, разъяренных мятежников встретил неустрашимый пятидесятник Флор Дура, охранявший воеводу с той минуты, как его при¬несли сюда. С невероятною храбростью долго бился он один против целой толпы и положил кругом себя груды трупов. Наконец мятежники выломали церковные двери и изрубили его в куски. Умиравшего воеводу потащили на раскат и сбросили оттуда, всех схваченных в церкви перерубили и переко¬лоли. Монах Троицкого монастыря, куда Стенька велел та¬скать из собора трупы убитых в нем, насчитал 600 тру¬пов. Девять храбрецов решились не сдаваться злодеям и, засев в соборной колокольне, до самого полудня отстрели¬вались там от мятежников, окруживших их со всех сторон. Перестреляв все пули, они стали заряжать ружья мед-ными и серебряными монетами; когда у них вышла наконец последняя щепотка пороха, самые отчаянные из них, помо¬лясь Богу, сами бросились вниз с раската, чтобы не попа¬даться в руки мучителей, остальных схватили и истязали злодеи.

Митрополит Иосиф уцелел ненадолго: после разгрома Астра¬хани и всеобщего избиения начальных людей, мужественный ар¬хипастырь один остался представителем порядка и правды в городе, затопленном кровью и преданном всяким неистовствам. Он получал Государевы указы, увещавшие мятежни¬ков покориться истинному Государю своему, и бесстрашно читал их в церквах и на народных сходках. Мало того, он сам являлся с священниками своими в казацкий круг и обличал злодеев.

Обращаясь к стрельцам-изменникам Астраханского гар¬низона, он говорил им в присутствии казаков:

«Вам надлежит сих Донских разбойников перехватать, наложить на них цепи и оковы, и если сие сделаете и обра¬титесь к своей должности, то получите от Государя прощенье за преступления ваши!».

– Кого нам хватать? Мы все разбойники! – отвечали ему стрельцы, а казаки проникались к нему ненавистью и поми¬нутно грозили раскатом. Наконец они решились погубить его. 11-го мая они потребовали его в свой круг. Уже многие из дворян митрополичьего дома и приближенных ему священников были казнены, и митрополит понял, что час его настал. Он велел звонить во все колокола и, облачившись в архиерейские одежды, окруженный священниками, отправился на круг. Главным атаманом в Астрахани, по уходе Стеньки Разина под Симбирск, оставался свирепый Васька Ус.

В ответ на его грубые вопросы, митрополит стал уго¬варивать казаков оставить злодейства и просить прощенье у Царя. Разъяренные казаки бросились на него и хотели срывать с него архиерейские одежды. Тогда святитель сам приказал священникам разоблачить себя и остался в одном черном подряснике, который он носил прямо на теле.

Злодеи повлекли владыку на Зеленый Двор и стали там пытать его огнем, поджаривая ему на горячих угольях спину и живот. Но Иосиф только громко молился, ничего не отвечая мучителям. Обожженного, почерневшего, покрытого кровавыми ранами, мятежники потащили на соборную колокольню и сбросили вниз с раската. Святитель-мученик упал перед две¬рями колокольни, к ногам Васьки Уса. С суеверным ужасом в угрюмом молчании смотрели на совершенное ими злодейство, сами глубоко пораженные им, изверги... Они уже не дерзали отогнать от трепетавшего еще тела праведника священников, с воплями прибежавших к нему из собора. Священники отнесли тело Иосифа в собор, облачили в святительские одежды, положили в гроб, который он сам заранее приготовил себе, и на другой день похоронили его в той самой церкви, на месте которой митрополит Сампсон выстроил потом свой чудный собор.

Немудрено, что в памяти народной этот патриот-митрополит, этот святитель-герой считается святым мучеником, и над гробом его до сих пор постоянно служатся панихиды притекающими сюда богомольцами.

В верхнем соборе также стоит его гробница и сохра¬няется как святыня его окровавленная мученическая одежда.

Сторож ввел нас в этот верхний храм через старин¬ную огромную железную дверь, покрытую очень искусными рельефными фигурами двуглавых орлов, трав и цветов. Внутри собор так же величествен, как и снаружи. Какая-то особенная приподнятость вверх и особенное обилие света. Вы¬сота его чувствуется уже при самом взгляде на колоссальный восьмиярусный иконостас, подобных которому мало найдешь среди древних соборов России. Он занимает всю ширину и почти всю высоту этого высочайшего храма. Художественно вырезанные золоченые колонки затейливой резьбы отделяют друг от друга иконы всех восьми ярусов, заменяя собою рамы. Все иконы писаны по-старинному на золотом фоне и золотыми же чертами, оригинально оттеняющими обычную рас¬краску священных фигур. По рисунку, по колориту они дышат до-Никоновскою стариною, хотя и писаны при Петре. Только огромные иконы нижнего ряда в массивных раззолоченных серебряных окладах. Высокие и широкие царские вра¬та – дар местных богачей Сапожниковых, – стоившие 135.000 р., из чистого серебра. Престол тоже обложен кругом вместо парчовой одежды серебряными досками, в которых более 3-х пудов веса. Алтарь и богатейшая ризница полны драгоценной утвари, Евангелий, архиерейских митр, панагий, одежд, среди которых много исторических реликвий своего рода, между прочим и мученическая одежда митрополита Иосифа, обожжен¬ная и залитая его кровью. Сокровищам этой ризницы цены нет. Одно только Евангелие с доскою из чистого золота, около пуда весом, усыпанное алмазами, яхонтами и изумру¬дами, стоит 120.000 рублей. Одна архиерейская митра оцени¬вается в 150.000 рублей, другая в 50.000 рублей. Алтарь с пола до свода разрисован небольшими картинами старинного наивного рисунка, изображающими, словно иллюстрированная Библия, все события Ветхого и Нового Завета. Четыре громад¬ные пилона посередине собора поддерживают на большой высоте основанье главного купола. Они разделаны под серый мрамор, как и стены собора; внизу эти массивные столбы обставлены со всех 4-х сторон высокими, сверху закруглен¬ными иконами новейшей живописи, которые издали кажутся их оригинальными пьедесталами.

В соборе до сих пор уцелело седалище митрополита, устроенное так же, как и царское, под резным кувуклием, из золоченых колонок...

***

Из собора нас повели через площадь в бывший Троицкий монастырь, который годами гораздо старше Успенского собора. Снаружи он напоминает Чудов монастырь Московского Кремля, но внутри уже почти все переделано заново. Екатерина обратила этот монастырь, как и многие другие, в приходскую церковь; тогда же в ней было устроили нечто в роде высшего училища.

Путешественник Екатерининских времен Самуил Георг Гмелин, «доктор врачебной науки», как он величает себя в своем известном «Путешествии по России», передает такие сведения об этом учебном заведении:

«Сей монастырь после помянутой перемены служит поводом сделать публичную школу, при заведении которой господин губернатор Бекетов единственно то имел намерение, чтобы самым делом доказать свою ревность и любовь к Отечеству. По усердным представлениям сего господина губер¬натора должно бы было из сего учреждения быть такой семинарии, где б все те молодые люди, кои охоту и желание оказали, а особливо Астраханских гарнизонных солдат дети Европейским и азиатским языкам, географическим, историческим и математическим наукам обучаться могли, и где б точное надзирание иметь надлежало, кои из учеников подали о себе надежду, что они со временем в состоянии отправлять пристойные им звания, и потому точно определять к коим они себя один перед другим способными оказали. Сие представление Его Превосходительства от высших мест не могло быть не опробовано. В самом деле набрано было великое мно¬жество учащихся и действительно оное снабдено всякими учи¬телями».

К сожалению, нам неизвестно, что сталось впоследствии с этим интересным заведением, где дети русских гарнизонных солдат еще за сто лет до нас изучали «философические науки» и восточные языки.

***

Тут же около бывшего Троицкого монастыря и еще один уцелевший памятник древней истории Астрахани – Никольские ворота в Кремлевской стене. Маленькая церковь над нею была построена очень скоро после взятия Астрахани Царем Иваном Грозным, поэтому она старше даже Троицкого мона¬стыря.

Но, конечно, она уже не раз была с тех пор переде¬лана внутри и только сохранила свой внешний вид кремлевской башни да несколько старинных икон.

Сквозь соборные, или Пречистенские ворота выезжаешь из Кремля в бывший Белый город по так называемой Большой, или Московской улице, на которой сосредоточены все лучшие дома и магазины Астрахани. На площади, пересекающей эту улицу, мы посетили еще один древний храм Рождества Богородицы, чуть ли не из числа первых церквей, построенных после занятия русскими Астрахани. Церковь эта двух-ярусная как и Успенский собор, но, по-видимому, значительно старше его по архитектурному стилю. Множество древних икон, ее наполняющих, заслуживают внимания любителей старинной иконописи. Все это громадные черные лики, производящие странное впечатление своими детски-наивными и детски неумелыми чертами; Иван Креститель с крыльями, загадочные апокалипсические фигуры, способные скорее смутить воображение молящегося, чем умилить его душу, – и везде, конечно, массивные серебряные оклады большой цены.

Наши староверы Рогожского или Преображенского кладбищ дорого бы, я думаю, дали за такое редкое собрание несомненно древне-русских икон...

Иконостас в 5-ть ярусов и тоже с резными золочеными колонками, как Успенский собор. Тут же гробницы каких-то грузинских царевичей, будто бы строителей храма, как объяснил нам церковный сторож. Но он не знал их имен, а мы не могли разобрать их на полустертых надписях...

Мы закончили осмотр города прогулкою по довольно тени¬стому и длинному Александровскому бульвару. С своими хоро¬шенькими павильонами и фонтанами он придает городу много оживления и свежести. Посредине бульвара стоит бронзовый памятник Александру 2-му, «Царю Освободителю», именем которого и назван бульвар. Высокая фигура покойного Госу¬даря поставлена просто и величественно, и задумчиво-доброе выражение его лица передано очень удачно. Горностаевая пор-фира спадает с его царственных плеч и свешивается изящ¬ными складками с пьедестала памятника...

Стиль памятника близко напоминает манеру Микешина и его Екатерину Вторую перед Александринским театром Пе¬тербурга. Но я не знаю, наверное, кто автор этого Астраханского монумента. Меня уже не в первый раз поразило непо¬стижимое для меня обстоятельство, отчего это города наших далеких окраин, наименее русские из всей России, наименее заинтересованные крепостным вопросом, – Ростовы, Одессы, Астрахани, почтили торжественными монументами память Царя-Освободителя гораздо раньше и искреннее, чем это сделали самые русские и самые коренные из русских городов?

Волжский народ

Сквозь сладкий сон в покойной поместительной каюте всю ночь слышишь неистовые порывы бури, которая бьется своими злыми крыльями в наш бегущий пароход, словно хочет си¬лой остановить его или опрокинуть в пучину Волги; даже ле¬гонько покачивает, как на море в мертвую зыбь. Толчки машины, упрямо одолевающей бурю и безустанно ворочающей свои тяжелые поршни в глубоком нутре парохода, отдаются даже здесь в каюте, сквозь мягкие матрацы кроватей. В со¬седней каюте маленькие детишки жалобно вскрикивают каждый раз, как раздается жалобный вопль пароходной трубы, пода¬ющей знаки встречным пароходам среди черной тьмы ночи. Это едут вместе с нами две молоденькие, хорошенькие ма¬меньки, сами чуть не дети и обе уже с детьми. Они отправ¬ляются одни-одинешеньки из Баку в Петербург.

Утром, еще не пивши кофе, мы вышли с женой на верх¬нюю террасу двухъэтажной рубки. Ветер не унялся и срывал нас вниз, так что пришлось держаться за перила.

Впереди и кругом – бурая, бешено несущаяся нам навстречу пустыня Волги. Ширь страшная, даже и после моря. Волга ска¬тывается здесь в Каспий одним широким, могучим столбом, без изгибов и разветвлений. Буро-лиловые волны ее не плещут высоко, как морские волны, а стремительно гонятся ветром против бегущего на всех парах парохода, мелькая в глазах, так что не успеваешь уловить их. Белые змеи пены распалзываются затейливыми узорами по этому сизому фону, и бесчисленные мелкие барашки кудрявятся на всей этой неогляд¬ной скатерти несущихся вод, точно настоящие белые стада...

Судов не видно ни одного. Воскресный ли день или буря остановила их, только все они теперь на берегу или у берега. Только одно дерзкое суденышко треплется вдали своим оборванным парусом, поминутно словно клюя носом, спотыкаясь и ковыляя на волнах. Оно, очевидно, хочет обмануть и реку, и ветер, пробираясь как-то наискось с левого берега к правому, на пятиглавую церковь большого села.

На правом берегу – высоком и обрывистом – все села. Ле¬вый берег – это ярко-зеленые, болотистые и лесистые острова, да желтые отмели, на которых никакого жилья. За этими остро¬вами и песчаными косами, тянущимися на несколько верст в глубину, течет Ахтуба, самый важный рукав Волги, почти такой же полноводный, как она сама, отделяющаяся от глав¬ного русла еще выше Царицына и самостоятельно впадающая в Каспийское море немного ниже Красного Яра. Таким образом коренной левый берег Волги, на котором возможно постоянное жительство человека, – начинается, собственно го¬воря, только за Ахтубой, вне пределов весеннего разлива вод. На правом нагорном берегу, которого обрывы подни¬маются сажень на семь или десять над рекой, то и дело видны селенья. Все это хорошие, тесом крытые дома, большие храмы, похожие на городские соборы; сейчас сказывается зажиточность, постоянный доходный промысел прибрежного населения. Но уж живописности и уютности в этих селах никакой. Они торчат на своих голых глиняных обрывах без малейшего деревца, без садов и рощ, такие же голые, такие же пыльно-серые, как эта глина... Прозаичность житейских вкусов русского крестьянина выражается здесь во всей полноте. Тут все для промысла и ничего для украшения жизни. Рыбные ватаги тоже часты и тоже все с правого берега. То и дело сереют вдали низенькие бревенчатые ледники с множеством дверей, в которых сохраняется рыба.

Енотаевск мы проехали ночью, а теперь проезжаем мимо печальной памяти Вотлянки, Пришибинской и других станиц Астраханского казачества. Земли правого берега главным образом принадлежат астраханским казакам, этим рыболовам по призванью. Но песчано-глинистая почва правого берега значительно хуже по плодородию сочных земель левого, принадлежащих большею частью юртовским и кундровским Татарам, за которыми дальше в глубину материка тянутся уже кочевья киргизов Букеевской орды, точно так, как за ка¬зацкими землями правого берега вплоть до самой границы Донского войска идут юрты калмыков.

Мы, стало быть, и здесь еще не выдрались настоящим образом из азиатчины, из монгольства: оно продолжает охва¬тывать нас со всех сторон. Особенно если вспомнить, что и само теперешнее Астраханское казачье войско составлено было в первый раз императрицею Анной Ивановной из местных калмыков, принявших крещение. Только при Александре Благословенном к этим «православным» калмыкам был присоединен подлинный православный народ, – те Волжские ка¬заки, которые не захотели в 1777 году переселиться на Кавказ, да городовые команды приволжских низовых крепостей: Енотаевска, Черного и Красного Яра. Оттого-то до сих пор «калмыцкие базары», «калмыцкие хурулы» перемешиваются на правом берегу Волги, особенно ближе к Астрахани, с ка¬зачьими станицами; оттого же и в типе всех вообще наших казаков, не только астраханских, но и уральских, и оренбургских и донских – заметно еще так много монгольства и Азии, естественного наследия тех вековечных степных со¬седей их, которые всегда незаметно мешались с ними и бытом и кровью.

Астраханское казачество живет привольно. Земли у него хотя не важного качества, но просторные, что для степняка особенно ценно. Их всего около 25.000 душ обоего пола, а земли не¬много меньше 700.000 десятин, так что на мужскую душу приходится около 56 десят., а одной удобной около 30 десятин. Это дает им возможность очень выгодно заниматься скотоводством и коневодством везде, где любимое их рыболовство для них не так удобно. По статистическим данным на каждый казачий двор приходится кругом по 5 голов крупного рогатого скота, по 6 голов мелкого и по 2 лошади, что, вероятно, редко встречается в других местностях России. Но все-таки главный промысел казаков – рыболовство. Оно больше всего сосредоточено между Астраханью и Енотаевском, в этом основном гнезде и калмычества и казачества. Там же и большая часть казацких земель.

После завтрака я спустился на палубу к носу парохода, где одиноко сидел матросик с длинным шестом.

– Что, разве мелко здесь, мерить приходится? – спросил я его.

– Нет, теперь еще не мерим. Пароход всего три с по¬ловиной фута сидит, а вода еще жирна, не совсем слила; меряем в межень; тогда нельзя без этого, как раз наткнешься.

– Ты откуда будешь?

– А мы тут все почитай с одного места. – Тамбовские, и лоцманы, и матросы.

– Лоцман-то у вас не один?

– Как же можно один? Старший лоцман всю ночь рабо¬тает, а младший – днем. У нас ведь разом трое штурвальных нужно: за два колеса двигаем, не за одно.

– Лоцману небось больше всех достается?

– А как же-ж? Лоцман весь фарватер на память должен знать, за все и отвечает. Командиру при нем делов не¬много. Опять же у него помощник. Командир с 12 часов ночи до 4 утра, помощник в остальное время.

– Жители-то какие живут по берегу? – спросил я.

– Казаки больше астраханские; они хлебом мало занима¬ются, не то что у нас в Тамбове; больше скотиной да рыбой; лошади тоже есть... Сена ж у них не в проед! Степи...

– А калмыков тут нет?

– Есть и калмыки, зря тоже живут: рядом с казаками, смотришь, и их жилье. Уж и народец! Как издохнет у казака овца там, курица или скотина какая, сейчас это к калмыкам отволокет, калмыкам продаст. Калмык тот окромя падали никакой убоины не станет есть; а падаль жрет: «Что Бог убил, то, говорит, и можно человеку есть», а сам ни за что тебе даже петуха не зарежет... избави Бог!.. Это – по его – грех. А вот кобылятину лопать да дохлятину – это ему закон... – искренно расхохотался матрос.

– A ведь тоже у него как у людей, – продолжал он мне рассказывать, после некоторого молчания, – молельни тоже позаведены; все равно, как бы наша церковь сказать, а по-их¬нему хурул прозывается. Соберутся это косоглазые, в дудки, в сопелки гудят, в барабаны бьют, не хуже у нас, в Тамбове, в балаганах на масляницу; это они богу своему молятся... Иконы у них тоже поразвешаны, только безобразные, смотреть скверно: чорт не чорт, и паук не паук, а лапы тоже, как у паука, во все стороны. Я эти все причиндалы их видел, как управляющего мы своего с губернатором новым в калмыцкий базар возили. Девок это всех ихних, калмыцких, посогнали петь, плясать по-ихнему заставили, ну и попам ихним тоже приказано было обедню калмыцкую отслу¬жить, как у них заведено. Все я там у них рассмотрел, только хорошего ничего не видал... Скверность одна!.. Есть из них, которые и в нашу веру преклонились; какие богатенькие, – те больше норовят... Народ ведь и у них тоже заживный попадается. Верблюда много держат, лошадей, скота всякого. Всем занимаются, что и прочие народы...

А то хохлы еще тут живут. Тоже наделы им земельные понарезаны, как по закону следовает, в достатке тоже жи¬вут, не бедно. Прежде бичевой барки, бывало, таскали по берегу, бурлаки были, не мало тоже мучился народ; а теперь уж сколько лет ничего этого не стало. Все пароход потянул. Потому дешево. Семь копеек с пуда от Астрахани до Нижнего. Как тут не везти? На что уж наш пароход почтовый, и тот 18 к. берет; а домчит живо, и не увидишь как. Другие того меньше берут, 12, 10 к.

– На веслах разве вверх не ходят? – спросил я.

– На веслах как же ж можно? – снисходительно усмехнулся матрос. – В этакую гору куда ж против волны лезть? В два часа из сил выбьешься, все равно назад повернет. А река сама пять верст в час уходит, так это другая статья! Только знай от мелей шестом отталкивайся, а то, сама тебя как на салазках с горы скатит, в какой хочешь барже...

***

Мы начинаем наконец нагонять один за одним буксир¬ные пароходы, которые тащат вверх каждый по две, по три нагруженных баржи. Веревочные подушки висят на всех их бортах, чтобы не стукались они друг о друга. С трудом борются они против ветра и волн, дружно бьющих им навстречу, и колеса их работают как-то неровно и нере-шительно, будто уставшие руки...

Начинают встречаться понемногу и неуклюжие «беляны», сплавляемые вниз к Астрахани из верхних притоков Волги, богатых дешевым и вместе прекрасным лесом. «Беляна» – прехарактерная штука, чисто волжская. В ней есть какая-то своеобразная красота, которая заставляла меня во все время моей поездки по Волге с особенным любопытством и удовольствием всматриваться в каждую проплывающую мимо беляну.

Издали смотреть – это настоящей ковчег Ноев: на совер¬шенно плоской, громадной барке, которую можно назвать ско¬рее плотом, – до того низки ее боковые стенки, – воздвигнут целый громоздкий корабль, вышиной не менее двух, трех сажен, как следует в обычной форме корабля, с кормою и носом, но только корабль этот сложен просто-напросто из искусно положенных друг на друга сосновых бревен, или досок, ничем в сущности не связанных, кроме хитроумной кладки. В громадном кузове этого корабля, снизу, вы можете видеть три или две круглые двери, которых сквозные дыры чернеют на светлом фоне свежего леса, словно устья каких-нибудь темных пещер. Эти сводистые проходы, проч¬ные как настоящая постройка, нарочно оставляются снизу для того, чтобы летний воздух продувал сырой лес и чтобы гребцам можно было свободно переходить, когда нужно, с одного борта баржи на другой. Нельзя достаточно налюбоваться на эту оригинальную постройку, словно разлиневанную геометрически правильными слоями или мастерски сплетенную из ровных деревянных брусьев. На беляне нет ни мачты, ни паруса, ни дымовой трубы. Только наверху этих досчатых или бревенчатых ярусов, будто капитанская рубка на палубе настоя¬щего корабля, – торчит ворот, да две-три тесовых караулочки для рабочих на случай дождя. На носу беляны, не сзади, как у других судов, а впереди, привязано огромное рулевое бревно, которым направляется тяжкий и неповоротливый ход беляны. Гонится она исключительно одним теченьем реки, так как беляны спускаются только сверху вниз, из лесных дебрей Камы и Ветлуги, где их обыкновенно и строят. Должно быть, этот своеобразный и удивительно красивый и вместе удобный способ укладки лесных материалов выработался среди ветлужских лесников еще в старые века. Беляны в этих лесах строят обыкновенно зимой, когда нет других ра¬бот. Выстроят сначала дно, то есть нижнюю плоскую баржу, потом с обычным своим мастерством нагрузят ее брев¬нами, досками, тесом, дранью, чем вообще нужно, – и поджидают себе не спеша весенней воды. По половодью спускают их вниз и продают в низовых городах не только лес, но и самое беляну.

Когда беляна не слушается руля, заводят на лодке, и опять-таки спереди, особые якоря и направляют ее куда следует уже якорями; кроме того, чтобы несколько сдержать порывистый ход беляны в ветер или волну, сзади кормы ее спускается на канате в воду особая «волокуша» – тяжелая чугунная гиря в несколько десятков пудов, которая тащится но дну реки и таким образом тормозит слишком быстрое движение беляны. Но, несмотря на все эти предосторожности, беляны то и дело наносит на мели и на береговые косы, особенно в сильный ветер и при крутых коленах реки. Вообще возни с ними не оберешься. В свежий ветер они должны смирнехонько стоять на якорях, пока стихнет погода, иначе их унесет Бог знает куда. По ночам они тоже должны непременно оста¬навливаться на ночлег. Оттого-то беляны доходят с верховых рек до Астрахани, хотя и по течению, не раньше как в месяц. Можно сказать, беляна ползет, а не плывет по реке. Матрос меня уверял, будто на большой беляне необхо¬димо иметь по крайней мере человек сто рабочих.

«Потому делов с нею дюже много, – объяснял тамбовец, – махинища тяжелая, товару на ней нагружено, гляньте-ка, страсть какая! Упрется носом в песок или камень – как ты ее сдви¬нешь?».

Действительно, знающие люди передавали мне, что на беляну очень нередко грузят лесу миллион и даже полтора миллиона пудов. С таким грузом и вправду нелегко повернуться, тем более, что широкий и высокий корпус ее лесных ярусов придает беляне большую парусность.

***

У Никольской станицы Волга делает заметный поворот. К Никольской пристают все пароходы. Мы с женою вышли здесь первый раз на берег и сразу попали в толпу казаков и казачек, совавших нам наперерыв друг перед другом коробки с свежею икрою и разную рыбу. Все наши пассажиры, – и, конечно, мы в том числе, понакупили себе очень обиль¬ный запас только что выпущенной, почти еще сладкой, икры, которую мы истребляли потом за своими завтраками без всякого милосердия и с детским аппетитом. Редко, впрочем, и попадается случай отведать такой неподдельно свежей икры, так сказать, на месте ее происхождения, да к тому же не по 2 и по 3 рубля за фунт, как мы платим за нее в Москве и Петербурге, а всего только по 70 коп. – Туземцы же, навер¬ное, покупают здесь эту самую икру копеек по 40 или 50 за фунт.

Пристани стали теперь быстро чередоваться одна за другою. После Никольской станицы Черный Яр, – уныло-пустынный городок на крутом голом обрыве, – когда-то сторожевой острожек древнерусской порубежной черты, одна из первых военных стоянок наших на низовьях великой реки, водворявших с такими усилиями русскую государственную власть среди грабительских калмыцких и ногайских орд Волжского по¬бережья. Теперь тут уездный центр и довольно значительные скотные и рыбные ярмарки.

Владимировка хотя и слобода, а смотрит гораздо больше городом, чем этот жалкий Черный Яр. Только она уже не на кручах правого берега, а на луговой низине левого. Соб¬ственно говоря, сама Владимировка стоит несколько дальше на Ахтубе, а не на Волге; к Волге же присосеживается только своего рода пригород ее, «Соляная пристань», но ее безраз¬лично называют теперь Владимировкою. Две хорошие церкви, превосходно выстроенные крестьянские дома, иные даже в два этажа, – на всем следы благосостояния и крупного заработка. Все пароходные общества имеют здесь свои конторы и при¬стани, и даже набережная этого мужичьего села на большом протяжении вымощена камнем. Очень обширная мельница перемалывает на берегу соль и нагружает ее прямо на баржи и пароходы. Соль собственно и есть специальный товар Владимировки и главный источник ее обогащения. Отсюда идет железная дорога в Баскунчак, к известному соленому озеру у горы Богдо. Владимировка не больше как торговая пристань Баскунчакского озера.

Наш пароход принял во Владимировке довольно много товаров, поэтому и постоял здесь довольно долго.

Впрочем, нам не скучно: общество самое разнородное и оживленное. Наш первый класс – роскошь что такое: изящная столовая в 2 света, вся выклеенная панелями дорогого дерева, гостиная с бархатною мебелью, бронзой, зеркалами, коврами; к вашим услугам и пьянино, и библиотека, и письменные столы со всеми принадлежностями, и разные игры... Буфет прекрасный, – живые стерляди, прекрасная осетрина, икра на редкость, всякая провизия то и дело обновляется в попутных городах. Спаленки наши – те же нумера хорошей гостинницы, обставленные всем необходимым, только, конечно, потеснее. А наверху, кругом этой двухъэтажной гостинницы, выстроен¬ной среди палубы огромного парохода, – террасы и галлереи для прогулок, великолепный вид на Волгу, на волжские берега, на пробегающие мимо волжские пароходы.

Наблюдателю-художнику этюды психологические, этюды пей¬зажные – на каждом шагу.

Вот сидит перед вами характерная группа настоящих волжских фигур – седоусые, большеглазые, грузные армяне с крепкими носами, согнутыми как клювы хищных птиц, с неподвижно-алчным взглядом этих птиц. Это все нефтяные и рыбные промышленники, хотя и одетые в цивилизован¬ные жакетки и цилиндры, но насквозь пропитанные торгово-¬хищными инстинктами древнего Хозара, от которого они уна-следовали свое ремесло. Они истребляют – с аппетитом крупного зверя – икру, стерлядей, апельсины, обильно поливая их шампанским, и с еще большим аппетитом услаждают друг друга единственно отрадною, и, по-видимому, единственно пости-жимою для них беседою – о пароходах, ценах нефти, тарифах, удачных сделках; сотни тысяч и миллионы рублей то и дело звенят в их разговоре, они в самом деле ворочают в эту минуту в своих карманах кучи золота. И ни на одном этом выразительном, зверски красивом лице, исполненном хищнической смелости и хищнический сметки, – не прочтете следа какой-нибудь иной думы, иного ощущения, кроме ожесто¬ченной жажды наживы, проникающей всякую складку их лица, и горящие жадным огнем черные глаза, и мясистые чувственные губы, и крючковатые носы, неподатливые как железная долбня.

Все-таки, пожалуй, отрадно, что в наш просвещенный век вместо какого-нибудь Стеньки Разина или Федьки Шелудяка на Волге упражняют свою хищническую удаль такие сравнительно мирные и безопасные хищники...

***

Армяне, евреи – так же как обармянившиеся и объевреившиеся русские – далеко однако не составляют всей нашей компании.

С нами едут и представительницы прекрасного пола, не имеющие решительно ничего общего с хозарами и Стенькой Разиным.

Кроме двух миловидных молоденьких маменек, о которых я уже упоминал, в столовой и гостиной наших целое дамское общество, и все больше, кажется, шведки и немки. Одна шведка огромного роста и еще более огромного аппетита, отправ¬лявшаяся из Баку в Гельсингфорс, белокурая, как альби¬носка, особенно забавляла меня. Она то и дело вздыхала о завтраках, закусках, чаях и обедах, то и дело заказывала себе не в счет абонемента всякого рода порции, чтобы наполнять чем-нибудь досадные часы ожидания. Весело было смо¬треть, как эта полновесная и грузная барыня, просившаяся своей могучей фигурой прямо в иллюстрацию Нибелунгов или каких-нибудь Скандинавских героических саг, с детскою резвостью и с детским хохотом торопливо бежала вместе с обеими молоденькими маменьками на каждую пристань, куда пароход притыкался хотя бы на пять минут, чтобы успеть купить у толпящихся на берегу торговок какой-нибудь пшенич¬ный папушник, пряник, коробку икры, ягод, чего-нибудь вообще, что можно пожевать на дороге.

Любопытный и типичный человек попался мне среди этой разношерстной публики, – старший брат того А., что ехал со мною из Баку до Астрахани. Такой же самоучка и самородок, та же мужицкая речь на о, со всякими «таперича» и «хоша», – и, кажется, еще дельнее, умнее и речистее, чем брат. Начал тоже с нуля, а теперь – свой механический завод для по¬стройки судов, свои морские суда и пароходы, обширная тор¬говля керосином. Дела их шли лучше, пока брат не захотел отделиться от него, причем порядочно-таки от этого пострадал. Один взял дело в Баку, другой в Астрахани. Они первые стали возить нефть в наливных баржах и получили за это на Московской Всероссийской выставке золотую медаль и золотой жетон. Со старшим А. не раз советовались по местным промышленным и торговым делам очень высоко-поставленные администраторы, и ему хорошо известны иные петербургские сферы.

А. вообще не охотник до Петербурга и его канцелярий, и довольно остроумно подсмеивается над непрактичностью некоторых известных ему руководителей русской промышленной жизни. Интриги и личности при разрешении важных торговых вопросов, по его мнению, часто губят у нас дело.

А. сильно настаивает на необходимости для России особого Министерства торговли, с денежным бюджетом миллионов в 50. В настоящее же время, по его мнению, для Министер¬ства Финансов нет решительно никакой возможности, при многочисленных прямых обязанностях его, знакомиться хотя бегло со всеми выступающими на очередь вопросами, со всеми заявляемыми нуждами, проектами, просьбами в области торговли. Поневоле приходится на все отвечать отказом.

– Возьмите, например, был со мною случай лет десять тому назад или больше, – рассказывал мне между прочим А. – Вздумал я построить на своем заводе в Астрахани морскую шкуну. Обшивного железа достать у нас нельзя. Чтобы в Нижнем купить, нужно было ждать целый год, а мне к спеху. Хлопочу в департаменте, чтобы разрешили мне беспошлинно привезти железо из-за границы, – не дозволяют; а как же, – я им говорю, – можно привозить из-за границы целое судно, там по¬строенное, обшитое тем же железом? То вот можно, выхо¬дит, а русскому строителю это же железо привезти к себе нельзя! Вот и подите с ними, доказывайте им. Один из ихних умников главных мне даже посоветовал шкуну в Англии заказать, да в Каспийское море по Волге и доставить, что так будто дешевле обойдется. Я говорю ему, а как же по речкам, по каналам, – разве морское судно может пройти? Оно и не войдет в канал-то. Так он тогда только спохва¬тился, что чушь сморозил. Вот еще за сахар выдумали акциз возвращать! Продал за границу, так получай себе с казны по 2 руб. с пуда. У мужика за подати корову последнюю сводят, а спекулятор какой-нибудь, что никогда и сахаром не зани¬мался, накупит сахару на заводах, продаст за границу и яв¬ляется себе в казначейство: пожалуйте 200.000! Ну, а кто пше¬ницу за границу продаст, тот почему же ничего не получает?

Я спросил своего собеседника о нефтяных делах, о влиянии на них Ротшильда.

– Да, вот говорят все, что Ротшильды и Нобели вред нам, русским, приносят. А без них однако наши русские капиталы лежали себе спокойно да полеживали. Коли казна 5 процентов на рубль платит без труда и без риска всякого, кому охота придет работать, предприятия затевать? Иностранец потому сюда капитал свой тащит, что у него он за 2, за 1, за 1/2 процента помещается, а за очень крупные капиталы даже еще с него за сохраненье требуют. У нас, кроме того, меры выдумывают ни с чем несообразные, сами же мы и выдумываем. Не хуже вот на съезде нефтепромышленников постановление сделали, чтобы нефтяные заводы не имели собственных средств перевозки, а разверстку чтоб сделать, кому сколько цистерн железная дорога доставляла. У кого цистерны были, так железная дорога платила от себя по 260 рублей за цистерну, да помимо раз 15 по 50 рублей они зарабатывали, опять 750 руб.; стало-быть, 1.010 рублей ежегодно выручали с цистерны; а она вся 1.800 рублей стоит. Ни рабочих им не нанимать, ни завода не устраивать, только денежки в карман класть. Потом уж отменили эту глупость, по моему-таки предложению; назначили по 72 рубля платы в год за право дер¬жать на рельсах железной дороги свой вагон-цистерну, и заводам держать тоже дозволили, как и другим...

А. рассказывал очень грустные вещи о том вреде, который, по его словам, был нанесен здешнему скотоводству новыми законоположениями о чуме рогатого скота.

– Вчистую народ разорили! – горячился он. – Больше тысячи штук скота порезали за зиму, один Бог знает из-за чего! Народ просто в отчаяние пришел. Приезжаю я как-то в село одно. Смотрю, яму огромную копают, народу согнано страсть сколько... Это что такое? – спрашиваю. А это, – мужики отвечают, – скот наш будут сейчас резать... Ветеринары, все больше немцы, понасланы были, молодежь, ничего толком не понимают. Одна скотина больна, они все стадо режут. Беда да и только! Недаром бунты через них по деревням пошли. Спрашиваю мужиков: да почем же они знают, какая скотина больна? Да, говорят, стекло под хвост втыкают. Скотина, известно, боится, не дает вставлять, избегается по полю, ну, разумеется, жар у ней внутри больше станет, – вот он ее сейчас и под нож! Больна, дескать! жар большой. А она совсем здоровая! – Да вы б, говорю, ледку бы ей всу¬нули, вот оно бы жару и не было. Смеются мужики, мы, гово¬рят, и то пробовали; даже больной клали, и той не узнавал... Эта, говорит, здорова, жару совсем нет. Лечить-то, значит, не умеют, а больше резать. Это на что ж похоже? Это и мясник зарезать сумеет, без доктора. А им деньги казенные платят за то, что скотину зря переводят. Стало быть, коли и человек один заболит, так всех режь? Ведь это, батюшка мой, разбой называется, а не лечение...

Разговорились мы, между прочим, и о прошлом с А.

– Мы, батюшка, народ простой, рабочий, сами себя сделали, как умели, с нас не взыщите, на нас пятака медного никто не потратил, – с самоуверенною улыбкой говорил А. – Мы ведь и Волгу, и Каспийское море не по книжкам изучали, а собственными боками. С мальства все берега Каспийские обшарили, каждую бухточку, каждый островок в лицо знаем. Отец рыбой зани¬мался, и мы с ним. В камышах зимою ночевали, на льдинах нас уносило, к туркменам попадались, – мало ли чего бывало! Всем нашим военным экспедициям в Закаспийский край мы помогали: и Маркозову и Скобелеву. Я ведь отлично знаю и Скобелева, и Черняева и всех, кто там действовал. Здоровую только ошибку они сделали: отрезали нашу границу по речку Атрек, где совсем нет удобных гаваней, а в холодные зимы на 21 дюйм море замерзает. Им бы непременно нужно было до Черной речки отхватить. Там море ни¬когда не замерзает. Персам все равно, те ничего б не сказали. А в случае чего им можно было бы за это в Муганской степи сколько нужно отрезать. 300 верст пароходом сделать не трудно, зато уж без перегрузки и войска, и товары – прямо можно было бы тогда на железную дорогу доставлять. Большая б вышла разница!

Вера А. в Скобелева, в Николая Павловича, в Петра Великого, во всех героев русской народной фантазии и во все ходячие анекдоты о них, утешающие народное самолюбие, – са¬мая наивная, не допускающая никаких сомнений и оговорок, и непоколебимая ничем; при своей огромной памяти и огромном природном уме, А. составил себе очень стойкое и пол¬ное, хотя и своеобразное представление об исторических событиях и политических вопросах, интересных для русского человека, не на основании книг, как большинство из нас, а на основании своих личных встреч и бесед с разными людьми и собственных своих впечатлений и выводов из совершившегося на его глазах.

Царицынский плес

Мы с женою с любопытством обошли все уголки громадного парохода, чтобы ознакомиться с его чисто-американским устройством. Страна господствующей демократии, разумеется, не могла оставить без известного комфорта и самую небогатую публику. По ее образцу, и на нашем пароходе, не говоря уже о втором классе, мало отличающемся по существенным удобствам от первого, – даже третий класс устроен с большою заботливостью и приличием. У всякого пассажира своя отдель¬ная койка, спальни просторны и чисты, отлично защищены от непогод всякого рода, особая кухня и буфет, – далеко не то, одним словом, что мы привыкли разуметь под названием 3-го класса на наших морских пароходах, где эта злополучная палубная публика терпит всевозможные стеснения и неудобства и имеет буквально только пол, на котором в праве протянуться среди скота, бочек, тюков и шагающих через головы матросов. Здесь даже 4-й класс, помещающийся на палубе, как в прочих пароходах 3-й класс, прикрыт деревянными широкими навесами от дождя и солнца и вообще несравненно удобнее обычных третьих классов.

Водил нас по всем этим пароходным закоулкам любез¬ный помощник капитана Б., оказавшийся крымчаком, из Феодосии, несколько знавший меня еще во время моего директорства в Крыму, и большой почитатель моих «Очерков Крыма». Моряк, везде бывалый, он рассказывал нам любопытные вещи о своих кругосветных странствованиях и, между прочим, очень разутешил русскую душу нашего собеседника А., сообщив нам оригинальный китайский закон, практикующийся в Ханькоу, по которому европеец за убийство китайца пла¬тит всего 25 – 50 долларов пени, а за убийство европейца китайцем сажают на кол не только самого убийцу, но и его жену и детей, а в иных случаях даже и соседей!..

– Вот бы такой закончик у нас на Кавказ или в Туркестан ввести... Поубавили бы азиаты свои разбои! – с хохотом уверял А.

***

Весенний разлив еще не совсем успел войти в берега, и Волга несется вниз еще очень широкою и эффектною скатертью. По случаю половодья не поставлены еще и баканы, и пока еще везде удобный фарватер. Впрочем, помощник капитана передавал нам, что вообще дело лоции ведется на Волге очень небрежно, точно так же, как и расчистка русла. Кое-где по¬падаются казенные драги, но толку от них мало, хотя деньги тратятся большие. Чтоб устроить подход водою к Саратову, затратили огромные суммы, а все-таки пристань в 3-х верстах от города. Впрочем, прежде она ушла от него даже на 12 верст, которые приходилось к тому же проезжать по пескам. Волжские пески и камни приносят огромные убытки пароходчикам. Один только Зевеке в прошлом году погубил два свои парохода, посадив их на камни.

Правый берег теперь ушел от нас довольно далеко, за¬городившись низкими островами и густою уремой; левый тоже весь в лесистых луговых островах. Сёл уже не видно; только кое-где, при устье какого-нибудь «волжка» (туземное название рукавов Волги), попадаются рыбацкие ватаги и «учуги», стоят около них барки, валяются на берегу опрокинутые пузом вверх неводные лодки.

Птиц тут совсем не видно, к моему удивлению.

В устье реки мы видели и цаплей, и бакланов, и чаек, а тут одни только галки; да и те боятся перелетать через ширь реки, версты в три, четыре; боятся высоко подняться над водою, так что чуть не задевают воды крыльями; некоторые смельчаки, впрочем, пробуют погарцовать и повыше, в воздушной бездне; но их сейчас же относит ветром назад, как лодку сильным течением. Ветер ветром, а мне кажется еще, что в таком длинном русле, прорезающем на несколько тысяч верст толщи земли, должен постоянно тя¬нуть сквозняк своего рода, как в какой-нибудь трубе. Бы¬стрина реки, подгоняемая жестоким ветром, кажется еще вдвое больше от бега парохода. Встречные беляны все постановились на якоря. Издали ярусы плотно сложенного на них тёса ка¬жутся папушами листового табаку; так уменьшает размеры всех предметов эта могучая ширь Волги. Навстречу нам пробежал нефтяной пароход Нобеля, а вот пассажирский – «Рюрик» промчался, словно бравый рысак на городском гулянье, промелькнул и исчез за поворотом берега. Около 8 часов вечера провалил мимо нас, обменявшись с нашим хриплым рыканьем и помахав, по обычаю, белым флагом, громадный пловучий дом «Пушкин»; такой же трехъэтажный, такой же длинный-предлинный, как и наш, он работал своими огромными колесами с точностью и спокойствием хо¬рошей швейной машины и пронесся, не шелохнувшись ни одним суставом своим, до краев переполненный людьми, машинами и грузом.

А буксирных пароходов мы нагоняем без счета. Все тя¬нутся вверх с вязанками барж в хвосте. Это истинные спасители человека от изнурительной и унизительной работы вьючного скота. Буксиры эти заменили собою несчастного бур¬лака, всю жизнь тянувшего, бывало, по этим тысячеверстным берегам свою каторжную лямку. Умное изобретение техника сделало то, чего не могли бы достигнуть самые горячие пропо-веди моралиста. В этом известная нравственная сила цивилизации, науки; она волею-неволею освобождает человека от рабских обязанностей, даже без всяких возвышенных целей с своей стороны, одним естественных ходом своих откры¬тий и изобретений...

***

Волга – это такая мощь, такой простор, такая самобытность... целый особый мир, имеющий свои явления, свои законы, свою поэзию. Поневоле этот особый мир должен был воспитать и свою особую нравственность. Здесь само собою зарождается чув¬ство раздолья, удали, беззаветной смелости, – инстинкты вольного орла, перед которым везде простор, везде добыча. У него острые когти, крепкий клюв, – стало быть, он тут хозяин надо всем, что не имеет такого клюва и таких когтей, что не в силах спастись от его хищного налета на более быстрых крыльях, что тащится черепахой на канате или на неуклюжих веслах впереди его легкой разбойничьей лодки. Никаких других нравственных побуждений, никакой жалости, ни¬какого колебания. Одна разыгравшаяся на свободе буйная си¬лушка, та нерастраченная еще историческою жизнью сырая на¬родная силушка, что, по чудному выражению старинной русской песни, «по жилушкам живчиком переливается, – грузно мне от силушки, как от тяжелого бремени». Никого кругом нет, кроме дремучих лесов, безмолвно таящих свои суровые тайны, кроме голых неприступных обрывов да глубоких омутов Волги, немых и темных как могила. Кого бояться, кого сты¬диться, у кого спрашивать позволения в этой текучей тысяче¬верстной пустыне? Моя тут воля, – и все тут мое! Я тут властен царить, как этот степной ветер, что рвет и треплет в клочья облака по поднебесью, что с молодецким свистом хлещет своим бешеным бичом, будто лихой кочевник пустыни табун одичавших лошадей, упрямые волны реки... «Вниз по матушке по Волге, по широкому раздолью, разыгра¬лась непогодушка!». Эта старая песнь Волги сама поется здесь и этим ветром-бурею, и этими хлещущими и плещущими вол¬нами, что несутся стремглав, кружа мне голову, навстречу не-сущемуся на всех крыльях пароходу. Поэзия «удалого доброго молодца», разбойничьи идеалы Стеньки Разина и Ваньки Каина реют в этом суровом воздухе речной пустыни... Везде им тут по колено море, всё им тут трын-трава! Чужая душа – копейка, за то и своя не дороже! Разлетелся на свою добычу с вольной выси поднебесной, не считая, не меряя, ударил железным клювом, – одолел – хорошо, мое счастье, а пропал – туда и дорога!

***

Когда едешь долго по Волге, изо дня в день, не только дни, но и ночи, и видишь всю эту неизмеримую массу вод, несу¬щихся из-за тысяч верст, через целые огромные области, из неведомых лесных трущоб Вологды, Костромы, Вятки, Перми, наливающих там внизу целое море; видишь эти бесчисленные села и города, эти разноплеменные народы, к ней прильнувшие, ею живущие, черпающие в ней свой смысл и силу; видишь эти нескончаемые караваны нагруженных барж, белян, барок, расшив, эти флотилии пароходов, – понимаешь тогда всем существом своим, что Волга действительно должна была представляться наивному воображению дикаря язычника, первобытного обитателя ее берегов, какою-то живою всесиль¬ною богиней, требующею поклонения и жертв. Она была в его глазах Волгой-матушкой не в виде только метафоры или ласкового эпитета, а действительно матерью, родительницей всего, кормилицей его, заботницей обо всем, что было нужно ему.

Это инстинктивное поклонение Волге-матушке, царственной реке земли русской, унаследовал от древних предков своих и русский человек, тоже издревле живший на ее берегах. Царственная река во все века, которые помнит история, была невольною владычицей всей русской земли. Жили на ней хозары, – и брали тогда дань с Киева и Чернигова, с северян и вятичей. Разбили на ней, века спустя, монголы свою «Золо-тую Орду», – и вся Русь от Новгорода до Волыни очутилась в их господстве. Русь Киевская, Русь Новгородская, стала под¬падать под крепкую руку младшей сестры своей Москвы тем больше и крепче, чем ближе к Волге подвигалось Московское княжество, поглощая собою постепенно Ростов, Суздаль, Владимир, Рязань, Нижний. Завоевание Казанского и Астраханского царства царем Иваном Грозным было прежде всего завоеванием Волги, – и удивительным образом опять эта власть над царственною русскою рекой совпала, как и прежде, со властью над всею землей русскою, с истинным началом русского царства.

***

«Каменный Яр», как все бывшие сторожевые городки правого волжского берега, забрался на высокий голый мыс, стеной обрывающийся в реку. И здесь ни деревца, ни травки, ни кустика; только тесные ряды сваленных в одну кучу серых тесовых домов, из которых подымаются две каменные церкви. Эти волжские села-городки живо напоминают те безыскусственные рисунки древне-русских городов и селений, какие сохранил нам в своем любопытном путешествии по России Герберштейн. В высшей степени прозаические, лишенные красоты и вкуса, они тем не менее живут себе, по-видимому, припеваючи, при рыбе и денежках, вероятно, ни¬сколько не огорчаясь досадными впечатлениями художника-туриста.

Удивительно разнообразны вкусы человека! Сарту довольно глиняной норы, горсти рису, ломтя дыни, – но зато необходим зеленый сад, расшитые шелком башмаки, раззолоченный халат. Русский мужик будет жить всласть на голом обрыве, унылом как могила, но зато подавай ему рубленый дом, щи с рыбой, кашу с салом и водки вдоволь.

При Екатерине II Каменный Яр назывался «Каменным форпостом»; в нем стоял тогда обычный казацкий караул, как это было устроено тогда по всей так называемой «Цари¬цынской линии» для охраны почтового тракта из Саратова в Астрахань, шедшего вдоль правого берега Волги. Гмелин, посетивший эти форпосты, с большим состраданием рассказывает об участи бедных донских воителей, державших здесь караул.

Они, по словам его «употребляются к тому, чтобы дорогу по Волге между Царицыном и Черным Яром от давно уже там известных разбойников, коих еще и ныне несколько бывает, очищать.

На каждых 25 или 30 верстах на западном берегу реки Волги находятся порядочно небольшим редутом окруженные караульни, и при оных живут в бедных землянках по 24 казака, кои состоят под смотрением сотника. По прошествии каждых четырех месяцев они сменяются, и по году или около двух лет служат на линии. Сии на форпостах находящиеся казаки отправляют также и почты: они должны проезжающим с порядочными подорожными давать подводы и на казенных судах употребляемы быть в греблю. Если хочешь бедную тварь в свете себе представить, то должно на память привести донского казака, на линии стоящего.

Здесь поступают с ними так, как едва ли прилежный хозяин поступает со своим скотом».

***

Ветер все крепчал и к вечеру превратился в жестокую бурю. Солнце село багровое, в кровавом зареве. Быть, зна¬чит, буре и завтра.

Сарепту мы проехали ночью и проснулись уже у Царицына. Царицын – тоже в свое время сторожевой городок, построен¬ный на высоком гористом берегу. Сначала тянется огромное богатое село, у ног которого на реке целый лесок мачт; все это парусники с хлебом; за ними начинается длинный ряд пароходных пристаней Самолета, Волжского Общества, Кавказа и Меркурия, Зевеке и проч. Тут уж больше цивилизации, Европы: дымят трубы, шумят колеса, раздаются свистки. Над пристанями, по горе – только что разбитый бульвар с обычными беседками для шипучих водиц, зелеными скамееч¬ками, зелеными решеточками. К бульвару этому от каждой пристани поднимается крутая деревянная лестница, по одной из которых и мы с женою должны были взобраться, чтобы ознакомиться хотя бегло с знаменитым в своем роде торговым городом волжского низовья.

Мы наняли извозчика и довольно скоро объехали все, что стоило смотреть в Царицыне. По правде сказать, там смо¬треть ровно нечего.

Ряд порядочных домов на набережной, у пристани, кра¬сивый дом водопровода, в самом низу, и затем просторная как выгон – торговая площадь с примыкающими к ней одной, двумя улицами, еще смотрят сколько-нибудь городом. В общем же – впечатление громадного ярмарочного села, куда начинает вторгаться то там, то здесь городская цивилизация в виде больших каменных домов, хорошо снабженных магазинов, торговых складов и проч. Есть даже гимназия, жен¬ская гимназия и разные другие просвещенные учреждения. Но над всем господствует, все потопляет в себе – пыльный и грязный мужицкий базар. Царицын в сущности – один гигантский хлебный лабаз, к которому все остальное прилеплено только случайно, словно ради приличия. Даже церкви его – ско¬рее деревенские, чем городские. Нет ни одной выдающейся, достойной украсить собою богатый торговый город и стать его центром. Пять церквей стоят почти рядом друг с другом, может быть, потому, что все стояли в старое время в городском острожке, окруженные стеною...

Дебруин, проезжавший здесь по Волге в 1703 г., видел еще вокруг Царицына деревянные стены и башни.

Площадь не мощена, да и из улиц чуть ли не одна всего мощеная, много две.

Русский уездный город сказался в этом, несмотря на тор¬говлю и богатство, несмотря на пароходы и железные дороги. Но рядом с хлебным Царицыном стоит взглянуть на другой, новейший Царицын – Царицын нефтяной. Он отодвинулся по берегу Волги версты на 2 от старого центра и начинается хорошеньким Нобелевским городком, так живо напомнившим мне Бакинский городок Нобеля. Нобелевский городок словно окопался кругом глубокими оврагами и зеленеет своими садиками на высоком полуострове Волги, рядом с безнадежно-голыми обрывами своих соседей. Тут пре-красные каменные дома заводов и до полутораста хорошеньких деревянных домиков для служащих, из которых каждый имеет свое скромное хозяйство и свой скромный комфорт. Внизу опять пристани всех возможных пароходных компаний, флотилия собственных пароходов и барж, наверху целые баттареи серых железных башен для хранения нефти и керосина, целые поезда вагонов-цистерн, двигающиеся по рельсам собственной Нобелевской дороги, соединяющей его за¬воды с Грязе-Царицынскою железнодорожною линией.

Из барж и пароходов гигантские насосы прямо перека¬чивают керосин и нефть наверх, в железные башни. За Нобелевскими заводами и Губонинскими соляными складами идут, также отдельными поселками, разделяясь друг от друга небольшими промежутками, заводы и цистерны сначала Тагиева, потом Стефанини, товарищества «Нефть», и проч. и проч. Каждое владенье вооружено своего рода нефтяными баттареями, и все эти железные круглые башни, словно зна¬мена различных наций, окрашены в разнообразные цвета, по которым издали узнаешь их. Но уж тут никаких садиков, никакой зелени и, по-видимому, никакого следа заботы о людях, работающих с утра до ночи и с ночи до утра на этих заводах. Везде кругом одни голые обрывы да глиняные пустыри.

Царицын занимает особенно выгодное положение на Волге, также как его соседи Сарепта с юга и Дубовка с севера. До этой местности Волга, начиная от Самары, течет на юго-запад у подножия скалистого хребта, который составляет ее правый берег. Но немного ниже Царицына она вдруг словно натыкается на какую-то невидимую преграду, и резко отбра¬сывается на юго-восток, покидая свой горный хребет, и уже с тех пор ее провожают вместо настоящих гор простые глинистые обрывы берега.

В том же самом месте и Дон, все время текущий на юго-восток, как бы стремясь к слиянию с Волгой, наталки¬вается на отроги правого хребта Волги, которые уходят от нее в степь под именем Эргеня, и еще круче, чем она, вдруг поворачивает к юго-западу, так что устья этих двух великих рек, чуть не сливающихся вместе у Цари¬цына, оказываются в конце концов на расстоянии многих сотен верст друг от друга: одно в Азовском, а другое в Каспийском море.

Это-то тесное сближенье Дона с Волгой около Дубовки и Царицына, это выгодное положение Царицына в крутом по¬вороте Волги, издревле придали поселкам этой местности важ¬ное значение. Трудно сомневаться, что упоминаемый арабским писателем X века Ибн-Дастом – торговый Хозарский город Сарашен и был тем самым татарским «Сара-чин» («жел¬тые пески»), который русские люди переделали впоследствии в понятный их уху Царицын.

По предположению Карамзина, Хозарский Саркел, или Белая Вежа, главнейший населенный центр Дона в древние века, находился близ того именно крутого колена Дона, которым он подходит к Царицыну.

Дикие тюркские племена, некогда кочевавшие в степях южной России, пользовались этим местом сближенья великих русских рек для того, чтобы перетаскивать свои хищнические ладьи из одного главного водного пути в другой. Наши предки славяне точно так же пользовались этим удобным волоком при своих набегах на Поволжские и Каспийские страны, как мы знаем это из подробных рассказов древних арабских писателей.

Впоследствии по этим же естественным волокам двига¬лись из Дона в Волгу и из Волги в Дон Донские и Волж¬ские казаки, понизовая разбойничья вольница, а подчас и царские рати. Оттого-то с древних времен существовал в этом месте между Волгой и Доном, сейчас же выше Царицына, земляной вал с укреплениями, преграждавший путь хищным кочевникам в глубину России. Следы этого вала, поддерживаемого еще при Петре Великом, видны до сих пор.

Оттого же Царицын с первых дней своего построения при царе Иване Грозном стал своего рода передовым редутом русского царства против кочевой азиатчины и Волжских разбойников, а впоследствии, по замирении Поволжья и водворении здесь сильной государственной власти, обратился в важ¬ный торговый пункт.

Дубовка несколько ранее Царицына воспользовалась исклю¬чительными выгодами местности и уже давно была соединена с Качалинскою станицей Дона конно-железною дорогой, те¬перь упраздненною. Еще раньше гениальный взгляд Петра едва было не соединил каналом Волгу с бассейном Дона. Только канал этот рылся несколько севернее, у города Ка¬мышина, из маленькой речки Камышинки в реку Иловлю, которая верховьем своим подходит почти вплотную к Волге и еще ближе к Камышинке, а затем течет параллельно с Волгой до впаденья своего в Дон как раз у того места, где он круто поворачивает на юго-запад. Собственно говоря, Иловля с Камышинкой и служили издревле путем водного сообщения Дона с Волгой, и волок судов происходил всего только на ничтожном расстояньи, отделяющем верховья Иловли и Камышинки. В настоящее время, с постройкой коротенькой железной дороги от Царицына до станицы Донской и целой системы других железных дорог, соединивших Царицын через Грязи и Орел со всеми областями и торговыми цен-трами России, точно так же, как с западною границей и при¬морскими портами, – значенье понизового Волжского порта всецело перешло в Царицын. Он стал естественным центром торговых сношений Каспия и Волжского низовья с остальною Россией и обратился мало-помалу в громадный склад соли, рыбы, нефти и хлеба, превысив своим населеньем многие губернские города.

Бугры Стеньки Разина

За Царицыном пейзаж Волги совершенно изменяется. Степная Волга, Волга киргизов и калмыков, можно сказать, кончается здесь. Кончается (или вернее начинается) сейчас же против Царицына и Ахтуба, эта река кочевников, орошающая их улусы. Невдалеке от того места, где она отделяется от коренной Волги, стоит город Царев, вероятно, бывший «Сарай» ханов Золотой Орды, – бывшая столица кочевий, – до сих пор полная древних развалин и насыпей.

Кончается на правом берегу и Астраханская губерния, и начинается Саратовская. Царицын – уже уездный город Са¬ратовской губернии. Вместо калмыцких кочевий у Царицына придвигается чуть не к самой Волге область Донских казаков, так что Саратовская губерния отделяет ее здесь от Волги только узким клином. По левому берегу, однако, Астрахан¬ская губерния тянется еще довольно долго, до впадения Еруслана, где уже граница Самарской губернии. Это степи некогда знаменитого соляного озера Елтона, значенье которого подорвано теперь таким же обильным солью Баскунчакским озером, гораздо более близким к Волге. Елтон, впрочем, продолжает по-прежнему добычу соли, отправляя ее через Царев в Дубовку, в Камышин, в Никольскую слободу.

Горные берега Волги много живописнее ее низовых берегов. Они стоят отвесными стенами, разделенные своими оврагами, будто крепостная ограда, на бастионы, люнеты и башни, – на так называемые здесь «столбичи» или «шиханы».

На одном из таких живописных столбичей, что выступил обрывистым мысом в волны реки, у небольшого по¬ворота Волги – расположена Дубовка. Она смотрит издали го-раздо красивее Царицына. Хотя Дубовка именуется посадом, но это настоящий город, и город далеко не маленький. С палубы парохода нам были видны пять церквей, ближайших к берегу, а, вероятно, их еще больше. И церкви эти – не чета бесхарактерным церквам Царицына: это все белока¬менные храмы настоящего русского стиля, среди которых вы¬деляется большой и красивый многоглавый собор. Таких каменных палат, какие можно встретить среди домишек Ца¬рицына, – в Дубовке, правда, нет; здесь господствует скромный тип домов прежнего уездного города, но они зато все на виду и очень картинно лепятся по обрывам скалы. У подножия этой скалы – пристань с парусными кораблями, парохо¬дами, конторами разных компаний.

На пристани этой бабы продают тарелки ярко-красной клуб¬ники, которая только теперь стала здесь поспевать, и которую мы кончили есть в Ташкенте уже месяц тому назад. Про¬дают еще какие-то особенные лохматые коврики местного про¬изводства, по 6 и 10 рублей за штуку, не особенно прель¬стившие меня. Но наша пароходная публика от нечего делать деятельно раскупала и клубнику, и ковры, к большому удовольствию дубовских казачек. Пароход стоял здесь недолго, и отчаянные парни, с истинно казацкою удалью, прыгали на него и с него с кувшинами молока и с плетушками яиц, торопясь закончить свой слишком упрямый торг со скупыми пассажирами и рискуя выкупаться в далеко еще не теплой матушке Волге. Энергическая ругань капитана парохода и угрозы его увезти их в Камышин, действовали на них, по-видимому, очень слабо. Тут и другая торговля, более серьезная. Берег уставлен множеством свеже-срубленных еловых домиков, поставленных совсем с крышами, – покупай себе прямо и живи! А на баржах, загромоздивших пристань, всякий лесной товар: лыки, дубье, дрань, ободья, уложенные так мастерски, что издали кажутся свитыми из дерева канатами. – Огромные мучные заводы, все, конечно, паровые, – стоят це¬лою цепью вдоль берега Волги. Главные заводы – купца Казеева. У него же в Дубовке, в подражанье сарептским Немцам, горчичный и пивоваренный заводы. Эта сильно развитая завод-ская деятельность Дубовки делает ее одним из самых важных промышленных центров Саратовской губернии. Прежде Дубовка была и богатым торговым пунктом, служа главным перепутьем между Волгой и Доном посредством когда-то бывшей здесь конно-железной дороги в Качалинскую пристань Дона. Но теперь ее торговое значенье всецело унаследовал Царицын, и песенка Дубовки спета, вероятно, навсегда. Вообще Дубовке не везет: была она в свое время городом и даже главным местом управленья Волжских казаков, но увлек¬лась Пугачевскою смутою, – и была разжалована из городов в простой посад. Была у нее железная дорога, – и потом тоже отнята.

Сама Дубовка, как и Царицын, как и все вообще слободы и городки Волжского берега, безотрадно голая, без всякой зелени; кварталы тесовых крыш и заборов среди пыльных площадей и улиц, – и больше ничего. Но окраины ее – сплош¬ные фруктовые сады, которыми вообще славится Саратовская губерния.

А горный берег все красивее, все интереснее. Села попа¬даются не часто, верст через 8-10, но зато большие, богатые, с хорошими храмами, настоящие приволжские слободы: Водяная, Пролейка, Балыклея, против которой на левом бе¬регу другая Балыклея – Верхняя, потом Караваинка, Антиповка, Быковы Хутора, поставляющие на всю Русь православную свои чудные арбузы, известные в торговле под именем камышинских.

Хутора эти тоже на левом берегу. Вообще от Царицына левый берег уже покрыт поселеньями. Это не те луговые, покрытые тальником острова, которые до Царицына отделяли от коренной Волги русло Ахтубы. Тут Волга валит одним сплошным и прямым столбом, без всяких виляний в сто¬роны, широкою как скатерть водною дорогою, между двух своих надежных коренных берегов. Тут уже прекращается вместе с окончанием Царицынского плеса рыболовное царство, и береговые жители занимаются мелкою рыбою только для себя и между делом. Впрочем, с 15-го мая наступило время запрета рыбной ловли и здесь, и везде, так что и рыбаков почти не видишь теперь.

После широкого раздолья Волги прогулка по всякой русской реке покажется скучною. Дон сравнивать нельзя с Волгою по ширине, хотя характерная красота его белых меловых берегов в иных местах нисколько не уступает Волге.

Сегодня и день, как нарочно, отличный. Сильный ветер, не успокоившийся за ночь, высоко вздымает бурливые волны и завивает их белыми гривками; в воздухе приятная све¬жесть, а голубое весеннее небо ласкает глаз своими мягкими радующими лучами. Вся публика на террасе, на галлереях, на палубе; всякому хочется подышать полною грудью вольными воздухом царственной реки и полюбоваться ее мирными кар¬тинами, незаметно меняющимися, как стекла волшебного фо¬наря.

Пароходы встречаются что-то редко, но за то вон картина, которую уже не так часто увидишь теперь на Волге. Тяжело нагруженная барка медленно ползет вдоль берега против те¬ченья, запряженная парою лошадей, похожих на Дон-Кихотова Россинанта. Лошади тоже бредут по мелкой воде, и парень-погонщик, в красной рубахе, терпеливо следует по их пятам, болтая воду своими огромными сапожищами с безза-ботностью, достойною лучшей участи.

Суденышки с туго надутыми парусами шибко, будто не своею волею, гонятся мимо нас попутным ветром, иногда близким-близко к бортам нашего парохода. Нам тогда от¬лично можно рассмотреть их бесхитростные шалашики из ничем не сбитого теса, у которых какой-нибудь мужик-барочник сидит со своею бабою в красном сарафане со своими белобрысыми босоногими детишками, всею своею трудовою не¬прихотливою семейкою, вокруг походного котелка или горшочка, хлебая деревянными ложками что Бог им послал, и жуя с терпеливою флегматичностью вола свой неизменный оржаной хлебушко.

Ползают тоже по этому бурному раздолью разыгравшейся Волги и местные крестьянские лодочки, перебирающиеся с бе¬рега на берег, или из села в село. Крестьяне привыкли к этому страшному зверю-реке как к чему-то своему, домаш¬нему, и не умеют церемониться с ним, а выезжают «на свою реку» в чем попало и как попало, с тряпицею вме¬сто паруса, с течью в дне, с чуть живою мачтой, хотя ма-тушка-Волга то и дело шутит с ними плохие шуточки.

***

Чем дальше, тем оригинальнее делаются формы береговых скал. То они кажутся какими-то хлебами, наваленными друг на друга, то гигантскими черепахами или жабами. Ме¬стами горный берег распахивается, как полы занавеса, и сквозь ярко-зеленую лощину виднеются в ее глубине и хлебные поля, и далекие деревушки, и притаившаяся у устья до¬линки какая-нибудь рыбацкая хижинка с привязанною около лодкой.

***

Вот мы наконец у Камышина. Тут маленькая Швейцария своего рода. Берег очень высокий, по обрывам его вьются тропинки, как в настоящих горах. От пристани, загро-можденной пловучими конторами шаблонного вида всевозможных пароходных обществ и приставшими к ним парохо¬дами и баржами, крутейшие и длиннейшие лестницы ведут на набережную. Мы с женою пошли прогуляться и по ней, и по городу. Набережные волжских городков – все одного типа. Непременно чахлый бульвар с зелеными скамеечками и не¬пременно так называемый «вокзал», – скромный трактирчик с балконами на Волгу, с залою для танцев, с арфистками и музыкой. Непритязательная и немногочисленная камышин¬ская публика собирается здесь к приходам пароходов – хоть немножко развлечься от однообразия уездной жизни. Но за то вид на Волгу с этих балконов и этого обрыва по¬разителен по могучему размаху и величественной простоте своей.

Сам город безотраден, как все наши уездные города. Кирпичные и деревянные сундуки, какие в два, какие в один этаж, без стиля, без красоты, без житейского удобства, тянутся однообразными рядами вдоль утопающих в песке и пыли улиц. Церквей много, но тоже бесхарактерной и безвкус¬ной архитектуры, а всего больше, конечно, кабаков, что под разными титулами торчат и на углах каждого переулочка, и на площадях, и на улицах, при всех въездах и выездах, образуя собою своего рода гостиный двор пьянства. У Немцев такой прибрежный городок был бы корзинкою цветов, хорошенькою игрушечкой, которую ездили бы осматривать ту¬ристы. А тут нигде ни воздуха, ни зелени, ни уютности, ни¬чего того, что делает отрадным человеку его гнездо. Когда мы возвратились на пристань, порядочно утомленные ходьбой по камышинским пескам, все наши спутники увлеченно за¬нимались торговлею с представительницами местной промыш¬ленности, которые нанесли на пристань всяких вязаных кофт, шарфов, скатертей и т.п. специальных изделий Ка¬мышина, славного, стало быть, не одними только арбузами сво¬ими. Впрочем, по Волге, больше славна крошечная речонка Камышинка, чем стоящий на ней город. В старинной песне волжских разбойников поется:

Что пониже было города Саратова,

А повыше было города Камышина,

Протекала, пролегала мать-Камышинка река:

Как с собой она вела круты красны берега,

Круты красны берега и зеленые луга.

Она устьицем впадала в Волгу-матушку;

А по славной было матушке-Камышинке-реке

Как плыли-то, выплывали все нарядные стружки.

Уж на тех ли на стружках удалые молодцы,

Удалые молодцы, воровские казаки.

Я уже говорил раньше, что это была историческая дорога для переволока с Дона на Волгу речкою Иловлею. Стенька Разин то и дело перебегал этою любимою казацкою дорож¬кою из своего Паньшина городка, из своего Донского Кагальника, в Царицын и Астрахань. Камышинка так воровато пря¬чется в своих берегах, что с Волги ее почти незаметно, – настоящая дорога воров. Может быть, потому, что проход по ней так скрытен, народная фантазия поражалась внезапными частыми появленьями батюшки Степана Тимофеича с родного Дона на матушке Волге, и приписывала эти перелазы его колдовской силе. До сих пор жители Волги рассказывают о чародейской кошме-самолетке, на которой лихой атаман в одну минуту переплывал реки и перелетал по воздуху, куда хотел.

Камышин со своими окрестностями и вообще весь этот берег Волги вниз до Царицына были первым пристанищем Стеньки на великой русской реке. Этот бесстрашный хищный коршун вил себе мимолетные гнезда то на одном, то на другом «шихане» гористого берега, безопасный, как в крепости, на этих отвесных обрывах, окруженных рекою и глубокими оврагами, укрытых дремучими лесами от чужого глаза. Оттого-то начиная от Царицына и чуть не до самого Саратова знающие люди то и дело указывают вам на берегу Волги места, увековеченные в народной памяти именем лихого атамана. И все это непременно «бугры». Атаман-хищник, как и хищник-птица, должен был поневоле забираться на вершину ка¬кой-нибудь скалы, откуда ему было бы ловчее озирать издали свою добычу и молниею низвергаться на нее сверху.

Все известия современников о шайках Стеньки сходятся в этом.

«Стоит Стенька на высоких буграх, а кругом его – полая вода, ни пройти, ни проехать, ни проведать, сколько их там есть, ни языка поймать никак не можно...» – доносил, например, о нем Царицынскому воеводе вожа Иван Бакунин.

«Бугров Стеньки Разина» на Волге очень много. Мы их видели и у Дубовки, и у Караваинки, и за Камышиным. Каж¬дое приволжское село в этом отношении имеет свои собствен¬ные преданья. Среди живописных «столбичей» горного берега нам показывали и «стол Стеньки Разина», и «тюрьму Стеньки Разина» в глубоком лесном логу; один из бугров назы¬вается почему-то «Шапкою Стеньки Разина», может быть, от сходства своих очертаний с формою меховой шапки. Легенда же уверяет, будто хмельной атаман после долгой ночной по¬пойки забыл на этом бугре свою соболью шапку.

Рассказов волжских жителей о погребах и подземных кладовых Стеньки тоже не переслушаешь. Простой народ ве¬рит здесь этим рассказам с детскою искренностью, и не один предприимчивый простолюдин убивал свои силы и сред¬ства, отыскивая по разным старинным заметкам эти неве¬домо где зарытые сокровища.

Вообще имя Стеньки, песни о подвигах Стеньки еще живы на Волге, по правде сказать, жив еще, должно быть, и дух его. Стоит хотя вспомнить недавние «холерные погромы» Астра¬хани и Саратова, так живо напомнившие современной русской цивилизации не далеко еще ушедшие от нас старые времена и старые нравы.

Недаром поволжские жители исстари привыкли рассказывать, будто их излюбленный атаман, батюшка Степан Тимофеич, как великий чародей, спасся от царской казни и до сих пор живой мучится в диких горах.

Засадил его Царь на Москве в тюрьму, заковал в кан¬далы, а он разорвал кандалы, будто нитку, разрыв-травою, вынул из печки уголек, нарисовал на стене лодку с вес-лами, сел в эту лодку и мигом перелетел на Волгу.

Костомаров в своей художественной монографии «Бунт Стеньки Разина» передает очень характерный рассказ русских матросов, бежавших из плена через Персидскую землю, как они встретились в страшных горах на Каспийском море с Стенькою Разиным, уже древним, мохом поросшим старцем.

«Знайте ж, я – Стенька Разин, – сказал он им, – меня земля не приняла за грехи мои; за них я проклят, суждено мне страшно мучиться... Как пройдет сто лет, на Руси грехи умножатся, да люди Бога станут забывать, и сальные свечи зажгут вместо восковых перед образами, тогда я пойду опять по свету и стану бушевать пуще прежнего!».

Люди, помнившие эти рассказы, думали в свое время, что Пугачев-то и был Стенька Разин, вернувшийся по обещанию, через сто лет покарать землю русскую за ее великие грехи.

Пугачев раздул на Руси пожар еще шире и жарче, чем Разин, и жил он гораздо ближе к нам; однако, имя его далеко не так популярно в народе; он не оставил по себе на Волге ни поэтических, ни мистических легенд, и об нем не сложилось здесь целого цикла сочувственных песен, как о «батюшке Степане Тимофеиче», не забытых народом в те¬чение почти 250 лет.

Это зависело, конечно, от коренной разницы в характерах этих двух великих возмутителей земли русской.

Стенька был человек удали и увлеченья, в некотором роде, вдохновенный своим подвигом кровавого разгрома, своею ролью освободителя всероссийской голытьбы от господ, от законов, от начальства, от работ и обязанностей... Он вносил в свои разбойничьи деянья какую-то дикую и кровожад¬ную поэзию, поражавшую фантазию народа. Оттого личность его стала невольно предметом поэтического творчества в той на¬родной среде, которая его вскормила и пронесла грозною бурею через русскую историю. Стенька чутьем понимал детскую потребность народа в картинных и характерных сценах, и всегда являлся перед ним в той сказочной декорации, ко¬торая так обаятельно действует на толпу... Он, конечно, не разыгрывал при этом искусственной сцены, а был вполне искренен, как сын этой же черни, сам глубоко убежден¬ный, что излюбленный голытьбою, ее «батюшка Степан Тимо¬феевич» должен был держать себя именно так, как он держал себя.

На его атаманском стругу «Соколе» веревки и канаты были свиты из чистого шемахинского шелка, паруса были сшиты из ярких персидских тканей, у самого атамана на плечах была ве¬ликолепная соболья шуба, крытая драгоценною восточною парчою, и он всегда сидел на своем стругу на высоком месте, как передовое знамя, издали видное всей его разбойничьей дружине.

В такие минуты, напр., когда он в пьяном порыве дикой удали схватил вдруг в охапку залитую жемчугами и золотом любовницу свою, красавицу-персиянку, и с размаху бросил ее в омут реки, как благодарственную жертву матушке-Волге за все ее милости, – он воплощал собою в глазах своих Волжских и Донских удальцов идеал атамана-героя, истого запорожца, для которого и баба, и золото – только минутная за-бава, который никого и ничего не пожалеет, что станет на дороге его казацкой волюшке...

Но картины картинами, а само собою разумеется, что поваль¬ное обаянье, которое производил на народ этот свирепый атаман, могло объясняться только глубокою близостью его духа к идеалам черного народа.

Он был в одно и то же время и грозен, и прост. Пил в кабаках с простым людом простую водку, лежал пьяный как все, ругался как все, но воля его была несокрушима, он всякого сгибал в бараний рог, сносил головы не задумы¬ваясь и топил печи живыми людьми. Трудно было сладить с Стенькой при тогдашнем войске, не знавшем теперешней же¬лезной дисциплины, набиравшемся из того же народа, когда навстречу ему выходил сказочный народный герой, которого, по убежденью даже воевод, не брала ни пищаль, ни сабля, и который громко объявлял этому самому народу-воинству:

«Я пришел бить только бояр да богатых господ, мстить вашим утеснителям, а вам всем – воля! идите, куда хотите. А кто хочет со мною идти, – будет вольный казак. С бед¬ными и простыми я готов, как брат, всем поделиться!..».

Вот и переходили к нему целыми полчищами высылаемые против него рати.

И Стенька действительно держал себя с чернью ласково и приветливо, сыпал кругом золотом и серебром, по-братски делил с товарищами добычу и оказывал нуждающимся всякие милости, кормил голодных, а воевод и бояр вешал будто бы за обиды народа, на показ толпе.

При всей своей дикости и неукротимом своеволии Стенька понимал чутьем, что никакая слава удальца-атамана не может помериться в убежденьях русского человека с священ¬ною властью Царя, помазанника Божия. Поэтому он ни разу не выступал открытым ворогом Царя. Напротив того, он всегда лукаво прикрывался Царским именем и поднимал чернь не на Царя, а на бояр и господ.

«Вы бьетесь за изменников бояр, а я с своими казаками сражаюсь за великого Государя!» – уверял он перешедших к нему под Царицыным стрельцов.

Потом, когда он задумал идти на Москву, и уже невоз¬можно было прятаться за Царя, против которого он воевал так открыто, Стенька придумал легенду царевича Алексея, умершего в том же году, и возил нарочно с собою два таинственные струга, один покрытый алым бархатом, где будто бы скрывался царевич Алексей, отыскивавший свое наследие, а другой – покрытый черным бархатом, где будто бы ехал низверженный Царем с престола патриарх Никон... Стенька думал таким образом сохранить в глазах народа над своим разбойничьим замыслом ореол царской власти и пра¬вославной веры, без которых русский человек не в силах представить себе идеала будущего счастья своего... Оттого даже неудачу и гибель Стеньки народная фантазия приписала тому единственно, что за зверское мучительство и убийство митропо¬лита он «был проклят на семи соборах».

Таков своеобразный русский анархизм, поскольку он вы¬сказался в действительных народных глубинах на страницах русской истории.

Саратов

К вечеру стало сильно свежеть; дождь, ветер и надви¬гавшаяся темнота согнали всех с верхней террасы. Правый берег смутно мерещится сквозь эту серую мглу, будто хребет далеких гор. В охватившей нас темноте только мелькают временами мимо нас справа и слева, словно с угрозой загля¬дывая во внутренность нашего парохода, какие-то огромные огненные глаза, красные, зеленые, белые... Это фонари разного цвета, подвешенные на разной высоте, на мачтах проплывающих мимо пароходов и барж.

А у нас в изящном салоне, обложенном красным деревом, с электрическими тюльпанами и бархатными креслами, – так уютно, светло и весело. Собравшаяся публика беспечно болтает и играет кто во что умеет, в столовой аппетитно стучат ножи и звенит посуда, на блюдах дымятся только-что пойманные живые стерлядки под грибками, отливает гранатом красное вино в стаканах, свежие газеты, нескончаемый чай... Совсем забываешь, что это не дом, не гостиная в каком-нибудь родном городе...

Утром мы проснулись у Саратова. К удивлению моему, пароход стоял не за несколько верст от города, как этого я ожидал, начитавшись в газетах об обмелении Волги под Саратовом, а как раз у Саратовского берега. Впрочем, такое удобство Саратов испытывает только в весеннее поло¬водье и вообще в большую воду; а летом пароходы далеко не доходят до городской пристани. Мы сидели за завтраком, с тем утренним юношеским аппетитом, который нападает даже на пожилых людей в здоровом и веселом без¬делье волжской прогулки, а пароход наш тоже завтракал по-своему, насасываясь из огромной черной баржи Нобеля густым черным супом нефтяных остатков, – по-местному, «мазутом».

Саратов довольно эффектен и обширен издали, смотрит серьезным торговым городом, достойным великой реки. Са¬ратов – опять-таки, белокаменный, как все русские и особенно Волжские города, и, как все эти города, ощетинился башнями многочисленных церквей. Немецкие, французские, итальянские города никогда не бывают белыми и яркими; напротив того, они всегда какого-нибудь темного колера. В них никогда не сверкают золотые купола, золотые кресты, так радующие глаз и душу в старинном русском городе. Но вдвойне сладостен этот родной вид белых стен и золотых маковок сердцу русского человека, скитавшегося так долго, как мы с женой, по чуждым землям среди чуждых пейзажей. Дома, однако, и тут, как везде по берегам Волги, насыпаны друг на друга без всякой примеси садов и зелени. От шумной пристани, полной пароходов, барж, лодок, контор, идут сначала гро¬мадные паровые крупчатки, составляющие торговую славу и силу Саратова, потом такая же громадная тюрьма – чуть ли не лучший дом во всем Саратове, как это нередко бывает в наших провинциальных городах, – потом красивый дом-дача Какурина, очень изящного стиля, среди сада, надвинувшегося на крутой берег Волги.

Саратов, кроме того, что на берегу реки, еще у подножия горы; она прикрывает его с севера, так что он тянется по изволоку ее.

«Бабушкин взвоз», по которому совершается этот подъем, не под силу не только бабушке, но иному дедушке, так что наш извозчик порядком взмылил своих лошадей, пока доставил нас благополучно на соборную площадь. Там уж настоящий большой город, даже попахивает чем-то повыше простого губернского. Городской сад «Липки» с фонтанами, ротондами, цветниками – содержится отлично; тут же собор, тут же изящный дом Радищевского музея, который годился бы в любую столицу, и за ним очень недурное здание театра. Со¬бор, впрочем, без стиля и без вкуса, как все постройки той эпохи русского искусства, когда родная старина намеренно забывалась, а обновленное национальное чувство еще не успело заговорить в образованном классе русского общества. Внутри – какое-то пестрое вычурное рококо по сплошному золоченному фону, редко расположенные большие иконы, – вообще не удавшаяся по¬месь русского с немецким или итальянским.

Мы подробно осмотрели Радищевский музей, – этот просве¬щенный и щедрый дар своему родному городу нашего известного художника-мариниста Боголюбова в память своего не менее известного деда Александра Николаевича Радищева. Вход роскошен и полон вкуса. Лестница из бронзированного чугуна, вылитая тут же в Саратове на заводе Черихина, ведет в целый ряд светлых и отлично отделанных зал, где собрано много прекрасных картин и этюдов самого Боголюбова, Брон¬никова и других художников. Меня особенно заняла великолепная вещь Бронникова – «Больной у ворот католической оби¬тели». На мраморном балконе какого-то богатого монастыря, на берегу чудного голубого моря, где-нибудь в Амальфи или Сор¬ренто, в знойном закате летнего вечера прохлаждаются жир¬ные праздные патеры, добродушно посмеиваясь какому-то ве¬селенькому рассказцу одного из своих товарищей, между тем как внизу, у ворот такой же сытый брат-привратник всячески старается усовестить глупых итальянских баб, притащивших так не вовремя умирающего больного причастить Святых Таин, – не тревожить такими пустяками почтенных отцов, отдыхающих от дневных трудов... В музее, кроме картин, есть собрание китайских и японских вещей, приобретенных Боголюбовым во время своих путешествий, старинная французская и португальская мебель ХVI и XVII века, фарфор, хрусталь, некоторые исторические и, так сказать, биографические предметы, как, например, стол и кресло, на которых работал И.С. Тургенев, его рукописи и фотографии, есть и несколько подарков Августейших Особ нашей Цар-ской Фамилии, при которой Боголюбов состоял одно время придворным художником. Несколько пустых еще зал ждут дальнейших приобретений будущего.

Вообще музей осматривается с большим удовольствием и, при бедности в нашей губернской жизни всякого рода образовательных развлечений, несомненно должен приносить серьез¬ную пользу.

Нельзя не отнестись с глубоким сочувствием к прекрас¬ному примеру Боголюбова – дать такое благородное и разумное назначение собиравшимся в течение жизни сокровищам искус¬ства и накопившимся денежным средствам.

Дай Бог и другим нашим губернским городам побольше подражателей почтенному художнику!

***

«Немецкая» улица – не хуже любой улицы Москвы: мно¬жество магазинов, складов, всяких учреждений. Но большая часть оффициальных зданий на длиннейшей «Московской» улице. Там окружный суд, там судебная палата, дом губернатора и другие казенные места. Самая старинная часть города – ближе к берегу Волги, там, где древнейшие храмы Саратова – цер¬ковь Казанской Божией Матери и Троицкий собор. Казанская построена в 1605, а Троицкий – в 1697 году. Впрочем, это год постройки теперешней каменной двух-ярусной церкви; в деревянном же виде Троицкий собор был основан еще в конце XVI века при Федоре Ивановиче, как мы прочли на медной доске собора. Внутри этих храмов нет ничего особенно замечательного, кроме старинных икон с громад¬ными черными ликами, в серебряных окладах своеобраз¬ной работы того времени. Божия Матерь в бархатном сиянии, густо унизанном жемчугом и камнями, Иоанн Креститель с какими-то странными чешуйчатыми крыльями, Нерукотворенный Спас – весь уже черный, как чернило, тоже в сиянии, осыпанном крупными драгоценными каменьями, – вот все, что сохранилось от древности, да разве еще несокрушимые чугун¬ные плиты пола, из которых до сих пор ни одна не дала ни одной трещины. Все остальное, очевидно, уже возобновля¬лось много раз и потеряло строгий и простой вид старины под бесхарактерною пестротой и безвкусною золотою отделкой более позднего времени. В Казанской церкви показали нам еще Евангелие Никона, но уже эпохи после исправления священных книг.

В Саратове мы видели и несколько других церквей, таких же древних, судя по архитектуре, но все они не восходят далее, по-видимому, второй половины XVII века.

Саратов основан был царем Федором Ивановичем около 1592 года и сначала стоял верстах в десяти от теперешнего города, на левом берегу Волги, у впадения в нее ма-ленькой речки Саратовки, но, вероятно, вследствие постоянных нападений степных кочевников Заволжья был перенесен на высокий правый берег, где он теперь красуется.

Показания старинных путешественников странным образом противоречат в этом отношении церковным сведениям, которые приведены выше. Так, например, Олеарий, плывший по Волге в Персию послом Голштинского двора при царе Ми-хаиле Федоровиче, точно так же, как позднейший путешественник, голландец Стрюйс в 1668 году, видели Саратов еще на левом берегу укрепленным и довольно значительным городом. А судя по церковным записям в теперешнем Сара¬тове, то есть Саратове правого берега, некоторые церкви были уже построены не только в 1605 году, но даже в конце XVI столетия.

Нужно думать, что или церкви включили в счет своих лет те года, которые они простояли на левом берегу Волги до перенесения города под Соколову гору, или старый Саратов продолжал существовать некоторое время рядом с новым.

При Петре Великом, судя по отзыву Корнеля де-Бруина, проехавшего по Волге в 1703 году, Саратов был уже без крепостных стен, с одними деревянными башнями, и, по уве¬рению де-Бруина, татары и калмыки то и дело опустошали его.

Когда на судне, в котором ехал этот путешественник, смертельно заболел один пассажир, в Саратове не нашлось ни одного лекаря помочь ему; это обстоятельство, столь обычное в старой Руси, до крайности удивило просвещенного голландца, и составило в его глазах самую нелестную репутацию нашему Саратову.

Мы имели еще время поездить по магазинам красных товаров, где жена накупила в качестве волжских гостинцев здешней знаменитой сарпинки, поражающей своею дешевизною (по 14 и 18 коп. аршин) и хорошенькими узорами. Что ка¬сается до когда-то славной рыбной ловли Саратова, то она давно отошла в область преданий вместе со многим другим. «По¬ехать в Москву за песнями, в Саратов за рыбою», – гово¬рилась когда-то шутливая поговорка. Эта саратовская рыба только и осталась теперь что в поговорке, да разве на гербе Саратовской губернии, в котором Екатерина Вторая приказала поместить, на память потомству, три стерляди, должно быть, под пару тем трем куропаткам, которые летят до сих пор на гербе Курской губернии, но которых в этой губернии теперь так же мало, как рыбы в Саратове.

Царицынская железная дорога перехватила всю рыбную тор¬говлю Волжского низовья, точно так же как Баскунчакская же¬лезная дорога направила весь соленой вывоз сначала на Владимировку, а потом опять на тот же Царицын. Всего только несколько десятков лет, как Саратов был главным центром соленой торговли, волжским рынком неистощимого Эль¬тона. Солевозная дорога была устроена когда-то от озера Эль¬тона до Покровской слободы, что напротив Саратова на левом берегу Волги, шириною в 40 верст! Так что бесконечные обозы на волах, тянувшиеся с грузами соли от Эльтона к Волге, или за солью от Волги к Эльтону, могли без всяких хлопот кормить даровым кормом свой скот на этом привольном степном шляху. Впоследствии этот солевозный шлях был сужен в десятиверстную полосу...

Вообще железные дороги, которые обратили иные наши го¬рода и местечки из ничтожества в крупные торговые центры, сослужили очень плохую службу Саратову, оттянув от него в разные другие волжские пристани те товары, которыми он не¬когда богател и славился. Теперь Саратов остался только при хлебе и скотоводстве. В этом отношении он еще служит важным рынком для степных местностей, к нему прилегающих и лежащих против него, по ту сторону Волги. Особенно большие дела он ворочает с пшеницею, крупчатою мукою, салом и кожами... Нужно надеяться, впрочем, что превращение разорительной Саратовско-Тамбовской железной дороги, про¬славившейся на всю Русь своею непостижимою убыточностью, в большую Рязанско-Уральскую линию, откроет для Саратова новую и очень широкую торговую будущность, как самого удобного посредника с Сибирью и Уралом, а впоследствии, чего доброго, с Ташкентом и Туркестаном.

Эти ожидания тем основательнее, что в сущности Саратов представляет собою пристань Волги гораздо более удобную для снабжения, напр., рыбою или керосином Москвы и всего внут¬реннего района России, чем даже Царицын, по крайней мере, в летнее полугодие, так как удлинение дешевого водного пути выгодно вознаграждается в нем более короткою железно-до¬рожною линиею. Впрочем, по-видимому, в настоящее время торговый люд начинает сознавать это преимущество Саратова, и рыбные грузы из Астрахани на Саратов начинают заметно теперь увеличиваться, не говоря уже о рыбе уральской, которая постоянно шла на Саратов.

Покровская слобода, о которой я сейчас говорил, смотрит настоящим городом; нам видно с парохода 5 церквей и много каменных домов, хотя слобода сильно заслонена от реки береговыми рощицами. В Покровской слободе всякие оффициальные учреждения и власти, так что и в этом отношении она не уступает уездному городу. Слобода эта, располо¬женная немного ниже устья речки Саратовки, зародилась сама собою, еще исстари, на месте бывшего калмыцкого кочевья, воспоминание о котором, вероятно, сохранилось в названии «Поганого поля», которым местные жители окрестили примы¬кающую к слободе часть степи. Здесь селились бурлаки-солевозы, занимавшиеся доставкою на Волгу эльтонской соли; соль создала, соль и обогатила эту слободу. В мрачную эпоху Пу¬гачевщины, когда даже такие города как Саратов без боя отво¬ряли ворота мятежникам, Покровская слобода прославилась тем, что атаман (то есть староста) ее солевозов, по прозванью Коб¬зарь, отказался признать власть самозванца и был повешен за это Пугачевым.

Покровская слобода – уже в Новоузенском уезде Самарской губернии, которая захватила весь этот левый берег Волги, на¬чинаясь едва не против Камышина и кончаясь почти что против Тетюшей, Казанской губернии, в ближайшем соседстве с развалинами древних Булгар, так что она тянется не только рядом с Саратовской, но и рядом с Симбирскою губернией, прилегающими к правому берегу Волги. Местность у обоих берегов Волги около Саратова и выше довольно вы¬сокая. Все низменные острова, заросшие тальником и красною лозою, везде лески и рощицы; но в то время как левый берег ничем не нарушает своего степного характера, на правом виднеются засеянные поля, села с белыми храмами, весь тот знакомый глазу и родной сердцу русский пейзаж, кото¬рый чувствуется особенно живо после нескольких месяцев азиатского странствования.

Пользуясь коротким затишьем, громоздкие беляны, высокие как трехдечные корабли, тихо передвигаются вперед, послушно следуя, будто вереница нагруженных верблюдов за своим лаучем на маленьком ослике, – за направляющею их передо¬вой лодочкой, в то время как сзади, в виде хвостов этих водяных чудовищ, ползут по дну реки тяжелые чугунные бабки на цепях...

***

Березники – такое же большое гнездо серых тесовых крыш, тесно наваленных друг на друга, как и другие волжские села, и так же, как они, издалека видно на своем обрывистом береговом мысу, увенчанном высокою колокольнею. А против Березников, – столица здешнего немецкого края, – город Баронск, он же Екатериненштадт. С парохода нам видны две немецкие церкви необычайного на Руси готического стиля и одна православная церковь, хорошие большие дома под желез¬ными крышами, дымящие трубы заводов... А берег сплошь уставлен стоящими в несколько рядов высокими многоярус¬ными амбарами для ссыпки хлеба, издали похожими на элева¬торы или крупчатные мельницы. Я думаю, тут их не менее полутораста, словно каждый мало-мальски зажиточный обитатель этого немецкого городка имеет на берегу свою особую ссыпку хлеба. Немецкая цивилизация сказывается еще и в том, что множество извозчиков с экипажами толпится на берегу в ожидании посетителей. Пристаней тут несколько, как и везде по Волге; каждое пароходное общество имеет свою; только при¬стани эти, вследствие мелководья левого берега, посредине реки, и от них необходимо переправляться в Баронск на лодках. Это воздержало нас от желанья полюбоваться на правильно расположенные чистенькие улицы и садики германского городка и на воздвигнутый среди него в 1840 году бронзовый мону¬мент Императрице Екатерине Второй, основательнице немецких колоний Саратова и Самары.

За Екатериненштадтом до самого Вольска раскинулось немец¬кое царство; оно представляет собою отрадный оазис по хозяйственному благоустройству и удобству. Тут чуть не все имена швейцарских кантонов: и Унтервальден, и Люцерн, и Цуг, и Золотурн, и Цюрих, и Базель, и Гларус, и Шафгаузен... A кроме того, много и всяких других немецких имен. Всех колоний около 15, если не ошибаюсь, и все они выстроены вдоль берега Волги, отступив от него настолько, чтобы полая вода не могла разрушать их. В каждой колонии непременно цер¬ковь с высокою колокольнею, то в русском вкусе, то с обычным готическим шпилем. Эти церкви и колокольни так часто мелькают в глазах, что кажется будто все время проезжаешь одним сплошным, прекрасно построенным иностранным городом, полным церквей, что тянется на многие версты вверх по течению Волги. Моему русскому самолюбию не на шутку де-лается досадно, что иностранцы так наглядно доказывают нашу неумелость, наше относительное варварство, устроившись у нас же на Волге так хорошо и прилично, как мы не смеем и думать. Поневоле приходит в голову, что попади в руки иностранцев Волга со всеми ее богатствами, они б показали нам, что можно сделать из нее.

Колонисты-немцы тоже пережили в свое время тяжкие годины после первого поселения своего; они чуть не ежедневно страдали от грабежей калмыков, башкиров, киргизов и должны были с оружием в руках убирать свою жатву или косить сено, зорко сторожа с высоты своих колоколен приближение степных хищников, и высылая караулы на окрестные курганы. Но их немецкая настойчивость и терпение победили все, и когда в крае воцарилось полное спокойствие, колонисты оказа¬лись самым богатым, самым промышленным и самым хозяйственным элементом местного населения. Они ввели здесь обширные посевы табаку, горчицы и разных других выгодных растений, завели всякие заводы и фабрики, сильнейшим образом подняли садоводство, скотоводство, земледелие.

Правда, правительство наше принесло с своей стороны огром¬ные жертвы для устройства благосостояния колонистов, а нужно сказать правду, что никто еще не делал опыта, чего бы мог достичь наш русский крестьянин при тех льготах и пособиях, которые были даны здесь немцам. Они получили безвоз¬вратно значительные суммы на переселение из Германии, им были даны при первом устройстве целые капиталы взаймы на очень легких условиях; десятки тысяч казенных рублей были употреблены на одну только покупку леса для их домов; 30 лет они не платили никаких податей и не исполняли никаких натуральных повинностей; получив по 20 десятин плодородной земли на каждую душу, выговорили себе право беспошлинной торговли, свободного рыбного и звериного промысла, свободного курения пива, и даже могли привезти с собою из Гер¬мании без таможенного осмотра множество товаров для продажи. Не раз прощали им, кроме того, миллионные недоимки их долга казне.

В начала царствования Императора Александра I правитель¬ство ежегодно тратило до 21/2 миллионов рублей на устройство быта колонистов, управление которыми было совсем изъято из ведения нашей полиции и судов, – этого бича русского про-стонародья того времени, – и поручено было особому главному судье и особой конторе, державшимся совсем иных приемов администрации, чем земские суды и заседатели прискорбной памяти.

Во всяком случае, нельзя не порадоваться, что в настоящее время подобные огромные затраты на водворение среди нас иностранцев уже вышли из моды и, по-видимому, не повторятся больше, так как дай Бог, чтобы русской казны хватало на покровительство хотя бы одному русскому народному хозяйству...

***

А правый берег Волги делается все круче, все выше, все лесистее, по мере приближения к Вольску. Это начались «Змеевы горы», гребни которых местами поднимаются футов на 500. Тут поселений мало: Белогродня, Воскресенское, Рыб-ное, – вот все, что увидели мы с своего парохода. Курчавые шапки гор и живописные лесные долинки очень эффектно оттеняют собою эти однообразные кучи серых домиков в три окна без садов и огородов. Рыбное тянется особенно долго, на целые версты; должно быть, село это и вправду не на шутку занимается рыбой, потому что просторная отмель его берега вся усеяна, будто раковинами больших устриц, рыбачьими лод¬ками, вытянутыми из воды. Судя, впрочем, по темному фону сплошных лесов, по-видимому, и разбойничеству был здесь в свое время полный простор.

К Вольску подъезжаешь как к крупному городу. В окрестностях его – и хорошенькие дачи в лесу, и трубы заводов. Мы остановились около него еще засветло. Признаюсь, я никогда не подозревал, чтобы Вольск или, правильнее, Волгск, город Волги, был такой красивый и обширный город. Он навзрез насыпал собою широкий живописный амфитеатр меловых гор, но не уместился и в этой просторной чаше, а растекся оттуда своими частыми домиками и пригородными садиками по крутым обрывам Волжского берега, начиная чуть не от самого Рыб¬ного, и взобрался в глубь окружающих его гор, очень эф¬фектно освещенный огнями заходившего солнца, со своим огромным собором, воздвигнутым среди полчища низеньких доми¬ков, как стяг среди боевой дружины. В Вольске, говорят, под 40.000 жителей, есть гимназия, типография, много фабрик и большая торговля, хотя он сделан городом всего в конце XVIII столетия, в эпоху создания Екатериною наместничеств и новых городов. Прежде это была дворцовая рыбная слобода Малыковка, прославленная в местных легендах тем, что здесь волостной сотник Василий Кулик убил некогда громадного змея-полоза, аршин 12-ти в длину, беспощадно пожиравшего стада волжских жителей. По крайней мере, так рассказывал мне один из бородатых туземных спутников моих, у которого я расспрашивал, сидя на верхней террасе парохода, про места, где мы проезжали...

– А знаете, батюшка, кто поднял эту деревушку из ее ничтожества? – загадочно спросил он меня. – Кто обратил ее в такой большой город?

– Кто такой? не знаю...

– Мужичок же простой, сельский писарь здешний, Злобин прозывался, хотя человек уж совсем незлобивый был... Давно это было, при Екатерине II еще. Он и первым головой в Вольске ходил, и большую потом силу забрал, самой ца¬рице был известен, по всей России откупа винные держал, озеро Эльтонское у казны снимал, да дюже много захватил разом, не хватило пороху – разорился! Свои ж землячки и под¬вели, доверился им по доброте своего сердца, а они растащили у него все... Теперь и праха не осталось от миллионов его... Теперь тут другие болыше тузы ворочают, – слыхали, небось? в Москве и в Астрахани, и в Нижнем, и по Волге всей гремят: Сапожниковы. Тут их гнездо самое. Дома какие, сады! Немного разве не десять тысяч в год за сад один съем¬щики московские платят... Амбаров у них тут сколько, мельниц! Купцы уж на что капитальные! Церквей сколько на свой счет понастроили!..

– Что ж, больше хлебом здесь торгуют?..

– Разумеется, хлебом; пшеницей особливо. Видели вон, как подъезжали мы к городу, ссыпок сколько понастроено?.. Салом тоже здоровая торговля идет, свечу стеариновую здесь работают... Садов потом много яблочных, и дорогие даже сады есть, обширные... Кругом города все фруктовые сады, вся¬кий тут ими занимается, потому – выгодно; да и грунт земли, способный – известочка. Тут ведь у города страсть сколько земли, – кажись, не сорок ли тысяч десятин? У Москвы столько нет, потому что прежде слобода была мужицкая, вот и захватили себе в старину земли, сколько душеньке их хотелось, не меривши.

***

Молодой месяц еле только показался своим бледным рогом и сейчас же ушел за темные силуэты леса. Небо вы¬звездило как-то лихорадочно-ярко, и после заката солнца сде¬лалось холодно до нестерпимости.

В салонах наших даже протопили не на шутку, потому что все дамы перепростудились за одну зорю. В газетах мы прочли, что в Твери эти дни навалило снега на 2 вершка. В Петербурге тоже снег, и даже в Москве 26-го мая выпал небольшой снежок и стоят сильные ночные морозы. Вот тебе и возвратились на Русь! Потянула на нас после туркестанских жаров родным сивером родная землица-матушка!

В глубокую ночь пронесся навстречу нам, глухо гудя ма¬шинами и колесами, ярко освещенный электрическими лампами во всех своих многочисленных окнах громадный двух-ярусный американский пароход, казавшийся от отражения в воде четырех-ярусным. Он промелькнул мимо нас неожиданно и быстро, как видение, и понесся будить дальше сонные воды и сонные берега Волги.

Мы со своим пароходом, должно быть, тоже кажемся жителям берега фантастическим огненным видением, проре¬зающим темноту ночи четырьмя рядами несущихся впереди огненных глаз...

***

Мы еще не спали, когда пароход наш остановился у при¬стани села Балакова. Это одно из самых больших торговых местечек Волги, давно ожидающих своего обращения в город, вместе с Покровским и Дубовкой.

Балаково уже не на правом, Саратовском, а на левом, Самарском, берегу Волги, и после Самары самая важная хлебная пристань губернии. Ссыпок и амбаров тут многие сотни. Видны большие городские дома, много судов на пристани; но кроме хлеба и сала, обычных предметов вывоза волжских пристаней, здесь еще крупная лесная торговля. Балаково снабжает всевозможным лесным товаром верховых притоков Волги безлесные степные уезды Самарской губернии – Николаевский и Новоузенский, лежащие по соседству с ним. Балаково, как и Вольск, как и Хвалынск, который будет сейчас же за Балаковым, – гнезда раскольников-староверов. Им эти города обязаны своим богатством, своею торговлей и про¬мышленною предприимчивостью. Рассадником здешнего рас¬кола издавна служила река Большой Иргиз, протекающая не¬сколько сот верст по Николаевскому уезду и впадающая в Волгу несколько ниже Балакова, почти как раз напротив Вольска; она вся была покрыта когда-то раскольничьими ски¬тами. Сам теперешний уездный город Николаевск не что иное, как раскольничья слобода Мечетное, построенная на Иргизе первыми выходцами-раскольниками еще в начале царствования императрицы Екатерины II.

Самарская лука

Хвалынск, последний город Саратовской губернии, так пе¬чально прославившийся в недавние дни своими холерными буй¬ствами, мы проехали в 3 часа ночи и, конечно, проспали, без малейшего на то неудовольствия с нашей стороны.

Когда же мы вышли утром на верхнюю террасу, мы уже проплывали справа берегами Симбирской губернии и готовились подходить к Сызрани. Утро стояло такое же ясное и такое же холодное, как и прошедшая ночь. На пристанях народ был в полушубках, а дамы в ротондах, несмотря на 29-е мая.

Подъезд к Сызрани очень оригинален. Его высокий собор давно уже дразнит нас, то и дело появляясь перед на¬шими глазами с какого-то скрытого от нас берега. Мы сна-чала подъезжали к этому собору, потом уезжали от него, потом опять вернулись к нему. А все дело в том, что Сызрань стоит на одном из «воложков» Волги, а не на коренном русле ее. Нас все время отделял от этого воложка длинный остров, который мы наконец миновали, и тогда только завернули назад, вниз по течению, чтобы до-браться до Сызрани; но и тут дело не обошлось просто. Мы прошли пристань и город, потом как-то хитро перевернулись в узеньком воложке и пристали наконец к городу, носом прямо в Волгу. На Сызранской пристани то же, что везде – суда, ссыпки, крупчатые заводы, ничего особенно интересного для досужего путешественника, чуждого торговых дел, хотя Сызрань была в XVII столетии довольно важною порубежною крепостью, очень выгодно защищенною с одной стороны пу¬чинами Волги, с другой – крутыми обрывами реки Сызрана и впадающей в нее Крымзы.

Крепостных стен Сызрани давно уже нет, но часть го¬рода, где скучены старые церкви и еще более старая каменная башня, вместе с присутственными местами, до сих пор ве¬личается по привычке «Кремлем». Сызранская хлебная при¬стань всегда была известна по Волге, но с проведением к ней железных дорог через Моршанск и Ряжск, она соеди¬нилась прямыми путями со всеми внутренними и пограничными рынками России, и в то же время посредством Самаро-Оренбургской и Самаро-Златоустовской дорог вошла в непосредственные сношения с Заволжьем, Уралом и Сибирью. Такое завидное положение Сызрани в узле важных торговых путей, конечно, отозвалось на ее торговле в высшей степени благоприятно. Одно большое неудобство и несчастье для Сызрани – это то, что ее «Сызранская волошка» или «воложек» доступна для пароходов только весною вскоре после полой воды, а летом делается слишком мелкою для судоходства. По этой причине и линия железной дороги прошла не через самый город, а немножко севернее его, и станция железной дороги была вы¬строена в с. Батраках, в 10-ти верстах к востоку от Сызрани, уже на берегу коренной Волги.

Батраки тянутся по крутому берегу длинною линией своих изб. У Батрацкой пристани стояло много судов, но наш пароход не счел почему-то нужным заходить в нее. Несколько лет тому назад в Батраках была учреждена для опыта един¬ственная на Руси переселенческая контора, так как по Самаро-Оренбургской и Самаро-Уфимской линии происходило глав¬ное движение крестьян внутренних губерний, переселяющихся в Приуральские и Сибирские губернии и в степные области Туркестана, Тургайскую, Акмолинскую, Семиреченскую и дру¬гие. Предполагалось здесь сортировать партии и направлять их в местности, где действительно могли быть свободные для поселения и удобные земли. Но опыт, по-видимому, совершенно не удался. Средства конторы были слишком ничтожны для колоссального дела, которое она должна была регулировать, и самые взгляды правительства на цели и способы переселения не успели установиться настолько твердо, чтобы такое полезное и необходимое учреждение, как переселенческие конторы, – могло достигнуть серьезного развития. Вместо открытия на ряду с Батрацкою на главных переселенческих трактах других подобных контор и снабжения их потребными средствами, эта единственная контора была скоро закрыта, и переселенче¬ское дело, – этот, быть может, важнейший и труднейший вопрос современной экономической жизни русского народа, – осталось по-прежнему без правительственного руководства и помощи, к несомненному и трудно вознаградимому ущербу для будущности нашего крестьянства. В Батраках устроилась и другого рода новинка, – чуть ли тоже не единственные в России асфальтовые заводы. Когда едешь близко от правого бе¬рега Волги, то в отвесных обвалах берега ясно видны чер¬ные слои извести, пропитанной горною смолою, чередующиеся с обыкновенною белою известью, мергелем и др. породами. Эти асфальтовые слои залегают очень близко к поверхности земли, так что добыча их должна быть совсем не затрудни¬тельна. Местные жители передавали мне, что Батрацкий асфальт чрезвычайно богат горючими смолистыми частями, сравнительно с европейским, что залежи его здесь неистощимы, и что требования на него ежедневно возрастают в громадных размерах, так что иностранного асфальта почти уже вовсе нет теперь на русских рынках, да и за границей батрацкий асфальт начинает понемногу соперничать с тамошним. А между тем производство асфальта зародилось здесь немного более двадцати лет тому назад. Главную заслугу в открытии и разработке Батрацкого асфальта приписывают г. Воейкову, который устроил здесь первый завод, в настоящее время принадлежащий Сызранскому товариществу и имеющий оборотов на сотни тысяч рублей. Другой большой завод принадлежит Печерскому товариществу. Печерским здешний асфальт называется потому, что он добывается больше всего в береговом кряже Печерских гор, что тянутся верст на 35 или 40 к востоку от Сызрани, от Батраков и Старых Костичей до села Печерского.

Печерскими эти горы названы оттого, что разливы Волги источили их рыхлую известково-мергелистую почву множеством «печор» или пещер.

Вообще береговые возвышенности этой части Волги носят названия разных гор: между Сызранью и Хвалынском идут «Чернозатонские горы» по имени села Черного Затона, ниже Хвалынска до Вольска – Девичьи горы, а южнее Вольска, по стране немецких колоний, Змеевы горы.

Батраки незаметно сливаются с таким же бесконечным селом Старые Костичи, близ которых построен знаменитый железный мост через Волгу. Собственно, мост находится в селе Новые Костичи, лежащем уже на левом берегу Волги, в 20-ти верстах от Сызрани.

Нужно сказать, что сейчас же от Сызрани начинается резкий поворот Волги к востоку, а если ехать сверху вниз Волги, то вернее сказать, что у Сызрани западное направление Волги резко изменяется на южное.

Длинная и чрезвычайно крутая петля, которую мечет Волга на средине своего пути и которая известна под именем Са¬марской луки, поворачивает на восток несколько выше уездного города Ставрополя, переламывается под таким же прямым углом на юг у Царева Кургана, потом у Самары поворачивает также круто на запад, и только от Сызрани опять принимает свое господствующее южное и слегка юго-западное направление. Вот у начала этой-то петли или этой «луки Са¬марской», железная дорога и перекинула через Волгу, на левый берег ее, к торговой Самаре, свою железную ариаднину нить, соединившую дичь и глушь нашей Сибири с Германией, Францией, Италией и всеми цивилизованными странами премудрой Европы. Издали Волжский мост кажется удивительно легким, чуть не воздушным. Не верится, чтобы эти тонкие черные ни¬точки, протянутые чуть заметною сеткою над широкою пучи¬ною реки, были несокрушимым путем, по которому проносятся день и ночь за Волгу и из-за Волги сотни миллионов пудов всевозможного товара. Не верится, чтобы эта черная палочка, движущаяся по этим паутинкам, была целым поездом тяжелых вагонов. Но морской бинокль убеждает вас, что это действительно поезд, и что он действительно двигается по железному мосту.

Когда подъезжаешь ближе к этому мосту, и уже отлично разглядываешь все его каменные устои и железные фермы, опять берет сомнение, опять вы во власти иллюзии глаз. Отка¬зываешься допустить, чтобы громадная мачта парохода нашего могла пройти под арками моста, на вид далеко не высокими. Наверное, и она опустится в решительную минуту на борт парохода на каком-нибудь невидном нам могучем шалнере, как опускаются мачты почти всех парусных судов, проходящих на наших глазах под этим мостом. Вот уже кажется мы всего в трех шагах от моста, а мачта наша продолжает выситься над ним чуть не целою четвертью своею; неужели ж она в самом деле зацепится сейчас за ферму и разлетится в куски. Пароход надвигается на мост так ходко, так уверенно... И вдруг, мы уже под прикрытием внезапно осенившей нас железной сети, а мачта наша стоит по-прежнему стройно и невредимо, а над нею остается еще добрая сажень свободного пространства...

Только вблизи убеждаешься во всей колоссальности этого моста; но она не поражает глаз вследствие удивительной лег¬кости постройки и гармонии ее частей. Сквозная плетеница же¬лезной тесьмы, весом в полмильона пудов и около полторы версты длиною, повисла под широкою гладью Волги, едва, по– видимому, прикоснувшись концами своих коготков к стройным каменным быкам, высоким и узким как башни.

12 других таких же башен-устоев поддерживают этот решетчатый мост среди водной пучины, на расстоянии 52 са¬жен друг от друга. Эти узкие почти двадцати-саженные столбы, облицованные спереди тесанными гранитными глыбами, будто боевою бронею против натиска льдов, внизу опираются на широких каменных пятах, который в свою очередь вы¬ведены на громадных железных кессонах, загнанных глу¬боко в грунт речного дна, и тоже наполненных каменною кладкою. Железные решетчатые фермы моста еще поднимаются на высоту 5 1/2 сажень над своими опорами, так что поезда железной дороги проносятся над Волгою, можно сказать, на высоте любой колокольни, поэтому совсем не удивительно, что наш пароход прошел под этими гигантскими арками, ни чуть не склоняя долу своей мачты.

Волжский мост, названный Александровским, в память покойного Государя Александра Николаевича, при котором он был построен, во всяком случае составляет славу русского строительного искусства, и сама Европа признает это. В целом мире сыщется мало сооружений, которые могли бы стать наряду с ним по своей грандиозности.

Мост через древний Оксус, по которому мы недавно про¬езжали на пути из Бухары в Мерв, конечно, вдвое длиннее Александровского моста, но он деревянный, можно сказать, вре¬менный, притом не поражающий ни стройностью линий своих, ни легкостью, ни высотою.

Александровский мост построен по чертежам известного нашего специалиста по мостовым сооружениям профессора Белелюбского. Собственно же строителями его были сначала инженер Струве, прославившийся своими мостами через Днепр и Неву, а потом, по случаю отказа его, инженеры Михайловский, как подрядчик, и Березин, как техник. Обошелся мост более 7 миллионов рублей, и строился он, считая с переры¬вами, 5 лет.

Царица русских рек делала с своей стороны все, чтобы обращать в ничто дерзкие замыслы инженеров, и не дать им перепоясать свои от века вольные струи железною рабскою цепью. С Волгою ладить инженерной науке приходилось много труднее, чем с какой-нибудь иною большою рекой. В весеннее половодье она поднимает свои воды на высоту 6 сажен выше обычного уровня и достигает более 12 сажен глубины, разливаясь в то же время на 7 и на 8 верст в ширину, и стремясь вниз к старому Каспию с быстротою 420 футов в одну минуту, иначе сказать, пробегая в 1 час более 7 верст. При таких условиях работы делаются совершенно невозмож¬ными, и приходится ждать около 3-х месяцев, пока воды не войдут в свое обычное русло. Нужно прибавить к этому грозный Волжский ледоход, который бывает здесь не только весною, но обыкновенно и осенью, перед окончательным наступлением зимы. Громадные льдины страшной тяжести не¬сутся друг за другом и друг на друга с одуряющею бы¬стротою и сокрушают, как игрушку, всякую начатую работу, все, что не успевают укрепить к тому времени надежным образом. Все эти неодолимые условия местности несомненно задержали успешный ход работ и невольно удорожили их стоимость.

***

Пароходы могут проходить только под некоторые из 13-ти пролетов Волжского моста, для чего на этих пролетах вы¬ставлены особые значки. Но вообще пароходы минуют мост без всякой тревоги и опасности. Совсем другое дело злопо¬лучные беляны. Эти неуклюжие, высоко и тяжело нагруженные суда, сидящие в воде до самых бортов, без парусов, без пара и без весел, отчаянно мучаются, пока им удается кое-как проползти под назначенные для них пролеты моста, где стремнина реки неудержимо наносит их на каменные устои.

Вон целых четыре лодки-поводыря тащат за собою на буксире собравшийся в кучу караван этих громоздких карапузов, надрываясь от усилий, и с боя овладевая каждым шагом вперед. Мы уже ушли Бог знает как далеко от моста, а они все бесплодно копошатся у его каменной пяты. Еще, пожалуй, труднее справиться с пролетами моста лесным плотам, которые плывут сверху на низ, обширные, как пло¬щади, с построенными сверху бревен домиками для рабочих, с перилами кругом, настоящие пловучие пристани, оторванные от какого-нибудь городского берега.

Течение вертит ими во все стороны, и они то и дело упи¬раются далеко раскинутыми углами то в один, то в другой устой моста, сами себе загораживая ход.

***

«Самарская лука» особенно оживлена и заселена. Села почти сплошные – и на правом, и на левом берегу! Многие из них напоминают имя какого-нибудь славного Волжского удальца былых веков.

Тут село Ермаково, сохраняющее в своем имени память о Ермаке Тимофеиче, разбойничавшем здесь раньше, чем он обратился в знаменитого покорителя Сибири, и село Коль¬цово в память товарища Ермака, известного эсаула Кольцо.

По широкой глади реки двигаются безостановочною чередой громоздкие, как Ноев ковчег, беляны, новенькие с иголочки, весело сверкающие на солнце свежим деревом своих досок и бревен, бегут пароходы и баржи. Целая пловучая литера¬тура: «Пушкин», «Гоголь», «Некрасов»; а вот огромный американский пароход «Боярыня», двух-ярусный, как и наш, битком набитый публикою; публика и ихняя, и наша наверху, и – проплывая мимо друг друга, все приветливо машут друг другу платками, словно неожиданно встретившиеся родственники.

Самара видна как будто на круглом пригорке, выходящем в Волгу, сначала неизбежный нефтяной городок из железных башен-цистерн, чисто береговые батареи, защищающие город, вытянутый вдоль берега над рядом пристаней и барж. Большинство судов стоит, впрочем, на средине реки, где запасаются и нефтью для отопления. Перед самою Самарою – остров среди реки. Все кругом в деревьях, смотрит весело. Город довольно красив, хотя и не на особенно высоком бе¬регу. Все церкви его видны разом, видно много больших каменных домов; но белых среди них меньше, чем нештукатуренных, кирпичных, очевидно, только что торопливо воздвигнутых ради торговой наживы. Многоэтажные паровые крупчатки воздымаются на первом плане, огромные как со¬боры, и Самарские церкви кажутся издали гораздо ниже их; по-видимому, они тут на первом плане во всех смыслах. Сейчас чувствуется город горячей хлебной торговли.

Короткие улицы Самары рядами спалзывают к Волге по склону холма; но главные улицы тянутся наверху, параллельно берегу. Дворянская – лучшая из них. Украшением ее и всего города служит памятник Императору Александру Николаевичу. Он стоит на площади, окруженный хорошеньким просторным цветником.

На постаменте из красного гранита сидят по углам че¬тыре черные бронзовые фигуры – и среди них стоит статуя Царя-Освободителя. Она также вылита из темной бронзы, ра¬боты академика Шервуда. Поза, фигура Императора, его манера носить фуражку и шинель – все вышло очень удачно; только всегда доброму и мягкому лицу покойного Государя придано слишком бравурное, не характерное для него выражение. Ко¬нечно, эта статуя увековечивает великий исторический момент высокой нравственной решимости Александра, которая и должна была сказаться, по мысли художника, в этой вызывающей сме¬лости его взгляда, но, мне кажется, все-таки было бы ближе к истине сообщить чертам доброго Государя их обычную до¬броту и чуждое всякого вызова твердое упование на помощь Всевышнего.

В сидящих четырех фигурах – главные моменты царствования Александра II. Русский мужик с грамотою 19-го февраля в руках, осеняющий себя крестным знамением. Средняя Азия в виде восточной женщины, низлагающей свой венец к ногам русского Царя, умиротворенный черкес, переламывающей пополам бесполезную теперь шашку свою, и Болгария, разор¬вавшая свои цепи.

Было бы, пожалуй, уместнее посадить фигуру христианской Болгарии на переднем фасаде памятника, в pendant к осво¬божденному русскому мужику, а покоренный мусульманский Туркестан перенести назад к такому же мусульманскому и такому же покоренному кавказскому собрату его.

На углах и на боках восьмигранного пьедестала записаны золотыми буквами все важные государственные деяния, совер¬шенные Царем-Освободителем, и, пробегая их в этом общем длинном списке, невольно исполняешься сознанием гро¬мадности его исторического труда и его исторических заслуг.

Памятник стоит на очень видном и эффектном месте, приметный отовсюду, и очень кстати венчающий своею величе¬ственною статуей берег Волги. Подобные исторические и худо¬жественные памятники во всяком случае рекомендуют просве-щенность города и его гражданские чувства, чем, к сожалению, не особенно часто отличаются наши провинциальные города.

Кроме нас с женою, много простого люда, по-видимому, то¬же прибежавшего с пароходов, с любопытством и благоговейным вниманием ходило кругом памятника, всматриваясь в каждую подробность и выслушивая объяснения более знающих.

– Странно, что художник изобразил крестьянина сидящим в то время, как он крестится; русский человек непременно встанет, когда молится! – сказал я громко своей жене, не заметив, что около нас стояли непрошенные слушатели.

– Батюшка! – вдруг растроганным голосом возразил мне высокий седой старик с бородою Гостомысла. – Бывает, и сидя перекрестишься, встать не поспеешь, коли радость большую услышишь...

***

Дворянская улица очень недурна, хорошие дома, хорошие ма¬газины, очень красивая и эффектная католическая церковь, ве¬личественный пятиглавый собор единоверцев, кажется, самый древний в городе, но зато мостовые отвратительны до невоз¬можности, орудия мучительства своего рода. Мы испытали их своими боками, объездив все, что могли найти интересного в Самаре, – этом громадном волжском базаре, не сохранившем в себе почти никаких памятников древности.

Зато с искренним удовольствием отдохнули мы в Струковском саду над кручею Волги, с его водопадиками, фон¬танами, цветниками, летним клубом и очень удобным вокзалом, окруженным галлереями, лесенками, террасами и балкон¬чиками; с выступов широкой набережной аллеи, – любимой прогулки самарцев, – вправо и влево – открытый вид на Волгу и на бесконечные перспективы ее живописных берегов...

Театр помещается на самом конце Дворянской улицы, в виде несколько фантастического русского терема, красного с головы до ног, с шпилями, башенками и высокими кровлями шатром.

Большой пятиглавый собор византийского стиля во имя св. Александра Невского, с высокою колокольней, еще не вполне отделан; за ним, на северной окраине города такой же пяти¬главый Иверский женский монастырь с своими церквами и обильнейшим колодцем ключевой воды, охваченный зубчатою стеною.

Когда мы отходили от города на своем пароходе, насосав¬шемся досыта нефти из Нобелевской баржи, и оглянулись на покидаемую нами Самару, город показался нам гораздо красивее и характернее, чем при подходе нашем к нему.

Скученные вместе громадные каменные корпуса многоярусных крупчаток и Жигулевский пивоваренный завод с их дымящимися трубами, роскошный Струковский сад, нависший над берегом Волги, шпили и шатры театрального замка, и над ними два пятиглавые собора с колокольнями, видные те¬перь от макушки до пяток, – все это составляло очень яркую и живописную картину.

У подножия Самарского холма тянется за городом целый городок новых бревенчатых срубов с крышами и без крыш, срубленых в дешевых лесах Костромской и Нижегородской губерний и выставленных здесь на продажу лесными торгов¬цами. Потом левый берег сразу делается скалистым и обрывистым, с густыми шапками лесной поросли.

Дача Аннаева, выстроенная в стиле средневекового французского замка, ярко вырезается среди этого темного лесного фона на вершине крутого зеленого холма прямо над пучиною Волги своими белыми круглыми башнями и высокою красною кровлей, между тем как внизу холма весело выглядывают из разных углов того же темного леса белые зубцы приво¬ротной башни и разные хозяйственные и увеселительные по¬стройки, разбросанные по береговым обрывам. На этой же даче известное кумысное заведение. Дачи идут и дальше по берегу, но уже совсем не такие красивые.

***

Самара выросла с 1851 года, в какие-нибудь сорок лет, из маленького уездного города, с 15.000 жителей, каким она тогда была, в большой торговый город, число жителей которого уже близко подбирается теперь к ста тысячам. Превосходная пристань и железные дороги, соединявшие ее с Евро¬пою и Азиею, сделали ее важнейшим хлебным и сальным рынком Волги.

Река Самара, у устья которой построен город, вскрывается несколькими днями раньше Волги, так что зимующие в ней суда раньше других могут нагружаться хлебом и салом и идти в Рыбинск сейчас же по проходе льда на Волге, пока не наступит самая большая полая вода.

Казанские и нижегородские хлебные караваны, хотя зимуют и значительно ближе к Рыбинску, могут выступить в путь только несколькими днями позднее, и потому Самара всегда опережает их. Ее положение на железнодорожном сибирском пути, который неминуемо должен обратиться в путь между¬народный, сулит Самаре еще более блестящее будущее, хотя обороты ее торговли и без того растут не по дням, а по часам. Вообще Самара дышит новизною, молодостью, предприимчивостью, – вся она в будущем, а не в прошедшем, это своего рода Волжская Одесса, точно так, как Нижний – Волжская Москва.

Жигулевы горы

Сейчас же за Самарою оба берега Волги делаются настоя¬щими горами. На левом берегу они идут живописными каме¬нистыми обрывами в курчавых шапках лесов, изредка пере¬резаясь глубокими лесными ущельями. Справа тоже высокие горы, сплошь укрытые лесами. Этот проход великой реки между стеснившими ее двумя горными стенами называется «Са¬марскими воротами».

«Соколиные горы» справа нас, на левом берегу, суровые, крутые. Слева, на правом берегу – «Серная гора», 700 футов высоты.

«Самарские ворота» кончаются у крутого поворота Волги с востока на юг. Отроги гор левого берега уходят, все пони¬жаясь, внутрь страны, вдоль берега впадающей здесь в Волгу реки Соки, и незаметно теряются в степях.

Одинокая шапка «Царева кургана» одна высится, будто мрач¬ный сторож этого дикого берега, у самого перелома Волжского русла. В древности это был один из самых важных пунктов волжского русла, где удобнее всего можно было останав¬ливать плывущие по реке суда. Царев курган озирает надалеко всю окрестность. Несомненно, что курган этот всегда играл большую роль в истории волжских разбоев и волжских войн. Но предания о нем слишком перепутались, чтобы можно было теперь разобраться в них с какою-нибудь опре¬деленностью. Кто уверяет, что курган был насыпан Мамаем или Батыем, кто рассказывает, что это царь Иван Грозный, отправляясь забирать татарские царства по Волге, – «царство Казанское, а мимоходом – Астраханское», – велел каждому воину своему принести на это место горсть земли, из которых и вырослая целая гора. По крайней мере, так поют об этом местные песни...

Впрочем, исследователи почвенного строения «Царева кур¬гана» убедились, что гора эта вовсе не насыпная, а такая же природная, и такого же точно геологического состава, как все вообще горы Самарской луки. Повод к легендам дал, ве¬роятно, ее наружный вид, который действительно напоминает своею правильною округлостью искусственно насыпанный холм.

Царев курган всего 140 футов вышиною, но имеет местоположение довольно неприступное, так как с двух сторон его отделяет от степи река Сока, а с третьей стороны речка Куруль, не говоря уже о Волге; да и бока его обрывисты.

Наверху кургана виднеется какая-то вышка, в роде тех, которые ставились на казацких пикетах в Кубанской и Тер¬ской области, хотя издали нельзя было рассмотреть хорошо.

За Царевым курганом, после резкого поворота Волги, ле¬вый берег ее опять заслоняется низменными лесистыми остро¬вами, а Соколиные горы темнеют уже вдали.

Но зато на правом берегу начинается теперь сплошной кряж знаменитых «Жигулевых гор», под тень которых и пере¬бирается наш пароход, сторонясь подальше от песчаных отмелей, островов и кос левого берега. «Жигули» – это слава и краса Волги, вместе с Самарскими воротами живописнейший уголок изо всей живописной и величественной панорамы колоссального Волжского русла. Теперь мирные туристы, дамы и дети спокойно приезжают сюда из всевозможных мест России, а подчас и Европы, чтобы полюбоваться восходом или заходом солнца за фантастическими вершинами Жигулей и отражающею их в себе широкою скатертью Волги. Но еще не особенно далеко то время, когда имя Жигулей произносилось с искренним ужасом, и всякий, кто приближался на судне к их лесистым обрывам, крестился и предавал Богу душу свою. Народ довольно своеобразно объясняет себе название «Жигули». Рассказывают, будто волжские удальцы, гнездившиеся в этих горах и поджидавшие здесь суда, плывущие вниз или вверх, имели скверную привычку парить зажженными вениками злополучных судохозяев, допытываясь у них, где спрятаны деньги или товары подороже. Насколько в этом правды су¬дить теперь мудрено. Во всяком случае несомненно, что Са¬марская лука, и особенно Жигули исстари и до наших дней служили любимым притоном всякого беглого, воровского и разбойничьего сброда.

Недаром сложилась старая местная песенка: «Волга реченька бурлива, говорят; под Самарою разбойнички шалят».

Здесь воинствовали в свое время и Ермак, и Стенька Ра¬зин, и Шелудяк, и Кондрашка Булавин, и всякие знаменитые, так сказать, исторические разбойники. Но сюда же, в эти не¬проходимые лесные трущобы Самарской луки, отрезанные от мира с трех сторон могучим столбом Волги и отвесными обрывами ее берега, а с четвертой стороны тоже отделенные будто крепостным рвом руслом речки Усы, – спасалась от царских приставов и «даней многих», от солдатчины, паспортов и крепостной неволи всякая бродячая голь.

«Измерять их невозможно для того, что по горам лес частник» – коротко, но выразительно доносили в XVII веке царю про земли Самарской луки местные воеводы.

Неприступные кручи гор, заросшие лесами, и многочисленные природные пещеры в их известковых толщах, ведо¬мые только самим лесным обитателям, долго делали бесплодными все усилия правительства истребить здесь разбойни¬чество. Разбойники, засевшие при этой естественной заставе волжского пути, в течение целых столетий брали правильную дань своего рода с товаров, провозимых с Нижнего на низ и снизу на Казань и Нижний. Выработана была и своего рода правильная система этого, так сказать, узаконенного грабежа. Сопротивляться не решался почти никто. Бурлаки и судовые рабочие в душе гораздо более сочувствовали удалой вольнице, ряды которой они же и пополняли при первом удобном слу¬чае, чем своим ограбленным хозяевам, которые не особенно баловали их жалованьем, харчами и добродушным обращением; поэтому при первом зловещем и хорошо знакомом крике «Сарынь на кичку!», «Кичка нос!» – все и на берегу, и на палубе падали лицом на землю и лежали, боясь пошевель¬нуться, но волжские удальцы расправлялись с хозяевами и отбирали себе все, что им было по вкусу.

Еще в наши дни, при покойном Императоре Николае, в Жигулях разъезжали постоянные военные команды, обя¬занные ловить разбойников и охранять от них проходящие мимо суда.

Впрочем, судя по рассказам местных жителей, команды эти своими придирками, произволом и взяточничеством до¬саждали волжскому торговому люду, пожалуй, не меньше тех вольных грабителей, от которых они должны были защи¬щать его.

Разбойничество в Жигулях прекратилось только с конца сороковых годов, когда на Волге явились первые пароходы, против которых роковой клич «Сарынь на кичку!» не оказывал больше никакого волшебного действия, и которых могучий огнедышащий бег не по силам было остановить самому отчаянному разбойничьему суденышку.

***

Трепещущие огоньки судовых фонарей мелькают, будто какие-то таинственно пролетающие фосфорические бабочки, на фоне темных вод и темных горных громад.

Сумерки охватывают нас не только оттого, что солнце зашло за горы, но еще больше оттого, что пароход наш дви¬гается как раз под этими горами. Зато же и видны они нам, несмотря на полусумрак, до последнего камушка. Под суровою сенью этих разбойничьих гор приютились кое-где на редких клочках низменного берега, уютно обсев только что заваренный под костром котелок с кашей, ночующие рыбаки или артель судовых рабочих. Белый косой парус осторожно пробирается сквозь эту прозрачную полутьму поближе к высоким скалам берега, чтобы легче одолевать напор реки, слишком уже непосильный на середине. То и дело бесшумно и быстро, будто не своею волей, проносятся мимо нас плоты бревен и дров, с громадными рулями впереди и сзади, с избушками и воротами наверху, с неподвижными, будто ока¬менелыми от удивления фигурами людей. В другом месте буксирный пароход с многочисленными фонарями на всевоз¬можной высоте, с зеленым ярко-рдеющим глазом справа, тащит с усилием вверх против течения и тоже поближе к берегу две или три черные, как гроба, безмолвные баржи, еле мигающие своими одинокими тусклыми фонариками, мотающимися наверху мачты.

Изредка попадается в низкой расселине этих сплошных обрывистых стен, у подножия этого колоссального каменного амфитеатра волжского берега, какое-нибудь неведомое селение, утонувшее в зелени, переливающее своими веселыми огоньками среди сгустившегося мрака лесного ущелья. Но все эти проявления жизни так редки здесь. Неприступные известковые обрывы, обросшие, как черепа волосами, глухими лесными дебрями, где безопасно гнездится до сих пор медведь и всякий дикий зверь, тянутся на многие десятки верст, почти нигде не оставляя места для жилища человека, для высадки его судов. Недаром этот утесистый горный кряж заставил свернуться в кольцо около своих ног ударившуюся в него со всего бурного налета исполинскую голубую змею Волги.

Селений мало в Жигулевых горах. Которые и есть, те засели в глубоких буераках, разрывающих изредка горный кряж. На самих же горах – ничего, кроме лесов и фантастических утесов.

Мы с женой просидели не один час на палубе, молча любуясь этим постепенно развертывавшимся перед нами свитком суровых и величественных картин. Хотя они и ли¬шены были теперь прелести утреннего солнечного освещения, но зато рисовались перед нами в самом характерном виде своем, особенно близко подходившем к их былому роковому значению в истории Волги...

Белые осколы и осыпи, опрокинувшиеся целиком вместе с венчающими их черными чащами в омуты могучей реки, кур¬чавые силуэты самых капризных форм, пирамидами, купо¬лами, столообразными твердынями, зубчатыми замками, кажутся вдвое грознее и вдвое живописнее от этого фантастического отражения их в реке, где в смутном мерцании сумрака они кажутся вырастающими из какой-то незримой подводной бездны.

Эти природные пирамиды и осадные замки – не безъименные груды камней. Славные когда-то по Волге разбойничьи имена оставили им в наследие свою злополучную славу. Степану Тимофеичу и здесь, конечно, отведено главное место, как везде по Волге.

«Стенькиных курганов» тут не один. Вот мы проезжаем в тени «Лысой горы», чуть ли не самой высокой вершины Жигулей, достигающей 840 футов. Ее посетил при проезде своем в Астрахань Великий Петр и начертал на ней своею царскою рукой год своего посещения, теперь уже давно стертый временем.

В глубоком буераке за Лысою горой – старинное село Моркваши, которое снабжает теперь известкою Самару и все Поволжье.

За Морквашинским буераком – опять на целые версты подряд стены гор. Местные старожилы указывают нам ха¬рактерные вершины «Двух братьев» и «Девичьего кургана», неразлучные, конечно, с легендами...

Еще более глубокая и узкая трещина рассекает сплошную горную твердыню у села Жигулей, давших свое имя береговым горам. Это так называемая «Жегулевская труба». Она словно откалывает от соседних возвышенностей живописный утесистый выступ гор, который невольно приковывает к себе взгляд своими характерными обрывами и господствующим положением над горами и рекой... Это «Мододецкий камень», – по преданию, тоже становище Стеньки Разина; на вершине его до сих пор видны, как мне передавали волжские жители, остатки укрепления. Тут же сейчас и устье довольно ориги¬нальной реки Усы, имевшей такое важное значение в истории волжских разбоев.

Уса – речонка не особенно маленькая, все течение ее немного больше ста верст; но она ни при истоке, ни при устье, ни во все продолжение течения своего не хочет отстать от своей ма¬тери Волги. Начинаясь почти у самого города Сенгилея (Сим-бирской губ.), стоящего на Волге, она, так сказать, провожает Волгу, послушно следуя за всеми ее изворотами: у Костычей она едва не впадает в Волгу, но вдруг резко пово-рачивает вместе с Волгою в крутую петлю Самарской луки, и, войдя в нее, разом меняет свое восточное направление на северное, перерезает будто канавою шейку Самарской луки и впадает в Волгу, как раз против стоящего на левом берегу ее города Ставрополя. Этот поворот на север проис¬ходит в такой близости от Волги, именно от южного колена Самарской луки, что вольные казаки и волжские удальцы, грабившие купеческие суда, чтобы не попадаться под выстрелы Самарской крепостцы и на глаза самарским воеводам, обыкно¬венно переволакивали по-суху свои косные лодки из южного колена луки в Усу и как снег на голову преграждали путь выходившим из Самары товарам у Молодецкого камня, в северном колене Самарской луки; или же, наоборот, так же внезапно появлялись из-под Молодецкого камня в южном плесе луки, благодаря все той же Усе. В этом отношении Уса играла ту же роль, как речка Камышинка, о которой я рассказывал раньше.

Село Переволока, расположенное у самого поворота Усы на север и очень близко от берега Волги, сохранила в своем имени в назидание потомству эту былую историческую роль речки Усы, которая кроме того служила удобным защитным рвом своего рода для укрывавшейся внутри Самарской луки, в лесных дебрях и пропастях Жигулевских гор, всякого рода бродячей вольницы. Еще раньше в Самарской луке были Улусы ногайских татар, защищенные укрепленными местами. Против этих татарских аванпостов Московское царство воздвигнуло свои передовые караулы. У самого конца Жигулевских гор и вместе с тем у самого начала Самарской луки (если считать по течению), при повороте Волги чуть не под прямым углом, возвышается, отступя версты 4 от берега, одна из самых высоких вершин Жигулевской цепи, ее последняя или, вернее, ее первая гора, – «Караульный бугор», около которого расположено старинное село Усолье. Бугор этот недаром называется «Караульным». С него без труда можно видеть на огромное пространство и русло Волги, и Заволжье, и прилегающие местности Симбирской губернии. На этом-то бугре высилась в старое время сторожевая башня и стояла царская сторожа, высматривая движение татар и оберегая русские суда от нападения грабителей. Русские поселенцы еще в половине XVI века угнездились в Усолье и соседних береговых уголках Самарской луки, добывая соль из соляных ключей. Усолье обратилось тогда в порубежный городок, об-несенный стенами, башнями, валами; ногайские татары с своей стороны перегородили узкий проход между Волгою и Усой тремя рядами валов, сохранившимися до нашего времени у селения «Валов», недалеко от Переволоки.

Усолье с большею частью земель Самарской луки принад¬лежало некогда любимцу императора Петра Великого Меньшикову; а теперь принадлежит известным богачам графам Орловым-Давыдовым, предку которых, знаменитому Орлову, по¬дарила эти земли Екатерина II.

***

До самой полночи мы с женой любовались своеобразною картиной этих некогда грозных, пустынных гор, видных нам, несмотря на полусумрак ночи, с удивительною отчет¬ливостью очертаний; черно-зеленый тон лесов, белизна обрывов, выступы камней, капризные тени утесов – все было видно так хорошо, что можно было хоть рисовать их... Какая-то особенная поэтическая тишина покоилась теперь на этих погруженных в сон лесах, на этих немых твердынях, неподвижно отражавшихся в затихших пучинах реки. Полу-сказочные старые легенды, слышанные мною, носились, каза¬лось, словно незримые ночные птицы, не только в голове моей, но и над этими горными дебрями, в торжественном величии и таинственном молчании провожавшими целые часы сряду наш тоже наконец смолкнувший и погруженный в сон пароход.

***

Мы не спали еще, когда пароход приставал к Ставрополю, теперь простому уездному городу Самарской губернии, а когда-то столице калмыцкого войска, которое угнали потом при импе¬раторе Николае на пограничную Оренбургскую линию поближе к родной ему Азии, упразднив существовавший здесь калмыцкий суд, калмыцкую канцелярию и всякие специально калмыцкие учреждения.

Множество белян, барж, плотов остановилось здесь на ночлег, бросив якоря. Сплавные суда не могут двигаться целую ночь, а должны давать отдых своим немногочисленным рабочим, как долгие извозчики волей-неволей дают отдых своим лошадям.

Только проехав Караульный бугор и налюбовавшись до¬сыта ночною панорамой Жигулей, которые здесь наконец обры¬ваются, опоясав Волжскую луку на протяжении целых девя¬носта верст, мы с женой решились покинуть уже совсем безлюдную террасу парохода и тихо спустились в свою уютную каюту...

От Симбирска до Казани

Ночью буря расходилась хоть бы и на море. Развело силь¬ную волну, двухэтажный пароход наш трещал по всем швам и покачивался так, как будто мы были еще на суровом Каспии, а не на матушке Волге. Подход к Симбирску мы проспали, а так как пароход еще опоздал из-за бури чуть не на целый час, то нам уже оставалось слишком мало времени, чтобы съездить в Симбирск. Да в такую погоду, признаться, и не манило никуда!

Город в 4-х верстах от берега, лезть к нему нужно по крутейшей и грязнейшей горе, а тут дождь, буря, качает не только пароход, но и самую пристань, к которой он пристал, со всеми ее зыбучими сооружениями. Скверно глядеть на берег. До сих пор еще ничего подобного не попадалось в приволжских городах. Черный как вакса чернозем берега, размытый дождем и прибоем волн, ползет и обваливается в реку; не обсаженная ничем дорога, похожая скорее на русло болотистой речки, мечет свои безнадежные петли то вправо, то влево по крутейшему скату, напрасно отыскивая сколько-нибудь удобный подъем, а по ней карабкаются вниз, словно в да¬лекую старину в глуши деревенских проселков, целые обозы нагруженных телег. Тесовые лачуги разбросаны кое-где кругом, покосившиеся деревянные амбары, кажется, приготовились валиться в реку; судов никаких, только несколько пустых досчатых пристаней трясутся и качаются вместо судов на расходившейся волне.

В «путеводителе» я прочел о каком-то прекрасном шоссе в городе, так называемом Петропавловском спуске; но с нашего парохода мы никак не могли открыть его существования. Только красивый двухъярусный ресторан с башнями под островерхними шатрами, в quasi-древнем русском стиле, да новая каменная церковь на уступе горы – сколько-нибудь говорили нам о близости губернского города, которому почему-то присвоена молвой привилегия «дворянского города» по преиму¬ществу. Для меня, впрочем, эта картина интересна, как уцелевший образчик того, чем были еще недавно волжские города, в те дни, когда не было на Волге пароходов, керосина и железных дорог.

Собственно говоря, в Симбирске смотреть решительно нечего, кроме памятника нашему знаменитому историографу Карамзину, уроженцу Симбирской губернии. Памятник русскому историку и русскому патриоту вполне уместен в таком историческом и патриотическом городе. Трудно приписать одной случайности ту мужественную стойкость, которую проявлял Симбирск в зловещие эпохи, колебавшие русское царство, – сначала при Стеньке Разине, потом при Пугачеве. Симбирск спас Россию от неудержимо разгоревшегося пожара народной анархии, спас стольную Москву от похода на нее волжской вольницы, – разгромив в 1670 году под своими стенами непобедимого вождя мятежной черни – Степана Тимофеича, после того, как Сара¬тов, Самара, Царицын и множество других волжских городов малодушно сдавались ему без сопротивления и с хлебом-солью выходили к нему навстречу. Симбирску минуло едва 20 лет с основания его, как пришлось ему стать грудью против грозного атамана, одно имя которого поднимало народ и бунтовало стрельцов. Стенька целый месяц томил присту¬пами и осадой мужественного воеводу Милославского, которого деревянная крепостца оставалась, как Ноев ковчег среди потопа, среди охваченных мятежом окрестных областей. Но из Казани пришел наконец к нему на выручку с верным войском своим, пробившись оружием через восставшие уезды, храбрый князь Юрий Барятинский, и в жестокой сечи расколотил в прах нестройные полчища Разина. Сам Стенька, заговоренный колдовством от пуль и железа, был ранен саблей в голову, нога его прострелена пищалью, и сам он совсем было попался в могучие руки одного отчаянного алатырца Семена Степанова, уже повалившего его на землю, если бы, к несчастью, герой алатырец не был тут же изрублен казаками. После последнего неудачного приступа к городу, Стенька собрал в тайный круг своих казацких есаулов и глубокою ночью бежал с казаками на низ, оставив свое обманутое воинство и весь свой стан в добычу воеводам. Поутру, когда открылся обман, мятежники в ужасе бросились к Волге на струги и суда, давили и топили друг друга, тонули в реке, падали мертвые под пулями и саблями. Барятинский беспощадно преследовал их, расстреливая суда, сотнями заби¬рая в полон. Весь крутой берег Волги, который теперь перед нами, был устлан трупами. Почти никто не ушел. Тут же началась и короткая расправа. На далеко вдоль берега Волги расставлены были виселицы; вешали, расстреливали, четверто¬вали всех подряд без дальнейших расспросов и следствий...

Победа Барятинского как волшебством развенчала мифологическую непобедимость Степана Тимофеича. Царские воеводы двинулись в возмутившиеся города и начали их приводить один за одним под законную власть. Два Долгоруких, Юрий и Да¬нила, Милославский, князь Щербатов добивали в разных местах остатки воровских шаек и отодвигали все дальше и дальше книзу безмерно разросшиеся пределы мятежа. Самара и Саратов, недавно еще торжественно встречавшие «батюшку Степана Тимофеича», заперли теперь перед ним ворота, и разбитый атаман из Царицына должен был перетянуть с Волги на родной Дон в излюбленный Качалинск опять к своей отчаянной казацкой голытьбе.

Федька Шелудяк, один из самых смелых и способных подручников Стеньки, пришел, правда, еще раз под Симбирск и даже два раза бросался на приступ против него, но воевода Петр Шереметев, сделав вылазку из города, нанес мятежникам такое поражение, что они едва успели бе¬жать из-под стен Симбирска, оставив в руках воеводы все пушки, ружья, запасы и много пленных.

Симбирский разгром был лебединою песнью Стеньки. От него мало-помалу отступилась не только Волга, Яик, Терек, но и родной ему Дон, и Корнило Яковлев, хитроумный глава домовитых казаков, смекнув, что Стенька спел свою песенку, решился наконец покончить с ним, заковав в освящен¬ные кандалы чернокнижника Стеньку, и повез его в Москву поклониться его злодейской головой Царю-батюшке...

Во времена Пугачевщины Симбирск также чуть ли не один из всех волжских городов остался верен законной госу¬дарыне и не попал в руки самозванца. Напротив того, самозванец попал к нему в руки, потому что, после победы Михельсона, Суворов препроводил Емельку Пугачева в же¬лезной клетке к графу Панину, – именно, в Симбирск, и уже из Симбирска он был отправлен на казнь в Москву.

Эти славные страницы не должны никогда забываться в истории Симбирска; своего рода оффициальным признанием их служит герб Симбирска, данный ему императрицей Екатери¬ной, изображающей собою белый столб с царскою короной наверху, – символ той надежной опоры, которою был в свое время для царской власти этот верный город...

Нередко слышатся укоризны людей, мало поучавшихся истории, по поводу тех богатств и тех исключительных поче¬стей, которые выпали на долю представителям некоторых старинных наших родовитых фамилий. Конечно, нравствен¬ному чувству человеческому всегда отраднее видеть более равномерное распределение между людьми земных благ; но чтобы быть вполне справедливыми, было бы полезно почаще вспоми¬нать и те, иногда поистине невознаградимые заслуги родоначальников и предков этих самых фамилий, которыми полны летописи Русской истории, которые мы обыкновенно очень мало знаем, но которые убеждают беспристрастного человека, что почетные титулы и обширные земли большею частью давались в свое время избранным людям далеко недаром...

***

Берег за Симбирском покрыт лесами; из лесов выглядывают дачи, очень привлекательные издали. Одна из этих дач, по уверению местных жителей, – усадьба Киндяковой, с «обрывом», прославленным в романе Гончарова. Симбирский берег Волги вообще много лесистее саратовского, а в то же время и гораздо заселеннее.

А буря между тем разыгралась не на шутку; ветер дует против течения и взбивает настоящие морские пенистые волны; волны эти упрямо хлещут в пароход, в камни берега, от них все трещит и гудит кругом. Густые свинцовые тучи сплошь заволокли небо, и холодный дождь больно сечет лицо; сивер такой вдруг завернул – чистый ноябрь! Дамы наши перезябли, надели теплые кофты, пальто, пледы, поскучнели и приуныли. Дети капризничают, вынужденные сидеть взаперти. Благо еще салон наш весь в окнах кругом, точно фонарь, так что во все стороны все хорошо видно. Не везет нам что-то с Волгой! Или, лучше сказать, Волга хочет показаться нам не своими поэтическими пейзажами, а суровыми характер¬ными чертами своей исторической физиономии, подходящими к обстановке бурлаков и разбойников, разбитых судов, потонувших людей...

Все сплавные баржи, лодки, беляны стоят на якорях, хотя теперь и не ночь. Буря их унесла бы Бог знает куда. Но мы не теряем бодрости, утешая себя, как истинные русские люди, которым не в новинку всякое долготерпение.

«Дождик вымочит, – солнце высушит», «нет денег – зна¬чит перед деньгами», а «непогода – непременно перед погодой».

И мы оказались правы: с 2 часов дня небо вдруг как-то непостижимо быстро расчистилось, словно гуменной ток, раз¬метенный заботливым хозяином; все разом поголубело, про¬яснилось, засверкало красками. Но буря не утихла, хотя и по¬теплело.

Правый берег становится опять высоким и густо-лесистым, но уже без тех своеобразных пирамид и конусов, кото¬рыми любуешься в Жигулях. В тени лесов и скал приютилось что-то в роде раскольничьего скита – серая тесовая молеленка с покривившимся крестом, и около нее несколько скученных серых изб.

Но это, однако, не раскольничий скит, а православная ча¬совня; место это зовется «Богородицким рынком» и еще «Ста¬рыми Тетюшами». Окрестная мордва уверяет, что когда-то в этом тесном береговом уголку стоял их укрепленный городок, перенесенный потом на горы. А из уцелевшей гра¬моты царя Федора Ивановича видно, что с 1589 года здесь существовал Никольский монастырь, разоренный в половине XVII века волжскими разбойниками. В конце XVIII века на месте сожженного монастыря рыбаки нашли чудно-светившуюся икону Казанской Божией Матери, которая до сих пор хра¬нится в соборе города Тетюшей и очень почитается местными жителями.

Серая часовенка и обозначает собою место обретения иконы; сюда также приходят в известные дни богомольцы из окрестных уездов, a рабочие мимоидущих судов ни за что не про¬пустят случая пристать к берегу, и помолиться в старой часовенке.

С часовенкой связано довольно поэтическое предание. Рассказывают, что какой-то болгарский царек, в одном из набегов своих на Русь, взял в плен молодую русскую княжну; красавица ни за что не соглашалась изменить своей православ¬ной вере, и влюбленный в нее мусульманин дозволил ей в дни поста удаляться на тот берег Волги – молиться христианскому Богу на том самом уединенном месте, где стоит те-перь часовня...

Название «Богородицкий рынок» не должно вводить в заблуждение читателя. На Волге, и даже на Дону «рынками» называют не базары, как у нас, а мысы, обрывистые выступы берега, – вероятно, от корня «рыть». Впрочем, возможно допу¬стить, что и обычное наше слово рынок в смысле базара могло произойти от того же берегового мыса большой реки, представлявшего особые удобства для остановки судов и вы-грузки товаров для продажи. Так как в старину товары больше всего двигались по судоходным рекам, то и первые места продажи их могли называться именем тех береговых выступов, к которым приставали суда, а впоследствии имя это могло быть усвоено всякому месту торга вообще.

Вот справа и сам город Тетюши. Это уже пошла Казан¬ская губерния. Город прячется наверху очень высокой и кру¬той горы, совсем голой и совсем красной от потеков же-лезной руды. Только главы храма Божьего, да тесовые кровли крайних домиков выглядывают из-за гребня горы, словно какая-нибудь сторожевая засада, охраняющая берег. Дорога проделана наискось по обрывам берега, очень длинная, с жи¬вописными поворотами. Внизу обычные ссыпки, пристани, – ха¬рактерная физиономия, общая всем приволжским городам. Тетюши, впрочем, городок, далеко не важный по своей торговле. Единственное право его на внимание – это серная руда, которая разрабатывается в его окрестностях, и которая при более счастливых условиях могла бы иметь серьезную будущность.

Теперь мы забрались в истую татарщину. Когда-то здесь было самое сердце волжской Болгарии. Почти напротив города Тетюшей, на левом берегу Волги, до сих пор высятся полу¬развалившиеся башни и палаты города Болгар, древней столицы когда-то могущественного Болгарского царства, с которым старая Русь воевала, не покладая меча, начиная от Святослава и Владимира Святого до самого основания царства Казанского, нового и еще более жестокого врага, зародившегося на развалинах Болгарского царства.

К сожалению, эти любопытные развалины – в 5-6 верстах от Волги, так что на посещение их необходима была бы особая поездка, несовместимая с нашим теперешним сплошным рейсом от Астрахани до Нижнего.

Деревня, соседняя с историческими развалинами, сохранила за собой историческое имя болгар, вероятно, слегка измененное из слова волгар, которым должны были называться эти ста¬ринные жители Волги, точно так, как Византия называлась у некоторых народов Бизантией, а Вавилон – Бабилоном.

По крайней мере, Никоновская летопись наша прямо говорит в одном месте: «Взяша Волгоры иже на Волзе и на Каме».

Следы пребывания болгарского народа видны здесь и в разных других местах левого берега. При речках Утке и Майне, впадающих с левой стороны в Волгу, на южной границе Казанской губернии, уцелело особенно много земляных валов, городищ, курганов, очевидно, остатков былых болгарских укреплений, – между прочим, и древнего болгарского города Булымера.

Старые финские и тюркские племена, бывшие в течение веков хозяевами Волги, до сих пор не покинули ее и остаются даже в могущественном русском царстве прежними корен¬ными обитателями ее берегов. Мордва, когда-то громившая нас вместе с болгарами, татарами и всякими другими кочевниками, а теперь давно православная и давно земледельческая, мало уже различимая от чисто-русского племени, чуть ли не целым миллионом душ засела в приволжских губерниях правого берега. Чувашей в Казанской губернии и в соседних с нею местностях тоже насчитывают около полмиллиона; это жители горной стороны Волги – потомки древних буртасов, как думают некоторые наши ученые; против них, на левом бе¬регу Волги, а отчасти и рядом с ними, живет с четверть миллиона луговых и горных черемисов, быть может, остатков той, совершенно исчезнувшей теперь Мери, которая в первые века русской истории населяла собой Ростовскую область, и которая могла уйти сюда из захваченных русскими мест, спасаясь от насильственного обращения в христианство, – «ушлецы языка славянского земли ростовския, ушедше бо от св. крещения во идолопоклонение и тамо кочевное житие татар¬ское веры безсерменския изволиша», как говорит о них одна старинная «козмография».

Не говорю уже о казанских татарах, наследниках древ¬них болгар, несомненно сливших под своим именем не только этих былых болгар, но и разные другие племена старинного волжского населения.

Все эти азиатско-мусульманские народности, обсевшие нашу Волгу, Каму, Оку, Свиягу, Суру, изрядно-таки разбавляют азиатчиной славянскую кровь великорусса, и хотя, с одной стороны, сильно облегчают этим наше неудержимое давление на Азию и наше духовное родство с Азией, но, с другой сто¬роны, служат несомненными, хотя и мало сознаваемыми у нас, тормозами развития культурной жизни в России.

Окрестности Тетюшей – это одно из главных гнезд чувашского племени. Что оно действительно живет на горах – сомневаться нельзя. Горы за Тетюшами почти так же высоки, как Жигули, хотя далеко не так красивы: есть вершины до 70 саженей высоты над уровнем Волги. Местные жители рассказывают нам удивительные вещи про оригинальные пе¬щеры в этих горах, то залитые водой, то наполненные льдами. Жаль очень, что волжские пароходы, преследуя исключительно торговые цели, не приспособляют своих рейсов хотя бы к самому кратковременному посещению подобных достопримечательностей Волги, как это делают пароходы Рейна или швейцарских озер. Вот мы миновали и село Тенишево на левом берегу, откуда ближе всего было бы про¬браться к интересным развалинам болгар, которых мечеть хорошо видна даже из Тетюшей, с противоположного берега Волги. За Тенишевым сейчас же пристань на «Березовой Гривке», безотрадное совсем голое место, где сиротливо торчит одинокая избушка, а около нее толпится кучка извозчиков с таратайками и тарантасами, тщетно ожидающих седоков с парохода. В бурю далеко не легко даже пароходу пристать к берегу; у островов и берегов отдыхают буксиры с своими баржами, чувствуя, что им не под силу бороться с такою бурей; стоит у пристани и пассажирский пароход «Великий князь Владимир», тоже американский двухэтажный, как и наш, и тоже общества «Кавказ и Меркурий». На па¬лубе множество публики, синеют студенческие воротники, не¬вольно напоминая близость Казани.

Наш пароход два раза пытался подойти к пристани и два раза со срамом возвращался назад, отбиваемый волной; в третий раз он отошел совсем далеко от берега и с помощью какой-то уловки капитана причалил-таки наконец к берегу, когда «Владимир» уже снялся с якоря.

От пристани Березовой Гривки хорошо виден весь заросший деревьями рукав Волги, который отделяется от нее очень близко отсюда; это известный «Спасский Затон», в котором зимуют пароходы «Кавказа и Меркурия», и где находится его механический завод. Затон этот не совсем безопасен от льдов во время полой воды, потому что коса, отделяющая его от коренной Волги, недостаточно высока.

За Березовою Гривкой берега Волги теряют всякую привле¬кательность, низки, безлюдны; но часов в 7 вечера, когда мы прошли мимо широко отверстой пасти, через которую много¬водная Кама вливается в Волгу, – горы правого берега стали опять интересны; они тут совсем голые, обрывистые, с красными и белыми прослойками, в роде полосатого мрамора; вероятно, известняки, чередующиеся с темно-красною охрой. Форма этих гор тоже довольно причудливая. Мы двигаемся теперь, как раз под ними, в тени их отвесных будто ножом обрезанных осколов, напоминающих правильною волнообразною линией своей поверхности сплошные ряды гигантских каменных домов под круглыми зелеными крышами. Иногда белые стены этих нерукотворных домов сплошь облиты темно-малиновою охрой, иногда эти красные потоки только пестрят их, будто ручьи льющейся сверху крови. В осыпях известняка темнеют пещерки, узкие живописные ущелья вьются в пазухах гор, поднимаясь далеко вверх, вплоть до надви¬нувшихся с материка колоссальным скатом хлебных полей, которые нам видны отсюда со всеми своими буграми и буера¬ками. Рыбацкие лодки, рыбацкие шалаши идиллически выглядывают из таких лесистых теснин. На утесе живописно высится где-нибудь высоко над нашими головами темный си¬луэт человека или лошади, в неподвижном изумлении провожающих нас взглядом; вон целая толпа отдыхавших рабочих поднялась из кустов и столпилась на краю отвесного обрыва... А то и целые села двухэтажных домиков, с большими хорошими церквами, любуются нами сверху, и сами вырезаются так красиво на огнистом закате. Вот и Татария, – а везде православные храмы, везде уже крепко и широко за¬села русская сила!

На правом и на левом берегу поминутно мелькают красно¬-белые и черно-белые шесты, так называемые здесь «маячки», которыми обозначен фарватер Волги; пароход наш послушно переваливает с одного такого маячка на другой, обегая мели и острова. Ширь Волги у впадения Камы еще очень большая, версты три – не меньше; но частые острова и мели сильно стесняют течение. Левый берег выше впадения Камы весь в сплошных зарослях лесов. Под защитой этих берегов и островков тащатся потихоньку и стоят на якорях в укромных уголках буксиры и баржи, избегающие слишком бурного стремени Волги. Только двухярусные громады пассажирских пароходов смело и уверенно бегут самою срединой реки нам навстречу. Пробежал «Тургенев», «Император», пробежал одноярусный «Алексей». Встречи эти делаются все чаще и чаще; чуется близость большого города.

Столица Казанского царства

В 4 часа утра мы были уже на палубе. Буря все свирепела и гнала вниз волны, черные и тяжелые, как свинец... Народ был везде на ногах. Извозчики, забравшиеся с ночи на при¬стань, выглядывали настоящими мокрыми курицами. Кроме них, впрочем, множество конок бегает между рекой и городом. Казань, по странной фантазии ее строителей – не на Волге, а в 7 верстах от нее. Может быть, разливы великой реки и низменность волжского берега заставили былую столицу татарского ханства уйти так далеко от Волги. Впрочем, все боль¬шие города татарской Азии, как убедились мы во время своих поездок по Туркестану, – Бухара, Самарканд, Ташкент, – выстроены в нескольких верстах от берега своих рек, по-видимому, из той же осторожности.

Пристань, где мы теперь стоим, называется «Устьем», и сама по себе представляет довольно безотрадный вид. От нее до города устроена, хотя и порядочно грубая и очень тряская, – но тем не менее исправная мостовая.

Я нанял извозчика и, не теряя времени, отправился с женой осматривать Казань. Раньше, чем въедешь в город, приходится проехать Адмиралтейскую слободку; у въезда в нее, на речке Казанке, так называемый «Петрушкин разъезд», нужно надеяться не имеющий ничего общего с именем великого монарха-преобразователя, которого неутомимая энергия и здесь, в земле диких черемис, чуваш и татар, создала когда-то верфи для постройки морских судов, предназначенных громить берега Каспия, и речных флотилий, необходимых тогда для очищения от гнездившихся повсюду разбойников Волжского торгового пути.

Адмиралтейская слободка, удержавшая за собою до наших дней это старое Петровское названье, теперь, конечно, не имеет ни малейшего отношения ни к каким судам и верфям, но она обратилась в целый промышленный городок своего рода и тоже по почину гениального Царя, который пер¬вый завел в Казани кожевенные фабрики и мыловаренные заводы, понимая, каким важным торговым и промышленным центром должна была стать далекая от Москвы Казань для своего Заволжского края. В Адмиралтейской слободке – известный во всей России завод стеариновых свечей братьев Крестовниковых, занимающий около полуторы тысячи рабочих и ведущий миллионные обороты; тут же и громадная круп¬чатка Романова, считающаяся первою на Волге. Улицы вымощены, все порядки городские, даже проезжая улица называется Московскою, как во всех настоящих городах. Есть даже больница, учрежденная в память очень уважаемого в Казани профессора, доктора Виноградова.

Завод Алафузова, славящийся своим кожевенным производством, и его же бумагопрядильная и ткацкая фабрика, вы¬рабатывающие товару также на миллионы рублей, в ближайшем соседстве с Адмиралтейскою слободкой. Вообще Казань кишит заводами и фабриками и оборачивает на них огромные капиталы.

Казанские торговцы, особенно, конечно, татары, снабжают своею сафьянною и юфтовою обувью, своим мылом, свечами, мукой – Сибирь и даже Среднюю Азию. Слава казанской юфти исстари утвердилась на востоке и по всей Волге, даже еще во времена Болгарского царства, так что Петр Великий только возродил древний торговый и промышленный дух казанцев, угасший было после разгрома Казани при Иване Грозном.

Адмиралтейская слободка расположена среди низкой рав¬нины, ежегодно затопляемой весеннею водой, на самом берегу речки Казанки. В половодье суда доходят вплоть до нее, и весенняя пристань Казани бывает уже не в Устье, как те¬перь, а у самой Романовской мельницы. Давно уже казанцы ломают себе голову, как бы им устроить здесь и постоянную пристань, так сказать, перетащить Волгу на 4 версты ближе к городу. Вопрос об устройстве так называемой «бухты» поднимался не раз, и были даже попытки устроить ее, окончившиеся весьма печально для легкомысленных предпринимателей, – но по причине огромной стоимости этого сооруженья нет пока надежды на его скорое осуществление. Луговая низина, окружающая Казань, весной обращается в совершенное море, и тогда Адмиралтейская слободка, Устье, Зелантов монастырь, и все окрестные поселки и заводы плавают среди разлива как острова архипелага.

Зелантов монастырь очень близко от Адмиралтейской сло¬боды и очень хорошо виден с дороги на своем порядочно крутом холме. Его церкви и домики весело выглядывают из зелени сада, хотя весь этот монастырь – одно громадное кладбище.

Местные предания уверяют, будто Зелантов холм насыпан из подкопов во время знаменитой осады Казани в 1552 году, и будто на холме этом стоял шатер царя Ивана. Гораздо вернее, что на холме этом, кругом монастыря, по¬гребено множество русских воинов, павших при осаде в битвах с казанцами. С тех пор холм этот стал излюбленным местом похорон для русских жителей города.

Что касается до легенд Зелантова холма, то они несравненно древнее Иванова времени. Зелант – это ничто иное как та¬тарское имя «Змеиной горы» – «Джелан-тау».

Крылатый змей (Джелан) о двух головах, одной змеиной, другой – бычачьей, жил на этой горе и ежедневно летал пить воду из озера Кабана, около которого основался город Казань. Когда мудрые татарские колдуны, очистившие от змей и кабанов окрестности нового города, – ухитрились наконец умерт¬вить и этого страшного двухголового змея, обрадованный хан, в память счастливого события, сделал крылатого змея гербом святого города. Герб этот сохранен Казани и под русским владычеством, как самое подходящее изображение в глазах наших предков той змеиной лютости и коварства, которыми ознаменовало себя Казанское царство в истории цар¬ства Московского. Впрочем, татарские колдуны, по-видимому, далеко не вполне очистили от зловредных гадин окрестности Казани, и исчадия крылатого Зеланта не исчезли даже под сенью православного монастыря, сооруженного в год взятия Казани над трупами во брани погибших христиан. По край¬ней мере, в записках г-жи Фукс, жены некогда известного профессора Казанского университета, – рассказывается очень жи¬вописно о том, как ей и спутникам ее во время половодья не было возможности пристать ни к одному острову в окрестностях Казани, потому что все они кишели змеями, как му¬равьиные кочки муравьями, и даже выстрелы из ружья не могли разогнать их.

***

Каменная дамба версты три длиной соединяет Адмиралтей¬скую слободу с городом. На половине этой дамбы извозчик наш съехал влево и направился к странному зданию, давно уже приковавшему мое внимание. На небольшом холмике среди низкого луга возвышается тупая каменная пирамида, совер¬шенно напоминающая своею формой те творожные пасхи, ко¬торые приготовляются у нас для разговен в Светлое Хри¬стово Воскресенье. Крошечный крестик венчает эту коллоссальную пасху из тесанных камней. Входы, украшенные низ¬кими дорическими колоннами, напоминающие собою входы в египетские катакомбы, с двух сторон ведут в эту мрачную пирамиду. Старинные каменные ядра и старинные маленькие пушки валяются у входов. Мы с женой взобрались на холм и вошли внутрь небольшой церкви, построенной над прахом русских воинов, убиенных при осаде Казани. Церковь по¬строена при Императоре Николае I и не представляет собою ничего замечательного. Портреты царя Ивана Грозного и Импе¬ратора Николая украшают ее стены. Гораздо более поразил меня погребальный склеп, в который мы спустились через другой вход по темной лесенке, с восковыми свечками в руках. Мы очутились там прямо в недрах могилы. Глухая тьма и духота могилы. Огромный гроб белого мрамора стоит посередине, полный белых человеческих черепов, как воз малороссийского базара, полный арбузов. Но черепа не помещаются в этой просторной посудине: они насыпаны кругом, под подставкой гроба, они белеют без числа сквозь решетчатый пол склепа, в недрах сырой земли, везде, куда ни проникает глаз...

Их такое множество здесь, что, можно сказать, вся почва состоит из костей. Невозможно было рыть фундамент под церковь, по словам строителя, потому что чем глубже копали, тем больше человеческих костей находили в земле...

Недаром сложилась про Казань народная песнь:

Казань город на костях стоит,

Казанка-речка кровава течет,

Мелки-ключики горючи слезы,

По лугам – лугам все волосы,

По крутым горам все головы,

Молодецкие, – все стрелецкие...

Я рассмотрел многие черепа: почти все они были пробиты круглыми отверстиями, несомненными следами пуль, или раско¬лоты сабельными ударами.

Ежегодно в славный День взятия Казани, 2 октября, слу¬жится здесь местным архиереем торжественная панихида по этим бесчисленным неведомым черепам, буквально сложившим здесь свои головы за веру и родину...

***

Казань только отсюда видна вполне хорошо. Кремль за¬брался на высокую гору, в неприступном углу между рекой Казанкой и болотистою речонкой Булаком. Древние стены и башни этого Кремля и золотые маковки старинных церквей составляют удивительно характерный первый план широкой картины, на которой привольно раскинулся этот не на шутку большой город.

Казань имеет глубоко православную физюномию, несмотря на несколько десятков своих мечетей, несмотря на свою много¬вековую мусульманскую историю. Только и видишь везде, на¬верху на горах и внизу по равнине, кресты, церкви, мона¬стыри. Православие облегло здесь все кругом. В Кремле ку¬пола православных храмов теснятся целым золотым букетом. Чем ближе к Кремлю, тем чаще церкви и в городе, чем дальше от него, тем реже сверкают золотые кресты, и наконец только на последней окраине города, за Булаком, к озеру Кабану, где начинается загнанная подальше от православного глаза татарская слобода, – начинают подниматься одна за другою стрелы мусульманских минаретов.

Оттого Казань смотрит вовсе не Бахчисараем и не Буха¬рой, а чистейшею Москвой. Кремль ее особенно напоминает Московский Кремль и несомненно создан в свое время под его вдохновением. И стены, и башни сохранились удивительно хорошо. Особенно типична въездная башня с ее затейливыми, ступенчатыми ярусами, с ее двуглавым орлом на высоком шпиле, напоминающая отчасти Сухареву башню Москвы. Это исторические Спасские ворота, игравшие такую роль в день взятия Казани. На башне висит набатный колокол, а на на¬ружной стене башни помещается за решеткой чудотворный образ Нерукотворенного Спаса, глубоко почитаемый жителями, – точная копия с того образа Спаса Нерукотворенного, который был написан на ратной хоругви Царя Ивана.

Эту священную хоругвь Царь собственными руками водрузил в воротах взятого города, и стал около нее, чтобы удержать от постыдного бегства своих победоносных воинов, которые в пылу победы рассыпались вдруг грабить соблазнительные богатства татарской столицы и едва не были истреблены отчаянными защитниками Казани.

«Уже воины наши в ужасе стали метаться назад через стены с громкими криками: «Секут! Секут!».

Царь Иван бледный смотрел издали на это общее бегство и думал, что уже вся наша рать выгнана из города. Но опытные воеводы, «великие синклиты, мужи века отцов наших, поседевшие в добродетелях и в ратном искусстве», по выражению князя Курбского, «самого Царя, хотяще и не хотяще, за бразды коня взяв, близь хоругви поставиша».

В то же время половина отборной двадцати-тысячной дру¬жины, окружавшей Царя, с старыми воеводами во главе ри¬нулась навстречу бегущим и опрокинула преследовавших татар...

***

Перед Спасскими воротами ветхий, преветхий упраздненный Ивановский монастырек, и выросшая на его месте новенькая церковь русского стиля; тут же рядом крошечный, хотя и пятиглавый, единоверческий храм очень оригинальной архи-тектуры.

Через Спасские ворота въехали мы в Кремль. Узкая улица его совсем задавлена громадными, неуклюжими зданиями присутственных мест и казарм, которые тянутся бесконечно длинным сундуком по правую сторону улицы. В татарское время здесь была тронная палата ханов. Древние православные храмы идут по другой стороне улицы почти сплошным ря¬дом. Сначала пятиглавый Спасо-Преображенский монастырь, место подвигов и погребения святителей Гурия и Варсонофия – покровителей Казани; монастырь был и основан всего через 4 года по взятии Казани. Мощи св. Варсонофия до сих пор покоятся в нем в серебряной раке. Но мощи св. Гурия, прежде почивавшие тоже здесь, рядом с его духовным другом и товарищем, в XVII столетии были перенесены в Благовещенский собор. На дворе монастыря, на том месте, где были обретены нетленные мощи обоих святителей, построена богатая часовня. В монастыре почивает также известный в истории смутного времени митрополит Казанский Ефрем, ко¬торый убедил в 1613 году царицу инокиню Марфу отпустить на царство сына ее Михаила Федоровича и возложил на него потом царский венец.

Рядом с монастырем – маленькая церковь Киприана и Устинии, еще более древняя и еще более историческая. Она была построена по повелению царя Ивана в самый день взятья Казани, 2 октября 1552 года, когда еще кровь лилась по улицам Кремля, и, конечно, была тогда срублена из дерева; ка¬менная построена была уже гораздо позднее, но совершенно тех же размеров и того вида, как и старая деревянная.

Почти того же возраста и того же исторического значения Благовещенский кафедральный собор, где в драгоценной раке покоятся мощи святителя и просветителя Казани, архиепископа Гурия. Именно, он построен 6 октября того же 1552 года, всего 4 дня спустя после взятия Казани, сначала также дере¬вянный, а через 10 лет был переделан в каменный. Царь Иван Васильевич собственноручно водрузил крест на том месте, где должен был строиться собор и где теперь стоит престол главного алтаря. Собор огромный, типичного московского стиля, с очевидным подражанием Успенскому, с вы¬сокою колокольней, также не чуждой воспоминания об Иване Великом; тут же, около него, архиерейский дом.

Интересно, что святитель Гурий, распоряжавшийся постройкой этого огромного храма, истратил тогда на него всего немного больше 1.200 рублей, считая тут и материал, и плату рабочим, каменщикам-псковичам.

Через площадь от собора – губернаторский дом, когда-то дворец казанских ханов, которых придворная мечеть пе¬ределана в домовую губернаторскую церковь. Неразрывною частью этой мечети был прежде изящный, многоярусный минарет, уцелевший до наших дней под названием «башни Сумбеки», или Сююмбеки, как пишет Карамзин, на основании летописцев. Башня Сююмбеки заканчивает собою Кремлевскую улицу.

Эта оригинальная башня уходит вверх стройными ступен¬чатыми ярусами, один уже другого, и венчается на высоте 35 сажен длинным шпилем с двуглавым орлом. Верхние ярусы ее – из нештукатуренного кирпича и, быть может, переделаны в позднейшее время.

Татары долго веровали, что в золоченом яблоке на недо¬ступной вершине шпиля хранятся какие-то драгоценные для них грамоты ханов, но в 1830 году, по распоряжению ми¬нистра Внутренних Дел, таинственное яблоко было снято и торжественно вскрыто на глазах татар; оно оказалось пустым медным шаром, насаженным на шпиль вместе с двугла¬вым орлом, в дни вовсе не казанских ханов, а в не особенно давнее царствование императрицы Анны Иоанновны, при которой башня эта была перестроена.

История царицы Сююмбеки, именем которой называется этот единственный, уцелевший в Казани памятник татарской эпохи, интереснее и поэтичнее самого памятника. Это благо¬дарная канва для романа и драмы.

Сююмбека была девушка неописанной красоты, дочь ногайского князя Юсуфа. 13 лет ее отдали в жены ребенку-царю, 15-тилетнему Эналею. Но казанцы скоро умертвили Эналея, и новый хан Сафа-Гирей, влюбившись до безумия в ребенка-вдову, почти силой сделал ее своею женой. Сююмбека ненавидит развратника и пьяницу мужа и терпит безысходные страдания. Отец ее сам продал ее, – и весь, конечно, на сто¬роне противного ей хана. 13 лет продолжаются мучения не¬счастной женщины, наконец Сафа-Гирей умирает, и юная красавица-царица остается с двумя малютками-сыновьями, из которых старшему Утемыш-Гирею, новому царю Казанскому, всего 2 года. Сююмбека делается правительницею ханства от имени малолетнего сына. Молодость скоро берет свое, и ею овладевает страстная любовь к удалому крымскому улану Кощаку. Кощак собирается сам стать царем, женившись на Сююмбеке, и разгромить неверную Москву. Но казанские вель¬можи недовольны вмешательством в государственные дела молодого и гордого любимца ханши; вспыхивает бунт против крымцев; Кощака и его ближайших друзей, заклятых ненавистников России, схватывают и посылают пленниками в Москву, где царь Иоанн приказывает тотчас казнить их. Сююмбека в отчаянии, в безысходном горе, готова пожертво¬вать всем царством своим, чтобы только отомстить Москов¬скому царю за смерть дорогого ей красавца. А политика Москвы не может допустить, чтобы судьбами соседней Казани правила такая враждебная рука. Иоанн посылает на престол Казанский прежнего хана Шиг-Алея, повелевая взять Сююмбеку и везти в Москву.

Воевода князь Серебряный-Оболенский, по словам казанского летописца, «вшед в Казань с 3.000 вооруженных и 1.000 огненных стрельцов, ят царицу и со царевичем яко смиренную некую птицу в палатех ея».

«Вшед же к ней воевода с казанскими вельможами одеян в золотую одежду и ста пред нею съемши золотой шлык и рече ей слово тихо и честно: поймана еси вольная царица великим Господем нашим Иисусом Христом! Той отъемлет царство твое и передаст тя в руце великому и благочестивому царю Ивану Васильевичу!».

«И вдевши царица в мечеть, и раздра верхния ризы своя, и паде у гроба царева, власы свои терзающе и лице свое деруще».

Сам воевода, говорит Летописец, плакал, смотря на нее. Весь город шел за царицей до реки Казанки, где ожидала ее богато украшенная ладья. От слабости она едва могла сойти к пристани и, войдя в лодку, низко поклонилась народу. Вся толпа пала на землю с горьким рыданием... Царицу с царевичем увезли в Москву...

***

Рядом с Кремлевскою стеной, но уже за нею – большой многоглавый собор Казанского девичьего монастыря, обнесен¬ный вместе со своею высокою колокольней и разными другими постройками особою каменною оградой. Это тоже один из исторических памятников царствования Ивана Грозного и одна из важнейших святынь Казани. Здесь хранится та прослав¬ленная во всей России икона Казанской Божией Матери, в честь которой церковь установила празднества два раза в год, 8 июля и 22 октября. Найдена была эта икона в первые годы по взятии Казани в земле, на месте страшного пожара, истребившего город. Монастырь был основан, по повелению царя Ивана Васильевича, именно на месте обретения иконы, а 8 июля было днем этого обретения. Бриллиантам, алмазам, жемчугам и всяким каменьям драгоценным, украшающим чудотворную икону, нет ни числа, ни цены. Досужие люди насчитали, будто на двух ризах и киоте иконы целых 3.000 драгоценных камней! Главная слава иконы возникла в смутное время земли Русской. Воинская рать, двинувшаяся с Волги на освобождение Москвы, все время несла с собою список с иконы Казанской Божией Матери, и победу над поляками, спасение Отечества народ приписал ее помощи. Царь Михаил Федорович построил во имя этой иконы Казанский собор в Москве и учредил празднование ее 22 июля, в день освобождения Москвы. Но впоследствии Казанская икона, сопровождав¬шая воинство князя Пожарского, перенесена была в Петер¬бург, в Казанский собор, где и находится до настоящего времени.

Путешественника глубоко поражает это обилие древних православных святынь на тесном холме Казанского Кремля, это удивительное превращение «змеиного магометанского гнезда» в один из самых ярких светильников Христовой веры. В этом оригинальном духовном характере Казани больше, чем во всех вещественных памятниках ее, сохранились следы той своеобразной эпохи Русской истории, которая так резко отличалась всеми своими взглядами и приемами от со¬временной истории нашей. В века Московских царей православие было глубочайшею коренною основой нашей государствен¬ности, нашей народности; русские цари, русский народ не пос¬тигали тогда ничего русского вне православной веры; и созна¬тельно, и бессознательно это чувство руководило всеми предприятиями, всеми людьми. Вековая борьба с многообразными азиатскими хищниками, обложившими кругом своими царствами, ханствами, ордами тесные пределы Московского царства, была прежде всего борьбой с мусульманством. Исторические обстоя¬тельства сложились так, что освобождение России от ига кочевников было вместе с тем освобождением христиан православных от нечестивого мусульманина; завладение великою славянскою рекой, доступ к Каспию, доступ к Азовскому и Черному морю, обеспечение мирного русского посе¬лянина от хищных набегов, – было вместе с тем победой православной Руси над темным царством Магомета.

Каждый шаг исторического роста России того времени был смертным ударом Исламу в лице того или другого ханства, и вместе новою ступенью для распространения веры право¬славной. Оттого-то церковь православная всегда шла во главе этой исторической борьбы, внушала царям самый замысел ее, подобно попу Сильвестру, вдохновляла их на борьбу, подобно Сергию Радонежскому или Васьяну Рылу, благословляла и тор¬жествовала победы, сопровождала воинские рати и устрояла владычество православия еще на дымящихся огнем и кровью развалинах завоеванных городов и царств, раньше чем гражданская власть успевала вводить в новые области свои суды и порядки. Этим только и можно объяснить себе удиви-тельно полное и скорое внедрение в русское государственное тело чуждых ему политических организмов, поразительно быстрое обрусение разных Астраханей и Казаней, Тобольских и Иркутских областей, между тем как все наши завоевания позднейшего времени, все Самарканды, Ташкенты, Варшавы, Гельсингфорсы остаются подолгу враждебными и чуждыми России иностранными государствами своего рода, где русский человек не может чувствовать себя хозяином. Русские времен Московского царства были так же веротерпимы, как и мы; они не мешали мусульманину исполнять свои мусульманские религиозные обряды, строить мечети, почитать мулл и имамов. Но они были искренни и прямо ставили свои задачи. Они за-воевывали города и страны для того, чтобы быть хозяевами в них, и, действительно, делались немедленно хозяевами без всякого смущения и уловок, с твердою верой в свое право; себе и своему отводили господствующее место и сразу создавали в отвоеванных странах такие условия, при которых рус¬скому человеку было возможно и удобно угнездиться в новом гнезде. То же самое делают и теперь везде, где это нужно им, англичане, немцы и все практические народы Европы. Иван IV, взяв Казань, сейчас же учреждает в нем архиепископство и строит ряд соборов и монастырей; сей¬час же отводит под русский город Казанский Кремль и все ближайшие к нему места, удобные для защиты и торговли, а татар, во избежание всяких будущих столкновений и недоразумений, выселяет в отдельную слободу, где им не мешают русские, и они не мешают русским. Оттого-то в первые же годы после завоевания в татарской Казани уже появляются великие святители православной церкви, св. Гурий, св. Варсонофий и св. Герман, появляются православные иконы, чествуемые целою Русью, и на днях еще чуждая нам Казань делается вообще одним из твердых столпов русской народ¬ности, русской церкви, русского государства.

***

Мы не хотели покинуть Кремля, не обойдя по так назы¬ваемому «Купеческому бульвару» его старые стены. Бульвар этот заворачивает по-над рекою Казанкою и открывает вид на окружающие Казань луга, на Волгу и ее горную сто¬рону. Памятник убитым, Адмиралтейская слобода с своими заводами и фабриками, Зелантов монастырь, – все теперь у ваших ног. Кремлевские стены и башни стоят со времен царя Ивана Васильевича Грозного. Татарская Казань была окружена не каменною, а деревянною дубовою стеною: бревен¬чатые срубы ее были насыпаны плотно утоптанным хрящом и илом и вместе со рвом семисаженной глубины представляли собою тоже надежную твердыню, но все-таки, ради опасности «огненного запаленья» и гниючести своей, были заменены при Грозном более долговечными каменными стенами. Низкая и широкая Тайницкая башня, выходящая к реке Казанке, где были когда-то Муралеевы ворота, и чрез потайной ход которой осажденные ходили по ночам добывать воду, смотрит особенно характерно. Многие другие башни Кремля, поминаемые в летописях Казанской осады, не были возобновлены Иваном, потому что охват прежней деревянной крепости был много обширнее позднейшей каменной стены. Только крестный ход, который ежегодно происходит здесь 2 октября в день взятия Казани, продолжает по-старому обходить не один теперешний Кремль, а все те местности, которые некогда захватывались стенами татарской крепости.

От Спасских же ворот идет и главная улица Казани – Воскресенская. Тут гостинный двор, тут Дума, тут все лучшие дома и магазины города. Александровсий пассаж, – пожертвованный городу местным миллионером Александровым, украсил бы любую столицу. В конце улицы университет с клиниками. Огромное здание университета – в просторном и благородном стиле, отличающем все постройки времен Але¬ксандра I. Когда-то на дворе его стоял памятник Державину, перенесенный с 1871 года на Театральную площадь.

Воскресенский собор большой, пятиглавый сохранил свой старинный стиль, несмотря на перестройку.

На этой площади не только очень хороший и большой театр, но и весьма представительный дом Дворянского Собрания. Тут же Державинский сад и памятник.

Барельефы на постаменте этого памятника несколько сухи, но колоссальная фигура поэта посажена величественно. Академические традиции сороковых годов, конечно, не дозволили художнику представить поэта иначе, как в безличном образе классического мужа, с непокрытою головой, в сандалиях и легкой тунике, опирающегося на лиру, чуждого всякой индиви¬дуальности, всякой национальности, всякого определенного века. Это собственно не статуя Гавриила Романовича Державина, а статуя поэта вообще. Вдохновенно счастливый взгляд поэта и изящно задумчивая поза его переданы очень удачно, но, мне кажется, следовало бы придать лицу поэта более серьезности и грусти. Он смотрит на памятнике чересчур уже весело, хотя очи его и вперены в небо, так как художник замы¬слил изобразить Державина в ту именно минуту, когда он сочинял оду «Бог».

Мы объехали все более интересные местности Казани: Про¬ломную улицу, где главным образом кишит вся торговля ее, Николаевскую площадь, Покровскую и Грузинскую улицу, лучше других застроенные; были и около прудка Черноозерской улицы, этого скудного остатка когда-то многочисленных «Поганых озер» татарской Казани, были и на Арском поле, на котором пролили в свое время столько крови русские и татарские удальцы, на котором Япанчи мерились своими ратными доблестями с Воротынскими и Курбскими, а теперь мирно торгуют рядом друг с другом русские и татарские лавочники.

В одном из маленьких переулков города мы осмотрели замечательную по архитектуре старинную церковь свв. Петра и Павла. Хотя она построена богатым казанским купцом Михляевым, при Петре Первом, в память пребывания в Казани этого великого государя, но архитектура ее скорее XVII или даже XVI века; восточною пестротою своего убранства она напоминает отчасти храм Василия Блаженного в Москве, а стилем постройки с своим характерным и высоким красным крыльцом Московский же Покровский собор. Колокольня, стоящая рядом, гораздо миниатюрнее самого храма. Он весь расписан разноцветными травами и арабесками, увит по всем колонкам, карнизам и наличникам окон пестрыми гирлян¬дами алебастровых цветов, крыши его разделаны яркими шахматными полями, под куполом и кругом всего верхнего яруса писанные красками фигуры святых; такие же фигуры святых вырезаны на верху церкви и на ограде ее. Словом, этот оригинальный храм расцвечен и расписан затейливо, пестро и ярко, будто какая-нибудь китайская ваза, и я уверен, что редко можно встретить на Руси другую похожую на нее церковь.

Казань вообще смотрит уже далеко не простым губернским городом, а своего рода столицею целого края. Она полна учебных заведений всякого рода, и особенно важна для местного населения своею духовно-просветительною деятельностью, – этим историческим заветом ее первых святителей. «Братство св. Гурия» неутомимо переводит книги Священного Писания на языки чуваш, черемис, татар, мордвы и различных сибирских инородцев, заводит школы, посылает миссионеров не только в окрестные места, но и в далекие углы Сибири. Осо¬бенно много содействует этому, не говоря уже о Казанской Духовной Академии, превосходно устроенная братством в та-тарской части города «инородческая учительская семинария», где дети инородцев приготовляются просвещать своих собратьев русскою цивилизацией и христианскою верой. Во время путешествия моего по Средней Азии, я встречался со многими из воспитанников этой замечательной семинарии, почтенными педагогами-цивилизаторами киргизов, сартов и туркмен. Все они с необыкновенною любовью и уважением вспоминали самоотверженного подвижника науки и веры, недавно умершего директора своего Ильминского, замечательного знатока инородческих языков, которого неутомимой ревности семинария главным образом обязана своими плодотворными результатами.

Казань для этого края – естественная просветительница во всех отношениях. Недаром здесь возник и очаг научного просвещения – университет. Хотя, быть может, он был создан несколько ранее, чем жизнь предъявила свои требоватя на него, по одному теоретическому соображению в его будущей пользе, но тем не менее в настоящее время целая группа русских областей по Волге, Каме, Вятке живет в умственном смысле силами Казанского Университета; его влияниe отражается даже на губерниях Западной и Восточной Сибири, пока новый специально сибирский университет – Томский – еще не окреп и не разросся настолько, чтобы стать самостоятельным рассадником образованных деятелей для своей страны.

Казань – представительница своей стороны и в торговом отношении. Она стоит на старом торговом и административном пути, который спокон-веку шел из Москвы через Владимир и Нижний к Уралу и в Сибирь. В Казани старая Русь встречалась впервые с азиатскими элементами. До Казани в этой же приблизительно местности было Болгарское царство, до Болгарского – такая же торговая и богатая Биармия, хотя и неведомая нам в своих точных границах, но во всяком случае несомненно лежавшая в бассейне Камы. Устье Камы, прикрываемое неприступными для своего времени укреплениями Казани, можно было считать открытыми воротами из России в Заволжье, к Уралу, в далекие сибирские места, в маловедомые и трудно доступные области, где гнездились уже не европейские, a азиатские народности. Поэтому устье Камы, или вернее город, владеющий им, должен был издревле сде¬латься громадным торговым базаром, куда русский товар привозился для обмена на азиатский, а в то же время должен был стать и передовым боевым оплотом азиатских народов против неудержимо разраставшейся силы Московского царства. Борьба за Казань, за эти ворота Азии, была поэтому роковою необходимостью как для азиатского мира, так и для русского. Оттого-то Казанское взятие в истории России имело почти такое же значение, как Куликовская битва, и было торжествуемо современниками как величайшее и радостнейшее событие. Сломить Казань – значило сломить Азию в ее собственной твердыне, а не только свергнуть иго ее, как это сделал Иван III, значило, из защиты перейти наконец в наступление, из освободившегося данника Азии превратиться в ее владыку.

Действительно, после присоединения к России царства Казанского сами собою, какою-то неудержимою силою, сейчас же присоединяются к России сначала царство Астраханское, а скоро после того и Сибирское, – уже доподлинная Зауральская Азия. Это было тогда до того ясно для всех, что сейчас же после взятия Казани при дворе царя Ивана появляются послы могущественнейших Среднеазиатских властителей, Сибирского, Хивинского, Бухарского, Тюменьского и других ханов, кото¬рые никогда почти не посылали прежде послов в Москву, но которые поняли теперь, что Московский царь стал со взятием Казани одним из великих владык Азии, и потому приходи¬лось волей-неволей искать его дружбы и милостей.

Такое исключительное положение Казани поддержало ее торговое и промышленное значение и в составе русского царства.

Хотя в последние годы Казань понесла сильный урон вследствие того, что осталась в стороне от железных дорог, но в настоящее время это неудобство уже устранено, и трудно сомневаться, что в недалеком будущем старый путь к Уралу на Пермь и Екатеринбург превратится в железный, и рельсы протянутся от Волги до Сибирских притоков Оби, в осуществление того, давно замышленного плана, который уже начал было приводиться в исполнение постройкою Екатеринбург-Тюменьской железной линии. Во всяком случае, даже и без прямого соединения Казани с Сибирью железным путем, сибирская и уральская торговля не минует Казани, по крайней мере, в течение большей половины года, когда является возможность сплавлять грузные и дешевые сибирские и уральские продукты самым дешевым из всех существующих способов перевозки, – водою по Каме, с которою не в силах конкурировать никакая железная дорога.

Трудно вообще сомневаться, что Казани, при условиях ее географического положения, предстоит еще блестящая будущ¬ность во всех отношениях, и нельзя не пожелать, чтобы в ожидании более широкой, просветительной, торговой и промыш-ленной деятельности своей старая столица Едигеров и Улумахметов обеспечила прочным образом свое прямое сообщение с Волгою и ее горным берегом.

Между Казанью и Нижним

Накупив в Казани татарских сафьянных изделий и све¬жей икры, которая продается здесь всего по 1 р. 20 коп. за фунт, вместо обычных 3 руб., возвратились мы на свой па¬роход.

Волга у Казани делает очень крутой перелом: от Нижнего до Казани она течет с запада на восток, от Казани до Ставрополя-Самарского, или до Самарской Луки, прямо на юг.

Казань стоит на самом колене этого прямого угла, как вообще все сколько-нибудь значительные Волжские города не¬пременно отмечают собою резкий поворот волжского русла.

Теперь нам остается проехать последнее плёсо Волги, чтобы окончить в Нижнем свое безмятежное и комфортабельное реч¬ное путешествие и перебраться в шумливые вагоны железной дороги.

Это Казанско-Нижегородское плёсо – одно из самых красивейших и несомненно самое оживленное из всех пройденных нами звеньев Волги. На этом былом рубеже Московского и Казанского царства сосредоточилась в течение веков торговля России с Заволжскою и Камскою Азией, с низовьями Волги, с Каспием... Можно сказать, что от Казани до Нижнего – все берега Волги – одна сплошная хлебная и лесная яр¬марка. Здесь Казань, здесь Лысково, здесь Макарьев, предок Нижегородской ярмарки, здесь сам Нижний-Новгород. Целый ряд сел правого берега смело может спорить с любыми уездными городами, и каждое из них развило какую-нибудь своеобразную отрасль торговли.

Большой Сибирский тракт из Москвы на Владимир и Нижний шел в течение нескольких веков этими самыми береговыми городами и селеньями, через Лысково, Васильсурск, Чебок¬сары и Свияжск. Хотя этот сухопутный тракт потерял свое прежнее значение со времени проведения железных дорог и открытия пароходства по Волге и Каме, но тем не менее в свое время он тоже содействовал благосостоянию этой местности.

Торговое движение Казанского плёса много усиливается еще и оттого, что в него несет свои воды на сравнительно тесном пространстве целая сеть речных притоков, и с правой, и с левой стороны. Не считая уже Камы, которая впадает в ближайшем соседстве от этого плёса и оказывает поэтому громадное влияние на его торговлю, в самое плёсо впадают такие большие реки, как Сура, протекающая 600 верст, Ветлуга длиною в 700 верст, Свияга и множество других; а с западного конца своего плёсо это подкрепляется у Нижнего водами Оки и всего ее громадного бассейна, с которым может непосредственно сообщаться.

К тому же почти все реки, вливающиеся в это плёсо, протекая большею частью, как Ветлуга, Керженец, Рудка и другие, по лесным местностям, и потому богатые водою, сплавляют в огромном количестве из глуши лесов драгоценные сами по себе, но в продаже очень дешевые лесные материалы, в обмен на которые требуют хлеба и всяких промышленных изделий для своих бесхлебных местностей. Но береговые городки и селенья этого плёса вместе с торговым значением имеют еще и историческое. Почти все они – памятники той знаменательной эпохи борьбы Москвы с Казанью, Руси с татарщиной, которая увенчалась покорением трех татарских царств. Все они возникли в XVI столетии, при Иване Грозном или отце его, как передовые редуты надвигавшейся на Азию русской силы. Как торговля их была в свое время внешнею, погра¬ничною торговлей, так и укрепления их были некогда порубежными укреплениями, стоявшими на грани земли вражеской, хотя и тому, и другому теперь верится с таким трудом! Оттого-то все эти Свияжски, Чебоксары, Козьмодемьянски смотрят до сих пор глухими уголками старинной Москвы, оттого-то в них так выразителен до сих пор их православный характер, и не столько, кажется, видно домов и магазинов, сколько церковных глав и крестов...

Однако, нужно прибавить, что если православие сохранило в этих незначительных теперь городках свое историческое величие, уже мало соответствующее их современному положению, то с другой стороны и раскол наш крепко угнездился в этих же самых местностях, в Ветлужских и Керженских дебрях, пользуясь отдалением их от центров преследую¬щей власти и недоступностью для полицейского сыска...

***

Свияжск лежит на красивой лесной возвышенности. Но он не на самой Волге, а на Воложке, который уходить довольно далеко за острова и мели правого берега; кроме того, на устье реки Свияги. Пароходы не подъезжают к нему, а публика любуется им издали. Из темно-курчавой чащи леса сначала живописно выглядывают по скатам горы белые здания и купольчики какого-то монастыря, а дальше на очень крутой горе теснятся дружною кучкой старинные пятиглавые храмы с зо¬лотыми и зелеными маковками на узеньких шейках, с затей¬ливо вырезанными крестами. Я насчитал издали восемь церквей, из которых пять кажутся стоящими одна около другой. Оче-видно, что это – церкви бывшого Кремля, поневоле тесно скученные в своей тесной ограде. В одном из монастырей Свияжска мощи св. Германа, одного из первых просветителей Казанского края. Свияжск был построен, можно сказать, мимоходом, при походе царя Ивана на Казань. Среди просторной Сурской низины возвышалась у самого устья Свияги естествен¬ная крепость – крутая лесистая гора. Вражеская Казань почти напротив нее, всего верстах в 30. Какого еще лучше стана для русской рати? Царь въезжает верхом на эту «круг¬лую гору» вместе с сопровождавшими его воеводами, Шиг-Алеем и другими казанскими сторонниками своими, и, пора¬женный необыкновенными выгодами местности, говорит окружающим: «Здесь будет город христианский; стесним Казань: Бог вдаст ее нам в руки». На следующей год (1551 г.) царь посылает дьяка своего Ивана Выродкова «на Волгу в Углецкой уезд в Уматых вотчину, церквей и города рубити, и в судех с воеводами на низ вести». Целая рать с множеством воевод послана была к устью Свияги ставить новый город. Густой лес, покрывавший «круглую гору», был живо повален топорами ратников, место расчистили, обмерили, освятили, и в четыре недели был срублен «Новъград Свияжский, нареченный во Царьское имя Иваньград».

Имя это почему-то не удержалось, а Свияжск стал с тех пор опорным пунктом русских при нападениях на Казань.

В последнее время он потерял всякое значение, будучи удален от коренной Волги, но новая железная дорога, со¬единившая теперь Свияжск прямо с Москвой, обратила его в конечную станцию этой важной линии, откуда должно быть уста¬новлено постоянное пароходное сообщение с Казанью.

Несомненно, это сильно поднимет старый городок царя Ивана.

***

Волга в этом плёсе своем далеко уже не такая много¬водная, как на низу, несмотря на то, что в нее обильно подливают воды ее лесные притоки. Желтые мели то и дело просвечивают своими голыми черепами сквозь лижущую их волну. Перекаты здесь на каждом шагу. Пока они еще не особенно опасны, но недели через две-три с ними будет чистая мука для тяжело нагруженных судов. Опытный помощник капитана показывает мне в лицо каждого из этих притаившихся под водой врагов своих. Сначала Гуляевский и Макарьевский, потом Ураковский, потом Гремячский, Кинярский, потом Сумский, Фокинский, Керженецкий и наконец последние три уже недалеко от Нижнего, Собачий пророн, Телячий брод и Подновье. Пароход наш то и дело перерезает поперек Волгу, справа влево, слева вправо, обходя мели и на-правляясь от маяка к маяку. Тут уже без баканов обой¬тись нельзя, и их красные значки частенько пестрят теперь синюю ширь Волги. По берегам сплошные села. Везде боль-шие белые храмы, двухэтажные бревенчатые дома, ссыпки, мельницы... Вот Козловка, известная по всей Волге своею торговлей яйцами, которые миллионами идут на мыловаренные заводы Казани для приготовления знаменитого в свое время яичного казанского мыла, уже давно, впрочем, потерявшего свою былую репутацию. Вот Сундырь, бывшая вотчина митрополитов Крутицких, с винокуренным заводом, с паровою мельницей, со складами хлеба.

Вот и город Чебоксары – столица чуваш, существовавшая еще при царстве Казанском и обращенная из села в город после взятия Казани. Чебоксары живописны так же, как и Свияжск. Широкий скат горы спускается на встречу нашему пароходу, так что весь город виден, как на высокой под¬ставке. Это опять какая-то лавра церквей, из-за которой не видно скромных домиков города. Храмы все древние, пяти¬главые, в стиле Чудова монастыря, и тоже толпятся тесною кучкой один около другого, хотя стена, их некогда опоясы¬вавшая и державшая их, как прутья, в одной связке, давно уже не существует... Я насчитал этих церквей 6-7, но меня уверяли, что их не меньше 14. Они лепятся к самому обрыву берега, которого красные глиняные осыпи очень эффектно вы¬резаются на первом плане, отражаясь в волнах реки. Длиннейшие деревянные лестницы карабкаются в разных местах на эти высокие обрывы, изворачиваясь своими коленами то вправо, то влево. Внизу обычная хлебная пристань со ссыпками и конторами.

Немного подальше от города, на уступе обрыва, рощица темных елей, и среди нее окруженный каменною оградою древний монастырек; внизу на берегу ключ, осененный скромною часовенкой и около нее несколько перекосившихся тесовых келий, вероятно для ночлега приходящих сюда богомольцев. Кругом везде остатки бывшего леса, в котором прятался прежде этот маленький скит. Древняя Русь сказывается еще здесь на каждом шагу этими типическими часовенками, мо-настырями и городками пятиглавых храмов... И здесь, как в Казани, Иван Грозный задавил православием туземные культы всех этих чуваш, черемис и татар...

***

В 6 ½ часов утра мы были под Козьмодемьянском. Он виден далеко издали на высоком обрывистом мысе правого берега. С парохода заметны хорошие большие дома, много садов, много богатых церквей. Козьмодемьянск можно назвать столицей черемис, как Чебоксары – столицей чувашей, хотя черемисы и живут большею частью на луговой стороне Волги. Козьмодемьянск – главная лесная пристань Волги. Всего в 10 верстах выше него впадает в Волгу река Ветлуга, а прямо против него – река Рудка. На этих-то речках строятся беляны и вяжутся плоты, которые потом спускаются по полой воде на Волгу. В Козьмодемьянске идет их распродажа. Здешняя лесная ярмарка, на которую съезжаются купцы со всего Поволжья, открывается 5-го мая и продолжается до 18-го июня. Мы попали как раз в самый разгар ее. Оттого-то у пристани Козьмодемьянска такое множество судов, а на берегу такие толпы народа. Многие сотни плотов из громадных бревен охватывают собою на несколько верст берега Волги, и не доезжая Козьмодемьянска, и под самым Козьмодемьянском, и особенно выше его...

На каждом плоту два огромных самодельных руля, один впереди, другой назади, и только одна крошечная конурка, наподобие собачьей, чтобы укрываться от дождя и непогоды. Впрочем, и она приносит мало пользы, потому что плот гнется и заливается волною, и от этого у рабочих ноги день и ночь в воде и постоянно поэтому босые. Вчерашняя буря так основательно потрепала эти плоты, что все рабочие заняты теперь перевязкой заново и перетягиванием расшатавшихся бревен. Задолго до Козьмодемьянска мы уже встречали совсем разбитые плоты, уносимые течением, и много плывущих одиночных бревен. Нельзя сказать, чтобы такие утлые посудины были вполне безопасны в хорошую бурю и для самих рабо¬чих, беспечно почивающих на них.

***

Много буксиров подтаскивают баржи, навязав их по четыре, по пяти на канат; везде, куда ни глянешь, мачты, дымы, трубы; два парохода с трудом подвигают вверх гро-мадную беляну, нагруженную ободьями, лыком, дранью и вся¬кою деревянною мелочью.

Ветер, наконец, стих; Волга сравнительно успокоилась; небо прояснилось. Зеленые леса без перерыва тянутся по берегам, красиво отражаясь в затихших водах реки. Это все драгоценные дубовые леса, сберегаемые казной еще со времен Петра Великого, который даже в тот непросвещенный век выписывал для правильного устройства их ученых вальдмейстеров-немцев и издавал дpaкoнoвcкие законы для их охраны. В настоящее время это очень прибыльная статья доходов для казны, дающая ежегодно миллионы. Чуваши и русские жители пользуются этими лесами, чтобы выделывать в огромных количествах дубовую клепку для керосиновых бочек, которою снабжается Царицын, Баку и все вообще центры нефтяной торговли по Волге и Каспию.

***

А на правой стороне опять город – и опять на высоком круглом мысу, – это Васильсурск, основанный при впадении Суры в Волгу еще раньше Ивана Грозного, отцом его Василием Ивановичем. Васильсурск уже не в Казанской губернии, а в Нижегородской, хотя и на самой границе Казан¬ской. Царь Василий, давший ему свое имя, думал создать здесь пограничный торговый центр, который отбил бы постепенно торговлю от татарской Казани. Но жизнь не пошла по указан¬ному пути, а пробила свои собственные. Народ стал толпами притекать к новоустроенной обители Св. Макария на левом берегу Волги, и около монастыря возникла мало-помалу вместе с городом Макарьевым всероссийская Макарьевская ярмарка, которая только с 1817 года была переведена в Нижний-Новгород. Василь же остался до нашего времени ничтожным городком, несмотря на Суру, для которой он служит входною пристанью.

Нужно обогнуть полуостров Волги, чтобы подъехать к Ва¬силю и увидеть устье Суры. Одинокая церковь Васильсурска среди немногочисленной кучки домов совсем не подходит к тому общему типу старых Приволжских городков, который мы только что видели в Козьмодемьянске, Чебоксарах, Свияжске. Сура славится своими стерлядами, и в Васильсурске буфетчик наш обильно запасся ими, что не замедлило, конечно, сейчас же отразиться на нашем ужине. Уже вечерело, и на мачтах стали зажигать электрические фонари, к счастью, заменившие теперь керосиновые на всех пассажирских пароходах Волги, после страшной катастрофы, всем еще па¬мятной.

Я искренно смеялся, наблюдая возню неуклюжих матросиков наших, вообще не особенно близко знакомых с физикой и электричеством, над фонариком главной мачты. Электри¬чество с чего-то раскапризничалось и никак не хотело давать нам света. Вздергивали и сдергивали этот несчастный фонарик раз десять, тормошили его туда и сюда, он не пода¬вался ни на что, – и не светил себе ни капельки!..

Помощник капитана, распоряжавшийся приведением его к чувству долга, стоял не на шутку смущенный среди иронических замечаний публики.

– Пошлите сюда Семенова... тот живо справит!.. – крикнул он наконец. Привели Семенова, коренастого малого с грубыми лапами и смелым взглядом.

– Нянек вам нужно! с одним фонарем не управитесь! – с презрительною укоризной сквозь зубы пробормотал он.

Он растолкал всех возившихся с фонарем, и начал сам возиться с ним уже по-своему... Но и по-своему ничего не выходило; как ни подплевывал и ни дул в него Семенов, как ни потрясывал и ни дергал его, дело его все-таки не боялось, и света в фонаре по-прежнему не оказывалось...

Сконфуженные сначала предшественники его сразу убеди¬лись, что Семенов понимает не больше их, и сами теперь начали без церемоний учить и корить его...

– Чего дергаешь? Нешто сюда? Эх ты... А еще других учишь... Да ты не эту проволоку тяни, а вон ту, левую...

Семенов некоторое время храбро отбрехивался и отталкивал тянувшиеся к фонарю непрошенные руки, но потом так все запутал, что его без разговоров отодвинули в сторону, и новые добровольцы полезли к упрямому фонарю...

В конце концов пришлось все-таки прибегнуть к ога¬рочку, с которым в совершенстве справляется деревенская баба...

***

Васильсурск весь в фруктовых садах. Садами же зани¬маются и все большие села правого берега, которые лежат выше Василя, между ним и Исадами, – Фокино, Сомовка, Бар¬мино, Кременка и проч... Признаюсь, мне, жителю такой про¬славленной яблочной губернии, как Курская, пришлось не без удивления убедиться, что коренные сорта русских яблоков, чаще всего идущие в оптовую продажу и охотнее других раз-водимые в садах наших черноземных губерний, ведут свое происхождение с берегов Волги, из сравнительно северных губерний Казанской и Нижегородской. Село Антоновку, например, давшую свое имя всем известным озимым яблокам, мы проехали перед Казанью, уже миновав устье Камы, а Бармино, без сомнения, окрестило своим именем другой повсеместно распространенный у нас и очень любимый сорт яровых яблок Барминок, искаженных в более понятную Боровинку.

***

Мы проспали Лысково и Макарьев и проснулись уже не¬подалеку от Нижнего. Он виден еще издали на своей кру¬той горе. Не доезжая его, огромное село Бор с пятью церк¬вами-соборами — на левом берегу, Печерский монастырь – на правом. Монастырь очень живописен, как все наши старин¬ные монастыри, которые выбирали себе места, где было им любо, среди простора и дичи, не стесненной еще ничем. Его белые храмы, ограды и кельи ярко вырезаются на темном фоне крутой лесной горы, на полускате которой стоит он, картинно опрокинутый вместе с этими глинистыми обрывами и темно¬зелеными лесами в затихшие омуты Волги.

Мы очутились в целом лабиринте барж, пароходов, плотов, белян... Они застановили всю Волгу позади нас, но еще их больше впереди... Пароход наш сдерживает свои пары и потихоньку подвигается сквозь эту движущуюся тесноту, сквозь это пловучее многолюдство, среди криков, возни, звона цепей, среди снующих везде лодочек, облепивших, будто рои летних мух, стада крупной скотины, все эти пароходы, плоты и баржи.

– На пять верст, батюшка, так стоят... Волги за ними не видно! – с патриотическою гордостью объявил мне стоявший рядом на палубе нижегородский житель, который еще накануне познакомился со мной и показывал мне все замечательности Волги с таким самодовольством, как будто он был не только хозяином всех этих красивых берегов и богатых сел, но еще и сам выдумал их.

– Чего б им в Оке не становиться? Все бы проезд был свободнее, – заметил я.

– И там тоже!.. Вот посмотрите, как приедете!.. – с хвастливою улыбкой сказал нижегородец, махнув безнадежно рукой.

***

Кто не видал Нижнего-Новгорода с Волги и Киева с Дне¬пра, тот не знает самых живописных и самых русских местностей России. Ничто не может сравниться с характерною прелестью этих картин. Я побродил достаточно по свету, видел, слава Богу, всякие города и реки, и смело скажу, что для русского сердца, для русского глаза нет радостнее вида, как зубчатые стены Нижегородского Кремля...

Высоко на горах правого берега Волги, как раз в том углу, где Ока врезается в нее своим могучим потоком, тя¬нутся над пучинами великой реки эти зубчатые стены и башни древнего Кремля, снизу и сверху охваченные зелеными садами, а выше их, в середине их, сияют среди расчистившегося весеннего неба, своими куполами, крестами и маковками, белеют своими пятиглавыми башенками и острыми шатрами колоколен, тесно сбившиеся вместе древние нижегородские храмы, словно собравшаяся на торжественную молитву неподвижная толпа архиереев колоссального роста в своих святительских митрах.

Эти Кремлевские стены и башни то взбираются на самую кручу горы, то спускаются глубоко вниз по обрывам и уступам ее, так что даже нам отсюда они видны кое-где чуть не в темя. Древние храмы точно так же, как эти боевые твердыни, тесно насыпаны там наверху, внутри Кремлевской ограды, и высыпали за стены и под стены, слезая к самому берегу, заби¬раясь в глубокие ложки, разделяющие крутые холмы Нижнего-Новгорода, вспалзывая на самые лбища этих холмов, и венчая их везде, где только им можно было уместиться церкви, своими ве¬село сверкающими на утреннем солнце православными крестами.

Огромный город тоже осыпает с своеобразною живопис¬ностью своими разноцветными домами, устилает своими садами эти холмы, ложки и обрывы, капризно сбегает к берегам реки, проваливается в укрытые от взора долинки, карабкает¬ся по скатам и кручам, и везде среди этих пестреющих потоков ярких крыш и разноцветных стен, высоко над ними, как бодрствующие пастыри над облегающими их ста¬дами овец, встают опять те же золотые и белые главы церквей, те же заостренные пирамиды верхов колоколен... Церкви здесь почти все – пятиглавые соборы во вкусе Московского Успенского собора или Чудова монастыря; даже новые храмы все того же старинного народного стиля, а не бесхарактерные фантазии художника.

Этот радостный сердцу моему православно-русский вид Нижнего-Новгорода, живо воссоздающий там наверху, в ограде Кремлевских стен, характерный тип древне-московского города, кажется еще прекраснее оттого, что вместо жалких тесовых домишек былых веков, перед вами внизу, на берегу Волги, громадные постройки современной архитектуры, богатей¬шие торговые склады, кипучая деятельность, порядок и благо¬устройство крупного европейского центра.

Мы высадились на собственной пристани Кавказа и Меркурия и отправились через Нижний базар по самой бойкой Рожде¬ственской улице его в верхний город.

Нижний базар – это сплошные лавки, склады, конторы, трак¬тиры, гостиницы. Громадный многоэтажный домище Блиновых, чуть ли не первых богачей Нижнего-Новгорода, с остро¬конечными вышками в русском стиле, представляет из себя целый городок своего рода. Это «пассаж», где помещаются всевозможные магазины, гостиницы, склады, конторы, централь¬ный телеграф, биржа, всякие торговые удобства.

Блиновы и Бугровы – это две крупнейшие хлебные фирмы Нижнего-Новгорода; третью фирму, тоже на букву Б., я забыл.

Мой спутник, нижегородец, очень живописно выразился мне о них:

– Блинов, Бугров и Б. – это, батюшка, три кита, на которых вся волжская хлебная торговля стоит.

О первых двух из этих «китов» можно прибавить еще, что они стоят во главе многих важных благотворительных предприятий, не только Нижнего-Новгорода, но и всего вообще Поволжья. Так, например, в начале 80-х годов Блинов предложил в дар городу Казани 500.000 руб. на выкуп водопровода у Губонина, с тем, чтобы все жители города бесплатно получали из него воду. Бугров и Курбатов (тоже очень богатая нижегородская хлебная фирма) – прибавили с своей стороны по 50.000 руб.

К сожалению, эта великодушная, чисто царская, жертва странным образом была отклонена тогдашним городским управлением Казани, которое не нашло возможным согласиться на бесплатный отпуск воды всем жителям.

Бугров также оставил по себе добрую память учреждением в Нижнем-Новгороде ночлежного приюта на 500 человек и роскошного вдовьего дома.

Немного не доезжая Ивановских ворот, извозчик наш остановился среди какого-то запруженного народом и переполненного всякими торговыми заведениями, кипучего базарчика, в котором Рождественка перекрещивается узким переулком.

– Вот на этом на самом месте народ в старину со¬бирался, барин, – важным тоном сообщил мне наш чичероне, указывая кнутом на перекресток. – Тут самый большой базар ихний был, толкучка по-нашему. На этом месте Кузьма Минин под присягу народ приводил, как под Москву шли... Ополченье называлось... Старого и малого, всех погнал, одних баб, да девок в городе оставил... Слыхали, небось, про Минина... Мещанин он наш был, нижегородский... из мясников... Ему в Москве мунумент поставлен против Ивана Великого и Царь-Колокола... И у нас здесь в Кремле тоже ему мунумент стоит.

Историческая площадь теперь ничем не отличается от остальной улицы, сплошных лавок, складов и магазинов, а мне кажется, было бы необходимо отметить ее каким-нибудь подходящим образом на память веков грядущим, пока еще не совсем исчезло в народе воспоминание о славных днях ее.

Мы стали подниматься в верхний город по удобному, пре¬красно вымощенному въезду, который огибает кругом скат горы. Это «Зеленинский» въезд; кроме него есть несколько других въездов, тоже очень покойных и пологих, так что на гору поднимаешься, почти того не замечая.

– Тут прежде, барин, речка была, Почайна; а вот теперь упрятали ее, и не видать, какая она такая была! – с одобри¬тельною усмешкой опять стал поучать меня извозчик, сразу сообразивший по разговору моему с женой, что мы приезжие, и в первый раз в Нижнем.

– Вон видите, где дамба каменная, – там, отец мой еще помнит, речка Почайна бежала, овражище страшный был, а теперь все вчистую засыпали, базар вон внизу завели...

Я невольно при этом вспомнил основателя Нижнего-Новгорода князя Юрия Всеволодовича, который пленился горным берегом устья Оки, именно потому, что он напомнил ему жи¬вописные днепровские берега стольного родного Киева, и чтобы еще больше усилить это сходство, назвал Почайной бежавшую у горы речку, в подражание Киевской Почайне, и Печерским монастырем основанный им здесь монастырь. А вот потомки его тратят труды и деньги свои и изощряют свою инженер¬ную изобретательность, чтобы спрятать куда-нибудь в подводные трубы эту историческую Почайну XIII века, мешающую цивилизованной городской жизни высокоумного XIX столетия, и на месте ее разбивают площадь для толкучего рынка.

Мы остановились на Верхнем Базаре, среди Благовещен¬ской площади. Это главный центр и главная красота верхнего города; от нее расходятся лучами несколько лучших улиц города. Тут старинный Благовещенский собор, тут старая церковь Алексея митрополита, тут театр, городская дума, окружный суд, гостинный двор, гимназия, семинария и много больших и красивых домов.

Благовещенский собор небольших размеров, но прекрасного стиля; в нем сохранились очень древние образа еще от времен первых князей Нижегородских. В маленькой церковочке, стоящей с ним рядом и построенной на том месте, где св. митрополит Московский Алексей отдыхал на своем обратном пути из Орды, уже не осталось внутри ничего исторического.

Гораздо более интересного в этом отношении увидели мы в Кремлевских соборах. У нас не было достаточно времени, чтобы ознакомиться с торговою деятельностью и обществен¬ною жизнью Нижнего-Новгорода, и мы решились поэтому огра¬ничиться осмотром его исторических памятников. Но в старых русских городах исторические памятники сосредото¬чены почти исключительно в их храмах, да стенах и башнях Кремлевских.

Нижегородский Кремль – рядом с Благовещенскою площадью, и мы въехали в него через самую древнюю из всех его башен – Дмитриевскую, построенную еще в татарскую эпоху суздальским князем Дмитрием Константиновичем. Остальной Кремль уже постройка не XIV, а начала XVI века, и при¬том не суздальских, а уже московских князей (именно Василия Ивановича), всегдашних соперников суздальских, успевших к этому времени присоединить к своему быстро разраставшемуся княжеству и Нижегородский уезд.

В Кремле сразу бросаются в глаза два противоположные друг другу исторические пласта. С одной стороны, тесная кучка многоглавых храмов XIV и XVII столетий, характер¬ный уголок древней Руси, наподобие того во всей Руси славного уголка Кремля Московского, где толпятся вокруг Ивана Великого Успенский, Архангельский, Благовещенский соборы, Чудов монастырь и другие знаменитые храмы Москвы. С дру¬гой стороны – широкий простор военного плаца, казенный по¬рядок, строй и однообразие новейшей, более практической эпохи, столь же характерного в своем роде царствования императора Николая. Николай Павлович совсем пересоздал Нижний-Новгород, затратив миллионы на его украшение и удобство. Почти все, что есть теперь хорошего и удобного во внешнем устрой¬стве Нижнего, обязано тому времени; его прекрасные спуски, его сады, бульвары, дамбы, все лучшие казенные и частные здания города – все это возникло тогда.

Но это же самое стремление императора Николая, любившего во всем порядок и правильность, вымело из Кремля множе¬ство старых построек, его загромождавших, и невольно при¬дало этому гнезду старины совсем не свойственный ему вид новой военной крепости, приспособленной к парадам войск, к пребыванию всяких управлений и штабов... Теперь здесь простор и чистота. Огромное здание Аракчеевского корпуса, переведенного сюда из села Грузина, Новгородской губернии, огромное здание бывшего арсенала, губернаторский дом, когда-то считавшийся «дворцом», гауптвахта, присутственные места и между ними широкие плацы, чистенькие бульвары.

Древние русские памятники Нижегородского Кремля

Собор Михаила Архангела – прапрадед всех нижегородских храмов и ровесник самому Нижнему-Новгороду, потому что построен вместе с ним в 1198 году, еще до нашествия татар.

Конечно, он не раз перестраивался после того, но все-таки сохранил свой древний вид и свою удивительную ори¬гинальность.

Купол его – острый восьмигранный шатер, поднимающийся над храмом, как опрокинутый кубок. Простота убранства его уже совсем старинная; а вместе с тем в нем и много богатства. Царские врата из кованого серебра; чудно украшенная икона Печерской Божией Матери, пудовые оклады образов редкой древней живописи.

На особой металлической доске начертана многовековая история этого маститого старца-храма, а по стенам стоят гробы многих князей Нижегородских, – тоже своего рода красноре¬чивые страницы истории.

Кафедральный собор Спаса Преображения, хотя много моложе своего соседа, но еще более его полон историческими реликвиями. Основание его совпадает если не с началом самого города, то все-таки с очень важным событием нижегородской истории – с перенесением в первый раз престола велико-княжеского из Суздаля в Нижний. Случилось это в 1351 году, спустя 150 лет после построения Нижнего при великом князе суздальском Константине Васильевиче, которому хотелось, в ожесточенной борьбе его с Москвой, создать при слиянии Оки с Волгой и более безопасный от напора Москвы и вместе более выгодный для торговли центр своему княжеству.

Преображенский собор напоминает собою Московский Успенский, только само здание поплечистее, и главы его не золотые, а белые, отчего он много теряет. Внутри его – целый готовый музей древней иконописи, интереснее которого трудно встретить. Древняя Русь живьем дышит в общем впечатлении его и в каждой подробности. Пяти-ярусный иконостас сплошной по¬золоты, по старинному прочной, и в нем все громадные иконы необыкновенной ширины, какой уже теперь нигде не увидишь; налево от царских врат сряду пять таких огромных образов Божией Матери, направо – пять сряду таких же образов Спасителя. Живопись еще детской наивности, детского неумения. Колоссальные черные лики, способные скорее испугать, чем умилить богомольца, головы шире плеч, руки младенца на груди бородатых великанов, все смотрят мрачно и сурово-требовательно, так что ни в ком из них не признаешь кротких подвижников той религии любви и всепрощенья, ко¬торой они в действительности служили всю свою жизнь. Зато все эти лики в тяжело кованых серебряных и золотых ризах, в сплошных жемчугах, в одеждах из драгоценных камней... Зато на них все надписи XIV, XV, XVI века... Вот огромный образ Спаса Нерукотворенного, перенесенный только из Суздаля в 1352 году, как гласит его надпись, а в Суздале пробывший, может быть, тоже столетие... В пару этому Спасу – тоже отдельно от всех – громадная икона Скорбящей Божией Матери, почитаемая чудотворною, тоже вся покры¬тая золотом и драгоценными камнями... И десятки еще других таких же древних, таких же безмерно богатых икон.

Доска огромных размеров заключает в себе до пяти¬десяти святых, изображенных каждый на особой дощечке в золоченом окладе тончайшей резьбы, и под иконой каждого святого вложена частица его мощей. Все вместе – это целая сокровищница веры и археологии. В отдельных, золоченых киотах помещены частицы мощей казанских святителей Гурия, Германа и Варсонофия, царицы Елены и других.

Меня остановил около себя еще один громадный золоченый киот правой стены собора, хотя тут уже не было никаких следов старины. В киоте этом – совсем новая картина Вознесения Христова, окруженная изображениями всех тех святых, дни празднования которых имели какое-нибудь отношение к событиям царствования Императора Александра II. Под киотом этим в особой золоченой витрине – венок белых и лиловых цветов с гроба Царя-Мученика, привезенный депутацией от Нижегородской губернии. Рядом с этим трогательным вспоминанием об Освободителе народа, старые хо¬ругви Нижегородских князей и целый ряд досок в стенах с надгробными надписями. Тут все исторические имена, дышащие далекою стариной;

«Князь Иоанн Дмитриевич, именуемый «Брюхатый», погибший в битве при р. Пьяне, «Великий князь Иоанн Борисович, именуемый Тугой Лук», «Нижнего Новгорода отчич и славный богатырь в землях русских», как называет его князь Курбский; родоначальник независимых князей Нижегородских ве¬ликий князь Константин Васильевич с сыновьями своими Андреем и Дмитрием, жена Константина Васильевича великая княгиня Анна Грековна и жена Андрея Константиновича – «ино¬киня Васса, в схиме Феодора» и много других... По другую сторону храма такие же надгробные надписи над гробницами Нижегородских архипастырей – Филарета, – первого и, кажется, единственного митрополита этой епархии, крестившего Петра Великого, – Питирима, известного борца против раскола, и других.

Сами гробницы всех этих святителей, князей и княгинь помещаются в нижних полуподземных сводах храма, как раз под надписями верхнего храма. Эти массивные словно придавленные своды идут под всем собором и представляют из себя громадный погребальный склеп. Но склеп этот вместе и храм. В нем три придела: в середине Казанской Божьей Матери, освободительницы Москвы, направо Дмитрия Солунского, в память князя Дмитрия Михайловича Пожарского, на¬лево – Козьмы и Дамьяна, в память Козьмы Минина Сухорукова. Темные закоптившиеся иконы в широких и низких иконостасах, ряды могильных плит за черными решетками, мерцающие кое-где у образов лампады, скорее усиливающие, чем разгоняющие темноту, придают этому подземному храму впечатление настоящего могильного склепа.

В склепе этом, в левой стороне его, – главная историче¬ская знаменитость Преображенского собора – гробница Козьмы Минина. Она образует собою отдельную часовню своего рода, в которую спускаются из верхнего храма. Этот спуск верх художественности. Островерхий кувуклий строго русского стиля, расписанный в пестром вкусе красок и узоров Василия Блаженного, осеняет собою окруженный решеткой провал в нижний склеп, куда ведут с двух сторон две узенькие лестницы.

Под сенью этого же шатра, тут же на стене верхнего храма, красуется большой ратный стяг с изображением Спаса и вышитыми золотом надписями, – точный снимок с того исторического стяга, под которым двигалось на освобождение Москвы воинство князя Пожарского и которого подлинник хранится в Московской Оружейной палате. По сторонам его два другие знамени, те самые, с которыми граждане Нижнего провожали в Москву это воинство. Древние хоругви эти, когда-то расшитые шелками и золотом, теперь совсем изветшали, облезли и выцвели, хотя изображенные на них иконы Преображения Господня и Архистратига Михаила еще можно раз¬личить довольно ясно.

Если вы взглянете через верхнюю решетку вниз, то перед вами развернется таинственная тьма нижнего подземелья, едва нарушаемая бледным сияньем лампад... Мы тихо спу¬стились вниз, в эту мерцающую полутьму.

Там под изящною аркой из белого мрамора, изрезанною мраморными строками надписи, золотая икона Козьмы и Дамьяна, и под нею массивная гробница черного мрамора. Верхняя доска гробницы тоже вся в надписях старинного письма.

Большой крест дорогой серебряной резьбы поддерживает две золоченые лампады, горящие перед образом, над этою славною гробницей. Резьба на кресте – целый тропарь Живо¬творящему Кресту Господню, искусно вырезанный мелким уставом. Стены часовни не ясно отливают своим темно-малиновым и темно-серым мрамором, отражая в них колеблю¬щейся свет лампад. Глубокое благоговение охватило нас, когда мы очутились в этой безмолвной полутемной усыпаль¬нице. Мы поклонились до земли гробу великого гражданина русского и долго растроганные стояли перед ним.

Великий Петр сам почтил земным поклоном гроб «избавителя России», как он назвал Минина.

30-го мая 1722 года он праздновал в Нижнем 50-тилетие свое и вместе с тем 500-летие города Нижнего. В Преображенском соборе слушал он в этот знаменательный день обедню и сам пел здесь с певчими на клиросе и читал апостола.

***

Над обрывами Волги еще в стенах Кремля разбит сад для гуляний. Мы нашли в нем много простого народа, кото¬рый, по-видимому, с большим удовольствием пользуется воз¬можностью подышать чистым воздухом и посидеть в зеленой тени деревьев. Посредине сада памятник Минину и Пожарскому. Это небольшой гранитный обелиск весьма мизерного вида, совсем недостойный богатого торгового города, столицы Волги своего рода, а еще менее таких великих имен истории.

Камень, слишком узкий и некрасивой формы, вдобавок уже треснул поперек, а внизу залатан чем-то. Барельефы на нем – какие-то казенные и словно украденные, до того уже они скудны: два золоченых гения венчают лавровыми венками на одной стороне портрет Минина, на другой – князя Пожарского. Никакой идеи, никакого стиля, никакого изящества. Нижегородцы утешают себя легендой, будто известный памятник Минину и Пожарскому, стоящий на Красной площади в Москве, был собственно приготовлен для Нижнего и попал в Москву совершенно неожиданно. Так ли это или нет, во всяком случае с того времени можно было без особенного труда этому городу всесветной торговли – соорудить на одни собствен¬ные свои средства памятник великим гражданам своим какой-угодно цены.

Большая часть Кремлевских стен гораздо ниже сада; все склоны к ним выложены зеленым дерном, везде проведены опрятные дорожки. Мы не утерпели, чтобы не побродить по зубчатым стенам старого Кремля и забрались с них на самую высокую башню, с которой можно было, как с крыльев птицы, полюбоваться во все стороны на окрестности Нижнего. Нас приятно поразила непривычная русскому глазу чистота и прибранность даже на Кремлевских стенах, никем почти не посещаемых. Вид с Николаевской башни – един¬ственный в своем роде. И Ока и Волга видны во всей своей красоте до горизонта, на десятки верст покрытые судами, плотами, пароходами... Баржи кажутся нам отсюда сверху какими-то микроскопическими каракатицами или черепахами, медленно ползущими по голубой скатерти вод, а пароходы – бойкими водяными паучками, торопливо пробегающими навстречу друг другу, и бороздящими это многоверстное голубое зеркало длинными белыми царапинами своих пенящихся следов... За Волгой на неохватных зеленых лугах ее еще сверкают, будто крупные осколки стекла, озера, ерики и лужи недавнего весеннего разлива, хватавшего, по-видимому, до далекого гребня, опоясывающего горизонт. Село Бор, видное нам отсюда со всеми своими многочисленными церквами, плавает тогда, как остров на этом Волжском море. Но при всей чудной шири и мощи этого пейзажа, досадно видеть, что две величайшие реки России, главные артерии ее промышленной и торговой жизни, Ока и Волга, уже наполовину, – пожалуй, даже на три-четверти, – выедены, словно тело болезненным наростом, пе-счаными отмелями, что с каждым годом все более и более вгрызаются в их русло, неудержимо нарастая и с обоих берегов и в середине... Казалось бы, самая упорная борьба против этих смертоубийц великих исторических рек могла бы вестись, по крайней мере, здесь, у подножия древнего Кремля, вокруг пристаней мировой ярмарки.

***

С другой стороны Кремля, по так называемой Александров¬ской набережной, тоже разбит публичный сад. Он спускается к Волжскому берегу несколькими террасами... Тут разные рестораны, павильоны, все, что обыкновенно бывает в таких городских садах. Сад содержится в большом порядке, как и весь впрочем город, которого чистота, удобства и приличие бросаются в глаза приезжему, вообще не избалованному в своей родной стране особенно строгим благоустройством городов...

На Александровской набережной – прекрасные дома местных богачей Руковишникова и Бурмистрова, оба очень изящной архитектуры. Но меня гораздо более интересовала тут же стоящая старинная Георгиевская церковь.

Ее стиль совсем особенный. Хотя церковь эта построена всего в 1702 году, при Петре I, но она вся проникнута па¬мятью великого князя Георгия Всеволодовича, полна замечательных древностей его времени. Пятиярусный иконостас ее, писанный по золотому фону и украшенный вместо иконных рам множеством сквозных золоченых колонок искуснейшей резьбы, до такой степени напоминает иконостас Астрахан¬ского собора, своего современника, что кажется работой одного и того же мастера. Царские врата совсем особенные, каких я не видал нигде в другом месте: они глубоко вделаны в иконостас, и широкие притолки их из такой же тонкой зо¬лотой резьбы, как и сами врата, так что все вместе представляет собою род резного шкафа. Ни солнца, ни креста над Царскими вратами нет; но зато целый ряд оригинальных деревянных иконок, с изображениями Иерусалима Небесного, Сиона и пр. селений горних, старинного рисунка.

В первом ярусе иконостаса Иерусалимская Божья Матерь, в виде статуи, с младенцем; сторож, показывавший нам древние святыни, счел нужным рассказать нам, как один архиерей приказал когда-то вынести вон эту статую, но вдруг ослеп, – и испуганный велел возвратить ее назад, получив после этого исцеление...

Большим почитанием пользуется в Нижнем-Новгороде пребывающая здесь чудотворная икона Смоленской Божией Ма¬тери Одигитрии. Она вся залита жемчугом и каменьями. Кроме того целый киот около нее наполнен драгоценными приношениями, сделанными ей в разное время.

В правом углу у алтаря висит несколько бесценных старинных складней великих князей Суздальских. Все они очень увесистые и весьма почтенных размеров, хотя их и носили на груди во время битв тогдашние князья-богатыри. Тут же любопытный по своей оригинальности старинный образ Саваофа, отдыхающего после шести дней творения. Бог изображен в виде старца, сидящего на кровати, и указывающего рукой на круг, внутри которого Матерь Божия с младенцем Спасителем на руках.

В других кругах помещаются разные святые, а всё вместе представляет собою форму звезды. В такой же форме звезды изображена на других иконах и Божья Матерь.

Вообще трудно перечислить все археологические редкости и святыни этой своеобразной церкви.

Мы добросовестно объехали главные улицы Нижнего, чтобы ознакомиться, по крайней мере, с наружностью его.

Большая Покровка – своего рода Невский проспект Нижнего; в длину она чуть не три версты, но зато изрядно тесна, и дома на ней не отличаются особенною красотой, за исключением разве очень красивого дома Кудряшова. Как во всех старых русских городах, узкие улицы Нижнего не обсажены, к сожалению, деревьями, хотя сады в нем изобилуют и придают ему особенный вид своими курчавыми зелеными шапками. Тро¬туары превосходны, мостовые в полной исправности, и везде царит чистота и порядок, делающие большую честь городу. Мы видели здесь, хотя и мимоездом, много учебных заведений, видели Александровский Дворянский Институт, гимназию, пре-красные дома женского епархиального училища и училища реального, два приюта, богадельни и проч.

Съехали мы вниз чрез Дворянскую и Малую Покровку уже не по Зеленскому, а по Похвалинскому спуску, названному так по имени церкви Похвалы Св. Богородицы. На полугоре мы заехали в Благовещенский монастырь, тоже одну из древнейших святынь Нижнего. По преданиям, он существовал уже в начале XIII века, с первых дней основания Нижнего. Архитектура главного храма вполне сохранила свой средневековый характер. Фризы окон расписаны синими и красными колон¬ками, низкая сводчатая галлерея окружает храм, как во всех старинных церквах. Но внутри уже не сохранилось ничего древнего, кроме отдельных икон. На одной из них, пожертвованной, по преданию, св. митрополитом Алексием, уце¬лела надпись X века. Вообще этот монастырь полон воспоми¬наний о митрополите Алексие. Некоторые приписывают ему даже самое основание монастыря. Двор монастыря обращен в настоящее кладбище. Тут исстари хоронят своих покойников богатые нижегородские граждане, поддерживающие мона¬стырь своими вкладами. У входа в монастырский двор церковь св. Митрофана, должно быть, построенная не очень давно – вся синяя сверху до низу. Своею аляповатою архитектурой и гру¬бою окраской она совершенно портит общий художественный вид древней обители.

У самого конца Похвалинского спуска – характерная старин¬ная часовенка Дивийского монастыря над ключом воды, из которого, по преданию, пил св. Алексий митрополит, отдыхавший здесь на возвратном пути из Орды в Москву. Вокруг часовни, внутри ее – толпы народа служат молебны чтимой иконе и черпают воду из священного ключа.

Последний старинный храм мы осмотрели на Нижнем Ба¬заре, на Рождественской улице, которой название дал именно этот храм Рождества Богородицы. Церковь эта больше известна в народе под именем Строгоновской, потому что она по¬строена известными соляными промышленниками Строгановыми в царствование Петра Великого и до сих пор содержится и поддерживается графами Строгановыми, как историческая и вместе с тем семейная их святыня. Петр Великий проездом в Персидский поход 1722 года останавливался в доме Строгановых и слушал в Рождественской церкви всенощную накануне дня своего пятидесятилетия.

Местное предание приписывает некоторые иконы этой церкви кисти известного итальянского художника Караваджио; рассказывают, будто Строганов за большие деньги перекупил у Караваджио эти иконы, заказанные ему сперва Петром Великим для Петропавловского собора в Петербурге. Петру итальянский художник написал взамен этих другие, но про¬ницательный глаз монарха узнал свои иконы, войдя в Стро¬гановскую церковь и, как говорит предание, приказал за это запечатать ее. Красота Строгановской церкви так поражала современников, что о ней сложилась такая же легенда, как о Василии Блаженном и других знаменитых постройках.

Уверяют, будто строителю ее выкололи глаза, чтобы он уже никогда более не мог построить ничего подобного.

И нужно сказать правду, подобный храм вряд ли увидишь где-нибудь в другом месте. Поднимаются к нему по крутым ступеням, потому что он стоит на каменном пьеде-стале своего рода – на склоне горы. Наверху кругом церкви садик, из которого удобнее, чем с улицы, осмотреть в подробности эту удивительно оригинальную постройку. Стиль ее напоминает собою в общих чертах Покровский собор в Москве и известную старинную церковь в Шереметевском Останкине. Это пятиглавый собор с тесно сближенными вокруг высокой серединной башни четырьмя меньшими башен-ками, увенчанными характерными луковицами и затейливо вы¬резанными, обильно разветвленными золотыми крестами. Ярусы здания идут кверху, суживаясь ступенями, радуя глаз изящною простотой своих линий и размеров. Но при этой благородной простоте архитектурных очертаний своих, Строгановский храм с головы до пят одет в самые фантастические и пестрые одежды. Он весь расписан по малиновому фону травами и арабесками; он весь облеплен белыми колонками, белыми карнизиками, белыми фризами, по всем углам и ребрам своим, по всем поворотам стен, вокруг каждого окошечка, под каждой крышкой, под каждым кокошничком и купольчиком. Целые букеты, гирлянды, виноградные гроздья, акан-товые листья, плоды и цветы – обсыпают его; и все это не алебастр, не штукатурка, а мастерски выточенная внутри не¬подражаемая каменная резьба, которая и могла поэтому несо¬крушимо продержаться два века. Малиновый фон едва просвечивает из-под этой белой инкрустации, сообщающей храму вид чудного мраморного изваяния. Нам говорили, будто Англи¬чане не раз приезжали нарочно смотреть эту единственную в своем роде постройку. К сожалению, изящная колокольня уже падает, верх ее снят совсем, ради безопасности, и вот уже четвертый год медленно тянется ее перестройка. Хотят в точности возобновить и исправить все старое, а нынешние мастера не в силах сделать такой резьбы. В самой церкви тоже многое пришло в ветхость, но службы еще идут пока. 20.000 рублей, данные на перестройку графом Строгановым, как передавали нам, уже израсходованы, а дело далеко не доведено до конца, и теперь Строгановская контора ведет пе¬рестройку на свой счет.

Хотя еще далеко до времени Нижегородской ярмарки, однако, было бы совестно будучи в Нижнем, не посетить «Макарьевской стороны», где помещается это всесветное торжище. Из Нижнего Базара в нее идут по очень длинному деревянному мосту, построенному на плашкоутах чрез самое устье Оки. Теперь ярмарка – безжизненный труп, и не может, конечно, дать никакого понятия о том движении, шуме, пестроте, много¬людстве, богатстве, которыми она поражает глаз и воображение путешественника в начале августа, в разгар торга. Но однако и этот опустевший и омертвевший футляр ее, ко¬торый мы теперь осматриваем, интересен и удивителен не на шутку. Когда глядишь на эти неохватные безмолвные про-странства, сплошь застроенные целыми рядами громадных каменных корпусов, стоивших в свое время десятки миллионов, лавок китайских, индейских, персидских, бухарских, пассажей, балаганов, складов, трактиров, с правильною сетью многочисленных кварталов, улиц и переулков, с водопроводами, бульварами, тротуарами и мостовыми, с тыся¬чами вывесок, и сотнями имен всех известных в России торговых и фабричных фирм, сибирских, кавказских, польских, с роскошным дворцом Главного Дома, в котором одном уместится целое население, с великолепным ярмарочным собором, осеняющим своими крестами весь этот торговый лабиринт, – поймешь всю колоссальность этого торжища, и поверишь его пятисот-миллионным оборотам...

Заключение

Нижний-Новгород особенно ярко осветил мне знаменатель¬ный для нас смысл того обычного пути вспять по Волге, не вниз, а вверх ее, по которому нам невольно пришлось воз¬вращаться из варварских ханств Чингиса и Тамерлана в сердце России. С каждым шагом нашим вперед все более и более убывала кочевая степь, азиатчина, мусульманство, все сильнее и обильнее подливала нам навстречу родная волна русской речи, русских лиц, русского обычая, вставали перед нами один за другим непрерывною чредой все более русские, все более исторические, все более православные города и села; за Астраханью Саратов, за Саратовым Казань, за Казанью Нижний... В Нижнем уже чувствуешь себя совсем на родине, в самом очаге ее коренных исторических стихий. Это уже не Русь, утвердившаяся среди чуждых народностей, овладев¬шая ими, но еще отовсюду окруженная ими, как в Астрахани или Казани, а исконная, сплошная, настоящая Русь, создавшая здесь свой оплот еще тогда, когда лицом к лицу с нею стояли кругом могучие враждебные царства, из этих стен напиравшая на них, и в этих стенах отбивавшаяся от их натисков.

Этот самый Нижний-Новгород, который стал впоследствии местом встречи мирных торговых сил Азии и России, посредником в дружелюбном обмене их промышленных богатств, который овладел Волгой, как ее главный рынок и ее главная пристань, – в течение нескольких веков, начиная с первых годов XIII столетия, служил для русской силы своего рода острием меча, направленным против Азии, против кочевников степей, против мусульманства, и в смысле нападения, и в смысле защиты. Недаром основатель его великий князь Юрий Всеволодович геройски встретил своею мало-численною ратью несметные полчища Батыя и геройски пал, защищая русскую землю, на берегах Сити... Это был знаме¬нательный пролог своего рода к той исторической роли, ко¬торая выпала потом на долю Нижнего... Нижний боролся с Болгарами, с Мордвой, с Казанью, – и кончил тем, что русская сила разлилась-таки из него и на Булгары, и на Мордву, и на Казань, и потом дальше вниз по Волге, за Волгу, за Урал... Суздаль и Нижний собирали так заботливо свои полудикие области для того, чтобы передать их потом, вместе с собою, народившемуся могучему центру русской силы и будущего царства Русского – Москве. В дни своего основания этот Новгород был, действительно, Нижний, потому что он представлял собою крайнее низовье Волги, бывшей тогда в русских руках. Дальше Нижнего, к востоку, к югу от него – Волга была еще тогда чужая, не русская, скорее Итиль, чем Волга.

Отслужив такую важную историческую службу старой Руси, Нижний-Новгород не мог стать иным, как глубоко-русским, как старинно-русским, каким мы и видели его теперь. По¬разительное сходство его старых соборов, его древних икон с Кремлевскими соборами, с древними иконами Москвы, – да¬леко не случайное сходство, так же, как не случайно вид его зубчатых стен и башен, забравшихся на горы над стремнинами Волги, напоминает вид Киевской Печерской Лавры, отражающейся в пучинах Днепра. Это сходство внешних черт говорит прежде всего о внутреннем единстве духа, оживлявшего в свое время основные гнезда русской народ¬ности, разделенные друг от друга сотнями и тысячами верст. Русский человек, молившийся в Нижнем тем же святым угодникам, как и в Москве, привыкший видеть в обоих городах одни и те же монастыри и церкви, тот же обычай во всем, ту же речь, те же службы, таких же архиереев и священников, таких же князей православных, ветви одного и того же чтимого им корня, – конечно, не мог не болеть и в стенах Нижнего болями Москвы, не мог не чувствовать здесь стыда, горя, негодования, слыша о чужеземном пленении стольного города своего и о разорении земли Русской... Оттого только и могла Волжская, Камская, Приокская Русь двинуться в го¬дину бедствия на спасение Москвы всем своим миром православным, готовая лечь костьми за общие святыни, за общую веру, за освобождение от врагов всем одинаково родной земли...

Нижний-Новгород, верный своей исторической роли, и в годину лихолетия показал себя тем же гнездом воинствующей народности русской, каким он был в старые века: он встал во главе народного движения на защиту исторического существования России от одолевавшего ее польского католичества, – мужественно отстоял ее независимость и возвратил России русских царей и русское православие. Замечательно, что ни бунт Стеньки Разина, ни Пугачевщина, овладевшие без всякого труда низовыми городами и областями Волги, и выражавшие собой бурный подъем подавленных государством Московским разрушительных стихий своевольной удали и гра¬бежа, не могли ничего сделать Нижнему-Новгороду, этой неиз¬менной древней твердыне русской государственности.

Оттого-то и меня, напитавшегося долгими впечатлениями азиатского мусульманства, бесконечно радуют и бодрят эти жи¬вые отпрыски Москвы в Астрахани, в Казани и особенно здесь, в Нижнем, – это присутствие везде здесь однородной, крепко укоренившейся, неспособной изменить себе русской силы, радует, что теперешняя, современная нам Русь хранит еще в себе, как свою народную святыню, свои древние храмы и образа, башни и стены своих Кремлей, легенды и памятники своих православных обителей. Она чувствует в них своим здоровым инстинктом истинные корни своей народности, а чем глубже, чем древнее эти общие для всех областей русских исторические корни, тем крепче и надежнее стоит могучее дерево народности, тем своеобразнее и ценнее в общем хоре народов и ее собственные дела и мысли. При та¬кой стойкости народного духа уже невозможно, к счастию, как это делается теперь в типических представителях исторически-обезличенных наций, во всех этих Мексиках, Боливиях и Аргентинах, – ежедневно выметать, как сор, из своей государственной жизни то один, то другой политический порядок, менять, как перчатки, правительственный строй и смешивать в одном безразличном хаосе всякие нравственные убеждения и верования, заменяя их единственно прочным и единственно понятным для всех культом – жажды личных выгод...

***

В Нижнем нам приходится проститься с Волгой. Уже проезжая по мертвым улицам ярмарки, из-за пресловутого Кунавина, этого притона всяких ярмарочных развлечений, переименованного теперь в «Макарьевскую часть», – мы слы¬шали свистки паровозов и видели черные хвосты дымков, которыми невидный нашему глазу железнодорожный вокзал курился, как притихший вулкан сквозь трещины своего кратера...

Приходится проститься и с этим комфортабельным путешествием на пароходе, которого мы не покидали от самого Узун-Ада в течение целого ряда дней; врачи не понапрасну советуют лечить взволнованные нервы долгими прогулками на пароходе по какой-нибудь красивой и интересной реке. Эти поездки не имеют ничего общего с путешествиями на мор¬ских пароходах с их качками, морскими болезнями, всегда возможными на море трагическими моментами разного рода, где притом бедным заключенникам, окруженным бушующими волнами, иногда по нескольку дней не приходится видеть ничего, кроме моря да неба. Там самые спокойные нервы могут серьезно расстроиться.

На реке совсем другое дело: опасности здесь почти не су¬ществует, особенно теперь, когда электричество заменило собою газ и керосин, качки никакой, все чувствуют себя отлично среди полного досуга, удобств и многолюдного общества, все кушают и пьют исправно, и, ничем не страдая, не делая никаких усилий над собою, не стесняя себя решительно ни¬чем, наслаждаются себе в dolce far niente своего рода еже¬минутно меняющимися перспективами берегов, интересными местностями, красивыми городами, мимолетными встречами с другими пароходами, – и все на чистом воздухе, среди свежего и здорового дыханья могучей реки, не сходя со своего покойного плавучего балкона. За несколько дней такой беспечно-отрадной прогулки самые больные нервы убаюкаются, как капризный младенец на руках доброй няни.

Волга производит это целительное действие на душу и на тело человека еще сильнее, чем всякая другая река. Ее мо¬гучесть, ее ширь, ее бесконечная длина овладевают мало-по¬малу всем существом человека и уносят его, покорного, смирившегося, на упругих хребтах ее весело хлещущих волн, все вперед, все дальше, не давая духу человека тру¬сливо прятаться в свою тесную себялюбивую скорлупу, раз¬двигая перед ним вместо досадливых мелочей его будничного быта, широкие, смелые горизонты, заставляя его сливаться мыслию с могучею объективною жизнию всего, что живет кругом, с жизнию целого народа, целой природы...

На меня лично Волга произвела еще особенное впечатление. Я не знал ее в лицо, вблизи, до этой поездки своей, хотя мне и случалось раньше мимоходом переезжать ее в разных городах ее верховья. Мне было искренно стыдно перед самим собою, в тайниках своей души, что я, русский человек до мозга костей, изучивший так подробно столько русских окраин, исколесивпий в своей жизни и Россию, и Европу, и многие области Азии и даже Африки, – что я не видал до зрелых лет своих самой русской России – ее великой реки.

И вот, наконец, Бог помог мне выполнить давний завет моего сердца, – я увидел, я узнал, наконец, Волгу. И вот теперь, когда мне нужно покидать ее, я чувствую, что в течение этих длинных дней и ночей, проведенных на Волге, я незаметно привязался к ней, я влюбился в нее, как влю¬бился в свое время в чудное голубое море Крыма, и что мне просто больно теперь расстаться с нею... И проверяя себя, все свои смутные и разнородные впечатления, которые породила в душе моей Волга, внимательно всматриваясь внутрь того незримого таинственного зеркала, которое незаметно для меня самого отражало и собирало в своем волшебном фокусе попадавшие в него со всех сторон лучи и краски, я вдруг почувствовал, – что Волга нарисовалась во мне, как живой, поразительно сходный образ всей родной мне земли...

Волга – это сама Россия, сам народ ее, ее история, ее при¬рода. Та же несокрушимая смиренная мощь без хвастливой показности, без эффектных романтических пейзажей, те же неохватные ширь и простор, не ведающие искусственных граней, та же беспечная и даже беспорядочная раскиданность еще не осевшей полусырой силы, мели и перекаты рядом с глубокими пучинами, подмытые берега, залитые равнины около городов редкой красоты, тот же роковой, неудержимый бег в загадочные туманы дали, полный и смелой удали, и неистощимого долготерпения...

И то же обилие кишит внутри ее вод и по ее берегам, и та же родная поэзия степей и лесов, щемящая душу своим невыразимым «жаль», прохватывающая всякую жилку человека беззаботным веселием и беззаветною удалью, веет над «широким раздольем» Волги, как веет она над всею жизнью русского народа, и в его многовековой истории, и теперь на всем неоглядном просторе русской земли...

* «Россия в Средней Азии. Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге». СПб., 1901 г.)

Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова

Евгений Марков

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"