В годы второй мировой войны наша страна, как и многие слаборазвитые государства, оказалась в затруднительном положении.
Мы не были воюющей стороной, мы не знали ни радости побед, ни горечи поражений. Однако мы не были и нейтральным государством, выступающим в роли зрителя, который и в случае победы, и в случае поражения отделывается лишь стоимостью оплаченного билета да легкими ушибами, полученными в давке во время представления. Наша страна не принимала участия в боях, но, находясь далеко от полей сражений, все же ощущала тяготы войны. Создалось нелепое положение, при котором трудно было различить, где голова, а где хвост. Мы объявили войну, но не вели военных действий. Мы имели и союзников и противников, но на деле ни с кем не поддерживали союзнических отношений и ни с кем не враждовали.
По окончании войны нас зачислили в ряды стран-победительниц, хоть и не увенчали победными лаврами.
Ну как же после всего этого не считать, что мы оказались в затруднительном положении?
Что же изменилось для нас после войны?
Раньше колонизаторы говорили только по-французски, теперь они заговорили на многих языках, среди которых, правда, преобладал английский.
Оккупационная армия, которая раньше поглощала лишь часть наших овощей и фруктов, теперь пожирала все, за исключением разве только отбросов. Руки оккупантов протянулись и к урожаю, который еще находился на корню, — к колосьям в поле, к зреющим гроздьям винограда, к еще только завязывающимся плодам в наших садах. Все это срывалось, выдергивалось, уничтожалось. Нам же оставались лишь голод да слезы. Такова была участь нашего народа, за исключением тех, кто, раболепствуя перед чужестранцами, выжимал для них гроздья винограда, чтобы они могли наполнять свои бокалы нашим вином.
Разве мог народ мириться с таким положением?
В эти дни я вплотную столкнулся с житейскими затруднениями: у меня не было ни работы, ни надежд на ее получение. Но неожиданно матери удалось устроить меня.
— Наш родственник нашел для тебя государственную службу. Когда ты отправишься? — спросила мать.
Ее слова прозвучали приказом... Что ж, ведь она была моя мать. Я нахмурился, ничего не ответил и только опустил голову. Неужели мне тоже придется стать одним из тех, кто выжимает гроздья винограда, чтобы чужестранцы могли наполнять свои бокалы нашим вином?
Однако я не смел ослушаться и на следующее утро отправился к месту своей новой службы... Я ехал верхом на норовистом коне, которого одолжил у приятеля. Это был настоящий черт в образе лошади!.. Мой путь лежал к одному из окрестных селений, где я должен был помогать французским чиновникам выжимать из крестьян последние соки.
Бескрайние поля пшеницы напоминали волнующееся желтое море. Издалека ветер доносил печальный напев, от которого становилось грустно на душе, словно уходила последняя надежда на счастье.
Увидев раскинувшееся на склоне горы селение, я начал осаживать разгоряченного коня. С мольбой в голосе я шептал: «Тише, мы уже приехали». Я очень боялся, что это коварное животное сыграет со мной злую шутку — встанет на дыбы. А вдруг ему вздумается проделать это на глазах у крестьян, которые уже направлялись ко мне, — это было бы хуже всего!
Я опустил поводья, чтобы успокоить лошадь, которая всю дорогу то мчалась галопом, то останавливалась как вкопанная, то взвивалась на дыбы.
Надеюсь, что читатель, прежде чем я продолжу свое повествование, разрешит мне сделать небольшое отступление, чтобы разъяснить время и место событий, о которых пойдет речь ниже.
И время действия (1942 год) и место действия (мой дом и селение, где я должен был работать) непосредственно не связаны с белыми платками... Между сторонами этого треугольника пролегает лишь нить, подобная той, какую оставляют в челноке после выработки одного куска ткани, с тем, чтобы завязать новую нитку для нового куска.
Если считать, что мой дом в Дамаске отстоит далеко от любой деревни на севере, что моя мать и сестра не имеют ничего общего с матерями и сестрами Палестины, что 1942 год ничем не напоминает 1916, что французские солдаты, расстрелявшие в 1916 году по пути в Халеб деревенских юношей, не похожи на английских солдат, которые в 1942 году совершили такое же преступление по пути в Исмаилию, можно подумать, что стороны этого треугольника никак между собой не связаны.
Однако существует взаимосвязь даже между отдаленными временами и самыми разнородными событиями. Незримая связь существует между матерями и сестрами Кореи, Кении, Сирии и Палестины, портовыми грузчиками Ливерпуля, Марселя и Нью-Йорка, событиями в Алжире и Тунисе, Рабате и Сеуле. Все это — нити единой паутины, которой враги человечества пытаются опутать мир.
Клянусь, что, когда в зоне Суэцкого канала раздались первые выстрелы, — это стреляли в меня. Это меня вешали в Деншавайе* а перед этим дважды отправляли на виселицу сперва Джамаль ас-Саффах** а позднее Нури Сайд[1]. Это я буду завтра повешен вместе с повстанцами Алжира. Это меня избивали плетьми на улицах Туниса. Но я не отчаиваюсь, ибо уверен, что угнетенные народы дождутся дня мщения — дня победы.
Вот какими мыслями я хотел поделиться с тобой, читатель, прежде чем продолжать свой рассказ.
Итак, я слез с лошади и бросил поводья какому-то худощавому юноше. Вокруг собрались мальчишки, разглядывая меня трахомными глазенками, в которых сквозило удивление: они, должно быть, приняли меня за чужестранца.
Селение, совершенно лишенное зелени, насчитывало несколько глиняных куполообразных хижин, в беспорядке разбросанных среди скал. Жители его в большинстве своем были низкорослые, крепкие люди с умными, проницательными глазами. Очевидно, они были гостеприимны. Я это заключил из того, что ко мне подошел какой-то сгорбленный старик, пожал руку и радушно предложил покурить его трубку, искусно вырезанную из куска оливкового дерева.
Я прибыл к месту своей службы. Здесь я должен был ждать инструкций начальства, которые завтра утром поступят на сторожевой пост жандармерии. В мои обязанности государственного чиновника входил подсчет всего урожая пшеницы, до последнего колоска, и определение кондиции зерна, — за это я и буду ежемесячно получать свое жалованье.
Союзники жаждали победы, и для этого наши дети должны были помочь им всем, чем только могли, даже теми сухарями, которые, как испуганные мышата, грызли здешние ребятишки. Ибо это была битва между жизнью и смертью — жизнью союзников и нашей смертью, и я как государственный чиновник должен был помогать нашим союзникам, которые оккупировали нашу страну, и этим самым обрекать на голод своих соотечественников.
Вечером крестьяне собрались на сельской площади вокруг местного сказителя. Староста постелил мне циновку, крестьяне расположились прямо на земле. Был тихий летний вечер, безмолвие которого нарушалось лишь стрекотом сверчка.
Все внимательно смотрели на меня. Наконец какой- то почтенный старец нарушил молчание и обратился ко мне:
— О господин! Тебе известно, что они бегут?..
— Кто? — удивленно спросил я.
— Англичане, да, господин, англичане, — ответил он.
Я невольно смутился. Ведь в это время в Западной пустыне спасался бегством Роммель*** а не англичане... Но я понял, что этими словами старик как бы предупреждает меня: я должен как-то похвалить немцев, чтобы расположить к себе крестьян и рассеять представление обо мне как об английском агенте.
Проклятая роль! Мне не оставалось ничего другого, как одобрить действия Гитлера — этого Чингис-хана XX века. Иначе меня заподозрили бы в измене родине в пользу Англии. В этот момент я уподоблялся человеку, который стремится смыть с лица нечистоты другими нечистотами. Я сказал:
— Гитлер действительно уничтожает наших врагов, но ведь он не пощадит и нас.
На это мне возразили:
— Лучше его ад, чем англо-французский рай... Разве не так?
Я промолчал. Тем временем сказитель с нетерпением ждал своей очереди, извлекая из рабаба[2] странные, резкие звуки. Я повернулся к нему и попросил начинать. Сказитель выпрямился и хриплым голосом произнес:
— Приказывай! Я уважу твою просьбу. Я знаю много легенд, в том числе о Зире и Джасасе[3]. В моем цветнике много лилий, и все они разные.
Я перебил его.
— А что ты еще знаешь?
— Я могу спеть о славных богатырях Абу Фаварисе, Ангаре, Абле3 и их деяниях.
— Поведай нам что-нибудь необычайное из нашего древнего славного прошлого, — попросил я.
— Ты, юноша, спрашиваешь меня о прошлом, в котором были свои радости и свои печали и каждое событие имело свою причину, — сказал старик и коснулся струн.
Сказитель склонился к рабабу, как мать над ребенком. И плавно полился рассказ о жизни в этом далеком, заброшенном селении, где нет ничего нового, да и нет самой жизни. День сменяется ночью, ночь уступает место дню. Здесь нет ничего, кроме догорающего костра, разговоров о дожде, о будущем урожае и бесконечного покуривания трубки. Говорить здесь о жизни — все равно что рассказывать живым людям о мертвой пустыне. Ближайшая школа находится в семнадцати километрах. Женщина отгорожена от жизни дверьми своего дома и чадрой. А что касается цивилизации, мечтаний, радостей, то они где-то там, далеко за горизонтом.
Равномерно звучал рабаб. Я спрашивал себя: «О чем думает этот сгорбленный старик, перебирая струны? Любит ли кого-нибудь этот юноша с мечтательными глазами? А этот ребенок, слышит ли он перед сном нежное пение матери?»
Внезапно чей-то голос прервал певца. Это был крестьянин, в доме которого я остановился.
— Не о том поешь, Ибрагим! Спой о белых платках!
И лишь только он сказал о белых платках, все вокруг зашумели, словно верующие, перед которыми поносят религию.
Ибрагим смутился и указал на меня таким жестом, будто спрашивал, можно ли при мне рассказывать об этом.
— Историю, которая делает честь нашему селению, можно рассказывать всем, — ответил на его молчаливый вопрос тот же крестьянин.
Любопытство придало мне смелости, и, желая узнать, в чем секрет истории о белых платках, я обратился к сказителю:
— В самом деле, где же твоя песня о белых платках, Ибрагим?
К сожалению, я не могу сейчас вспомнить эту песню от слова до слова. В прежние годы я и сам был не чужд поэзии, но оставил ее, когда обстоятельства вынудили меня думать о куске хлеба. А поэзия, как известно, требует свободной и мечтательной души.
Ибрагим запел громче, будто вызывал воспоминания из глубины лет:
В жизни бедняков день тянется, как тысяча лет.
В ту ночь скалы рухнули от наших слез.
Луна стыдливо сжалась от низости людской.
Можно ли поверить, что волк ест мясо волка? Нет...
А вот человек ест мясо человека...
Замолчите девушки, ваш зов не достигнет слуха мужчин...
Не потому ли, что утрачено благородство?
Нет! Оно есть в людских сердцах.
Не потому ли, что исчезла совесть?
Нет, она тоже живет в сердцах.
Но многие покоятся где-то на дне глубокого колодца...
Они пошли и не вернулись назад...
А когда возвратились с гор изгнанники,
Они увидели лишь белые платки в кровавых пятнах.
И тогда юноши одним словом сделали их снова
Чистыми, как улыбки, и белыми, как снег.
Много лет прошло с тех пор...
Сказитель умолк. Многие плакали навзрыд. Мой хозяин, обращаясь ко мне, сказал сквозь слезы:
— Еще до того, как ты появился на свет, наше селение уже стояло здесь, а мы были тогда молодыми. Мы хотели возделывать наши поля, собирать хороший урожай, иметь жен и детей. И наши песни, широкие, как земля, бездонные, как небо, шли от самого сердца. В тот день несколько пуль долетело до нашего селения. Начался пожар... Нам говорили, что люди в пробковых шлемах, которые едят свинину и пьют вино, приедут к нам на машинах, чтобы уничтожить нас, погубить наших детей, растоптать нашу честь, забрать нашу пшеницу. Хоть мы и испугались, но решили не сдаваться и вооружились кто чем мог: топорами, палками, кинжалами. Нужно было выбирать между смертью и позором — мы выбрали смерть. В первом же бою смерть прошла по нашим рядам, но это не избавило нас от позора.
Крестьянин перевел дыхание.
— Наше селение, — продолжал он, — неприступная крепость, защищенная скалами. Но какой прок от такой крепости, если она могла отвечать на пушки только камнями? Силы были неравны: с одной стороны — небольшая группа повстанцев, с другой — вооруженные до зубов французские солдаты. Наши хижины разваливались от одного сотрясения воздуха еще до того, как снаряд достигал цели. Мы совсем упали духом. Мы боялись за наших женщин и детей, оставшихся в деревне. Представь себе, мой сын, что тебя избивают плетьми в аду. Куда там деваться? Так вот, мы находились в таком же положении. Нам некуда было скрыться от разбойников, которые приставили нас к стене и избивали до смерти. Тогда один из нас сказал:
— Какой смысл в упорстве?
И вот все решили сдаться. Несколько юношей вызвались пойти с белым флагом в лагерь врагов. Кое-кто, правда, пробовал против этого возражать, но голоса их были робки и нерешительны.
Мы пытались подбодрить наших посланцев. Матери, сестры, жены посыпали свои лица землей, а старики омочили свои бороды слезами. Затем, призывая на помощь аллаха и читая священные суры Корана, мы стали ждать.
Но ни один из наших посланцев не вернулся. Они не вернулись, несмотря на то, что мы взывали к милости аллаха и читали священные строки Корана... Они остались в заброшенном глубоком колодце...
Рассказчик закурил сигарету и продолжал:
— Вокруг нашего селения сомкнулось кольцо вражеских орудий. Многие жители, спасаясь от обстрела, укрылись за скалами. Среди них было много девушек, они, как велит обычай, всегда повязывали головы белыми платками — знаком чистоты и невинности...
Когда снова зашло солнце и наступила ночь, до нас донеслись душераздирающие крики. Нам показалось, что даже звезды потемнели на небосклоне. Было ясно: пришла новая беда... Мы сидели в страхе и безмолвии, нам казалось, что мы уже не жильцы на этом свете. Все же некоторые из нас бросились к скалам, откуда слышались эти страшные крики.
Незаметно рассвело. И с первыми лучами солнца мы увидели, что белые платки наших девушек окрашены кровью...
***
Ночь была на исходе, когда крестьянин окончил свой печальный рассказ. Я весь дрожал от негодования.
Все разошлись по домам, полные воспоминаний о давнишней беде и предчувствиями новых несчастий. Мы с хозяином тоже пошли домой.
Раздеваясь, чтобы лечь в приготовленную для меня п отель, я сказал:
— Ты опечалил всех своим рассказом.
— О нет, брат! — ответил он. — Ведь мы никогда не забудем, не можем забыть об окрашенных кровью белых платках!..
В этот момент в хижину вошла немолодая женщина и опустила глаза, как это делают все девушки по достижении совершеннолетия. Хозяин попросил ее:
— Улья, принеси кофе.
Она вышла из комнаты. И когда хозяин убедился, что Улья не сможет его услышать, он прошептал:
— Она была среди тех девушек...
Сгребая угольки в очаге, он продолжал:
— Несчастная Улья... она ничего не забыла из того, что ей пришлось пережить в ту страшную ночь. Она вернулась в запятнанном кровью белом платке на голове и страстно желала только одного — смерти...
Я посмотрел на шепчущего человека, стараясь подавить невольный крик души.
— И вот юноши нашего селения, — продолжал хозяин,— решили смыть позор с наших девушек и сделать их платки снова белоснежными... Тогда-то Улья и стала моей женой.
Вскоре восток зарделся лучами восходящего солнца, начинался новый день: замычали коровы, заблеяли овцы, залаяли собаки.
Через открытую дверь хижины я взглянул на мир и подумал, что жизнь не стоит на месте, а непрестанно движется вперед и никакие силы не смогут ее остановить. Однако люди нуждаются в слезах так же, как в улыбках, чтобы, омыв слезами горе, стать сильными и стойкими.
Хозяин подошел ко мне и сказал:
— Тебя просят прийти на жандармский пост.
Я вспомнил, что начальство должно дать мне инструкции относительно моей работы.
— Прошу тебя, приведи моего коня, — попросил я.
Хозяин направился к стойлу. Вскоре он вернулся,
ведя за собой лошадь.
Перевод Н. Прошина
* 13 июня 1906 года английские власти жестоко расправились с жителями египетской деревни Деншавай, ложно обвинив их в убийстве английского офицера.
** Главнокомандующий турецкими войсками в Сирии во время первой мировой войны.
*** Командующий гитлеровской армией в Северной Африке.
