И.А. Гончаров и В.И. Даль

О жанровой принадлежности «Мая месяца в Петербурге»

Проблема «Гончаров и Даль» основательно затрагивалась историками литературы лишь однажды. Речь идет о статье Ю.П. Фесенко «В.И. Даль, Н.А. Добролюбов и роман И.А. Гончарова “Обломов”» [1]. Речь в статье шла о романе «Обломов». В настоящей статье затрагивается вопрос о восприятии Гончаровым далевского очерка «Петербургский дворник» и, в этой связи, о жанровой принадлежности позднего произведения Гончарова «Май месяц в Петербурге».

Имя Владимира Ивановича Даля в «Летописи жизни и творчества И.А. Гончарова» упоминается лишь однажды. Но это упоминание подтверждает факт их личного знакомства. Они встретились 24 сентября 1852 года, на театральном вечере у Авраама Сергеевича Норова. Великий актёр М.С. Щепкин читал «Театральный разъезд» и «Развязку “Ревизора”». На вечере присутствовали также поэт А.Н. Майков, профессор А.В. Никитенко, В.И. Даль и писатель Г.П. Данилевский [2, с. 37]. Даль в это время служил в Нижнем Новгороде, но, очевидно, поддерживал отношения с литературным миром.

Возможно, они встречались где-то случайно и раньше, однако это неизвестно. К этому времени Гончаров, автор «Обыкновенной истории», был уже наслышан о творчестве Даля. Он, несомненно, был знаком с рецензиями В.Г. Белинского на произведения Даля, хотя совершенно не интересовался казаком Луганским до выхода в «Физиологии Петербурга» в 1845 году очерка «Петербургский дворник».

В связи с этим очерком Даля перед исследователями встает интересный и важный вопрос о взаимовлиянии. Совершенно очевидна перекличка между «Петербургским дворником» и «Иваном Савичем Поджабриным» в том смысле, что оба писателя описывают петербургских дворников в одном стилистическом ключе. Например, перекликается мотив «грозного дворника». У Даля дворник Григорий «узнавал подозрительных посетителей чутьем, по первому взгляду и выпроваживал их обыкновенно тем, что начинал придираться вопросами о том, к кому и зачем идешь, а потом спросами о паспорте и месте жительства. О таких предметах, как Григорий знал по давнишнему опыту и навыку, люди этого разбора беседуют очень неохотно и потому обыкновенно, не затягивая разговора, удалялись на поиски в иное место. Иногда Григорий, встретив в воротах человека с полуобритой бородой, в засаленном цветном бумажном платке и в изорванной шинелишке, пускался немедленно в откровенные с ним объяснения, уверяя его, что здесь-де, брат, нет тебе поживы никакой, право нет, ступай с Богом» [3, с. 252].

Тот же мотив и в «Иване Савиче Поджабрине», только вместо описания дается жанровая сценка:

«  –  А! ты здесь! – начал он кричать.  –  Зачем пожаловал? Послушай! толком тебе говорю: убирайся и не показывайся сюда, а не то, брат, худо будет. Хозяин велел тебя взашей вытолкать. Слыхал ты это?

Мужик спрятался за ворота.

–  То-то же; будешь у меня прятаться,  –  примолвил дворник.  –  Пожалуйте-с.

Они пошли на лестницу. Дойдя до первого этажа, дворник бросился к окну в сенях посмотреть, ушел ли мужик. Но он оказался опять на дворе.

–  Аль тебе мало слов?  –  кричал дворник, грозя из окна ключами,  –  ну, так я кликну городового: он с тобой разделается; уходи, говорят, уходи, покуда цел» [4, I, с. 422].

Точная дата написания «Ивана Савича Поджабрина» не известна, отсутствует автограф произведения. Гончаров помечал очерк 1842 годом, хотя он был напечатан в 1848 году [5], а куплен у Гончарова Н.А. Некрасовым в 1846 году [6, с. 659]. Более того, работа над очерком, судя по всему, началась ранее 1842 года [6, c. 658]. В 1847  году Гончаров держал корректуру очерка. О характере правок почти нет сведений. То есть очерк мог дописываться и вбирать в себя отголоски «Петербургского дворника», хотя утверждать это с полной достоверностью невозможно.

Однако почти с уверенностью можно сказать, что в дальнейшем «Петербургский дворник» если и не привил Гончарову интерес к изображению дворни, то придал этому интересу определенный толчок. Вообще до очерка Даля дворники в русской литературе почти  или совсем не появлялись. Зато после него их стали изображать весьма часто. В творчестве Гончарова это отразилось особенно заметно. Фигура дворника  –  уже в сугубо гончаровской интерпретации  –  неожиданно мелькнула в «Обыкновенной истории» как средство снижения высокого пафоса, что вообще характерно при изображении слуг и дворни у Гончарова: Адуев, потерпевший фиаско в любви, рыдает на ступенях лестницы в чужом доме, а дворник понимает потерю юноши весьма приземлено:

«  –  Марфа, а Марфа!  –  закричал он, подошедши к своей засаленной двери,  –  подь-ка сюда, послушай, как тут кто-то ревет, словно зверь. Я думал, не арапка ли наша сорвалась с цепи, да нет, это не арапка. <…>

–  Ах, да это барин какой-то,  –  сказала Марфа, глядя ему вслед,  –  а ты выдумал: мошенник! Вишь, ведь хватило ума сказать! Станет мошенник реветь в чужих сенях!

–  Ну, так, видно, хмелен!

–  Еще лучше!  –  отвечала Марфа,  –  ты думаешь, все в тебя? не все же пьяные ревут, как ты.

–  Так что ж он, с голоду, что ли?  –  с досадой заметил дворник.

–  Что!  –  говорила Марфа, глядя на него и не зная, что сказать,  –  почем знать, может, обронил что-нибудь  –  деньги...

Они оба вдруг присели и начали с фонариком шарить по полу во всех углах.

–  Обронил!  –  ворчал дворник, освещая пол,  –  где тут обронить? лестница чистая, каменная, тут и иголку увидишь... обронил! Оно бы слышно было, кабы обронил: звякнет об камень; чай, поднял бы! где тут обронить? негде! обронил! как не обронил: таковский, чтоб обронил! того и гляди  –  обронит! нет: этакой небось сам норовит, как бы в карман положить! а то обронит! знаем мы их, мазуриков! вот и обронил! где он обронил?

И долго еще ползали они по полу, ища потерянных денег» [4, I, с. 154].

Но наибольший интерес представляет сравнение «Петербургского дворника» с малоизвестным поздним произведением Гончарова под названием «Май месяц в Петербурге» (1891). Это сравнение выявляет как сходство, так и принципиальное, до сих пор не определенное различие «Мая месяца» с «физиологией» 1840‑х гг. Приемы натуральной школы, метод описания, присущий физиологическому очерку  –  все это далеко не чуждо произведению Гончарова. А дворники в «Мае месяце» очень похожи на дворников Даля. Судя по всему, особенно запомнилась Гончарову первая жанровая сценка из «Петербургского дворника»: «Чиновники идут средней побежкой между иноходи и рыси, так называемым у барышников перебоем; первый дворник метет размашисто всех их сряду по ногам. Они поочередно подпрыгивают через метлу; один, однако же, миновав опасность, останавливается и бранится.

Дворник продолжает свое дело, будто не слышит, и ворчит после про себя, но так, что через улицу слышно: «А обойти не хочешь? Нешто глаз во лбу нету?» Другой дворник, для которого, собственно, острое словцо это было пущено, смеется и, выпрямившись, засучивает несколько рукава, шаркнув себя локтем по боку, передает черную масляную ветошку, для отдыха, из правой руки в левую, а освободившеюся рукою почесывает голову» [3, с. 246].

Дворницкие проказы прямо перекочевали в произведение Гончарова: «Часов в семь дворник Архип вынес самовар, обхватив его, как друга, рукой и начал звать товарища своего пить чай. На другом дворе наблюдалось то же самое. Окончив это дело, если тут было сколько-нибудь дела, они принялись мести, вздымая пыль, навоз и другое, что валялось на мостовой. Около них образовались целые облака до самой крыши. Дом и улицы  –  все утонуло, как в дыму.

Сверху вдруг раздался крикливый голос кухарки: «Что вы пылите-то, черти! Я только что поставила сливки на подоконник простудить, а вы намели пыли.  –  Она поперхнулась и закашлялась.  –  Право, черти!»  –  прибавила она. Но самих дворников не было видно. Только голос из облака отвечал: «Как же нам быть, когда «сам» поедет, дворы и перед домом улицу надо вымести». И принялись опять мести» [4, VII, с. 194‑195]. Причем Гончаров «тиражирует» этот понравившийся ему эпизод. «С улицы городовой просунул было на двор голову и крикнул дворникам: «Что вы, с ума, что ли, сошли, пыль столбом до самой крыши! Эк напустили!» Он закашлялся и плюнул.

Тогда дворники очнулись.

–  Сами же вы велели...  –  начал было один.

–  Так я велел поливать, а вы что делаете, только пыль разводите!

Тогда дворники, один взял шайку, другой полоскательную чашку, стали поплескивать воду на дворе и на мостовую перед домом.

Какой-то ранний прохожий, зажимая нос и жмурясь, спешил пройти мимо. «Что это вы за пыль подняли на улице: нельзя дышать»  –  упрекнул он. «Полиция велит!»  –  сказал первый дворник.

С противоположной стороны ехала на дрожках барыня и зонтиком, сколько могла, защищалась от пыли. «Какая пыль! Что это, вы с ума сошли!»  –  сказала она. «Полиция велит!»  –  отвечал второй дворник.

Около дома на другой стороне и около других домов дворники твердили то же самое и неистово мели улицу, не заботясь о прохожих и проезжих. У них была одна отговорка: “Полиция так велит”» [4, VII, с. 195‑196].

Сходство с очерком Даля заставляет обратиться к более существенной проблеме, касающейся жанра «Мая месяца в Петербурге». Если Б. Энгельгардт исходил из принципиальной его «очерковости», то В.А. Недзвецкий в своих комментариях писал: «К началу 70‑х годов роман и очерк для Гончарова как бы меняются местами. Теперь уже не очерк служит подсобным материалом для романа, но нереализованные романические замыслы <…> служат тем арсеналом, из которого черпает Гончаров в своей работе над малой формой. <…> От романных “клочков”, по всей видимости, отпочковались, разрастаясь, “Май месяц в Петербурге”, “Поездка по Волге”» [4, VII, с. 419]. Сходным образом определяет жанр произведения немецкий исследователь В. Козак: «Гончаров <...> решился на форму рассказа, которая во время его юности в 30-е годы XIX века, придя из Франции, была очень известна, а в 40‑е годы  –  очень популярна  –  “физиологический очерк”» [7].

На наш взгляд, В.А. Недзвецкий и В. Козак недооценили глубины замысла «Мая месяца в Петербурге», равно как и «Ухи», и «Превратностей судьбы», не увидели больших, совсем не очерковых, художественных смыслов, объединяющих эти произведения в некое предсмертное завещание писателя. Несомненно, несущие на себе печать очерковости, они не столько связаны с нереализованными романными замыслами Гончарова (или просто с поздними вещами, вроде «Литературного вечера», «Слуг старого века» и других, упоминаемых В.А. Недзвецким), сколько представляют собою отдельный этап творчества романиста, смысл и значение которого еще предстоит осознать гончарововедению. Иначе говоря, «Май месяц в Петербурге», при всей формальной близости к физиологическому очерку, совсем «не о том».

Предсмертные произведения Гончарова вообще, по сути, представляют собою не столько очерки, сколько новеллы, тяготеющие к философско-дидактической, отчасти притчевой, разновидности. Лишь на первый взгляд кажется, что «Май месяц в Петербурге» построен по законам «физиологии». Удивительно для «физиологии», но именно персонажи из высшего класса занимают в очерковой новелле наибольшее место. В описаниях чувствуется, что опыт изображения высшего света Л.Н. Толстым не прошел даром для Гончарова, который, однако, принципиально лаконичен и стилистически нарочито «опрощен». При этом Гончаров поднимает очень важный общественный вопрос  –  в сущности, о судьбе России: об утрате духовно-нравственного «корня» высшим классом.

Но, прежде всего, «Май месяц в Петербурге» отличается от очерковой литературы своеобразной постановкой проблемы времени, что позволяет автору выйти на обобщения и в сжатом виде выразить определенную философию жизни.

Во временном плане «Май месяц» четко разбивается на три основных части. Первая часть: один типичный день большого петербургского дома, различных его жильцов. Некоторые персонажи новеллы-очерка целиком укладываются в узкие временные рамки этого дня. Описание по преимуществу статично, авторский комментарий практически отсутствует. Вторая часть  –  это описание тех изменений в жизни персонажей, которые произошли в течение трех лет («прошел один, другой и третий май месяцы»). В этой части произведения господствует описание порою значительных и вовсе не очерковых изменений в жизни героев. Эти изменения и в то же время подчеркнутая неизменность позволяют автору от быта шагнуть к философской постановке вопроса в третьей части: а что такое время и меняется ли что-либо в жизни  –  и что именно?

Описание дня очень детально и начинается ранее семи часов утра. «Раньше всех проснулись, конечно, голуби, воробьи и кошки. Кошки вылезали из труб чердаков, гоняясь за голубями. Но, кажется, сами сознавали бесполезность своих покушений: они только что присядут, чтоб броситься на добычу, голубям и воробьям стоило своротить в сторону или перелететь на другую крышу, и кошки притворялись, что это их будто вовсе не занимает и что они делают так только, чтоб не терять своих приемов гоняться за пернатыми. Но горе тем, кто оплошает!».

«Часов в семь дворник Архип вынес самовар»  –  о чем говорилось выше. «Был еще осьмой час утра. Оба швейцара, один пил кофе, а другой  –  чай, напились, оделись и ждали девяти часов, когда приносят письма и газеты». «Наконец ударило девять часов, графу и детям его понесли чай, а графине, дочери и гувернантке  –  кофе». «Между тем настал полдень, затем завтрак. К графу приехал завтракать другой генерал». «В то же утро, часа в два, приехал к Чиханову старинный его приятель, богатый князь Копылин». «Часа в три вдруг графиня как сидела, так поднялась со своего места, накинула не глядя какую-то мантилью на плечи, на ходу надела шляпку, перчатки. Ей подали экипаж, она села и поехала куда глаза глядят». «Графиня вернулась к шести часам. Последнею ее гостьей была княгиня Перская, приятельница графини. Она приехала к последней обедать». «Настал вечер»… В описание дня, представляющее собою описание нравов жильцов, незаметно и органично вкралось описание некоторых событий и следующего дня.

Вторая часть новеллы интересна по замыслу. Она явно показывает, что доминирующим моментом в произведении является философия времени. Отсюда вопрос: «Какой же вывод сделать из всего этого?» [4, VII, c. 207]. Сразу начинается очерчивание «второго круга». Этот «второй круг», на первый взгляд, должен подчеркнуть неизменность, повторяемость явлений: «Прошел один, другой и третий май-месяцы... Их сменили летние жары, потом осенние непогоды, зимние морозы и так далее. Дом стоит все на том же месте. Надо начать сначала: с голубей, воробьев и кошек. Первые выводили новое поколение, кошки тоже обзаводились котятами. И те, и другие вели между собой войну: кошки учили котят гоняться за голубями и воробьями, а воробьи и голуби, в свою очередь, так же как и прежде, перелетали на другую крышу» и т. д. То есть за три года ничего не изменилось: «Дворники, может быть все тот же Архип и его товарищ, по-прежнему ставили самовары и пили чай, потом принимались мести двор и улицу, в ущерб прохожим и проезжим, все с той же оговоркой: “Полиция велит!” По-прежнему они плескали из шаек и полоскательных чашек воду на двор и мостовую.

По-прежнему проезжал по улице “сам” и, может быть, грозил пальцем дворникам и городовому. Швейцары графа и графини Решетиловых все ссорились между собой, по-прежнему разбирали, кому какие журналы и письма» [4, VII, c. 208].

В.А. Недзвецкий подчеркивал как основу «Мая месяца» именно повторяемость и неизменность. Вторую композиционную часть новеллы исследователь называет «концовкой‑эпилогом» [4, VII, c. 441]. Но это не так. Эпилог выделен Гончаровым в третью часть, и в этой третьей части как раз подчеркнут мотив изменения жизни: «Жизнь все жизнь, понемногу движется, куда-то идет все вперед и вперед, как все на свете, и на небе, и на земле...». В.А. Недзвецкий в данном случае идет прямо вразрез с текстом, он утверждает: «“не изменился” и сам управляющий домом» [4, VII, c. 441]. В тексте же, как раз в заключительной третьей части, прямо написано: «А будто не изменился!  –  Нет, видно, изменился и он, и его жизнь идет куда-то вперед, как все на белом свете...» [4, VII, c. 210]. Совершенно очевидно, что исследователь не смог свести концы с концами в трактовке смысла произведения и его жанра.

Во второй части новеллы Гончаров касается снова, но сжато и кратко, всех персонажей, в их доминирующих характеристиках. Лишь в первых трех абзацах второй части автор отмечает, нагнетая определенное настроение, что все идет по-прежнему, все идет по кругу. Однако уже с четвертого абзаца он начинает показывать подвижки в жизни героев, а порою и давать углубленные их характеристики и комментарии: «Граф Решетилов уехал на лето в свое имение хозяйничать. Жена его, послушав проповедников русских и нерусских, отправилась за границу на воды, с дочерью и гувернанткой. Дети их ушли в лагерь. Квартира опустела». Следующий персонаж – важный чиновник Вальнев, «выпросив себе у начальства еще какую-то ленту, сосватал себе невесту, в купеческом семействе, как он хотел, с большим приданым». О чиновнике Брагине сказано: «Чиновник Брагин теперь уж управляет отделением. С экзекутором он по-прежнему закадычный приятель и получил казенную квартиру». Коренным образом меняется судьба чиновника Понюшкина: «Понюшкин уехал куда-то на юг, сделался русским социалистом, побратался с простым народом». Чиновник Юхнов изображается с совершенно неожиданной стороны. В его характеристику Гончаров вкладывает волнующие его в последние годы жизни мысли: «Вообще Юхнов был благонравный чиновник, друг правительства во всем, начиная с религии. Если правительство считало в империи греко-российскую веру господствующей, он признавал то же самое и находил жалкими и смешными католиков и лютеран. <…> И во всех других делах, кроме религии, он был на стороне правительства, и что не признавало оно, того не признавал и он. Словом, он был примерный русский человек и чиновник».[1]

Мы ясно видим, что собственно физиологический очерк представляет собою  –  и то лишь отчасти  –  первая часть «Мая месяца в Петербурге». Во второй части диапазон тем и глубина повествования сильно меняются. Взамен жанровых сценок с дворниками и описания дня многоквартирного дома, появляются острые темы и обобщения: отношение к правительству, религии, уход в социалисты (уход несомненно не одобряемый писателем и тоже имеющий биографическую основу в судьбе знакомой Гончарова  –  Екатерины Майковой, уехавшей к социалистам «на ъюг», в Сочи). Вторая композиционная часть ясно показывает, что Гончаров свободно покидает территорию физиологического очерка потому, что строит совершенно иной жанр. Во второй части начинает приоткрываться этот широкий авторский замысел, который становится вполне ясен лишь в финале произведения.

Третья, финальная, часть произведения не только содержит имена известных ученых (Ньютон, Гершель, Фламмарион), но и выходит на уровень философских размышлений над жизнью. Здесь три основных персонажа: управляющий домом Иван Иванович, его приятель, прозванный им «философом», и сестра последнего, молодая вдова, на которой Иван Иванович «не прочь и жениться».

Эти персонажи уже не очерковые, стержневым словом в этой части является слово «философ», ибо автор выражает здесь свою философию жизни, а герои  –  «охотники рассуждать об отвлеченных предметах». Философ-приятель «лет десять все составляет какой-то лексикон восточных языков, да, кроме того, занимается астрономией, перечел все авторитеты от Ньютона, Гершелей[2] до какого-нибудь Фламмариона[3], и все хочет добиться, есть ли жители на Венере, Марсе и других планетах, какие они, что делают и прочее?». Здесь сказалось увлечение самого писателя научно-популярной литературой, в частности, по астрономии. Определенное представление  об отношении к естественным наукам дает выявление круга чтения Гончарова. Среди читаемых авторов находим достаточно крупных ученых и популяризаторов науки XIX века: Д. Арго (его книга «Гром и молния» была в библиотеке писателя), Д. Тиндаля, Л. Фигье, К. Фламмариона и др. По читательским интересам Гончарова видно, что в первую очередь его интересовала естественная история. Нельзя с достаточной степенью полноты определить отношение романиста к теории Ч. Дарвина. Известен всего лишь один отзыв его, в статье «О пользе истории», об этой теории, из которой он, во всяком случае, извлек как позитивную идею о законе наследственности. Из упоминаний чисто технических достижений современной ему научной мысли стоит выделить его сравнение современной науки с аэростатом в письме к философу В. Соловьеву: «Она, как аэростат, едва взлетает над земной поверхностью и в бессилии опускается назад». Стало быть, Гончаров знал, что очень скоро после первых опытов над аэростатами, многие пришли к выводу о бесперспективности этого типа летательных аппаратов. Так называемый «дирижаблевый бум» был пережит к середине 60‑х годов XIX века. Уже в 1865 г. в Париже было образовано «Общество сторонников летательных аппаратов, тяжелее воздуха». Упоминание астрономов из семьи Гершелей свидетельствует о том, что Гончаров более внимательно следил за развитием астрономии, чем это можно было до сих пор предположить.

В заключительной части новеллы органично и ненавязчиво проступает авторский взгляд на жизнь. Это взгляд вдумчивый и созерцательный. Настроение автора-повествователя выражено в следующих словах: «Жизнь все жизнь, все понемногу движется, куда-то идет все вперед и вперед, как все на свете, и на небе, и на земле... Только, кажется, один Иван Иванович как будто не изменился. Он по-прежнему управляет домом, живет и лето и зиму постоянно в городе, со всеми говорит шутя и все улыбается. Да, он, как будто, не изменился. <…> Нет, видно, изменился и он, и его жизнь идет куда-то вперед, как все на белом свете...».

Жизнь в «Мае месяце», и в еще большей степени в «Ухе» и «Превратностях судьбы», несмотря на жанровую незначительность, изображается эпически. Точка обзора событий у автора  –  весьма высокая: вечность, «космос» (недаром в эпилоге «Мая месяца» говорится об астрономии, о жизни на других планетах, хотя в целом в очерке изображается жизнь в отдельных квартирах одного дома), Бог.

Задачей автора, кажется, и является сопряжение «бесконечно малых» величин с «бесконечно большими». И это есть основа понимания проблемы времени в «Мае месяце». Д.С. Лихачев в своей книге «Поэтика древнерусской литературы», в главе «Поэтика художественного времени», пишет: «Время в художественной литературе воспринимается благодаря связи событий  –  причинно-следственной или психологической, ассоциативной. Время в художественном произведении  –  это не только и не столько календарные отсчеты, сколько соотнесенность событий» [8, с. 213]. Однако тема «Мая месяца», на первый взгляд,  –  отсутствие этой соотнесенности, а стало быть, и фактическое отсутствие времени или полное равнодушие к мелкой суете человеческой жизни. События настолько ничтожны, но взяты в объектив изображения с такой космической высоты, что время (а вместе с тем и усилия человека в самореализации, в движении к идеалу и пр.) теряет свою цену. Оно ничто. Кажется, что Гончаров подает пример чисто восточной философии жизни. Однако главным, доминирующим в очерке является двойственность восприятия.

С одной стороны, ничего не меняется, все повторяется, в этой повторяемости неуловимое содержание жизни, хотя и не ее смысл: «Надо начать сначала: с голубей, воробьев и кошек. Первые вывели новое поколение, кошки тоже обзавелись котятами». В новелле время изображается «пошагово», очень конкретно. Подчеркивается отсутствие настоящих, не повторяющихся, событий. Событий, имеющих характер новизны. Кажется, что пожилой автор чуть ли не «впадает в детство», обращаясь в описании к давно забытым современниками приемам «натуральной школы». Предмет же описания  –  тоже «стариковский»: маленький, замкнутый круг жизни, стоящий перед глазами. Автор описывает один день обыкновенного петербургского дома, тех людей, которых знает много лет, голубей и кошек во дворе, бытовые отношения, проявляющиеся в публичных, но весьма незначительных эпизодах жизни.

Тем не менее акцент сделан на последней, заключительной фразе произведения: «Нет, видно, изменился и он, и его жизнь идет куда-то вперед, как все на белом свете...». Указанная фраза не решает вопрос о смысле жизни, но ставит этот вопрос. Маленькая суета, мелкий сор жизни (а способ повествования уравнивает суету жизни маленьких чиновников, кошек и голубей, дворников и аристократов) рассмотрены с космической высоты вопроса о том, есть ли жизнь на Венере[4]. То есть с космической высоты (или в нравственном плане  –  с высоты Создателя)  важное для каждого отдельного персонажа наполнение жизни кажется чем-то малозначащим, «оттенками серого». В то же время последняя фраза «Мая месяца» говорит, что «все на белом свете» идет куда-то «вперед». Куда? Автор не отвечает на этот вопрос, предпочитая позицию созерцателя божественной истины. Он лишь подчеркивает, что в этом мире ничего не проходит бесследно, что микроскопические изменения, пробивающиеся сквозь видимую повторяемость событий имеют высокий, «космический» смысл. Фраза «жизнь идет куда-то вперед, как все на белом свете...» содержит внутренний отсыл, например, к роману «Обломов»: «И на Выборгской стороне, в доме вдовы Пшеницыной, хотя дни и ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен в однообразную жизнь, хотя четыре времени года повторили свои отправления, как в прошедшем году, но жизнь все-таки не останавливалась, всё менялась в своих явлениях, но менялась с такою медленною постепенностию, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь целые века море наносит ил или отступает от берега и образует приращение почвы» [4, IV, c. 379].

Как в самом «Обломове», а до этого в «Обыкновенной истории», так и  –  особенно  –  в поздних новеллах, где повторяемость как бы нарочито подчеркнута автором, безликое бытовое сознание, живущее обыденностью повтора, сталкивается с неожиданным эффектом обманутого ожидания, с проявлением личностного начала, с проявлением души и духа.

В «Мае месяце в Петербурге» Гончаров акцентирует ту этико-философскую основу, на которой базируются его романы. Естественно, что подводя итоги жизни, за два месяца до своей смерти он пишет произведения, где психологизм не столь важен, как притчевость. Психологизм, во всяком случае в его романной глубине, упразднен, но зато яснее выступила та созерцательная, философская позиция автора, которая лежит в основе его мировоззрения, выступил на первый план вопрос о смысле и цене человеческой жизни на фоне вечности.

Так в своей поздней новелле Гончаров воспроизводит память о физиологическом очерке 1840-х гг. (в частности, напоминает о «Петербургском дворнике» Даля), но лишь затем, чтобы перейти к философско-религиозному осмыслению жизни.

Литература

1. Фесенко Ю.П.   В.И. Даль, Н.А. Добролюбов и роман И.А. Гончарова «Обломов»  //  Филология. Краснодар, 1997. № 11. С. 25‑31.
2. Алексеев А.Д. Летопись жизни и творчества И.А. Гончарова. М.; Л., 1960. 367 с.
3. Даль В.И. Повести, рассказы, очерки, сказки. М.; Л., 1961. 464 с.
4. Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1977–1980.
5. Современник. 1848. № 1. Отд. I. C. 49‑124.
6. Гончаров И.А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. СПб., 1997. Т. 1. 828 с.
7. Wolfgang Kasack. Ein Meisterauchderkleinen Form. Ivan Goncarovs Erzahlung. Ein Maiin Petersburg  //  I.A. Goncarov. Beitragezu Werk und Wirkung. Bohlau, Verlag, Koln, Wien. 1989. Hg. von Peter Thiergen. P. 72.
8. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979. 360 с.
9. Мережковский Д.С. И.А. Гончаров. Критический этюд  //  Труд. 1890. №24. С. 588‑612.

Владимир Мельник, Институт славянской культуры

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"