Высокую оценку А.И. Куприна подтвердило время. Несколько позже – в 1922 году – Корней Иванович Чуковский писал Алексею Николаевичу Толстому: «Спасибо Вам за дивный подарок – «Любовь – Книга Золотая» – Вы, должно быть сами не понимаете, какая это полновесная, породистая, бессмертно-поэтическая вещь. Только Вы один умеете так писать, что и смешно, и поэтично». Подобных отзывов пьеса А.Н. Толстого собрала множество. Свой путь по сценам она благополучно продолжает и в ХХ1 веке.

Вместе с документами РЗИА в Москву переправили и значительные объемы собранных в Праге книжно-журнальных фондов, представительное собрание эмигрантских газет, на чьих страницах находилось в свое время место для пишущих соотечественников Куприна.. Сам он рассматривал работу в эмигрантской прессе как возможность в критическом ключе отзываться о некоторых частных вопросах текущей политики СССР, высказываться по поводу отдельных советских руководителей и советских порядков (хотя политикой специально не занимался и на роль ее комментатора отнюдь не претендовал). Иногда он давал в русскоязычные газеты свои эссе и рассказы. Порой нельзя было различить, где проходит грань между художественной прозой и публицистикой, что движет автором, когда он расставляет акценты несогласия в своих, вроде бы, внешне спокойных текстах о далекой стране России и ее пасторальных минувших эпохах. Не исключено, что определенные соображения такого рода были и у редактора «Русской газеты в Париже», которого Александр Иванович осчастливил однажды новеллой «Родина». Разве не понятно было из неё, что писателя на его шестом десятке эта неумирающая тема волнует чрезвычайно и как никогда раньше? Он «на нерве» вспоминает давние впечатления, пережитое будто вчера: и дачный сезон в московском Петровском парке, и пеший переход в Химки... Впрочем, в редакции “Русской газеты в Париже” вряд не удивились. В 1924 году ностальгией уже была больна вся русская эмиграция... 25 декабря «Родина» стала рождественским подарком западной публике.

РОДИНА

Странными становятся вещи, явления и слова, если в них начнешь вникать глубоко и всматриваться настойчиво. Всегда показываются новые грани и оттенки.

Вот понятие – Родина. Каким оно может быть зверино-узеньким и до какой безмерной, всепоглощающей, самоотверженной широты оно может вырасти.

Я знал любовь к ней в самой примитивной форме – в образе ностальгии, болезни, от которой умирают дикари и чахнут обезьяны. С трехлетнего возраста до двадцатилетнего я – москвич. Летом каждый год наша семья уезжала на дачу: в Петровский парк, в Химки, в Богородское, в Петровско-Разумовское, в Раменское, в Сокольники. И, живя в зелени, я так страстно тосковал по камням Москвы, что настоятельнейшею потребностью – потребностью, которую безмолвно и чутко понимала моя покойная мать – было для меня хоть раз в неделю побывать в городе, потолкаться по его жарким, пыльным улицам, понюхать его известку, горячий асфальт и малярную краску, послушать его железный и каменный грохот.

Однажды – мы тогда жили в Химках, 21 верста по Николаевской железной дороге – случилось так, что в доме деньги были в обрез. Я пошел в Москву пешком, переночевал у знакомого причетника и пешком вернулся назад, совсем голодный, но с душой насыщенной, отдохнувшей и удовлетворенной.

Но особенно жестокие размеры приняла эта яростная «тоска по месту» тогда, когда судьба швырнула меня, новоиспеченного подпоручика, в самую глушь Юго-Западного края. Как нестерпимо были тяжелы первые дни и недели! Чужие люди, чужие нравы и обычаи, суровый, бедный, скучный быт черноземного захолустья... А главное – и это всего острее чувствовалось – дикий, ломаный язык, возмутительная смесь языков, русского, малорусского, польского и молдаванского.

Днем еще кое-как терпелось, застилалась жгучая тоска службой, необходимыми визитами, обедом и ужином в собрании. Но были мучительные ночи. Всегда снилось одно и то же: Москва, церковь Покрова на Пресне, Кудринская, Садовая, Никитские Малая и Большая, Новинский бульвар...

И всегда во сне было чувство, что этого больше я никогда не увижу: конец, разлука, почти смерть. Просыпался от своих рыданий. Подушка – хоть выжми... Но крепился. Никому об этой слабости не рассказывал.

Да и как было рассказывать? По долгу службы мне нередко приходилось производить дознания о случаях побега молодых солдат со службы, вряд ли кто из моих сослуживцев чувствовал так глубоко всю невинность их преступлений против присяги. Разве и меня не тянуло хоть на минуточку удрать в Москву, поглядеть ее, понюхать? Но я уже был во власти дисциплины. И я был начальник.

Однако эти жестокие чувства прошли. Что не проходит со временем? Потом я изъездил, обошел, обмерил почти всю среднюю Россию. Улеглось «чувство к месту».

А еще потом я побывал за границей. Оказалось, что моя ностальгия только расширилась. Была всегда нерушимая, крепкая душевная основа: «а все-таки там – дом. Захочу и поеду». Но наступил переломный момент. Большая Медведица. Вечером увидишь ее, проведешь от двух крайних правых звезд линию вверх, упрешься почти в Полярную Звезду. Север. И потянет, потянет в Россию. Запихана кое-как в чемодан всякая хурда-мурда, третий класс, и... езда.

А теперь болезнь потеряла остроту и стала хронической. Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры... Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь в том, что уже не плачешь во сне и. не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России, а только черную дыру.

***

Благодаря кому все это случилось: война с Германией, три революции, Гражданская война, сокрушительное поражение сил в Отечестве, рассчитывавших на его реконструкцию и обновление? Кого винить, на что надеяться?

Жизнь Куприна сложилась таким образом, что первое суматошное двухлетие после октябрьского переворота он прожил при большевиках, не всегда отчетливо сознавая, что он сам должен теперь делать,.. реализуя свои патриотические убеждения, дорожа возможностью энергично действовать для ее блага. Близость к А.М. Горькому позволила ему поработать в многообещающем проекте – в издательстве «Всемирная литература». По ходатайству Горького 25 декабря 1918 года его принял в Кремле В.И. Ленин, которому Александр Иванович представил свой замысел выпуска общепартийной крестьянской газеты «Земля». Через месяц после этого визита стало ясно, что на газету денег не дадут, и это весьма Куприна разочаровало – ему так хотелось начать новое сугубо важное дело в своей Москве! Вернувшись под Петроград, он фактически попал в зону военных действий. В мае 1919 года Гатчина была объявлена на осадном положении. Прорвав оборону красных, части генерала Юденича захватили ее, и уже были готовы к броску на Петроград. В Гатчине разместилось будущее руководство северной столицы, высшие военные чины. В этот критический момент до Куприна дошел слух, что как только красные вернутся, он будет взят в качестве заложника и расстрелян. Наступление частей Красной армии было таким неожиданным, что семье Куприна пришлось оставить свой дом и отправиться на поиски Александра Ивановича по гатчинским окрестностям. Очутившись за линией сдвинувшегося фронта, они нашли приют сначала в Ревеле (Таллине), а потом в Финляндии. А.И. Куприна с семьей пригласил к себе в «Пенаты» всемирно знаменитый Илья Репин, он писал ему, что с радостью подготовил холст для его портрета! Но в начале 1920 года у Александра Ивановича было очень туго с деньгами. Он вынужден был поездку откладывать. Ведь добыть средства в эти дни он мог только одним способом – поденной газетной работой, которая требовала его присутствия в Гельсингфорсе. В числе других рукописей, появившихся там из-под пера Куприна была статья «Троцкий», которую напечатала газета «Новая русская жизнь» в номере за 20-21 января 1920 года (здесь приводятся ее фрагменты).

Троцкий

Слепой случай вышвырнул Троцкого на самый верх того мутно-грязного кровавого девятого вала, который сейчас перекатывается через Россию, дробя в щепы ее громоздкое строение. Не будь этого – Троцкий прошел бы свое земное поприще незаметной, но, конечно, очень неприятной тенью: был бы он придирчивым и грубым фармацевтом в захолустной аптеке, вечной причиной раздоров, всегда воспаленной язвой в политической партии, прескверным семьянином, учитывающим в копейках жену.

Говоря откровенно, до нынешних дней ему ничего не удавалось.

В революции 1905-1906 гг. он принимал самое незначительное участие. Рабочие тогда еще чуждались интеллигентов и их непонятных слов…

…Мало ли что человек революционной идеи может и должен сделать ради партийных целей? И время ли теперь копаться в дрязгах допотопного прошлого?

Но Судьбе было угодно на несколько секунд выпустить из своих рук те сложные нити, которые управляли мыслями и делами человечества, – и вот уродливое ничтожество Троцкий наступил на голову распростертой великой страны.

Случилось так, что большевистская революция нашла в лице Троцкого самого яркого выразителя, в то же время она явилась для разрушительных способностей Троцкого тем бульоном из травы агар-агар, в который бактериологи помещают зловредные микробы, чтобы получить из них самую обильную разводку. Таким образом, фигурка едва видимая невооруженным глазом, приняла исполинские устрашающие размеры.

Влияние Троцкого на советские массы не только громадно, но и чрезвычайно легко объяснимо. Вся страна находится теперь в руках людей, из которых малая часть искренно смешала власть с произволом, твердость с жестокостью, революционный долг с истязательством и расстрелами, между тем, как темная толпа нашла неограниченный простор для удовлетворения своих звериных необузданных инстинктов. В их глазах Троцкий – не только наглядное оправдание, высокий пример, точка опоры, – о, гораздо больше! – он герой и властелин их воображения, полубог, мрачный и коварный идол, требующий жертв и поклонения…

Я не шутя говорю, что не было бы ничего удивительного в том, если бы в один прекрасный день Троцкий провозгласил себя неограниченным диктатором, а может быть и монархом страны всяких возможностей. Еще менее удивил бы меня кратковременный успех этой затеи.

В молниеносных кровавых расправах он являет лик истинно-восточного деспота …

Он не творец, а насильственный организатор организаторов. У него нет гения, но есть воля, посыл, постоянная пружинистость. У него темперамент меделяна (…) дрессированного на злобность. Когда такому псу прикажут: «Бери!» – он кидается на медведя и хватает его «по месту» – за горло

Публикацию подготовил кандидат исторических наук Николай Митрофанов

Николай Митрофанов

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"