…Пробив ночь головой в краснозвездном шлеме, с десятизарядкой за плечом он шагнул вдаль. Сквозь серое рядно неба сыпалась монотонная морось, утяжеляя шинель. Рыжие ботинки печатали снежно-грязевую кашу, мокло сукно обмоток. Собачий лай из подворотни не отразился во взгляде идущего. Внутри было отрешенно и тихо, лишь движение имело смысл и казалось полетом.
В объятиях широкой Оби и мутной Барнаулки, тополиных рощ и соснового бора лежал город. Когда-то в детстве красноармеец излазил здесь все места и теперь медленно узнавал тихую родину. В стороне осталась гора в шапке леса, река в лозняке, облепишник и прель болот. Окраина с избами пахла полынью, застойным духом кованых щеколд, медных самоваров, оловянных мисок и сальных свечей, отзывалась блеянием коз и петушиным вскриком.
…Там, на скамейке у дома, его беззубый дед сидел, подставив солнцу выцветшие глаза. Много где побывав за службу при заводской канцелярии и немало помня от своего батюшки, когда не дремал, любил он позабавить праздный народ рассказами.
– Соль да хлеб на столе – слава доброй земле… Ты слухай, докуль я с тобой рядом, – прислонил он к себе внука, – и вы, пострелы! Давным-давно русаков влекли соленые озера, сольцу тут варили…Есть телеутские и телеские озера, как Абакша-озеро. Исток прозвания города скрыт в диких речах калмыцких племен, обитавших у волчьих вод на сих просторах: Барна-аул… Прозывались они «стерегущие золото грифы» – вроде когтистых зверей с крыльями. Золото и было. – Дед перекрестился и потер ноющее колено. – Меж Обью и Бией битые казаками Кузнецка, жестокие князцы Дзонгарии – Моногоч Сакунской, Бойдан Сакылов и другие – селились по Чумышу и Бие или шли к контайше Рабдану, в Золотую Ургу. А царь Петр плясал, как серебро нашли! – ощерился он и заводил руками, отгоняя рой мух…
– Царь плясал? А Моногоч? – удивился любознательный мальчик. В его головенке пахло порохом, свистели стрелы, некто в орлиных перьях бежал от казаков или разбойников к челноку на реке, и с ним плыла кисейная барышня – из вслух прочитанной мамой книги. – Ему Монтигомо Ястребиный Коготь – брат?
Дед воззрился, теребя жидкую бороду:
– О том не ведаю. Однако Абак, Жижинь с Камня и Чумыша то клялись в верности нашим царям, то, покоренные силой, подбирались, жгли и грабили поселения Змеиногорского завода и воевали с казаками. Так вот, ребятки: одни в глухомань, куда вас так манит, ни ногой…– остерегал рассказчик…
Ветер таскал над городом тучи и ерошил гнездовья темных переулков. Над центром густела копоть заводских труб, овевая каменный «уголок Петербурга» с Демидовским обелиском. От площади расходились улицы с прихотливой резьбой деревянных особняков и лавок. Из мглы возник высокий силуэт и луковки Покровского собора. Что в нем теперь, картофельный склад или ветер в выбитых окнах? Для народа это не слабей пожара, хотя уже ничто не удивляло среди лет, несущих Сибирь в невероятную мистерию.
На горе сиротел без крестов Богородице-Казанский женский монастырь. Он определен трудовой коммуной и выполнял план. Смиренные монахини с девочками-сиротками шили красные флаги, ежедневно выдавали 6 пудов свечей, мастерили плакаты и отливали значки для 26-й стрелковой дивизии с тех пор, как город полыхнул алыми флагами орлов-партизан армии Мамонтова и Сулима. Ура! На радостях перепившись, вояки пошли бузить против командира: Ефим встал грудью на пути хмельного разгула. И погиб бы, если б не подошедшая 26-я Златоустовская стрелковая дивизия под командой бывшего батрака, фронтовика и красного латышского стрелка Яна Гайлита. Среди успешных трудов коммунарки выставлены за ворота. Монастырь переименован в городок просвещения. Он разместил училище, три детдома, а кельи станут тюрьмой врагам народа – монахиням и попам, ожидавшим расстрела…
Над изломами крыш возникала желтизна востока, силясь вдохновить живых на бросок в будни. Обогнув угол особняка, боец поскользнулся, краем глаза отметил вывеску «Губисполком» и втек-ввалился в стылое нутро вестибюля. Вспугнув сумрак, свинцовые подбойки гулко процокали по грязному мрамору. За колонны, к пыльным переплетам окон голубиным пухом порхнула пара осиротелых призраков барских бессонниц. Выявляя реалии и дыша на озябшие руки, красноармеец по изогнутой лестнице шел на второй этаж. Мутный свет падал на стенную лепнину из розеток и листьев, на схваченные плесенью углы. Боец дернул крючок форточки, снял трофейное оружие и встал у белой двери.
С улицы струилась мертвенная смесь запахов золы и печного дыма. В тишине пропел петух, гнусаво каркнул ворон. Скоро приблизился топот и храп дивизионных коней, раздраженные окрики кавалеристов. Во внутреннем дворе перекликнулись постовые. На срочное совещание поднимались щеголеватые командиры с петлицами комиссаров, комполков, начштакор, начпомарм, инспехарм. Энергично разговаривая, они проходили в охраняемый зал. От выбритых скул свежо пахло мылом и табаком, почему-то с примесью керосина и хлорки. Часовой принюхался к обшлагу шинели: «Это ж от меня разит! – и обрадовался: «Все путем, жив, а мог и концы отдать, если б не доктор…» И вытянулся на четкий стук шагов и голоса штабного начальства.
– Ну, смерть контре, рванем безостановочно! – пробасил товарищ Байкалов, и, скользнув льдистым взором, удивился. – Ты уже здесь, Писарь? Смотри в оба!
Стриженый под ноль, что среди тифа разумно, шароголовый и кряжистый, он был самым значимым из тех, кто встретился в судьбе красноармейца. Запечатленные памятью, ретушированные временем кадры юной жизни помчали назад. Познакомились они в смутные дни, после роковых изменений в стране…
…Старый дедушка умер, не дождавшись конца войны. Осталась тоска по его рассказам, оказалось – ничем не заменить. Подросток помогал матери с тех пор, как отец ушел в армию военным ветеринаром. Денежная помощь за фронтовика уже не выручала. После уроков бегая по очередям за пайковым керосином, спичками и хлебом, на пристани и вокзале ловил вести от беженцев. Образованная бывшая гувернантка купеческих отпрысков, мама – пышная корона волос, носик с горбинкой – жила волей выстоять. Участвуя в сборе фронтовых посылок офицерам с подарками из варений и папирос, консервов и какао, дома устало обмолвилась:
– Недавно банкирши покупали платья во Франции. Туда кружевное белье отсылали стирать, а нынче потухли, поскупели. Что-то ждет, сын? Всего за полпуда крупы ушло столовое серебро, резное зеркало и шкап...
Сознание полуголодного и неунывающего гимназиста резала череда темных сборищ и сполохов. Нормальные человеческие чувства, приличие и приветливость жителей исчезли, оставив сиротский холод и подозрительность. Хранил материнский наказ: «Живи с умом, сынок: дурных разговоров не поддерживай, худых дел берегись и старайся забыть». Он ориентировался в городе лучше, чем у себя дома, но уцепиться было не за что, кроме трепетного ожидания: будущее любых времен не может быть хуже настоящего. Вздыхая, похудевшая мама шила-перелицовывала, носила на рынок последние вещи, обменивая на еду. И война кончилась, и город вздохнул легче.
Усталый и грязный, по пузырчатой тьме Соборного переулка он возвращался домой. За пазухой – припасенный для матери заработанный бублик. Неожиданный удар выбил из глаз звезды, уронил на край канавы, и какой-то жилистый гад с вонючим дыханием, сопя, лез в его карманы. Он рванулся и дал налетчику в ухо:
– Гадина, сволочь! – Но тот чем-то тупым двинул под дых так, что сознание померкло. Очнулся, когда всадник ударом сапога отбросил гада, и тот исчез из глаз. Бублик тонул в луже. Парень поднялся, и к дому его провожал верховой. Издалека неслась брань:
– Позорники, шкуры продажные! То буржуи, то товарищи… Мир они заключили! Отвалили пол-Рассеи германцу… Срам! Мильены братушек в Европе гниют, и не отмстить??
Тряся руками, кашляя с кровью и плача, возмущал тишину одноногий фронтовик, сосед. Отведав бомбежек мышьяковым газом, он угрюмо ждал конца света и пил горькую.
Незнакомец склонился к соседу и недобро предупредил:
– Семь раз думай и говори, или рискуешь. Ты умираешь, а противогаз в бою надевал, как положено? Нет! Ты портил его! Чтоб напиться, цедил сквозь его сетку денатурат, скипидар, лак и черт знает что, сворованное по хуторам! Кто мешал победе? Ты отверг приказы и сидел в траншее, бросив мортиру. Это есть долг солдата? Хорошо драпали: от двадцати миллионов на позициях остался один!
– Оне геройски полегли. А я в огни и воду, у меня ранений... – вякнул было пришпиленный сосед, но тот осадил:
– Молчать! Все поражения – из-за бездарных царя, временщиков и таких, как ты. Верно заключен мир. Пусть потеряны территории, это временная уступка: все в кулаке партии большевиков! Уничтожим кровопийц, скрутим шею гидре – вернем свое и еще прибавим! – пообещал он, устремив тяжелый взгляд в сторону богатого центра. – Запомни, парень: тот победит, у кого нервы крепче. Подрастай и к нам: молодых перекуем и устроим счастье планетарного масштаба.
Удивляясь и побаиваясь всезнающей уверенности, магнетического голоса и взгляда, парень зауважал и лишь согласно кивал. Начальник на коне ускакал, а инвалида перекосило:
– Нерусь, нехристь, по ряхе видно! Складно повернул!.. Его, слышь, каторжане товарищем Карлом зовут. Полагаешь, у немца, латыша или Мойши за наш антирес душа болит? Такие товарищи, а их тут тыщи, еще покажут вам кузькину мать, дадут прикурить, попомни дядькино слово! Власть народу не всласть, и не даст она Сибирии отвалить от гнилого центра. Наш брат хоть и серая скотина, но все понима,т и правду-матку не в бровь, а в глаз режет…
«Может, и так… Правд хватает», – задумался много видевший парень.
Дома на столе треугольное письмо отца: «Дорогие мои!.. Победа была рядом, но в армии измена – немецкие листовки на русском языке, братания. У фронтовой полосы загорают немцы и наши, обменивая водку, сало и табак. Противник снимает дивизии и бросает к западному фронту. Сидеть в окопах гибельно, но влияния на армию нет. Бог судит так, что нам не понять. Молитесь за меня, а я за вас», – вновь и вновь жадно разбирали двое торопливые синие строчки химического карандаша.
Жизнь в городе не налаживалась, недовольство росло, усталость погружала в апатию. Правление совдепов быстро всем опостылело. После гнетущей тишины худший мамин сон сбылся. Дом накрыла черная весть: отец подорвался на минном поле у далекой Яссы. Убежав в рощу, до боли стуча в землю сжатыми кулаками, сын отчаянно рыдал. Мама сказала:
– Бог рассудил, мы осиротели, – почернела и слегла так, что едва выходил.
…По улицам шли то чехи, то колчаковцы с расстрелами и виселицами. Народ ликовал, лишь узнав, что адмирал сброшен в прорубь Ангары, и при народной власти можно вздохнуть спокойней. Тогда городские купцы, промышленники и банкиры с прихваченной в сани городской казной тараканами прыснули к той Джунгарии-Уйгурии или к Маньчжурии. Длинная рука ВЧК их настигла и развернула в тюрьмы. Начальник гарнизона уменьшал число сторонников белых банд и шпионов. Опять экспроприации, трудовые будни и пролеткульт.
Тогда появился знакомец – уже командиром ревотряда. Шершавым языком плаката товарищ Байкалов, как назвался, убеждал подлежащих мобилизации:
– Рабочие и иные трудящиеся! Гнет капитала сброшен бесповоротно. Но власть народа еще в опасности: недобитый эсэр и кулак подняли головы. Они грозят новой войной и голодом, они отодвинули мирный труд! Вступайте в ряды РККА, и на штыках снесем контру! Каждый боец получит выплату за своего коня, ежемесячное денежное довольствие, сам подкормится на кулацких хлебах и – по два пуда кулацкой пшеницы домой ежемесячно.
Многие двинулись к столу, парень следом.
– Отец воевал за Отечество, и я должен, иначе никак, – чувствуя мужскую ответственность за окончание надоевшей войны, ломким от волнения басом заявил он побелевшей матери. – Завтра денег принесу, будешь каши варить и поправишься.
– Сынок, что ты понимаешь! Не надо мне того зерна! Мы с отцом растили тебя порядочным, ты не вояка! – заплакала она, оседая на колени. – У тебя слабые легкие! Тебе бы молочка, масла, полноценное питание, а там… Изведусь, не ходи, умоляю!..
– Мам, ничего мне не сделается, я везучий! Работы нет, голодно. И приказ есть приказ, иначе, сама знаешь... – Жалея ее, улыбчиво и твердо пообещал: – Ягоду облепиху буду собирать, в тайге шишку бить – вернусь жирный, как барсук.
Горько улыбаясь мокрыми глазами, она обреченно уложила в вещмешок смену белья и обмоток. Ночью он просыпался от горячих материнских слез. Утром она прижала родную голову, отстранила и осенила крестом:
– Береги себя, сынок. Будь стойким, не позволяй угнетенья, не позорься – прощай бедных и слабых. – И зашептала бабушкин заговор: «Храни, мое слово от глаза злого, от зверя, разбоя лесного, храни тебя от воды, от огня, от морозов, суш, от черных душ...» Возвращайся скорее. С Богом!
Он взмахнул рукой, торопливо убегая в дверь, чтоб успеть проститься с соседкой. Резкий звук горна разорвал утреннюю прохладу. Отряд готовился выступить. В воздухе нарастал людской гомон и ржание коней. На сборном пункте бойцы подтягивали седла, бряцали стремена.
– Эскадрон, стройся! – красиво взлетев на танцующего под ним коня, крикнул командир. – Еще прячется по темным закоулкам нашей родины подлая измена. Защитим народ до последней капли нашей красной рабоче-крестьянской крови! Смерть контре!
Так поскакал новобранец в краснознаменном строю к холодным далям гражданской войны – с шашкой наголо за мир и лучшее будущее. В неурожай хлеб давался ценой вооруженного похода в село, буквально по трупам. Бабы обреченно выли за подводами. Отряд шел, сбивая вражеские засады и наступая.
Первая схватка оцепенила новичка: казалось, со всех сторон хохотали пулеметы, вспыхивали огни шрапнели, разрывы снарядов и винтовочные выстрелы. Он неповоротливо дернулся туда-сюда и застыл в шоке перед жестким взлетом казака, профессионально лихо взмахнувшего шашкой над головой. Замершее сознание силилось понять: «За что, что тебе сделал плохого?» Свалить рубаку на лету успел товарищ Байкалов, так что очнулся… Не раз обязан ему жизнью. Усвоил скупую солдатскую мудрость:
– Не прячься. В тебя стреляют, а ты вперед. Пуля редко попадает в лоб, любит мягкое место, как повернешь назад.
Но не замять совсем страх и совесть, исковерканую исполнением расстрельных приговоров. Она доставала, хоть беги, опускала руки. Наблюдательные, закаленные бойцы обходили призывника с девичьи тонкой кожей, гогоча, могли обозвать Мотей. С детства не вынося фамильярности, он оставался раним. Из чувства протеста в душе росло горькое отчуждение и даже ненависть к толстокожим, изворотливым и хамски грубым, якобы бесцельно стреляющим по гусю или хряку слепых дедов. Красноармеец старательно чистил своего верного Каурого. Любовь к умному другу коню передал отец, она выручала. В сторонке огрызком карандаша писал в мятую тетрадку хорошие мысли и рифмованные строки, вроде:
– Мне надо знать, что разорвется тьма,
И я скачу с волнующим мотивом.
Но если жахнет пуля от угла,
В борьбе за счастье я умру счастливым!
Пробегая мимо, молодой комиссар остановился и спросил, строго глядя тусклыми от недосыпа глазами в белесых ресницах:
– Ты счетовод?
– Боже меня сохрани от чужих денег! – забыв наспех привитый атеизм, с тетрадкой в руке вскочил сконфуженный боец.
– Отставить, неправильно. Явиться в агитбригаду, писатель!
Слово прилипло прозвищем – Писатель, Писарь… На сельском митинге в честь годовщины революции, организованном командованием, пришлось участвовать в концерте. Боец разразился стихом Маяковского, выученным с газетной вырезки, что таскал в кармане:
…Лошадь, не надо.
Лошадь, слушайте –
Чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка,
Все мы немного лошади,
Каждый из нас по-своему лошадь,
– жарко читал он, успев увидеть недоумение на темных лицах сидящих однополчан. Уже над понимающими взглядами в замедленном ритме дочитал стих:
…И все ей казалось –
Она жеребенок,
И стоило жить,
И работать стоило!
Тут собрал почтительные овации: полулюдьми-полуконями сказочных лубков были кавалеристы, летящие к горизонту.
…Козырнув, часовой посторонился. Первым шел грозный мясистый начдив – в бордовых галифе с серебром лампасов, особенно кривоногий в надраенных до блеска высоких хромовых сапогах. В растопыренных руках он нес большую медную кастрюлю. «Как у мамы для варки варенья», – успел удивиться боец, но шибанул смешанный запах спиртного и смерти. Искоса взглянув, он вздрогнул и резко отпрянул: в розовом от крови самогоне тонула чубатая мужская голова. Бровастая, крупноносая, с лохмами кожи и рваных сизых сосудов шеи… Из-под бескровных век некогда волевого и незаурядного молодого лица мелькнул мутный белок глаза, кривая щель рта под трауром плавучих усов страшно и горько ухмыльнулась…
«Матерь божья! Снята голова, свежак… Казнили живого?? Кто, когда? – словно ужаленный, обмер часовой. – Возможно, где-то мы пересекались. Упустил новость, валяясь в лазарете!..» Под ложечкой екнуло. День померк.
Процессия вошла в зал. Неплотно притворив за ней дверные створки, зеленым лицом боец приник к щели меж ними, напряг слух. Предволревкомы и иные бодро вскочили, сели, шум сдвинутых стульев затих. Посудина стала на стол.
– Товарищи командиры! – загромыхал начдив. – У нас чрезвычайная новость. Документальный портрет врага доставлен ночью, в ящике с катунским льдом. Тут законсервирован в аптечном спирту. Смотрите, убеждайтесь, кто знал и не знал в лицо, да не захмелейте.
Одергивая гимнастерки, коммунисты подались, с мстительной радостью и некоторым неудобством разглядывали тошнотворный трофей. «Он, он!» – послышались голоса.
– Точно? Ну, все! – просиял и утвердил кулаком по столешнице начальник. – Давно мы ждали этого часа. Ай, молодца, товарищ Долгих! Покажись всем, герой! – Один приподнялся. – Убедил, порадовал: дело сделано! Телеграфист, стучи донесение в Кремль: «Горный Алтай очищен Точка. Является самым спокойным местом в Сибири Точка». Итак, товарищи, политбандитизм на издохе: железная метла революции поймала в свои зубья и перемяла хребет злейшему врагу! Игры в демократию устроил – тягался, гад, с нашим пролетарским напором! Погулеванил душитель Алтая и Внутренней Азии, как тот подельник его – барон, именем революции казненный полгода назад. Каждому, мне тут подсказывают, лет тридцать пять, не юнцы. Просто мистика: кажись, этот родом из Катанды, где все собаки знают, как облупленного, и туда ж приполз за смертью. Из рук вон и хрен его знает как, по-японски! Итак, колесо косоглазых совершило оборот и раздавило последнюю гниду! Потому есть предложение: обмыть успех! Убрать посудину к чертовой матери, в угол!
По рукам заплясала голубоватая четверть конфискованного самогона. Командиры оживились, весело ощерясь, зашумели: «Ура! Да здравствует партия!» Булькнув по кружкам, дружно опрокинули влагу в дыры ртов и слаженным хором запели:
Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон.
Но от Москвы до британских морей
Красная армия всех сильней…
Затихло волевое: И все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой. Послышались звяки, стуки, к часовому поплыл дразнящий запах хрусткой солонины. В наступившей паузе, снимая с рыжих усов нить квашеной капусты, начдив продолжил:
– Иван, говорят, подстреленный есаул прыгнул в подпол и проглотил яд, так? Где взял?.. Ловок, хитровал долго, а успел вмиг. Тут выволокли, и ты ...? Чисто полоснул, от уха до уха! – разогревшись боевыми эмоциями, он сбросил с плеч кожан. Масляно блестя крупными южными глазами, хлопнул героя по плечу. – Бледный ты нынче, унтер-офицер, чисто лунатик… Оттого, што вредный? Слыхал, слыхал: собственноручно выкосил село, головы, как курям, рубил на красном снегу. Верю пролетарию-жестянщику: тот народец и немтыри-бурханисты – прямая контра. Но как нашел столь быстрый путь? Давай отчет, Иван.
– Не просто, товарищ командующий! – одергивая гимнастерку, вскочил молчащий доселе костистый победитель. Отсвет довольства появился на обмороженном до корост, в оспинах лице. Фанатичный взгляд запавших глазниц буравил недавнее прошлое. – Может, помните: в восемнадцатом под Тюнгуром староверы винтарями и вилами согнали и с белоказаками уничтожили сто сорок четыре бойца геройского командира Петра Сухова? И санитарочку не пожалели… В том бою я оказался под убитым конем и в бессознании попал в плен. Но староста с кулаками не расстреляли, на поруки взяли: им позарез нужен был механик для ремонта сенокосилок. Затаив кровавые слезы и классовую ненависть, полмесяца я ишачил в Катанде и кое-что об охотничьих тропах понял. Тут по приказу гонялся за бандой, кумекал и вспоминал. Верный алтаец одну щель показал, другой подъем, так и вышли… Вот теперь, через года, боевые товарищи отомщены!
– Слава павшим орлам!.. И как оно там наверху, Иван?
– Сорок верст по льду буранных круч отряд лез трое суток. Сначала кони под седлами просто ухали в пропасти. Потом их и пулеметы тащили на плечах, в корзинах и арчимаках веревками поднимали на скалы. На ропот обмороженных и отказ двигаться я поднял маузер и сугубо доходчиво пояснил: «До спуска семь верст. Я здесь командир, и вы обязаны меня слушаться. Если не хотите меня слушать, то сначала нас с Воронковым расстреляйте, а потом отступайте, – холодно глядя вокруг, медленно цитировал себя Долгих. – Если же меня не расстреляете, то я перестреляю каждого десятого за бунт, а наступление будет продолжаться». Успокоил! На спуске с «прилавков» коней толкали, они по откосам на ребрах, мы на лыжах. Внизу, кто мог, рысью двинули к Катанде, с флангов цепь в сотню лыжников. Так упали на спящую банду с атаманом. Вот он, трофей! – кивнул на кастрюлю герой. – Истреботряд ЧОН выполнил приказ: «Взять живым или мертвым»!
– О! У! Это по-нашему! – одобрительно-восхищенно выдохнули слушатели.
Привстал седой упитанный инспехарма с нервным тиком глаза:
– Выходит, и бойцов, и консостав потеряли?..
– Полторы сотни калек и трупов достались волку.
Крутнув ус, начдив досадливо скривился и махнул рукой:
– О чем речь, Михалыч? Реквизируем новых, а бабы солдат нарожают. Революция не считает отдельных жертв! Итог борьбы налицо, и никаких гвоздей! – И весело взревел. – Мы представляем нашего боевого командира к высшей боевой награде! Орден Красного Знамени рабоче-крестьянской республики украсит крепкую грудь героя – заслужил беспримерным переходом через Яломан и уничтожение банды. Орел! Новый Суворов! Да здравствует Красная Армия и партия Ленина! Она очистила горы, разбила шептунов и шпионов, раскрыла крестьянам настоящую личину Плотниковых, Роговых и Кайгородовых! Не позволим безнаказанно покушаться на власть трудящихся и пытаться вернуть свободных тружеников под буржуев! Нали-вай! За победу, товарищи! Расслабься, Иван, выпей: месяц не слезал с седла – как ходишь-то?
Откупорили новую бутыль. Начдив поднял руку:
– Да, товарищи: нынче ж в тюремной камере его сестре и женке следует представить вещдок для опознания. Будет пикантная деталь и по-людски: в последний раз полюбуются. Выловим сына и – смерть волчьему логову. Блюдем завет Суворова: «Недорубленный лес снова вырастает»! Задача: для острастки и успокоения масс башку показать населению от Барнаула до аулов. Карту мне! Особо внимание сюда… Маршрут… Беречь трофей пуще глаза. Волревкомам и уревкомам пресечь месть бандюков, свалиться на спины, внести панику, разбить. На вид вывесить приказ: всякий годный к мобилизации, уклоняющийся от военной службы, является злейшим врагом трудящихся и пособником буржуазии, – расстрелять. Опоздавшим расчет железом и кровью. К дезертирам из фронтовых частей, тыловых учреждений, сборных пунктов и эшелонов применять меры, начиная со штрафов, конфискаций и кончая расстрелом, семьи лишать жилья, хлебного пайка, льгот. Карать виновных в халатном выявлении дезертиров. Срочно изъять у граждан коней, парные и четверочные повозки на железном ходу – с дышлами, оглоблями, упряжью, и, как зайцев, накроем остальных…
Где-то на улице грохнул приглушенный выстрел. Врагов хватало, ток высокого напряжения шел по взвинченному нерву города. Часовой быстро прикрыл дверь и, выглянув в окно с положенной бдительностью, заметил, как сидящие на освещенном тополе сороки возмущенно залопотали и сорвались, блестя черно-белым оперением. В душе бойца что-то больно сдвинулось: улетая к синим холмам, стрекотали они, словно складно плача: « Кай-кай… Кай!.. Где кай – горам, родам, милой?..»
– Чуть не по-людски… Хоть сам вой. – Он отпрянул, истово ожидая мирных дел, а не суровых приказов о беспощадном уничтожении дезертиров и бандитов «как неисправимых врагов трудящихся». – Кто бандиты? – прошептал, борясь с сумятицей в голове. – Голодные тетки и деды, мальцы, что за последний кусок в хате и тулуп с пимами заступятся – контра? Кому нужна их смерть? И тогда виляю, стреляю в сторону.
И понуро задумался:
– Что ж там было? Катанда – пониже, чем мы шли, где-то в Уймонской долине. Судя по всему, силен был этот заступник. И не убивал он геройского командира Сухова, а счет один: кровь за кровь. Без разрешения безголовый труп и в яму не сбросят, а его мальцу хватит удара прикладом… – передернулся красноармеец. – От Долгих бойцы воют, под руку не попадись: и своих кромсает как бешеный мировой зверь. Он водил эскадрон у Сухова, а тот был отморозок-вешатель, ему мадьяры под стать. Шептали, еще до революции богатый отец отрекся и выгнал живодера из дому. Вояки… Но кто казнен как в азиатчине? Калмык не калмык, но тут все азиаты…
Воображение быстрей ленты кинематографа принялось отслеживать недавние моменты участия в разведдействиях и боях, где насмерть сталкивались братья, соотечественники и единоверцы.
….Боец был одним из той сотни товарища Байкалова и политссыльных, что особым экспедиционным отрядом выступила из купеческого Бийска. Холостых добровольцев отбирали, предупреждая:
– Прогулка будет дальняя, связана с трудностями. Если кто не здоров, выйти из строя. – И двое вышли.
Красивым путем меж весенних гор сделан незабываемый бросок через Алтайское и Онгудай. К Великому Сибирскому Пути ехали сначала на подводах, жили в глуши таёжной. Наловчились в два счета наводить мосты из срубленных на берегу берез – до порожистых камней и дальше.
Получив в Онгудае консостав, фураж, пулеметы и доброе пополнение, отряд на вьюках держал курс по тракту меж синих, розовых и сиреневых вершин к высокогорной степи. Дивились: в перестрелках алтайцы отпускали красноармейцев, добровольно сдавшихся в плен с оружием. Потому товарищ Байкалов троих радостно вернувшихся сдатчиков приговорил к расстрелу, и крепкая линия бойцов выровнялась.
Причудливы и холодны каменно-ледяные хребты, тесно обступили они щебнистую моренно-порожистую долину. Советская власть в волостном селе Кош-Агач, стоящем среди нее, – буквально «Груз и два дерева» – шаталась. Век назад русские купцы срубили первые склады, нужные для сношений с китайскими и монгольскими караванами. Небольшой пункт скопления товаров и торжищ украсился деревянной церковью, рядом дом священника, приводившего туземцев к православию. Так осели первые ойроты и теленгиты, на них сильно влияли буддизм и китайская культура, восточная музыка и быт. Половина населения – пришлые киргизы из Торбагатая – Бухтармы и Семи палат. В войну призванные на фронт для рытья окопов, кочевники сбегали в близкую Монголию, не желая воевать с невиданным германцем. Теперь в неразбериху оттуда к ним шныряли байство и ярые белогвардейцы, агитируя и мобилизуя на борьбу с большевиками. С революции в селе русских не было – скорей, отдали Богу душу.
Азиатский быт совсем прост – без огородов и пашен. Очаги в юртах и печи немногих худых изб покрылись стылым пеплом – за военные годы дерево вырублено и взять неоткуда, на очаг выломаны последние кусты. Скота мало – кизяка нет. Терпеливые худые теленгиты, одетые в рваную овчину на подтопку с бесстрастными лицами рушили свои дверные косяки, амбары и хозяйственную городьбу. Жилье делалось негодным для квартирования упавших на их горбы голодных, как саранча, конных вояк – то белых, то красных.
Взвинченный неразберихой комендант гарнизона объявил приказ о запрете растаскивания строений, возврате бревен и ремонте изб. Иначе – пригрозил не понимавшему русского языка народу – суд с конфискацией в пользу голодающих. Взвод помогал населению. Одновременно следил выполнение приказа по сдаче брошенного и спрятанного оружия. С введением комендантского часа хватал всех замеченных на темных улицах Коша, Тархаты, Ортолыка и дальше. А под личиной мелких торговцев и возвращенцев из Монголии возможных врагов и шпионов было немало. Боец отлавливал и доставлял в караулку подозрительных и без удостоверений личности людей. Разбираться было некогда, командир решал вопрос быстро:
– Имя, возраст, воинское звание… Признаете, что являетесь белым?
– Нет!
Но в толстую зеленую расстрельную книгу строго по алфавиту внесены Ануфриев, Паутов, Лука Хабаров, арестант Чичиков, – не гоголевский ли шкурный персонаж? Отрыдали Екатерина и Федос Шадрины, Акулина Кочеева и многие другие, в большинстве полегшие у серой Чуи.
Некий тщедушный, в треснутых очках Докторов перед смертью спокойно, словно находясь у постели пациента, поинтересовался:
– Мудреца спросили, как он знает, что Бог есть. Он сказал: «Разве нужен факел, чтобы видеть солнце?»
– А чтоб ты сгорел, контра!
Боец Спиридон, наблюдательный хлопец, заброшенный войной из-под Харькова, где с год учился в университете, мешая языки, меланхолично «заспивал»:
– Чому я не сокил, чому ж не литаю…
Укрепив бдительность, дисциплину и казарменный порядок опорной базы, с тремя ротами пополнения отряд вышел к границе. Командир пояснил: «Получен приказ пробиться в Монголию, выбить белых». В снегах и кедраче лежал тот же малолюдный Алтай, только монгольский. Там терялись тропы белых, идущих к Байкалу, Китаю и назад, казаков, в разгар крестьянских бунтов предавших дело революции. Красноармейцы поняли: без боя не пройти.
Командир Байкалов отлучился, когда прибыли монголы с товарищем Никитиным. Временно командовать стал он, но ошметки соединений охотились за оружием и фуражом, и случилась пара стычек с бандитами. Никитин был ранен, монголы этим напуганы и бежали, и после следующего боя он взорвал себя гранатой. А через день их нашел Байкалов – вернулся с «гостями». В экспедицию влился отряд монгольского царя и ламы Хас-Батора, с личной свитой и стадом скота в пару сотен голов. На красном флаге пауком корячился черный крест-суувастик.
Рослый здоровяк с пронзительным взором держал за поясом халата маузер и весьма ловко с ним управлялся. С ним были другие, явно, важные персоны. Они секли заподозренных в связи с белыми солдат. Те дрожали и падали на колени, не смея взглянуть в литое бронзовое лицо царя и молвить слово: он – живой Амурсана, бог, значит. «Как так?» – дело не ума бдительного красноармейца, реагировать запрещено. Что за цель, тоже не докладывали. Позже смекалистый в языке меднолицый брат-калмык тихо перевел: царь от белобандитов бежал к Москве и возвращается назад. «А мы тут причем? – А при том…»
Конный отряд с обозом и стадом внедрился в смежную страну и спускался в степную котловину, прошитую бесчисленными дорогами. В выгоревшей на солнце форме колонны сливались с камнем и мелкой полынью. Белесые солончаковые озера проходили – вода непригодна и опасна. Редкие кружки юрт миновали, не приближаясь. А с казачьим разъездом не разошлись. Комразведки из отряда царя – юн, быстр и ловок – заряжая храбростью, на родной земле рвался в атаку. Бросив на скаку гранату в гущу врагов, монгол подорвался и сам. Братское чувство потери молодой жизни задело бойцов.
Направляясь прямо в Кобдо, в июле обнаружили заставу:
– Казачье! Отряд рядом!
Уходили, но у переправы через реку были окружены. Четыреста штыков байкаловцев с парой сотен монгол на виду – против корпуса с гаком казачьих сабель – повыше, на сопке. Степь слушала смесь криков:
– Кандый бийик кыр! Чыгыт! – поднимайтесь!
– Они забыли, зачем явились! – донесся гогот.
– На-ко вам кыр, выкуси! Это бабушка надвое сказала! – пошли соображения внизу. На лицах решимость: показательные расстрелы делали свое дело. – Похоже, немтыри калмыки и монголы. Но лысина, ни кустика, а ползи…
– Приказано залечь! Костры зажигай, дымим!
– Давай, мужики, седни жарко будет.
На фоне туч всадник в белой папахе поднял руку. Ритмично стрекотнул пулемет и широко плюнул огненными разрывами. Надсадив свистом знойный воздух, с высотки вырвался пушечный снаряд. Дав недолет, он лопнул, обдав газом и камнем.
Взметнув собеседников, следом ахнул прицельный взрыв. Но чаще снаряды летели, как попало, зарывались в щебень, и пушка смолкла. Трое суток боя измотали ничейным счетом.
Дальше товарищ Байкалов вел, остерегаясь и предугадывая тактику зоркого врага. Часовой машинально зашептал песню тех дней, к которой и сам приложил руку:
По Алтаю гуляет, по Алтаю гуляет отряд боевой:
О чем, банда, плачешь над быстрой Кобдой?
Цыганка гадала, цыганка гадала, за ручку брала:
Погибнет та банда в монгольских горах…
После месячного марша, сделав 45 верст в день без передыху, красноармейцы вышли к низине. В короне рыжих, вроде петушиных гребней, кряжей сияла синь изгибистого озера. Ныряя за рыбой, в свежем воздухе мирно кричали чайки. Шатаясь от слабости, в корявой от соли и крови форме, на влажном берегу люди спешились, размотали, раскинули портянки. Кони тянулись к зелени камыша. Боец облил ноги и голову, умылся, котелок вкусной воды захватил раненым. Покой, чистота, радость – совсем другой коленкор! Хас-Батор распекал медлительных поваров. Но вернулась взмыленная разведка, командир вскочил и заводил биноклем. Лица помрачнели: свободно и весело, как уверенный хищник, к ним мчал зигзаг казачьей конницы. Опередили!
Писарь поискал взглядом Спиридона. В переплетах двое держались рядом, и чутье их не подводило. Он подытожил, закрепляя на ногах обмотки:
– Наглеют, гады. Становится горячей…
– Начеку, – подтвердил друг, – их край. Но цэ зря – с Байкаловым не выйдет.
Изготовились и сдвинулись, как поняли по шапкам, с тем же полком. Блеклый воздух взорвало огнем, грохотом, стонами раненых. Скоро выяснилось, что противник тоже не в лучшей форме. Тогда, матерясь и хрипя, стороны сошлись и почти в обнимку рубили и кололи штыками в месиве тел так, что выдохлись. Байкалов применил гранаты, поставив точку. Сильно поредев в драке за слово «Интернационал», отряд ночевал в степи под открытым небом.
Утром белая конница вышла из видного в низине монастыря и повернула на юг. Чтоб спокойно зализать раны, Байкалов дал приказ занять оставленный монастырь-дацан. Русаки приводили в порядок оружие, изорванную обувь, обмундирование и осматривались. Они оказались в котловине диаметром метров в триста, окруженной сопками. В центре высилась кумирня, по-местному, хурэ. Рядом – несколько глинобитных хошанов и войлочных юрт с юркими ламами, сараи с войлоком, что потом выручал в морозы.
В зыбкой тишине утра полосы желтой зари показались славянам пуком стрел, пущенных луком ордынца в бурдюк с водой. За ночь протекавший через монастырь ручей был отведен в сторону: враг решил взять осажденных измором. Однако согбенные трудом и молитвами, темноликие низшие ламы молча указали Байкалову заваленный хламом колодец. Забыв о загрязнении воды падалью, красноармейцы пили жадно. И, откуда ни возьмись, опять вой и грохот. Позиция видна как на ладони, простреливалась со всех сторон. Выбирая в щебне окопы в рост, байкаловцы открыли оборону. Жаркий бой длился день, но вырваться не удалось, экспедиция завязла в западне.
С темнотой через тайные ходы сбежали пугливые шустрые ламы, захватив секретный монгольский отряд. Мрачный Хас-Батор скрылся в палатке товарища Байкалова. Вышел обритым, в простом халате, и с последними из своих вскочил на коня и исчез в ночи. Надеясь, что ставшие ближе попутчики дойдут куда надо, отряд отметил:
– Скоты – бросили царька. Точняк, голова на вес золота.
Ослепительное солнце, ветер, тучи, стонущий клекот беркутов и свист пуль, не высунуться. Скоро налетело втрое больше всадников – словно недавно убитые противники воскресли. Рядом с чернорубашечными казаками рубались конники в фуражках с кокардой и погонами армии уральцев. Вышли парламентеры – пленные Свинин и Совков. Ультиматум требовал в 24 часа сложить оружие, обещая оставить жизнь коммунистам и отправить домой. Их прислал генерал Бакич.
– Черт! 11-ая кавдивизия упустила, стервятник помогает инородцам! – выругался товарищ Байкалов. И уколол своих бывших: – Лучше смерть в бою, чем позорный плен.
Красноармейцы осмеяли:
– Не ломайте комедию, как бы вам не играть трагедию!
Генерал оскорбился и решил уничтожить дерзких. Под утро котловина гудела от топота тысяч ног и беспорядочной пальбы. «Нас много, и мы вас гранатами закидаем!» – кричали казаки. В монастыре началась страшная неразбериха меж чужих и своих – все, кто мог с обеих сторон, давно сверх формы напялили теплые халаты «дэл» и войлочные сапоги «байтоки». Дело стало плохо, в ход шли штыки, приклады и шашки. Не растерялся комиссар, брат товарища Байкалова. Его запасной взвод сзади тихо подошел к врагу и забросал гранатами. Вслед бегущим заработали пулеметы…
Пару раз в степи поднимались пыльные тучи. «Дождь к волку, пыль к ворону», – сказали монголы.
– Мать твою так! Стрелять каждому пятому! Десятому! Беречь патроны! – приставив к воспаленным глазам бинокль, орал командир, разгадав истину.
Точно: табуны сарлыков-яков были провокацией белых. Небогатые оружием, они переняли тактику кочевников, с ветреной стороны посылая вперед разъяренных выстрелами мощных животных. За хорошую плату пара храбрецов обгоняла стадо, перед расположением намеченной жертвы. Подскакав, камчой указывали на пыль столбом и кричали: «Смотри: там ба-а-лшая армия. Пока не поздно, бросай оружие». Так отряды доверчивых сдавались горстке разбойников.
Через неделю байкаловцы узнали: верст за шестьдесят от дацана ушедшие монголы остановлены казачьим разъездом. Их окликнули и заподозрили. Царь сражался как барс, но был схвачен. Допрашивали в Кобдо: кто, куда. В обмен на свободу он предложил выкуп. Надеясь на прощение и денежную награду, слуга опередил хозяина, указав, где спрятаны пулемет и серебро. Предатель ошибся: был казнен перед Батором. И просоленную голову царя, как сказали, агитатора за красных, революцию и Коминтерн, повезли в переметной суме для острастки аймаков.
– Басурмане…. Может, брешут собачьи дети? – почесали затылки бойцы. – Однако, паря, шуры-муры кончились. Если возвернемся – ни звука, могила, иначе упекут и припомнят, чего сам не знал…
Ночью огонь на аргале, сухих скотских лепешках, не развести, не согреться. Патронов в обрез, продуктов... Командир объявил: НЗ беречь. Сухарей, сала и французских мясных консервов, металл которых не пробить и увесистым молотком, осталось на пяток дней. Связи нет, ждали веселого киргиза, давно отправленного за помощью в Онгудай. «Неужто погиб?» – грызла тревога.
Товарищ Байкалов потемнел и опал ликом, собранным в кулак. А как же, положение – хуже нет: удача вильнула хвостом, двадцать бойцов в плену, сотня раненых, выжить проблема. «Но держит. Дюжий мужик», – благодарно понимал отрезанный отряд.
Осада пошла на второй месяц, ночные вылазки успеха не дали. Как-то незаметно худые люди начали пухнуть с голоду, наливаться водой, и кожа округлых лиц и тел стала прозрачней пузыря. Тронувшись умом, один застрелил пятерых своих, пришлось уложить самого. Стоны больных, смрад гниющих ран заставляли рыдать падавшего от усталости лекаря: вместо покойников, вынесенных в степь, в медюрту поступали новые больные. В бессонницу слух терзала азиатская музыка – трупами хрустели звери, выли стаи наглых собак.
Тощие кони подчистую выдрали былинки и грызли серые доски. Осажденным пришлось как тибетцам, чуть конь ослаб, закалывать и, разделив тушу, пить горячую кровь, отрезать и жевать пластики сырого мяса. Довелось испить отвар седельных чепраков, отведать собачатину. Хорошо, соли было немерено, а то б совсем хана.
Красноармейцы сетовали в окопах:
– Богат край – козел, кабан, рябчик, серая куропатка, а как?
И уже не шутили, ковыряясь в швах засаленных гимнастерок:
– Говорят, от желтухи вшей хрумкают. И помогает!
– У кого лекарства нет – покупай, налетай! – продам поштучно.
– А что, пауки и кузнечики тоже мясо! И змей сойдет.
Ветрило, из зелени закатного неба таращились скопления низких звезд. На стороне белых было тихо, но шевельнуться не позволяли. После кровавого ужина обреченно молчал лагерь. Мысли измученных славян летали от духмяных хлебных ковриг и горячих щей к мягким перинам и картинкам с милыми лицами. Жалели, как мало ценили родных, и увидятся ли, никто не знал. Боец присел рядом со Спиридоном. Друг истощал и вчера рискнул самовольно ползти за бруствер к одной из бесчисленных сусличьих и тарбаганьих нор, где мелькали гладкие любопытные зверьки.
– Бульбы горяченькой бы, конские мослы да жилы надоели. Вон жирное и глупое мясо смотрит, нас не боится. Говорят, с тряпками-цацками застынь перед норой, он тут как тут: что за невидаль? Прикрой, Писатель, я вмиг зроблю.
Выполз, поймал зубастого толстяка, тот заверещал. Пока волок, вражья пуля ударила в плечо, перебив сустав. Ее вынул лекарь, рану обмыл, наложил прожеванной до едкого сока полыни, прилаженную палку обмотал оторванной полоской рубахи. Спиря весь день спал на войлоке у каменной стены. Поправив сползшую с него овечью шкурку и выдохнув облачко пара на застывшие руки, боец предложил:
– Холодно, брат? Пойдем в хату, то есть, в юрту? Могу травы притащить, свежая быстрей поможет.
Раненый поднял голову, успокоил:
– Нормально мне, не рискуй. – Сел, оглядев круг хурэ и сопок, и предложил. – Поговорим, Писатель? А то в этой дыре умом тронешься, как ни шуткуй. Может, помощь придет, буде гарно. И если пуля-дура не в сердце, так вытянем, ты курок за меня спустишь, – он зыркнул по сторонам лихорадочно блестевшими глазами и продолжил. – Чужая сторона, где твой Барна-аул? Уже Китай и Япона-мама рядом, а цель – тю-тю… Что тут кацапы потеряли? Ведь не из тех, у кого в семье мужики смуглые, глаза узкие, потому в Коминтерне работают китайцами. Там хоть платят немного, но разжигать пожар мировой революции – работа вечная. Монгол наш…
– Тише! Ты шутишь?.. – растерялся друг.
– Ага, позубоскалить захотелось!.. Раскинь умом! – прошептал тот. – Мы кто такие, чтоб брать нас в расчет? Пушечное мясо, простота. Врагов ищем, а за спиной кости кочевников и крестьян. Махно правильно всех в шею гнал… Узнал я о ридных краях… Хлеб у донцов взят подчистую. За горсть муки продав хаты, опухшие с голоду бабы с детьми жрут падаль и вымирают селами. Их не хоронят – некому и сил нет у скелетов. Людоедство пошло, трупы солят и диток кормят, а следом и диток едят, – худое лицо исказилось судорогой. – Продпомощи им не дождаться, дорог нет. Не бачу, как там ридна маты… А хлебушек в Москве исть, но – на Германию и Польшу. Понял, куда ведут комиссары?
– Оставь ты белую брехню, не смей и забудь: они головой за нас и свою родню отвечают.
– Легко ли – под дулом. Нигде не пикни. Задумаешься: жизнь такая – безносая с косой, полстраны пожала. Пошто дюже гарно, комсомол?
Боец взволновался: сам отмечал перегибы, знал проницательность Спири и то, что «всякого, агитирующего против советской власти, считать контрреволюционером, надо арестовывать и вести в ЧК».
– Зачем-зачем… Молчи, это в тебе жар, – напряженно шикнул в ответ. – Ты спи, набирайся сил.
А тот упрямо гнул, кашляя:
– Видно, потому буржуям праздник, жируют: им отобранное вертают. Так?
– Пустое! Не прост путь к коммунизму, кругом происки врагов и еще лет пять-десять держаться. Живы будем, победим, все у нас будет, сказал товарищ Ленин.
– Що? Та цэ ж брехня… Сказать-то сказав, а думка? Не страшно умирать, а страшно умирать зря, – ровно ответил раненый и завздыхал, кутаясь в войлок за ледяной стеной.
Боец смятенно решал, идти ли к товарищу Байкалову, речь-то жуткая. Но какой из Спири враг-эсэр? Друг, схожи во всем, в схватке храбр, с ним радость обмолвиться, а баламут – так осада нервы расшатала, и недомогает… Он прав, сволочни хватает, но теперь по закону ее без суда отстреливают. А что своих порешили, и племянника командира приняли во тьме за казака, это жаль. Ям без крестов с такими и бузотерами отчаянных сел – не оглядеть. Нет, Спиря – свой человек.
Степь сжалась в хмари и стуже, ощерясь пастью голодной волчихи, и вмиг прикрылась снежной шубой. Плечо друга толстело и синело, он слабел, – с болью видел боец. В тоскливый сорок четвертый день поединка с Бакичем отряд решил прорываться. Постановили ночью уничтожить лишних коней и седла, только б врагу не достались, способных передвигаться больных взять с собой, а безнадежных, которые сами того желают, пристрелить. Один покончил с собой и ранил соседа. Половину намеченного к утру сделали.
И вдруг на сопке возникли машущие руками человечки, потом всадник под красным флагом. Бакичевский тоже красный, только с квадратиком триколора: генерал был не против демократии. Постреляли в скачущих к позиции, всмотрелись: «Ура! Свои! Рыжий киргиз привел!» Как его звали? Убей, не помню… Выручил 185-й полк и обоз следом. Не сносить бы генералу головы, если б не ширь просторов. Бежал Бакич, но его взяла славная часть 5-й армии и партизаны Щетинкина. Оставив ожиревшим собакам сотни разутых белых трупов, отослав больных в Кошский лазарет, усиленный отряд товарища Байкалова двинулся в путь.
Писарь шел без друга.
Шли к Внутренней Монголии, Халхе, Урге. Командир сказал: оттуда генерал Унгерн грозил России, во время сидения в дацане его армия разбита, сам схвачен и казнен именем революции. Порадовались. Но неприятно удивила возможность встречи с «воскресшим богом»: степняки видели призрак. Всегда один, на белой кобыле медленно проезжал белый барон от улуса к улусу, мимо юрт, не обращая внимания на потрясенных зевак. Ночами приставал к кострам, подсаживался и молча сидел, пугая аратов мертвыми синими глазищами. Потом влезал в седло, и лошадь уносила его прочь. В степи говорили: «Бог войны» бессмертен, это горюет его душа, «сульдэ». – Почему она на земле, что за черт? И почему враги генерала, красные командиры, гибли при странных обстоятельствах?
Ладно, эмигранты, но монголы остерегались соплеменника Джа-ламу. И уважали – чудны пути людских симпатий!.. Товарищ Байкалов изложил кратко. Высокий замок на скале у края Гоби выстроен руками пленных всех наций, обращенных в рабов. Сам жил в маленькой юрте и делал набеги. Изгоняя китайцев, за пару лет Джа-лама стал вольным офицером-ханом орды разбойников. «Мыслимо ли оставить в живых аратов, поднявших руку на своего природного хана?» – мрачно цитировал он Чингиса. Вырвать и съесть сердце бесстрашного врага, чтоб получить его силу, содрать с храбреца кожу для заклинаний – такому было просто по вере и закону.
Слава Богу, обошлось, страна большая. Без боя на окраину столицы отряд прибыл вовремя, чтоб на следующий день соединиться с другим отрядом, иным путем приведшим другого Батора. Красноармейцам вся политика: «Приказано – сделано». С небольшой потасовкой на переговорах высоких сторон они помогли утвердиться Временному правительству. Утром ургинцы протерли глаза и узнали, что у них есть подаренный богами великий вождь Дандины Сухэ, под его руководством произошла народная революция, и теперь страна – часть лагеря социализма. Вот тебе дуля, Китай!
Поздней молодой армии багатуров удалось невозможное. Под видом странника-ламы их агент проник в юрту Джа-ламы. Оказалось, тот смертен, значит, не Бог. Как и Хас-Батору, ему отсекли голову, и просоленный-прокопченный трофей на продетом сквозь уши ременном поводу потащили по пыли. Что тут скажешь? «Их обычаи, и поделом эксплуататору!» Но чья голова тут, в сибирских Афинах? Эх, провалялся в лазарете, а надо бы узнать!..
…Шум совещания продолжался. Постовой нервно прошелся взад-вперед. Достал пулеметную масленку с ядреным самосадом, помедлил и из-под ладони затянулся дымком самокрутки. Щурясь, глядел в окно, на залитую солнечным теплом и светом улицу, размышляя о лихолетье и своей малости, о сокрытой от глаз судьбе.
– Но обижаться грех – от смерти хранит, я везучий.
Прилетела последняя походная картинка: холодный вечер с мешаниной колкой снежной крупы застиг отряд в ложбинке холмистой местности. До деревни не близко, истощенные маршем, промерзшие на сыром ветру люди спешились. Задымил костерок. Усталые кони повернулись к огню, равнодушно глядя на торчащий из наста сухой пырей. Красноармейцы остервенело чесали грязные чубы и спины, прожаривая над огнём шапки и мрачно косясь друг на друга. Не мигая, жадно вглядывался боец в горящие, падающие пеплом ветки, осознавая: «Огонь и солнце греют всех без разбору на своих и врагов, классы и нации». Окатила волна нестерпимого жара. Положив в рот снега, он апатично задумался о легкости тела и звоне в голове. Привалился к осинке и… кольцом черных снежинок вокруг затанцевали цыганки. Дрожали полушария грудей, прыгали в канкане ноги в кружевных чулках с подвязками. Плясал и он. Близко скалил челюсть одноглазый баро шеро, главный ром. Разгораясь лавой Везувия, пучился его одинокий глаз. Танцор пораженно обмяк, но по горлу чиркнуло лезвие выкидного ножа… «Гадже!», и он рванулся из цепких рук…
Рядом истошно вопили:
– Гады ж вы белые! По коням!
– Ядрена вошь!
На кустистом пригорке стоял ряд темных шинелей, шуб и папах. Первые убитые и раненые упали, красногвардейцы бросились по ним в атаку. Но враг стоял, и они повернули, не окрасив шашек.
– Назад! – заорал и он, срывая саднящую глотку, пытаясь развернуть Каурого.
Драчливый бугай из пополнения, падкий до баб и сала в селах, несся мимо с нагайкой. Угрожающе двинул оловом глаз и с волчьим оскалом процедил:
– Поцелуй кобылу в зад, Писарек…
«Сволочь, дать бы тебе меж рог!» Но сил не было. Оглянулся: казаки не преследовали. Сигнала атаки не поступило, отступали к синему лесу.
И сияющими небесами он поплыл в рай. Туда тянулись красно-белые кони и всадники, долго звал чей-то родной взгляд…
В бок бился офицер из бывших, с оторванной нижней челюстью и раздробленной верхней. Он на морфии, больше ничто не поможет. Другой горемыка носился с простреленным языком, умоляя дать лекарств. Сон пропал: «Ты в госпитале». Коек не хватало, лежали в коридоре под плакатом: «Враг еще жив, добей его без пощады!» Прибыли и убыли в мир иной сотни больных. Отмытые горячей водой, вместо ломтя получая в жидкому супу пригоршню хлебных крошек, шутили:
– Ладно, земеля, теперя живы будем, не помрем.
Наш паровоз вперед летит,
В коммуне остановка.
Иного нет у нас пути,
Ведь там дадут шамовку…
– Войне скоро конец, на дворе весна двадцать второго…
– Пора б домой, к охоте и пахоте...
– Мужик в партизанах, а женка в деревне, – шмыгнув носом, с видом завзятого прохиндея вступил быстроглазый. – Она шлет ему записку: «Ваня, надо сажать картошку. Некому копать огород» Ответ бабе: «Не трогай огород. Зарыт ящик с винтовками». Была обратная весточка: «Пришли из ЧК, вскопали весь огород». Мужик: «Вот теперь сажай картошку!»
Хитер народ… Вечером в соседней палате два бойца, ставших однорукими, заиграли на одной гармошке. Лежачие воспрянули: живем! Щетинистые обветренные лица смягчились, мосластые ступни и острые носы отдавших богу души сдвинулись в прошлое. Горечью полоснули строки, занесенные с полей европейских сражений:
…Скажи им, пусть знают и ждут,
Что мертвые кости с далекого края
Еще за ответом придут…
Взлетели «Амурские волны», и шебутной мужик с дыркой в передних зубах, виляя подстреленным бедром, под смех изобразил райскую кралю. Поплыли «Страдания», «Живет моя отрада». С притопом неслись ядреные частушки «Эх, яблочко, сбоку зелено, нам не надо царя, надо Ленина». И лихим шепотком ересь: «…слева красного бьем, справа белого».
Бойца уже не смущали крестьянские соленые байки, цинизм и всеядность пролетариев – как не уважать народ, сам себе производящий хлеб и забавы. Подпев мотивчик, набросил на плечи больничный халат и выскользнул за дверь.
Небо изливало ало-сиреневый дым на серые лица прохожих. Он радостно оглядывал город, глубоко вдыхая пьянящую свежесть ветра и тающего в золе и помоях снега. Высмотрел у ободранных кустов осевшую лавку. Свесив с колен жилистые руки, к ней пристыл хроменький медбрат. Взглянув, словно видел насквозь:
– Подышать? Правильно, идешь на поправку. Газетку видел?
– Дрых я, наверное. Что-то важное упустил?..
– Думаю, ее скурили: бумага тысячи стоит. У них фатализм простоты: есть плакаты и призывы, политбеседы о Коминтерне и ладно, все само собой устроится. Ан нет. Французскую болезнь, парень, получить – как на два пальца…
– Постой, ты о чем? Не понял... Неужель?.. – смятенно спросил он, вспоминая милую.
– Что-то ты бледен. Тебе сколько годков, воин?
– Девятнадцать… – накинул он.
– Древняя это история. Там в углу цифры: только у нас был миллион венериков – студентов, офицеров и иных, фронт заражен, и делу революции угроза. Зачем гнить в окопах, травиться ипритом или идти под суд за дезертирство? С люэсом спишут, – решали изувеченные, полубезумные солдаты и повалили к больным кралям. Счет зараженным потерян. Разбитые сыпью и ломотой вояки назад в деревни, в юрты к Монголии. Они пьют, как лошади, рядом их избитые женщины, поневоле самогонщицы, дети-калеки, беженцы... Сам видел: стар и мал пьяны для храбрости и чтоб не тронуться от ужаса. Помощи нет: отменил вам бесплатные лекарства министр Семашко. – Ветер шевелил светлый пух на голове медбрата. – Растет садизм: тянет нервных интеллигентиков и граждан к убийствам, хотя на вид – милейшие люди! С другой стороны, душевный кризис от насилий, выверт вроде компенсации... У вас на фронте – вера в удачу, мечта и прямая линия к победе. А наш хреновый «букет» – гангрена, сыпняк, дифтерит, туберкулез, холера, дизентерия, скарлатина, испанка, чесотка, оспа, рожа, истерия и поголовная венерия… – загнул он пальцы обеих рук. – Считать дальше? Латаем к труду и обороне… Командиры по домам лечатся. Дело, конечно, личное, но, если ты местный, просись на выписку к матушке, а не к зазнобе... – он кротко взглянул и отвел глаза.
Что-то екнуло в душе парня и оборвалось. Он видел помешанных в солдатском быту.
– Но ты, вы – как?..
– Медиков хранят дело и богиня Гигиена.
Боец отпросился и скоро добрался домой, обнял поседевшую матушку. Тогда узнал новость, да лучше б не знать, потому не вынес и ушел на службу. Схватила разрывная боль, в глазах вспыхнул милый образ девушки высокого плетева. Она ходила в драмкружок и звала в клуб, когда выступала на сцене. Он стеснялся показать свои строчки, ведь писал о ней – с лучистыми строгими глазами и розовым улыбчивым ртом вроде лепестков душистой мальвы. Выстукивая дробь каблучками в вечер проводов в ополченье, переливчатым волнующим голосом она пела, глядя в глаза:
Что такое, что такое? –
Сразу три набора:
Взяли брата и отца,
Берут и ухажера!
Танцевали краковяк, обнимались, бродя в росных лугах за железнодорожным переездом. Они летали… Сердце заплакало: где то чудное время? Нашли тело в реке: утопилась, или помогли. Знал бы, кто, убил бы сразу!..
– Дорогой друг Спиря! Не поминай меня лихом. Горько, что нет тебя рядом, что мать не дождется сыночка у белой хатки в вишневом саду. Ты был прав. Служу второй год, все достало…
Тело сотрясло дрожью. Сгорбившись, потянулся к голове – нет буйного чуба, стерня, лоб обложен холодной росой. Он поник.
– Кипятку б с малиной да на жаркую печку. Мы вернулись домой, своими руками завоевав себе путь к счастливой жизни… И когда придет коммунизм? Хоть бы глазом увидеть такое счастье…
Голова часового поплыла мимо зеленых звезд, разбитых телег и шпал разобранных путей, воняющих мазутом. С грохотом упала винтовка…
Надежда Митягина
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
